Валерий Поздеев "Прбуждение" повесть

Валерий Поздеев "Прбуждение" повесть
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

 

Валерий Аркадьевич Поздеев родился в 1960 году в поселке Кез Удмуртской АССР. После окончания средней школы работал на лесоповале, затем служил в армии. С 1980 года живет в Москве. Окончил Историко-архивный институт Российского государственного гуманитарного университета. Дебютировал в "Нашей улице" в 2000 году короткой повестью "Наполеон Федя Пряшкин" (№ 9-2000). Валерий Поздеев опубликовал в "НАШЕЙ УЛИЦЕ" следующие произведения: "В одном учреждении", рассказ (№ 10-2000); "Мрак", рассказ (№ 7-2001); "Яблочко от яблоньки", рассказы (№ 10-2001); "Лишняя", рассказы (№ 11-2001); "Любовь к классике", рассказы (№ 12-2002); "Повесть временных дней", повесть (№ 1, 2, 3-2003). В 2003 году Юрий Кувалдин издал книгу Валерия Поздеева "Наполеон Федя Пряшкин".

 

вернуться
на главную страницу

 

Валерий Поздеев

ПРОБУЖДЕНИЕ

повесть

 

Слабость всегда спасалась верой в
чудеса; она считала врага побежденным,
если ей удавалось одолеть его
в своем воображении...

Карл Маркс

 

 

Глава 1

Маленькое окошко побагровело от закатного солнца. Царь сидел в одиночестве, вытянув костлявые ноги. В это время его обычно клонило ко сну. Иногда он начинал дремать, голова опускалась все ниже, но острая боль в позвоночнике, пронизывающая при любом неосторожном движении, сразу давала о себе знать и напрочь рассеивала дрему. Боль в позвоночнике, в отличии, например, от постоянной боли в животе, появилась не так давно, и к ней он еще не успел притерпеться. К тому же, в последнее время, он стал заметно толстеть, и во время оргий старался по возможности сдерживать свой аппетит, но, глядя, как жадно наслаждаются молодые, здоровые, дорвавшиеся до острых радостей жизни сотрапезники, сначала приходил в тихую ярость, а затем, так и не удержавшись, сам наедался и напивался до того, что не мог выбраться из-за стола самостоятельно.
Болели ноги, особенно в распухших коленях, стреляло в правый глаз, ныли оставшиеся зубы - и сам себе он порой представлялся этаким сгустком боли, сплошным нарывом, до которого страшно дотронуться. Во всем теле не осталось практически ни одного не болящего места, но самой страшной, самой невыносимой была режущая боль в позвоночнике, сделавшая его, по сути, калекой, почти не могущим передвигаться самостоятельно.
Все эти хвори вконец измотали царя, сделали его еще более раздражительным, подозрительным, жестоким, и даже личное присутствие в подвалах, где висевшие на крючьях недруги, обливаясь слезами, потом, кровью и собственными испражнениями сознавались во всех своих изменах, не вносило больше успокоения в его истерзанную душу.
А ведь раньше вид сломленных кающихся изменников так успокаивал, тешил и даже радовал, да и сам он, под настроение, мог хватануть пытаемого раскаленным прутом по голой спине. А какое удовольствие медленно подносить к взмокшему, покрытому сажей и смолой телу зажженный факел и наблюдать, как сначала плавятся и скручиваются волоски, потом краснеет кожа, потом желтеет, морщится, и вдруг начинают вздуваться пузыри. Или вонзить в уже обмякшего изменника остро отточенный клинок по самую рукоять. А сладкозвучные надрывные вопли истязаемых? А запах? Ни с чем не сравнимый запах пыточной.
Но все это теперь не радовало, а если и радовало, то совсем не так, как прежде. Теперь радовало лишь одно - когда хоть немного утихала боль. Теперь он часами сидел или лежал неподвижно, боясь шевельнуться, чтобы не потревожить эту проклятую, уже давно поселившуюся в его теле, но так и не прирученную гостью.
Особенно плохо становилось к вечеру, когда садилось солнце. В это время его никто не смел тревожить. Все знали - малейшая оплошность, одно неверное слово, не понравившийся жест могут стоить жизни даже очень приближенным.
Сознание своей безграничной власти и мысль о том, что перед ним трепещут, была приятна, и он незаметно криво ухмылялся, когда какой-нибудь холуй, прежде чем приблизиться и броситься на колени, истово крестился, как бы заранее прощаясь с жизнью.
Но, несмотря на такой трепет, такую забитость и собачью преданность окружавших его бесцветных людишек, он никому не доверял и порою, глядя на ползающего у ног холопа, с привычным уже сладострастием подстегивая свою злобу, думал: "Пес поганый, смердящий выродок! Ластится, а ведь изменит при первой возможности. Только и думают, как меня извести да самим править. Все ненавидят. Все!"
Он судорожно сжимал кулаки, напрягался, и боль в позвоночнике сразу давала о себе знать. А с болью возрастала злость, обида, выливающаяся в жестокость, и очень по-разному складывалась дальнейшая судьба ползающего у царских ног человека.
Когда боль отступала, он любил предаться философским размышлениям. И становилось жалко себя - больного, несчастного, одинокого, и хотелось кончить жизнь где-нибудь в отдаленном монастыре, живя тихой праведной жизнью, напрочь забыв о пьянстве, обжорстве и скотской похоти. Вспоминалась мать, счастливое, так рано кончившееся детство, и тихие слезы струились по дряблым щекам, исчезая в жиденькой бороденке. Подкатывала старость.
Он молился. Правда, вставать на колени и класть земные поклоны уже не мог, даже поднимать руку, чтобы осенить себя крестным знаменем опасался, но молился истово, подолгу. Каялся, вспоминая казненных. Их было множество - десятки тысяч, а может, и сотни, отошедших в мир иной по его воле. Почти всех их он помнил и, когда перелистывал синодик, образ каждого воскрешал его хоть и воспаленный, но четко работающий мозг. Память его была удивительна - он помнил все, и особенно, что касалось казней. Помнил, когда и за что казнили того или иного ослушника, что сталось с семьей казненного, что из имущества отошло в казну, а что досталось холуям и доносчикам. Помнил даже самые незначительные мелочи.
Особенно часто вспоминал того первого, казненного по его приказу ненавистного ближнего боярина, который, ерничая, оказывая внешние знаки почтительности и покорности, на деле просто смеялся над ним, разворовывал казну, чувствовал себя полноправным хозяином, нагло в одежде садился на отцовское ложе, а за глаза называл его неизвестно от кого зачатым щенком. От обиды, злости и бессилья у него в глазах темнело, и смертный грех отчаяния неоднократно подвергал его веру тяжким испытаниям, и он, двенадцатилетний сирота, не в силах выносить такие унижения, просил у бога смерти. Но смерти не было, и оставалось одно - терпеть, скрипя зубами, и дожидаться подходящего случая, когда наглого временщика, постоянно окруженного буйными, до зубов вооруженными людьми, можно будет призвать к порядку. И такой подходящий случай представился, и тогда, уже по настоящему, кончилось его детство.
После очередной наглой выходки зарвавшегося царедворца, воспользовавшись тем, что свита его на этот раз была малочисленна, он приказал псарям схватить обидчика и тут же на глазах у всех отрубить голову, что и было исполнено незамедлительно. Все остолбенели. Никто не ожидал такой скорой и жестокой расправы. Еще минуту назад всесильный вельможа, без страха дерзящий царю и открыто насмехавшийся над ним, перед которым лебезили больше, чем перед малолетним государем, теперь безобразной грудой валялся в луже собственной крови.
А малолетний властитель в исступлении и с каким-то впервые испытываемым им сладострастным наслаждением долго смотрел на отрубленную со слипшимися от крови волосами голову, потом изо всей силы пнул по ней, и она, тяжелая, липко шлепая по полу, покатилась к ногам оцепеневших, сбившихся в кучу спесивых феодалов.
Да, тогда кончилось детство. Сразу после расправы он убежал в дальние комнаты, забрался под кровать и до вечера сидел там, дрожа и кусая ногти.
Было душно, ветрено. Непролазная грязь наконец-то высохла и превратилась в колючую мелкую пыль, густыми серыми столбами носившуюся по городу и покрывавшую все вокруг толстым слоем. Когда ветер тянул с ближнего болота, куда свозили всякую дрянь, в том числе дохлую животину, дворец наполнялся смрадным запахом, всегда вызывающим у царя бешеный аппетит.
Снаружи доносился шум: побрякивало железо, чирикали воробьи, стучали копыта по деревянному настилу, слышались отдельные голоса, выкрики, но все это было далеко и не касалось огромного мрачного жилища. Только ворона, каркавшая негромко, но скрипуче противно и методично, казалось, была совсем рядом, может быть, даже на подоконнике. Он взглянул в сторону окна, но яркий свет заставил его снова зажмуриться, и еще сильнее закололо в глазу. Никакой вороны не было.
"Господи, Господи, за что такие мучения".
В дальнем углу что-то зашуршало, но он не открыл глаза.
"Мыши проклятые", - тяжело провернулось в голове.
Рука привычно потянулась к ковшу. Густая сладкая жидкость приятно обожгла воспаленные внутренности, и сделалось немного полегче, но он знал, что облегчение временное и очень недолгое, а потом снова проклятая боль.
В углу снова зашуршало, да так зашуршало, что он все же вынужден был открыть глаза и осторожно повернуть голову. Еще не привыкшими к свету, уже плохо видящими больными глазами, в полумраке дальнего угла он не мог сразу хорошенько разглядеть копошащуюся там, очевидно стряхивающую с себя пыль фигуру. Наконец фигура шагнула в луч света, и теперь можно было видеть, что это довольно странно одетый безбородый мужчина.
К удивлению царя, незнакомец не бухнулся на колени, а стал поправлять свою одежду. Одежда действительно была странная: похожая на блин шапка с козырьком, нечто вроде клетчатой короткой свитки нараспашку, узкие штаны навыпуск, желтые штиблеты, с истертыми побелевшими носами. Лицо бледное, красивое, с горбатым носом. Узкие черные усики над тонкими губами.
"Посланник, - подумал царь. - Но кто впустил?!"
Поправив одежду, незнакомец оглянулся по сторонам, как человек, только что попавший в незнакомое место, и, увидав на столе резной белой кости ларец, в котором хранилась переписка с крымским ханом, на очередное послание которого царь хотел отвечать, как только немного утихнет боль, подошел и стал его рассматривать, не обращая никакого внимания на грозного властителя. По-видимому, заинтересовало его и содержание ларчика, который он попытался открыть, тряся и нажимая на все выступы и углубления. Безуспешно. Крепкий мудреный замок, сделанный умелым мастером, послания крымского хана хранил надежно.
Царь сжался. "Подослан! Псами-боярами подослан", - мелькнуло в голове, и от неожиданно обуявшего животного страха крупно затряслась борода. Но это продолжалось недолго. Страх быстро уступил место привычному сладковатому чувству бешенства. На дряблых щеках и лысине выступили красные пятна. Он подался вперед и хотел грозно крикнуть, но голос неожиданно пропал. Вырвалось только хриплое: "Э-э-э!"
- Что? - Незнакомец поставил ларчик на место, близко подошел к царю и вопросительно на него уставился. А тот таращился на незнакомца и ничего не мог выговорить. - Что? - еще раз спросил незнакомец и перевел взгляд на ковш. Этот предмет, по всему было видно, тоже заинтересовал его, и гораздо больше, чем плешивый болезненный старик, что и было доказано дальнейшим ходом событий. Не спрашивая разрешения, он взял ковш, прилично отхлебнул из него, одобрительно покачал головой и сказал: - Гм!
После чего осушил его полностью и поставил на место. У царя задергался правый глаз и обнажились два оставшихся передних зуба. Следующий звук, вырвавшийся из его утробы, был:
- У-у-у!
Он привстал, схватил стоявшую тут же у кресла увесистую палку с железным наконечником и очень резво ею взмахнул. Незнакомец отскочил в сторону, и железный наконечник, просвистев рядом с его ухом, ударился о стол. С грохотом покатился по полу пустой ковш. Царь качнулся вперед, снова замахиваясь палкой, но незнакомец сам шагнул навстречу и резким движением со всей силы заехал царю прямо в длинный горбатый нос. Взметнулись два красных сапога. Царь опрокинулся под стол и громко завыл.
- Нервные все какие, - пробормотал незнакомец и быстро направился к выходу, потирая ушибленный кулак.
Задняя дверь тихонько приоткрылась, и слуги, привлеченные шумом, стали трусливо выглядывать. Увидав такую странную картину, все бросились к царю, а он, все так же громко выл, указывая рукой на выходящего незнакомца. Молодой курчавый любимец, из рук которого подозрительный царь в последнее время только и принимал пищу, стуча огромными сапожищами и на ходу вытаскивая саблю, бросился за обидчиком, но тот скрылся за дверью и как в воду канул. А царь, в окружении бестолково суетящихся слуг, еще долго лежал под столом, поскуливал и, брызгая кровавой слюной, яростно колотил кулаком по полу.
Затем все стало тускнеть.
Рука, попавшая под голову, онемела. Ее нестерпимо покалывало миллионами мелких иголочек. Аркадий дернулся и почувствовал под собой жесткие пружины. Сознание медленно возвращалось. Лицо взмокло от пота, а сердце колотилось так, что вздрагивала хлипкая кровать. Он провел рукой по лицу, утерся простыней и стал потихоньку продирать глаза - сначала один, затем другой. "Как же это я заснул, черт побери. Не хотел ведь. Никогда больше не надо ложиться сразу после еды - снится всякая гадость". Он перевернулся на другой бок. Глаза слипались, и окружающее представало в мутных неясных очертаниях.
На подоконнике маячила какая-то фигура. Сначала он никак не отреагировал. Привыкнув к свету и присмотревшись внимательней, разглядел, что это человек в кепке с козырьком, по-видимому, небольшого роста. Но черты лица рассмотреть было трудно. Находясь под впечатлением сна, когда мысли еще слабо охватывают действительность, Аркадий не удивился такому появлению, хотя отчетливо помнил, что дверь в комнату должна быть заперта, и этот тип мог проникнуть только через окно, которое находилось на пятом этаже. Сначала ему казалось, что он еще спит и его ждет какое-то новое удивительное видение, но, чем дольше он лежал, тем яснее сознавал, что все же уже не спит.
Сердце заколотилось сильнее. Он мог свободно по своему желанию пошевелить пальцами рук или ног, что никак нельзя было сделать во сне, мог думать о чем угодно: о горшке с геранью, о книжной полке, о желтых шторах, о фотографии Великого Артиста, висящей на противоположной стене.
Видение не исчезало, а напротив становилось все явственней, стало шевелиться, раскачиваться, и вдруг резко спрыгнуло с подоконника и село в кресло, закинув ногу на ногу. От внезапно охватившего его страха Аркадий съежился, сильнее втиснулся в мятые простыни, попытался даже укрыться с головой.
- Ну и здоров ты дрыхнуть, - сказал незнакомец неожиданно толстым басовитым голосом.
Теперь его можно было хорошенько рассмотреть. Лицо сухое, очень выразительное. Крючковатый, похожий на птичий клюв нос, тонкие губы, маленькие усики - черные и прямые, как стрелки часов. И головой он вертел, как птица - резко. Серый поношенный пиджак немного великоват, и трудно было определить, сколько ему лет - сорок или двадцать пять.
- Тебе чего? - хрипло выдавил Аркадий. - Ты кто?.. как?.. вообще?..
- Кто? Долго рассказывать, потом узнаешь. - Незнакомец поморщился, потер лоб, и Аркадий узнал его - это был тот, ударивший царя - и понял, что еще спит. И сразу успокоился.
- Значит, не поймали.
- Меня никто не может поймать, - сказал незнакомец и стал разворачивать газету.
- Здорово ты ему.
Незнакомец не поднял головы и ничего не ответил, а Аркадию стало как-то очень радостно, аж до ликования, как бывает только во сне. Казалось, сейчас случится что-то очень приятное.
Удивительное дело, он еще никогда не видал таких снов. Все было как наяву. Лица незнакомца не было видно, он прикрылся газетой, но зато хорошо видны были ноги, особенно та, что он закинул на другую и покачивал ею прямо перед носом Аркадия. Обыкновенные поношенные ботинки ярко-желтого ядовитого цвета с вытершимися носами, черные жесткие волосы на ноге - все было так ясно и отчетливо, что Аркадию вдруг снова стало страшно, и он снова инстинктивно потянул на голову одеяло.
Прямо перед ним на первой странице газеты был напечатан некролог. Умер Великий Артист, любимый народом, по настоящему любимый. Он смотрел с фотографии своими большими грустными глазами, а на губах была чуть насмешливая и тоже грустная улыбка. Такое впечатление, что он все в этой жизни понимал, и, несмотря на столь совсем не преклонный возраст, был человеком мудрым. Познал в этой жизни все - до самого конца, до самого дна - и ушел. А что ему тут еще оставалось делать.
Но фотография вдруг начала меняться. Глаза полуприкрылись, брови поднялись вверх, рот приоткрылся и ощерился в нехорошем оскале, и вот уже с первой страницы глядел не всем известный народный любимец, а ужасная, мерзкая в своей натуральной неприглядности физиономия только что скончавшегося в страшных мучениях страдальца.
Нет, это уж слишком! Много всякого, подчас необъяснимого, случалось в его нелепой жизни (особенно в последнее время), но чтобы такое! Животный ужас сковал все его члены, и единственное, что он смог в этой ситуации сделать, так это крепко зажмуриться. Сердце с перепуга почти остановилось, а из-под мышек ручьем потек холодный пот. Когда же он вновь открыл глаза, незнакомец сидел, опустив газету, и с еле заметной усмешкой смотрел на него.
- Что, здорово испугался?
Аркадий, вскочив с кровати и боясь взглянуть на газету, стал быстро одеваться. Затем подбежал к двери и с силой толкнул ее, но дверь была закрыта. С трудом справившись с защелкой, он, наконец, выскочил в коридор. Там было привычно спокойно и тихо. Стоящие вдоль стены очень похожие на урны ящики, на каждом из которых была прикреплена соответствующая табличка с именем владельца, источали привычный гнилостный запах. Возле них, мерно покачиваясь, прохаживались сонные охранники с огнетушителями. Эта привычная мирная картина немного успокоила его. Он вернулся обратно в комнату, но дверь оставил открытой и прямо с порога закричал:
- А ну, проваливай отсюда! И газетенку свою паршивую не забудь. Ты что, оглох! Э!
Незнакомец и ухом не повел. Он спокойненько сложил газету, положил ее на стул и начал молоть какую-то чушь.
- Напрасно ты кричишь, дружище. Я тут ни при чем. Не понимаю, зачем он вообще выбрал тебя. Сплошная серость. А газетенка эта паршивая, между прочим, твоя, а не моя. И ссориться со мной я тебе не советую. Неизвестно еще, сколько нам придется быть вместе, так что смотри.
- Выходи по-хорошему, я тебя прошу, через дверь, а то в окно вылетишь.
Но, судя по тому, на каком расстоянии от незнакомца все же держался Аркадий, он вряд ли сам всерьез верил в осуществление своих угроз.
Незнакомец хитро усмехнулся.
- Да ты не бойся. Сядь там, если ближе подойти боишься.
- Чего мне тебя бояться, - буркнул Аркадий, но стул все ж таки отодвинул подальше.
- Бои-и-ишься, - сказал незнакомец, неприятно растягивая слово. - Еще как боишься.
- Кто тебя боится?
- Ты боишься, - спокойно и толсто ответил незнакомец. - И не отпирайся. Я чужие мысли умею читать.
"Бред какой-то, - подумал Аркадий. - Сумасшедший! Точно сумасшедший. Из психушки сбежал. Во влип-то! Послал же бог на мою голову придурка. Настоящий идиот".
- Да не сумасшедший я, и не идиот, - все так же спокойно и ничуть, по-видимому, не обидевшись, отвечал незнакомец. - И послал меня не бог. Я здесь по воле другого. Понял. Правда, тот, кто меня сюда послал, тоже считает себя чуть ли не богом, да, скорее всего, что и богом - творцом. Так вот он-то уж, поверь мне, точно идиот. Стопроцентно.
Смысл всей этой бредятины был Аркадию совершенно не понятен, да он во все это и не старался вникать, и не мог сейчас. Внутри у него похолодело. Вот теперь-то он действительно здорово струсил, по-настоящему, где-то там внутри. Лицо побелело, точно мел. И страх этот был мистический, из детства - из скрипа половиц, гудения ветра в печной трубе по ночам, из простодушных, но жутковатых бабушкиных сказок, из чего-то дремучего, необъяснимого. Давно он такого не испытывал.
И, глядя на этого довольно странного, умеющего читать чужие мысли человека, он, в сущности, боялся не его, а чего-то другого, какой-то стоящей за ним неведомой мистической силы, ни понять, ни тем более противостоять которой он, конечно же, не мог и чувствовал, как этой силе покоряется. Странное чувство, примерный смысл которого можно выразить словами - ну и пусть.
Вообще, он был человеком слабым и трусливым.
А незнакомец, все так же чуть заметно усмехаясь, продолжал нести свою околесицу:
- Я тебе сейчас все объясню. Один придурок - у него с головой не все в порядке - возомнил себя сочинителем, творцом, создающим свой собственный мир. Этот ему, видите ли, не нравится, так он свой. Бредовый, конечно. Сочиняет всякие неправдоподобные истории. Даже не истории, а так - чушь собачья. Понимаешь. Но дело в том, что все его бредни материализуются. Есть такие, понимаешь. Он так счастлив, так искренне, фанатично во все им самим выдуманное верит, что все материализуется.
- Бред, - сказал Аркадий.
- Конечно бред. Я тебе о чем и толкую, - охотно согласился незнакомец, хотя Аркадий имел в виду совсем другое. - Но от этого не легче. Так вот, я участвую во всех этих придуманных им бредовых историях. Он выбрал меня своим главным героем. Понял? Вот и в нашей с тобой истории я буду главным героем. Вместе с тобой, конечно. Ты меня так и называй - Главный Герой. Нет, просто Герой.
И прочая околесица. Аркадий не знал, что и подумать. С одной стороны, конечно, тот все угадал, все его мысли, но с другой стороны он не очень-то во все это верил. Бывают же телепаты, экстрасенсы, гипнотизеры, фокусники и прочие специалисты. К тому же страх его постепенно проходил.
Надо сказать, что он вообще был склонен к частым переменам настроения и душевного состояния - быть в отчаянии, горевать, даже плакать, а минуту спустя уже весело хохотать, забыв о прежних огорчениях.
- А что это за наша с тобой история? - спросил тихим голосом Аркадий.
- Я пока сам точно не знаю, что это будет за история. Она только начинается. Но, судя по всему, о любви. О неразделенной любви. - И подленько так ухмыльнулся.
- Да, с головой у кого-то действительно не все в порядке, - сказал Аркадий, который уже не только справился со своим страхом, но и успел разозлиться, особенно за эту подленькую ухмылку.
- Да-да, - подтвердил Герой. - У кого-то не в порядке.
- Хватит тут заливать. Проваливай. Мне уходить пора.
- Сопляк! - рявкнул потерявший, наконец, терпение Герой. - Тебе толково объясняют, а ты хамишь.
- Не надо мне ничего объяснять, - мрачно и упрямо сказал Аркадий. - Уходи. Гад!
Что с ним такое случилось, откуда взялась такая смелость, он и сам вряд ли толком бы объяснил.
- Ах, ты!
Герой даже привстал, но тут же, словно понуждаемый какой-то неведомой силой, опустился на место и закатил глаза, всем своим видом показывая, что еле сдерживает себя, и что терпение его не безгранично.
- Послушай, - сказал он, после некоторой паузы. - А тебя не удивляют те сны, которые ты стал видеть в последнее время? Или, может, ты и раньше такие видел? Тебя не удивляет, что я в этих снах постоянно?
И тут Аркадию действительно что-то такое припомнилось, а может, почудилось, только показалось, что к этой очень выразительной физиономии с черными усиками он уже давно привык. И вроде бы видел ее уже много раз и, кажется, действительно во сне. Стало тревожно, и прежнее безразличие и подавленность овладело им окончательно.
"Ну и пусть, не я же... ", - не понятно к чему подумал он, но до конца не додумал.
- Да я могу по порядку рассказать все, что с тобой было и что будет, - укоризненно и не без злости продолжал Герой. - Ты собираешься на похороны Великого Артиста. Вместе пойдем. Затем на лекции, куда ты таскаешься только для того, чтоб пялиться на эту женщину, а подойти к ней не смеешь, потому что трус. Так вот, сегодня мы с ней познакомимся и пригласим в гости. Что будет дальше, я пока не знаю, но, учитывая, что мы полностью зависим от этого придурка, готовым нужно быть ко всему. Он, гад, иногда специально выдумает что-нибудь эдакое - сказать стыдно. Специально, чтоб поприкалываться, и наблюдает, что будет - балдеет. Сволочь. Но со мной такие штучки не очень-то проходят. Я и сам... подправляю его, иногда. А он снова свое - специально, из вредности. Ненавижу. Встретимся - обязательно морду ему набью.
Аркадию стало совсем скверно. В голове все перепуталось. Он понимал, что такого не бывает - не свихнулся же он совсем. Но, с другой стороны, вот он - материализованный из чьей-то мысли, спокойно читающий чужие. Да, может, и сам он, Аркадий, не живой вовсе человек из плоти и крови, а лишь продукт чьей-то фантазии.
- Живой-живой, - успокоил его Герой. - Не бойся. Ты-то живой. Он не всегда своих персонажей выдумывает, иногда уже готовых берет из жизни - подходящих. Ты как раз такой. Подопытный кролик. Хо-хо. Просто берут тебя и из одной жизни переселяют в другую. Потом обратно, если конечно уцелеешь. Словом, он будет сочинять разные истории, а они, эти истории, будут с нами происходить.
А в голове Аркадия воцарился окончательный хаос, справиться с которым он теперь даже уже и не пытался. Ввалился какой-то тип - мысли читает. А теперь еще и какие-то там истории, которые кто-то там сочиняет, но происходить которые должны с ним.
Если бы он сейчас мог нормально что-либо соображать, то, безусловно, понял бы, что сошел с ума, и все, что сейчас происходит, сплошной бред и галлюцинации. Но нормально соображать он сейчас не мог, и мысль о своем сумасшествии ему даже в голову не пришла. Напротив, все происходящее он считал совершеннейшей реальностью и окончательно во все поверил.
Но легче от этого не стало.
- А почему я? Почему он выбрал меня? - спросил Аркадий после того, как в голове кое-что начало потихоньку укладываться. - Что, других мало?
- Мало, - спокойно ответил Герой. - Таких, как ты, вообще мало. Единицы. Нет, выбор, конечно, есть, и оригиналы, надо сказать, попадаются еще те - фрукты будь здоров. Но выбрал он, видишь, тебя.
- А я не хочу, - упрямо и обиженно сказал Аркадий. - Я сейчас в милицию заявлю, там с ним быстро...
Но тут Герой вдруг ни с того ни с сего захохотал, да так громко и густо, что со стоящего на подоконнике цветка опало несколько сухих листочков. И хохотал довольно долго.
- Заяви-заяви, - выдавил он, наконец, после того, как немного справился со своим смехом. - А что ты им скажешь? Что кто-то что-то там сочиняет. Ну и что? Он же не ворует, не грабит - сочиняет. Да и кто всему этому поверит. Знаешь, куда тебе будет прямой путь из милиции? В психушку.
- Да какое он имеет право! - почти закричал припертый к стене этими аргументами Аркадий.
- Имеет, - безапелляционно заявил Герой. - А выбрал он тебя, думаю, потому, что ты очень подходишь. И потом, случись что с тобой, особо никто докапываться не станет.
- А что со мной может случиться?
- Да ничего. Я просто так сказал - мало ли. Впрочем, нам пора, а то вынос тела может состояться и без нас. А так быть не должно.
В это время послышался шум, и на подоконник села огромная серая ворона. Заглянув вовнутрь, она смело прыгнула на стул и, ни на кого не обращая внимания, принялась чистить клюв. Ничему больше не удивлявшийся Аркадий схватил тапок и хотел запустить им в наглую ворону, но его остановил голос Героя.
- Вот и Маруся пожаловала, - сказал он, чуть придерживая Аркадия за рукав. - Умная птица, а вот от скверной привычки ковыряться в помойках никак не отучу. Как увидит помойку - все дела побоку. Кстати, твою девицу тоже Маруся зовут. Как, нравится?
Аркадий ничего не ответил, только шумно сглотнул накопившуюся во рту слюну.
В коридоре был привычный сладковатый запах гнили и плесени. Герой подошел к одной из урн и, морщась, пнул ногой. Внутри трухляво булькнуло, и запахло блевотиной.
- Гнилье, все прогнило, - заключил он. - Здесь никогда не вспыхнет, зря охраняют. А сухие есть?
- Вон, - ответил Аркадий, показывая в дальний конец коридора.
Там было несколько красных ящиков-урн, у которых стояли охранники с огнетушителями наготове.
- Глупости вытворяют, - продолжил Герой. - Чем столько охранников держать, лучше бы освободили. Дешевле. А твои где?
Аркадий указал на полусгнившее, покрытое плесенью сооруженьице.
- Мои не загорятся.
- Достойная участь, - сказал Герой.
После гнусного мрачного барака осенний серенький денек, чуть переваливший за половину, казался прекрасным. Было тепло и влажно.
- Послушай, а ты действительно умеешь чужие мысли читать? - спросил Аркадий, когда они не спеша шли вдоль железнодорожного полотна, отделяющего барак от остального Города. - Или...
- Конечно, умею, зачем мне тебя обманывать.
- Здорово.
- Да как сказать. Очень трудно иметь дело с человеком, когда знаешь, что он думает. И о тебе в том числе. А еще труднее разговаривать. Думают почти всегда одно, а говорят другое. Я иногда путаю слова и мысли, и отвечаю на мысли. Получается нехорошо. Хотя интересно. Порой начинает казаться, что кругом одни подонки. Плюнь любому в харю - попадешь в подонка. Не ошибешься.
- А если ошибешься?
- Ошибешься - извинишься. Велика обида. Хотя, вряд ли ошибешься.
Шли молча, и Аркадию очень хотелось расспросить еще кое о чем, но в силу своей нерешительности он на это так и не решился.
- Конечно, - ответил на его мысли Герой. - И ты, я думаю, увидишь.
И усмехнулся.
Гравий хрустел под ногами, мутно серебрились уходящие вдаль стрелы рельс.

