Юрий Кувалдин "Ошеломление" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ОШЕЛОМЛЕНИЕ

рассказ

 
1.

Слова летящие пришпиливать к бумаге учиться нужно с самых малых лет, и этот процесс - обратный по отношению к чтению, когда написанное слово произносится вслух, и даже про себя, хотя высший пилотаж чтения происходит без голосового сопровождения, только зрительно, когда слово за словом бегут на экране мозга со скоростью электрички, когда читаемое обрабатывается знаковой системой мозга в полотно текста без картинок.
Преодолеть себя почти невозможно, когда накатил новый день, пустой, как барабан, тянущий тебя по кругу всё дальше и дальше к известному выходу из строя твоего биокомпьютера, изматывающий до такой степени, что теряется всякий смысл в совершенствовании бытия и сознания, но для преодоления этого состояния явились на свет новые твои копии, такие же сознающие биокомпьютеры, в просторечии именуемые «человек», которые с утра пораньше усаживают себя за рабочий стол, и это уже не ты, а он выстукивает очередной текст, чтобы превратить новый день в наполненный глубоким вневременным смыслом, с лимонной кислинкой.
Дети, плещущиеся в лужах, проявляют несогласие со взрослыми, обходящими лужи, и в этом есть, метафорически говоря, другое направление развития ребёнка, всё делать поперёк устоявшихся норм, но мало кто из них построит свою жизнь именно поперёк этим общепринятым нормам, поскольку художество, в самом высоком образном значении, бежит навстречу только с одного края, того самого, который предполагает отстранение от социума и постоянное развитие в книгах, а с другого края после детства начнут приструнивать нормы правильного человека, и вскоре все правильные становятся обычными смертными, а тот, кто устремлялся к художественным лужам, попадёт именно в ту точку, где я гулял в детстве.
Прежде заботило в людях их индивидуальное, что остается после смерти, но с годами понял, что я сильно преувеличивал это качество, которого у всех просто нет, за редкими исключениями, вроде Гоголя, Гёте, Грибоедова… etc, теперь же люди превратились в безликую массу, с чем сами они при жизни никогда не согласятся, но все смиренно примут этот вывод спустя сотню лет, где их след простынет, но всё же хочется чем-нибудь этот тезис смягчить, хотя бы тем, что мы не будем свидетелями проявления личностей в будущем и успокоимся на любимом афоризме временщиков: «После нас хоть потоп!».

2.

Друг другу вторят люди, и тут же комментируют, не вникая в существо повторяемого, потому что так принято, когда один начинает, а другой повторяет, внедряет в свою голову, чтобы запомнить то, что услышал от первого, который сам не понимает, как ему в голову пришло то, что повторяют за ним, да ещё комментируют, мол, мы во всём лучше разбираемся и, чтобы не угасало повторение, всё время и в смене времён рождаются всё новые и новые повторяющие комментаторы, отыскивающие свои образцы для подражания в повторении, с наслоениями всех говорящих, каждый из которых в себе и для себя является образцовым первым, желающим, чтобы все вокруг построились по-армейски и повторяли только за ним.
Гораздо сложнее идти в другом направлении, чем остальные, особенно днём в тот час, когда толпа притягивает магнитом и отлепиться от неё невозможно, хотя раньше меньше испытывал власть толпы, но тогда было совершенно другое дело, никого не замечал, по молодости подвижный, хотя навстречу, казалось, тоже шли толпы, но это был обман зрения, ибо все топали в пределах Бульварного кольца, а пройтись в одиночку можно было где-нибудь на даче, но и там дачники не давали спуску с волейболом, теннисом, картами и застольями, и пусть обычно я как-то открещивался от компаний, но часто оказывался в сетях любителей поговорить за рюмкой, поэтому приходилось переживать свои раздражённые чувства, браня самого себя за излишнюю восприимчивость.
Смотрите, они все спят, а просыпаясь, не могут вспомнить, что было вчера, поэтому ставьте скорее им ёлку с игрушками, они же малые дети, только делают вид, что взрослые, как любят очень взрослых изображать из себя должностные лица, и особенно усердствуют в этом самые высшие, к которым на салазках со смазкой не подъедешь, как в былые годы к слесарю-сантехнику, чтобы привинтил рукомойник к берёзе, так вот, скорее объявляйте новый праздник, чтобы встряхнуть народ, а не наоборот, когда народ встряхнет тех, кто всегда зовёт вперёд.
Жизнь неостановимой конвейерной лентой идёт от причины к причине по воле случая, когда мгновение превращается в многочисленные привычки с инъекциями доброты, если, конечно, ты явился на свет в обнимку с книгой и, всё привитое книгой, благотворно рассеивается в твоей душе, а самое ценное с течением времени приобретает чудесные оттенки тебя самого в ежедневной работе по восстановлению самого себя в собственной книге.
Вовлечены во всеобщее даже не увлечённые, как им кажется, ничем люди, но они вовлечены так незаметно, что даже сами не догадываются, что они увлечённые, хотя бы тем, что абсолютно бессознательно, с момента явления на свет, вовлечены в свой язык, который потом смело начинают прикреплять к крови, мол, я по крови имярек, прекрасно увлечён до поэтического абсурда, и даже токарный станок увлекает, влечёт токаря, потому он так им за четверть века безупречной работы увлёкся, что получил от станка квартиру и ежемесячные средства к существованию, и все без исключения люди вовлечены в жизнь без их согласия любовью.

3.

