Валерий Барановский "Ненаписанные рассказы"
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.

вернуться
на главную страницу

Валерий Барановский

НЕНАПИСАННЫЕ РАССКАЗЫ

Все так и есть. То, что вы, надеюсь, прочтете, можно и по диагонали, - краткое изложение сюжетов, которые в свое время не успели превратиться в рассказы. Не знаю даже почему. Возможно, время для этого еще придет. Но мне, все-таки, хочется показать их читателям, пусть и в виде набросков, потому что каждая из намеченных здесь бегло историй - о совершенно замечательных, уникальных женщинах, которых я знал и которые не уходят у меня из памяти. С одной стороны, каждой из них вроде бы страшно не повезло, но с другой, - ровно наоборот, ибо они, несмотря на абсолютную прозаичность судеб, пережили чувства такой возвышающей силы и полноты, что, не замечая того, воспарили над унылой повседневностью, да там - живы или нет -  навечно и остались.

                           Валерий Барановский

МАТЬ И ДОЧЬ

Умерла женщина. Умерла только сейчас, в свои семьдесят восемь. Фактически же была выключена из жизни добрых пятнадцать лет. Энергичная деловая дама с нахально и уверенно выпяченной вперед нижней губой; морская чиновница, которой побаивались капитаны дальнего плавания, бродяги океанских просторов, возмутители спокойствия советских барахолок, куда они вламывались с километрами гипюра, «люрекса» и тоннами «мохера» и уходили с пустыми руками, - эта дама, между прочим, мать-одиночка, что оправдывало многие ее грехи, будучи командированной в Англию, на международную конференцию по безопасности мореплавания, в аккурат к окончанию мероприятия почувствовала дурноту и головокружение, а в следующий за тем момент грохнулась в проходе между креслами с тяжелейшим инсультом. Доблестная отчизна позаботилась о ней не лучше и не хуже обычного, в связи с чем нет нужды описывать печальные перипетии двухнедельного пребывания ответственного работника одного из самых больших пароходств в мире в лондонской больнице для бедных, где ее лечили аспирином и зеленкой, поскольку, падая, она ко всему прочему ссадила локоток. По истечении этого драматического срока полуживую - немую и почти обездвиженную - женщину перевезли домой, в Украину, разумеется, за счет родственников и редких, сохранивших совесть друзей. Тут за дело взялась ее дочь неполных сорока от роду лет, уже, ясен пень, далеко не девочка, но завидно полная сил, всегда готовая рассмеяться, отличающаяся постоянной, за что бы ни бралась и во что бы ни влипала, уверенностью в обязательном преображении зла в добро, ибо, вслед за Стругацкими, вторила, что его, добро, то есть, больше не из чего сотворить.
Болезнь отступила. Не то, чтобы совсем, - ходить свободно мать так никогда больше и не смогла, но вокруг нее постепенно сгустилась атмосфера сиротливого больничного тепла и некоторого житийного комфорта. Другому, возможно, этого не хватило бы, но матери, умеющей принимать реальность такою, какова она в действительности есть, даже такая, усеченная жизнь пришлась впору. Старая дама днями напролет сидела в мягком, продавленном кресле, обложенная с боков и со спины подушками; постоянно что-то жевала - каши, бутерброды с сыром, охотно глотала мороженое, приводившее ее теперь по какой-то странности чуть ли не в детский в экстаз, и пялилась неотрывно на телеэкран. Вскоре, не то, что ранее, она научилась разбираться в склоках политических партий. Громко комментировала телепрограммы. Чаще всего разносила их в пух и прах.
Пока дочь была дома, все шло неплохо. Хуже, когда приходилось оставаться одной. Бывало, ковыляя на чугунных ножищах к туалету, мать спотыкалась, падала ничком и долго лежала, если повезет, - в комнате, на ковре, а то - и в узком коридорчике, у входной двери. Благо, даже падая, теряя на мгновение сознание, она стискивала карман кофты, чтоб не вылетела оттуда всегдашняя спасительная мобилка, и как только приходила в себя, начинала звонить на другой конец города своей немолодой дочурке, которая иной раз проваливалась за своим письменным столом в тяжелую, тревожную дрему, потому как накануне ночь напролет сбивала у родительницы внезапно подскочившее давление, - трезвонила отчаянно и упорно, призывая единственную родную душу на помощь глупой мамаше, снова напоровшейся на мель. Дочь приезжала, втаскивала неподъемное, иззябшее, пастозное тело на табурет и, пристроив внизу миску, оттирала с ног матери следы постигшей ее катастрофы. Обе молчали, ибо давно приняли за правило никогда не обсуждать событий, которые их поневоле унижали. Понемногу мать приходила в себя и обретала прежнюю невозмутимость духа. Затем опять начинал бормотать телевизор, и резкий голос болящей, перекрывая время от времени механические звуки из динамика, воздавал кретинам с экрана должное. Так своим чередом все и шло целых пятнадцать лет кряду.
Иногда в поле зрения дочери появлялись какие-то мужчины. Изредка она даже бегала на свидания, не позволяя себе, правда, задерживаться где-либо на ночь. В длительном отъезде была лишь раз, когда мужчина, исчезнувший с горизонта после того, как прожил, по случаю, в их доме неделю, изменил свои планы и поселяться в этом городе раздумал раз и навсегда. Так случалось и с другими, местными. Стоило им увидеть, какую обузу придется взять на себя вместе с очень милой, душевной, но не единственной на свете и не очень-то свежей вдовицей (был когда-то и у дочери муж-афганец, да незаметно спился), - стоило задуматься об этом, с несмелых разговоров о возможном замужестве они сразу съезжали. Этот, приезжий, продержался куда как дольше и показался очень серьезным. Но тоже исчез. Дочь временно усадила с матерью рядом подругу и, надеясь поставить все точки над «и», на неделю улетела самолетом в далекую южную республику, где обитал несостоявшейся жених. Никаких точек она так и не поставила. Повидавшись с беглецом, ничего в его намерениях не поняла, но внушила себе, что рано или поздно он объявится на пороге снова, и для вящей уверенности в таком развороте событий, за несколько дней лаской и терпением привадила к себе его дочурку-пятиклассницу. Это, когда она возвратилась не солоно хлебавши домой, дало ей силы справиться с тоской и постепенно погрузиться в очередную иллюзию о замечательном будущем, которое обязательно когда-нибудь состоится.
На следующий день после ее приезда мать опять упала. А через месяц, словно желая отпустить дочь на волю, не предупреждая ту, не подавая никаких внятных знаков, не попрощавшись с нею, впала в кому, где пробыла, дыша поверхностным дыханием Чейн-Стокса, неполных три дня, и наконец совсем стихла. Через день ее хоронили. Гроб поставили во дворе. Лежала она в нем внешне такая же уверенная и волевая, какою была при жизни. Батюшка в серой, под мешковину, рясе отпел ее, установив в ногах гроба кейс, где в отделениях и многочисленных кармашках было припасено все, что требовалось, для отправления ритуала - фляжка со святой водой, кадило, кисточка кропило, пакетик с ладаном, спички, чистое полотенце, бумажная ленточка-молитва, записная книжка с ручкой и всякая иная немаловажная мелочь. Запомнилось, что священник, вместо обычного «человеколюбие», адресованного Господу, именовал того «человеколюбцем».
Дочь была печальна, но в приподнятом настроении. Всем обещала, что теперь вот заживет по-новому, и наконец-то к ней можно будет свободно ходить в гости. Это были, конечно, похороны, но легкие, без трагедий и злых слез. Праздничные похороны, хоть это и звучит кощунственно. Дочь свой долг по отношению к матери выполнила с лихвой - состарилась рядом с нею, хотя присутствия духа не утратила. Был все основания надеяться на то, что и мать начнет отдавать дочери свои долги, например, станет ее ангелом-хранителем и будет соспешествовать ей оттуда, из заоблачной выси, ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Дочь вообразила на мгновение, что этого не произойдет, испугалась и, опасаясь взвыть от страха волчицей, перекрестила лоб. Если бы мать ушла в никуда и стала ничем, это было бы дико несправедливым. Дочь даже думать об этом не желала.
Вечером, когда все осталось позади, и мать упокоилась в своем последнем пристанище, дочь созвала немногих сохранившихся подруг - они долго гоняли на кухне чаи и пели, чувствуя себя такими молодыми, какими не были и в семнадцать. А закончилось все тем, что, толкаясь и мешая друг другу, они выволокли с четвертого этажа во двор диван, на котором умерла мать, и кресло, где та годами сидела перед телеящиком, и поставили возле мусорной урны, куда сразу же засунули связанные узлом материнские простыни, одеяло и подушки. Уже через час, - сообщили снизу расходившиеся по домам товарки, - во дворе ничего не осталось. Унесли всё, подчистую. Дочь пожала плечами, зевнула и ушла в свою светелку. В эту ночь она впервые выспалась всласть.

