Юрий Кувалдин "Фонарь победы над собой" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ФОНАРЬ
ПОБЕДЫ НАД СОБОЙ

рассказ

 
Вся жизнь писателя идёт наоборот в сравнении с живущими в жизни, все бегают в заботах, он сидит, все исчезают после смерти, он ликует, помахивая смертным с облаков, глаза писателя мир выворачивают наизнанку, и видят то, чего не видят остальные, а именно, он видит рай земной, где голод творческий спасает род людской всевластной мыслью, он, сын веков, стремится ближе к делу слова, подняв фонарь победы над собой, и с расстоянья вечности живущим мигает огонёк его во мраке.
Какие бы жизненные впечатления память ни хранила, главное, в ней всегда на первое место выскакивает любовь, это смутное действенное чувство, словно звенит колокольчик, как неожиданно возникает, так и внезапно исчезает, какое-то мерцающее всю жизнь чудо, то да, то нет, и снова да, чтоб было нет, и без опаски, что остановится маятник в часах любви, потому что сама любовь безразлична к нашим соображениям о ней, она существует постоянно помимо нашей воли, такая уж у любви натура, самая суть которой выражается в красках того сверхъестественного сна, когда ты невольно появился на свет.
Выявление своих особенностей и есть постоянная моя работа как художника над собой, а это довольно трудное дело, потому что в душу постоянно лезут другие, уже успевшие проявить свои особенности, но вскоре эти точки зрения соединившись, создали мою особенность, и я склонен думать, что значимая часть меня состоит из особенностей Канта, Достоевского, Чехова и Мандельштама, а моя подлинность справедливо перекрывает всех их, потому что моё одиночество составляет частицы меня сущего.
Волнение вполне понятно, ведь жизнь есть волны, в них всё обаянье, наверх и вниз, вся в нервах ткань земли, но очи светятся всю ночь, огонь горит в ночи, извивы страсти неисповедимы, любовно сердце бьётся как птенец, чужд вечером покой, слепые рвутся силы до воздуха дотронуться рукой, чтоб чувствовать звучанье до могилы в волне далёкой флейты голос твой.
Когда тоска и мишура вокруг, где страсти мнимо, нелюдимо, зримо выстраивают в ряд твоих врагов, ты, если можешь, то владеешь с толком могуществом желаний, для которых надёжным другом служит красота, не та, что без числа толпится в центре, а та, в которой выражен твой стиль, тобою не в чужих краях рождённый, день ото дня всю жизнь копивший силы.
Тот факт, что обе стороны в споре наживают себе врага, очевиден, потому что они мнут одни и те же слова, предназначенные для уничтожения собеседника и возвышения себя, но тут необходим совершенно иной подход, противоположный устному словоизлиянию, а именно, никогда не вступать в устный спор, а переносить всех спорящих в литературную письменную речь хотя бы из соображений собственной безопасности и удаления от всякого намерения одерживать устную победу, потому что жизнь со всеми спорящими служит лишь предлогом для писателя.
В отношении неизменности способностей могу сказать, что подлинное мастерство не возникает сразу, а накапливается в течение всей жизни, ибо мастерство и есть способности, то есть в совершенстве знать способ, как что-то сделать, но извне способности не приходят, они возникают посредством смены характера от закрытости к жажде восприятия и закрепления, но столь сурового перелома добиваются лишь зараженные творчеством люди, обучающиеся даже у древних, что недурно, а склонность к самоудовлетворению зачастую вызывает риск остаться недоразвитым.
Доныне помнит ночь лишь силуэт, не облик в представляемой картине, подобных впечатлений канул след, другое начинается отныне, ночные поднимаются цветы в особняке старинном на балконе, свидетельство ушедшей красоты, всегда стоящей трепетно на склоне, всю правду говорят цветные сны, безропотное лёгкое творенье, ещё лишь предвкушение весны, когда не началось стихотворенье, какая идеальная мечта, черты какие видятся поэту, картина без возврата ночи та, отдавшаяся без остатка свету.
При всех своих самых лучших намерениях всё равно останется незадействованной та скрытая часть души, которая включает страстный импульс на освобождение от всего преднамеренного по причине исключительной чуткости к новизне, которая таит глубокие мысли, и самым естественным образом обличает мучения, эти особенности твоих черт, свойственных, вообще-то, каждому ищущему художнику, чьи амбициозные планы никогда ни с кем не совпадают в потоке инстинктивного приближения в конечном счете к самому себе.