На том и остановимся, чтобы стряхнуть с себя всё постороннее, которого в жизни столько, что оно, это самое постороннее, так и хочет затянуть тебя во всё временное, пустячное, которое почему-то внутри времени кажется огромным, жизнеопределяющим, но спустя десяток лет оказывается каким-то плёвым, на которое и обращать внимания не стоило, так всю дорогу постороннее лезет под ноги, затыкает рот, отбирает карандаш и бумагу, выравнивает строй, отрабатывает шаг, приказывает поднимать стяг. и петь гимн.
Забрался на вершину, как это сделал Сэлинджер в 1951 году романом «Над пропастью во ржи», а следом через несколько лет (1965) в той же стилистике, как будто это Сэлинджер написал продолжение, взобралась Бел Кауфман с романом «Вниз по лестнице, ведущей вверх», стало быть, завершила движение вверх, а пошла по чужому следу, по которому потом пошли все наши «открыватели юности», но выше - небо, нужно спускаться на землю, на вершине не проживешь, а спускаться всегда сложнее, нежели подниматься, сила инерции заставляет спускающихся перейти на бег, и тогда конец, затормозить не удаётся, кубарем летят, подобно камнепаду. По небу же несётся Тройка-Русь с Чичиковым на мягкой подушке. «И какой же русский не любит быстрой езды?»
Этот парень знает толк, как шагает с песней полк, песня дружит с коллективом, укрепляет жизнь мотивом, в перспективе постоянном, в повторенье неустанном формируется душа, молода и хороша, расскажите мне об этом, я и сам пою поэтом, напевает Мандельштам о рождественской пехоте, воскресает тут и там в бесконечном Дон Кихоте.
Книга тихо пролежала на чердаке двести лет, естественно, автора в живых нет, но это ошибочное мнение, потому что книгу нашёл поэт, которого тоже в живых нет, потому что он не знает, что уже был автором найденной книги, которой уже четыреста лет, сама по себе она не даёт ответ на вопрос, что автора нет, нужен новый поэт, который откроет этот ответ, как титульный лист книги, которой уже шестьсот лет.
Далеко не всё написанное тобою будет прочитано, даже, быть может, ничего не будет прочитано твоими современниками, некоторые из которых вообще что-то читают, но до тебя ещё очередь не дошла, потому что они заняты прочтением Гоголя и Кафки, следовательно, твоя очередь наступит после смены нескольких поколений читающих и, главным образом, пишущих, потому что писатель пишет для писателя, как Гоголь писал для Достоевского, а сам Достоевский не знает, что я написал повесть «Поле битвы - Достоевский».
Деревья маршируют молча, и в три обхвата каждый ствол, кора коробится от стужи, всё чётче проступают жилки, чернея перекрестьем речек, бегущих графикой гравюр в одном пространстве твёрдой плоти резца древесной крутизны, твердеет чёрное на белом, в прозрачном видится свеченье металла в виде хрусталя, твердеет воздух, крепче стали слеза на розовой щеке.
Много хорошего вокруг, но оно столь незаметно, что его не замечают те, у кого за пазухой не просто камень, а булыжник, который тянет его от постоянного горя и мрака пасть ниже самого себя, играя одну и ту же роль обиженного и обозлённого на весь мир, который никак не хочет стать таким же убогим, как он сам, оттого, что у него всё не так, нет жены-мужа, нет послушных детей-внуков, нет любимой работы-службы, нет написанных книг, нет сочинённой самими музыки, нет ничего, нет ни того, ни этого, единственная надежда на спасение - убить каждого счастливого человека булыжником ненависти.

4.

Большие птицы ходят по газонам, но несмотря на то, что они такие большие, умеют поднимать своё тело на ветви обнажённых деревьев, да и выше не боятся взмывать, даже в самое небо, но, конечно, в высоком воздухе они уже не кажутся такими большими, как на газонах, но всё же предстают и там солидно, как люди в толпе, на которую смотришь с двенадцатого этажа, вдруг обнаруживая, что и толпа неожиданно взмахивает крыльями и поднимается до твоих окон когда различимы лица и перья, которыми они на ходу что-то пишут в книгу своей судьбы.
Читаешь близкое, доверительное, искреннее, откровенное, тайное, чудесное, поэтичное, напевное, бессюжетное произведение, за горизонтом скрывающееся сразу же после того, как пытался ухватить неожиданно легкое состояние созвучного твоей душе счастья, диктующего всегда свои беззаботные естественные напевы, лишённые всяческой прижизненной суеты, когда поток сознания возносится песней, не имеющей ни конца, ни начала, и ты уже не читаешь, а живёшь в этом изумительном бесконечном тексте.
Прошёл по совершенно безлюдной набережной до поворота реки километра три, наблюдая как широкая река меняла краски, то становясь серой, а то внезапно, когда в разрывы дождевых туч простреливало яркое солнце, приобретала цвет голубого неба и казалось, что сама река становится небом, а возвращаясь и присев на широкую новую скамейку, вдруг обнаружил перед собой стаю упитанных солидных уток, одни из которых сонливо посиживали у парапета, а другие выделывали концертные номера на воде, вскакивая на свои перепончатые лапы, вытягивая к небу шеи и распахивая во всю ширь замечательные веера крыльев, и били ими по воздуху, хлопая с такой силой, что я, любуясь этим артистизмом, воспринимал их, как аплодисменты мне.
Молниеносно проходят годы, и пролетают века. Так как бесконечность есть кольцо, то мы то и дело попадаем в одни и те же календарные точки, кому сколько отмерено по этому кругу попадать в эти точки. Жизнь построена на бесконечном повторении. Молодым кажется, что они идут куда-то вдаль. Поэтому они снуют с места на место, чтобы к концу добровольно или принудительно остановиться в одной точке и воскликнуть: а была ли жизнь? Zero. Жизнь человека имеет смысл только в Слове, в тексте. Писательство - это создание себя. Чтобы стать бессмертным, нужно себя переложить в знаки. Стать Словом.

