Ирина Оснач “Остров Врангеля” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Ирина Оснач родом с севера Камчатки, где долгая зима, короткое лето, сопки и тундра. Родители Ирины - из поколения советских романтиков, приехавших осваивать Дальний Восток. Ирина Оснач училась на семинаре прозы А. Е. Рекемчука в Литинституте. Потом на перекрестке (остаться в Москве или вернуться на Камчатку) выбрала «вернуться на Камчатку». Работала в областной газете, много писала и была одним из известных журналистов Камчатки. Теперь живет в Подмосковном Красногорске. Автор повестей и рассказов, которые публиковались в альманахе «Камчатка», журналах  «Юность» и «Дальний Восток», антологии камчатской современной литературы «Земля над океаном», альманахе «Пятью пять», журнале «Наша молодёжь», международном литературном альманахе «Особняк», «Независимой газете». Рассказы Ирины переводились на болгарский язык, вошли в лонг-листы международного Волошинского конкурса и литературной премии им. О. Генри «Дары волхвов». В сентябре 2018 года стала дипломантом XVI Международного литературного Волошинского Конкурса.

вернуться
на главную
страницу

Ирина Оснач

ОСТРОВ ВРАНГЕЛЯ

рассказ

Остров Врангеля - российский остров в Северном Ледовитом океане. Назван в честь российского мореплавателя Фердинанда Врангеля. Знаменит лежбищами моржей, обилием песцов, гнездовьями белого гуся и белыми медведями, поэтому его чукотское название - «остров белых медведей».

- Что это? Смотри! - и папа рисует месяц c зазубринами, ухо и букву.
- Володя, она еще не знает буквы!
- Это буква «в».
- Откуда она знает, что ты нарисовал серп? Подумай, где она могла увидеть серп среди вечной мерзлоты?
- Подсказываю: это серп, ухо и буква «в». Что вместе получается?
- Володя, Ирочка не была в Серпухове!
- Да-а, в Серпухове не была… Будет еще! Зато наша дочь была на острове Врангеля! А если сделать ребус из Врангеля? Да это легко - смотри - буква «в», потом погоны, что значит - ранг - и нарисовать ель.

В Серпухе я потом была, и не раз. И не только в Серпухове… А на острове Врангеля - больше никогда.
Но остров Сомнительный, - так назвал его Ломоносов, предсказывая, что севернее Чукотки должен быть остров, - иногда, да и напомнит мне о себе. Зачем? Какое дело острову до меня? И мне какое дело - есть остров Врангеля или нет его?

В разговорах отца и матери остров Врангеля упоминался так: «на Врангеля», «тогда, на Врангеля», «А помнишь, на Врангеля?».
А что помню я? Мы прожили на острове Врангеля, или если говорить, как родители, «на Врангеля», не так уж и долго, и почти все время - арктическая ночь, мороз, сугробы, айсберги. А потом мы уехали на Камчатку, и остров Врангеля был вытеснен из памяти новыми впечатлениями, стерт, как набросок карандашом. Но этот карандаш, назовем его так, все-таки оставил на бумаге еле различимый след нескольких картинок.

Картинки острова Врангеля хорошо рисовать белыми карандашами, которые я купила в Санкт-Петербурге несколько лет назад: замерзла на Невском в феврале, зашла погреться в магазин подарков. А там - среди открыточек, коробочек, бантиков - набор белых карандашей, тридцать штук. Они все белые, но с небольшим оттенком. Белым карандашом с еле заметными вкраплениями сиреневого хорошо рисовать снег в феврале, а белым с чуть-чуть малиновым - обозначить контур пушистых почек на карликовой иве. Но пусть будут под рукой и цветные карандаши.

Первая картинка - вовсе не то, как мы приехали на Врангеля, или где мы стали жить, я этого не помню.
Самый первый отрывок, обрывок, клочок: я смотрю на небо. Лежу на спине и смотрю на небо, оно огромное и очень близко. Вокруг меня - большие снежные бока, наверное, сугроб. Вокруг снег, наверху небо, рядом никого, но мне не страшно, мне мягко и тепло, будто в колыбели.

- Не знаю, с чего ты это взяла? - удивлялась мама, когда я ей рассказывала о небе и сугробе. - Ты была маленькой, и я на улице не оставляла тебя одну, никогда не оставляла. Лютый мороз, снег, белые медведи, песцы, - а ты мне рассказываешь, что лежишь в сугробе. Может, приснилось?