НЕЛЮБОВЬ

Жила-была женщина. Не знающая любви. То есть, она любила и очень даже сильно. А он ее - нет, хотя и без ненависти и зла. Она сразу предвидела, что это навсегда. Но уж больно мил был ей двадцатилетний парняга-каланча, поперек себя шире, с воровским взглядом черных, масляных глаз и походкой большого, ласкового животного. Она и родила от него. Он не возражал, но предупредил сразу: буду гулять. Она сказала, что на все согласна. И жизнь пошла, как пошла.
Малый рос и скоро стал подвижнее ртути. Обстановка в семье сложилась незатейливая, без фанаберий и, несмотря на внешнюю респектабельность, без больных претензий на безумную интеллигентность. Когда что-нибудь сильно удивляло, взрослые могли согласно воскликнуть: «Ну, блядь!» И мальчонка поддерживал общее мнение таким же энтузиастическим восклицанием. Она догадывалась, что муж постоянно «прыгает в гречку». Более того, когда лет через пять неустойчивого семейного равновесия узнала о появлении на свет - в другом семействе, на противоположном конце города, - девчонки, сводной сестрички своего пацана, как-то даже не расстроилась и выругалась больше для порядка, нежели от расстройства чувств.
Позже, с течением времени, наличие прижитой на стороне девочки стало для нее уздой, с помощью которой она удерживала мужика от необдуманных поступков. Стоило ему «засбоить», начинала угрожать тем, что явится в ту, новую семью и поставит все с ног на голову или бросится с крыши. Он, хорошо зная характер своей половины; видя, какой силы злая (или, наоборот, добрая - это как посмотреть) энергия сосредоточена в ее маленьком, пухлом теле, основательно покоящемся на невероятно раздавшейся после родов тыльной части, тут же себя усмирял, и несколько дней они жили вроде бы в полном взаимном согласии. Однако будем честны. Его компромиссность основывалась, кроме упомянутого, на ответственности по отношению к сыну и сочувствии своей половине, ибо та с ранней молодости страдала тяжелой болезнью почек. Даже роды дались ей настолько непросто, что одно это обстоятельство заставляло простить безрассудство женщины, отважившейся понести от равнодушного к ней человека. Правда, иногда она выводила его из себя своим занудством настолько, что хотелось ее прибить. В такие минуты он допускал, что его милая женушка играет спектакль, а на самом деле относится к нему как к донору - побывала в банке спермы, и нате вам!
Но, повторяю, жизнь тянулась своим чередом. Муженек начал «ходить в моря» - матросом. Денег стало побольше. Но, возвратившись из рейса, он, изголодавшийся по женскому вниманию, «таранил» свою законную чисто технически, а через день-другой сбегал на недельку к той, что родила ему девочку, и там уже расслаблялся по-настоящему. А девочка таяла от нежности к отцу и пока он был рядом, не отходила от него ни на шаг. Но и мальчонка, в десяти километрах отсюда, как будто, любил его, как умел, и - вот бля! - прощал блудному папаше его частые отлучки. Тот же, когда возвращался под постылую крышу свекрови, где все они маялись за неимением собственного жилья, охотно таскался с ним на тренировки - малый бредил футболом, и по дороге обратно они пожирали по пицце или хот-догу, которые спортсмену были напрочь заказаны, но рядом с отцом казались невероятно вкусными, пальчики оближешь.
Наверное, все тянулось бы так и дальше, если бы жена вдруг не слегла. Он был в рейсе. Она отправилась в парикмахерскую, подкрасить корни волос, да и упала там без сознания. Очнулась в больнице, в реанимации, где к ней пришла полная ясность - здоровой ей больше не быть. Врачи ничего не обещали. Почки увяли и сморщились. А где-то там, в районе брюшины, почти прохудилась аорта. Стенка ее в одном месте настолько истончилась, что любой скачок давления мог выдуть хрупкий, как мыльный шар, пузырь, который, лопнув, положил бы жизни болящей конец. Затем много дней она сидела на гемодиализе, ибо своей работы почки больше не выполняли. В кисть руки ей вживили «фистулу» - маленькую воронку, к которой подключали аппарат, когда приходило время чистить кровь, освобождая ее от шлаков, объем которых к моменту драматического визита в парикмахерскую в четыреста раз превысил норму. Однако же мочиться сама она все равно не могла.
Врачи столкнулись с дилеммой: почки начинали хоть как-то работать, если давление крови было достаточно высоким, но тогда могла бы не выдержать «аневризма» (так называлась заковыка с брюшной аортой). Скоро дилемма разрешилась сама собой. В один страшный (чуть, было, не сказал «прекрасный») день, после гемодиализа, когда ее вывозили на коляске из палаты интенсивной терапии, она вдруг напряглась, тело выгнуло колесом, изо рта хлынула кровь, и через секунду ее не стало. Реаниматоры, конечно, немного повозились вокруг, попытались умирающую интубировать - вставить в дыхательное горло трубку, чтобы не захлебнулась кровью, но ничего не вышло. Женщины не стало.