 

Глава 2

С утра у Интеллигента всегда плохое настроение. С утра все семейство сходилось на завтрак в малюсенькой кухоньке. А где тесно, там и трение больше. Как же он не любил эти утренние семейные сборища - кто бы знал. Хуже для него, кажется, ничего и быть не могло. Грубость братьев, нечистоплотность, чавканье, утробные отрыжки отца, косые взгляды матери - как бы чего лишнего не хватил. От всего этого кусок в горле застревал.
Конечно, к завтраку можно было бы и не выходить - кто чего скажет. А мать так даже и обрадуется. Но бог, как бы в насмешку, одарил длинного, тощего, казалось бы, бесплотного, постоянно витающего в облаках очкарика поистине волчьим аппетитом, и из двух зол, остаться голодным, но не оскорбленным, или набить живот, но получить по полной программе, он всегда выбирал второе.
По утрам он обычно просыпался раньше всех, но вставать не торопился, лежал неподвижно с закрытыми глазами, прислушиваясь к здоровому храпу братьев или испусканию ветров и липкому хлюпающему кашлю отца. У братьев, хоть и одна на двоих, была своя комната. Когда-то она была и его, но чем старше становились братья, тем явственнее была невозможность их совместного проживания, и теперь он спал в центральной проходной комнате.

Было у отца три сына,
Старший умный был детина,
Средний был и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.

Часто ему, во время длительных запоев праздномыслия, приходили в голову эти строки, хотя в их семье было все наоборот. Самым умным считался младший, он же, средний, почитался чуть ли не за идиота. Отношения с братьями и с родителями были, прямо скажем, не очень хорошими. Слишком уж чужим был он в своей семье. Одним словом - Интеллигент.
Отношение членов семьи к нему было не одинаковым. Отцу, например, было совершенно наплевать на своего среднего, как, впрочем, и на всех остальных. Для него, еще не очень старого, но уже здорово истершегося, давно смыслом жизни стало пропустить после работы стакашек, а лучше два, покалякать с приятелями в пивнушке, прийти домой как можно позже и сразу завалиться, чтоб не вступать в пререкания со своей, как он выражался за глаза, "старой вешалкой", а лучше всего совсем с ней не встречаться.
Старший брат тоже особо неприязненных ощущений к Интеллигенту не испытывал. Внешне чем-то напоминающий зубастую щуку, он примитивно, даже, можно сказать, добродушно и с чувством долга, постоянно отравлял жизнь среднему брату - подшучивал, чем доводил иногда последнего до белого каления.
Шутя поддать ногой, испустить ветры прямо перед его носом, шлепнуть холодными мокрыми после умывания руками по спине, сказать какую-нибудь обидную гадость прямо за столом - было для него обычным нормальным явлением. После очередной подобной шутки, довольный собой и своим остроумием, он разражался веселым добродушным смехом.
Иное дело младший. Любимец матери, добычливый, удачливый, он ненавидел и одновременно презирал очкастого недотепу. Никогда не насмехался открыто, только криво ухмылялся на шутки старшего брата. А смотрел так, что несчастному очкарику становилось неуютно. Не раз Интеллигент ловил на себе этот полный пульсирующей ненависти взгляд, и примерно с трехлетнего возраста сильно его боялся.
Чувства матери были сложнее. Что ни говори - сын, родная кровиночка. Она злилась скорее на судьбу, чем на неудачного отпрыска, и искренне недоумевала, за какие такие грехи бог наградил ее, порядочную женщину, таким выродком. В роду такого не бывало, а тут на тебе! Вылупился.
- Ну за что? За что? Откуда взялся? - всегда, после очередного конфликта с непутевым сыном, причитала она.
- Тебе лучше знать, откуда, - неизменно отвечал муж.
- Заткнись, алкаш вонючий, а то...
И алкаш затыкался.
Главным раздражающим мать фактором было то, что Интеллигент, обладая такой прожорливостью, почти ничего не приносил в дом и, молча, но упорно отказывался ходить с братьями на промысел, а вместо этого занимался черт знает чем - читал и писал. Подумать только!
Никто из ее предков ни читать, ни писать не умел. Сама она с трудом могла вывести на бумаге свои имя и фамилию, а читала исключительно программу передач по телевидению. Об отце и говорить нечего - из тридцати трех букв алфавита вряд ли вспомнит десять. И вдруг такое. Откуда! Что! Как, при стечении каких немыслимых обстоятельств взрос на этой помойке бледный никому не нужный цветок?
Снова и снова перетряхивала она свою жизнь, стараясь отыскать грех, за который теперь несет такое наказание. И не находила. А цветок меж тем все рос и рос, возрос до возраста оного и стал уже потихонечку заявлять о себе.
Сегодня мать была особенно не в духе. Он понял это сразу, еще лежа в кровати лицом к стене, когда почувствовал на себе ее взгляд. И по негромкому покашливанию, и по стуку посуды, и по шаркающей походке было ясно - жди неприятностей. И даже то, что брат, проходя мимо, не проделал с ним никакой грубой шутки, а это большая редкость, не обрадовало его, так как он предчувствовал, что главное впереди.
И действительно, когда он несмело, боком, скукожившись, как бы стараясь быть менее заметным и занимать как можно меньше места, входил на кухню, то сразу уперся в два направленных на него таких неприветливых взгляда матери и младшего брата, что захотелось в туалет. Он почувствовал себя кроликом, на которого смотрит удав - два удава. Даже движения его стали какими-то заторможенными. И в течение всего завтрака он был как бы под гипнозом.
А когда, стараясь ни на кого не глядеть, с ножом в руке потянулся к масленке, почувствовал такую негативную концентрацию, что непроизвольно отдернул руку назад. Пришлось пить чай просто с хлебом без масла, хотя бутерброд с сыром взять с тарелки он все же смог.
Завтрак проходил в тяжелом молчании, нарушавшемся только чавканьем да сморканием отца, искоса поглядывающего на мать. Это означало, что в его карманах не было ни гроша, и он ждал только удобного момента, чтоб завести разговор о том, что не худо бы ему, главе семьи и основному добытчику, поиметь некоторую сумму, хотя бы на кружечку пивка. Но, как только он отдаленно о чем-то таком заикнулся, мать так на него цыкнула, что поистершийся глава семейства, дабы не навлечь на себя большего гнева, почел за благо скоренько стушеваться.
Места стало больше, но комфортнее не стало. Интеллигент еще немного надеялся, что, возможно, все обойдется. Сейчас задвигаются стулья, все начнут подниматься, и он в это время незаметно растворится. Но ничего этого не происходило. Старший брат, ни на кого не обращая внимания, уплетал большущий бутерброд и громко швыркал чай из бокала. Делал он это с таким упоением, что с хрустом шевелились уши, а на лбу и носу выступила испарина. Младший брат и мать уже не ели и не сводили глаз с Интеллигента, тоже уже не евшего и делавшего вид, что внимательно рассматривает свои ногти. Вставать из-за стола в такой ситуации было как-то не очень ловко, но и сидеть так дальше, как подопытное насекомое под пристальным взглядом исследователя, тоже невмоготу.
Наконец старший брат, разделавшись с бутербродом и допив чай, утробно отрыгнул.
- Свинья, - беззлобно сказала мать.
Тот добродушно заржал и хлопнул себя ладонью по брюху. Брюхо гулко отозвалось.
Кажется, момент, чтобы встать из-за стола был более или менее подходящим - внимание матери и младшего брата на какое-то мгновение переключилось на старшего. Но только он привстал и собирался было отодвинуть стул, чтобы тихонечко выйти, как встретился глазами с матерью и мешком плюхнулся на место. Сердце заколотилось. Не любил и даже ненавидел он многих, но по-настоящему боялся только мать и младшего брата.
"Вот, сейчас", - мелькнуло в голове.
- Ну, что, засопел? - взвизгнула мать, едва заметно ухмыльнувшись. - Опять улизнуть задумал? Не выйдет. Чтоб сегодня с братьями пошел. Понял?
Интеллигент засопел еще сильнее. Это было самым отвратительным. Он, как истинный интеллигент, мечтал добывать средства к существованию интеллигентными методами, а те методы, которыми пользовались братья, ему совершенно не подходили. Собственно, матери-то было все равно, какими методами, пусть даже вшиво-интеллигентскими, которые она, женщина вполне нормальная, естественно презирала. Но дело в том, что интеллигентскими методами Интеллигент вообще ничего не добывал.
- Понял, спрашиваю? - не отступалась мать.
- Понял, - еле слышно и все так же сопя, ответил Интеллигент. - Я не могу.
- Что так?
Голос матери вроде бы был спокоен, но чувствовалось, что ее начинает охватывать раздражение. Интеллигент интеллигентно молчал.
- Почему, спрашиваю, не можешь? - переспросила мать.
Что ему было в этом случае сказать? Кроме непреодолимого отвращения к методам, которыми пользовались братья, добывая себе средства к существованию, сегодня была и другая причина. Причина для него очень важная, а для матери и братьев смехотворная, или вообще не причина.
- Мне надо на похороны, - еле слышно выдавил он.
- На какие такие похороны?
- На похороны Великого Артиста.
Старший брат хохотнул. Младший хранил молчание.
- Тебя туда звали? - продолжала допрос мать.
Интеллигент снова громко засопел. Он уже давно сидел с опущенной головой - лица не было видно, только пылали уши.
- Тебя туда звали, спрашиваю?
- Не звали.
- Тогда какого же...
- Я должен.
Мать всплеснула руками.
- Да что же это такое, а! Ты посмотри, что делается. Он должен. Ты кого из себя корчишь? Лишь бы улизнуть. Ни на какие похороны не пойдешь. Понял меня? Пойдешь с братьями. Какой выискался! Понял меня?
- Понял.
- Чтоб сегодня с братьями пошел.
- Я не могу.
Верхняя половина лица матери сделалась красной, нижняя побелела. Она встала, и казалось, сейчас тяжелая разделочная доска, на которой резали хлеб, обрушится на очкастую голову, или произойдет нечто невообразимое, что повергнет несчастного в прах.
Но произошло совсем другое. Мать почти спокойным, но подрагивающим голосом сказала:
- Если сегодня с братьями не пойдешь... Я тебя, паразита, содержать больше не намерена. Понял? Ишь какой. Жрать, так за четверых, а как... И хоть бы что, и не стыдно. Какой...
И, с грохотом отодвинув табурет, вышла. Через некоторое время вышли и братья, причем старший, скатав из хлебного мякиша шарик, ловко прилепил его на лоб Интеллигента и довольно расхохотался.
Интеллигент отлепил шарик и долго еще сидел на кухне весь красный. Нет, мать не права. Ему было и стыдно и совсем не хоть бы что. В минуты крайнего отчаяния он проклинал судьбу. Ему хотелось быть таким, как все, и свое интеллигентское изгойство он, по примеру матери, воспринимал как наказание за какие-то неведомые грехи, но поделать с этим ничего не мог.
Более того, находя в себе типичные черты интеллигента - склонность к абстрактному теоретизированию, совершенную непрактичность в реальной жизни, стойкое отвращение к физическому труду и труду вообще, сомнение во всем, нерешительность, трусость, и в то же время, так раздражающее всех поистине ослиное упрямство - он подсознательно, а может быть, и сознательно гордился ими или, лучше сказать, не хотел бы от них избавиться. И, если бы не постоянное давление и агрессия извне, ему было бы очень уютно в своем ничтожестве.
Досконально проштудировав все доступные ему творения апологетов интеллигентности, он мог бы найти тысячи аргументов в пользу своего образа жизни, но его мать, братья и даже отец принадлежали к более передовому, более агрессивному и жизнеспособному классу, и любые аргументы Интеллигента ничего кроме насмешек и раздражения у них не вызывали.
Но ведь это же нормально! Основная миссия интеллигенции - противостояние господствующей идеологии, как в обществе в целом, так и в семье. Всегда. Если интеллигент согласен или примирился с господствующей идеологией, мало того - протагонист ее, это уже ни в коем случае не интеллигент.
И если противостояние с господствующей в обществе идеологией было не так ощутимо, то противостояние в семье принимало в последнее время довольно острые формы. Его заставляли "работать", а он не хотел, не хотел упорно, с поистине интеллигентским ослиным упрямством.
Интеллигенция от природы труслива. Стоит показать ей кулак, она разбегается по разным щелям и сливается с окружающей средой.
Интеллигенция, по сути своей, пошла и мелкобуржуазна, склонна к комфорту. Ее легко подкупить, даже купить с потрохами. От этого самые большие потери...
Презираемая пролетариатом, а еще больше буржуазией, знающей ей настоящую цену и покупающей ее оптом или в розницу, в зависимости от потребностей, интеллигенция искренне страдает от глубины разрывающих ее противоречий, но поделать с собой ничего не может. Мелкобуржуазные корни держат крепко и требуют комфорта.
Чувствуя за собой эти слабости, эти тщательно скрываемые, но очень мощные мелкобуржуазные позывы, интеллигенция комплексует, тоскует от одиночества, бесприютности и беззащитности, зная, что в случае чего, всегда будет крайней и в утрату пойдет первой.
Интеллигент, по сути дела, везде лишний, везде только мешает и раздражает.
Интеллигент всегда на стороне угнетаемых или хотя бы должен обозначить эту свою позицию, что не всегда безопасно и всегда очень невыгодно.
Интеллигент - совесть общества. С этим сложнее всего. Размышления на эту тему всегда приводили Интеллигента к несколько щекотливым и печальным выводам.
Сегодня он, как почти каждый день, снова получил на полную катушку, но все же согласия идти с братьями на подлый промысел у него так и не выбили. А это уже кое-что.

 

Глава 3

Площадь, и в обычные-то дни очень людная, была забита до отказа. Казалось, весь Город пришел проститься с Великим Артистом, еще вчера радовавшим поклонников своим искрометным талантом, который был всегда так весел, так молод, что казалось, молодость эта продлится вечно, и который сегодня играл главную роль в своем последнем спектакле, собравшем небывалое количество зрителей.
Дело в том, что Аркадий страстно, до самозабвения любил Театр. Любил тайно, не смея никому в этом признаться. Его отношения с Театром, если так это можно сказать, начались давным-давно. Еще школьниками их всем классом возили на балет, и впечатления от этой поездки остались не очень приятные. Перед началом спектакля они в буфете до отказа накачались газировкой, а затем долго не могли найти туалет. Кое-кто даже немного оконфузился.
Или потом, в ранней юности, когда он, потрясенный первым неразделенным чувством, сырыми мартовскими ночами бродил по безлюдному парку, а сквозь темные мокрые стволы деревьев вдалеке белело здание. Собственно, это был не Театр, а Дом культуры. И театр при нем был самодеятельный, и спектакли давались редко, да и были скучными. Но именно тогда все совпало, и именно тогда зародилось его отношение к Театру как к чему-то мистическому. И это были лишь зачатки. В полную силу расцвела его страсть, когда он переехал в Город.
Даже само это слово "Театр" было для него чем-то мистическим или священным, как для верующего храм или церковь, все равно был ли это музыкальный театр, или драматический, или даже театр комедии.
Как правило, он приходил в Театр задолго до начала спектакля, входил, как только начинали запускать, и бродил по фойе, разглядывая фотографии артистов, или заходил в еще пустой зал и, не шевелясь, как зачарованный, смотрел на занавес, за которым, он это чувствовал, уже вовсю кипела таинственная, ни на что не похожая жизнь. А если не было занавеса, можно было смотреть вглубь черной сцены, на еще не ожившие под светом софитов декорации и вдыхать удивительный запах Театра, запах закулисья.
Он никогда не бывал за кулисами, да ему это было и не нужно. Вполне хватало запаха закулисья, остальное дорисовывалось в воображении.
Запахи Театра, мягкий ласкающий плюш кресел, лепнина, позолота - все вызывало в нем священный трепет. Он мог бы просто так вот в пустом зале сидеть часами.
И вот, наконец, зал потихоньку начинает оживать, наполняться людьми, по рядам катится приглушенный говорок, шелест программок, шелест платьев, стук неосторожно поднятого или опущенного сиденья кресла - да ведь это уже музыка. Оркестровая яма потихоньку заполняется музыкантами, начинается проба и настройка инструментов - и все это сливается в один негромкий шум, уже волнующий, уже предваряющий сладость будущего восторга.
Но вот зал стихает, приглушается свет, дирижер взмахивает палочкой, и...
Не знающий ни одной ноты, не могущий правильно спеть даже самый простенький незатейливый мотивчик, Аркадий был настоящий меломан, то есть воспринимал музыку не только душой, но и позвоночником, и макушкой, и всеми остальными частями тела.
При первых же звуках он внутренне вздрагивал, напрягался, сразу превращаясь в ком оголенных нервов, и дальнейшее сливалось для него в сплошной болезненно-сладостный гул, и сам он сливался с божественной гармонией, сошедшей на землю, чтобы хоть немного осветить ее тусклые унылые краски.
Но была и другая музыка - не музыка даже, выше музыки, выше Вселенной, выше Творца. Хаос, доведенный до восторженного абсурда, до скрытого, ликующего, похотливого богохульства, переходящий в полную блаженства бурлящую жизнь и обратно. В этих переходах, в этих перепадах из одной тональности в другую, во всю силу с несвойственным им скрежетом и хрипом завывали отравляющие душу нездешней сладостью и скорбью скрипки, и душа, потрясенная до самых оснований, кричала от восторга и ужаса, он умирал. Словно проваливался в лодке с водопада, и внутренности подкатывали к горлу. Умирал по настоящему, несколько раз за вечер.
А потом, уже после того, как стихали аплодисменты, и зрительный зал потихоньку начинал пустеть, еще долго продолжал сидеть с мутным потерянным взором, вцепившись побелевшими пальцами в подлокотники кресла. Хотелось упасть на пол, растянуться и лежать неподвижно до самого Воскресения.
После такой музыки он несколько дней был как бы не в себе.
Прямо у выхода из метро, где обычно уже начинали спрашивать лишний билетик, толпились люди. И чем ближе к театру, тем пестрая празднично одетая толпа становилась гуще, а у самого театра была страшная давка. Площадка перед театром огорожена и охранялась милицией. Огромная очередь тянулась от самых дверей, заворачивалась в скверик и терялась в ближайших переулках. Хвойный дух, всегда сопровождающий покойника, насквозь пропитал спертый от испарений воздух и тяжело висел над головами собравшихся. А венки все подносили и подносили. От предчувствия предстоящего грандиозного зрелища толпа возбужденно гудела.
Герой и Аркадий, протискиваясь сквозь плотную людскую массу, старались пробиться поближе к месту действия. Впереди, усердно работая плечами и локтями, пробирался Герой. Ворону он запихнул за пазуху и придерживал рукой, чтобы не раздавили, а в другой у него была какая-то красная книжечка, которую он, вежливо извиняясь и в то же время напирая, совал под нос всем недовольным. Худенький Аркадий, стараясь не отстать, проскальзывал в проделанный Героем проход.
- Куда лезете, молодой человек! Перестаньте толкаться! Как не стыдно! Хамье!
Но, при появлении красной книжечки, раздраженные окрики сразу прекращались.
- Что ты мне суешь свое удостоверение! У меня у самого такое есть! - закричал мужчина вальяжного барского вида. - Мерзавец! А ну назад. Растолкался.
Герой съежился, виновато оглянулся по сторонам и вдруг нырнул куда-то в бок, так что Аркадий его на какое-то время потерял из виду. Но вскоре голова Героя показалась метрах в десяти от сердитого мужчины, по-птичьи резко повернулась к Аркадию и мотнула, призывая к себе. Серой клетчатой кепки на ней уже не было.
Аркадий изо всех сил стал пробиваться, но это ему не очень удавалось. Плотная людская масса стояла стеной и поддавалась плохо. На него шикали, кричали, а какая-то тетка даже поддела в бок, и довольно чувствительно поддела, но он, не обращая на это никакого внимания, упорно лез вперед, наступая на чьи-то ноги, упираясь руками в чьи-то плечи. И вдруг на секунду ему показалось, что он уже был когда-то в подобной ситуации и, кажется, на этом же самом месте, но только давным-давно, может быть, сто, двести или пятьсот лет назад. Вот так же он пробирался в толпе, так же били ему по ребрам, и что-то жуткое и важное было впереди, и ему обязательно надо было добраться.
Потрясенный этим воспоминанием, он, с утроенной неизвестно откуда взявшейся силой пер вперед, ничего не видя перед собой, и очухался только тогда, когда услышал голос Героя.
- Во разогнался. Остановись, а то мимо проскочишь. Смотри, так можно и по шее схлопотать. Публика здесь собралась интеллигентная.
Ворона уже сидела на его плече и вертела головой по сторонам.
Кругом возбужденно гудели, работали локтями, устраиваясь поудобнее. Стоящую у обочины машину облепили со всех сторон, а одна женщина поставила ребенка на ее крышу. Балконы соседних домов, крыши - все было забито людьми. Аркадий почему-то обратил внимание на худого длинного парня, стоящего на балконе соседнего здания и, как ему показалось, внимательно за ними наблюдающего. И человек этот ему показался знакомым, хотя он почти наверное знал, что видит его впервые. Он хотел сказать об этом Герою, но человек на балконе сделал шаг назад и растворился.
А толпа все сгущалась, и сзади напирали все сильнее. Они оказались у самого ограждения.
- Скажите, когда будут выносить? - приставала к милиционеру толстая тетка. - Скажите, и люди успокоятся.
Молодой милиционер с едва пробивавшимися усиками, чувствуя свою значимость, гордо прохаживался вдоль ограждения.
- Не напирайте, граждане, не напирайте. Всем будет видно.
- Уберите зонтик, девушка, вы здесь не одна, - кричала сзади женщина с сильно наштукатуренным лицом. - Да и дождя нет.
Но девица, к которой были обращены эти слова, нарочно склонила зонтик, создав еще большее неудобство.
- Вот нахалка, - возмутилась женщина. - Здесь собрались интеллигентные люди...
- Кто здесь интеллигентный? Ты что ли интеллигентная. Интеллигентная, а разрез на юбке до самой задницы. Интеллигентные люди в таком виде на похороны не ходят. Доживут до пенсии, уж и показывать-то нечего, а все туда же - все поболе норовят выставить.
У женщины от возмущения сквозь штукатурку проступили синие пятна.
- Мерзавка, тварь! - заверещала она. - Да мне до пенсии еще... Шлюха копеешная. За сколько тебя снимают!
- Да уж подороже, чем тебя, - спокойно отреагировала девица.
Стоявшие рядом ухмылялись, стараясь, впрочем, особенно-то не демонстрировать своего веселья.
- А вы, женщина, куда ребенка поставили. Он же машину поцарапает.
- А где же я иво, на голове да сибе поставлю, - огрызнулась та с непонятным акцентом.
- Ужас какой, детей с собой тащат. А если раздавят его здесь, или потеряется. Зачем сюда с собой ребенка брать.
- А ты зачем сюда пришел? Ребенка интересна здесь немнога смотреть, а ты зачем пришел, а? Тоже маленький, да?
- Какой ужас, - запричитала дама с букетом. - Мы пришли, чтобы...
Но тут мальчик, видя, что нападают на его мать, повернулся и, с какой-то недетской тоской в глазах и злостью, что-то закричал на непонятном языке. Все оцепенели. Так всех поразила эта не детская тоска и злость в глазах. Словно в это маленькое существо вселился сам Сатана и случайно, по неосторожности на секунду выглянул на свет божий. Всем свидетелям этого происшествия стало не по себе, жутковато, что ли.
Аркадий стоял зажатый со всех сторон, но не испытывал от этого никаких неудобств. Сзади на него напирала пышнотелая девица и дышала то в шею, то в ухо. Это приятно волновало. Девица, вероятно, от соприкосновения с ним неприятных ощущений тоже не испытывала и отлепиться не пыталась. И спереди Аркадий упирался в чьи-то приятные округлости, и скользкие мысли, совершенно не уместные в данной ситуации, предательски лезли в голову.
- Эй, молодой человек, - громко сказал стоящий сзади мужчина в шляпе, которому Герой, вставший на нижнюю поперечину ограждения, загораживал вид. - Пригнись немного и ворону свою убери. А то смотри, нагадит тебе на плечо и других запачкает. Ха-ха-ха!
Мужчина, довольный собой и своей остроумной шуткой, благожелательно улыбался, выпятив нижнюю губу и поглядывая на соседей, как бы ища у них поддержки или одобрения.
- Не волнуйся, - отреагировал Герой. - Если ей захочется гадить, она обязательно сядет на твою шляпу. Самое подходящее место.
Мужчина быстро втянул нижнюю губу, и благожелательная улыбка с лица исчезла.
- А ну убери сейчас же свою мерзкую тварь! Загородили все, ничего не видно.
- Ты слышишь, Маруся, - сказал Герой. - Он обозвал тебя мерзкой тварью.
Маруся встрепенулась, затопталась на месте, задрала хвост и косо посмотрела на злого мужчину. Затем резко прыгнула, и не успел мужчина поднять руки, как шляпа была уже у нее в когтях. С тяжелой ношей она медленно залетела на козырек крыльца и деловито принялась долбать по шляпе.
- Ворюга! - заорал сердитый мужчина. - Что ты делаешь! Новая шляпа!
Лицо его побагровело от гнева, волосы растрепались, обнажая такого же цвета лысину. Кругом хихикали, а кое-кто откровенно хохотал. Молодой милиционер крепился, как мог, но, в конце концов, не выдержал и тоже громко по-мальчишески расхохотался.
А Маруся, не обращая внимания на шум, продолжала трудиться, от усердия притаптывая и потряхивая головой. Уже и нитки какие-то появились, и клочки.
- Негодяйка, изодрала новую шляпу, - кричал сердитый мужчина, пробираясь вперед. - Сгоните ее оттуда, а то все изорвет.
Мальчик на крыше машины, не понимая причины переполоха, топал ногами и злобно кричал на всех. На шум прибежало еще несколько милиционеров, но, узнав, в чем дело, блюстители тоже заулыбались.
- Стреляйте в нее, - орал пострадавший милиционерам. - Что вы стоите, хоть отпугните в сторону. Новая шляпа.
- Не нарушайте порядка, гражданин, - сказал старший, пряча улыбку в пышные усы и стараясь придать выражению своего лица серьезный вид. - Стойте спокойно, ее теперь все равно пока не достать. Вот все закончится, тогда выручим вашу шляпу.
В это время из дверей театра стали выходить люди - многие в черном, некоторые с заплаканными глазами. Послышались звуки траурной мелодии. Мелодия доносилась сначала еле слышно, потом все громче и громче. Люди сразу притихли и посерьезнели. Многоголосый трубный плач, способный разбередить любую, даже самую заскорузлую душу, медленно плыл над потрясенной мягкими, глухими, но такими мощными, что сердце вздрагивало, ударами барабана толпой. Сразу прекратились все ссоры и препирательства, сразу всем все стало видно. Даже сердитый мужчина ненадолго забыл о своей шляпе.
Показались музыканты. Выходя, они выстраивались по обе стороны дверей. Музыка зазвучала еще более щемяще, с надрывом. Стали выносить венки. Их несли известные артисты, поэты - люди публичные, узнаваемые. При каждом появлении новой знаменитости по толпе пробегал оживленный ропот.
- Смотри, смотри! Это же Батковский! Как потолстел.
- Он недавно женился, уже в четвертый раз.
- А вон Рогунова.
- Где?
- Да вон, вон, в черном платье. Смотрите - плачет. Чудеса!
- А что тут странного, она была его любовницей.
- Что вы говорите!
- А вы что, не знали? Ну что же вы, как можно культурному человеку такого не знать.
- А это кто, не Жуклин ли? Батюшки мои, под руки ведут. Совсем уже больной, еле ходит. А это его сыновья?
- Какие сыновья, у него дочери. Это зятья. Видишь, как около него лебезят.
- Еще бы не лебезить - миллионер. Скоро все им достанется.
- Выносят, выносят.
Сначала появилась крышка гроба. Трубы зарыдали еще надсаднее. И вот из дверей театра стал медленно выплывать красный, обитый черной каймой гроб. В нем лежал тот, кто еще совсем недавно весело и грустно улыбался с экранов и афиш. Аркадию доводилось видеть его живым, близко, и его поразила перемена, произошедшая с Великим Артистом. Конечно, это была не та ужасная гримаса смерти, привидевшаяся ему в газете, но все же. На месте глаз зияли огромные черные впадины, большой нос стал еще больше, заострился и неприлично торчал, рот как-то неестественно скривился.
- Как живой! Как живой! - послышались восклицания. - Совсем не изменился.
Это было неправда. Конечно, его можно было узнать, но...
- Передайте цветы, передайте, пожалуйста, - почти стонала женщина, проталкивая свой букет. - Бросьте ему.
И когда цветы попали к Аркадию, он запустил их в сторону гроба, хотя было ясно, что они не долетят. Букет зацепился за ветку дерева, рассыпался, и красные гвоздики пропали в плотной людской массе, а целлофановая обертка еще долго кувыркалась в воздухе.
Гроб плавно проплыл по ступенькам и нырнул в автобус, стоящий рядом с крыльцом.
- Что, и это все? - недоумевала толстая дама. - А когда прощаться будут?
- Прощаться будут на кладбище, без посторонних.
- Как жалко. Столько простояли, и ничего интересного.
- Да, зря пришли. Того и гляди, дождь пойдет.
А автобус с красным гробом, злобно фыркнув и выпустив шлейф черного дыма, покатил по оживленной улице, ничем не отличаясь от других автобусов.
Толпа потихоньку начала рассасываться. Кое-где люди собирались в кучки, и самые невероятные сплетни ползли от одной группы к другой. Сердитый мужчина наконец-то получил возможность выручить свою шляпу. Он пробрался к козырьку и зонтиком старался дотянуться до своего головного убора, даже подпрыгивал, злобно сопя, но так и не дотянулся. Маруся, отпрыгнув немного в сторону и подойдя к самому краю, внимательно следила за всем происходящим. Сразу собралась толпа любопытных.
- Видал, как смотрит.
- И не улетает. Ты гляди - не боится.
- А чего ей бояться. Ученая, видать, ворона. Может, и говорить умеет.
Сердитый мужчина приволок откуда-то лестницу, приставил ее и, пригрозив вороне зонтом, полез за своим имуществом. Но Маруся снова схватила шляпу и взлетела.
- Куда ты, вор-ровка?! - закаркал сердитый мужчина.
Он повернулся и в сердцах с силой запустил в ворону зонтом. Зонт, описав в воздухе довольно большую дугу, с треском шлепнулся на асфальт. В разные стороны разлетелись осколки от разбитой ручки.
- А-а-а, - яростно заревел сердитый мужчина. - Убью пернатую! И зачем только я ружье с собой не взял.
Маруся немного покружила над площадью, ища удобное для шляпы место, но, не найдя ничего подходящего, бросила ее в лужу и улетела. Когда подбежали к шляпе, то увидели, что она сильно потрепана, дырява в нескольких местах, а на самой середине большое пятно вороньего помета.
За всем этим внимательно наблюдал тот самый длинный тощий тип, вновь появившийся на балконе соседнего дома, и криво усмехался.