Если приснилось, как быть тогда с другой картинкой, которая противоречит (а может, и нет) снежно-небесной? Тут нужны цветные карандаши.
Мне мало лет, я стою на кошме, вокруг рыжая трава. Кошма лежит почти на вершине холма, и мне видны горы вокруг, трава, которая колышется внизу, волнами спускаясь к чаше озера. Ноги устают, я шлепаюсь на кошму, опять встаю. Взрослых рядом нет, наверное, они внизу, там, где озеро. Но это далеко, а мой мир - метелки травы возле моей головы, и кошма с цветными кусками аппликации.

- Откуда ты знаешь, что ковер называют кошмой? - заинтересовался отец.
Я пожала плечами. Мама и тут не согласилась:
- Припоминаю цветастый коврик, но кошмой его не назовешь. Да и в тундру на Врангеля мы ходили летом пару раз… Фантазии все это, или же в твоей энциклопедии картинок насмотрелась, Володя…

Единственная бытовая подробность, которую я помнила про Врангеля - это большая жаркая комната, куда мы зашли с мамой. У входа - короб с грязными тряпками.
«Это не тряпки, это песцы, - говорит мама, - их чистят в барабанах». Она показывает на женщин, которые крутят большие фанерные барабаны. Те тарахтят, скрипят, в щели из барабанов летит мусор… Женщинам жарко, они потные. Мама что-то говорит одной из них, та кивает, и мы выходим на мороз, свежий воздух, тишину.

- Мы с тобой тогда на откатку заходили, - эту картинку мама одобрила. - Наверное, я отпрашивалась у начальницы. Это была моя работа, она так и называлась - «откатка». Володю тогда на Врангеля направили служить. А мы с ним поехали. Работу я смогла найти только на откатке. Было там совсем небольшое производство - чистили шкурки песцов, которые сдавали местные охотники. А песцы… они в магазине такие роскошные, а в жизни падаль едят, грязные, вонючие. Их шкурки чистили в барабанах, вместе с опилками и авиационным бензином… Покупать их частным лицам было нельзя, но мне удалось договориться… ты помнишь, у нас были песцовые шкурки?

Их, этих песцовых шкурок, у нас было две: легчайшие, воздушные, мне даже казалось, что от них исходит аромат неведомых мне духов. Мама все собиралась, но так и не сшила из них шапку и воротник, изредка открывала чемодан, доставала - и когда она взмахивала в воздухе сначала одним, а потом и другим песцом, я ждала, что воздух заискрится снежинками.

Ах, нет, еще одна бытовая картинка, нарисовать ее оранжевым карандашом теперь может любой детсадовец, потому что мандарины перестали быть редкостью даже на Крайнем Севере. Но тогда, на Врангеля это было что-то невиданное и неведомое.
Высоченный дядька в форме присаживается на корточки и дает мне небольшое круглое и оранжевое. Это оранжевое меня не особенно-то и волнует, я рассматриваю погоны и объявляю:
- Старший лейтенант!
- Лейтенант, лейтенант, - соглашается он. - Смотри, это мандарин! Давай я его тебе почищу!
И тут мне в нос - мандариновый запах.
Я забываю про погоны, смотрю только на мандарин - запах! Какой запах! Это нас, малышей из местного детсада, привезли в воинскую часть на новогодний праздник, да еще позаботились заказать с материка подарки - конфеты и мандарины, которые я до этого не видела.

Почему мама отдала меня в детсад, а сама пошла работать на откатку, я у нее не спрашивала. Офицерской зарплаты отца с северными надбавками, да еще пайком и прочими льготами для офицеров, нашей семье точно бы хватило на жизнь. Но тогда было так принято - дети в сад, женщина - на работу.

А тут нужны белый карандаш с сиреневым оттенком, желтый карандаш и оранжевый.
Детский сад на острове Врангеля: нас, штук пять детей, одели, закутали в шерстяные платки, вывели на улицу, поставили в затишке возле сугробов, чтобы ветер нас не продувал, и велели смотреть куда-то далеко, куда воспитательница махнула рукой. Потом вышли еще взрослые, наверное, нянечки и повар, все смотрели и ждали. Наконец, на стыке льда и неба появился кусочек мандарина. Появился и тут же исчез.
- Солнце, солнце! Скоро полярная ночь закончится! - обрадовались взрослые, и принялись транспортировать нас обратно в детсад.

На этом мои картинки острова Врангеля закончились.
Но сам остров напоминал о себе с завидным упорством.
Через два-три года махнул песцовым хвостом на Камчатке. Папин друг поссорился со своей молодой женой, не мог помириться, и так страдал, что папе пришла в голову гениальная идея - друг должен сделать подарок, и не просто подарок, а такой, чтобы при виде этого подарка у красавицы дух перехватило, и она бы обомлела и простила. Подарком стала одна из двух шкурок песца.

