Эдуард Клыгуль "Фамильная ценность" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Эдуард Викторович Клыгуль родился 16 марта 1937 года в Москве. Окончил Московский авиационный институт. Работал в самых разных сферах. Кандидат технических наук. В 2002 году стал публиковаться в журнале “Наша улица”. По рекомендации писателя Юрия Кувалдина был принят в Союз писателей Москвы. В 2003 году Юрий Кувалдин в своем издательстве “Книжный сад” выпустил книгу прозы Эдуарда Клыгуля “Столичная”.
Умер 4 сентября 2008 года.

вернуться
на главную
страницу

Эдуард Клыгуль

ФАМИЛЬНАЯ ЦЕННОСТЬ

рассказ

Тело Эдуарда Клыгуля прекратило функционировать 4 сентября 2008 года. Почему я говорю «тело»? Да потому, что оно стандартно и изготавливается по одним и тем же лекалам. А человек есть Слово. «Эдуард Клыгуль» - вот что живёт. Он был одним из тех писателей, которые вошли в литературу в позднем возрасте через мою «Нашу улицу». Его стиль, доверительный и лиричный, сразу тронул мою душу. 

Юрий КУВАЛДИН

От жены остались фотографии и единственная ценная вещь, подаренная ей когда-то бабушкой, - червонного золота брошь, в виде изящной ветки, усыпанной прозрачными плодами - небольшими мерцающими бриллиантами.
Через неделю, после того как Викторову стукнуло шестьдесят, он был уволен из института по сокращению штатов. В начале девяностых практически сразу перекрылся зарплатный поток во все научные учреждения, и одновременно куда-то делись все деньги, копимые пенсионерами в сберкассах на черный день. Увольнение ошарашило Викторова, обидело и испугало. Тридцать семь лет он отработал в институте, был лауреатом премии Совета Министров - и вот все, никому не нужен. Когда ведущий научный сотрудник Викторов забирал в отделе кадров трудовую книжку, молоденькая секретарша посетовала:
- Эх, мне бы сейчас уйти на пенсию, вот бы погуляла, а то сиди тут каждый день.
Раньше - горько вспоминал Викторов - провожали пенсионеров по-другому: торжественное собрание, цветы, речи - мы тебя не забудем, заходи почаще. Потом профком к праздникам привозил ветеранам продовольственные заказы. Тоже, конечно, все грустно. Ну, а сейчас просто взяли и вышвырнули - пенсии практически никакой, накопить - было не с чего, а те две тысячи рублей, лежащие на книжке, в первую же денежную реформу имени внука известного детского писателя, превратились в ноль, в издевочную труху, плевок новых шустрых членов правительства, кое-как изучивших английский язык и решивших: надо все делать по меркам жесткого иностранного капитализма.
Викторов жил один, в однокомнатной квартире с низкими потрескавшимися потолками и совмещенным санузлом, напротив Кузьминского парка: жена умерла три года назад, проболев всего два месяца. Он всегда с нетерпением ждал весны, чтобы открыть небольшое окно и почувствовать аромат народившейся листвы, слегка и смутно будящей почти забытые ощущения молодости. Надевал теплое темное драповое пальто с серым каракулевым воротником, шапку из серебристой нерпы с козырьком, выходил в зябкий парк, срывал клейкий бледно-зеленый листочек, растирал его между пальцами, жадно нюхал свежесть весны. Чаще идти никуда не хотелось. Сначала он пытался читать детективы, массово заполонившие книжные развалы, после них захотелось чего-нибудь серьезного: пробовал "Преступление и наказание" Достоевского, но звучащий полифонией голосов роман еще больше вгонял в тревожно-депрессивное состояние - через строй текста, вероятно, передавалось нервное напряжение автора, пытавшегося сдержать свой организм от припадков эпилепсии. Потом - больше смотрел телевизор: не надо умственных усилий. А иногда часами рассматривал портрет, где он обнимает юную жену на фоне бурно цветущей сирени около дачного домика тещи.
Долговременная память начинает выхватывать кадры: он приезжает на электричке в пятницу поздним летним вечером на дачу, ему двадцать пять лет, двухлетний сын и мать жены уже спят, семейная кровать молодых тоже в этой комнате. Они забирают ватное стеганое одеяло и уходят на заросший высокой травой соседний участок, пока еще никем не освоенный, - молодые тела сливаются, ответно вскрикивают ночные птицы. А вот они с пятилетним сыном на Азовском море: отмель, сын хочет накормить хлебом чаек, сидящих на песке, - они убегают от него, не взлетая, оставляя звездочками следы...
Теперь Викторов представлял прежнюю страну социализма в виде огромного участка, отгороженного от всего мира высоким деревянным забором - сквозь щели иногда пробиваются полоски непонятного света и чуждых запахов оттуда, из зазеркалья. И бедность, бедность с рождения, нереализованные мечты: в детстве - педальный автомобиль, в юности - мотоцикл, в молодости - приличная одежда. Печальный, не стираемый временем след - уведенная от него в другую, богатую жизнь первая любовь. "Что же за страна такая получилась теперь?" - ломает он голову.