 

Глава 4

Грязным желто-зеленым ковром расстилалась под ногами пожухшая, чуть припорошенная палой листвой трава. Серая влажная хмарь плотно прижалась к земле. Было так пасмурно, что казалось, вот-вот начнет смеркаться. Отдаленный гул несущихся по метромосту машин не нарушал общей тишины. Было слышно, как на соседней аллее тихо падают сухие кленовые листья. Казалось, все вокруг притаилось, замерло, ожидая чего-то.
Впереди серой глыбой высилась чаша стадиона, и никого вокруг - даже странно. Аркадий любил такую погоду - хмурую, серенькую, без ветра и дождя. В такую погоду хорошо бродить где-нибудь одному, надев теплый свитер и глубоко засунув руки в карманы. Бродить просто так, без цели, и думать, тоже просто так, ни о чем - что видишь перед собой, о том и размышляешь. Такое думанье не обременительно, а удовольствий предостаточно.
Словно пьяный, с бессмысленной улыбкой, он часами мог бродить, как сомнамбула, ничего не слыша и не видя перед собой. Какое наслаждение! Но иногда вдруг посреди этого сладкого ни к чему не обязывающего пустомыслия ему открывалось или лучше сказать приоткрывалось нечто такое, от чего становилось не по себе, и ни о каком наслаждении уже речи быть не могло. Становилось страшно. Ему казалось, что никогда еще даже самая изощреннейшая человеческая мысль не набредала на то, что приоткрылось ему само собой, помимо его воли. Хотелось бежать, укрыться, напрочь обо всем забыть.
"Я ничего не знаю!" - кричало и дрожало все внутри, как у случайного свидетеля преступления, сразу становящимся опасным.
Он тяготился нежеланным подарочком, носил его в себе, словно пудовую гирю на шее, словно камень в почке, вызывающий резкую боль при каждом неосторожном движении, очень хотел обо всем и навсегда забыть, но сладкая жуть мрачной бездны приоткрывшегося властно манила своим гибельным искушением, вновь и вновь напоминая о себе, сладкоголосо, как Сирена Одиссея заманивала в гибельные объятия, и только какой-то внутренний стопор, а может быть, просто общий примитивизм его организма, его мыслительного аппарата, не приспособленного к большим глубинам, не давал соскользнуть окончательно и сразу выталкивал на поверхность, как пробку, уберегал от последнего предела понимания, дальше которого - мрак. Как только мысли принимали опасный оборот, включались защитные силы, и мгновенно разыгравшаяся буйная фантазия уводила его в сторону и далеко от первоначального направления.
Сегодня его размышления имели совершенно определенное направление - длинный заострившийся нос и черные ввалившиеся глазницы на белом лице явственно стояли перед глазами. Из всего увиденного на похоронах именно это произвело на него наибольшее впечатление. Впервые ему стало понятно, просто физически ощутимо, как коротка человеческая жизнь, и как внезапно может она оборваться. А те, кто нужнее всего, как правило, живут и того меньше.
Великий Артист умер совсем молодым. А ведь он нужен был всем, или почти всем. Был нужен всем - и умер. А другой, может, и никому не нужен, может, даже и себе-то не нужен, а живет и живет, и будет жить еще долго, назло другим и, может быть, себе.
Сколько радости, счастья приносил он миллионам людей, а селедка на вкус была для него такая же, как для того, кто никому никакой радости не приносил, а напротив, одни огорчения. И водка ему пилась так же, и дышалось так же, и машина такая же, как у всех. Даже хуже. Разве это справедливо? Если человек нужней и полезней остальных во много раз, значит, селедка для него должна быть во много раз вкуснее, и жизнь во много раз слаще и длиннее. Вот справедливо! Или не справедливо? Или все же справедливо?
Такие вот примитивные, но очень искренние размышления занимали его сейчас.
Еще вспоминался тот вечер. Он сидел совсем близко к сцене, ряду в третьем или четвертом, так что можно было хорошо рассмотреть даже малозаметные детали - как-то небрежность грима, небрежность в одежде, плохо выбритый подбородок или проступающие на лбу едва различимые капельки пота.
А на сцене творилось что-то невообразимое. То есть, собственно говоря, ничего такого из ряда вон выходящего не происходило - шел рядовой спектакль, отнюдь не премьерный, Великий Артист, как всегда, играл блистательно, поминутно срывая аплодисменты, не плоховали и партнеры, зрители живо реагировали.
Все было вроде как всегда. И все же что-то было не так, что-то на сцене происходило, и Аркадия, человека по жизни, в общем-то, бестолкового, в этом смысле трудно было провести. Он чуял нутром, и сразу, как только начался спектакль, понял - что-то неладно.
Спектакль веселый, отчасти даже комедийный, но, несмотря на постоянные всплески смеха, общее впечатление оставалось тягостным. Или так казалось только ему? Чертовщина!
Он, словно клещ в мягкую плоть, впился глазами в пространство сцены, стараясь не пропустить ни единого жеста, ни единого мимического движения, ни даже намека на него, изо всех сил пытаясь вникнуть в суть происходящего. Но одно дело чувствовать, даже предчувствовать, и совсем другое - понимать. С этим сложнее.
В репликах актеров, в их жестах, взглядах таилось нечто, не подвластное его пониманию. Казалось, помимо смысла, заложенного автором пьесы в их диалоги, они вкладывают еще какой-то иной смысл, не предусмотренный общим ходом действия. А может быть, это просто была удачная режиссерская находка для наиболее продвинутых зрителей.
И долго он еще так пялился, как сыч, пока, наконец, постепенно до него не стало доходить, что между актерами, кроме предусмотренного пьесой сценического взаимоотношения как персонаж к персонажу, присутствуют еще и реальные не сценические взаимоотношения, которые как раз сейчас, по-видимому, очень активно выясняются. Причем в этом выяснении принимают участие все, находящиеся на сцене. И реальные отношения между ними совсем не такие безоблачные, как отношения между воплощаемыми ими сценическими персонажами.
Наряду с основным, видимым всем, разыгрываемым для зрителя сюжетом, что лежит на поверхности и доступен каждому, разыгрывается другой - скрытый, глубинный, гораздо более напряженный и даже, по-видимому, драматичный. И страсти этого второго подводного сюжета накалены до того, что иногда, в виде ли проговорок, в виде ли какого-то слишком эмоционального жеста, прорывались вверх, в официально разыгрываемый сюжет.
Потрясенный этим открытием, как загипнотизированный или притягиваемый магнитом, сначала он просто остолбенел, а потом непроизвольно подался вперед и, если бы сидел в первом ряду, безусловно, оказался бы на сцене. Вот какое сильное впечатление произвело на него это открытие. Но душой он все равно был на сцене.
А драматизм и напряженность глубинного действия все нарастали. Теперь ему даже была ясна примерная расстановка сил. Великий Артист был в меньшинстве, а точнее он был один, а еще точнее, их было двое - он и Аркадий. Остальные против них. Все.
Но Аркадий рядом. Да где же ему еще и быть, как не рядом. И нет больше ничего - нет зрительного зала, нет сцены, нет Театра. Есть только одно - противостояние.
А натиск все сильнее. Они лишь отбиваются. О нападении и речи быть не может. Зато обороняются очень удачно. Аркадий ликует, но ждет чего-то еще, предчувствует. Должно случиться что-то такое, что в корне изменит расстановку сил и общее положение. И вот...
В разгар одной из напряженных подводных сцен Великий Артист вдруг совершенно неожиданно оборвал диалог на полуслове, взглянул на одного из самых агрессивных партнеров, улыбнулся ему дружелюбно и хитро так подмигнул. Тот от неожиданности вздрогнул, попятился, и сразу все хитроумно выстроенные атаки на кумира Аркадия захлебнулись. Все враги были повержены в момент.
Затем победитель взглянул в зрительный зал, отыскал глазами Аркадия и ему подмигнул тоже. И Аркадий, как и прежде агрессивный партнер, тоже вздрогнул, от нервного напряжения у него затрясся живот, и больше он уже ничего не помнил. А потом долго болел глаз.
Обо всем этом и думал сейчас Аркадий. И еще его мысли, конечно же, все время возвращались к той, которую вскоре предстоит увидеть.
Размышляя каждый о своем, они, шурша листьями, молча брели чуть в стороне от аллеи. О чем думал Аркадий, Герою было известно, но о чем думал Герой, Аркадий, конечно же, знать не мог. Герой был сосредоточен, даже мрачен. Он надвинул свою кепку почти на глаза и, тоже, как и Аркадий, глубоко засунув руки в карманы, смотрел себе под ноги. Даже Маруся, обычно веселая и суетливая, смирно сидела на плече хозяина, втянув голову, закрыв глаза, иногда только чуть слышно покаркивая, словно ей что-то приснилось.
Так они бродили, изредка перекидываясь отдельными словами, довольно долго, пока Аркадий не спохватился и не взглянул на часы. Лекции начинались через двадцать минут.
- Опоздали, - обреченно выдохнул он. - Отсюда добираться не менее получаса. Надо до проспекта, а там еще троллейбус сколько жди!
- А мы напрямик, через реку.
Неуместность подобных шуточек в столь острой ситуации была очевидна.
- Через реку, - раздраженно передразнил Аркадий Героя. - Хватит трепаться, пойдем побыстрее.
- Запомни, я никогда не треплюсь, - невозмутимо сказал Герой. - В обход по мосту нам добираться полчаса, а перелетим мы минут за пять-семь - получается гораздо быстрее. В чем ты видишь тут трепачество?
- Что ты такое говоришь!? На чем мы тут перелетим. Совсем уж, что ли?
Но Герой смотрел на него так же невозмутимо, как говорил.
- Может, ты, ко всему прочему, еще и летать умеешь, как птичка?
- Многие умеют, просто не все об этом знают. Пошли.
И Герой, не оборачиваясь, уверенно зашагал к набережной.
- Ну-ну, - раздраженно буркнул Аркадий, но все же, вопреки своему желанию и здравому смыслу, потащился следом, смирившись с тем, что все равно уже опоздали.
Подошли к парапету. Аркадий глянул вниз, словно надеясь увидеть там что-то такое, с помощью чего можно было бы осуществить безумный план Героя.
Несмотря на то, что не было ни малейшего дуновения ветерка, поверхность реки слегка волновалась. Небольшие волны мягко шлепались о замшелый гранит и откатывались назад, шевеля длинную бороду пушистых водорослей. Из щелей между плитами пробивалась могучая сила жизни - бледные стебельки какой-то травы, которые, казалось, растут прямо из камня. Даже небольшое деревце пробилось сквозь трещину и изо всей силы тянулось вверх, к солнцу, так ему нужному, этому обреченному жителю гранитной почвы. У самого берега стайка мелких рыбешек, поблескивая серебристыми брюшками, атаковала корочку хлеба. Аркадий бросил в них потухшую сигарету, и стайка мгновенно разлетелась, но через несколько секунд снова собралась, и атаке подвергся даже окурок.
"Идиоты", - подумал он.
- Ты летал когда-нибудь во сне? - спросил Герой, залезая на парапет.
- Ну, летал.
- Это очень просто. Главное, не бояться и верить, что полетишь. Смотри. Набираешь побольше воздуха и...
Герой глубоко вдохнул, колесом выпятив грудь, нагнулся и, раскинув руки, подался вперед. К изумлению Аркадия он не полетел камнем вниз, а стал плавно парить, чуть взмахивая руками. Сделав небольшой круг, он снова приземлился на парапет.
Аркадий был ошарашен. В голове его, как всегда в минуты потрясений, все перепуталось. Чтобы такое осмыслить, требовалось какое-то количество времени. Но времени не было - Герой торопил.
- Видишь, ничего сложного. Ну, давай, давай, залезай сюда. Некогда удивляться, а то точно опоздаем.
И Аркадий, еще не веря ни во что и слабо соображая, что делает, полез на парапет.
- Самое главное - не бойся. И воздуха побольше набери. И верь!
Аркадий втянул в себя, насколько позволяли его маломощные легкие, нагнулся вперед и вдруг почувствовал, что стал легким, как воздушный шар, почувствовал, как плавно падает вниз, все медленней и медленней. Он вздохнул еще раз, взмахнул руками и поплыл низко над водой. А потом, быстро освоившись, стал вдыхать чаще и еще глубже и мощнее работать руками. Стал набирать высоту.
- Молодец, Аркаша, - услышал он сзади голос Героя.
Но голова его была полна другими мыслями. Им овладело сладкое, щемящее и в то же время очень острое чувство безмятежного восторга, которое испытываешь лишь в детстве да и то очень-очень редко, когда неосознанно чувствуешь, что все лучшее еще впереди. От переполняющей радости хотелось плакать и визжать одновременно, потому что сейчас было как в детстве - все впереди.
"Как же я жил до сих пор! - вертелось в голове. - Вот счастие! Вот смысл всего!"
И он, не в силах сдерживать свои эмоции, пронзительно завизжал, как годовалый ребенок, впервые сделавший первые шаги, не стесняясь Маруси, которая летела рядом и с удивлением поглядывала в его сторону, не стесняясь Героя, который летел чуть сзади и с беспокойством вглядывался в противоположный берег.
- Маруся! - кричал Аркадий изо всей силы. - Посмотри, Маруся! Счастие!
- Не ори, - шипел сзади Герой. - Сдерживай эмоции.
Но Аркадий не обращал внимания. Он уже вполне освоился и понял весь механизм полета. Как только он выдыхал воздух из груди, его тянуло вниз, а когда вдыхал - плавно парил. Чтобы подняться выше, надо было работать руками. Он кувыркался, переворачивался на спину, визжал и дрыгал ногами.
Впереди чуть правее мутно виднелся серый шпиль высотного здания. Когда они были уже почти у цели, Аркадий вдруг почувствовал, что сильно замерз. Его стало колотить, дыхание сбилось, и это сильно отразилось на полете. Он часто терял высоту, а для восстановления ее требовалось время. И полет их сильно замедлился.
- Залетай за угол, там никого нет, - прохрипел Герой, хватая Аркадия за шиворот, так как его полет уже превратился в бесформенное кувыркание и почти падение.
Они прилетели на самое пустынное место, и все же не остались незамеченными. Парень в очках сидел на скамейке и, раскрыв рот, долго провожал их взглядом. А как только они залетели за угол, опрометью бросился туда.
- Проклятье, - хрипел Герой. - Разглядел, черт четырехглазый. Чтоб тебе...
Едва они опустились, он засунул Марусю за пазуху, рывком поднял с земли трясущегося Аркадия и, как ни в чем не бывало, направился за угол.
Только они повернули, сразу нос к носу столкнулись с тем очкариком. Глаза его были широко раскрыты.
- Ребята, - выдавил он, с трудом переводя дыхание. - Вы не видели, туда что-то пролетело?
- Что пролетело, куда? - невозмутимо спросил Герой.
Очкарик махнул рукой и бросился дальше, широко раскидывая мосластые ноги.
- Беги-беги, может, что и найдешь, - пробормотал Герой, и они направились к большой стеклянной двери.

 

