Ирина Оснач “Пьяный пароход, индийский слон и страна Материк” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Ирина Оснач родом с севера Камчатки, где долгая зима, короткое лето, сопки и тундра. Родители Ирины - из поколения советских романтиков, приехавших осваивать Дальний Восток. Ирина Оснач училась на семинаре прозы А. Е. Рекемчука в Литинституте. Потом на перекрестке (остаться в Москве или вернуться на Камчатку) выбрала «вернуться на Камчатку». Работала в областной газете, много писала и была одним из известных журналистов Камчатки. Теперь живет в Подмосковном Красногорске. Автор повестей и рассказов, которые публиковались в альманахе «Камчатка», журналах  «Юность» и «Дальний Восток», антологии камчатской современной литературы «Земля над океаном», альманахе «Пятью пять», журнале «Наша молодёжь», международном литературном альманахе «Особняк», «Независимой газете». Рассказы Ирины переводились на болгарский язык, вошли в лонг-листы международного Волошинского конкурса и литературной премии им. О. Генри «Дары волхвов». В сентябре 2018 года стала дипломантом XVI Международного литературного Волошинского Конкурса.
В "Нашей улице" публикуется с №226 (9) сентябрь 2018.

вернуться
на главную
страницу

Ирина Оснач

ПЬЯНЫЙ ПАРОХОД,
ИНДИЙСКИЙ СЛОН И
СТРАНА МАТЕРИК

рассказ

«А теперь давайте сравним цветовые оттенки бумаги для акварелей – от серовато-желтого до белоснежно-голубого» (рекомендации для начинающих акварелистов)

Пора, давно уже пора признаться, сколько можно скрывать!
У меня есть страсть, увлечение с детства, с которым я и не пытаюсь совладать, к тому же приходится еще и таиться, не всякому встречному-поперечному расскажешь – не поймет, усмехнется, засмеет. А что смешного? Страсть, она и есть страсть. Как с ней бороться, тем более, с такой?

Я теряю голову, счет времени, забываю о других делах, и могу на несколько часов застрять в самом обычном магазине канцтоваров: скрепки, тетради для заметок, точилки, ручки, стирательные резинки, держатели бумаг, дыроколы, карандаши…. А бумага! Толстая, тонкая, обычная, серая, белая, в клеточку и линейку, ватман, картон, калька, с водяными знаками и без них.
Иногда нахожу и уношу с собой настоящие сокровища – несколько небольших листов бумаги ручной работы, которая напоминает шелковую промокашку, ручку, которая пишет необыкновенно приятно, блокнот удобного формата, который пригодится, чтобы записать что-то в метро, или карандаши, простые и цветные.

У меня целая коллекция карандашей – от кохиноровских, мягких, полумягких, твердых, цветных, чернографитовых, трехгранных, до плоских, с особым грифелем, которыми работают плотники, размечая дерево.
Одно из моих развлечений нынче – покупать карандаши одного цвета, например, сине-голубые, от бледно-голубого, почти невидимого, до темно-синего.
Но в даже самых больших магазинах канцтоваров давно уже не сыскать совершенно простой с виду карандаш, который когда-то был почти в каждой семье. В моей карандашной коллекции есть такой. Я выпросила его у портнихи, увидев в коробке с нитками, иголками, булавками и всякой галантерейной мелочью. Ей он был не нужен, для меня же оставался волшебным. Этот карандаш – химический. Помните такой?

На английском химический карандаш именуется как «copying pencil», «копировальный карандаш», и как «indelible pencil», «неудаляемый карандаш».
Изобретение «indelible pencil» в 1866 году стало настоящей находкой в чертежном, копировальном, стенографическом деле. Этим «пенсилом» можно было писать, рисовать, раскрашивать бумажную поверхность, делать нестираемые пометки и многое другое. Под деревянной «одежкой» у него находится особый графитный грифель. В сухом виде он оставляет на бумаге малозаметные следы. Но стоит кончик грифеля смочить водой или даже языком – цвет его меняется, он начинает писать жирно, ярко, и удалить с бумаги след химического карандаша невозможно.
В начале 20-го века химический карандаш несколько усовершенствовали – на него крепился маленький баллончик с водой, и когда нужно было смочить стержень, писавший нажимал на него.