Понять, как все это было, как ее смерть отразилась на матери и сестре, которые не отходили от нее ни на минуту; только несколько дней назад водили ее, вполне бодрую, по лабиринтам больницы на анализы, постороннему человеку невозможно. Мужу о том, что случилось, сообщили по рации в тот же день. Через сутки он покинул Африку и на перекладных добрался до Киева. Через несколько часов, весь измятый, грязный, пропотевший, с воспаленными от недосыпа глазами, обросший черной щетиной, уже стоял над гробом жены, в страшном, как зона, районе, у подножия девятиэтажки, которая - он это отчетливо понимал - перестала отныне быть его домом.
Похороны и последовавшие за ними обязательные поминки тянулись невыносимо долго. Он пил, но его не забирало. Еще на кладбище родственники почившей супруги отвели его в сторону, предъявили счет за лечение и похоронные траты и сообщили, что долг за квартиру вырос до астрономической величины. Все это он воспринимал смутно, сквозь вату дикой усталости, но, все же, почувствовал легкий привкус жульничества. Однако спорить не стал. Теперь на первый план выступила необходимость как-то наладить отношения с сыном, на половину, лучшую для мальчишки половину, внезапно осиротевшим.
Тому сообщил о смерти матери - так уж сложилось - совершенно посторонний человек, и реакция парня оказалась фантастической. Он громко, басовито заплакал и принялся колотить себя кулаком по коленке, приговаривая сквозь слезы: «Ну, блядь! Вот блядь! Ох, блядь!» В тот же вечер его отвели, чтобы как-то смягчить боль утраты, в боулинг. Он гонял шары энергично, прицельно и, казалось, о смерти матери и думать забыл. Возможно, защищал себя таким образом от того пугающего, непонятного, но неизбежного, что надвигалось на него со всех сторон и от чего спрятаться было негде.
Раньше его защищала мать. Отца он большую часть года не видел. Мать же буквально носила сына в зубах, жертвуя ему всю себя, все свое время, силы, чувства, потому что он, появившийся на свет от беспутного и равнодушного к ней мужчины, был единственным смыслом ее горькой жизни. Сын, не смотри, что мал годами (ему едва стукнуло двенадцать), матерью, конечно, помыкал, как это всегда происходит в крайних, случаях родительского самопожертвования, но существования своего без нее, как стало теперь понятно, не представлял. Она была для него всем - воздухом, пищей, защитой от внешних напастей; наседкой, под надежным крылом которой он мог переждать любую угрозу; платочком, куда можно всласть выплакаться, а то и выматериться (этим способом самовыражения, как вы уже знаете, пацан никогда, к удовольствию потешавшихся над ним взрослых, не пренебрегал). И вот ее не стало.
Первый же разговор с отцом показал, что согласия между ними нет и быть не может. Оказалось, мальчишка все о его второй жизни знал. Не от матери ли? Может, бабка, ненавидевшая отца, просветила? Но, как бы то ни было, в ответ на робкие попытки родителя навести мосты, он отзывался истерикой, сразу принимаясь частить на высоких тонах: «Ты враг! Ты обидел меня! Ты предал нас с мамой! Уходи к своей чучундре!» А свекровь поддерживала буйного внука трезвым и рациональным предложением к бывшему зятю отказаться от сына, которого она переправит к сестре в Германию, где ждет его замечательная судьба. Но при этом не преминула осведомиться, сколько зятек, теперь уже бывший, собирается высылать на содержание сына, и тут же дала понять, что какими-нибудь пятьюстами долларами ему не отделаться.
Вдовец просто оцепенел. На другом конце города ждала, уже десять лет ждала его маленькая женщина, в которой он души не чаял и которая, виделось ему, готова была принять бесприданника таким, как есть, в одних штанах и застиранном свитере (в законной своей семье он добра так и не нажил). А еще по нему жутко скучала девчушка, добрая, дружелюбная, смешливая, ласковая, которая в последнее время так кашляла, что следовало немедленно предпринимать какие-то меры. Здесь же орал, нагло пялясь в лицо отца, маленький звереныш, которого он так долго считал своим сыном и еще вчера готов был душу ему отдать. Так как же тут быть? На чью сторону стать? Нет ли здесь мистики? Не отомстила ли ему покойница таким невероятным образом за все свои бессонные ночи, за нелюбовь, за одиночество с маленьким, эгоистичным отпрыском; за постоянные склоки с матерью, не склонной - в силу работы официанткой в базарной пивнухе - к излишней чувствительности и осуждавшей дуру-дочь, не сумевшую заманить к себе в мужья кого-нибудь посолиднее босоногого матроса? И что ему теперь делать, одному Богу известно. А Бог со своими решениями, как известно, не торопится…