Глава 5

После серого уличного сумрака в залитой ярким светом аудитории № 6 первое время приходилось, как от белизны зимнего солнечного дня, прищуривать глаза. Свет мощными потоками струился с потолка и, отражаясь от белых полированных столов, заливал просторное помещение, создавая ощущение праздника. У всех входящих сразу светлели лица, все начинали оживленно переговариваться.
Аркадий с Героем забрались на самый верх. Через минуту вошел профессор. Он поздоровался и, ни слова больше не говоря, стал трубить в небольшую медную трубу. Трубить надо было долго - полтора часа без перерыва. Профессор закрыл глаза и, приваливаясь то к одной стороне кафедры, то к другой, выводил, казалось бы, одну и ту же ноту. Но так могло показаться лишь человеку непосвященному. Для знатоков же это заунывное гудение было полно тончайших, преисполненных глубокого смысла нюансов, откровений, прозрений, от которых просто дух захватывало. Трубил он самозабвенно, старательно, так что на небольшой лысине проступили капельки пота. Профессор был еще не стар, и ему прочили большое будущее.
Аркадий сидел, упершись руками в подбородок, и, как всегда, смотрел на ту, которая в последнее время занимала все его мысли. Это была очень миловидная девушка с черными волосами и большими клипсами на ушах. Аркадий, пока ему не сказал Герой, даже не знал, как ее зовут, но с тех пор, как впервые ее увидел, все в его жизни переменилось, и большое светлое чувство прочно поселилось в душе. Он просыпался с мыслью о ней, желал ей доброго утра, и целый день мысленно она была рядом с ним, а на его лице, часто не к месту, стала появляться, вызывая недоумение окружающих, бестолковая улыбка.
Сейчас он был настолько поглощен предметом своего вожделения, что если бы профессор затрубил над самым его ухом, он ровно ничего бы не услышал.
Герой изредка поглядывал на Аркадия и криво усмехался. Он тоже знавал, что это такое. Приходилось. Правда, это было очень давно, еще в смутные доисторические времена. Он, молодой самец из племени, обитающем в верховьях Черной реки, сидел в кустах и не смел вздохнуть, чтобы не выдать себя. Жутко, до шума в ушах колотилось сердце, а по тропинке по направлению к озеру шла молодая самка. Небольшие упругие груди вздрагивали при каждом шаге, а старая козлиная шкура, туго обтягивающая бедра, готова была лопнуть и слететь при первом прикосновении. Она шла, купаясь в прозрачном утреннем свете, а ее распущенные золотистые волосы словно горели в лучах восходящего солнца. Не замечая его, грызя на ходу большую сырую кость, она, распространяя вокруг себя одуряюще возбуждающий запах, от которого молодой самец едва не лишался чувств, проходила мимо. И так каждый день. Как долго длилось это счастье, как прекрасно жилось им в том ласковом изобильном крае! А будущее обещало еще большее счастье.
Потом пришли другие, с другим запахом. Они были сильнее, голоднее, злее. Их было больше. Была страшная битва, и враги победили. Он хорошо помнил ту ночь, когда весь израненный, со страшной болью в бедре, близко подкрался к тому страшному костру. То, что было предметом его вожделения, то упругое молодое тело, каждый кусочек которого он так любил, лежало с отрубленной головой. Голову уже съели. Потом подошла старуха с большим тесаком. Она стала отрубать большие куски мяса и бросать их в огонь. Аппетитный запах распространялся по всему лесу, а он смотрел, как его враги ели полусырое обгорелое мясо. Его колотила крупная дрожь, а слезы и слюни капали на мокрую холодную землю.
- Ух! - вырвалось у Героя.
- Что? - Аркадий вздрогнул.
- Да так, ничего. А ты все смотришь?
- Куда?
- Туда. О! Даже покраснел. Маруся, ей! Маруся! - громко прошептал Герой и шутливо помахал рукой в сторону миловидной девушки.
Ворона, хотя речь шла не о ней, встрепенулась и, выпорхнув из своего плена, уселась на столе. Она обиженно посмотрела на своего хозяина и принялась приводить себя в порядок. Герой хотел схватить ее, но та вовремя отпрыгнула в сторону и сердито каркнула.
Многие из слушающих стали оборачиваться, вертеть головами. По аудитории прошел легкий шумок, который профессор, казалось бы, весь безраздельно отдавшийся сладкой какофонии и ничего вокруг не замечающий, четко уловил. Он чуть приоткрыл один глаз и стал внимательно ощупывать аудиторию, стараясь понять, где эпицентр.
В это время Маруся, вконец возмущенная таким отношением к себе хозяина, еще раз попытавшегося ее схватить, вспорхнула, с карканьем полетела через всю аудиторию, естественно привлекая к себе всеобщее внимание, и уселась на доске. Она, как впоследствии заметил Аркадий, вообще очень любила быть в центре внимания.
- Господа-товарищи, ну что же это такое, - запричитал профессор, перестав, наконец, источать свои божественные звуки. - Чья это ворона, кто ее сюда принес? Ведь я никого здесь насильно не держу. Кому не интересно, может выйти, но зачем другим мешать.
Герой подбежал к окну и, настежь распахнув его, сделал вороне страшные глаза, всем своим видом показывая, что шуточки кончились. Но хитрая Маруся, чувствуя, что все взоры обращены на нее, не собиралась улетать. Она повернулась боком, считая очевидно, что в такой позе выглядит более эффектно, и кокетливо вращала головой.
- Профессор! - закричал Герой своим звучным голосом, от которого многие даже вздрогнули. - Бросьте в нее тряпкой!
Профессор взял тряпку и, придерживая левой рукой живот, изловчившись, с силой запустил свой снаряд. Никто не ожидал от него такой прыти, и оглушительный хохот сотряс аудиторию. Тряпка была пущена очень метко, и не ожидавшая такого Маруся чуть не свалилась со своего места. Потеряв несколько перьев, она, заполошно каркая, вылетела в открытое окно, а Герой тут же с силой его захлопнул.
Шум-гам стоял еще долго.
- А вы, молодой человек?.. - сказал профессор, обращаясь к Герою. - Что-то я вас не припомню?
- Я... А вот мой друг, ваш ученик, столько интересного рассказывал о вас и вашем методе, что мне очень захотелось поприсутствовать, - сказал Герой, и добавил. - Если можно, конечно.
Профессор от удовольствия даже крякнул.
- Пожалуйста, пожалуйста, места всем хватит.
И, прикрыв глаза, возобновил гудение.
Во время этого происшествия Аркадий, к своему удивлению, заметил, что предмет его обожания очень заинтересованно смотрит на Героя, и какое-то непонятное, незнакомое, никогда ранее не испытанное чувство на секунду шевельнулось в нем и тут же заглохло.
- Не везет сегодня Марусе, - сказал он возвратившемуся Герою. - То зонтом в нее бросают, а теперь тряпкой.
- Я ей еще... Обнаглела...
И оба, обволакиваемые божественными звуками, замолчали.
"Я научу тебя летать", - думал Аркадий, глядя все туда же.
- Не вздумай, - ответил на его мысли Герой. - Шлепнется, как жаба. Костей не соберешь.
- Это почему?
- Потому. Я же тебе говорил - не каждый может летать. Она не может, - сказал Герой и, как бы в подкрепление своих слов сделал какой-то неопределенный жест рукой.
Но Аркадий не понял, почему легонькая, как пушинка, Маруся не сможет полететь.
"Сукин сын", - подумал он.
- Прекрати ругаться, - ответил Герой, усмехаясь. - Слушай лучше.
Профессор старательно прогудел положенные полтора часа, вылил из мундштука слюну и вышел.
- Ну что, - сказал Герой. - Самое время познакомиться с твоей кралей.
- Как ты с ней познакомишься.
- Как? Очень просто. Подойду и представлюсь. Я же не трус, как ты.
- А она пошлет тебя, вот и все.
- Меня? Хо-хо. Посмотрим.
И Герой, тихо присвистывая, уверенно стал спускаться вниз.
"Да, - с некоторым даже восхищением подумал Аркадий. - Этот не пропадет. А что ему, он же..."
Но, кто он такой, Аркадий как-то ясно не смог для себя сформулировать. Последние события так потрясли его, что он, и без того-то не больно умный, сразу заметно обестолковел и ничего уже не понимал, а скорее все происходящее воспринимал как бесконечно длящийся сон.
А Герой, между тем, уже успел, по-видимому, познакомиться с Марусей и что-то рассказывал ее, размахивая руками. Несколько раз он показывал на Аркадия, нагнулся и что-то сказал ей на ухо, после чего Маруся звонко расхохоталась.
"Что же он такое про меня рассказывает? Наверняка какую-нибудь гадость. Конечно, чтоб понравиться самому, он в ее глазах решил унизить меня!"
Герой, обернувшись, поманил Аркадия к себе, но Аркадий не шелохнулся - как прирос.
- Аркаша, иди сюда, не бойся, мы тебя не съедим.
Это уже в полный голос, который услышали абсолютно все. Даже Маруся, такого не ожидавшая, кажется, растерялась - как-то виновато заулыбалась и отвернулась в сторону. Аркадий сделался бардовым.
- Иди, иди сюда! - кричал во всю глотку Герой.
От природы Аркадий был очень стеснителен, к тому же от постоянных унижений на работе у него выработался устойчивый комплекс неполноценности. Ладони мгновенно покрылись липким потом, а в животе противно заурчало. Он отдал бы все, чтобы не быть сейчас в этом проклятом месте в центре внимания. И вообще, уютно себя он чувствовал только в своей конуре, в полном одиночестве, когда предавался упоительному сладострастному пустомыслию. Любая другая обстановка была для него враждебна.
С трясущимися руками, красный, он выбрался к проходу и на ватных ногах стал спускаться вниз, не смея взглянуть по сторонам, чтоб не увидеть не очень-то благожелательных ухмылок. Ему хотелось извиниться перед всеми сидящими здесь людьми, а за что, он и сам толком не знал. Наверное, за то, что он, такой невзрачный, плюгавый, вознамерился иметь какие-то виды на такую девушку.
- Ох, ох, а раскраснелся-то. Хоть прикуривай, - издеваться Герой.
Аркадий сел рядом и уставился на доску, боясь шевельнуться и взглянуть в их сторону.
- Вот так, отвернулся, сидит. Некрасиво отворачиваться и молчать, когда с девушкой сидишь, - продолжал Герой. - Сам же мне все уши прожужжал - познакомь да познакомь.
- Ладно врать-то, - только и сумел выдавить Аркадий, а про себя все повторял:
"До чего же ты груб, Герой!"
- Вот так раз, я же теперь, оказывается, вру.
У Аркадия стучало в висках и шумело в ушах.
- Вот, Маруся, это и есть тот самый... Аркадий, заправский ухарь, между прочим, не смотри что... А как зовут тебя, он уже знает. Я ему сказал.
- Когда это ты успел?
- Да вот успел. Аркадий, слышишь, - обратился к нему Герой. - Хватит сидеть индюком. Надулся, как... Мы вот с Марусей решили со второй пары сбежать. Как ты?
- Ну, - выдавил Аркадий и судорожно сглотнул слюну.
- Что ну? Эх-эх-эх. Характер, между прочим, проявляется в экстремальных ситуациях, - ни к селу ни к городу брякнул он. - Хотя какая тут экстремальная ситуация. Слышишь, поедем к тебе в гости - устроим праздник, плов сварим. Я уже Марусю от твоего имени пригласил. Маруся, ты плов любишь?
Маруся пожала плечами.
Аркадий впервые осмелился взглянуть на девушку. Он еще никогда не видел ее так близко. Первое, что бросилось в глаза, был едва заметный черненький пушок на верхней губе. Взглянуть ей прямо в глаза Аркадий не решился, но он знал, что глаза у нее большущие, бездонные. Он давно уже утонул в них, и как только чуть пришел в себя, мысли, непроизвольно, сразу приняли свой привычный в подобных случаях оборот.
- Началось, - недовольно пробасил Герой.
После чего мысли Аркадия приняли другой оборот и хлынули с такой страстью, что сам он остановить их, как ни старался, не мог. Герой от этих мыслей только морщился, но замечаний больше не делал.
- Что началось? - не поняла Маруся.
- Да это мы так, между собой. Так вот, Маруся, плов, это не просто блюдо - это целая философия. Больше того - стиль жизни.
И Герой произнес небольшую, но очень вдохновенную речь об этом замечательнейшем блюде. После чего встал, грациозно изогнувшись, помог подняться Марусе, и все трое вышли вон.

 

Глава 6

Небольшой магазинчик, располагавшийся на первом этаже старого здания в одном из тихих переулков, выходящих на шумный проспект, был уютно прикрыт небольшим сквериком. Благодаря такому уединенному месторасположению, он не подвергался нашествию многочисленных гостей Города, а местные жители, пользующиеся его услугами, не были подвержены заразной болезни запасательства, поэтому в любое время там можно было купить все, что нужно.
Пока Герой закупал все необходимое, Маруся и Аркадий сидели на скамейке, и Аркадий, к своему удивлению, не чувствовал больше в присутствии красавицы никакого смущения, даже оставшись с нее наедине. Маруся-ворона тоже сидела здесь. Она подлетела сразу, как только Герой скрылся за дверью, а до той поры приближаться не осмеливалась.
- Какой смешной, - сказала Маруся, имея в виду Героя. - И голос такой, и имя. Почему его так зовут?
- Не знаю. Он сказал, что его зовут Герой, вот и все, - соврал Аркадий. - Он мысли умеет читать, так что ты осторожней при нем думай.
При этих словах Маруся покраснела, но Аркадий этого не заметил.
- А ворона, наверное, дрессированная, да?
- Наверное. Очень умная ворона.
- Какая прелесть. Маруся, иди сюда, Маруся.
И Маруся-женщина стала гладить Марусю-ворону, как кошку. Приятно ли было это вороне - трудно сказать. Они сразу подружились - делить им было нечего.
Герой, улыбаясь, вышел с двумя бумажными пакетами, но вдруг улыбка исчезла, а взгляд устремился в сторону от сидящих. Аркадий посмотрел туда же и увидел того самого человека, который так внимательно наблюдал за ними во время похорон. Человек был длинный, тощий и на первый взгляд какой-то нескладный. Чуть рыжеват. Стоял, прислонясь к дереву, вроде как даже прячась от них. Лицо кривилось. Увидев Героя, он бросил окурок и поспешно скрылся за углом.
- Э-э-э! Стой! - закричал Герой и пулей рванул вдогонку.
Аркадий с перепугу тоже бросился следом, но, быстро вернувшись, схватил за руку ничего не понимающую Марусю, и они побежали вместе.
Когда добежали до угла, увидели, что преследуемый отбежал уже довольно далеко и сворачивал на оживленный проспект. За ним, быстро перебирая кавалерийскими ногами, несся Герой. Аркадий припустил со всех сил, чтоб не отстать и не потерять их из виду.
Спешащие домой или просто гуляющие в этот вечерний час по оживленному проспекту люди могли наблюдать странную картину: впереди, запрокинув голову и смешно раскидывая в стороны длинные ноги, часто оглядываясь, несся какой-то странный тип. За ним еще один - с бумажными пакетами в обеих руках, маленький, черненький, колченогий, по всему видно, очень агрессивно настроенный, и время от времени издавал ужасающие звуки. За ними, немного приотстав, бежали двое: невзрачный парень, держащий за руку едва успевающую переставлять ноги девушку. Ко всему прочему каркающая большая серая ворона. Было от чего изумиться.
Люди в страхе расступались и с любопытством оглядывались. Преследуемый, видя, что Герой неумолимо приближается, и по прямой ему все равно не удрать, решил запутать следы. Он свернул во двор дома, на первом этаже которого тоже был магазин, и, обежав его, хотел выскочить через проходные дворы на соседнюю улицу. Но тут-то его и нагнал преследователь. Изловчившись, он сделал ему подножку, и несчастный, пролетев, кувыркаясь, метра два, воткнулся в груду пустых картонных и деревянных ящиков.
Когда Аркадий забежал во двор, он увидел такую картину: в груде пустых ящиков барахтались двое, причем длинный оказался сверху. Большими кулачищами он изо всех сил молотил Героя. С не меньшей яростью защищался и Герой. Он отчаянно отбивался руками и ногами, рычал своим ужасным голосом, похожим в эти мгновения на рычание зверя. Аркадий бросился их разнимать. Он схватил длинного за плечи и попытался стащить его, но в это время Герой, промахнувшись, с такой силой лягнул Аркадия в пах, что тот отлетел в сторону и заорал от нестерпимой боли.
Страшный визг подняла и Маруся, но никто из дерущихся не обращал на нее внимания.
Кулаки незнакомца оказались довольно крепкими, и работал он ими очень усердно. Они взлетали и опускались с такой яростью, с такой быстротой сыпались на голову и бока Героя, что тот не успевал даже отвечать на них. Победа явно склонялась не в его сторону.
Между тем на шум и визг Маруси стали сбегаться любопытные.
- Хулиганье! Сейчас же прекратите! Человека убивают, люди!
Но к куче, состоящей из рук, ног, пустой тары, которая постоянно взлетала и подпрыгивала, никто близко подойти не решался. Со стороны казалось, что дерется человек пять.
Ворона, которую в пылу драки чуть не накрыло ящиком, тоже не решалась больше подлетать близко, а металась рядом, очень громко каркая.
А Маруся все продолжала визжать, производя этим, по-видимому, большое впечатление на собравшихся - большее, чем сама драка.
- Милицию! Куда милиция смотрит! Только пьяных собирать умеют, а когда надо, не дозовешься.
Через некоторое время все же послышались трели милицейского свистка.
Первым опомнился длинный. Он выбрался из кучи ящиков и быстро оценил обстановку. Свистки доносились с улицы, значит, уходить надо было через проходной двор.
- Смываемся, - крикнул он вылезающему и размазывающему по лицу кровь Герою и пустился наутек. За ним устремились все остальные. Последним, прихрамывая, бежал Аркадий. Он согнулся и держался за ушибленное место.
Только он успел скрыться за углом, как показалась милиция. Их было двое, за ними еще дружинники.
- Что, - крикнул первый, подбегая к толпе.
- Туда побежали, - указали ему на проходной двор, и милиционеры, не останавливаясь, помчались дальше.
- А что случилось? - крикнул один из дружинников.
- Девку изнасиловали, вчетвером.
- Где же вчетвером, их там человек десять было.
- А девка где?
- С собой утащили.
И дружинники вслед за милиционерами побежали в проходной двор.
На соседней улице ломали старый дом, от которого осталась одна стена, почти вплотную прилегающая к стене соседнего дома. Но промежуток, в который мог протиснуться человек, оставался. С улицы он был почти не виден, так как зарос кустарником и был завален всяким хламом. В этой щели можно было укрыться.
- Сюда, скорее, - шипел запыхавшийся длинный, запихивая всех в узкое отверстие.
С другой стороны была глухая стена, так что выбраться, в случае чего, было невозможно.
Первой в щель влетела ворона. Прыгая по острым камням, она забилась в самый угол, и оттуда испуганно заблестели два черных глаза. Последним заскочил длинный и навалился, притрамбовав всех к задней стенке. Все плотно прижались друг к другу, и каждому было слышно, как колотится сердце соседа. Было страшно даже дышать.
Послышался топот пробегавших мимо милиционеров и дружинников, потом все стихло.
- А где ворона? - прохрипел Герой. - Полегче, ты, не дави, ворону раздавишь. Где ворона.
- Кар-р-р, - негромко послышалось сзади.

 