Особенно популярным химический карандаш был на почте.
«Остап взял химический карандаш и, возбужденно махнув им в воздухе, надписал:
Ценная
Народному комиссару финансов
Москва
И посылка, сброшенная рукой дюжего почтовика, рухнула на груду овальных тюков, торбочек и ящиков. Засовывая в карман квитанцию, Остап увидел, что его миллион вместе с прочим грузом уже увозит на тележке в соседний зал ленивый старик с белыми молниями в петлицах». («Золотой теленок», Илья Ильф и Евгений Петров)

Им подписывали фанерные посылки, крышки на которых приколачивали маленькими гвоздиками, а затем обшивали тканью, обычно старой белой наволочкой или куском простыни. А затем на белой ткани писался адрес. И лучше всего для этого подходил химический карандаш, он хорошенько слюнявился, буквы получались яркими, четкими, и каким перипетиям не подвергались бы посылки в пути, жарились на солнце, мокли на перроне в аэропорту или на железнодорожном вокзале, химический карандаш ни за что не стирался. Кроме посылок, было еще одно народное практическое применение химическим карандашам – проверка меда на качество. Если в меде много воды, грифель оставлял яркий след.

«Чем теплее бумага, тем сложнее передать нежно-голубые и сиреневые оттенки акварели, они приобретают зеленый и коричневый оттенки».
(рекомендации для начинающих акварелистов)

Посылки прилетали с «материка». «Я понял, – засмеялся мой приятель, с которым мы однажды обсуждали детские воспоминания, – на Камчатке остальную часть России называют материком, а любую гору – сопкой, или, того гляди, вулканом».
Это он надо мной так подтрунивал, потому как сам родился и вырос там, где никаких сопок и вулканов и в помине нет, на той части материка, которая называется Северным Казахстаном.
Но он был прав – про материк и сопки. Уже потом я узнала, что слово «материк» в обиходе и у других дальневосточников, которые живут, если судить географически, именно на материковой части нашей страны.
В моем детстве на севере Камчатки (кстати, это материковая часть Камчатки) «материк» был загадочной страной.

С «материка» на самолете прилетали посылки.
Обычно они были от моего деда, который сначала телеграммой извещал об отправке посылки.
После томительного ожидания прилетал самолет с письмами, газетами, журналами (они опаздывали на месяц-полтора), и самое главное – посылками. Никакого извещения ждать было не нужно, встречаешь почтальона в поселке и спрашиваешь:
– Пришла ли посылка?
– Большая такая? Пришла, пришла! Приходите! Но посылку еще надо обработать!
Обработать – это значит, что когда мы с мамой зайдем в почтовое отделение, нужно будет еще ждать, пока начальница почты будет что-то долго записывать в журнал, с важным видом возьмет у мамы паспорт, все тщательно проверит, будто они не знакомы, и наконец, выдаст посылку.

Почти всегда посылка была большой и тяжелой – фанерный ящик, обшитый старой простыней или наволочкой, с чернильными буквами. Мы с мамой несли ее вдвоем, и пока несли, мне рисовались всякие сокровища, почти как из «Синдбада-морехода», про которого мне по вечерам читала мама.
Наверное, хорошо было бы сразу, как только занесли в дом, тут же посылку раскрыть и достать из нее все сокровища.
Но мама почему-то все откладывала, говорила – «пусть согреется», будто посылка была живая.
А потом осторожно и аккуратно, будто посылка закричит от пореза, распарывала ткань по шву.
Эта ткань потом могла пригодиться для ответной посылки на материк, в которой были вещи вполне прозаические для меня: рыбные балыки, смазанные растительным маслом, чтобы не заплесневели, сушеная корюшка, кедровые шишки.

