Юрий Кувалдин "Я все я" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

Я ВСЕ Я

рассказ

 
Я должен совершенно искренно сознаться, что я не находил в себе я, сколь долго я не искал бы своего я, хотя я ясно сознавал, что это я непременно во мне должно присутствовать, и не просто присутствовать, но совершать какие-то ясные действия, но я всё время убеждался в том, что это не моё я, а какое-то размноженное я всего человечества, и это я никак не желало превращаться в единственное и неповторимое, как не доверял я своему воображению, и пусть фрагментарно я увидал своё я, но я так сильно в этот момент разволновался, что опять перевоплотился в бесчисленные я.
В голове рассвет, и эта голова может иметь столько прав, сколько она заслужила при неторопливых днях жизни без помощи книг, и это звучит тем более грустно, что периодически эта пустая голова мечтает реализовать свои чаяния, но неизвестно какие, потому что чаяний у неё нет, а есть только ожидания от кого-то, вроде «позови меня в даль светлую» (Василий Шукшин), и вот все вдруг сели на чемоданы и кто куда, в Штаты, в Германию, в Израиль, шумно, с пьянкой, с цветами, правда, возвращались тихо, чтобы никто не увидел, и не услышал, потому что «там» они оказались никому не нужны, и догадались, что время может уйти, и подобным образом возникла бы мысль, как только речь заходит о том, состоялся ли человек или нет, ведь люди смотрят на мир из своего телецентра, то есть из своей головы, которой порой не хватает элементарных знаний.
Вечернее чаепитие откладывается на следующий день, а потом и вовсе забывается о нём, и не последним доводом в пользу этой забывчивости служит ежедневная смена удовольствий, мелькающих одно за другим, поэтому вечернее чаепитие столько лет я откладываю на завтра, что это «прекрасное завтра» никак не наступит, конечно, это никакого отношения не имеет к моей ежедневной, как заведенной, работе, но соображения о не утоляемой жажде попить чайку на террасе с видом на реку в медных лучах заката никак не могут покинуть меня, и всё это задело своим лучиком мое внимание.
У моря не ждут погоды, а выстукивают на машинке книгу жизни, и это в определенном смысле служит стимулом для основания связывать идеи, которые не получили бы развития в устном наслаждении этой самой, твоей и единственной, жизнью, вот благодаря чему исходное удовольствие ретроспективно через книгу лежит в наших чувствах, но и не нужно замыкаться в интеллектуальной атмосфере, больше полагаясь на спонтанность письма, тогда возникает нечто отличное от тебя, хотя ты сам у моря себя вдохновил.
Жизнь предлагает спасение от многих бед в сосредоточенности на собственном творчестве, но поголовно никто это предложение не то что не принимает, но даже не замечает, предпочитая нервно-паралитический крутёж-вертёж в шопинговой толпе, как будто на свете действительная цель покупать и продавать, а ты из любви к миру избран прекрасной творческой магией, где доминирует уединённая работа, которая многим представляется бесполезным пустяком, но внезапно твоя значительная роль затмевает всю меркантильность века, и твои книги вознесены так высоко, что служат стимулирующим средством для будущих поколений, таких же одиночек.
Даже в самом мрачном стараюсь разглядеть светлые стороны, поэтому именно на подобных чувствах выстроена самая красивая суть жизни, и когда я гулял в одиночестве, размышляя о высоком, будто перенесенный в прошедшее, когда моя дружба связывалась только с мастерами, а мастер всегда найдёт за что похвалить, отчего у новичка вырастают крылья, то это чувство таит в себе неприятие ко всем негативистам, критиканам, которые, как правило, сами из себя ничего не представляют, но гордость не разрешает им похвалить талант другого, и эти мрачные типы встречаются гораздо чаще, чем истинные таланты, и определяющее значение здесь имеет воспитание собственного вкуса, и никак иначе.