МОЙ БЕДНЫЙ АНГЕЛ

Она начала писать стихи в шестьдесят пять. Произошло это внезапно, по наитию. Вообще-то, дамой Жанна была весьма серьезной, не склонной, как будто, к бумагомаранию. Преподавала то ли динамическую метеорологию, то ли другую, не менее хитрую науку, в которой и черт бы ногу сломал, если б ему довелось попробовать себя доцентом в институте, занимающемся природными процессами в водной и воздушной средах, то есть в области настолько эфемерной, что молодых людей, выбравших эту зыбкую стезю, многие из их педагогов, давно знающих что тут почем, цинично квалифицировали как больших чудаков, если не, вообще, придурков.
Жанна, напротив, своих студентов любила и сочувствовала им от всей души. Когда кто-нибудь из них надолго зависал у доски, всем своим видом давая понять, что более явного и возмутительного нарушения его человеческих прав чем требование описать характеристики таинственного адиабатического процесса в атмосфере, и быть не может, она терпеливо и великодушно, пытаясь избегать сложной терминологии, объясняла несчастному на пальцах, на бытовых примерах, как все это выглядит в реальности. И вот странность - самым непроходимым тупицам в эти минуты казалось, что они начинают терпеливую бабушку понимать, и, чего доброго, рано или поздно сумеют, все-таки, окончить свою невероятную бурсу.
Когда они решали задачки, и в маленькой аудитории на третьем этаже, в деревянную оконную раму которой был заключен негромкий деревенский пейзаж, повисала долгая тишина, Жанна начинала мечтать. Если бы ее спросили, о чем именно, и куда она забирается в своем воображении, не утратившем, несмотря на годы, молодой свежести, ей вряд ли удалось бы ответить что-нибудь определенное. Длинная череда прошедших перед нею за годы преподавания лиц, среди которых невозможно было выделить кого-либо конкретного, проплывала перед ее внутренним взором некоей нерасчленимой субстанцией жизни, из текучей толщи которой, тем не менее, поднимались на поверхность, сталкивались, таяли и тут же снова сгущались самые разнообразные сюжеты, на первый взгляд, малозначащие, банальные, но на самом деле необыкновенно важные для понимания сущего, как это бывает в эпосе, где вечные человеческие ценности являют себя иной раз в такой чепуховине, что и поверить трудно.
Она пребывала в мечтательном состоянии до той поры, пока на стол не начинали один за другим ложиться листочки, исчерканные с разной степенью уверенности беднягами-студиозусами, и глухое бормотание с мест не сливалось, постепенно нарастая, в привычный фоновый шум. Тогда она возвращалась мыслями в класс - просматривала на ходу некоторые из решений, что-то говорила, кому-то любовно взъерошивала волосы, иным грозила пальцем; затем трудно поднималась на больных, отяжелевших ногах и, поддерживаемая кем-нибудь из услужливых студентов, протискивалась через узкую, не рассчитанную на ее грандиозные габариты дверь в коридор. Однако пока спускалась по лестнице, в голове ее все еще продолжали толпиться неясные образы, населявшие только что оборвавшуюся тишину; в глазах, подернутых стоячей слезой, светилась и преломлялась вселенная; в ушах звучали угловатые, невесть откуда пришедшие  рифмы, и вся она по-прежнему пребывала в пространстве поэзии, куда попала неожиданно для себя самой и выхода откуда не знала, да, честно говоря, и не хотела искать.
Откуда берутся наивные художники, известно всем. Имена Таможенника или Пиросмани, или других творцов цветных чудес освящают знаменитые музеи. Психологи давно ломают головы над тем, зачем и отчего далекие от занятий изящными искусствами мужчины и женщины, едва достигнув возраста, когда пора лелеять свои артриты да гастриты и тщательно беречь сердчишко, вдруг обзаводятся кистями, красками и начинают неистово марать полотна, над которыми потом в тревожной стойке застынут чокнутые искусствоведы. Зато мало что слышно о наивных стихотворцах. Только косвенно, намеком, стороной задел этот феномен в своей пролежавшей годы «на полке» «Теме» Глеб Панфилов. Его «бедный ангел», чье творчество взяло в плен наивную провинциалку-экскурсовода (в замечательно трогательном исполнении Инны Чуриковой), и был таким вот сочинителем стихов - от природы, от Бога, безо всякого образования и литературных штудий.
Жанна в сравнении с ним много проигрывала. Стихи она писала безостановочно, делала это жадно, взахлеб, но все они были, как бы это сказать, сырыми, что ли… Нет, не так. Все они были прекрасными, но к поэзии в прямом смысле слова имели мало отношения. Она, честно сказать, не владела техникой даже на уровне интуиции. Грешила тавтологией. Не умела изобретательно рифмовать, не говоря уже о произвольном, не зависящем от нее ритмическом течении стиха. С пафосом и надрывом произносила банальности. Но, как ни странно, фантастическая неправильность и содержательная ординарность ее поэтических упражнений, будучи согретыми чувствами такой силы, словно Жанна едва переступила подростковый возраст - впервые полюбила, обрела крылья; впервые разочаровалась, да так, что хоть в петлю; впервые узнала, что такое измена; впервые взяла на руки сына и дала ему грудь; впервые задумалась об отпущенной ей мере счастья, словом, все пережила впервые, - вызывали в редких ее читателях (она стеснялась собственных слабостей и делилась своими сочинениями неохотно) ответную мощную реакцию. Когда она, чуть картавя, зарумянившись от волнения, читала кому-нибудь со своих листочков, никто не замечал стилистических просчетов, неуверенности рифм, корявости текстов, написанных, ко всеобщему удивлению, женщиной, легко пользующейся инструментом высшей математики и перепахавшей на своем веку столько первоклассной литературы, что иному профессиональному филологу и не снится.