Затем, когда ткань распорота, нужно было взять отвертку, поддеть ею крышку и открыть посылку.
Что в ней было? Обычно – семечки, мед, и много чеснока. Почему именно чеснок?
Во времена моего детства на прилавках камчатских магазинов (например, двух магазинов в поселке Манилы, где мы жили) громоздились в избытке шоколадные конфеты московских кондитерских фабрик, сгущенка, крымские вина, чай «со слониками», овощные и фруктовые консервы из братских республик (такого ассортимента я нигде больше не видела).
Но огромным дефицитом на севере Камчатки были свежие фрукты, лук и чеснок. Их привозили в северные поселки в минимальном количестве и продавали в магазинах по спискам, составлявшимся в поселковых Советах.
Мой дед был врачом, поэтому в его посылках всегда был чеснок, иногда сушеный, если посылка отправлялась в разгар зимы. «Ребенку нужны витамины!»

«Гладкая бумага точнее отражает цвет нанесенной краски, на ней удобнее рисовать мелкие детали».
(Рекомендации для начинающих акварелистов).

С «материка» приходили пароходы.
Сначала «пьяный» пароход, на котором привозили «товары первой необходимости», в том числе сигареты и алкоголь.
Пароход бросал якорь в устье реки Пенжины, и его разгрузкой занимался портопункт, доставлявший грузы в склады рыбкоопа. Следом шел пароход с углем, дизельным топливом и прочими товарами.
Примечательной была история с телевизорами. Долгое время в Пенжинском районе Камчатки не было телевидения. Наконец запустили ту «Орбиту», которая давала сигнал, если не ошибаюсь, на часть Казахстана. Она не была рассчитана на север Камчатки, но принималась хорошо. Правда, с перекосом – передачи начинались где-то в пять-семь вечера, и чтобы посмотреть какой-нибудь вечерний фильм или хоккей, приходилось не спать ночью.
На пароходе привезли телевизоры, их до последнего раскупили. Но стабилизаторы не привезли. О каком постоянном напряжении может идти речь, если местная дизельная станция работает с перебоями и то замирает, захлебывается, то «дырчит» так, что на весь поселок слышно?
Телевизоры поработали, поработали и большей частью перегорели (за исключением тех, у кого такие стабилизаторы были).
А для всех остальных стабилизаторы смогли привезти только на следующее лето.

С «материка» перед Новым годом привозили яблоки и мандарины. Одно время яблоки были японские, в аккуратных деревянных ящиках. Под предлогом того, что груз пересек некую зону японской радиации, эти ящики затем приказывалось сжечь вместе с газетами и журналами, которыми были переложены румяные и красивые яблоки – точь в точь, как то яблоко, которым усыпили Царевну:
«Соку спелого полно,
Так свежо и так душисто,
Так румяно-золотисто,
Будто мёдом налилось!
Видны семечки насквозь...»
Ящики действительно жгли, пускали в растопку, а газеты и журналы мы рассматривали – в них было много комиксов и фото. Прочитать их никто не мог, знатоков иероглифов не нашлось.

А еще «материк» – это отпуск. Долгожданный, потому что в основном в отпуск ездили раз в три года, и тогда отдохнуть получалось как следует, почти полгода. И к родне заехать погостить, и на теплое море съездить. Если же брать отпуск за год, можно запросто все отпускное время провести в пути. Мои родители нашли компромисс, брали отпуск за полтора года. Летели обязательно через Москву.