День прекрасен днём, а уж годами превращается во что-то совершенно невероятное по письменной силе своего изображения, которым восхитятся истинные судьи, суть твои внуки, с пеленок изучившие все твои лексические и синтаксические изыски, отправившиеся в путешествие от «Я» до «Мы», извлекающие наслаждение в каждой встрече с твоей книгой, в словах которой и поступках устных мгновенных вертикалий с горизонтальным положением, взросление их становится невероятно артистичным, ибо достаточно одного сочувствия, чтобы все положительные качества оригинальной личности перекрыли все недостатки, присущие индивидам, находящихся не в ладу с книгой, и по всем отрезкам существования в тексте точка зрения совершенствуется до идеала, а всё внешнее исчезнет, дабы люди в лучах твоей книги познали результаты своей судьбы.
Прекрасно молчание в заключение встречи с незнакомкой, которая вся из себя, как на первый взгляд кажется, поэтична, аристократична, но произведя внешнее впечатление до проникновения в самое моё сердце, вдруг зачем-то прерывает молчание, произносит корявые слова, по которым становится сразу ясно, что она не в ладах с интеллектом, совершенно чистым, не напитанным умными книгами, и мне приходится благосклонно улыбнуться, как бы понимая и принимая её, а не стать в позу снизошедшего до её недоразвитости, что недопустимо для воспитанного человека, потому что снисхождением причиняют гнев, а так, умолчанием, всё выглядит успокоительно нейтрально, ибо красивых марионеток в жизни мелькает перед глазами бесчисленная вереница.
Просил о встрече, чтобы попытаться внушить, любит или касается, и добавил, чтобы излить то, что пригрезилось, дабы гордиться этим, а он принесёт желаемое, и докажет, и уделит внимание, и одновременно поверил, что не отказывает, но получил намёк, ведь уверял, что способен испытать что-то невероятное, но не сошел с места, опасаясь потерять то, что имел, и всегда так приходится смотреть по сторонам, пока не находишь нужное, чтобы поражало воображение, а уж если приглядеться, то с ходу можно заметить то, что объяснялось и так, до взгляда, вот что необходимо признать и смириться.
Закурил, любуясь закатным солнечным светом на верхушках деревьев, но и за наблюдателем приглядывают, причём, с совершенно неожиданных точек, но ни одному не удаётся до конца довести своё дело, поскольку все глаза постоянно обновляются и, на первый взгляд, тебе кажется, что тебя отслеживают, и даже слышишь во след себе упрекающие возгласы, мол, при женщине не курят, а я только и курю в парке при женщине, но инстинкт самосохранения в конечном счете спасает, смиренно удаляюсь, поэтому мой грустный взгляд на приглядывающих полностью их обезоруживает, ведь я, не будучи поистине провидцем, достаточно тонок, чтобы предупреждать это намерение пригляда, причём, с остроумием, в котором и таится моя правота в лексическом изобразительном успехе.
Тут Сокольский как-то написал обо мне, цитируя меня: «Никто не умеет так ругать своих коллег по перу (и меня в том числе), как это делает Юрий Кувалдин. И никто не умеет так - хвалить, превознося до небес. Это особый дар - дар человека, любящего литературу в себе, а не себя в литературе. «Я плохое ни у кого не отмечаю. Отмечаю только хорошее, чтобы ободрить автора, приподнять, налить ему стопку. Но Эмиль Сокольский писать плохо не умеет по определению. Ну, таким он уж уродился. Не может писать плохо - и все тут! Хоть кол ему на голове теши! Скажу ему: "Эмиль Александрович, напишите плохо!". Он, разумеется, из-за уважения ко мне сядет смирно, возьмет клочок бумаги и химическим карандашом будет стараться написать плохо. А у него - раз! - и опять выходит хорошо. Это прямо как Гоголь. Пушкин ему бросит пару корявых фраз, а тот сядет, как Сокольский Эмиль, смирно, и… напишет хорошо. Это уже - болезнь. Это уже талант. Вот, нашел точное определение таланту: даже если захочет написать плохо, не сможет, все равно напишет хорошо! Раньше я квалифицировал Эмиля Сокольского как критика. Но он силой своего таланта выбивается из всяческих рамок, ибо плывет сам, без поддержки, без наставников. Он по большей части художник и мыслитель, враг всякой терминологической требухи предшествующих критиков и философов. Вот почему философами я считаю Ницше, Чехова, отчасти Канта, и вот теперь - Эмиля Сокольского. Иными словами, Эмиль Сокольский - философский писатель. Он пишет экспромтом, поскольку обладает завидной эрудицией. А все великое создается только экспромтом, и на грани абсурда. Но осведомленности в литературных и, шире, делах искусства маловато для истинного таланта. Эмиль Сокольский обладает прекрасным вкусом, выработанным с детства систематическим чтением великих художественных образцов».