Да, еды стало много: зайдешь на рынок - в многочисленных ларьках, тесно прижавшихся друг к другу, и в крытом высокой выпуклой бетонной крышей помещении - есть все: от деревенского бело-сдобного творога и розово-парной телятины до мерцающей морскими и речными глубинами черной икры и тропического гогеновского темно-зеленого фрукта авокадо - аллигаторовой груши. Раскупается тоже все. Правда, пенсии Викторову хватало только на творог заводской, с нулевым процентом жирности - "снятый", как говорили раньше, на молоко "Домик в деревне", бифи-кефир и серо-коричневатый диетический батон с отрубями. Ну, и ладно, он ведь - отработанный для общества материал; как-то на рынке ему сказал один бритоголовый: "Тебя, батя, на кладбище давно заждались". Но все равно, изобилие продуктов радовало глаз своим разноцветьем, одуряющим, вызывающим головокружение благоуханием.
Институт его совсем рухнул, как и, впрочем, вся промышленность. А может, она и не нужна сейчас? Вон, у американцев, какие экономичные, надежные и комфортабельные "боинги", покупай на нефтедоллары, да летай. И нефти пока достаточно - качай да качай. И инженеров такой уймы не надо: основная масса молодежи теперь стала экономистами, думающими, как выгоднее продать, непрестанно напрягающими мозги на тему: как уйти от налогов, и юристами, всегда готовыми защитить в суде сомнительную прибыль своего хозяина - работодателя, кормящего их. Появилась еще одна массовая профессия, не требующая никакого образования, - охранник. Сторожат везде: в супермаркетах, ресторанах, рынках, школах, больницах, на автостоянках. Все в черной форме - хорошо не в коричневой - с какими-то нашивками, эмблемами, а главное, резиновыми и электрошоковыми дубинками, для устрашения и без того запуганного братками "электората". "Одни воруют, а другие - их охраняют", - новый народный афоризм четко охарактеризовал сегодняшнее разделение труда.
Выбитый из привычной научной среды, Викторов понимал: надо что-то сделать такое, чтобы уйти от постоянно давящей тоски, взбодриться. Вспомнил, как рассказывал его приятель - морской офицер - про дальние морские походы на дизельной подводной лодке, проекта пятидесятых годов: первые две недели еще читаешь в своей тесной каюте, затем, после вахты - просто лежишь, смотришь в потолок и пытаешься проверить себя - "поехала крыша" или нет? "Еще лет десять назад, - думал Викторов, - можно было бы познакомиться с кем-то или пойти выпить с друзьями. А сейчас - друзей нет, тратить энергию на знакомство с женщинами - лень, да уже и влечет не так, как в тридцать - сорок".
Как-то он случайно услышал, как молодой сосед по подъезду - торговец-челнок - взахлеб рассказывал своему приятелю про отдых в Турции. Викторов вроде не обратил особенного внимания на этот разговор, но потом все навязчивее стал размышлять: "Ведь жизнь - на закат, а я ни разу не был за границей - то не пускали, то денег не было. А не мотнуть ли в страну, где мужчины ходят в широких шароварах, а женщины исполняют танец живота? - почему-то такой образ Турции сформировался у него после советских кинофильмов. - Может, где-то раздобыть деньги и поехать на средиземноморский турецкий берег?"
Подходя ко всему по-научному, он пошел в районную библиотеку, как ни странно еще функционирующую, и прочитал об этой азиатской горной стране много книг, насмотрелся в нескольких туристических бюро голубых фотографий средиземноморских песчаных пляжей, обрамленных стройными белыми отелями и усыпанных будоражащими красотками. Викторова поразило, как смог Ататюрк, создавший турецкую республику, на пятый год ее существования, в 1928-м году провести вторую революцию - "языковую" и заменить алфавит на латинский. Тем самым турки приблизились к Европе, Америке, Австралии: легче стало изучать в школе свою письменность, скорее - осваивать европейские языки, а значит - проще и общаться с иностранцами. Викторов начал осознавать: наша социалистическая страна специально продолжала и после революции культивировать кириллицу - как языковый барьер между нами и западом. Результат: изучать тот же английский и другие языки романской группы - тяжело, значит, и сложно воспринимать другую культуру, перенимать технические достижения; дети наших эмигрантов, изучая в школе английский и говоря дома по-русски, как и их родители, не могут из-за трудностей кириллицы научиться читать и писать на родном языке. Физическую границу на замке в родине социализма держали часовые, а интеллектуально-познавательный барьер - кириллица. Недаром в российских дореволюционных гимназиях изучали латынь - язык древнего Рима: прозаиков Цезаря и Цицерона, поэтов Вергилия и Овидия. Корни латинского языка - корни многих других мировых языков, освоив латинский язык, легче изучать и другие. Знание нескольких языков в дореволюционной России - конечно, в среде просвещенной части общества - не являлось редкостью, пример - тот же Ленин, и не подумавший ввести в послереволюционной стране латиницу, как Ататюрк в Турции. Наверное, из-за кириллицы американцы считают Россию азиатской страной, как и те страны, где дети надрываются над изучением арабской вязи и японо-китайских иероглифов.