Она писала до последнего вздоха, который испустила куда раньше, чем предрекалось в самых страшных ее снах. Все произошло просто, буднично и оттого еще более жутко. Жанна, как вы уже знаете, всю жизнь страдала чрезмерной полнотой. С возрастом ей становилось все тяжелее перемещаться; все медленнее из-за ожирения проходили обычные и не опасные для других болезни, а в последнее время начала донимать пупочная грыжа, не давала жить, дышать, работать, хоть умри. Она и умерла. Правда, не от грыжи, хотя в больницу угодила именно из-за нее.
Когда однажды окончательно прискучило корчиться от боли и, чтобы отпустило, «клизмиться» с помощью терпеливо сносящего ее недуги супруга; обрыдло постоянно существовать в предчувствии нового приступа, решилась, скрепя сердце, на операцию. Они с мужем нашли лучшего хирурга в провинциальной лечебнице (жила Жанна в маленьком городе-спутнике, прилепившемся с юга к большой Одессе) и сдались на милость тамошней медицины. При этом была сделана роковая ошибка. Когда хирург сказал, лихо прищелкнув пальцами, что операция предстоит ерундовая, опомниться мадам не успеет, как будет дома, она сдуру спросила, не уберет ли он, ушивая грыжу, и «фартук», то бишь жировой слой, покрывающий броней ее живот и спускающийся чуть ниже бедер. Понять ее можно. Всякий страдающий от непомерной толщины человек знает, каково это таскать на себе этакую тяжесть. Хирург на просьбу пациентки отреагировал спокойно. Что ж, убрать - значит, убрать, невелика трудность. Так и сделал. Освободил ее от этого украшения радикально. Да, видимо, переборщил. Слишком много срезал жира. Слишком тесно стянул грудную клетку.
В сознание Жанна так и не пришла. Дышать сама не стала. Правда, давала знать легкими шевелениями пальцев, что происходящее вокруг своей постели каким-то образом воспринимает. Но так ли это было, никто теперь не скажет. И вообразить страшно, каково ей пришлось, когда она почувствовала, что без шланга в горле задыхается и поняла, возможно, что дороги обратно из этого насильственного сна нет и не предвидится. Ушла она на пятый день. Перестала втягивать со всхлипом воздух, вот и все.
Потом состоялись похороны и всякое такое. Муж был внезапной смертью Жанны раздавлен. Он то сидел безучастно на заднем дворе, то бесцельно носился по дому, меняя платки, намокающие от слез, которые текли у него из глаз непрерывно, ручьями; шмыгал отсыревшим костистым носом и говорил, говорил, вспоминая, как они жили и что приключилось. Особенно напирал на то обстоятельство, что он, дурак, не послушался жены, когда она накануне операции стала вдруг неспокойной (откуда-то пришло к ней пугающее предвидение) и спросила его неуверенно: «Может, сбежим отсюда? И бог с ней, с грыжей…», а в ответ услышала покровительственно-улыбчивое - мол, нечего, мать, на воду дуть, прорвемся. Вот и выходит, что виноват в ее гибели он, и никто другой.
А потом, месяц спустя, вдовец напечатал тоненькую книжку стихов Жанетты, названную «Костром любви», потому что, когда перечитал весь архив жены, увидел, что о чем бы она ни писала, все было - о них двоих; о четырех с лишним десятилетиях, которые они пробыли вместе, и о об их любви, которая, оказывается, все эти годы согревала ей душу. Но одновременно, и о любви ко всему, что попадало в поле ее зрения или странным образом ею фиксировалось, существуя где-то там, за его пределами. Она знала, что уход рано или поздно неизбежен, относилась к этому спокойно и потому произносила незатейливо и буднично: «Отмерена нам мера бытия./ Не знаем мы о том, ни ты, ни я, / Когда придет конец, последний час,/ Поэтому нам нужно жить сейчас». Или вот еще одно место из ее книжки: «О жизни вечной не мечтаю, / Уже я в вечности живу, / Ведь миру внуков оставляю, / И потому я не умру». Увы. Увы. Увы…
А на титульном листе книжки - ее портрет в молодости. Такой она была, когда окончила институт. Черты этой красавицы сохранились в облике Жанны до самого конца. Над портретом муж ее разместил два слова по-французски (они когда-то вместе преподавали метеорологию во французской Гвинее) - «Nous rappelons», дословно «Мы зовем…» В чем для него смысл этой фразы, не знаю. Она может быть интерпретирована по-разному; допускаю, что возможен ее философский перевод, но в любом случае это звучит загадочно. Упокой, Господи, душу Жанны. Она была хорошим человеком - несмотря ни на что, писала и писала свои стихи. Когда-нибудь мы ответим на ее зов. Встретимся. 