Одиноко смотрю с восхищением, как надо мной проплывают невообразимой белизны облака, как накрахмаленное бельё, развешенное на верёвках вечности, где количество вещественных доказательств вьющихся над головой слов в непрестанном блаженстве безоговорочной правоты множат живописный спектакль Создателя.
Всегда уместно в разговоре в ночной тиши упомянуть твои глаза, хотя ты рядом, и можно прямо в них взглянуть, но взгляд не передаст того, что в память накрепко запало, ведь я живу лишь отраженьем тебя в каскаде этих слов, поскольку мир реален только в книге, и про твои глаза точней не скажешь, чем так, как в блеске строчек они отражены, красивы, но еще прекрасней то, что я так замечательно сказал в беседке тихой ночью, как восхитительна она, и полностью мы слиты, и нет нам места кроме как в объятьях.
Я присутствовал в последних годах второго тысячелетия, и замечательно было бы посмотрелись в заключительный период третьего тысячелетия, но я уверен что там всё было похоже на наше тысячелетие, потому что Родион Романович точно так же крадёт у дворника из-под лавки топор, чтобы идти в банк мочить ростовщиков, и этот период рядом, сейчас он начнется вновь с теми же телами, но с чистым диском памяти, но на него необходимы новые художественные воззрения.
Писатель живёт в тексте, поэтому при жизни сохраняет нейтралитет, не спорит, не задаёт вопросов, принимает текущую жизнь таковою, какова она есть, но все впечатления, что говорится, мотает на ус, и впечатывает спорщиков, вопрошающих, негодующих, ликующих в свою книгу, в которой даёт им такую волю, от которой у последующих поколений читателей волосы встают дыбом, а устные слова уносит безвозвратно ветер, и никто из живых не помнит, сколько ко всему этому было примешано нервов, разбитых сердец и бесследных исчезновений с лица земли, поскольку, если родился, то умрёшь.
Человек мыслящий в полной мере состоит из книг, которые он на протяжении всей своей жизни внимательно читал и ценил высоко, был приятен в регулярных неспешных беседах дома, в гостях и на работе, с обстоятельностью знатока вносил свою лепту в повышение уровня разговора, поскольку являл собою тот тип интеллигента, который отличается широтой и глубиной знаний, человек осведомленный, которому присуща учтивость, готовый оказывать уважение собеседникам, но всё почерпнутое из книг не стало его собственной книгой, физического исчезновения его никто не заметил, как бы подтверждая истину: то, что не было записано, того не существовало.
При уклонении от намеченного, случайно ли, или нарочно, ты обязательно столкнёшься с тем, чего и не ожидал, то есть, если так можно сказать, с обратной целью, которая с невероятной искренностью покорила тебя, и ты в полном непонимании, но небезуспешно двинулся к ней, хотя все окружающие были убеждены, что это не твоё, что до этого ты был как все и шёл в правильном направлении, а теперь тебя чёрт знает куда понесло, может, чтобы просто скоротать время, но ты ушёл ото всех мнений, и на протяжении всей жизни идёшь в противоположном всем прочим направлении, даже не предполагая встретить кого-нибудь из тех критиков где-нибудь поблизости.