Так мама осталась без шапки. Вторую шкурку для воротника она продала уже после гибели отца, «чтобы собрать меня в школу». Как я кричала на нее, когда узнала об этом - «мне не нужно все это! Не нужно! И школа мне не нужна! Мне не нужно все это, лучше был бы жив папа!» - и даже кинула новое пальто на пол, чтобы топтать его, а пальто было красивое, светло-голубое, с круглым воротником… Но посмотрела на плачущую маму, не стала топтать, и сама зарыдала - на крыльце, когда выскочила из дома.
До сих пор стыдно за мамины слезы, до сих пор простить себе не могу - как могла кричать такое, хлопнуть дверью, видела ведь, что она плачет? Что сделать, чтобы она услышала меня, поняла и простила - там, где ее душа сейчас?

Остров Врангеля напомнил о себе и в Москве, когда меня, студентку, пригласил на фотовыставку мой манерный воздыхатель, учившийся в ГИТИСе. Он считал меня утонченной натурой, к тому же я тогда увлекалась японской поэзией.
Я вежливо разглядывала фотографии с лицами и пейзажами, пока не наткнулась на бело-серебристый пушистый хвост (хвост был в центре фотографии, за ним виднелись уши песца).
- Неудачный ракурс, - мой воздыхатель попытался обратить мое внимание на пейзаж рядом: ягель, ягоды брусники, кедрач. Самый обычный пейзаж для девочки, выросшей на севере Камчатки.
- Удачный! Песец белый, а значит, зима…
- Белый, тоже мне невидаль!
- Он не просто белый, это голубой песец, мех у него белый с голубым, серебряным, даже песочным или кофейным оттенком. Он голубой, когда чистый, вывалялся в снегу. Песец охотится на леммингов, а зимой попробуй их поймать. Вот он и ищет всякую падаль, которую не доели белые медведи. А после падали голубой песец грязный и воняет.
- Откуда ты это знаешь?
Я запнулась. Тут бы вздохнуть, и после эффектной паузы вспомнить хокку Басё о зиме:
«Солнце зимнего дня,
Тень моя леденеет
У коня на спине».

А я не унималась:
- Чтобы почистить такую грязную шкурку, нужны опилки и авиационный керосин…
- Не пойму, ты говоришь то как биолог, то как охотник…
Я говорила, как дочка своей матери, которая с утра до вечера крутила в барабане в смеси опилок и керосина шкурки песца, крутила и крутила, а потом открывала барабан - и доставала белоснежный мех.
Нужно ли говорить, что наш роман с будущим актером после этой фотовыставки сошел на нет?

Долгое время, уже после смерти мамы, я хранила ее тетрадочку, куда она записывала кулинарные рецепты, а еще - имена и фамилии всех, с кем была знакома. Была там и страничка с пометкой «Остров Врангеля», где были записаны «для памяти» имена и фамилии тех жителей Врангеля, с которыми они с отцом общались.
Хранила-хранила, да не сохранила, я потеряла ее в перестроечной Москве, тогда небрежной к таким сантиментам.

А папина энциклопедия у меня до сих пор. Папа возил ее повсюду, любил перечитывать и находить восхитительные факты:
- Надя, ты представляешь, слоны тоже бывают левшами и правшами!
- Неужели?
- Сейчас я тебе прочитаю: «это легко определить. Нужно посмотреть на бивни, тот бивень, которым чаще всего пользуется слон, гораздо короче!»
- Володя, почисть лучше рыбу!
- Сейчас, сейчас! - и, разделывая лосося, папа рассказывал уже мне, найдя благодарную слушательницу:
- Сила слоновьего хобота колоссальна. Слон свободно поднимает им бревно и несет сквозь джунгли. Ирочка, ты только подумай, громадное бревно!

Я была хорошим слушателем своего отца, поддерживала и разделяла его энциклопедические восторги. От папы я заразилась желанием узнать что-то необычное, восхитительное, и… бесполезное.

У отца было еще одно увлечение - разгадывать ребусы. Он сердился на знаменитый ребус «Знамя-нить пять-и-шесть-веник Крест-топор Колун-б», который, чтобы разгадать, нужно было произносить с кавказским акцентом: «Знамянити пятьюшестьвеник крестотопор колунб». Называл его анекдотом, глупостью.
Иногда он сам сочинял ребусы и рисовал картинки к ним карандашом. Ручки он не любил, даже письма писал простым карандашом или химическим, который тогда был в обиходе в нашем доме. С виду совершенно обычный, оставлявший серебристо-серые штрихи. Но если лизнуть его языком, химический карандаш рисовал синим, фиолетовым, голубым. Язык после него был синий, мама говорила, что это отрава, сплошная химия. Но сама слюнявила карандаш, когда обшивала посылку тряпкой и писала на ней адрес.
Химический карандаш тогда был моим главным чудом. Я любила набрать в баночку воды и поставить туда карандаш, а потом рассматривать фиолетово-голубые вихри. И еще любила написать,  нарисовать что-то, а потом провести мокрым пальцем - и все нарисованное оживало. Это было одним из моих главных развлечений. Мама смотрела и печально говорила:
- Надо попросить твоего деда, чтобы он прислал медовые краски.
- Неужели в магазине нет акварельных красок? - удивлялся отец.
- Володя, видел бы ты эти краски! Шесть засохших кирпичиков! А краски должны быть настоящие, медовые.