5.

Самая тайна та, которая тайнее самой тайной тайны, в которую погружается каждый в полнейшем одиночестве, когда и муха не подглядит, но стоит только выйти в люди, как человек преображается, весь из себя такой социальный, правоверный, серьёзный, как будто он сразу стал большим для того, чтобы ездить на работу на метро или, что многим кажется лучшим, на собственном автомобиле и прочая и прочая, как говорили жители девятнадцатого и других веков, кои стали отсчитывать от точки Х.

6.

Эта преамбула нужна лишь для того, чтобы ошелометь, не других ошеломить, а самому ошелометь от увиденного в неярко светящемся окне, как ошеломел, то есть пришел в состояние невероятного удивления, близкого к помешательству, тут и само слово шелом, по-нашему, шлем говорит само за себя, был в шлеме, но удар дубиной по нему, а лучше кувалдой, пришел в это самое непередаваемоё состояние ошеломления от уведенной в этом окне женщины Колчин, разумеется, писатель. Ну, что ж тут удивляться, когда на Руси ещё и не такие загибы фамильные встречаются, примеров приводить не буду, но Колчин был Колчиным, жил неизвестное количество лет в переулках, был на короткой ноге с Достоевским и Тургеневым, по которым те тоже ежедневно прогуливались, чтобы отвлечься от клавиатуры, по которой они и он стучали всю жизнь, как только появились эти самые клавиатуры, а как выясняется, они были всегда, даже сам Моисей, принц Египта из корзинки на реке, стучал по скрещенным палочкам, придумывая первые буквы.
Но отвлекаться Колчин не мог, потому что увидел в окне женщину, да не просто женщину, а пожилую женщину, быть может, даже старуху, потому что груди ее с возбуждёнными сосками спадали по бокам худого, даже высохшего тела, когда каждое ребро можно было разглядеть, со впадшим животом, тонкими ногами, испещрёнными синими венами и прожилками, с разведёнными широко коленями, так широко, что венозная сухая рука казалась змейкой, тонкие длинные пальцы которой ласкали распахнутое цвета коралла лоно, а в другой высоко поднятой руке сжималась толстая горящая свеча, как это сначала показалось Колчину, но язвительнее вглядевшись, распознал высокую колокольню Ивана Великого с напряженным золотым куполом, который, дрогнув, стал переворачиваться головкой вниз, чтобы вместо пальчиков войти всею свой ширью и мощью туда, куда следует входить по беспрекословному указанию свыше, то есть в узкое манящее отверстие на всю доступную глубину, после чего морщинистое лицо женщины запульсировало в невероятном экстазе наслаждения, и внезапно, когда Иван Великий стал ходить туда-сюда, Колчин узнал в этом лице Фадееву, машинистку своего отдела, ту самую незаметную, страшную машинистку, которую за женщину-то в институте никто не принимал и, казалось, что она работала машинисткой всегда, как пришла сразу после Потопа, так и выстукивала научные труды кандидатов и докторов наук, в том числе начальника отдела Колчина, который в совершенстве комбинировал буквы и цифры для создания методик для сложных производств сложных отраслей, как правило, глубоко законспирированных.

7.

Тут же, как только увидел голую Фадееву в подобном действе, Колчин остро ощутил восстание собственного репродуктанта и сладкое журчание под ложечкой. Вот тебе и Вакул бабу обул, да и Вакула баба обула!
Стоял на почти безлюдной станции метро глубокой ночью, долго ждал поезда, в неспешных размышлениях прогуливался по мраморной платформе, потом остановился и прочел на табличке: «street», добавил приставку «в», получил: «встретит», а с «о» «острит», затем из одного любопытства перевёл взгляд на другое слово: «station», и опять для смеха мысленно прилепил к началу слова наше «в», получил «встать», а можно и «отстать». В это время подошёл голубой состав. Таков он наш «великий и могучий»!
Где тут чудеса, всё так обычно, река и небо, улица, продмаг, как жизнь печальна без живого чуда, его всё нет и не было нигде, а он всё смотрит слепо яблоком ночным, и не поймет никак, что чудо - это он, сорвавший яблоко с высокой колокольни, укрывшей купол в облаке любви.
Самое простое дело отвлекает от величия любого человека, поскольку каждый человек велик в самом себе, для самого себя, из себя для всех, и ничего поделать с этим не в состоянии, пожизненно находясь в собственном центре управления своего тела в голове с операционной системой мозга, и из этой рубки человек может включать телевизор, а может и выключать, способен ходить в магазин, отвести душу в скандале с продавцом, потому что он себя носит в себе, и не может жить иначе, потому что он велик, но всё время забывает об этом.
Ну, что же, что это не так, ведь не в этом дело, а в том, что он сам себя настроил на какой-то фундаментальный пересмотр существования людей, и в этом находящих свою как бы индивидуальную стихию, свободную по своей природе, ибо не нужен рядом тот, кто будет проделывать с женщиной ту же систему наслаждений, последствие которых выражается в зачатии, созревании и появление на свет нового человека прямо в Зачатьевском монастыре.
С этими мыслями Колчин приблизился к своему подъезду, где на скамейке в тени сирени, как обычно, сидели женщины, которых он знал, раскланивался, но всегда проходил мимо, а тут мимолётно скользнула мысль, но прежде чем развить её, он присел на край скамейки рядом с ними, да и нейтрально сказал, как бы сетуя но новые веяния нового о века о распаде семьи как таковой.