Весенние цветы не имели намерения на восстановление хороших отношений с тобой, потому что и плохих отношений у них с тобою не было, и вообще никаких отношений, это только ты, случайно оказавшись в цветах, стал налаживать с ними отношения дружбы и любви под предлогом каждый год высаживать их заново, чтобы победа цветения над тленом всем сердцем воспринималась и никогда не прекращалась, как у людей, один умер, другой родился, к цветку цветок, вот с тех пор появились основания ошибочно считать, что сами цветы пошли тебе навстречу, чтобы только ты никогда не умирал.
Кто-то думает, что рассказ пишется сразу от начала и до последней точки, но хороший писатель фрагментарен, случаен, мимолётен, поскольку он сам по себе есть не что иное как композиционная случайность, соединение альфы с омегой, квадратного Малевича с пунктиром Шостаковича, ветерка Мандельштама с грозой Данте, прилагательного с существительным, но ни в коем разе с глаголом на рифме, только предметные падежные окончания в немалой степени формируют мастера, которого с детства мотивировало лишь восхищение необычным.
Лев Николаевич Толстой показался из-за дерева, подошел к плетеному креслу и сел в него. Я сидел вне кадра, напротив. А в кустах прятался земляк Льва Николаевича, лучший автор ежемесячного литературного журнала "Наша улица" Сергей Иванович Михайлин-Плавский. Оба туляки.
- Ну-с, Юрий Александрович, - обратился он ко мне по-французски, - почему до сих пор в Москве станции метро моего имени нет?! Вы ж всё хлопочете о станциях Мандельштама и Достоевского, а обо мне забыли?! Антон Чехов, который даже романа не мог написать, и тому метро открыли! А мне! Да за одну "Войну и мир" мне нужно десять станций сделать!
Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими, покровительственными интонациями, которые свойственны состарившемуся в свете и при дворе значительному человеку.
Я не сразу ответил костюмированному, ряженому Льву Толстому, затем предложил прогуляться по улице Льва Толстого.
Я увидел, что выражение лица Льва Николаевича изменилось в худшую сторону.
- Нет уж. С усадьбы выходить не буду! Мало мне улицы! Хочу станцию метро "Лев Толстой". И всё тут! Давайте мне мою станцию! Или я не заслужил?!
Я сказал на это:
- А без "Льва" нельзя обойтись?
Лев Николаевич топнул сапожком, бородка затряслась, он высоким своим голосом воскликнул:
- Развелось тут Толстых, без Льва не узнают. Этот сталинский выкормыш со своим "Хлебом" всё время под ногами крутится, псевдоним ему нужно было брать, а сидит памятником на Никитской. Развелось двойников!
Высоко на дереве прокричала ворона.
- Это вы верно заметили, Лев Николаевич, кругом двойники, - посочувствовал я классику самых длинных фраз с "которым", в которых "которого" - "который" погоняет.
Толстой с чувством некоторой разочарованности воскликнул:
- Как интернет появился, так по запросу, например, "Степанов", хер знает сколько Степановых вылазит из этой шкатулки! Хотя, правильно-то их фамилия звучит как Стебановы, от любви полученные, значит, Лебановы (они выступают как "Лобановы), а можно и без "Л" и без "Ст", но дело Господа всуе запрещено милицией нам говорить.
Я смотрел на просторную усадьбу, на аккуратные коричневые с зелеными полосами домики, на высокие деревья, на беседки, с трудом удерживая себя в XIX веке, хотелось лететь в XXI, не хотелось говорить с генералом Толстым, который много не понимал и до сих пор не понял, как не понял Чехова. Я сказал:
- Это вы верно заметили. Степановых - как в бочке селедок! Ко мне как только Степанов в редакцию входит, так я сразу кричу ему: "Бери псевдоним!" В день по три-четыре Степанова заходят! А Володя Степанов мне отвечает: "А меня в моей деревне все знают!"