На «материке» была Москва, а в Москве было метро.
Я поладила с метро сразу, как только попала под землю. Не было удивления и ощущения чего-то необычного. Несколько дней в Москве были посвящены поездкам в магазин одежды «Руслан и Людмила», галантерейный «Тысяча мелочей», где покупали не только себе, но и по длинному списку для камчатских друзей и знакомых.
И обязательно – московскому зоопарку: слоны, жирафы, тигры…
В зоопарке был тюлень Пионер и слон, к ним мы ходили, как к старым знакомым. Я протягивала слону яблоко, и он забирал его, опуская ко мне хобот со своей высоты и задевая руки нежной губой хобота.
Мы гостили у Веры, двоюродной сестры матери, которая жила на Беговой, до зоопарка было недалеко, и мы ездили туда почти каждый день.
Квартира московской родственницы была ничем не примечательна за исключением полок с книгами, которые занимали всю стену в комнате.
Веру я запомнила тем, что она беспрестанно восхищалась прелестями камчатской жизни:
– Надо же, такая дикая природа! А рыба какая! А икра! – повторяла она, уплетая гостинцы.
И когда мы уезжали, я ей предложила:
– Тетя Вера, поехали с нами!
– Что ты, зайчонок! Не смогу! У меня здесь квартира, Москва, я привыкла…
Однажды взрослые засиделись на кухне, а я достала книгу, в которой были черно-белые иллюстрации, и старательно раскрасила их. За что получила серьезный нагоняй от отца.
– Ничего страшного, зато книга стала с цветными картинками, – сказала Вера и подарила мне ее. Это были «Приключения Робинзона Круза», которые я прочитала, когда подросла.
Я перечитывала ее несколько раз, и она для меня – не только о странствиях и жизни на острове Робинзона Крузо. Я вспоминаю родителей, камчатские зимы, книги, которые читала мне мама, посылки с «материка», чеснок моего деда, душистые семечки… И со страницы на страницу «Робинзона», торопясь за яблоком, перешагивает большой индийский слон.

«Теплый тон бумаги дополнительно объединяет всю работу. Но такая акварель в белоснежном паспарту может вызвать ощущение, что живопись была выполнена на плохой бумаге, и от времени пожелтела. Поэтому хороша та бумага, которая проверена самим художником».
(рекомендации для начинающих акварелистов)
А что же химический карандаш? К концу 20-го века популярность химических карандашей пошла на убыль – их заменили сначала шариковые, а затем гелевые ручки. И бог бы с ним, с этим химическим карандашом, и кому он сейчас необходим?
Но даже в век планшетов и айподов нужно немного чуда.
А какое чудо без волшебного карандаша?
Поэтому-то и я храню среди дорогих и новеньких карандашей еще один – с виду совершенно обычный, оставляющий серебристо-серые штрихи. Но если лизнуть его языком, химический карандаш рисует синим, фиолетовым, голубым.
Язык после него был синий, мама ругалась, говорила, что нельзя, это отрава, сплошная химия. Но сама слюнявила карандаш, когда обшивала посылку тряпкой и писала на ней адрес.

Химический карандаш тогда, в детстве, был моим главным чудом. Я любила набрать в баночку воды и поставить туда карандаш. Потом рассматривала фиолетово-голубые вихри в воде.
И еще любила написать, нарисовать что-то сухим карандашом, а потом провести по бумаге мокрым пальцем – буквы и картинки оживали.

Это было одно из моих главных развлечений. Мама смотрела и печально говорила моему отцу:
– Надо попросить деда, чтобы он прислал медовые краски.
– Неужели в магазине нет акварельных красок?
– Володя, видел бы ты эти краски! Шесть засохших кирпичиков! А краски должны быть настоящие, медовые.

Книжные магазины на Камчатке тогда были роскошные, какие только книги не продавались – особенно детские, отпечатанные на бумаге фабрики «Госзнака», с прекрасными иллюстрациями. Но вот с красками случился прокол.
Не знаю, почему дед их не прислал. Хирург, врач, во время Великой Отечественной войны четыре года проработавший в госпиталях, наверное, счел медовые краски блажью. Настоящие акварельные краски – те самые, с медовым запахом, появились у меня позже, лет в семь или восемь.
Но это уже история про краски. А химический карандаш – вот он, в коробке, где хранится вся моя коллекция карандашей. И я уверена – этот карандаш до сих пор волшебный, и доказать это легко, нужно взять его, и окунуть в баночку с водой.

"Наша улица” №232 (3) март 2019