Глава 7

Теплые осенние сумерки уже опустились на землю, когда они входили в жалкое жилище Аркадия - барак. Стоящие у стен вдоль всего коридора урны очень поразили Марусю, никогда в подобных местах не бывавшую, но она ни о чем не спросила.
На площадке в середине коридора у большого окна расположились охранники. Они растянулись прямо на полу и дремали, каждый прижимал к груди свой огнетушитель. Бодрствовал только их начальник. Он ходил с ведром и из кружки плескал в урны.
Вообще, запах здесь стоял тошнотворный. Особенно это ощущалось поначалу, так что всем вошедшим сразу приходилось или затыкать носы, или затаивать дыхание. Даже Аркадию. Иначе могло просто вырвать. Поэтому они постарались как можно быстрее проскочить в комнату. В комнате, конечно, тоже был не сплошной озон, но все ж таки более или менее терпимо, тем более что форточка, пока они отсутствовали, оставалась открытой.
Герой бросил пакеты на стол и принялся перед зеркалом разглядывать свою физиономию. Верхняя губа вздулась, а под глазом красовался еще не успевший потемнеть лиловый синяк. Потрогав его руками, он болезненно сморщился и как-то неопределенно посмотрел на того, кто ему этот синяк поставил.
Незнакомец тоже, кажется, изрядно пострадал. Его физиономию украшала тянущаяся от носа до подбородка алая царапина. Но больше всех, конечно же, пострадал Аркадий. Согнувшись, он сидел на кровати и тихо сопел.
Маруся в непривычной обстановке чувствовала себя неуютно. Она стояла недалеко от двери, не решаясь пройти и сесть на свободный стул. А никто из присутствующих и не додумался ее не пригласить.
Все молчали. Незнакомец достал мятую папиросу, покрутил ее между пальцами, потискал, от чего она сделалась еще более мятой, и, ни у кого не спрашивая разрешения, закурил. Комната сразу наполнилась удушливым дымом - табак был крепким и, видать, дешевым.
И вообще, незнакомец вел себя довольно странно, и с Героем, судя по всему, был давно знаком. Когда ехали в метро, они, еще недавно что есть силы мутузившие друг друга, всю дорогу о чем-то негромко, но очень напряженно и заинтересованно разговаривали, даже спорили, даже очень серьезно спорили, и Аркадию, украдкой на них поглядывающему, казалось, что вот-вот снова будут пущены в ход кулаки. К счастью, этого не случилось.
Когда шли по коридору, незнакомец, пожалуй, единственный из них, никак не отреагировавший на гнусный барачный запах, заглянул в несколько урн, о чем-то спросил одного из валявшихся на полу охранников, отпустил сомнительный, даже, можно сказать, непристойный комплимент в адрес Маруси, после чего та густо покраснела, подробно выспросил у Аркадия, где и как у него болит, даже посоветовал сесть на что-нибудь холодное и лучше всего голым задом. Совет более чем странный. И вообще, вел себя, с точки зрения тихого Аркадия, развязно, бесцеремонно, нагло.
С явным интересом осмотрел убогое жилище Аркадия, зачем-то заглянул под кровать, в шкаф. В чужом доме без спросу заглядывать в шкаф! Да будь на месте Аркадия другой...
А теперь вот, и тоже без спросу, отравлял всех дымом, после каждой затяжки мня папиросу длинными узловатыми пальцами, так что через какое-то время она превратилась в бесформенный дымящий комочек.
Впрочем, несмотря на некоторую неприязнь, незнакомец сразу же заинтересовал Аркадия. Одет он был, мягко говоря, не очень элегантно. Потрепанный пиджачишко явно коротковат - рукава высоко открывали худые запястья. Брюки так себе, к тому же неумело поглажены. Явно проступала вторая стрелка. И вся его фигура производила впечатление угловатости, нескладности, но в то же время какой-то прочности. Жесткие волосы топорщились и, вероятно, никогда не видели расчески. Он сидел на стуле развалясь, вытянув длинные ноги, и внимательно ощупывал взглядом все, что только можно, словно старался запомнить в мельчайших подробностях. Ну что, скажите на милость, можно разглядеть на желтой грязной шторе, или на совершенно пустой, засаленной в нескольких местах стене. Так нет же! И то и другое он изучил очень внимательно, как впрочем, и все остальное.
Иногда незнакомец непроизвольно сжимал длинные пальцы, и кулак получался большущий, костистый и, по-видимому, очень твердый. Это производило на Аркадия сильное впечатление, тем более что жуткую работу этих самых кулачищ он совсем недавно видел собственными глазами. Это случалось тогда, когда незнакомец вдруг на какое-то время как бы уходил в себя, устремляя взгляд в одну точку, и лицо его становилось и устрашающим и лукавым одновременно.
Тогда Аркадию становилось жутковато. И страшил его не вид больших костистых кулаков, не устрашающая физиономия незнакомца, а какие-то смутные едва проклевывающиеся догадки. Да и вообще, много чего он в жизни боялся. Почти всего, и почти всегда.
Герой тихо вышел, но быстро вернулся и, потирая руки, сказал:
- Ну-с! Что-то я проголодался. Как ты, а, Маруся? Аркадий! Я буду шеф-повар, а ты начинай чистить лук. Аркадий, слышишь! Надо как следует угостить дорогого гостя. Не каждый день такая честь...
Он заговорщически подмигнул Марусе подбитым глазом и болезненно поморщился.
Аркадий не понял, кого имел в виду Герой, говоря о "дорогом госте", хотя и предполагал, что речь, скорее всего, об этом странном незнакомце, но уточнять не стал.
Через несколько минут работа кипела вовсю. Появилась электрическая плитка и большой котел, в котором затрещало начинающееся разогреваться масло. В него было брошено нарезанное мелкими кусочками мясо, и масло затрещало еще сильней. Маруся, смущенно улыбаясь, неумело чистила морковь. Рядом с ней на спинке стула устроилась ворона и, предчувствуя сытную кормежку, покаркивала, нетерпеливо перебирая лапами. Аркадий, обливаясь слезами, гоношился с огромной желтой луковицей.
Незнакомца к стряпне не подпускали, хотя он несколько раз порывался принять в ней участие. Но, в конце концов, ему все же пришлось смириться с участью зрителя, хотя признаки нетерпения он все же проявлял. Заглянул в бурчащий котел, понюхал и сказал:
- Рис пора закладывать, он долго варится.
- Учи-учи, - пробасил Герой. - Может, ты забыл, что я по твоей милости в этом деле кое-что смыслю. Забыл, так я тебе напомню. Будьте спокойны, все будет как надо. А рис должен последним сверху засыпаться, чтоб он пропах мясом и луком и не разварился. Тогда будет плов, а не рисовая каша с мясом. Понял.
Убежденный такими доводами, незнакомец сел на свое место и закурил новую папиросу.
Улучив момент, Аркадий потихоньку спросил Героя:
- А этот? Ты его знаешь? Кто он вообще?
- Кто? Как кто! Да ты что! Он самый. Сочинитель, собственной персоной.
Вот это да! Честно говоря, Аркадий, даже по каким-то отрывочным репликам и неопределенным намекам Героя, представлял его совсем другим. Сочинитель! Творец! Что-то величественное, даже божественное представлялось ему, конечно, как-то неопределенно, но...
Но чтобы так вот выглядел творец! Нет, такого он представить себе не мог. Да попадись такому в темном углу, он уж наверняка церемониться не станет. И физиономия явно злодейская. И проходимец, скорее всего, каких мало. Да конечно, по повадкам видно. Нормальный порядочный человек в чужом доме без разрешения в шкафах рыться не станет.
И все же, несмотря ни на что, Аркадия как магнитом тянуло к этому человеку, и особенно теперь, когда он узнал, что человек этот обладает удивительным даром, интерес его возрос многократно. Он исподтишка наблюдал за странным субъектом, и теперь все его действия представлялись каким-то мистическим ритуалом. Эта странная манера курить, когда папироса превращается в мятую гармошку, а под конец и вовсе почти растирается в пальцах. И эта неестественная поза - сидеть на самом краешке стула, откинувшись, почти лежать, вытянув вперед длинные ноги, которые всем, кроме него самого, мешают. И это пристальное разглядывание-прощупывание ничего не значащих предметов.
Аркадий все поглядывал на него и долго не решался заговорить, но, в конце концов, спросил:
- А что будет дальше?
Вопрос с точки зрения непосвященного мог показаться странным, даже нелепым, впрочем, Марусе таким он и показался, но тот, к кому он был обращен, никакого удивления не выразил.
- Не знаю. Плов будем есть. А потом, будь что будет, - задумчиво сказал Сочинитель и, чуть погодя, добавил. - А отомстить-то им все же надо бы, а?
Аркадий как-то неопределенно вздохнул и густо покраснел.
- Как же, не знает он, - проворчал Герой.
Сочинитель пожал плечами, снова задымил и, сладко прищурившись, медленно, тягуче, словно процеживая сквозь зубы вместе с дымом слова, стал говорить:
- Хотел сочинить историю о любви. Красивую историю о красивой любви. Да вот не получается.
- Почему не получается?
Аркадий опасался, что они вдруг возьмут и уйдут, уйдут навсегда и оставят его одного в этой мерзкой серой жизни, никчемной, бессмысленной, которая и жизнью-то, как таковой, по его смутным догадкам не является, и выход из которой только один.
- Сопротивление материала, - неизвестно к чему брякнул Сочинитель. - Любовь, тема не актуальная.
- Конечно не актуальная, - все так же ворчливо продолжал Герой, перелистывая газету, ту самую, с некрологом. - Вот послушай. Главная тема его творчества - горячая любовь к Родине. Понял, какой должна быть главная тема. Это всегда актуально. Ушел из жизни большой самобытный художник, видный деятель. Видный! Ты понял! Его всегда и везде было видно. А тебя в чистом поле за сто шагов не разглядеть.
- Ну и что, - добродушно, и совсем не обидевшись, отреагировал Сочинитель. - Он видный деятель, а я не видный деятель, он большой и самобытный художник, а я маленький, но тоже самобытный.
- Деятель, самобытный. Смехота, - не унимался Герой. - Да если ты издохнешь, о тебе не то что некролог, о тебе... Да через неделю о тебе никто и не вспомнит. Зачем только ты такую чушь сочиняешь. Все равно никто не читает.
Сочинитель криво и злодейски усмехнулся.
- Как это не читают. Еще как читают! Мой читатель самый что ни на есть изысканный, изощренный - литконсультанты, редакторы и прочие эрудиты из разных журналов. Это тебе не хухры-мухры. Я этим читателем дорожу.
- Вот-вот. Только они и читают, потому что им за это деньги платят. А за так эту дребедень никто читать не стал бы.
- Ну и что? - простодушно сказал Сочинитель. - Хоть за деньги, да читают. Значит, уже кое-что. А если рассылать рукописи по всем журналам, а их у нас вон сколько. Прикидываешь, сколько у меня читателей, да каких! Так что зря ты надрываешься. А насчет того, кого дольше будут помнить...
- Черт подери, как вкусно пахнет! У меня аж слюни... Так ты усек мою мысль! А? Маруся, ты как думаешь? - сказал Герой.
Та из всей этой путаной абракадабры ничего не поняла.
- Так здорово, это вааще, - прочирикала она, мило улыбаясь. - Вы все такие умные, это вааще.
Сочинитель с Героем переглянулись и понимающе ухмыльнулись.
Между тем идущий из-под крышки запах уже заполонил всю комнатенку и стал просачиваться в коридор, привлекая внимание своей для этого гнусного места необычностью и охранников и разной ползающей там швали. А находящимся в комнате было теперь уже совсем не до разговоров, и ни о чем другом, кроме как об исходящем парами вареве, никто из них думать не мог, но Герой, в этом деле главный, словно издеваясь, под разными предлогами все оттягивал и оттягивал вожделенную блаженнейшую минуту. И вот, наконец, почувствовав, по-видимому, что дальнейшее оттягивание не безопасно, сжалился.
- Готово, - сказал он, снимая пробу. - Эх, хорошо получился, пальчики оближешь.
Затем расставил тарелки и стал раскладывать в них желтоватую, краснеющую морковкой, темнеющую изюминками и кусочками мелко нарезанного мяса парящую массу, с которой стекало золотистое масло. И делал это так ловко и вкусно, что Сочинитель с Аркадием наблюдали за ним, раскрыв рты.
- Аркадий, ха-ха, - басил сияющий Герой. - Аркадий, придется тебе еще поплакать. Сверху надо лучок накрошить, нарежь соломкой. Не торопитесь, друзья, плов нельзя есть очень горячим. Это мягкое блюдо. Если есть его очень горячим, не почувствуешь всего букета.
Но конкретный смысл его слов едва ли сейчас доходил до кого-то из них. Они только поняли, что их почему-то заставляют еще подождать, а сделать это было уже практически невозможно. Шлюзы открыты - поток хлынул.
Если бы в эту минуту кому-то вздумалось пошутить и выбросить котел с пловом в окно, то его бы тут же настигла страшная смерть. Нет, его не выбросили бы следом за котлом - это было бы слишком милосердно. Его тут же на месте разорвали бы в клочья.
Когда все было готово и дымящиеся горки как снежными шапками покрылись сверху серебристым лучком, Герой, сияя так, что были видны все тридцать два зуба, пригласил всех к столу.
Первое время все молчали. Аркадий работал вилкой и челюстями с такой энергией, какую трудно было в нем предположить. Маруся тоже ела жадно, но не забывала при этом откидывать вороне кусочки мяса, которые та, прижав лапой, умело расклевывала. Сочинитель орудовал ложкой. Он отправлял в рот огромные порции и, почти не жуя, заглатывал их, выпучивая при этом глаза и вытягивая худую шею, как гусь. Герой сначала крепился, пытаясь есть медленно, чтобы ощутить все прелести своего произведения, но, в конце концов, поддавшись общей стихии обжорства, стал наворачивать наравне со всеми.
- Ну, как? - только и смог выдавить он.
- У-у-ы-ы-у, - промычал Сочинитель, мотая головой и всем своим видом давая понять, что очень вкусно.
В это время открылась дверь, и на пороге появился человек, привлеченный сюда, по-видимому, все тем же жирным запахом плова. Это был совсем молодой еще парень в белой не очень чистой майке и спортивных штанах, с огромной заплатой между ногами. Никто из едоков особого внимания на него не обратил.
- Накладывай сам, - пробубнил Герой, не отрываясь от еды.
Парень положил себе полную тарелку и, ни слова не сказав, приступил к еде.
Через некоторое время, когда все более или менее насытились, стали перебрасываться словами.
- Ну и плов, никогда такого не едал! Еще немножко, что ли, - сказал Сочинитель, несколько смущенно поглядывая на Героя.
- Ешь, вон сколько наварили! Взвод можно накормить, - покровительственно говорил Герой, весь изливаясь в доброй улыбке. - Дай-ка, я тебе еще добавлю.
- Две ложки, больше не надо.
- Ешь больше, ешь впрок. Тебе же такой харч не часто перепадает. Вон - худой, как макарон!
Мир и общее доброжелательство царили в этой паршивой комнатенке.
- Аркаша, ну как тебе? - нарывался на комплимент Герой. - Давай еще подброшу.
Аркадий раздулся, как напившийся крови клоп. Он сидел, широко расставив ноги, икал и ничего не мог сказать.
- А Марусе, как я понимаю, не понравилось. Вдвоем одной тарелки не осилили.
- Что ты, очень понравилось, - встрепенулась Маруся и отчего-то покраснела.
Герой как-то странно улыбнулся, погрозил пальцем, отчего она покраснела еще больше, и обратился к парню:
- А ты, еще...
Парень поднял голову, и тут всем на ум пришла одна и та же мысль: "Ну и рожа!"
Не подумал так только Аркадий, который видел своего соседа постоянно и успел к нему привыкнуть.
Никакого серьезного изъяна в лице парня не было. Обыкновенный нос, правда, немного широковат, как увесистая груша, чуть раскосые глаза, прикрытые густыми сросшимися бровями, хорошо очерченные губы. Но все эти черты вместе являли собой довольно неприглядную картину. И главное - прыщи. Все лицо сплошь было покрыто этими омерзительными бугорками. Прыщи были и крупные, с желтоватыми головками, и мелкие очень красные, располагались где равномерно, а где группами. Казалось, если взять кусочек кожи его лица между большим и указательным пальцами и слегка сжать, то из всех пор, как дружные сходы попрут густые гнойные червячки. Фу! Всем стало как-то не по себе, словно застали врасплох человека, занимающегося чем-то неприличным. Все старались не смотреть ему в глаза.
Парень же, по-видимому, к подобной реакции привык и ничуть не смутился. От добавки он отказался, зато очень тенденциозно стал поглядывать на Марусю и, особенно на те места, которые выпирали.
Вдалеке послышался неясный шум, в котором, по мере приближения, все явственнее проступал лязг железа. Все ближе и ближе. Вот уже в коридоре. Вот уже на площадке перед дверью комнаты Аркадия. И шум стал принимать какой-то упорядоченный характер, и было в нем что-то угрожающее. Послышались редкие глухие звуки барабана.
- Что это такое? - испуганно спросила Маруся.
- Не бойся, - успокоил ее Аркадий. - Это вечерний танец.
- У вас здесь танцы есть! Здорово. А почему без музыки, только барабан какой-то?
- Будет и музыка.
Основных обитателей барака приводили небольшими группами по несколько человек, скованных одной длинной цепью. Здесь цепь снимали, но кандалы на ногах оставались. Были среди обитателей барака и свободные, вроде Аркадия, цепь которых давно перетерлась, но им со своей смердящей урной некуда было идти, и они по привычке приходили на старое место.
Всех пришедших охранники сразу же сгоняли на большие площадки, располагавшиеся в центре каждого коридора, и начинался официальный танец, продолжавшийся минут десять. Все становились в круг, клали руки друг другу на плечи и в такт барабану начинали движение. Когда старший охранник кричал: "Ха!", все должны были подпрыгнуть. Получалось нечто вроде артельной работы: "Дзинь, дзинь, дзинь. - Ха! - Бряк! Дзинь, дзинь, дзинь, - Ха! - Бряк!"
Через некоторое время появлялась и музыка - глухая, тяжелая, как бы пришибающая к земле и вызывающая какое-то нервное приподнятое настроение. Это означало, что официальная часть заканчивалась, и охранники постепенно оттягивались ближе к выходу, так как оставаться здесь далее становилось небезопасно. Лязг цепей становился все громче, хаотичнее, слышались отдельные хриплые вскрики. Теперь в пляску могли вступить и те, кто был без цепей. Шум усиливался.
Когда обжоры вышли в коридор, глазам их предстало таинственное и довольно жутковатое зрелище. В такт музыке, образовав широкий круг, прыгали, гремя цепями, странные люди. Одежда на всех была разная, но сразу бросалось в глаза одно общее сходство - общее выражение лиц. Оно у всех было одинаковое - непроницаемое, отрешенное, на котором трудно было даже представить себе гримасу боли или радости.
Марусе, при виде этих лиц, стало страшно. Она непроизвольно схватила за руку Героя, прижалась к нему, как бы пытаясь прикрыться. Ворона, выскочившая первой, тут же заскочила обратно и больше пока что не высовывалась.
Это был первый период вольной неофициальной пляски - самый мрачный, самый тяжелый. Посреди круга стояла большущая бутыль с мутной жидкостью. Время от времени кто-нибудь из пляшущих подходил к бутыли, прямо из горлышка отпивал несколько глотков и отходил к одному из ящиков, а затем возвращался в круг бледным, но несколько повеселевшим, так что через некоторое время общее отращенное выражение лиц стало разбавляться веселой тупостью со злобно-нахальным оттенком.
- Что это они делают? - спросила Маруся, тихонько потянув Героя за рукав. - Что за ящики такие?
- Это души. Они их так успокаивают. Озлобились за день, накалились, теперь успокаиваются.
- Души? А разве бывают души, тем более отдельно от тела?
- Говорят тебе... Ты чего так в меня вцепилась.
- Так интересно, это вааще, - глубокомысленно заметила Маруся.
А странная пляска продолжалась, разгоралась, становилась, несмотря на некоторое внешнее облегчение, как бы напряженней. Чувствовалось, что все это неспроста, и накапливающееся напряжение должно-таки во что-то вылиться.
То и дело то там, то тут вспыхивали, словно искры между электродами, незначительные потасовки, которые тут же гасились отчасти самими пляшущими, отчасти сами по себе. И все это мимоходом, быстро, как само собой разумеющийся компонент зловещего действа, в котором участвовал уже и Аркадий, успевший наведаться к бутылке с мутной жидкостью. Глаза его посоловели и удивленно так моргали, кривой нос скривился еще сильнее.
Рядом с ним прыгал Прыщавый, бросавший на Марусю откровенные взгляды. Да и не один он обратил на нее внимание. Уже множество тусклых горящих взоров ощупывали девушку с головы до ног.
Словно волны накатывались валы пляшущих на стоящих у дверей, вовлекая их в свой гибельный круговорот, а те, завороженные этим магическим действом, давно уже притопывали ногами в такт музыке. Наконец Сочинитель, схватив Марусю за руку, прыгнул с ней в самый центр бушующего месива и стал нелепо выкидывать в стороны руки и ноги. Следом пустился Герой. Он, со сладостно-болезненным выражением лица, как это делают все заправские танцоры, прикрыв глаза, выделывал своими клещастыми ногами что-то невозможное. Затем, поставив бутыль с мутной жидкостью себе на голову, под всеобщие восторженные возгласы, стал выделывать такое, что даже в цирке за деньги не увидишь.
А обезумевший от пришибающей музыки и мутной жидкости Аркадий совсем обалдел.
- Дава! Дава-а-а! Герой! Дава-а-а-и-и-и! - выл он и осатанело мотал головой.
Но вскоре центром всеобщего внимания стала Маруся. И это не удивительно. Стройные полные ножки резво отстукивали в такт музыке. Вызывающе кричащим был ее наряд - красное с желтым. Красный шарф и черные волосы. А если к этому еще прибавить огромные черные глаза, иногда так томно закатывающиеся. Она беззаботно кружилась в вихре музыки, одаривая всех своей улыбкой, а сверху, обиженно каркая, кружила ворона, которой тоже хотелось поплясать.
Как только стоящая в центре бутыль пустела, тут же появлялась новая, полная. Взоры плясунов становились все откровеннее, а кое-кто уже протягивал руки, но Маруся, ловко отделывалась от назойливых кавалеров.
Первым опасность почуял Герой. Незаметно выбравшись из круга, он встал у стены и стал наблюдать. Зловещее веселье к этому времени охватило весь барак. На нижних этажах тоже гремела музыка, и оттуда, привлеченные запахом женского тела, подонки потихоньку подтягивались наверх. А у входа, подальше от танцующих, стояла стража.
Герой снова нырнул в толпу и вынырнул оттуда вместе с Сочинителем.
- Что? - спросил тот, тяжело дыша и поправляя слипшиеся от пота волосы.
Герой взглядом показал на толпу. Сочинитель глянул и без слов понял все.
- Что будем делать? - спросил он глухо.
- Так просто не выпустят. Надо потихоньку в комнату. Закроемся, а там видно будет. Скажи им, пусть незаметно смываются.
И Герой, не сводя глаз с беснующейся толпы, попятился и исчез в комнате Аркадия. Там все еще остро пахло луком, на столе были не убранные остатки обеда.
Через некоторое время впорхнула улыбающаяся, ничего не подозревающая Маруся, Аркадий, за ним беспокойно оглядывающийся Сочинитель.
- Герой, ты чего не танцуешь? - искря глазами, спросила Маруся. - Там так здорово, а ты сидишь тут мрачный.
В это время дверь отворилась, и заглянул прыщавый.
- Вы чего это отделяетесь, а? - пропел он, расплываясь в поганенькой улыбке. - Мы вас там ждем, а вы тут уединились. Нехорошо. Маруся, пошли танцевать.
- Сейчас выйдем, - сказал Герой. - Нам тут потолковать надо. Одна минута.
- Ну, мы ждем, Маруся...
И физиономия Прыщавого исчезла.
Совершенно осоловелый Аркадий сидел на кровати, блаженно улыбался и часто моргал.
- Ну, что будем делать? - снова спросил Сочинитель, обращаясь ко всем. - Аркадий, ты чего сидишь.
- А что, мне лечь надо? - сострил тот заплетающимся языком. - Что вы меня сюда притащили? Пойдемте плясать, пока музыка...
Но не успел он договорить. Герой подскочил к нему, схватил за шиворот и тряхнул так, что голова его заболталась, словно спелый подсолнух на тонкой ножке.
- Скотина! Плясать! Ты что, не видишь... Куда можно Марусю спрятать? Ну! Ты здесь все дырки знаешь. Ну!
И тут только до Аркадия дошел весь ужас их положения. В памяти всплыли жуткие омерзительные картины, свидетелем которых ему приходилось бывать. И это же самое ждет сейчас Марусю, уже через несколько минут, а может быть, секунд. Страх и отчаяние заполнили каждую его клеточку. Он обхватил голову руками.
- Ох! - выдохнул он и вдруг в припадке отчаяния стукнул головой о стену. - Не надо было сюда. Забыл!
Маруся побледнела и молча стояла, прижав руки к груди.
Герой снова схватил Аркадия и затряс еще сильней.
- Ну, ну, - хрипел он. - Говори, куда можно спрятаться?
- У-у-у-у, в-в-в-в, - скулил Аркадий. - У-у-у, к-к-куда, некуда здесь.
- Может дверь запереть, - предложил Сочинитель.
- Вышибут. Жидкая.
- В окно! - взвизгнул Аркадий. - Вылетим!
- Вылетим? Ты у меня сейчас вылетишь!
- Надо к выходу пробиваться.
Маруся, ничего толком не понимая, ломала пальцы и тревожно глядела то на Героя, то на Сочинителя. Гул и лязг цепей в коридоре вплотную приблизились к их двери.
- Да здесь они, я сам видел, - слышалось снаружи.
- Так, - придушенно хрипел Герой. - Я первый. Только выйдем - сразу к выходу. Ты, Аркадий, с Марусей - за мной.
С этими словами Герой сунул побелевшему трясущемуся Аркадию тяжелый черпак, которым еще совсем недавно раскладывал плов по тарелкам, и тут же коротко проинструктировал:
- В случае чего, бей прямо по башке. Понял! Да не трясись ты! А ты последним, - это уже к Сочинителю. - Нас прикроешь. Возьми что-нибудь потяжелее.
- Не надо.
- Ладно, выходим. Аркадий, не потеряй Марусю.
Возбуждение толпы достигло апогея. На площадке все так же плясали, образовав большой круг. В центре его, распустив крылья и поводя головой в разные стороны, отплясывала ворона.
Как только Герой со своими друзьями показался в дверях, все взоры сразу устремились на них, и толпа, как вязкая густая масса, стала обступать их, но слева еще оставался проход. Герой сразу рванул в этот проход и пулей метнулся к выходу, у которого стояли два охранника. Следом Аркадий с Марусей, а последним Сочинитель. Кто-то успел схватить его за пиджак, но он вырвался, и на пол с треском полетели пуговицы. Толпа с воем и лязгом пустилась следом по тесному коридору.
Теперь, самое главное, нужно было прорваться через охрану. Подбегая к выходу, Герой издал такой страшный вопль, что один охранник попятился и, запнувшись, свалился. Второй посторониться не успел, и Герой со всего маху врезался ему головой в живот. Охранник взмахнул руками и вместе с Героем и гремящим огнетушителем полетел вниз по лестнице.
Толпа грозно выла сзади, и первым из преследующих, далеко оторвавшись от остальных, был Прыщавый. Он едва не хватал Сочинителя за пиджак и в любое время мог дать подножку. Сочинитель резко остановился и с разворота ударил Прыщавого. Тот отлетел.
Затем Сочинитель схватил брошенный охранником огнетушитель и, включив его, направил струю на преследователей. Погоня на мгновение приостановилась, но задние напирали на передних, и толпу все равно нельзя было удержать. Еще немного пополивав наступающих, Сочинитель запустил в них огнетушителем и, перепрыгивая через пять ступенек, пустился вниз.
Когда все благополучно выскочили на улицу, в одном из окон послышался стук. Это билась о стекло ворона, но все окна были наглухо закрыты. Герой выхватил из рук Аркадия тяжелый черпак, который тот все еще судорожно сжимал, и с силой метнул его в окно. Посыпались осколки, и ворона, радостно каркая, очутилась на свободе.
Было тихо. Огромная яркая луна что есть силы поливала землю мутноватым серебром. Вся дневная хмарь рассеялась, оставив после себя лишь небольшие почти прозрачные облачка. На небе проступили крупные звезды. В хрупкой тишине гулко и глухо, как с корнем вырываемый зуб, хрустел гравий под ногами беглецов, и вдаль уходили рельсы, холодно и безразлично блестя в лунном свете.
Герой нес на руках Марусю, у которой во время погони сломался каблучок, а без туфель по острым камням она идти не могла. Нес и слышал, как под его рукой гулко стучит Марусино сердце.
- Дождутся, выпустят джина из бутылки, а? Уже до ручки...
- Какое нам дело, - ответил Сочинитель.
- Ну да, - ответил Герой. - Еле ноги унесли.
- И головы, - прошептал Сочинитель и криво усмехнулся.

 

Глава 8

Недалеко от кольца, в самом начале оживленного шумного проспекта стоял огромный грязно-желтого цвета дом - ничем не примечательный, разве только тем, что очень большой. На первом этаже этой громадины размещались различные заведения: аптека, почта, зоомагазин. Дом был густо заселен серыми, почти ничем не отличающимися друг от друга обывателями, каждый из которых занимался своим делом.
В квартире № 155 жил один из таких серых обывателей по фамилии Юрасов. Главным делом жизни Юрасова была борьба с тараканами, которая с переменным успехом шла вот уже много лет. Поистине, это была борьба на выживание - жестокая, тягучая, изматывающая. То верх брали смелые тараканы и устанавливали на кухне свои порядки, так что с наступлением темноты туда лучше было не соваться. То коварный Юрасов, накачавшись мутной жидкостью, атаковал внезапно, и тогда не ожидавшие такой подлости насекомые отступали - разбегались по щелям.
Но в последнее время верх все чаще брали тараканы. Они люто ненавидели своего врага и нисколько его не боялись. Им ничего не стоило даже днем демонстративно появиться на кухне, которую они, и не без основания, считали своей территорией, а Юрасов не осмеливался ничего предпринимать, только бросал в их сторону полные ненависти взгляды да скрипел зубами.
Остальные домочадцы - толстая обрюзглая жена в грязном халате, выше Юрасова на голову, и дохАркадийя трехгодовалая дочка, вечно бегающая с голой попкой, вымазанной шоколадными конфетами - вообще ничем не занимались. Просто были, и все.
Вот эти-то люди и приютили у себя бездомного Сочинителя, за соответствующую плату, разумеется. Эта плата, которую Юрасов получал в начале каждого месяца, была единственным источником дохода семьи.
Получив деньги и как следует накачавшись мутной жидкостью, Юрасов начинал боевые действия, которые вначале, из-за принятых им чрезмерных доз, как правило, были неудачны. Но, по мере развития событий, борьба принимала все более упорный ожесточенный характер, и тараканы иногда терпели чувствительные поражения. Весь пол на кухне был усеян, как семечками, тараканьими трупиками. Доставалось и Юрасову. Так продолжалось до тех пор, пока обе стороны не доходили до полного истощения сил. Тогда заключалось перемирие. Юрасов шел к себе в комнату отходить и зализывать раны, а тараканы с почестями хоронить своих геройски погибших товарищей.
Обе стороны понимали, что перемирие ненадежное и ненадолго. И действительно, как только ситуация благоприятствовала, при первой же возможности Юрасов его нарушал.
- Тише, тише, - приглушенным голосом говорил Сочинитель, когда они поднимались по лестнице. - Хозяин сволочь. Проснется - начнется нытье.
Тихо скрипнула входная дверь, и друзья бесшумно проникли в прихожую, которая оказалась, насколько можно было разглядеть по лучу света, проникающему с лестничной клетки, длинным коридором, заваленным и завешанным всяким хламом, который в темноте трудно было разглядеть. И казалось, что на стенах висят не пальто и тряпки, а болтаются удавленники.
Сладковатый запах гнили, кислятины и несвежего белья ударил в нос, и Марусе пришлось сделать огромное усилие, чтобы сдержать подступающую тошноту. В общем, пахло здесь еще гуще, чем в бараке Аркадия.
Тихо ступая и держа за руки друг друга, наконец, они благополучно очутились в комнате, которую занимал Сочинитель. Здесь запах был немного другой. Было ясно, что в комнате много курят и редко проветривают.
Когда все осторожно вошли, Сочинитель, закрыв за собой дверь на защелку, включил свет. В разбитой люстре, висевшей над самым потолком, горела только одна тусклая освещающая это убогое жилище лампочка. Комната была длинная с высоким потолком и высоким узким окном, прикрытом грязными желтоватыми шторами. Из мебели был старый, весь разрисованный, с отбитой дверцей шкаф и узкая кровать с деревянными спинками, покрытая розовым в пятнах покрывалом. У окна стоял стол, заваленный листами, исписанными мелким почерком. Тут же на листах валялись черствые куски хлеба, пустые бутылки, пакет из-под молока. Под столом была пишущая машинка и куча всякого хлама. Стены, покрытые когда-то голубыми обоями, вытерты и в больших масляных пятнах. К стене прибита обыкновенная плохо струганная доска - нечто вроде книжной полки. На ней кучами и стопками валялись старые журналы и книги - все потрепанные, судя по всему, не раз бывавшие в употреблении и, очевидно, часто менявшие хозяина.
- Только тихо, пожалуйста, - так же сдавленно говорил Сочинитель. - Располагайтесь, кому где нравится. И не разговаривайте... громко.
- Пить хочется, сказал Аркадий. - А где здесь кухня, туалет?
- Какой туалет, - как змей зашипел на него Сочинитель. - Смотри, как бы на улице ночевать не пришлось. Вон вода в банке.
Аркадий подошел к столу, и половицы предательски, очень громко в ночной тишине, заскрипели. Вода была теплая и очень противная.
Вдруг кусочек надорванных обоев зашевелился, отодвинулся в сторону, шурша, вылез таракан и стал внимательно разглядывать пришельцев.
- Ай! - испуганно вскрикнула Маруся.
Герой тут же зажал ей рот.
- Тише. Что ты кричишь, тараканов никогда не видела.
- Таких не видела, - испуганно пролепетала Маруся, прижав руки к груди и кусая губы.
Таракан же, осмотрев все кругом, залез обратно и плотно закрыл за собой дыру.
Как ни старались они вести себя тише, но Юрасов все ж таки уловил посторонние звуки и отчетливо расслышал вскрик Маруси. В коридоре послышалось шарканье и ворчание. Стук в дверь резко отозвался в сердце каждого из присутствующих. Сочинитель с изменившимся лицом повернул защелку. Появился хозяин квартиры с растрепанными волосами, в мятых сатиновых трусах и майке, закапанной на груди.
- Здравствуйте, - как можно ласковей сказал Аркадий.
- Та-а-ак, - протянул Юрасов, бесцеремонно рассматривая всю компанию. - Так. Я его как человека пустил в порядочный дом, а он мне тут бордель устраивает. Девицы появились. Так. И ворону притащили. Зверинец. Так. Вон сейчас же из моей квартиры! Вон!
- Да им только переночевать, - попробовал заступиться Сочинитель, который, несмотря на свои кулачищи, как-то сразу потерял уверенность и стал похож на нескладного обиженного щенка.
- А мне какое дело? И ты с ними? Завтра же забирай свои манатки и катись отсюда! То на машинке стучит ночью и спать не дает, а теперь вертеп решил здесь устроить. Завтра же чтоб духу твоего не было.
- Я заплатил за месяц вперед и имею право здесь...
- Право! - завизжал Юрасов. - Я тебе покажу такое право, что своих не узнаешь. Да у меня участковый друг. Завтра же тебя заберут, как тунеядца.
Но тут в разговор вмешался Герой.
- Подожди, дружище, не кипятись. У нас сегодня праздник, - сказал он, вынимая из кармана неизвестно откуда взявшуюся бутылку с мутной жидкостью. - Встретились вот, не виделись давно. Засиделись. А ехать далеко.
Юрасов, как завороженный, смотрел и не мог отвести взгляда от вожделенного сосуда, так соблазнительно перекатывающегося в руках Героя.
- Так что ты уж позволь нам сегодня здесь остаться. Не выгоняй.
- Не выгоняй, не выгоняй, - уже совсем по-другому заворчал Юрасов. - Шляются до полуночи, спать не дают.
- А это за беспокойство.
И бутылка как-то так сама собой оказалась в руках Юрасова.
- Гм, - только и крякнул тот. - Ну ладно, только не шумите. А ворону... Ну ладно.
Он отошел к двери, потоптался, нерешительно поглядывая на Героя, и знаком подозвал его к себе.
- Слушай, а еще бы одну, а. Есть еще, а?
- Есть, дружище, конечно, есть, какие разговоры! - улыбался Герой во весь рот, приобняв Юрасова как лучшего друга и похлопывая его по плечу. - У нас все есть.
Полез в шкаф и достал еще одну бутылку.
- Во, бери, на здоровье!
- Гм, - снова крякнул Юрасов и хотел видно еще что-то сказать, но, так ничего и, не сказав, зашлепал своими тапками.
Как только за Юрасовым закрылась дверь, все сдавленно засмеялись, всем стало весело.
- Слушай, откуда ты это взял? - спросил Сочинитель. - Ведь у меня же не было. Я точно знаю - не было.
- Хе-хе, - толстил довольный Герой, облизывая языком скривившиеся губы. - У тебя не было, зато у меня всегда есть. Это всегда должно быть. Это волшебная палочка, палочка-выручалочка. Если ею умело пользоваться, можно многого достичь. Знаешь, сколько проблем я с помощью этой штуки решил - самому удивительно. Да что там. С ее помощью целые народы в узде держат. А уж эту-то сволочь мы за бутылку с потрохами купим.
Сочинитель внимательнейшим образом обследовал свой шкаф, но ничего, конечно же, там не нашел.