Мысль - поехать в Турцию - все больше и больше овладевала Викторовым. Непонятно было одно - где взять деньги? Занять - вроде не у кого: родственников состоятельных нет, знакомые - одни пенсионеры. Что-то продать? Но что? В доме две фамильных ценных вещи: икона Богоматери с младенцем, оранта, в серебряном окладе, с финифтью, и брошь жены. Продавать освященную икону - великий грех. Брошь? Вещь, конечно, раритетная и памятная, жалко, но больше-то ничего нет. Да, придется, видно, расставаться с ней. Но кому продать? Посоветоваться - не с кем. Он начал штудировать газетные объявления: выяснил - комиссионка на Октябрьской скупает золотой антиквариат. За путевку в Турцию на десять дней надо было платить семьсот долларов, сколько стоит брошь - Викторов не знал.
При виде сверкающего изящного старинного женского украшения глаза у молодого менеджера в оценочном отделе магазина загорелись отраженными красноватыми огоньками:
- Сколько же ты хочешь, отец, за это старье?
- Да мне надо, чтобы хватило на туристическую путевку за границу.
- А далеко ли ты собрался, батя? - удивился скупщик.
- В Турцию, на десять дней.
- А, я знаю, путевка стоит около семисот долларов, с собой тебе надо взять долларов триста - винца попить, к девочкам сходить. Даю тебе тысячу баксов, но только продавай сегодня - завтра я не работаю, а никто другой такой суммы тебе не даст.
Викторов ощутил какое-то смятение - с возрастом он начал интуитивно чувствовать, когда его обманывают - пальцы задрожали, он не понимал много это или мало, но что-то ему подсказывало: стоит вещь гораздо дороже.
- Вы извините, я должен еще подумать, - Викторов забрал брошь и вышел на улицу.
Это украшение было не только памятью о жене, а символом всей их трудной семейной жизни: вечной нехватки денег, постоянной экономии на всем; однако, брошь хранилась, даже сама мысль о ее продаже почти никогда не возникала.
Небо было не по-весеннему мрачное. Лицо Викторова стало мокрым, то ли от моросящего угрюмого дождя, а может, от терзающих сомнений. Он почувствовал, как внутри накатывается черная волна, охватывающая беспросветностью весь организм.
- Наверное, такое ощущение бывает у больных алкоголизмом перед запоем, - испугался Викторов. - Нет, нет, надо сейчас продавать эту вещь и лететь в Турцию. Иначе, спиться или свихнуться можно.
Он вернулся в скупку, отдал дрожащими руками брошь и получил доллары. Деньги он положил в потайной карман брюк, специально пришитый им для этой цели, выйдя из магазина оглянулся, не идет ли кто за ним - страна ведь стала криминальной, - и, Слава Богу, - благополучно добрался до туристической фирмы, разместившейся в арендованном помещении на первом этаже Союза писателей Москвы. Однако, держа в руках авиабилеты - синий пропуск в не нашу жизнь, особенной радости он не ощутил - памятного об исчезнувшей молодости предмета уже не было.
Через день, летя в самолете Ил-86, набитом стремящимися на Средиземное море туристами, он заново начал вспоминать, как трудно продавал брошь, как все-таки предал их общую с женой память о промелькнувшей так быстро жизни, виновато чувствовал затылком, вдруг ставшим тяжелым, как жена откуда-то из-за сумрачных облаков с укоризной смотрит на него. От обеда он отказался - есть совсем не хотелось, только попил минеральной воды. Полет длился три часа с лишним, монотонный вибрирующий гул двигателей отдавался тупым болезненным шумом в голове Викторова. Лайнер приземлился в солнечной, жаркой Анталии - нетерпеливые русские туристы собрали свою ручную кладь и выстроились перед выходом. Подали трап, и самолет быстро опустел. Стюардесса подошла к задремавшему пожилому пассажиру, откинувшемуся на подголовник, и слегка дотронулась до его плеча: "Дедуля, вставайте, прилетели!" Губы Викторова напряглись, пальцы правой руки, лежащей на подлокотнике, чуть шевельнулись, глаза открылись - в них была боль. Чувствовалось, что он хочет что-то сказать, но не получается.
- Надо срочно вызвать врача, - испугалась девушка и почти бегом бросилась в кабину экипажа.
Жена очень дорожила брошью, фамильной ценностью, не разрешила продать ее даже в тот момент, когда они у всех занимали деньги на однокомнатный кооператив. Надевала ее всего два раза: первый - на их свадьбу, второй - на бракосочетание сына, после которого молодожены сразу уехали работать по контракту в далекую Австралию и живут теперь там. Викторов помнил даже, как жена сидит на кровати и белыми прочными нитками, помогая блестящим наперстком, пришивает эту брошь к светло-голубому платью, - упаси, бог! - не потерять.

"Наша улица” №230 (1) январь 2019