Настоящие акварельные краски - те самые, с медовым запахом, появились у меня позже, лет в шесть. Пахли они изумительно, я их даже лизала, особенно мне понравилась вишневая - она напоминала варенье.

Но краски - это уже камчатские картинки, север Камчатки. Папа тогда уже не служил, как говорила мама, «отслужил свое, хватит», работал на вездеходе, который ездил на прииск. И слово это «везде-ход» мне ужасно нравилось.
А слово прииск долго было для меня ужасным: папа разбился на вертолете, когда возвращался с прииска…
Мама пережила его на полтора десятка, умерла от рака за несколько страшных месяцев, не помогли ни московские врачи, ни лекарства, которые мне привозила моя однокурсница, у которой отец был дипломатом.

На этом остров Врангеля в моей самостоятельной жизни не закончился.
Нынче, когда я прожила несколько жизней, и забыть-забыла и про оранжевый мандарин, и про мандариновое солнце, и про хвост голубого песца, вдруг обнаружилось, что мне надо лететь на Камчатку.
И вот они - билеты на самолет, и долгий перелет, и Камчатка, и поездка завершается в камчатском ресторане: икра, копченый палтус, отварной язык и отличный коньяк.
Курить выходили на улицу - в зимнюю ночь, в которой были видны огни кораблей в Авачинской бухте и темный силуэт Никольской сопки. Дамы в вечерних платьях прятали свои спины и плечи под пиджаками галантных кавалеров, дрожали, но докуривали до конца. А кавалеры травили байки длиной с сигаретный перекур, к которым я не прислушивалась, пока не прозвучало «Врангель».
«Да я вас куда угодно, хоть на остров Врангеля, - басил один из куривших в галстуке и белой рубашке, - представьте, спускаетесь по трапу, а там айсберги, полярная ночь…»

Мы зашли в фойе, зазывавшему к айсбергам вернули пиджак, это был китель, и звезды на его погонах подтверждали - может, может, в его власти и на остров Врангеля отправить, и трап спустить в айсберги и полярную ночь…
То, что передо мной невесть откуда сверкнул кометой, ракетой, фальшфейером остров Врангеля, настолько ошарашило меня, что я забыла про отварной язык и копченый палтус, и ждала очередной перекур.
- Куда прикажете! - услышала я в ответ, когда заговорила про остров.

Но тут мой визави икнул, повесил голову, и стало ясно, что он пьян, и пьян уже давно, и пора звать его водителя…
А мне завтра утром ехать в аэропорт и лететь в Москву.
И когда я уже летела, долго летела через весь север: Охотское море, залив Шелихова, Певек… наверное, там внизу, мелькнул и остров Врангеля, - я вспоминала те несколько секунд в декабрьской ночи, огни кораблей в Авачинской бухте, темный силуэт Никольской сопки, когда поверила - все возможно, и чудесная сила сейчас перенесет меня в айсберги и полярную ночь… А я в платье и в туфлях, а вокруг ледяная зима и полярная ночь. И мелькнуло опять - хвост песца, я лежу и смотрю на небо, подо мной мягкая кошма … Я нашла все, отгадала, будто ребус. Кроме кошмы.

Да и она отгадалась недавно. Кто-то будто провел мокрым пальцем по бумаге, и стал виден старый, выцветший рисунок, который иначе было и не разглядеть.
Трава, я лежу на кошме. Гор не видно - они в густых облаках. Кажется, протяни руку - и она уйдет в облако.
Удивиться бы, но не удивляюсь - место для меня знакомое, я была уже здесь.
Сажусь на кошму и вижу - внизу, у озера, сидят мама и папа. Я бегу к ним, бегу бесконечно долго, кидаюсь к отцу:
- Вы живы? Папа! Мама!
Мама гладит меня по голове и улыбается. Они заняты беседой, наконец, отец обращает на меня внимание.
- Папа, папа, скажи, ты живой? Ты не умер?
Он смотрит на меня и тоже улыбается.
Я была уже здесь, на острове-облаке, Сомнительном и далеком. И еще буду.

"Наша улица” №227 (10) октябрь 2018