 

Глава 9

В вагоне электрички было холодно, и Интеллигент, подняв воротник пиджака, поеживался, втянув голову глубоко в плечи. Напротив сидели братья. Оба в почти одинаковых позах, скрестив руки на груди и вытянув ноги, дремали или делали вид, что дремлют. Особенно младший. При резких торможениях или когда кто-нибудь проходил рядом он чуть приоткрывал один глаз, но тут же его закрывал.
Вагон был почти пуст. Рядом с пропахшим табачным дымом тамбуром четверо играли в карты, полная женщина уткнулась в книгу, да, забравшись на скамейку с ногами, спал небритый и нетрезвый гражданин.
За окнами проплывала темная стена ночи. Изредка мелькали вдали огоньки да освещенные названия платформ.
Принудили-таки Интеллигента отправиться на ненавистный промысел. И хотя с утра ему все же удалось отвертеться и на похоронах Великого Артиста он был, однако вечером мать поставила вопрос ребром: или-или. А что делать!? Пища для поддержания существования необходима. И вот...
Он сидел в продуваемом сквозняком вагоне электрички, ежился, а рядом на скамейке лежал свернутый в трубку огромный потертый рюкзак, который обратно должен быть привезен доверху набитым ворованной картошкой. У братьев тоже было по большому мешку.
Может ли ворующий считать себя интеллигентом? Смотря с какой точки на это взглянуть, и как широко трактовать понятие воровство.
Платформа была безлюдна. Никто, кроме трех братьев, на ней не вышел. И признаков жилья поблизости никаких - с обоих сторон черная стена.
Они спустились на узенькую, уходящую в лес тропинку и сразу окунулись в совершеннейший мрак, так что Интеллигенту сделалось жутковато. Шедший последним, он непроизвольно оглядывался. Сквозь деревья еще чуть видны были огоньки платформы, впереди же -  кромешная темень. Даже идущих всего в двух шагах братьев почти не было видно. Ориентиром служили лишь их сигаретные огоньки да перекинутые через плечо старшего светлые мешки. Тропинку под ногами он давно уже не видел и боялся лишь одного - не споткнуться бы и не потерять очки. Тогда конец. Он и днем-то без очков плохо видел.
Но лес вдруг неожиданно кончился, и они ступили на открытое пространство, и уже можно было понять, что впереди простирается большое поле, а с левой стороны довольно далеко мерцают огоньки и видны темные силуэты строений. Послышался отдаленный собачий лай и даже, кажется, звуки музыки.
Они свернули вправо и долго шли по кромке поля. Остро пахло землей, сыростью, туманом и еще чем-то терпким, будоражащим. Бледный городской Интеллигент, привыкший к городским запахам и никогда не выезжавший на природу, от новых ощущений нервно подрагивал и отчаянно трусил. Рядом, с правой стороны, чернел лес, и ему все казалось, что оттуда исходит какая-то опасность, и он инстинктивно забирал левее, чтоб быть от этой неведомой опасности подальше. Не верилось, что недавно они по этому жуткому лесу шли.
Но вот братья снова круто свернули в лес - и вновь мрак, и вновь впереди только еле различимое пятно мешков.
Как и в первый раз лес резко оборвался. Еще острее запахло землей. Братья присели и молча стали вглядываться в темную даль поля. Ночь, по-видимому, давно перевалила на вторую половину, и было уже по-осеннему холодно и сыро. Интеллигента трясло, но не только от холода. Он крепко стиснул зубы, чтобы не лязгали, и напрягся, чтобы унять дрожь в теле.
Справа, достаточно далеко, на фоне черного без просвета неба, виднелись силуэты каких-то строений, еще дальше мерцало несколько огоньков небольшого спящего селения, а еще дальше проходила дорога. Изредка был виден свет фар, и долетал еле слышный звук проходящих машин.
Братья все так же напряженно вглядывались в темноту. Они немного привстали и приглушенно переговаривались:
- Да вряд ли. Дрыхнут давно. Если были.
- Давай еще немного подождем.
- А чего ждать-то?
- А куда торопиться? Времени полно.
Вдруг оба, как по команде, присели и придвинулись к разросшемуся кусту. То же самое сделал Интеллигент и почувствовал, как глухо отдает в уши бешено заколотившееся сердце.
С той стороны, откуда они только что пришли, послышался шум, хрустнула ветка. Идут, и идут не таясь. Приближающаяся потенциальная опасность, кажется, во сто крат больше, если она невидима. Интеллигент сжался в комок и вдавился в куст, не чувствуя боли от упершихся в шею и голову веток.
И вот уже можно разглядеть появившуюся на фоне темного леса еще более темную фигуру. Вроде один. Замер. Заметил. Что дальше!
Длящаяся несколько секунд пауза показалась Интеллигенту вечностью.
- Ну, чего встал? - наконец сказал младший из братьев, оценив ситуацию и решив, что если пришедший один, то большой опасности он не представляет. Во всяком случае, на первый взгляд. Можно было уже разглядеть, что пришедший мелковат. Он сделал еще несколько осторожных шагов и остановился.
Действительно мелковат. В резиновых сапогах, в телогрейке, в руках, кажется, рюкзак.
- Вы?..
- Да как и ты, за картошкой, - сказал младший.
Мужичок вроде бы облегченно вздохнул, подошел.
- А я смотрю... Хрен его знает... Может, думаю... Ну, как там?
И махнул рукой в сторону поля.
- Вроде тихо.
И снова, теперь уже все четверо стали всматриваться в темноту.
В небе, между тем, в плотном слое облаков кое-где стали появляться небольшие просветы, и в них проглядывали крупные осенние звезды. Но все равно видно было не больше чем метров на пятьдесят, так что если кто и засел в картофельной ботве, отсюда его было не разглядеть.
- Надо идти, - сказал, наконец, младший.
- Давно пора, - отозвался старший.
Все четверо, осторожно ступая по мягкой недавно взрытой земле, чуть пригнувшись, двигались вглубь поля. Идти по открытому пространству надо было довольно долго, так как почти весь картофель был уже убран и остался лишь небольшой клин, и клин этот был недалеко от темных построек.
Наконец под ногами зашуршала ботва. Пришли. Братья и новый товарищ сразу принялись за дело, а Интеллигент продолжал стоять, озираясь по сторонам.
- Ну, ты че! - прохрипел старший брат. - Стал, как столб. Набивай рюкзак. Быстрее.
Интеллигент нагнулся, схватил пучок сухой мосластой ботвы - и ничего. Только ботва. Он попытался разрыть землю руками, но тоже безрезультатно. Земля была только на поверхности влажная, а внутри сухая. Тогда он захватил еще один пучок, осторожно потянул его вместе с землей. На поверхности оказались две здоровенные белые картофелины и куча мелких. Он взял два этих тяжелых клубня, поднес ближе к глазам, даже понюхал.
И вновь его одернули. Он стал быстро выдирать пучки ботвы и, уже не разглядывая, мелкие и крупные клубни вместе с комьями земли стал бросать в рюкзак. Но, тем не менее, к тому времени, когда братья наполнили свои огромные мешки, его рюкзак был заполнен только наполовину.
- Ты смотри, а! Вот лентяй! - возмутился по этому поводу старший брат.
Младший, ничего не сказав, зло взглянул на Интеллигента и стал ему помогать. То же самое старший.
Втроем они быстро наполнили рюкзак, и, когда он уже был у Интеллигента за плечами, в лицо вдруг ударил яркий луч света. На мгновение Интеллигент почти ослеп, а в следующее увидел, как мимо него с шумом метнулся мелкий мужичек, а еще через мгновение сам уже летел по полю, не чувствуя, как туго набитый картошкой рюкзак колотит по позвоночнику. Братья со своими огромными мешками были уже далеко впереди, а сзади надрывно урчал мотор.
Машина, по-видимому, с большим трудом шла по рыхлому полю, так что в принципе до спасительного леса можно было добежать прежде, чем догонят. Но не тут-то было. Сначала Интеллигент увидел, как братья круто повернули в сторону. Затем послышался утробный лай, и на опушке мелькнули темные фигуры.
"Отрезали!" - гаркнуло что-то внутри Интеллигента, хотя вслух он этого слова, кажется, не произнес, да и в жизни никогда не произносил. Зато это слово так его подхлестнуло, что он, длинный, так рванул трехметровыми прыжками, что сначала обогнал мелкого мужичешку, потом братьев и первым добежал до темнеющих в ночи строений. Это, по всей видимости, были не жилые постройки.
Но тут далеко впереди послышались крики. Интеллигент резко остановился, так что на него, чертыхаясь, налетел старший брат. Бежать дальше было бессмысленно - окружили со всех сторон.
- ...твою бога мать... - задыхаясь, хрипел старший. - Туда, что ли?
И показал рукой на другой конец поля, который был даже не виден.
- Ты что! В открытом месте! Сразу словят. Черт! - так же задыхаясь, хрипел младший. - А это что за сарай? Замок. Окна заколочены. Ну-ка!
Он дернул одну доску - она со скрипом отвалилась.
- Во! Сюда. Все равно не убежать. А мешки пока бросим.
И он бросил свой мешок в темневшие возле строения буйно разросшиеся кусты. То же самое сделал старший брат. За ним Интеллигент.
А младший уже протискивался в зияющую черноту образовавшегося в окне отверстия. Затем с шумом и кряхтением старший. Изнутри послышалось недовольное кудахтанье потревоженных кур и чертыханье. Длинный Интеллигент, одной рукой придерживая очки, повис на подоконнике, как мокрая тряпка, и никак не мог перевалиться вовнутрь. Тогда кто-то из братьев его так дернул, что он, все так же придерживая очки, шмякнулся, как мешок, больно ударившись обо что-то твердое.
Больше всего хлопот было с мелким мужичешкой - он никак не хотел расставаться со своим рюкзаком. Тогда младший брат, кроя отборным матом все на свете, вышиб еще одну доску и, как щенка, втащил пыхтящего мужичешку вместе с его ношей.
Все четверо прижались к стене и замерли, пытаясь сдержать шумное от бега дыхание. Сердце Интеллигента колотилось так, что от стены отбрасывало. Противно пахло куриным пометом, плесенью, кажется хлоркой и еще чем-то тошнотворным.
Снаружи послышался топот. К строению, судя по всему, подбежало несколько человек. Скользнул луч фонарика. Подъехала машина. Послышался грубый голос:
- Ну, что?
- Да хрен его... Как сквозь землю. Здесь где-то.
Снова послышались шаги. Кто-то дернул дверь.
- Смотри, доски выбиты.
Снаружи на некоторое время замолчали. Тусклый, еле пробивающий темень луч света от, по-видимому, сдыхающего фонарика, скользнул по противоположной стене, перегородкам, насестам, высветив сидящих на них растревоженных сонных кур. Беглецы присели.
- Ну, что там?
- Да не видно ни хрена.
- Здесь они, - проскрипел другой, вроде как стариковский голос. - Некуда им больше. Через поле не могли - мы бы их увидели. Надо к Никаноровне за ключами. Витек, ну-ка.
- Ага, - попробовал было запротестовать Витек. - Разбуди ее. Ты что! Знаешь, какой хай поднимет. А если там нет никого. И так на нас катят.
- Ничего. А если не доверяет, пусть сама ползет - гнида старая. Давай, и без разговоров.
Послышались удаляющиеся шаги.
- Обойдите вокруг. А я здесь постою.
Все стихло. Потянуло табачным дымком, видно, оставшийся закурил. Но вот у двери послышалось шумное частое дыхание, шум, и вдруг глухое рычание.
"Собака!" - с ужасом дошло до Интеллигента, и ноги его от страха совсем ослабли, так что он, не удержавшись, плюхнулся на пятую точку. Собак он жутко боялся, даже маленьких шавок. А тут, судя по рычанию, совсем не шавка.
Впрочем, струсил не он один. Струсили все.
- Ну что, захлопнулась мышеловка, - прошептал мелкий мужичешка. - Что делать-то?
В этом мужичешковом шепоте была такая тоска и даже обреченность, что Интеллигенту захотелось плакать.
- А что тут сделаешь, - сказал старший брат. - Сейчас дверь откроют - рванем. А там...
- Чудак! - перебил его младший. - Куда ты рванешь? Машина, собака.
- А что же тогда?
- Что? Петухами надо прикинуться, вот что.
У всех сразу хоть немного, но отлегло от сердца, и каждый подумал, как же это ему не пришла в голову столь очевидная мысль. Прикинуться петухами - что может быть правильней в подобной ситуации. Ай да голова! И даже у Интеллигента, который никогда не испытывал по отношению к младшему брату ничего, кроме страха и неприязни, шевельнулось в груди какое-то теплое чувство, отдаленно похожее то ли на благодарность, то ли на уважение.
Словно шмотки развешанной сушиться шерсти белели в темноте сидящие на насестах куры. Младший брат схватил одну из них, зажал под мышкой, с силой рванул и выдрал почти целиком весь хвост, после чего отшвырнул ее, как ненужную тряпку. Лишившаяся хвоста ополоумевшая курица, не понимая, что с ней происходит, заорала не своим куриным голосом, рванула в дальний угол и там заглохла.
- Держи, - сказал младший брат, протягивая Интеллигенту пучок перьев. - Скидывай шмотье, маскируйся.
В течение последующей минуты еще два десятка кур лишились хвостов. С ними особо не церемонились. Зато вскоре появились четыре новых петуха неизвестной породы - один лучше другого. Прелесть, не петухи.
Лучше всех прикинулся мелкий мужичешка. Он был такой маленький и так густо утыкал себя перьями, что его голое тело почти нигде не просвечивало. Перья торчали у него из ушей, из ноздрей, изо рта, из-под мышек, даже были просунуты между пальцами рук и ног. Даже сзади торчало нечто вроде хвоста, правда, довольно куцего.
Загремели ключи, заскрипела дверь, щелкнул выключатель и помещение осветилось. На весь курятник была всего одна тусклая лампочка, так что дальние углы оставались темными, но центр освещался довольно хорошо, и глазам изумленных сторожей предстала удивительная картина. Весь курятник, неизвестно для чего, перегораживал низенький высотой в метр дощатый заборчик. И на этом заборчике, на самом освещенном месте, сидели невиданные доселе петухи.
Сторожей было четверо. Один пожилой, здоровый и пузатый, двое других помоложе, и один совсем пацан. И еще пес, который сразу же с лаем бросился на новоявленных петухов, но получил такого пинка от старшего, что отлетел в сторону, заскулил и тут же стал деловито облизывать ушибленное место.
Сторожа долго с любопытством рассматривали странное явление, скребя затылки, подбородки и прочие нервные места.
- Да-а-а.
- Что это?
- Не видишь, петухи.
- Ко-ко-ко-ко, - забасил старший брат.
- Ку-ка-ре-ку, - проскрипел маленький мужичешка и как-то зашебуршился, затоптался, перебирая ногами - очень похоже.
- Во, даже кукарекает, а до утра еще далеко.
- Ничего себе петухи. Где ты видал петухов в очках да еще в трусах. А этот-то, посмотри.
- Что-то я таких раньше не видел. Наверное, новых привезли, породистых.
- Ко-ко-ко, - подтвердил мелкий мужичешка.
В это время настоящий петух, разобравшись в ситуации и очевидно сочтя себя оскорбленным, решил показать, кто здесь настоящий хозяин. Первой жертвой своей агрессии он выбрал Интеллигента, очевидно по каким-то признакам, скорее всего из-за блестевших очков, сочтя его за более достойного противника, чем все остальные. Он взъерошился, подошел совсем близко с гордо и смело поднятой головой, принял боевую стойку и вдруг неожиданно с воинственным кликом бросился вперед и долбанул несчастного прямо в лоб, так что у того чуть очки не слетели, да и сам он чуть не слетел. Жертва вероломной агрессии замахала руками, пытаясь схватить нападающего, но тот резво отскочил, снова принял боевую стойку и обязательно бы налетел еще раз, если бы не был отогнан сторожами. Но недалеко, и от своего замысла, по-видимому, не отказался - расхаживал, недобро поглядывая и выбирая подходящий момент.
- Смотри, одежда, - заметил один из сторожей, и все бросились к куче, оставив на время фальшивых петухов наедине с настоящим, чем тот не преминул воспользоваться.
На этот раз Интеллигент защищался более успешно, и петуху тоже досталось, и досталось бы больше, если бы можно было с заборчика слезть. Атаки петуха продолжались до тех пор, пока его снова не отогнали.
Разделив между собой одежду и даже слегка поругавшись, сторожа снова занялись петухами.
- Что же, - сказал старший, - одного надо взять.
- Ясно дело, не даром же мы тут бегали.
- Может, лучше курицу.
- А что нам курица? Что от нее?
- Может, это дорогие петухи, породистые, племенные? Шум подымут, если одного не досчитаются.
- Ничего, - сказал главный, которого звали Стпаныч. - Подумаешь. Что, сторожа не люди - тоже хочется хорошим мясцом побаловаться. Давай вот этого, самого откормленного.
И показал на старшего брата.
- Да ты что, Степаныч? Куда нам такого? И половину не съедим.
- Съедим!
- Ну его на фиг. Давай мелкого, раз уж...
- Как хотите, - добродушно сказал Степаныч. - Можно и мелкого.
Он легко подхватил самого маленького петуха, перебросил через плечо и направился к выходу. За ним последовали остальные, захватив, кстати, с собой почти всю одежду, оставив только мужичешковы драные штаны да задрипанный пиджак Интеллигента, который никому не приглянулся.
Свет потух, щелкнул замок, стало тихо, но через некоторое время донесся душераздирающий внезапно оборвавшийся вопль - петуху свернули шею.
Интеллигент вздрогнул и неожиданно, даже для самого себя, перекрестился. И снова тишина. Даже куры перестали шебуршиться, и казалось, что в этой мертвой тишине можно было услышать, как бьются сердца всех трех братьев. Каждый ясно сознавал, что на месте выбранного петуха запросто мог быть он, и только счастливое стечение обстоятельств помогло избежать страшной участи.
Так, потрясенные до основания, братья молча сидели на своих местах, пока вновь не проявил активность настоящий законный петух. Даже в полнейшей темноте присутствие противника, так оскорбившего и изуродовавшего его наложниц, было непереносимо. Храброе петушиное сердечко клокотало праведным гневом, и ни о каком примирении, конечно же, не могло быть и речи. Белой молнией метнулся он на поблескивающие в темноте очки, так что Интеллигент от неожиданности и боли вскрикнул, свалился с заборчика, защищая голову руками, а потом, по-звериному рыча и изрыгая такие проклятья, которых братья и не слыхивали, бросился на противника. Схватка была яростной, но короткой, и вот уже гордая храбрая птица лежала на земле со свернутой шеей и дрыгала ногами.
- Я тоже петушатинки хочу, а что? - сказал вдруг изменившимся голосом Интеллигент, и в этом голосе слышалась угроза.
Затем он схватил сидящую поблизости курицу, успевшую разве что негромко квокнуть, ловко свернул ей шею и бросил рядом с петухом. Курица так же, как перед этим петух, который теперь лежал неподвижно, задрыгала ногами в предсмертных судорогах.
Братья переглянулись. Они настолько хорошо понимали друг друга, что слов было не нужно, и вскоре на полу уже была большая гора дергающихся со свернутыми шеями кур. Они вывалили из мужичешкова рюкзака картошку и доверху набили его все еще временами шевелящейся курятиной.

 

Глава 10

Стоящее на подоконнике в эмалированной с отбитыми краями кастрюле странное мосластое растение отбрасывало на стену зловещую тень - словно по ней ползет неимоверно толстая ящерица. Громко тикал будильник. Было душно.
Обе Маруси устроились на кровати - одна под одеялом, другая на спинке. Остальные улеглись на полу, на толстом пахучем тулупе. С краю, скрестив руки на груди, на спине лежал Герой. Как лег, так больше и не шевельнулся. Даже не заметно было, что он дышит. Больше всего места занимал Сочинитель. Широко разметав длинные конечности, иногда беспокойно вскрикивая, бормоча и дергаясь, он криво распластался по всему тулупу.
Все спали, только прижатый к стене Аркадий никак не мог заснуть. События этого очень насыщенного дня прокручивались в памяти, отгоняя даже намек на приближение сна. Впечатлений, полученных сегодня, а в его скудной жизни это случалось довольно редко, хватило бы, чтобы размышлять над ними целый год. К тому же рядом, всего в двух метрах от него была Маруся, и можно было, не опасаясь, что подслушает Герой, предаваться сладостным мечтам о будущем счастии. Он не мог знать, что Марусе сейчас снится сон, тоже воплощающий мечты о ее будущем счастии, но, увы, не Аркадий был в этих мечтах, а совсем другой.
Полночь. По радио передают последние известия. Громкость самая малая, но в тишине все отчетливо слышно.
"Сегодня Город прощался с Великим Артистом, - трагическим голосом вещал диктор. - В траурном убранстве театр, где установлен гроб с телом покойного..."
И перед глазами Аркадия ясно предстала вся картина происшедшего - длинный, торчащий нос, безразличную ко всему окружающему, напичканную успокоительными препаратами мать, растерянно озирающуюся дочь, щелчки фотоаппаратов, рассыпавшийся букет и голос сзади: "Как живой! Как живой!"
"Кремация тела состоится в ночь с..."
"Странно, - думал он. - Его не стало, а ничего не изменилось. Жизнь не остановилась, не замерла на время, даже не вздрогнула от невосполнимой потери. А может, не такая уж и невосполнимая эта потеря?"
И его мысли приняли обычный оборот - оборот ни к чему не обязывающего отвлеченного пустомыслия, и завели, как обычно, черт знает куда.
А сон все не шел. Толстая ящерица со стены сползла на пол и превратилась в подобие кривого меча или кинжала, а тиканье будильника казалось таким громким, что было просто невмоготу. Очень хотелось вышвырнуть его в окно.
Аркадий осторожно, чтобы никого не разбудить, поднялся и переставил будильник в дальний конец комнаты. Но тот, проклятый, все равно стучал, по мозгам колотил. Тогда Аркадий завернул его в какое-то тряпье. Сразу стало легче. Хотя и было слышно, но тише, мягче.
Затем Аркадий вышел на балкон, и грудь вдруг стеснилась непонятным предчувствием, дышать стало тяжело, во всем теле появилась такая легкость, словно к косячку приложился.
Ночь. Прекрасная тихая ночь. Ни ветерка, ни облачка на небе. Луна стояла уже высоко, и черные тени стали короче.
Аркадий вдохнул полной грудью влажный чистый воздух, и сердце застучало чаще, а руки сами потянулись к ограждению балкона. Не отдавая себе отчета, как в полубреду, он встал ногами на перекладину и только тогда понял, что за легкость его переполняет. Мощным потоком хлынула огромная бурлящая радость, а тело заметно сотрясалось от бешено колотящегося сердца.
Внизу белели стоящие во дворе автомобили, скамейки, серебрилась покрытая рубероидом крыша котельной, но все это было далеко и казалось сейчас чем-то ненужным, второстепенным, и вся прошлая жизнь тоже казалась второстепенной, эдакой своеобразной подготовкой к новой жизни, только сейчас начинающейся.
Он почувствовал, что ноги уже едва касаются ограждения балкона, и, вобрав в себя как можно больше воздуха, оттолкнулся.
И словно все куда-то отодвинулось, исчезло, растворилось в огромном всеохватывающем чувстве, показавшемся ему сейчас намного острее, чем в первый раз, когда они с Героем перелетали через реку. Внутри запело от невыносимо страшной удушающей радости, и он обязательно закричал бы, если бы мог это сделать, но горло перехватил спазм - не продохнуть.
Завернув за угол дома, он взглянул вниз и увидел свою тень. Тень была какой-то нелепой, даже безобразной - совсем не таким он представлял себя летящим, и решил на нее больше не смотреть.
Дыхание понемногу восстанавливалось он стал чаще, мощнее работать руками. Вот уже последний этаж, крыша - выше, выше, и вот уже огромный дом можно было окинуть взглядом целиком.
Сверху дом был похож на рака, только без хвоста. Под ним, черной светящейся лентой, уходил в бесконечность широкий проспект, который, по мере приближения к центру, становится все светлее и, наконец, вливался в мерцающее море огней. Слева был еще один широкий проспект, который почти параллельно тоже уходил в бесконечность горизонта.
Аркадий был уже довольно высоко. Теперь можно было, не набирая больше высоты, просто парить, раскинув руки.
Вдруг впереди всплыло неожиданно откуда-то снизу, или просто из ничего появилось облако, разрастающееся прямо на глазах. Это было странное облако - очень правильной формы, неимоверно быстро и симметрично разрастающееся, очень белое и густое, как сметана. Из облака шло тихое еле заметное мерцающее свечение, словно где-то далеко моргала неисправная люминесцентная лампа, а потом раздался страшный треск, и облако сразу прорезали десятки молний. Вниз хлынули потоки воды, и уже через несколько секунд от облака ничего не осталось.
Умытые неожиданным дождем оба проспекта засеребрились под светом фонарей, и две блестящие полоски, как два ручейка, две струйки, две слезинки с лица города, покатились, исчезая в темноте окраин.
- Боже! - воскликнул Аркадий, потрясенный невиданным зрелищем, неожиданной догадкой.
Откуда-то издалека стали доноситься сначала отрывочные, постоянно прерывающиеся, но все больше и больше крепнущие, разрастающиеся звуки музыки, и невозможно было понять, откуда они. Музыка была живая, приближающаяся и нарастающая с каждой секундой. Казалось, звуки льются из самой темноты ночи, из прохладного осеннего воздуха, из серебристого света луны.
Аркадий и прежде не раз слышал эту музыку. Она была довольно популярна и часто исполнялась, но ее истинный смысл впервые постигался им только сейчас.
Жизнь с ее страданиями и радостями, выраженная в звуках, гимн вечно повторяющейся, умирающей и вновь возрождающейся любви. Песня радости, рожденная в скорби и муках тоскующей душой, под сенью тенистых дубрав. Поля, равнины, топкие болота, узкая, уходящая в лес дорога, обсаженная по бокам коренастыми черешнями, изнемогающими под тяжестью багровых ягод, яркая, почти ядовитая зелень, вечно хмурое клочковатое небо и туманы, туманы, туманы...
Ему приходилось бывать там, где рождалась эта музыка. Далекий будоражащий звук охотничьего рога сплетается с мягко, но тревожно поющей медью, и мотив получается очень щемящим, даже трогательным. Он все повторяется и повторяется, но в разных вариациях, с разными оттенками, и раз от разу, словно поднимаясь по спирали вверх, с каждым витком набирает силу.
На очередном витке вступают скрипки, и мотив становится тоньше, сложнее, пронзительней. А поток все полноводней, и всем звукам уже трудно уместиться в этом начинающем от напряжения дрожать незатейливом мотивчике, и кажется, от неимоверного напряжения сейчас все лопнет и разлетится вдребезги. Взрыв неизбежен. Вот-вот! И он происходит, но не тот, которого ожидаешь. Взрыв получается мощный, но мягкий, и незатейливый мотивчик, еще секунду назад дрожавший от напряжения и готовый лопнуть, вновь широко разливается в полноводный поток, сметающий и вбирающий в себя все, что попадается на пути.
Еще виток. Поток становится спокойней. Он такой же полноводный и мощный, но где-то внутри него, в самом чреве уже можно различить еле проступающие тревожные нотки. Это не те тревожные будоражащие звуки юности, что были вначале - это звуки конца. Они нарастают потихоньку, иногда исчезая совсем, но через некоторое время уже прорываются более окрепшими. Кажется, все это будет тянуться долго-долго.
И вдруг катастрофа! Лязгающий набор звуков, вознесенных ввысь, с воем и свистом падает в хаос бездонных пропастей, рушатся взметнувшиеся глыбы, исчезая в адской мясорубке кромешной тьмы. Все бурлит, скрежещет, стонет под громовыми ударами разбушевавшейся стихии. Нет спасения. Конец. Мрак. Хаос. Только хаос!
Но что это! О чудо! Среди всей этой лязгающей и гремящей мешанины, кромешного ада светопреставления едва различимо, словно писк мышонка с погибающего в буре корабля, словно бледный росток в городских каменных джунглях, робко, но настойчиво пробивается все тот же самый жизнеутверждающий мотивчик. Он едва уловим, и настолько слаб, что, кажется, может погибнуть не то что от бушующей вокруг него стихии, но даже от слабого дуновения. И все же в этой слабости, в этой трогательной беззащитности уже угадывается торжество будущей победы.
Опомнившись, Аркадий увидел, что опустился слишком низко и уже не летит, а просто падает вниз. Еще немного - и хряснулся бы оземь. Быстро набрав полную грудь воздуха, он остановил падение. Было холодно, и его начинало колотить, а это небезопасно. Надо возвращаться.
Все так же тихо и спокойно в душной комнатенке. Ничего не изменилось за те несколько минут, пока он отсутствовал, только Сочинитель развалился так, что трудно было теперь втиснуться между ним и стеной. Но он все же втиснулся.
За стеной было шумно - доносились отдельные возгласы, стук, словно падали стулья или передвигали мебель. Это Юрасов, отпив достаточное количество, как всегда вероломно нарушил перемирие.
Лежа с открытыми глазами, Аркадий прислушивался к глухо бьющемуся сердцу и смотрел в потолок.
"А может, ничего особенного, просто облако, - думал он, впрочем, тут же себя опровергая. - Но почему я?"
Хотя спать совсем не хотелось, он закрыл глаза, и образ строгого человека с огромными усищами в странных белых одеждах сидящего в кресле-каталке встал перед ним ясно и отчетливо.
"Почему я?" - спросил Аркадий.
Строгий человек неожиданно чуть заметно усмехнулся, может быть, только глазами, но голосом ответил строгим:
"Потому. Так надо. Спи".
И Аркадий заснул.