8.

Соседка с пятого этажа в летней шляпке тут же подхватила тему и сказала, что молодые ничего не понимают в семейной жизни, поэтому «полюбовничают до надоедания друг другу» и разбегаются.
- Им друг с другом становится скучно? - вставил как бы между прочим Колчин.
- А то ещё всё время пьяным возвращается, - сказала маленькая старушка. - На кой он такой?
Колчин невольно пошевелил плечами от сознания своего верного подступления к одиночной системе эротических наслаждений. Спроси он вот прямо сейчас у них, как они разглаживают свои иерусалимские сады, так они не на шутку возмутятся. И правильно сделают, потому что неприлично об этом не то, что говорить, но и думать об этих страстях, знакомых каждому.
Уехавшие в другие страны забывают о том, что они всё-таки находятся на земном шаре, стало быть, они никуда не уезжали, потому что самая дальняя точка в отлучке от дома находится в операционной системе, то есть в голове уехавшего, поэтому он может оперировать любыми точками на шаре, и мгновенно там побывать, благодаря шедеврам литературы из любой точки мира, потому что все эти точки находятся на текстовой линии человечества, а не на физиологической, суть которой в производстве одних и тех же «человеков».
Старик видит прохожих, на которых ему нравится смотреть, потому что они кажутся ему разными, одни в шапках-ушанках, другие в пилотках, третьи в касках, полицейские с собаками, четвёртые, наверно, росгвардейцы, в прозрачных скафандрах, у одних в руках автоматы, у других на плечах станковые пулемёты, у третьих там же миномёты, некоторые чуть поодаль проезжают на пусковых ракетных установках, другие над ними пролетают на истребителях, а эти проползают с грохотом на танках, когда всё это человеку надоедает, он выключает телевизор и смотрит в окно на безлюдный огромный заснеженный пустырь.
- Погоди, Зинка-то со второго подъезда своего посадила, так и живет одна годов пять…
- Да больше, он, говорят, как вышел с тюрьмы-то, сразу напился на станции и под поезд попал…
- А у вас муж есть? - вставил вопрос Колчин.
- У меня-то? У меня его отродясь не было. Бог миловал, живу сама по себе с дочерью…
- С дочерью?
- С ею.
- А, говорите, всю жизнь без мужа…
- А что, только от мужей детей родют?
- И правильно говоришь, Тамара… Вон Раиса Степановна, рассказывала, когда она молодой была, так мать у неё померла… Они вдвоём с ею жили. Так Раиска сама грузчика в подпитии попросила, мол, сделай мне ребёнка…
- Прямо так и сказала?
- Так и сказала…
- И сделал?
- А то! Вон ходит вся из себя оторви и брось…
- Без мужа?
- Что вы всё с мужьями со своими пристаёте! Не нужны нам мужья…
Дятел долбит по дереву, писатель долбит по клавишам, находя в этом удовольствие, без которого свою жизнь представить не в состоянии, оба время от времени летают, чтобы, спустя известный промежуток, опять заняться излюбленным делом, когда дятел стучит по клавишам, а писатель стучит лбом о ствол дуба, причём, извлекаемый звук сливается помимо воли обоих в неизъяснимо прекрасный ритм текста, особенно, когда стуки совпадают с пульсацией сердца.
По снегу пойдёшь, сразу станешь белым, просветлённым, ясным, как божий день, младенцем ясельным, беспечным, как снег, вальсирующий за окном, даже другого берега не видно, занавешенное, впечатлительное, туманное увлекают к догадкам, к размышлениям, даже не о том, что там за снежной пеленой, но о чём-то совершенно ином, когда буква цепляется за букву, выращивая слова, от которых на сердце становится так хорошо, что хочется петь, и я пою, про себя, выстукивая песнь на машинке.

9.