Лев Толстой мрачно посмотрел на очередную экскурсию, входящую во двор усадьбы, и сказал:
- А я где? На Девичке! Еще б в Хользуновом переулке поставили. Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее. Нет, так не пойдет, товарищ писатель Юрий Кувалдин! Либо метро "Лев Толстой", либо сокращу "Войну и мир" до названия.
Потом, когда мы с автором "Нашей улицы" шли к станции метро "Парк культуры"-кольцевая, я спросил:
- Ну как вам, Сергей Иванович, показался Толстой?
- В формат журнала он не укладывается, - сказал Сергей Михайлин-Плавский задумчиво, - рассказы писать не умеет. Вы романов-то не печатаете, как пережиток прошлого. Им в дворянских усадьбах делать было нечего. Вот и читали романы, как сейчас мыльные оперы по телевизору смотрят.
- Да, - согласился я. - "Войну и мир" я бы сильно сократил... До названия. То есть осталось бы одно название "Война и мир", без текста. Вот чего нельзя сделать с Чеховым!
Каждый пишущий рано или поздно делает открытие, что он состоит в родстве ни с мамой, папой, дедушкой, бабушкой, а с, к примеру, Достоевским или с Марселем Прустом, и это вполне укладывается в аксиому отсутствия биологического родства, ибо родство осуществляется только по записям в сопровождающих по жизни тела документах, вот поэтому со столь ярко выраженным контрапунктом ты обладаешь сходными чертами с другими писателями, соприкасаясь с ними в чувствах, и самая красивая часть этого родства заключена в твоём одиночестве, и ты, внезапно перенесенный в иные времена, ощущаешь себя как занесенного сюда случайно, чтобы создать свой неповторимый шедевр для тех, кто до тебя дорос.
Чтобы быть лаконичным, необходимо пространное отступление, потому что частенько краткость принимается как простодушие, поэтому, чтобы получилась истинная краткость, стоит сказать несколько слов об отношениях пространного и краткого, но для этого ты должен быть остроумен, осознанно прийтись по вкусу тем, кто изъясняется только междометиями и вздохами, повторяя, что «тут и без слов всё ясно», и кто говорил это, тот слыл умным, а ты поначалу являлся полной ему противоположностью, что гарантировало тебе известное определение, но ты не обращал на это внимания, потому что для кристаллизации краткости необходимы все элементы бесконечного.
Коты священны двигают луну во мраке ночи перед сном картины, на ней земные сны изъявлены, ребром Адама вылеплены спины горбатых улиц, дней и январей, где каждый мальчик отморозил пальчик, и чем темней, тем видится ясней художнику кошачьих глаз подвальчик.
Куда ни глянешь, повсюду люди колеблются, как будто сама жизнь состоит из постоянных колебаний , ну, ничего просто так смело не сделают, будут колебаться до потери сознания, туда-сюда, и это не какие-то обыкновенные привычки, вроде ежедневной прогулки до набережной и обратно, а просто-таки мания, впрочем, её испытываю самолично, чего уж говорить о других, а ведь дело обстояло, если хорошенько задуматься из одних колебаний, поводом для которых служило и служит удовольствие, а уж этому свойству натуры тщетно противиться, конечно, хочется казаться посерьезнее при известных обстоятельствах, но скованность приносит лишь неудобства, так что будем колебаться дальше.
Сидеть на скамейке на набережной и неотрывно смотреть на воду доставляло мне двойное удовольствие, потому что я был спокоен, подобно реке, и в то же время в постоянном движении мысли, что со стороны было незаметно, да и вообще, что касается меня лично, то я абсолютно неразличим, невидим, иллюзорен, поэтому будьте спокойны, я никому не доставлю никакого неудобства.