Во всём присутствует непрерывность, ничто не застывает, вопрос только во времени, у одного оно медленное, у другого быстрое, свойственное жизни человека, близкое к трепетанью мотылька у ночной лампы, и с первого взгляда вообще незаметное, но напряженное, подверженное шумам времени, напоминающее беготню мышей в подполе, где таинственность загадок в разумном осмыслении дает лишь формы размытых теней, источник которых заключён в воображении.
Одной звездой больше или меньше никакой роли не играет, вопреки мнению быстроживущих и ещё быстрее звездящих, освобождение льётся потоками от этих мотыльков именно потому, что причиной их стремительного угасания является тусклость, и что касается вообще света, который по сути своей поперечный всякому штампу, примитивизму, имеющему колею в каждое сознание, знакомство с которым не может быть приятным, потому что сплошные банальности телеширпотреба сулят не удовольствия, а муки.
Тоска о минувшем сжимает ошейником печали, а вы и не знали, что уже живёте в минувшем, и никаким скандалом не переместите себя в неприятное настоящее, тонущее в мгновенно сменяющихся горьких картинах, которые сильно не нравятся вам, и делается солнце темней от ваших печальных очей, обращенных в самого себя, в ту слабую реальность разрозненных воспоминаний, составляющих вашу жизнь, но вы довольно осмотрительны, чтобы сразу взваливать на себя надгробный камень, потому что надеетесь ещё попетлять по милому сердцу минувшему.
"Что это у тебя, братец, в голове всегда ералаш такой? Ты иной раз метаешься как угорелый, дело подчас так спутаешь, что сам сатана не разберет, в титуле поставишь маленькую букву, не выставишь ни числа, ни номера". И не надо спрашивать, на каком основании я накоротке с Гоголем, а на том, что за дальним родственником Поприщина была моя троюродная тётка, в само собой разумеющемся законном браке, мало того, она сама была урожденная Поприщина, но не родственница, а однофамилица, и это очень существенное замечание: «Сначала закричал: "Поприщин!" - я ни слова. Потом: "Фердинанд VIII, король испанский!», - вот это так, иначе бы «Записок сумасшедшего» не было.
Лица печатаются на типографских станках с такой скоростью, что сегодняшние вытесняют вчерашних, пособники прошлых преступлений не получают наказание, потому что мера их ответственности давно смыта новыми лицами, целью которых становится мгновенное исчезновение с газетных полос, и нет тех сторон защиты, которые могут поставить вопрос в деле решения проблемы вечного вращения печатного станка, а претензии предъявлять некому, и вот до такой степени раскручена смена лиц, что составляется целая экспедиция в те года ушедших и мелькающих веков, что за образец постоянного лица небесный совет принял знак «Х».
Уют в семье на даче за большим круглым столом, чаепитие вечерними сумерками, с очарованием закатных бликов на стеклах просторных окон террасы, с видом на набережную, с белеющим на том берегу особняком, с чудесными постукиваньями ведра, опускаемого на цепи в колодец, с постепенным переходом вечера в ночь, с нежностью лунного света, когда вся лексическая конструкция посвящена одному слову: «детство».
Ты одинок и счастлив в этом, поскольку в творчестве есть только ты на свете, без свиты, дома, не чужой себе, как остальные люди, льнущие к толпе, чтобы сбежать от собственного я, не замечая, как проходят годы, как исчезают целые народы, и нет от них каких-нибудь вестей, а время в настоящем одиноко, поэтому ты свеж всегда во всём, твои труды оставили следы во всех веках от жажды быть одним без всякого раскаянья.
Узнай о своей смерти в детстве, и сразу начинай писать, потому что тебе только кажется, что ты умрёшь, но умрёт лишь взаимозаменяемый биокомпьютер, который многим представляется как он сам, или «Я», в единственном экземпляре, но биокомпьютер (человек) никогда не умирает, исчерпавшего ресурс и ушедшего в утиль сменяет новенький с конвейера секса, просто друг о друге они не знают, рождаются с чистым диском, табула раса, и в этом божественная загадка, но тайное становится явным и ларчик просто открывается, и божественное создание столь универсально, что путает тело со словом, хотя и слово, в котором только и наступает идентификация личности, произведено биокомпьютером, которого стали почитать Богом.
Московским иду пилигримом в поисках красоты по храмам и монастырям, и вхожу под неба кресты для подтвержденья мечты о воплощении в Слове, предвосхищая черты, мне лишь присущие, в сущном поющие радостно мне, переступая пороги, я пилигримисто строг в соединении строк в трансцендентальный венок.