 

Глава 11

Прошло немало времени, прежде чем братья решили выбраться наружу. Облака рассеялись. Крупные звезды начинали тускнеть, но было все так же темно, сыро и очень холодно. Чувствовалось приближение утра. В лесу тревожно, пронзительно и мерзко высвистывала какая-то птица, и Интеллигент каждый раз от этих резких высвистов вздрагивал.
Ну и видок был у братьев. Младший натянул на себя драные мужиченковы спортивные штаны, а на плечи, чтобы не задубеть вконец, накинул пыльный мешок из-под комбикорма. Такие же мешки приспособил под свой костюм старший. В одном он снизу проделал две дыры, натянул его вместо штанов и связал узлом в поясе. В другом проделал три дыры. Получилось нечто вроде безрукавки. Чисто клоун, только без колпака - зато не так холодно. Интеллигент хотя и лишился штанов, но взамен их мешок использовать не стал. Щеголял в своем задрипанном пиджачишке и в сатиновых трусах по колено.
Зато добыча была знатной. Братья тащили на плече каждый по мешку и вместе за лямки до отказа набитый курами рюкзак. Почти такой же рюкзак, только доверху набитый картошкой, тащил Интеллигент. Было ему так тяжело, что тощие длинные ноги дрожали от напряжения и едва не подгибались.
На опушке леса пылал большой костер. Братья, памятуя о собаке, свернули в лес не по тропинке, а, чтобы не приближаться к костру, раньше. Но все равно запах жареного петуха до них доносился, и костер сквозь просветы между деревьями был виден еще долго. У всех троих урчало в животе.
- Хорошо здесь сторожам живется, - сказал старший брат, когда они отошли уже довольно далеко.
- Еще бы, такая кормежка, - согласился младший.
Продираться по лесу без штанов занятие малоприятное - холодно, мокро. Интеллигент исцарапал себе колени и обжегся о злую сухую крапиву.
Они как раз подоспели к первой электричке. В вагоне снова было холодно и снова немноголюдно. Братья, чтобы не привлекать к себе внимания, плотно сидели на одной скамейке, прикрывшись мешками. Интеллигент сидел у окна и смотрел на все больше и больше проявляющийся в утреннем сумраке пейзаж. Впрочем, это был уже, кажется, не совсем интеллигент.

 

Глава 12

И вот уже утро радостно стучится в погрустневшие за ночь окна. Еще не успевший прокиснуть от дневных испражнений воздух был прохладен и ясен. Осенние деревья в парке, сбрызнутые первыми лучами, повеселевшие, смотрятся в тихие прозрачные воды старинных прудов. Радостно кричат воробьи, подлетают к окнам и дерзко заглядывают в комнату.
А в ней, в духоте и тесноте, уже проснулись. На плитке урчит закипающий чайник. Аркадий в мятых трусах, болтая тощими волосатыми ногами, сидит на столе и вслух, противно растягивая слова, читает с исписанных мелким почерком листов:
- ...при малейшем дуновении от скатывающихся вниз капель тихо шелестели листья. Казалось, деревья чуть слышно переговариваются между собой. Пузатая лиловая туча скрылась за домами, и они, потемневшие от сырости, вдруг внезапно побагровели...
В это время в комнату, с полотенцем через плечо, вошел Сочинитель. Увидев, чем занимается Аркадий, он вырвал у него листы из рук.
- Ты что? - испугался Аркадий.
- Ничего, - ответил тот и стал собирать разбросанную повсюду бумагу.
- Так здорово написано, - осмелел Аркадий.
- Да, очень здорово, - подтвердила Маруся.
Она, прикрывшись одеялом, сидела на кровати. Волосы растрепаны, губки припухли, и голос мягкий, немного глуховатый. От этого она казалась еще прекрасней, была какая-то своя, домашняя, и у Аркадия внутри от одного взгляда на нее все тревожно и сладко пело.
- Здорово. Чего тут хорошего? - не согласился с ними Герой. - Птички, листики, капельки!
- Ты не понимаешь литературы, - сказал Сочинитель.
- Сам ты не понимаешь, - совсем не обиделся Герой.
На этом дискуссия кончилась.
Завтрак состоял из крепкого чая без сахара и черствого хлеба.
Аркадий заметно погрустнел. Чем дальше, тем тяжелее становилось у него на сердце. Надо было идти на работу. Но не работа сама по себе его страшила. Работы как таковой, пусть даже самой тяжелой и неблагодарной, он не страшился.
Нет ничего ужаснее, чем идти на работу, от которой тебя тошнит. Ах, если бы хоть чай был сладкий!
Из эмалированной кружки он опрокинул в себя остатки ароматной, но очень горькой жидкости, неуверенно встал из-за стола.
- Не торопись, - сказал все еще жующий и внимательно следящий за телодвижениями Аркадия Герой.
- Да мне уже...
- Успеем.
- Мне пора на работу.
- Я и говорю, успеем, - подтвердил Герой.
- Куда это ты успеешь? Говорю же, мне на работу.
- А мы с тобой.
- Ничего себе заявочки! Нет уж.
Очень ему этого не хотелось. Да и глупо, в конце концов. Что им там делать.
- Ты не волнуйся, - сказал Сочинитель. - Ситуация нам известна. Надо этих мерзавцев проучить как следует, чтобы не издевались больше над тобой.
- Ничего они не издеваются. Я сам проучу, если надо будет.
Он сильно покраснел и старался не глядеть на Марусю.
- Сам, хо-хо, - невесело рассмеялся Герой. - Ты? Сам? Сам ты так и будешь терпеть. Нельзя никому спускать! Никогда. Ты же не Христос. Ударили по одной щеке - подставь другую. Нет! Надо так ответить, чтобы ни у кого больше даже мысли на тебе поупражняться не возникало. Ни на тебе, ни на ком другом. Понял! Такие как ты - питательная среда для разных подонков. Чего ж не бить, если сдачи не дают. Какое ни на есть - самоутверждение. Да ты своей безответностью их просто развращаешь, ты их губишь! Они же, как дети, бестолковые, не ведают, что творят, а ты губишь их бессмертные души. Ты искушаешь их. Ты отправляешь их прямиком в ад. Подумай!
И Герой артистически всхлипнул, прикрыв глаза ладонью.
Аркадий обиженно надулся, а Сочинитель чуть заметно усмехался.

 

Глава 13

Много уже времени прошло с тех пор, как Аркадий впервые подошел к тому грязно-желтому зданию, у входа в которое висело объявление: "Требуются..."
Бездомному и голодному, ему некуда было деваться, и волей-неволей пришлось пополнить штат муниципальных служащих, даже приблизительно не представляя, что его здесь ждет. Без лишних расспросов и проволочек он был зачислен в штат на свободное место. Крупная девица, оформлявшая документы и направлявшая его на участок, сказала:
- Посмотрим, долго ли продержишься. До тебя там уже много народу перебывало - никто больше месяца не проработал.
- Почему? - спросил Аркадий.
- Не знаю, - ответила девица и, как показалось Аркадию, глянула на него с сочувствием. - Коллектив там своеобразный, спаянный, новичку трудно прижиться.
Не спокойно было на сердце и не ждал он ничего хорошего, когда утром следующего дня шел на новое место работы. И действительно, предчувствие не обмануло.
Первым, кого он встретил, зайдя в контору, был здоровенный мужик в засаленной спецовке. На приветствие Аркадия он только посмотрел безразлично и, не удостоив ответом, сосредоточенно принялся ковырять в носу огромным красным пальцем. У него была массивная нижняя челюсть и поразительно низкий лоб. Лба как такового, собственно говоря, почти не было. Огромная, как у обезьяны, надбровная кость сразу переходила в затылок, а на том месте, где должен быть лоб, торчал небольшой чуб из жестких, рыжеватых волос. В бульдожий нос он наполовину засунул указательный палец и вовсю шуровал им там, получая от этого, по-видимому, большое наслаждение.
Вынув, наконец, из носа палец и внимательно обследовав его, он повернулся к Аркадию и задвигал массивными челюстями:
- Тебе чего?
- Я... Меня прислали... Работать...
- Та-а-ак, - сразу заинтересовался мужчина. - Чегой-то слыхал. Работать значит. А это что такое? - И показал Аркадию какую-то железяку, которую тот видел впервые в жизни. - Не знаешь? А это? Тоже не знаешь? Баран! Работать он пришел!
От такого неожиданного приема Аркадий совсем потерялся, а тот отвернулся и снова засунул палец в нос.
Вскоре появилась женщина и с ней еще один в спецовке - лет тридцати, маленький, коренастый, с большим круглым животом.
- Нового работничка прислали, - вновь оживился мужчина. - Бестолковый, ничего не знает. Показал ему пробковый кран, а он такого даже не видел никогда!
Он говорил об Аркадии, как будто его здесь не было или о каком-то неодушевленном предмете, и Аркадию вдруг подумалось тогда, что, может быть, все это ему просто снится.
- Ничего, научите, - сказала женщина.
Она была начальником этого участка. На пепельно-сером лице, которое, казалось, не имело какой-то определенной постоянной формы, как свежая рана, сразу бросались в глаза ярко накрашенные губы. Подбородок мятый, весь в точках, а короткая юбка не скрывала коленей, на которых противно морщились чулки.
"Какие все здесь некрасивые люди", - подумал Аркадий.
И начались мучения. Идя на работу, он каждый раз чувствовал то же, что, наверное, чувствует человек, идущий на казнь. Он стал молчалив, еще более замкнут, тревожен, от постоянного ожидания какой-нибудь подлости, а на лбу сразу, как кривые трещины, появились две неровные морщины, с каждым днем становящиеся все глубже и глубже.
Главным занятием Ниткина и Чирикина (так звали его коллег по работе) было добывание мутной жидкости. Здоровенный, похожий на гориллу Ниткин беспрекословно подчинялся своему товарищу. Обладая устрашающей внешностью и недюжинной силой, в сущности, он был даже трусливее Аркадия, в чем тот не раз убеждался. Чтобы добыть денег на мутную жидкость, без которой он не мог обойтись и дня, ему иногда все же приходилось работать. Второй, Чирикин, был полной противоположностью первому, и работать его нельзя было заставить ни при каких обстоятельствах. Маленький, пузатый, хитрый и очень злой, даже глаза сверкали, он, в отличие от Ниткина, предпочитал накачиваться мутной жидкостью за чужой счет и жутко злился, когда приходилось раскошеливаться.
А между тем два этих совершенно разных человека прекрасно уживались и достигли в своем деле большого мастерства. Хитрый Чирикин шел в подвал и отключал воду в одном из стояков, а Ниткин в это время прохаживался под окнами и ждал, когда его позовут. И вот, наконец, какая-нибудь бабка кричала из окна:
- Мастер, что-то у меня воды нет, посмотрел бы.
- Сейчас посмотрим, - недовольно, как человек, которого по пустякам отрывают от важной работы, отвечал Ниткин и поднимался в квартиру.
Постучав по трубам, покрутив что-то для приличия и погремев, он подбегал к бабке с выражением ужаса на лице.
- Ты что, старая! Что ж ты раньше молчала?! У тебя трубу забило, а здесь давление. Сейчас рванет и затопит всю квартиру, и соседей всех затопишь к чертовой матери!
- Ах! - только и могла произнести бабка и, в состоянии близком к обморочному, начинала бестолково метаться.
- Чего бегаешь! - орал Ниткин. - Расстилай быстрее тряпье, а я воду отключу, может, еще успею.
И, грохоча по лестнице, убегал в подвал. Там они с Чирикиным перекуривали, посмеиваясь над глупой бабкой, а через некоторое время Ниткин прибегал обратно и начинал бурную деятельность. А бабка в это время заискивающе скулила о том, что задолженности по квартплате у нее никогда не бывает, что еще утром была вода, что мусора в раковину никогда не бросает и каждую спичку уносит в мусоропровод.
- Ничего, бабка, сейчас сделаем, - покровительственно гудел Ниткин. - Повезло тебе, что я рядом оказался. Вон в четвертом доме у одной старухи трубу рвануло, всех соседей затопило. Те в суд - до сих пор выплачивает.
Ниткин всегда рассказывал эту историю про какую-то старуху, которая кого-то затопила и теперь выплачивает. И всегда это производило должное впечатление.
- Ой, батюшка, молодец-то ты какой, - причитала бабка. - Ты уж сделай мне, старухе, все, как надо, а я в долгу не останусь.
И совала ему бабка флакон мутной жидкости или выдавала несколько потертых трешек из своей нищенской пенсии.
Механизм охмурения бестолковых старух был так хорошо отработан, что почти никогда не давал сбоя. Так работать вдвоем им было очень удобно, тем более что и работы-то никакой почти не было. А если начальство пробовало их прижать, то они начинали кричать, что штат укомплектован не полностью, что они вдвоем и так много перерабатывают, и начальство, в конце концов, оставляло "специалистов" в покое.
Вот в этот слаженный механизм, и попал несчастный Аркадий, который нужен там был, как пятое колесо в телеге. Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы сделать его своим пособником. Третий был тут совершенно лишним. И они стали его травить, надеясь, что долго он не выдержит. Вместо того чтобы хоть чему-нибудь научить, они насмехались над ним, унижали при любом удобном случае, чернили перед начальством в глаза и за глаза, а он не уходил. Ему просто некуда было уйти.
А начальство теперь, когда штат был укомплектован, требовало хоть какой-то работы, и это вызывало у друзей дикую злобу, которую они вымещали на Аркадии.
Внешне казалось, что все превратности судьбы Аркадий переносит спокойно, даже равнодушно, но внутренне он сильно переживал и с каждым новым плевком становился все ожесточеннее, временами прилагая неимоверные усилия, чтобы не сорваться.
Срываться ему было никак нельзя, но и копить в себе обиды до бесконечности было тоже нельзя. Даже самая смирная овечка может превратиться в дикого барана.
Сначала он пытался приладиться к ним, во всем угодить, но чем больше старался, тем больше его унижали. И растоптанный, он не вызывал у них жалости, а наоборот - приводил их в состояние гнева. И не было в конце туннеля даже еле различимого просвета. Черное отчаяние скрутило накрепко - не продохнуть.
И тогда зародилась у Аркадия отчаянная, даже абсурдная, но при всей своей абсурдности очень логичная мысль. Отравить! Она появилась у него не сразу - вызревала исподволь, как бы постепенно высвечиваясь из горечи пустоты, становясь все отчетливей, и вдруг встала во всей своей сермяжной простоте так неопровержимо, что он не мог ничего возразить. 
"А зачем им жить? - рассуждал он. - Пользы от них гражданам никакой, а мне мешают. А раз они мне мешают, значит, надо сделать так, чтоб они мне не мешали. Чего тут думать!"
И смертный приговор был вынесен.
Бессонными ночами, особенно после очень горьких обид, он обдумывал план мести. Привести его в действие не составило бы большого труда. Насосавшись мутной жидкости, сантехники, бывало, в бесчувственном состоянии целыми днями валялись в подвале, и сделать с ними в это время можно было все, что угодно.
Разбив несколько вышедших из строя термометров и высыпав из них ртуть, он собрал ее в бутылочку, которую постоянно носил с собой. И это было уже хоть какое-то моральное удовлетворение, какое-то оправдание. Теперь он знал, что в любой момент может отравить их, и после очередной обиды думал, что прощает в последний раз, а уж в следующий раз непременно отравит.
К тому же любовь к Марусе, пусть тайная и безответная, сильно скрашивала его жизнь, и ему очень не хотелось омрачать это светлое чувство, а потому раз за разом приведение приговора в исполнение откладывалось. Но сам он искренне считал, что к этому вполне готов.

 

Глава 14

И вот снова он опоздал на работу, хотя сегодня, в общем-то, не по своей вине, и знал наверное, что будут ругать. Опаздывал он всегда ненамного - на минуту, на две, но частенько, и ничего не мог поделать. Таков уж характер.
- Вы туда не ходите, - сказал он, когда они наконец-то добрались до места. - Туда посторонним нельзя. Что вам там делать.
- Ладно-ладно, - ответил Герой. - Иди, получи свое. Мы тут подождем, на лавочке вот посидим.
И Аркадий, тяжело вздохнув, исчез за железной дверью.
Там его уже ждали.
- Вот и начальство явилось, - съязвил Ниткин. - Конечно, куда ему торопиться. Знает, что за него все сделают.
Но самым тяжелым испытанием было, конечно, отчитывание начальницы. Она заговорила не сразу, выждав достаточную паузу, во время которой горько и в то же время угрожающе посматривала на провинившегося, чтобы тот степень своего проступка осознал в полной мере. Затем, горько вздохнув, заговорила:
- Ну что же. Наш Аркадий, несмотря на неоднократные обещания, продолжает нарушать трудовую дисциплину. Опаздывает каждый день. Вот и сегодня опоздал. И наплевать ему на все - на дисциплину, на коллектив, на работу. Надо, наконец, что-то делать, надо принимать меры.
- Надавать ему по губам, чтоб знал! - сказал Ниткин.
Она была бы рада, если бы ему надавали, только не в ее присутствии.
- Нет, так нельзя, - продолжала начальница. - Мы должны воспитывать человека убеждением, собственным примером. А вот десяти процентов мы его лишим, для его же пользы.
И еще долго, тягуче говорила о том, что трудовой коллектив идет ему навстречу, периодически отпуская на занятия, в то время как за него работают другие, и что благодарности за это никакой нет, и что вообще он плохо работает и за это время ничему не научился, и что в другом месте его давно бы уже выгнали, а здесь с ним возятся только из жалости.
Экзекуция продолжалась почти час. Скрипучий голос звучал нудно, монотонно, и Аркадий даже не различал уже отдельных слов, а только липкое ползущее в его сторону гудение. Ниткин почти сразу заснул и иногда всхрапывал, сладко причмокивая губами, а Чирикин молча сидел в углу и сверкал глазами.
Такие ежеутренние выволочки превратились уже в некий своеобразный ритуал начала рабочего дня, в традицию, и если бы вдруг случилось так, что Аркадия не за что было бы отчитывать, (конечно, маловероятно, но предположить-то можно) то, наверное, все были бы разочарованы. Может быть, даже и сам Аркадий.
- Ладно, - закончила, наконец, свою проповедь начальница. - Словами тебя все равно не убедишь. Мы с тобой еще поговорим в другом месте и по-другому. Не надейся, что этим кончится. А сейчас вам всем надо сходить в подвал десятого дома. Там прорвало трубу горячей воды. Посмотрите, может, что сделаете. А не сделаете сегодня, завтра сделаете. Перекройте вентиль. Ничего, и без горячей посидят. Не зима. Пусть холодненькой попользуются, охладятся немного, а то больно горячие. Чуть что, сразу жалобы пишут. Ну, идите, идите...

 

Глава 15

В дальнем отсеке подвала был настоящий ад. Горячая вода со свистом и шипением вырывается наружу из щели в трубе. Все окутано паром, и на расстоянии вытянутой руки ничего не различить. Потолок в крупных, периодически срывающихся каплях.
При виде такого зрелища у Аркадия предательски задрожала левая нога и сжалось сердце. Даже видавший виды Ниткин и тот, пораженный, присвистнул.
- Здоровая дыра, заглушку тут не поставить, - заявил он громко, стараясь перекричать шум воды. - Сгон придется менять. А ты че стоишь! - это уже Аркадию. - Неси сгон на полтора дюйма. Бегом!
- Что? Какой? Где?..
- Ты что, не знаешь, где сгоны?! - во всю глотку заорал Ниткин. - Бегом!
В таком шуме Аркадий не расслышал, какой нужен сгон, но, чтобы избежать лишней грубости, побежал выполнять приказание.
В соседнем отсеке, после пароводяного ада, было тихо, спокойно. Когда он пробегал там, краем глаза успел увидеть, что его друзья стоят здесь у стенки и, наверное, все слышали. Но он сделал вид, что не заметил их, и быстро пробежал мимо.
Сначала хотел было вообще больше не возвращаться, убежать куда-нибудь к чертовой бабушке - насовсем, от всех, но, подумав о последствиях, решил вернуться. Найдя сгон, который, по его мнению, должен был подойти, он отправился обратно.
На обратном пути, проходя через тот отсек, где стояли его друзья, он уже просто не мог сделать вид, что не заметил их.
- Ох, а вы здесь! - воскликнул он, изображая удивление, но получилось фальшиво. - А там жуткая авария, трубу прорвало.
Маруся смотрела на него с каким-то болезненным сочувствием, как смотрят на человека, которому только что оторвало палец, а Герой презрительно усмехался. Не зная, что еще сказать, Аркадий нырнул в парящую муть.
- Тебя только за смертью посылать! - сразу набросился Чирикин. - Целый час ходил. Давай сюда. Ты че принес, бестолковый! Тебе же сказали, на полтора дюйма. Ты смотри, че он принес. Вот бестолочь. Работаешь-работаешь за него, а он даже флакончик с получки не выставит.
И, замахнувшись на Аркадия, сам пошел за сгоном.
- Я же тебе сказал на полтора, а ты че принес, - принялся за него Ниткин. - Специально не тот принес, да?
Аркадий привычно съежился, намереваясь, как всегда, безропотно все снести, но вдруг его изнутри словно шарахнуло, и застучало в висках. Маруся, находящаяся в соседнем отсеке, несмотря на шум, могла все слышать, да, наверное, и слышала.
- Что ты на меня орешь? - закричал Аркадий срывающимся голосом, шалея от собственной смелости и сам себе не веря.
- Что? - выпучил глаза не ожидавший такого Ниткин.
Аркадий повернулся и пошел прочь. А Ниткин бросился за Аркадием в соседний отсек, где его ожидали крупные неприятности.
Оказавшись среди незнакомых людей, Ниткин растерялся.
- Что вы здесь делаете? Уходите отсюда, посторонним здесь находиться не положено.
- А мы не посторонние, мы его друзья, - сказал Герой, показывая на Аркадия, который стоял в углу, все так же держа в руках злосчастный сгон. - А ты его обидел. Проси прощения.
Голос и усмешечка Героя не предвещали ничего хорошего. Ниткин хотел проскочить к выходу, но там стоял Сочинитель - длинный, нескладный, он свесил свои огромные кулаки, и они покачивались на худых руках, словно спелые бугристые груши.
Ниткину стало страшно. Он сразу понял, что просто так не отделаться.
- Ребята, - проговорил он глухо. - Я хо...
- Ты должен встать на колени и просить прощения, - прервал его Герой своим толстым голосом.
- Если, конечно, он тебя простит, - добавил Сочинитель, скривив рот. - А уж мы-то тебя все равно не простим.
Маруся стояла в стороне, испуганно закусив нижнюю губу.
- Пустите меня! - обреченно закричал Ниткин и бросился к выходу.
Но тут Аркадий, утробно ахнув, сзади хрястнул его по башке. Ниткин, взмахнув руками, рухнул сначала на колени, затем завалился набок. Все оцепенели.
- Ты что наделал?! - первым опомнился Сочинитель. - Так и убить можно!
Он бросился на колени и стал переворачивать Ниткина, у которого по лбу и из носа стекали струйки крови.
- Надо смываться отсюда, - предложил Герой.
- Куда, а его?!
- Оставим здесь, пусть подыхает.
- Спятил.
Аркадий стоял с широко раскрытыми глазами и трясся.
- Все, кончается, - безнадежно выдохнул Сочинитель. - Надо срочно в больницу. Вытащить его отсюда. Берись, Аркадий. Да выброси ты свою трубу. Маруся, помогай. Быстрей, быстрей, ребята. А ты чего стоишь?
- Не буду я эту сволочь тащить, не нанимался. Пусть здесь подыхает, с места не сойду.
Сочинитель вплотную подошел к Герою и тихо сказал:
- Берись.
После чего Герой присоединился к остальным.
Ниткин оказался очень тяжелым. Основную тяжесть взяли на себя Герой с Сочинителем. Аркадий с Марусей только держались, а то и просто мешали.
- Какая туша! - пыхтел Герой. - Эта сволочь не меньше центнера весит.
По улице лихо проносились редкие машины. На поднятую Героем руку остановился белый "Запорожец" - старенький, весь в заплатах, с дребежащим багажником на крыше. Из окна высунулся лысый очкарик с добродушной физиономией.
- До ближайщей больницы, - протолстил Герой. - Тут рядом.
- Пятерка.
- Годится. Загружаемся.
- Э-э-э, нет-нет, - закачал головой очкарик, увидев распластавшегося Ниткина. - Нет, ребята, так не пойдет. А что с ним?
- Да вот насосался с утра, башку себе разбил, - ответил Сочинитель.
- Нет, ребята, не повезу. Он мне все сиденья испачкает, а я только что чехлы новые натянул.
- Пятерка! - выразительно сказал Герой, надеясь все же этой суммой поразить воображение несговорчивого водителя.
- Нет, не повезу.
- Ну, что ж, надо грузовик ловить. Э, постой! А может, его на багажник забросим?
- Насмешил. Да меня первый же мент тормознет, ты что.
- А мы его чем-нибудь прикроем. Десятка! У тебя есть, чем прикрыть?
- Да есть, вообще-то, - сказал очкарик, потихоньку соблазняющийся возможностью заработать такие приличные деньги.
Он выпрыгнул из машины, открыл багажник, достал рваный мешок, еще какое-то тряпье.
- Вот.
- Годится, - сказал Сочинитель.
Через несколько минут Ниткин лежал на багажнике. Сверху на него натянули мешок, ноги обкрутили брезентом. Получился приличных размеров кокон, который крепкой бечевкой привязали к одной из боковых дужек багажника, чтобы случайно не свалился по дороге. Кровь сочилась из мешка и капала на крышу машины.
- Надо ехать, - торопил Сочинитель. - А то дух испустит. Садитесь, садитесь быстрее.
И машина, приплюснутая к земле тяжелым грузом, надсадно крякнув, тронулась с места. А продолговатый груз на багажнике изгибался, раскачивался и даже делал попытки приподняться.