Просто необходимо себя выразить и должным образом, в книге, сохранить, а для этого придется устранить все сомнения по поводу тщетности твоего желания встать на полку вечности рядом с Кафкой и Волошиным, как я в юности отбросил все сомнения, и с тех пор пишу, как заведённый, а вокруг до сих пор произносятся хулы и похвалы, на которые я ноль внимания, переполняя себя симфоническими модуляциями букв, которые наверняка вызовут кое у кого неприятие, но моё дыхание воссоздает то, чего достигли классики, и я, работающий, понимаю, что моя книга связана накрепко с ними, и пусть другие возомнили заглянуть мне в прижизненные глаза, они не помешают мне заметить, что им не хватает именно меня, чтобы избавиться от себя.
Поднимая падших, приободряя их, указывая путь к окультуриванию, даже склонная к золотой середине, к которой без ежедневной работы над собой, без неустанного совершенствования не примкнёшь и положение своё не поправишь, в другом случае останешься тем, кем был, хотя, впрочем, большинству своё положение очень даже нравится, а уж в золотой середине тем более, а выше и глаза не поднимаются, потому что выше только гении и сумасшедшие, и тот не смог лишить себя своего удела, каковы бы ни были стремления к доброте, хотя об этом догадывались немногие и данные ими обещания примкнуть к золотой середине вызывали лишь приливы чувствительности, что, впрочем, оказывало на лежащего благотворное влияние.
Завязи без связи не бывает, но вместе с тем жизнь вполне удачно осуществима без средств связи, мобильников и прочих подобных изобретений, когда уже не думаешь о тех назойливых людях, если они ещё живы, которых, образно говоря, гонишь в дверь, а они лезут в окно, но это скорее всего весьма исключительный пример, но тот или иной из всех назойливых, из-за которых всем прочим по-прежнему приходится страдать и как-то подделываться под них, чтобы не показаться в их глазах бестактным, хотя они того недостойны, ведь это всё равно что отбиваться в лесу от комаров.
Нередко в поле зрения попадают какие-то всевозможные незначительные факты, мимо которых все проскакивают, а я торможу, потому что убеждён, что из второстепенностей и создаётся что-то существенное, другими словами, я постоянно побеждаю рассеянность, а это требует немалых усилий, когда глаз должен быть «востёр», включены все параметры слуха, чтобы наслаждаться пустяками, с лёту ухватывать интонацию, выражение мелькнувшего в толпе лица, и того типа, который пожимал плечами, короче, чутье должно быть кошачье, в тебе должно быть всё то, что характерно для психологического постижения человека, поймавшего себя в детстве «Над пропастью во ржи».
Прелестно поднимается настроение на неспешной прогулке, когда вокруг тебя нет никого, тишина, лишь зелень со всех сторон обласкивает тебя вечным спокойствием, неторопливым сосредоточенным празднеством, с выстроенными ровным строем, словно для парада, темными стволами деревьев, которые столь красивы, что прекраснее торжества по случаю твоего появления здесь не сыскать, ибо оно поэтичнее собственного существования, и замечательно то, что в подобные минуты сама жизнь кажется чудесным спектаклем, и она восхитительна.
Вид у реки в парке достоин картин фламандских мастеров, где даже предметы излучают аромат, вопреки правде жизни, в которой цветов не счесть, одни мальвы чего стоят, не говоря уж о том, как пьянит жасмин, для которого и мастер не нужен, чтобы мгновенно оказаться в объятьях розы, дабы с ходу стать знаменитостью, попав в букет ценителей вкуса, воплотившись мечтою нервически в застывшие позы.
Любовью создан каждый человек, который вечно скрыт от этой тайны, но созерцанием вскрываем суть его, вдобавок ищем щедрых обожателей того, что скрыто накрепко от глаз, поэтому и стала истиной нереальность реальности, постоянно переносящая нас в сферу приличия, скованного собственными чувствами, которые каждым из нас претворяются в нечто нематериальное, но нерасторжимо связанное с телесным таинством любви, в которой ощущение неправды столь велико, что обретаем смутную надежду, питающую нас предположеньем, что ангелами прежде были мы, с изменчивыми, правда, настроениями.

"Наша улица” №229 (12) декабрь 2018