Казаться, а не быть стремятся люди, а как ещё идти на маскарад, когда и дальнему и ближнему не рад, скрывающим в толпе лицо и имя, как будто ими были на земле, попав куда безвестно наугад, но всё равно безмерно очень рад красавицу сыскать себе во имя, где все, для продолженья маскарада, она немолода, но в том и сила, что тайна велика сия, могила в известном всем зачатьевском кругу, за что никто не требует наград, поскольку появился невпопад, чтоб посетить любовный маскарад.
Изнеженность многих молодых москвичей, попавших в армию, вызывала усмешки и недоумение у сельских призывников, коих было большинство, из-за неумения наматывать портянки, подтягиваться на турнике, чистить в наряде картошку и прочую бытовую неподготовленность столичных ребят, перед которыми сельчане гордились смелостью ходить в самоволку за самогоном, чистой верой в правоту устава, но, конечно, тут недостаточно всего этого, тут всё-таки, как ни крути, играло свою роль происхождение, следствием которого была волна повального увлечения москвичей чтением, на что сельчане бурчали, с подозрением глядя на книги: этого нам не надо.
Призываю красоту еще в расцвете сил спасать мир, в котором мы, как дети, стремимся всё оживить и очеловечить, особенно котов и собак, которые тоже наши дети и при этом за всё в ответе, особенно за Фёдора Михайловича Достоевского, который один принялся спасать мир!
Пропуск уроков когда-то в школьные годы можно уподобить пропуску дней, месяцев и даже лет полной бездеятельности, конечно, я имею в виду только творчество, дополнительных бесполезных пояснений для людей нетворческих, живущих лишь в жизни, подобных соображений у меня не возникает, вообще живущим в жизни нет места в вечности с точки зрения пополнения божественной библиотеки, пусть даже в фрагментарном смысле, но характера человека как вещи в себе не меняющего, непосредственно надлежит понять сущность закономерно складывающейся этой библиотеки по результатам творчества серии одних и тех же биологических существ, становящихся личностью только в тексте, который и есть источник отличий.
Ограда сада, древняя обитель, туманность взгляда, одинокий житель, сияют розы очень горделиво, стары прогнозы, нет в душе порыва, прохлада сердца, струны молчаливы, единоверцы жутко справедливы, печальна верность от гнезда подальше, разлуки нервность, доблесть страха жальче, глазами в небо, грустью в перезвоны, звенеть тебе бы скошенным газоном.
Я сед, особенно это заметно в объятьях сладостного дня, когда-то жизнь казалась конечной, теперь же убеждён, что она не имеет конца, потому что жизнь есть кольцо, такое простое, такое замкнутое устройство, которое спаяло начало и конец, потому что в кольце заключена любовь, создавшая меня во всех и всех во мне, любовь кольца, на дне которой такая немыслимая глубина, что там не двойное дно, а дно бездонное, печален мой удел всё это познавать, но ненароком огонек надежды вспыхивает ежедневно в этом кольце.
Забыть часто хочется то, что не доставляло тебе положительных чувств. Но как тут быть, когда забыть усилиями воли не получается, а то, что хотел запомнить, как-то само собой забывается. Меня всегда веселил известный монолог, за который хватались все мало-мальски способные актёры, дабы крикнуть со сцены: быть или не быть. Конечно, забыть. Забыть, значит, не быть – вот вам ответ. Но ещё жёстче - забыть, значит, не записать. За тебя само твоё компьютерное устройство всё забудет, и тебя потом не будет. Помимо всех твоих намерений память довольно долго сохраняет то, что сам ты и не собирался запоминать. В детстве на чистый диск памяти ложились первые впечатления. В глубокой старости почти все поэтому впадают в детство, вспоминая с умилением, допустим, как бабушка читала с выражением «Каштанку», что гораздо интереснее риторического вопроса «быть или не быть».
Вот есть Валерий Роньшин, который устремлён в детство. Волшебство писательства становится необъяснимым. Со смертью ходишь в сердце, милый друг, но не догадываешься об этом, как будто ты, единственный и неповторимый, явился сюда навсегда. Живопись слова диктует освобождение от мнимых проблем. Не даст тебе задремать этот весёлый писатель, напомнит и посочувствует: «Смерть заложена в нас изначально. Как печально...» Вот он и сам покинул стан взрослых и стал ребёнком, которым до фонаря все эти высокие материи. Погружая нас в пленительный мир новизны, подсказывающий своеобразный очаровательный в своей наивности стиль понимания и сочувствия, Валерий Роньшин по-детски свободно возвращает нас к истокам жизни.
Поверхностный взгляд на предмет, взгляд издалека, манит к нему, обещая некое разнообразие по сравнению с другими предметами. Но как только ты приблизился к предмету, узнал его, привык, то невольно наступает разочарование. Это свойство любой натуры: то, что привычно, то разочаровывает, вернее, становится как бы незаметным. Но в этом незаметном и сокрыт истинный смысл художественной литературы, которая в разочарованном, привычном вскрывает совершенно неведомые грани глубочайших вечных истин. Например, в таком понятии как «вода».