СИНДРОМ МАРФАНА

Жила-была большущая семья. Мама, папа, сестры, братья. Почти все, слава Иисусу, здоровые, с руками, ногами, работой, заработком - короче, грех жаловаться, бывает хуже. Правда, одна сестренка стала постепенно слепой. Ну, не то, чтобы совсем слепой, а так - подслеповатой. Зрительный нерв начал по непонятным причинам хиреть. С обеих сторон. Сначала внезапно накатила близорукость, да такая, что книгу приходилось держать у самого носа, чиркая его кончиком по странице, иначе расплывались буквы и нещадно кружилась голова. Потом помутился хрусталик. Первым делом левый, а за ним - и правый. Тот, который похуже, заменила искусственным. Стало видно. Не так, чтобы очень, но прогресс, тем не менее, наметился неплохой. Тогда взялась за второй. Однако тут все пошло наперекосяк. Воспалились какие-то оболочки, а там и вовсе наступило отслоение сетчатки.
Кто подобное испытывал, знает - штука это крайне неприятная. Принялись приваривать капризную ткань на место, повредили что-то еще. Проросший мутными нитями хрусталик вымыли, а новый сразу приметать не решились. Так некоторое время и жила. И, между прочим, работала. Но об этом когда-нибудь после. Однако и того, что известно, вполне достаточно, чтобы объяснить, почему она пошла замуж за слепца, которого тоже настиг, как писали в старину, «безжалостный рок». Безжалостный, так как и в его семействе все были совершенно зрячими, здоровее некуда! Сошлись, хотя, будь зрячими, друг га друга не повелись ни при какой погоде. И вот эти два порченых на глаза человека, мужчина и женщина, у которых было в ту пору одно око на двоих, и то слабое, ненадежное - решились вдруг родить ребенка. Отважились, если хотите, в расчете на везение, на то, что болезненный вывих в первом после них колене не проявится. Тем более, что до того, в обозримом прошлом, никто от такой беды в их многолюдных фамилиях, как будто, не страдал.
Вот тут-то и начинается самое главное. Она забеременела, а ее родные взвились по этому поводу на дыбы. Сначала жутко протестовали, требовали, хоть и крепко уважали боженьку, выкинуть плод; малым грехом компенсировать подступающий к дочке большой и непоправимый, потому как, родись ребенок слепым, ни в жисть ей не отмолить своей неумной прихоти. Но эти двое любили друг друга и отказались убивать плод, надеясь на то, что, кроме здравого смысла и трезвого расчета, есть на свете еще нечто эдакое, таинственное и логике не подвластное, однако, влияющее на наши судьбы порой самым неожиданным образом, вопреки законам биологии и медицинским показаниям. Они, повторяю, души тогда не чаяли друг в друге, и это нечто, если существует высшая справедливость, обязано было бы их чувства в своем раскладе учесть. Но надежды не оправдались.
Мирозданию, выходит, было на них наплевать. Мальчишка родился слепым, как крот. Он не страдал от этого слишком сильно, ибо не знал ни что такое свет, ни что есть мрак, который воспринимал как естественную характеристику среды обитания. Слепота не тяготила его еще и потому, что были слепы отец и мать, тот - на все сто, она - наполовину, и это для них, привыкших к своей ущербности, тоже ровно ничего не значило. Таким образом, все трое были фактически безглазы, а дальше женщина стала и страшно одинокой, ибо с того момента, когда весть о слепоте ее первенца долетела до родителей, сестер и братьев, те надолго вычеркнули грешницу из своих жизней. С тех пор и много лет подряд она не слышала от них ни слова сострадания, не получала помощи - ни денежной, ни душевной. Быть может, отец год-другой спустя и смирился бы с неизбежным, да мать была непреклонной, неподвластной даже голосу крови. Твердая и несгибаемая в своих убеждениях, как какая-нибудь староверка, чьи годы прошли на задворках цивилизации, она, когда дочь по крайней необходимости (такое бывало) звонила домой, заслышав ее голос, тут же молча передавала трубку отцу. И, обретаясь поблизости, следила за тем, чтобы разговор был ограничен короткими, лишенными эмоциональной окраски репликами.
Так и жила эта троица (мать, отец и сын) в темноте, лишь смутно догадываясь о том, что и как видят и чувствуют остальные люди. Они не теряли присутствия духа и, пусть медленно, но двигались своим, предписанным высшими силами путем. Хозяин семейства стал адвокатом и обслуживал понятных и близких ему по ментальности слепеньких, которые по вполне понятным причинам доверяли ему больше, чем здоровым стряпчим, не способным проникнуться всей серьезностью их проблем, каждая из которых была помножена на инвалидность. А супруга его умудрилась найти врача, который взялся за почти безнадежную операцию, пришил хрусталик к измученной глазной ткани, сумел его разместить в мелком, почти без стенок, мешочке, где ему по всем показаниям никак невозможно было прижиться. В итоге, она обрела искомую пространственную свободу и дальше достаточно легко ориентировалась в мире красок и света, отчасти размытом и потому не вполне дружелюбном, но открывающим самим своим наличием в её жизни множество привлекательных перспектив.
Первым делом она заочно одолела юринститут. Когда подоспело время, сдала на учебу туда же своего дорогого сыночка. А потом продвинула его и в магистратуру. Бесполезно было бы спрашивать, отчего ей приспичило затеять столь дорогостоящее предприятие. Она бы не ответила. Ею руководили не практические соображения, а эмоции. Когда она убедилась в том, что небо, возможно, поступило с ней жестоко совсем не случайно, а для того, чтобы примерно наказать свое создание, осмелившееся вступить в дерзкую полемику с судьбой; когда убедилась в том, что сладенький комочек ее плоти, наделенный по мнению зрячих доброжелателей всем, что полагается - ручками, ножками, пряменьким, аккуратным носиком и глазками, красивее которых не бывает, безнадежно слеп, ибо зрачки его никак не реагируют даже на жесткий свет настольной лампы, она решила доказать провидению его возмутительную неправоту.