Чтобы что-то написать, надо писать, вот чего никак не поймут люди, умеющие бойко и складно говорить, но не приучившие себя перегонять устную речь на бумагу, но восхищающиеся классикой, сведениями о которой черпают из кино и телевизора, даже не догадываясь о том, что это совершенно иные, самостоятельные виды искусства, ничего общего не имеющие с высокой литературой, смысл которой заключается в том, чтобы видеть слова, умело и вдохновенно расставленные писателем. Для развитого интеллекта текст всегда идёт прежде картинки, потому что слово есть ссылка, как в интернете, на предметный вечно убегающий и изменяющийся мир.
Средства связи усмиряют любопытство людей, которые в тёмные времена сбегались куда-то при каком-то из уст в уста известии, мудро названном «сплетнями», сплетающими людей в толпу, когда на другом конце города упадёт лошадь, придавив пьяного в лаптях, так все несутся сломя голову смотреть, что и почему узнать, и не дай бог, стрельнёт кто-то, залезет на столб и станет диким голосом вещать, что враг уже близко, за частоколом, и все хватаются за дубины, летят кубарем с горы глашатая делать очередной переворот, тогда и выставки бурлили народом, и в кино попасть было невозможно, а ныне просто так, без фуршета, вряд ли кого затянешь на вернисаж или на вечер поэта, собирающегося прочитать сто сорок стихотворений, ужас!
Войдя в вагон, Колчин окинул взором пассажиров, как бы ища свободного места, какового не оказалось. Колчин встал у не открывающихся на станциях дверей в полной отрешённости от мира вагона, но вскоре оживился, ещё раз пробежав взглядом по сидящим. Боже мой, он не обнаружил ни одного мужчины. Сплошь сидели женщины, один сплошной ряд по одной стороне вагона занимали женщины, с виду разнообразные, кто в синем, кто в красном, кто в чёрном, кто в сапожках, кто в ботиночках, кто в валеночках, но абсолютно восседали только женщины, и по другую сторону вагона, бросил взгляд Колчин, располагались исключительно женщины. И все они в окне с поднятыми ножками, с пухленькими губками, с пальчиками-фальчиками. Херос-фалос-палец…
Сомкни свои уста, не говори, как некоторые любят это делать, ни на минуту не прерывая речь, монотонную, безголосую, тёмную, не имеющую ни конца не края, как много подобных умников буравили моё сознание бескрайним бормотаньем, а я стеснялся прервать их по воспитанности, думал молча о своём, и так всегда, своё в своём, а ты будешь храмом, молчащим для того, чтобы всего себя изложить в письменной речи, когда твоим словам настолько просторно, что они выражают бесконечную мысль.
В тартарары летят секунды и столетья, и кладбища давно сравняли под асфальт, а я всё тот же, новенький и юный, размноженный на миллиарды копий, считающий себя самим собой, напомни, я забыл, что собирался сделать, и так из года в год забывается что-то очень важное, что я хотел сделать, но не исполнил задуманного, потому что забыл о нём, поэтому стоишь столбом на пустой площади, снег идёт, а ты всё стараешься вспомнить, что же ты хотел сделать, оказавшись одиноким на этой огромной площади.
Сама собой сдирается с мандаринов кожура у Мандельштама, там, где игрушечные волки стоят под ёлкой, чтобы дальше щелкать орешками в «Щелкунчике», переходя к Фёдору Михайловичу с Христом на ёлке, и как тут было мне не подхватить в своей «Избушке на ёлке» гирляндой лампочек, когда всё было загадочно и неизвестно, действительно, ничего неизвестно и пожалуй, шутливое отношение к жизни - самое верное, раз человек - не хозяин жизни и всё его искусство состоит лишь в том, что он ловко до поры до времени отражает всякие беды, то он вправе, в конце концов, иронически взглянуть на жизнь, усмехнуться и тем доказать свое превосходство перед равнодушной природой и непонятной вечностью.

10.

Часы опять ударят полночь, шаром покатит старый шкаф, не выражающий себя спокоен в области полёта по лёгкой жизни без ветрил, ну и, конечно, без руля, когда весна под Новый год приходит и стучится в сердце, стучат стаканчики и рюмочки, стучат соседи над тобою, стучат отбойным молотком, вправляя плитку в тротуары, и длится праздничный полёт от Рождества до Первомая, где соловьи зарылись в гроздьях сирени грузной, чтобы петь о новом счастье в старой жизни, летящей к празднику рожденья под Круглый Старый Вечный год.
Дионисизму свойственны конфеты во всех ипостасях, думая об этом, заказывал продавщице и те и эти по горсти, ручка у неё маленькая, пальчики беленькие, говорит, что на ночь читала Достоевского, с его сплетнями и склоками, как в наши дни, вот мужа бросила, приехала сюда с Сахалина и обрела счастье в конфетном раю, смеётся открыто, как Ницше при виде Христа, в отблесках зеркального Андрея Белого, так с продавщицей с Сахалина доехали до Гоголя, а рядом возникшая женщина, прислушавшись к диалогу Колчина с продавщицей, с лёгким вздохом промолвила, что лучше всего идёт на ночь Толстой, под трюфели.
Свернуть налево, потом направо, и прямо, не отклоняясь, к неосязаемому, таким путем следуешь всю жизнь по чистому полю листа, равному, в известном смысле, самой жизни, истоки которой освещены неземным сиянием бесконечного будущего, в которое попасть можно только через последовательное написание букв, которые проявят твои воззрения на те или иные стороны жизни, из которой всегда вытекает прошлое, в сердцевину которого ты со свойственной тебе писательской сноровкой попадаешь, не ограничивая себя в изъявлении чувств.
Эта невероятная очередь, очередям очередь очерднайская, именно «найская», начиналась прямо от метро «Октябрьская-кольцевая» и плотной рекой струилась вниз, и было не до «ошеломления», теперь, а до обалдения Колчину, который, шага два сделав, тормозил и подозрительно крутил головой взад-вперёд, как говорят в народе, выискивая в этом змеином потоке хотя бы одного мужчину, но, обратите внимание, нет и нет, не находил таковых, стояли в очереди сплошные женщины, одна краше другой, от нуля до ста, и каштановые, и зелёные, и в шляпках, и раскрытые, с серёжками в ушах, а у некоторых стрекозух даже в носах, и плотными рядами на ширину ступни продвигаются к заветной выставке. Помрут, если на ней не побывают. Ну, хоть бы одного мужчину увидеть?! Нет и нет. Только женщины. И все с повадками Фадеевой? Только так. Размножаться женщины прекратили в силу ненависти к мужчинам и детям. Пусть там, за горизонтом, размножаются. Тела-то всё равно по всему шарику одинаковые, а удовольствие без мужчины есть бесподобный высший пилотаж новой выставочной жизни. Лежат себе голые на диванчике, как у Энгра, и наслаждаются клиторничковым кокаином. У Парка культуры очередь спускалась в подземный переход, так это эротично все женщины входили в подземелье, чтобы наверх вынырнуть у Парка искусств, а там уж до огромного куба галереи почти рукой подать.

11.