В метро по переполненному вагону разносится голос диктора. Я разобрал лишь последние слова: «… и беременным женщинам». Я, как обычно стоял у дверей с той стороны, где они не открываются. Вошла молоденькая женщина с большим животом. Ей тут же уступила место старушка. Она понимает тайну жизни. Этой беременной, подумал я, наверняка хочется сына, умного и ласкового. А может быть, она вообще не думает об этом. Она просто родит ребёнка. Ей хочется иметь детей. О том, что дети станут такими же мужиками, которые не уступили ей место в метро, делая вид, что они спят или внимательно играют в войну на своём планшете, она не задумывается. Но ведь этих мужиков в своё время какие-то женщины тоже носили в животе. Беременная достала мобильник и тоже стала играть в какие-то передвигалки-стрелялки. Я наблюдал за тем, как она щелкает кнопками, всё больше погружаясь в игру. Так я наблюдал за скворцами на газоне, опасаясь их спугнуть. Я подумал о том, что люди способны извлекать наслаждение из какой-то ерунды, на которую у них хватает терпения лишь на несколько минут. Они заполняют вакуум души. Но все одеты прилично, выглядят вполне культурно. Хотя эта беременная даже не сказала «спасибо» уступившей ей место старушке.
Полюби её, шептал я сам себе, говоря сам с собою, так часто бывает, когда во мне ведут беседы разные мои «я», которые я потом раскладываю на персонажи моих вещей, и не препятствуй ей в желании любить тебя. Разве ты полагаешь, что в мире существует что-нибудь выше любви? А как долго будет продолжаться ваша любовь - не всё ли равно. Ведь вы свободны, не заключили никаких контрактов под присмотром государства, стало быть, вас ничто не связывает. Эти мгновения в объятиях, какие-то всплески божественной близости - они перевесят всё на свете, это я точно знаю, потому что сам явился на свет из того самого места, из которого каждый человек без исключения вышел и воскликнул: да будет свет! Разумеется, если ты станешь пугать себя тем, что они физиологические, биороботические, животные, низменные, происходящие, однако, под всевластным оком Господа, размножающего себя в бесчисленных копиях повсеместно и всевременно, тогда они и будут физио-био-животно-низменные, потому что ты проведешь их без сердечной отдачи, презирая себя и её за эту плотскую связь. Но вам обоим подвластно превратить соитие в возвышенное, чистое чувство, пересоздать друг друга, и тогда вы оба превратитесь в ангелов, слившись в единую душу, которую никогда не потеряете, при условии, безусловно, что ты не станешь стыдиться этой любовной связи и выискивать в ней что-нибудь двусмысленное.
Кухонные разговоры перекочевали в интернет. Судьбы мира решаются с ходу и наотмашь. Что скажет Америка? Ну, мало ли что она скажет! Если Франция встанет поперёк, то и Германия стушуется. А если голос подаст Римская империя? Так её ж давно нет. Как это нет, что земля сошла с круга? Все территории Римской империи на месте, только под другими названиями. А Китай и Испания одна земля? Вернуть инквизицию. Организовать крестовый поход. Свергнуть Иго. Дело-то за малым стоит. Взять и переименовать. Я советую всем нарочно написать на бумаге Испания, то и выйдет Китай.
Все разновидности страстей находятся в одном человеке. Можно даже сказать, что в одном человеке содержится прообраз всего человечества. Я как-то сформулировал: Бог есть оригинал, а человечество тираж. Поэтому очень странно для меня, когда кто-то недальновидный пытается классифицировать людей по некоторым признакам. Этот - плохой. Этот - хороший… Все качества содержатся в одном человек. Просто регулировка этих качеств выполняется по мере интеллектуальной и культурной файловой загрузки на жесткий диск мозга.
Каждое слово, а оно как многослойный пирог значений, требует, чтобы ты в него вгляделся проницательно до самого фундамента, ибо каждое слово стоит на незыблемом основании, и в этом ценность писательского мастерства, когда постигаешь в глубине то, что не видят другие, скользящие по поверхности языка, и то в устном его, ограниченном варианте, о возвышенном же наверняка не помышляя, хотя и писатели поначалу были такими же непонимаками, пока не стали верными служителями Слова, и это касается всех великих классиков, да и в каком-то смысле всех начинающих, потому что в окружающей жизни всё построено но этом тайном фундаменте.