Ее сынок получал нежной и солоноватой от непрошенных слез материнской любви больше чем любой здоровый от природы детеныш, даже рожденный где-нибудь в хоромах, пентхаузе или королевском дворце. Первые годы, пока он рос как обычное дитя, она была соединена с ним крепчайшей, круглосуточной, живою связью, словно он все еще оставался плодом, до сих пор пребывал в ее утробе и по-прежнему нуждался в постоянной подпитке, но уже не химическими элементами, доставлявшимися раньше с кровью, а интеллектом и эмоциями, которыми она делилась с ним так расточительно, так щедро, что, он, постепенно поднимаясь, созревая, наливаясь силами, будто высасывал из нее соки, отчего сама она усыхала, становилась все легче и опустошеннее.
В один прекрасный день это закончилось - его взяли в школу-интернат для слабовидящих и слепых, - а она начала понемногу приходить в себя, восстанавливаться и дошла до того качественного состояния, что смогла, несмотря на свою внешнюю ординарность и связанную с плохим зрением шаткость походки, завести себе любовника. Это было для нее нормальным, потому что с момента рождения долгожданного и, увы, ущербного дитяти, их отношения с мужем начали медленно сходить на нет. Они даже в постели теперь оказывались рядом чрезвычайно редко, потому что сам факт соития все чаще воспринимался ими, страшно согрешившими против заповеданного небом, как преступление, за которым обязательно воспоследует еще одна беда, и если это произойдет, с нею им уже не справиться.
Конечно, изложенные здесь соображения не приходили им на ум именно в таком, завершенном виде. Просто раз от разу, когда по старой привычке он оборачивался к ней в постели и клал руку на бедро или грудь, не говоря уже о более прямых и недвусмысленных касаниях, она ощущала кисть его, пальцы и прочие части некогда любимого тела все более чужими, иной раз даже враждебными, словно кто-то вознамерился ее грубо изнасиловать, но не доставало ни сил, ни воли, чтобы противостоять чужой воле. Как только он, человек тонкий и умный, начинал чувствовать ее внутреннее сопротивление, внутри него, где-то под ложечкой, тут же возникал и быстро увеличивался в объеме комок льда, который иррадиировал волны холода, знобкими иголочками отзывающиеся в локтях, ладонях, пальцах рук и ног, замораживающие все его члены; он притворялся смертельно вымотанным, отползал в сторону от жены и закутывался поплотнее в шерстяное одеяло (у каждого было свое), чтобы как-нибудь согреться, оттаять, прогнать безотчетный страх. Таким образом, они все более отдалялись друг от друга.
А физиология брала свое, и наступил момент, когда он задержался дольше обычного со своей секретаршей, которая немного видела и то, что обнаруживала, глядя в его сторону, ей очень даже нравилось. Она была маленькой, верткой и горячей в любое время года и везде, где им приходилось заниматься любовью, даже на морозе, когда она в пустынном парке, на заваленной снегом детской площадке, утыкалась головою ему в колени, чего не позволяла себе до той поры ни с кем из прежних мужчин. Он не то, чтобы полюбил, а прикипел к ней, как зрячие привязываются к мебели, фотографиям на стене, кактусу на подоконнике, любимой подушке. Осязание ее лица, по которому он любил пробегать кончиками пальцев; журчание ее голоса с преобладанием гортанных звуков независимо от того, что она говорила; запах крапивы, исходящий от ее тела; ощущение кожи, чуточку шершавой, но очень тонкой и податливой, - все это было ему крайне необходимо для полного душевного комфорта. Если добавить к тому, что она совсем не была дурой, картина окажется завершенной.
Жену его провидение тоже не оставило в одиночестве. Во-первых, у нее был желанный сыночек, и большая часть ее существа была обращена в его сторону; им она жила и ни о чем больше не мечтала. А тому, малому, не занятому остатку ее души судьба подбросила нечто совершенно нежданное - сочла, наверное, справедливым хоть как-то компенсировать страдания, связанные с экзотической болезнью сына, которую невозможно было ни вылечить лекарствами, ни замолить богоугодными поступками. Подполковник в отставке, который тянул лямку в соседнем городке и семьи давно не имел - растворилась где-то в гарнизонной маяте, отстала от него неведомо когда и где на тыловых позициях, - этот полковник, даром, что был намного старше новой своей зазнобы, втюрился в нее без остатка, но вел себя в жанре каких-нибудь чувствительных дамских романов. Она допустила его к телу довольно быстро, потому что слегка оголодала с того времени, когда между мужем и нею пролегла пограничная полоса, но он, пользуясь этой нежданной милостью, все-таки, когда выпадало удобное стечение обстоятельств, предпочитал быть не просто случайным хахалем, но другом и великим заботником о ней, хрупкой, издерганной горькими мыслями о сыне, наполненной по самую макушку любовью к нему, изломанному болезнью; постоянно заверченной работой - она трудилась в обществе слепых, денно и нощно подыскивая надомное занятие, которое дало бы беднягам надежду худо-бедно прокормиться; домашним уходом за мужем-слепцом, так и не ставшим из-за взаимного охлаждения вовсе чужим человеком и по-старому вызывавшим теплое сочувствие.