Проникновенное проникает в тебя приятным, близким, музыкальным, доставляя необычайный подъём духа и неизведанное желание тут же создать своё, такое же проникновенное, которое бы столь же прекрасно проникало в души других людей, настроенных на твою психологическую волну, впрочем, об этом проникновенно думать не стоит, поскольку ты уже настолько проник в самого себя, что можешь смело калькировать любого человека, который уверенно полагает, что он единственный и неповторимый экземпляр, созданный по образу и подобию, но для тебя он ясен, как на ладони, и в этом весь фокус проникновенности.
Одинокие мужчины хороши тем, что они одиноки, как столь же прекрасны одинокие женщины, по той же самой причине одиночества, причём не какого-то выдуманного, или случившегося по определённым жизненным обстоятельствам, а потому что одиночество необходимо для творчества, без которого существование человека невозможно, так что, чем больше творческих личностей, тем больше одиночеств, которые видны даже невооруженным глазом, когда одинокие мужчины не обращают никакого внимания на одиноких женщин.
Борьба с собой внутри себя идёт всегда со всеми и повсюду, при этом самым главным врагом является ближний, самый ближний изо всех, кто приближается к тебе вплоть до объятий, и ты всё время безошибочно узнаёшь в ближайшем самого себя, конечно, не без известного труда понимаешь, что этот представший перед тобой на задних лапах кот твой кот, и котом являешься ты сам, потому что ни та, ни другая собака не может предъявить документов на своё отличие от тебя, это ты сам завёл паспорт на своего говорящего кота.
Все как с иголочки, ёлочки-палочки, палочки-ёлочки, праздник смывается праздником, новым влечением к празднику, через периоды равные он начинается заново, чтобы стремление к празднику не угасало беспочвенно, срочно идём огородами вместе с другими народами на бесконечные праздники праздновать праздники разные, каждый желает отдельный свой праздник до боли родной, чтоб устаканиться с праздником, правящим миром не в праздности, а в регулярности праведной, утихомирятся буйные, палочки станут нарядными для рождества ежедневного.
Полномочные представители вечности формируют новоявленных открывателей истин, давно открытых и записанных названными полномочными представителями вечности, но новички опять разбираются с дверью, не заглядывая в тексты вечности, дабы загрузить свой абсолютно пустой диск мозга, упираются в дверь, именуя эту новенькую для них дверь «именем прилагательным», и так всегда было и будет со дня начала времён, одни пишут для вечности, другие для двери.
Очень трудно удержаться от высказывания недовольства тем или иным в жизни, но сдерживаться нужно, а лучшее лекарство от негативного восприятия действительности - переключение тумблера на компьютере мозга с чёрно-белого изображения на цветное, хотя это только полдела, потому что чёрно-белые «8 ½» гениальны, необходимо добавить цвет Левитана, звук Малера и, главное, слово Чехова.

12.

Любое начало трудно, но так или иначе оно совершается по какому-то образцу, накопленному книгой вечности до твоего явления на свет, если уж все человеки ходят с прилепленными к ним словами, то и тебе прилепят для начала слово, без которого тебя во дворе просто будут кликать «эй, ты», но ты же не «эй, ты», а «Коля», «Оля», «Толя», «Поля»…
В сущности, я перевоплощаюсь в своих персонажей, заражаюсь их мыслями. Это и понятно. Влияние персонажей огромно. Их голоса звучат не только во мне, но и мой голос звучит в каждом из них, вот и говорят в метро толпы моим голосом. Я их расспрашивал не раз об этом, но они не могли объяснить, что это такое; я называю это "альтер эго - другой я" - "литературный образ" и говорю, что этот голос то и дело говорит мне: "не делай того-то" - и никогда: "делай то-то". Вот такой внутренний голос есть у каждого, хоть и не каждый умеет его слышать. Этим голосом и говорит тот неписаный закон, который сильнее писаных. Есть ремесло плотника, есть ремесло скульптора; быть хорошим писателем - жить во всех и всегда.  
Светлым облаком грусть пусть проплывает мимо меня, чтобы я её смог записать и, спустя лет эдак двести, перечитать написанное мною, потому что я буду опять, только знать об этом не буду, и в этом бесчисленном повторении заключена вся суть бессмертия, вся тайна Господа, когда вновь живёшь, смертию смерть поправ, но мало кто об этом догадывается, потому что придут иллюзорные новые поколения и будут жить и работать, как и я, работать, но все мы, как ни крути, сольемся в едином потоке и с теми, кто был до нас, и с теми, кто будет после нас, мы сольемся в едином благородном порыве - добром, честном, красивом, мы услышим ангелов и увидим небо в алмазах. Занавес медленно закрывается.
В ответ на ваше письмо сообщаем, что вы не вполне правы по поводу нашего к вам невнимания, потому что мы приложили максимум усилий для разрешения создавшейся ситуации и делаем соответствующие выводы, на что получатель письма максимально любезно сообщает, что он довольно подробно изложил в предыдущем письме ситуацию, сложившуюся помимо его желания и воли, на которые обратили внимание в ответном письме, надеясь на понимание в дальнейшем, что побудило получателя детально изложить свои соображения насчёт возникших разногласий, которые в следующем письме предлагалось обсудить более детально.
На писчем листе нарисован дворник, который побелел под снегом, висящим на ниточках сплошной завесой, которая покачивается с благостным ритмом морской волны, по которой скользит широкая железная лопата дворника, образуя ровную гладь узкой аллеи, ведущей вдоль побелевшего забора к остановке, утонувшей в глубоком сугробе.

13.