Крик раздражает того, кому вы делаете замечание. Крик проистекает от слабости. Когда люди хотят сразу что-то изменить, а не получается, они и начинают кричать. И не задумываются над тем, что криком лишь выдают свое бессилие, свою слабость. Содержание в данном случае не имеет никакого значения. Форма общения правит миром. Можно ворваться в кабинет с криком, застучать кулаками по столу, а можно вежливо войти с цветами, извиниться, твердым голосом изложить своё дело, и поставить бутылку.
Нет никакого правила по написанию нового произведения. Оно появляется, как жажда в полуденный зной. Ты обливаешься потом, как легкоатлет-десятиборец, отмеряющий круг за кругом по беговой дорожке. Потом вдруг - ленточка, финиш. И падаешь опустошенным. Сердце колотится птицей, вот-вот выпорхнет из груди. Да-а… Замысел нового рассказа приходит внезапно. Раз - и озарение, как будто этот рассказ ты уже написал.
Если прочие метафизические опыты обставлены бесконечными предисловиями, то художественной прозе, я думаю, не нужны преамбулы, принципы, методы и доказательства. Она отвергает даже сомнение. Единственная нужда ее - в молчании, в прелюдии тишины. Поэтому она, прежде всего, стремится к обезоруживанию слов, заставляя тем самым умолкнуть стихоплетов и все то, что хотя бы отдаленно оставляет в душе читателя намек на какую-либо мысль или звук. Из этой пустоты для меня и рождается художественное мгновение. Именно для того, чтобы создать мгновение сложное, соединив в нем бесчисленные одновременности, я как писатель уничтожаю простую непрерывность жизни, чтобы сказать, что смерти нет.
Тот факт, что обе стороны в споре наживают себе врага, очевиден, потому что они мнут одни и те же слова, предназначенные для уничтожения собеседника и возвышения себя, но тут необходим совершенно иной подход, противоположные устному словоизлиянию, а именно, никогда не вступать в устный спор, а переносить всех спорящих в литературную письменную речь хотя бы из соображений собственной безопасности и удаления от всякого намерения одерживать устную победу, потому что жизнь со всеми спорящими служит лишь предлогом для писателя.
Как увидел в детстве первые цветочки, так до сих пор не могу проходить мимо любого из них, даже в первое мгновение замираю от совершенства каких-нибудь анютиных глазок, которых в наши дни повсюду заменили разнообразные по окраске петунии, и мне слишком поздно отвыкать от этой любви, даже если бы возникло принуждение не останавливаться у каждого цветочка, я ещё сильней бы тянулся к ним, потому что эта моя особенность куда важней всех этих поголовных увлечений политикой и процентными ставками в банке, от которых в голове ничего не уцелело.
Когда мне дед, священник, сказал, что я, как и другие люди, тоже умру, я пришел в ужас, не спал буквально три ночи, а потом в страхе спросил, что же делать, чтобы не умереть. Писать, сказал он. Писать я начал рано, в 14-16 лет. А писателем себя почувствовал значительно позднее, после выхода первой моей книги “Улица Мандельштама” в 1989 году. Тогда текст сразу отдалился от меня, и, читая его, я поражался - неужели это я написал? То есть я четко понял, что моя душа существует совершенно независимо от меня и живет самостоятельной жизнью в знаках, в буквах, в словах.
Что поделать, когда всю жизнь ты в пути, конечно, соответственно багажу своих дарований, которые не приобретены где-то случайно на стороне, наложившей на тебя отпечаток своей печалью, особенно во время отъезда, а следствием регулярной работы над собой за письменным столом с книгой, когда мучительно стремился к достижению идеала, чтобы попасть в светлую полосу жизни на новом отрезке самозабвенного творчества.
Стремление отдыхать не где-нибудь под ивами у пруда, а у моря с видом на какую-нибудь чудом уцелевшую античную колоннаду, к тому же не меньше месяца, чтобы ублажить свою чуткую натуру исключительно заграницей, которая ещё до отъезда перекрывала все виды родных болот и осин, отчего кругом шла голова, что было правдой, подлинной, потому что измотанный серыми буднями, желал дерзкого перевоплощения, но только во сне, потому что наяву нужно было набивать рюкзак и на электричке ехать на дачу возделывать свой сад.
Я представляю собою библиотеку из собственных книг, и ценность этого понимания подтверждается течением времени, когда я вспоминаю ушедших людей и думаю, что их, в общем-то, и не было на свете, потому что они не стали книгой, а память и есть книги, написанные для вдумчивого чтения в самом философском смысле этого слова, когда сознанием становится твой экземпляр, подаренный тебе же на день твоего рождения книгой.

"Наша улица” №225 (8) август 2018