Полковник внимательно отслеживал, когда она отправлялась в свои командировки - либо по бюрократическим делам, либо на какие-нибудь смотры, концерты, экскурсии, куда вытаскивала слепеньких, дабы не замыкались в своем кромешном мраке, а показывали людям, что живы, существуют и кое-что могут; то ли на сессии с сыном, который, нуждался в постоянной опеке, несмотря на то, что блестяще одолел юридическую науку и поступил, кстати, в магистратуру, вопреки сопротивлению институтских байбаков. Когда она приезжала на место назначения, наш военный почти сразу связывался с нею по мобильнику и через час-другой чудом материализовывался в зоне прямой видимости, да еще и с многочисленными кульками - с колбаской, сыром, какими-никакими консервами, фруктами и обязательной бутылочкой. И после того, как она добивала свои дела, скрашивал существование любимой, с одной стороны, поддерживая в ней нужный для полноценной жизнедеятельности уровень белков, углеводов, микроэлементов и витаминов; с другой, доставляя ей телесное удовлетворение и ощущение душевной нежности и физического тепла, крайне необходимого особенно в зиму, ибо была она страшной мерзлячкой, а приличной шубейки позволить себе не могла.
Потом полковник куда-то пропал. В один прекрасный день взял, да и не появился. Однако она этим тяготиться не стала, потому что появился новый возлюбленный, куда моложе, хотя на глаза, в отличие от того, первого, как и она, траченый. Вероятно, именно это обстоятельство помогло их быстрому сближению. Двухметровый красавец, который видел мир, и ее в том числе, в постоянно пульсирующем тумане, быстро приклеился к ней душою и телом, и пустота, ненадолго образовавшаяся после исчезновения полковника, снова заполнилась живыми чувствами и, как всегда у нее бывало, фантазиями, которые не утрачивали привлекательности оттого, что им не суждено было сбыться.
Потом и этот парень растворился в прошлом. Появлялись и пропадали куда-то другие. Это ее не особенно заботило, потому что в ней нуждались и души не чаяли ее дорогие слепенькие, а, главное, сынуля, показывающий невероятные успехи в изучении юридических наук. К тому же, она уже доподлинно знала, как сложится его жизнь. Еще в интернате он начал невероятно быстро расти и как бы истончаться в костях. Одновременно на него обрушились многочисленные болезни, не смертельные, но тоже достаточно скверные. Приводить тут их список было бы слишком жестоким. Скажу только, что задевали эти хвори и скелет, и сердце, и печень, и почки - в общем, абсолютно все, и, значит, парня предстояло всю жизнь лечить - таблетками, уколами, всякими врачебными процедурами. Но зато интеллект у него оставался нетронутым и, более того, малый демонстрировал фантастическую память, а потом, уже в ВУЗе, - выдающиеся способности в запоминании всяких сложных и совершенно невероятных для обыкновенного человека вещей, которыми изобилует наша юридическая наука. И не только в запоминании, но в обращении с ними для решения разных заковыристых правовых задачек.
Интернатская, готическая худоба и странная, задумчивая повадка в ходьбе, будто он не слеп, но видит каким-то иным, недоступным другим способом, вроде восприятия волн или температуры окружающих его предметов, постепенно усугубилась. К часу, когда он поступил в магистратуру, это был высоченный, под потолок, молодой человек, вполне возмужавший, но страшно медлительный в движениях, с резким, лишенным интонаций голосом; всегда упакованный в черный костюм, из рукавов которого торчали узкие, кости да кожа, кисти рук, заканчивающиеся длинными, тонкими, постоянно подрагивающими на манер птичьих лапок пальцами. Все это являлось следствием основного и очень редкого его недуга, который называется синдромом Марфана и связан с заболеванием соединительной ткани, которая связывает все про все в человеческом организме, подобно клею. Раньше считалось, что с этим генетическим вывихом люди живут не более сорока лет. Теперь - не то. Теперь их научились поддерживать в равновесном состоянии, и каждый такой больной может протянуть до глубокой старости.
Как дальше шли дела нашего парня и его вечно кающейся матери; как старалась она доказать ему, что он не только не ущербен, но во многих отношениях дает другим фору; как возила она его по всей стране, чтобы он, если и не видит, то хоть наощупь испытал разнообразие живой природы, коснулся подушечками пальцев стен старых замков; узнал дух леса, вдохнул запахи моря и степную горчинку; как несла она годами, не старея, потому что не могла себе это из-за сына позволить, свой крест; как научилась не плакать по ночам, потому что, стоя перед зеркалом, с ужасом находила в своем тщедушном теле следы тех же нарушений, которые у ребенка, рожденного поперек здравого смысла, развились до критического состояния, - находила и не понимала, отчего с ней, все-таки, охотно вожжаются мужики; что переживала она, когда он где-нибудь в гостях, после того, как хлебнул чуток пива и расслабился, откидывался на спинку дивана, умиротворенно смыкал невидящие глаза и медленно, ласково, с легкой, покровительственной улыбкой пропускал между пальцами тонкие, посеченные на концах (где же взять денег на положенный уход?), седеющие волосы матери, единственной женщины в его запредельном существовании, - обо всем этом коротко не скажешь. Может быть, когда-нибудь, позже…   

Одесса

"Наша улица” №228 (11) ноябрь 2018