Снег успокоился от холодка январского, ярче яркого озолотился в свете атома, вокруг которого все мы без устали катаемся на электроне, одновременно включая электрический чайник, при этом говоря по телефону, держась за руль, поднося к сигарете прикуриватель и тормозя на красном свете, с нетерпением ожидая включения зелёного, чтобы поспеть в хвост неимоверно длинной пробки на МКАДе, на который заезжать не следовало, но чёрт понес туда с целью сокращения расстояния от атома до электрона, крутись Медведково вокруг Солнцева, золоти снежок.
Ожидаешь одно, получаешь другое, и именно потому, что ожидал, а если бы не ожидал, то получил бы только то, что сам делал и сделал, абсолютно ничего не ожидая от сделанного, а просто переходя к новой вещи, которую делаешь почти бессознательно, по одному только восторженному вдохновению, не заглядывая за горизонт, за которым известно что происходит, и не оглядываясь на литературных попутчиков и бездельников, которым от литературы нужна только зарплата, и сидят и ждут одного, а получают другое, которого совсем не ждали, и теперь не знают, что делать с неожиданным.
Яснее ясного, что прояснение ни к чему хорошему не приводит, поскольку полная ясность заключается в отсутствии тени, без которой изображение исчезает, поэтому так приятно и прекрасно не ясное, не законченное, не дописанное, погружённое в подтекст, когда возникают Чехов и Ван Гог, увлекая за собой целую плеяду неуловимых художников, догадавшихся, что конечной цели и окончательной формулы жизни не существует.
Так много безымянного вокруг, дыхание твоё молчит снежинкой, такой прозрачной; тихий, сладкий звук поблескивает ёлочной пружинкой, лишь что-то вдруг сказать хотела ты, но в этой позе превратилась в льдинку; в объятьях равнодушной немоты исчезла новогодняя картинка, когда нет слова, немо всё вокруг, нет автора, нет воздуха, нет льдинки, и даже нет воды, в которой круг исчез, не проронив слезинки.
Разлучить мысль со звуковым аппаратом не так-то просто, потому что эмоциональное давление человек испытывает постоянно и со всех сторон и, как оборонительная реакция, следует артикуляционный выплеск звука, превращающийся в нескончаемый шум постоянно говорящих людей, вместо того, чтобы произносить всё вынесенное вовне про себя, и тренировать себя в технике переноса звукового ряда в тихий письменный, чем и занимаются писатели, говорящие про себя и незаметные в жизни.

14.

Из того, что пригодится, вырастают горы, мир вещей стремится к росту, жалко расставаться, места нет для новых поступлений, по которым сравниваются старые и новые вещи, и все хороши, и все пригодятся, потому что материя постоянно производит себе подобные вещи почти бесконтрольно, было восемь человек, стал миллион, умноженный на миллиард, каждая единица из которого покупает сумку, чтобы в неё укладывать вещи, особенно в этом продвинулись женщины, не представляющие свою жизнь без сумки, в которой можно копаться часами в поисках булавки, дабы потом всё это погрузить в огромный чемодан на колёсиках, чтобы устроить давку в транспорте.
Пишем прекрасно, чётко и ясно, есть настроение или нет, посылаю сам себе привет из прожитых лет, которых у некоторых нет, а у меня целый сундук страниц, которые не пали ниц, а летают над моей головою летом и зимою, а я, лёжа на облаке, перечитываю вразнобой свою жизнь, которая стала продолжительнее жизни тела, поскольку оно не имеет отношения к делу.
Специально почти никогда ничего не запоминаю, просто хожу, смотрю туда, смотрю сюда, не более, потому что в голове бегут строчки, не картинки, а слова, и вот когда сажусь к «роялю», то пальцы сами выбивают текст, помимо моей воли, и я понимаю, почему это происходит, так как с детства научил себя писать хотя бы по строчке, каждый день, поэтому внезапно в текст вклиниваются сами по себе те наблюдения, которые я не запоминал.
Сказал лишь только и сразу записал, и сделал сказанное устно текстом, потом, как водится, забыл, и что-то снова рассказал, чтобы поймать пролетающие со скоростью воробья мимо ушей слова, схватил их за хвост крепко и уложил без всякой хитрости в строчки, потому что невероятно люблю ловить слова из года в год, из часа в час, поскольку нет другой такой невероятно увлекательной работы, затягивающей в мир непостижимый, тайный, как ребёнка затягивают новые игрушки.
Всё катится и закатывается с неизменной повторяемостью, и сколько бы ты не смотрел на закат, он закатает тебя в банку ночи, потому что банки катятся, и хозяйки, закатывающие их, катятся, но продолжают любоваться отблесками заката на стекле, а особо нетерпеливые предрекают закат доллара, закат Европы, закат всего на свете, и сами себя закатывают в собственное тело, которое кажется им единственным и неповторимым, поэтому вместе с приближением собственной кончины готовы похоронить всех и вся, но вот беда, после пророков закатывание не прекращается, но сидящие в собственном теле время от времени, поглядывая на алый закат, предрекают конец концов.
Проведя некоторое время в задумчивости, вдруг опоминаешься и при этом никак не можешь вспомнить, о чём же ты думал, то ли перебирал какие-то не известно кому принадлежащие строчки о том, что Москва в метель звучит, как ларь, пружиной заведённый, леденящий, то о том летящем на колесе орбиты населении, запутавшемся в двух буквах «C и «J», которые можно понимать, как то и как это, не смотря на девятый день, который, кувыркнувшись, стал шестым в метель, вскружившую моё терпенье, чтобы я стал сам круглым, как Букварь.
И не мешай им ходить, говорить, выпивать и закусывать, стучать, молчать, бегать, петь и плясать, да пусть что угодно делают в жизненете, как в интернете, запутавшиеся в сетях любви дети, глобализированные давным-давно голосовыми связками, крикнут на той стороне земли «А», а тут уж услышат «Б», так и формировался язык за заборами государств, и чтобы враг не догадался, что у них «Год» - Бог, а у нас «Год» - год, скажите на милость, как лихо замаскировались за Китай-городскими стенами!

15.

Если пользоваться предложениями окружающих людей, которые, как им кажется, всё знают и на любой вопрос тут же дают ответ и со знанием дела комментируют, то мы допускаем возможность полного исчезновения собственных взглядов, собственно, к чему и стремится большинство, чтобы ты был равен всем и отказался от себя, любил тех, кого любит окружение, и вмести со всеми мог ошибаться, далеко заходя вместе со всеми, и поэтому это уже не считается ошибкой, а является утверждённым общественным мнением, как говорят, что мы рассчитываем, начиная с прежних времён, на единодушие, поскольку именно так соответствовали друг другу наши предшественники, и сама история призналась в этом, а если тебя вызвали на очную ставку, чтобы ты подтвердил, что считал мнение окружающих не верным, призовут к тому, чтобы ты убедился в собственных заблуждениях, что случается с теми, кто, приняв на веру собственное я, отрывается от коллектива.
На тебя вдруг косо посмотрели в переполненном вагоне метро, ты в испуге вздрогнул оттого, что этот взгляд не просто так, потому что у подъезда в тебя беззастенчиво вперила глаза старуха, словно ты посторонний у своего подъезда, да потом ещё и проследила, на какой этаж ты поднялся, а когда шёл по улице, то всё время за спиной слышал стук каблуков, да ещё с железными подковами, останавливался, и каблуки затихали, а потом эти каблуки следом за тобой вошли в подъезд и долго звонили в твой домофон, и так каждый день человек живёт среди людей, которые друг за другом присматривают, но не замечают.
Возможно запоминание по дням, как это делал Пришвин, возможно воспоминание по мыслям, как это делал Монтень, можно применить и размышления о днях, погрузившись в них из будущего, как это делал Эренбург, можно устроить военно-патриотическую борьбу с противниками, как это осуществлял Достоевский, или поставить себя на место Бога, как это делал Толстой, возможен и сиюминутный художественный взгляд для максимальной выразительности падения нравов литературно-художественной среды, как это делал Нагибин, но мне ближе мой собственный подход к ловле убегающего, исчезающего времени, заключающийся в том, что ни дней, ни лет, ни часов не было, потому что все они перетекли в мою жизнь в тексте.

16.

Дела людей, умение самостоятельно, а не из-под палки, созидать проверяются не только опытом, но главным образом временем, по итогам которого остаются нужными лишь вещи на первый взгляд современников эфемерные, вроде живописи или музыки, но более всего изумляет живущих только в своём времени, считающих его единственным и неповторимым, как будто их время есть альфа и омега всего сущего, так вот, этих современников во все времена смущало то, что вечной является лишь литература, включая Библию, ибо слова и есть истинные дела, и по книгам совершаются литургии в храмах, и священники читают торжественно  высокохудожественные, иносказательные, мифические до абсурда книги, и мы верим и в Рождество, и в то, что мы созданы по Образу и подобию.
Как же забыть прежние лица, ведь из них вытекало что-то очень существенное, как казалось мне прежде, но не ухваченное мною, а может быть, я ошибался, и виделось мне моё же мнение о тех лицах, действующих в пьесе жизни по моей же воле, ибо во всех действующих лицах выступал я собственной персоной, и сама жизнь подтвердила эти мысли, поскольку из тех почти забытых лиц, быть может, в качестве примера исключительное место занимали созданные мною образы и, глядя на них, я излил свои чувства.
Из этого города я перешёл в тот, как из Рязани в Казань, да и они будут значительно меньше, чем московские районы из бесконечных семнадцати- и более этажных кварталов с тысячами жителей в одном доме, и я не ошибся, когда принял Крылатское за Перово вследствие своих стараний познать непознаваемое, и всё время ощущал себя человеком, который попал опять за границу какого-нибудь Северо-западного или Восточного округа и который намеревается так безнаказанно переходить всевозможные границы, что, откровенно говоря, я с успехом проделываю всю жизнь, да и ныне довольно часто, по крайней мере несколько раз в месяц, переступаю чьи-нибудь границы, после чего хмурюсь и качаю головой, потому что во мне невольно начинает проявляться нечто похожее на чувство гражданина мира.

17.

Толпы иденов наполняют метро. Что ещё за «иденов», господин-товарищ барин Колчин, вы имеете в виду? Самоназвание избранных необходимо знать. Идн, иден. Понятно? Не совсем. А «люди» вам понятны? Конечно, люди есть люди. Не сечёте беготню языка от начала к нашим дням. Язык бегает по телам, которые, в чистом виде явившись на свет, есть массовое производство, то есть идентичные. Но спросим аудиторию, идентичны кому? Правильным будет ответ: Богу. А Бог имеет имя Х… Яхве, Ядн, Идн. Буквы, буквы прячут всё, и открывают всё самое тайное, что становится явным, чтобы явное опять стало тайным. И так без конца без краю. Были иден, стали юде, превратившись в люди, иными словами, созданы по образу и подобию Господа нашего Якова Христиановича Алахуевского-Ебуддийскага. С окончанием «ага»? Именно, «ага». Как старуха Фадеева, секретарша Колчина, «баба-яга».

"Наша улица” №232 (3) март 2019