 

Глава 16

Утопающая в осенних, но еще пышных тополях больница грустно проглядывала сквозь листву белизной своих стен. Аркадий вообще не любил белого цвета и казенных помещений, которые, как правило, не предвещали ничего хорошего.
Вчетвером они несли Ниткина по коридору, оставляя за собой яркий кровавый след. Из боковой двери выскочила сухонькая старушонка в белом халате и, увидав красную полосу на полу, всплеснула руками.
- Господи! Что же вы делаете? Только полы вымыла. Ой-ой-ой-ой-ой. Крутишься день деньской, как белка в колесе, как собака, за копейки. А какое отношение? Скорей бы уж помереть, чтоб глаза мои на это не смотрели. Тащат и тащат всякую дрянь. Не больница - проходной двор!
И старушонка, обхватив голову руками, закачалась из стороны в сторону.
У двери с табличкой "Вр. Мухамедьярова" сидело несколько человек. Лица у всех были бледные, все тревожно поглядывли на дверь и друг на друга. Сюда подволокли упакованного Ниткина.
- Быстрее развязывайте. Можно нам без очереди, человек умирает, - обратился Сочинитель к сидящим, но никто ему не ответил, а все только сильнее втянули головы.
- Маруся, посмотри, есть там кто?
Маруся открыла тяжелую дверь и, испуганно вскрикнув, тут же захлопнула. А когда обернулась, трудно было узнать в ней прежнюю, хоть и испуганную всем происходящим, но пышущую здоровьем красавицу. Лицо сделалось белее белой двери, а глаза были раскрыты так широко, что казалось, сейчас выкатятся из глазниц и, стукнувшись об пол, разобьются на мелкие кусочки.
- Что такое?
Отстранив Марусю, Сочинитель сам заглянул в кабинет. На кушетке, корчась от боли, лежал голый человек, стонал и сучил ногами. Брюхо его было распорото до самого паха, и бледно-розовая требуха, подрагивая, выпирала наружу. Женщина в забрызганном кровью белом халате отрезала что-то от его внутренних органов, клала себе в рот и смачно жевала. Небольшие усики были все в крови и слипались сосульками. Рядом стояла другая женщина, постарше, и с подобострастностью, как ждущая куска собачонка, смотрела на усатую. Услышав скрип, она обернулась, и выражение лица ее быстро сменилось. Оно стало злое и обиженное.
- Закройте дверь! - сухо сказала она.
- Ш той штороны! - прощипела с набитым ртом усатая.
- Да мы... это... человека привели, - запинаясь, пробормотал ошарашенный Сочинитель. - Он умирает.
- Ветеран? - спросила женщина постарше.
- Нет... вроде...
- Тогда занимайте очередь.
- Да он умирает, какая там очередь.
- А у нас и умирают по очереди! - закричала усатая, наконец-то, по-видимому, прожевавшись. - Закрой дверь с той стороны.
Сочинитель даже отпрянул, чуть не сбив с ног Аркадия, которого от всего увиденного сильно перекосило. Ждущие своей очереди пациенты с ужасом смотрели на дверь, а одна старушка крестилась и шептала:
- Господи, пронеси!
- Туда надо, - сказал Герой, показывая на дверь в конце коридора. Там тоже сидели пациенты, но выражения их лиц были совсем другими. Одни оживленно разговаривали между собой, другие читали, третьи сидели просто так, разглядывая свои руки или противоположную стену.
Ни у кого не спрашивая разрешения, Сочинитель широко распахнул дверь, и они, толкаясь и мешая друг другу, втащили свой тяжеленный груз.
Кабинет был просторный, светлый, даже какой-то праздничный, и, конечно же, здесь они не увидели тех ужасов, что в предыдущем. Полная женщина, уже совсем не молодая, гладила по голове сидящую на стуле старушку, а та, с выражением умиления на лице, что-то ей рассказывала.
- Ах! - воскликнула женщина, увидев окровавленного Ниткина. - Ах!
Герой с Сочинителем, кряхтя от натуги, уложили груз на кушетку, и белая простыня сразу покраснела, а женщина стала гладить Ниткина по голове. Руки у нее были пухлые, с ямочками, лицо широкое, глаза добрые-добрые.
- Бедненький, несчастный, как же это с тобой случилось? - вопрошала она, чуть не плача. Видно, что ей искренне было жаль пострадавшего Ниткина.
- Надо что-то делать, - сказал озадаченный Сочинитель, видя, что женщина ничего больше не предпринимает и, по-видимому, ничего, кроме вышеупомянутого, предпринимать не собирается. - Смотрите, как кровь хлещет. Умрет же! Надо что-то делать.
- А что надо делать? - спросила женщина, растерянно глядя на него.
- Откуда я знаю, - недоумение Сочинителя все возрастало. - Перевязать, может быть. Бинты есть? Вата?
- Да-да, - бестолково засуетилась женщина. - Сейчас, миленькие, сейчас.
Колыхая массивными ягодицами, она сбегала к стекляному шкафу, принесла бинты, вату и протянула Сочинителю.
- Вот.
- Что вы мне даете! Да вы что!? Перевязывайте скорей. Умирает.
- Ах! Сейчас. Сейчас.
И трясущимися руками стала неумело обматывать голову бинтом. Получилась большая и довольно неаккуратная чалма.
- Вот, все.
Она обращалась к Сочинителю, очевидно, считая его главным. Тот придирчиво осмотрел чалму, покачал головой и сказал:
- А может, еще укол какой сделать.
- Какой? - спросила женщина.
- Ну, я не знаю. Может спирт?
Ниткин моргал залитыми кровью глазами, что-то мычал, и даже пытался приподняться.
- Сейчас-сейчас, - продолжала суетиться женщина. - Шприцы есть, и спирт есть, только ...
- В глотку ему надо этого спирта, сразу очухается! - недовольно сказал Герой. - Да он уже и так очухался. Что с таким боровом сделается.
- Ладно, мы пойдем, - сказал Сочинитель, направляясь к двери. - Вы тут сами управляйтесь.
- А как же... - растерялась вконец женщина. - А его...
- Это уж вы сами, - сказал Герой. - Он нам больше не нужен.
Больше они ничего не слышали, торопясь покинуть это заведение.
Когда шли назад мимо страшного кабинета, Сочинитель увидел девушку, вероятно медсестру-практикантку, которая стояла у дверей с подносом, накрытым салфеткой. Она была совсем еще девчушка в туго перетянутом халатике, колпаке, съехавшем до самых бровей, и никак не решалась войти, каждые пять секунд поглядывая на часы. К ней были прикованы взоры всех испуганных пациентов. Сочинитель подошел и спросил:
- Скажите, а кто здесь принимает, почему такой...?...
И запнулся, не найдя подходящего слова. Девчушка вздрогнула от неожиданности, но, увидев хоть и злодейскую, но такую простецкую физиономию Сочинителя, быстро пришла в себя.
- У-у-у, здесь принимает специалист по внутренним органам, единственный в нашей поликлинике специалист, - сказала она.
- Понятно.
- Сейчас у нее должен быть чай, ровно в одиннадцать, и если на несколько секунд опоздаешь, она поднимет страшный скандал. У нее всегда готово заявление об увольнении. Если ей кто-нибудь не угодит, она сразу кладет его на стол, и начинается паника. Больница без специалиста остаться не может. Ее все боятся, она любого может отсюда выгнать. Сам заведующий ее боится, - с видимым страхом говорила девчушка, широко раскрыв глаза, в которых вдруг мелькнули смешливые огоньки. - А глупая такая...
- Понятно, - еще раз сказал Сочинитель и побежал догонять своих.
Специалистов он уважал.
- Хорошая больница, - сказал Герой, когда его нагнал Сочинитель.
- Да, - сказал тот. - Бывают и похуже.
И все же из больницы все, кроме Героя, вышли с каким-то неприятным чувством.
- Не унывай, Аркадий!
Герой был весел, улыбался, ноздри раздувались широко, дерзко. Хлопнул Аркадия по плечу так, что тот чуть не присел.
- Что пригорюнился? Все нормально. Сейчас этого пузатого... Надо ему как следует... Как! Надо?
Аркадий незаметно покосился на Марусю и твердо сказал:
- Надо.
- И этой твари старой, тоже надо. Накрасила губы - смотреть противно. Нельзя никому спускать!
- Она сама скоро умрет, - сказал Сочинитель.
- С чего ты взял, - не поверил ему Герой. - Да она здорова, как лошадь, с чего бы ее концы отдавать?
- По глазам вижу. Ее злоба съедает изнутри. Вырабатывает много, а выпускает помаленьку. Большую часть яда в себе оставляет - копит для чего-то. А глаза желтые-желтые.
"Да ведь у него у самого желтые", - подумал Аркадий и даже хотел спросить, но тот, глядя на него, сказал строго:
- Ты больше не суйся, понял. Неизвестно еще, как с этим обернется. Наделал дел! Даже в подвал не заходи.
- Его, наверное, уже нет в подвале, - ответил Аркадий.
- А где он может быть?
- Домой пошел, обедать.
- Работнички, мать твою! - воскликнул Сочинитель. - Еще работать не начинали, а уже обед. И до которого часа у него обед?
- До завтрашнего утра. А может, еще и не ушел.
- Тогда надо поспешать! - встрепенулся Герой.

 

Глава 17

Через несколько минут они были уже на месте. Герой спустился в подвал и, выйдя оттуда, развел руками.
- Закрыто.
Чирикин перекрыл входной вентиль горячей воды всего дома и со спокойной совестью отправился восвояси.
- А где он живет? - спросил Сочинитель.
- Здесь недалеко.
- Придется к нему, ждать до завтра мы не можем.
Они вышли на улицу и пошли по тротуару в ту сторону, куда показал Аркадий. Улица была тихая, густо обсаженная с обеих сторон тополями и кленами. Машины проносились редко, но на большой скорости. С одной стороны стояли жилые дома, с другой на многие километры простирался старинный парк с тенистыми прудами.
Дом, в котором жил Чирикин, немного выдавался вперед из общего строя, и к нему под прямым углом был пристроен продовольственный магазин. Получалось нечто вроде буквы "Г", внутренняя сторона которой густо заросла кустарником, служащим надежным укрытием для местных алкашей.
- Вон он! - крикнул Аркадий, показывая рукой по направлению к магазину.
Пузатый Чирикин как раз в это время заворачивал за магазин, а через секунду исчез. Герой сразу ринулся вперед, но Сочинитель остановил его:
- Постой, все равно не догоним, только спугнем. А на каком этаже он живет?
- На первом.
- Это хорошо. А окна куда?
- Окна за кустами там, отсюда не видно.
- Еще лучше.
Они зашли с тыльной стороны дома и, продравшись через колючие густые кусты, подкрались к зарешеченным окнам. Через кухонное окно хорошо была видна маАркадийя прихожая, где раздевался Чирикин. Он снял ботинки, куртку, расстегнул рубашку. Под рубашкой на груди, прямо под левым соском, оказался большой разрез. Он засунул туда руку и вытащил огромного белого червя. Червь извивался, сопротивлялся, не хотел вылезать. Чирикин все же вытащил его, внимательно осмотрел и положил в картонную коробку. Коробку аккуратно прикрыл крышкой.
- Ой! - вскрикнула Маруся.
У Аркадия затряслись колени и ладони покрылись липким потом. Они были настолько потрясены увиденным, что некоторое время стояли в полном оцепенении.
А Чирикин, между тем, сразу поразительно изменившийся и подобревший, прошел в комнату. Там сидела его жена - молодая очень полная, близкая к ожирению женщина с домашним лицом, и, кажется, что-то штопала, а на полу, на ковре, заваленном игрушками, ползал ребенок. Чирикин, улыбаясь, поднял ребенка на руки, поцеловал. Потом подбросил его к самому потолку, поймал, свалился с ним на пол и, посадив на свой толстый живот, стал щекотать. Ребенок смеялся и тянул ручонки к отцу, а женщина, глядя на эту семейную идиллию, тоже улыбалась. О чем они говорят, сквозь стекло было не разобрать, но и без слов было понятно - это торжествовало полнокровное советское счастье.
Зрелище, еще больше чем червь, поразило Аркадия. Он как-то не мог себе представить, что у Чирикина могут быть дети, и что этот изверг может так улыбаться. Он вообще никогда не видел его улыбающимся.
- Так я и знал, так и думал, - щептал сам себе Сочинитель, крепко сжав свои бугристые кулаки. - Ах, семьянин!
- Ну что, момент подходящий? - сдавленно прохрипел ничему, казалось, не удивлявшийся Герой.
- Нет, - сказал немного пришедший в себя Аркадий. - Ничего не надо. Пойдем отсюда.
- Что не надо? - спросил Герой.
- Не надо с ним ничего делать, пойдем отсюда.
- Простил? - в голосе Героя уже чувствовалась угроза. - Нюни, пионер всем ребятам пример, распустил? Вообще-то, мы и без тебя можем все сделать. Да я один...
- Нет! - твердо воскликнул с какой-то нервной дрожью в голосе Аркадий, и встал перед Героем.
- Что?! - Герой не спеша по одному пальцу сжал кулаки и двинулся на Аркадия. Казалось, еще секунда, и Аркадий с разбитой физиономией будет валяться в кустах.
- Постой! - крикнул Сочинитель, положив руку на плечо Героя. - Постой, это его личное дело. Если он прощает - пусть.
Как видно Сочинителю все это тоже было не по душе. Но Герой был настроен агрессивно и явно придерживался другого мнения. Он раздраженно сбросил руку Сочинителя со своего плеча и закричал:
- Как это личное?! Какого черта тогда мы с ним таскаемся? Он простил. Он простил, а я не простил.
- Не ори так. Это его личное дело, - повторил Сочинитель и снова положил руку на плечо Героя. - А вот червя надо выкрасть.
- Личное дело, - обиженно пробасил начинающий уговариваться Герой. - Пусть сам идет. Я не пойду, я в жизни ничего не крал.
- Ну-ну, не преувеличивай, - сказал Сочинитель, лукаво ухмыляясь. - Пусть сам идет, я разве против? Только дверь открой.
Дверь массивная, обитая черным дерматином. Красивая позолоченная ручка, под которой неприступно темнеет замочная скважина.
Герой, не скрывая удовольствия, вытащил из кармана кривой гвоздь, приставил к замочной скважине и несильно стукнул ладонью по шляпке. Гвоздь легко вошел почти наполовину, и Герой тихонько стал его проворачивать, пока внутри замка что-то глухо не щелкнуло. Затем он отстранился и, шутливо поклонившись, жестом предложил Аркадию войти.
- В случае чего, скажешь, что пришел, мол, узнать, что дальше... ну сам там, - шепотом давал последние инструкции Сочинитель. - И посмотри хорошенько, может, там еще одна коробочка есть, поменьше.
Ужасно труся, Аркадий нажал ручку и осторожно стал открывать массивную дверь, но та все же противно и громко скрипнула. Тогда он быстро шмыгнул в прихожую и нос к носу столкнулся с Чирикиным. Оба встали, как часовые, растерянно глядя друг на друга, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не вмешался Герой. Как вьюн, он выскочил из-за спины Аркадия, сграбастал коробку и, схватив за руку остолбеневшего Аркадия, пулей выскочил назад. Чирикин бросился за беглецами, но Сочинитель захлопнул дверь и всей своей тяжестью на нее навалился.
- Бегите в парк, - сдавленно крикнул он.
А Чирикин ломился изо всех сил, испуская ужасные вопли.
- А-а-а-а! - неслось из-за двери. - Воры!
Мощные глухие удары сотрясали и дверь, и Сочинителя. Сочинитель подержал дверь еще немного, и тоже бросился бежать, а Чирикин, в очередной раз разогнавшись, вылетел в не удерживаемую больше дверь, со всего маха ударился головой в противоположную стену и рухнул.
Несколько минут спустя все сидели на скамейке у старого заросшего пруда. Осеннее солнце, стоявшее почти в зените, мягко ласкало запыхавшихся беглецов. Совершенно гладкая поверхность воды отражала желтые раскидистые тополя, уже почти облетевшие вязы и заросли ивняка, росшие кое-где прямо из воды. Берег был покрыт палой желтой листвой, и глядеть на эту желтизну было приятно. Во всяком случае, становилось как-то спокойнее на душе.
- Та-а-ак, - протянул Герой, первым нарушив молчание. - Посмотрим, что за зверь такой. Ну-ка.
Он положил коробку рядом с собой. Все придвинулись ближе. Герой переглянулся со всеми, как бы спрашивая, готовы ли смотреть, и быстрым движением снял крышку.
Все отпрянули назад, а Маруся попятившись, даже чуть не упала. Белый членистый паразит толщиной в сардельку, но гораздо длиннее, очутившись на воле, сразу стал в стойку, как кобра, и, широко разинув зубастую пасть, сипло зашипел, готовый в любую минуту броситься на жертву.
Аркадия, от вида этой мерзости, передернуло, и колени, как всегда в минуты волнения, затряслись. Сочинитель с Героем, тоже сначала отпрянувшие, теперь нагнулись и на минимально безопасном расстоянии рассматривали червя.
- Ха-а-ш-ш, - шипел червь.
У него была черная голова и красная зубастая пасть.
- Ух ты, - бормотал Сочинитель. - З-зар-раза, здоровый.
И какой-то непонятный диковатый огонек проблескивал в его глазах. Он поднял с земли небольшой сучок и треснул червя по голове. "Тук" отозвалась голова.
- Ха-а-а-а.
И червь бросился на сучок так, что Сочинитель, выронив его, едва успел отдернуть руку. В следующий миг сучок, уже весь искусанный, валялся рядом с коробкой.
- Ух ты!
- Выбросьте его, выбросьте пожалуйста, - почти стонала Маруся. - Пойдемте отсюда.
- Смотри, - сказал Сочинитель бледному трясущемуся Аркадию. - Может, никогда такого больше и не увидишь. Такое добровольно никому не показывают.
А червь все так же стоял в стойке и шипел.
- Раздавить его, - сказал Герой.
- Выброси в воду, - распорядился Сочинитель.
Герой зашел сзади и накрыл коробку крышкой. Затем, с опаской неся ее на вытянутой руке, подошел к воде и, неловко размахнувшись, бросил. Коробка на лету раскрылась, и червь, сверкнув белыми боками, шлепнулся в воду. Некоторое время он извивался на поверхности, пытаясь высунуть голову, но вскоре исчез. А коробка так и осталась плавать.
Снова все уселись на скамейку покурить. Закурила даже Маруся, держа во все еще трясущихся руках большую папиросу, которой угостил ее Сочинитель. Курила она не менее оригинально, чем Сочинитель. Не закусывая гильзу, двумя пальчиками, большим и указательным, осторожно, как опасную игрушку, подносила папиросу к губам, прищурившись, набирала полный рот горького дыма и, не затягиваясь, держала его во рту довольно долго. Потом, собрав губы трубочкой, медленно выпускала длинную тонкую струйку.
Сочинитель долго с интересом наблюдал за этими упражнениями, затем, посмотрев на Аркадия, вроде как даже с некоторой грустью, сказал:
- Ну вот и все, утопили зверя. Теперь тебя обижать не будут.
- Я туда больше не пойду, - глухо отозвался Аркадий.
- Зря. Работа у тебя нужная и, если разобраться, даже интересная. Надо работать.
В зарослях ивняка шумно плескался утиный выводок.

 

Глава 18

Редакция размещалась во втором этаже красивого двухэтажного особняка. Тихая улочка, не было ни души, напротив раскинулся скверик.
Сочинитель провел их проходными дворами. Они вышли сзади скверика, перелезли через оградку и уселись на скамейку. Оттуда как раз хорошо видна была часть улицы и дверь с вывеской "Редакция журнала "Новый стяг".
- Надо подождать, - сказал Сочинитель. - Так просто туда не войти. Закрыто. Открывают только своим.
В руках у него была захваченная из дома еще утром потертая красная папка с засаленными тесемками.
Так сидели они довольно долго, пока не появился первый прохожий, который, судя по всему, шел как раз в редакцию.
- Во, идет. Кажется, где-то я его уже видел, - сказал Аркадий, увидевший его первым.
- Это не то, что нам нужно, - сказал Сочинитель. - Явно не свой. Этого не пустят. Посмотрим.
Они встали со скамейки, подошли ближе, укрываясь за кустом.
Прохожий был в поношенном плаще, шел нерешительно, часто озираясь по сторонам, словно ища чьей-то поддержки, прижимая к груди такую же, как у Сочинителя, красную папку. Худой, длинный, на носу с перевязанной черной изолентой дужкой очки. Словом - Интеллигент.
Он долго топтался у двери, затем позвонил и быстро отскочил в сторону, чтобы в глазок не было его видно. Через некоторое время дверь приоткрылась. Сначала очень ненамного, но так как никого не было видно, дверь приоткрылась пошире, и показалась чья-то физиономия - мужская или женская непонятно. В это время посетитель с прытью, которую на первый взгляд очень трудно было в нем угадать, выскочил из-за двери и, пригнувшись, юркнул внутрь. Физиономия тотчас исчезла и дверь захлопнулась.
- Вот как! - восхитился Герой. - Ну, молоток!
- Посмотрим, - снова сказал Сочинитель.
Не прошло и минуты, как дверь с треском распахнулась, и "молоток", с запрокинутыми на голову фалдами плаща, явно не без посторонней помощи, вылетел и шлепнулся на тротуар, а следом за ним вылетела красная папка, рассыпая по пути несколько листов.
В это же время на втором этаже отворилось окно, и несчастного окатили из ведра чем-то дурно пахнущим. Тот, как ошпаренный, сначала отскочил в сторону, потом, опасливо озираясь на окна, подобрал папку, листы и поплелся к скверику. Сел на скамейку и стал для просушки раскладывать фрагменты своей рукописи.
Друзья приблизились к несчастному.
- Что, не повезло? - с некоторой долей сочувствия спросил Герой.
Тот совсем не удивился, что к нему обращается совершенно незнакомый человек, даже на необычный голос внимания не обратил, и сказал:
- Ничего, в другой раз повезет.
- Вряд ли, - вставил Сочинитель.
Интеллигент посмотрел на обступивших его граждан, как бы что-то оценивая и прикидывая в уме, и спросил:
- Вы тоже туда?
- Туда, - немедленно ответил Герой.
- Может, тогда все вместе, еще раз, а то их там столько.
- Надо подождать, - сказал Сочинитель. - Пока кто-нибудь из этих не придет. Тогда дверь откроют, и можно будет попробовать проскочить. Ты бы почистился, а то пахнет от тебя сильно.
Незадачливый посетитель редакции журнала "Новый стяг" снял плащ, осмотрел его и вдруг, размахнувшись, забросил в кусты.
- Специально старье надел, чтобы не жалко было, - пояснил он свои действия.
- Стреляный воробей! - воскликнул с улыбкой Сочинитель. - А на голове вон еще.
Тот достал носовой платок и стал вытирать голову.
- А как вас зовут? - спросил Аркадий.
- Вшивый Интеллигент, - ответил за него Герой.
- Я вижу, что не колхозник. Я спрашиваю имя, как зовут?
- Так и зовут, - ответил тот и бросил скомканный платок вслед за плащом. - Вшивый Интеллигент.
- А почему "вшивый"? - довольно искренне удивилась Маруся.
- Потому что вшивый. До вчерашнего дня был просто Интеллигент, а теперь Вшивый Интеллигент.
Этот ответ не удовлетворил Марусю, но уточнять она не стала и, как мудрая женщина, сделала вид, что все поняла. А Аркадий с некоторых пор вообще перестал чему-либо удивляться, и не удивился бы, если бы и в паспорте этого человека в графе ФИО стояло - Вшивый Интеллигент. Интересно только, как выглядело его отчество?
- На бульваре был? - спросил Сочинитель. - Там сегодня приемный.
- Нет. Надо еще раз здесь попробовать, а потом уж туда, - сказал Интеллигент. - А вообще-то я месяца два назад сюда прорвался.
- Ну и как?
- Вот, вчера получил.
Интеллигент достал из кармана сложенную вчетверо бумажку, дал ознакомиться Сочинителю. Сочинитель, читая, сморщил лоб и стал его тереть, затем сказал:
- Бывает и похуже.
И протянул бумагу обратно, но ее выхватил Герой. Быстро прочтя, он густо рассмеялся, хотя у Сочинителя она подобной реакции не вызвала.
Аркадию тоже хотелось прочесть, он даже руку протянул, но Интеллигент недовольно засопел, снова сложил лист и быстро сунул в карман.
А Сочинитель достал в свою очередь из своего кармана какую-то шпаргалку и громко, чтобы все слышали, прочитал: "Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство... И, как уже потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за немалую плату от древнекняжеского рода, ничего не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица. Произнесенное метко, все равно что писанное, не вырубливается топором. А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а все сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка циплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, - одной чертой обрисован ты с ног до головы!"
- Верно сказано! - воскликнул с чувством одобрения Герой.
И с ним молча все согласились.
Тем не менее сидели они на скамейке довольно долго, пока в редакции "Нового стяга" не началось кое-какое шевеление. Сначала осторожно приоткрылась дверь, и показалась все та же физиономия. Физиономия воровато огляделась по сторонам, дверь раскрылась шире и один за другим стали появляться сотрудники редакции. Они выходили и сразу выстраивались в шеренгу. Смотрелись неважно - серые, сморщенные, бледные лица, лишь один был толст, волосат, бородат, ступал косолапо по-медвежьи, но тоже бледен, как и все, словно месяц просидели в подвале просидели.
Среди всей этой серятины сильно выделялся, кроме волосатого, еще один - тоже серый, тоже невзрачный, небольшого росточка, с лысиной, но почему-то создавалось впечатление, что человек этот сделан из железа. Его стального цвета глаза как бы все время пульсировали, выискивая на ком бы остановиться. При всей своей неказистости даже на первый взгляд было ясно, что обладает он какой-то сверхестественной магнетической силой. Это был не кто иной, как Виталий Андреевич Шницель, главный редактор "Нового стяга", а в кулуарах известный, как знаменитый цензор-цербер, гроза всей сочиняющей братии, человек в своем роде занимательнейший. Беззаветно и самозабвенно любя русскую классическую литературу, он тяжело ненавидел всю эту возомнившую себя черт знает кем, таскающуюся по редакциям, нагло, бесцеремонно, не гнушаясь никакими средствами проталкивающую свои бездарные опусы окололитературную шваль. Худые, оборванные, часто дурно пахнущие, с лихорадочным блеском в глазах, или наоборот непомерно толстые, вследствие малоподвижного образа жизни, они вызывали просто физическое отвращение. Цербер искренне не понимал, как это можно, как вообще хватает совести показывать кому-то и тем более пытаться опубликовать свои жалкие каракули, после тех божественных откровений, которые оставили нам наши великие предшественники. Непостижимо! И если бы завтра всех этих графоманов стали вешать на фонарях, он бы сам вызвался быть палачом или хотя бы помощником палача - веревку намыливать, а еще лучше табуретку из-под ног вышибать - и денег бы за это не попросил.
Но еще больше он ненавидел уже прорвавшихся, так называемых маститых, но от этого не ставших менее бездарными. Тут его ненависть переходила известные границы и желтизной проступала на лице. Нет, этих бы он не вешал, этих бы резал на кусочки, медленно бы с наслаждением стругал. Вальяжные, раскормленные, взросшие на тучной, хорошо удобряемой литературной почве, они приходили в редакцию "Нового стяга", в это высокое святилище духа запросто, как к себе домой, и позволяли неслыханное - предлагали для публикации свои многокилометровые бездарные романы! Сердце разрывалось, глядя на это святотатство. Мало того, приходилось пожимать им руки, заискивающе улыбаться и даже изображать радость. Кто бы знал, как тяжко, с каким неимоверным усилием приходилось ломать себя, когда он вынужден был ставить в номер очередной опус какого-нибудь протеже оттуда с одобрительной резолюцией.
После каждого такого посещения Шницель долго в одиночестве сидел у себя в кабинете, и именно в такие моменты его посещали сомнения. Но все же, несмотря ни на что, он свято верил, что когда-нибудь все изменится, и он покажет всем этим раскормившимся хамам зимующих раков!
И была мечта, заветная, почти безнадежная, но светлая, как улыбка ребенка, помогающая ему пережить все сваливающиеся на него огорчения: может быть когда-нибудь вдруг так случиться, что никто не сможет ему указывать, и тогда выйдет журнал с чистыми белоснежными страницами, весь, целиком, не опоганенный словесным хламом, чистый, как утро первого дня сотворения мира, и лишь в самом конце на одной страничке, он изольет все то, что копилось в нем годами. Да, одной странички будет вполне достаточно. Даже, может быть, нескольких фраз, может быть, одного предложения, а может, одного слова! Слово! Да! Он еще окончательно не решил, но уже почти наверняка знает, что это будет за слово.
И, может быть, это будет его последний номер, но это будет уже не важно.
О, Великое Искусство! Красота, сошедшая на землю, божественная сладость отрыва, полет в океане ликующей страсти, восторг гибели. Восторг! Без берегов, без горизонта, вздымающий утлое суденышко на гребни бушующих валов наслаждения и швыряющий в темные бездны хаоса, за границу жизни и смерти, где нет уже ни восторга, ни слез, ни мучений. Все Оно! Все Ему! Все для Него!
А пока что Шницель молчал, страдал, худел, а глаза все наливались и наливались кровавой желтизной.
Последним из редакции "Нового стяга" вышел заведуюший отделом поэзии. Седой, выхоленный, тоже протеже оттуда, с увесистым женским задом и подозрительным голоском, с головой выдающим его сексуальные пристрастия, он держал в руках на полотенце большущий каравай. Кого-то встречали.
- Сейчас надо прорыватья! - прохрипел Герой, выглядывая из-за куста. - Самое время. Пока сообразят, что к чему.
Глядя на нетерпеливо притаптывающего Интеллигента, можно было сделать вывод, что он придерживается того же мнения.
- Подождем еще немного, - возразил Сочинитель. - Посмотрим, кого это встречают? Мало ли.
Ждать пришлось недолго. Почти к самым дверям лихо подкатили три черных лимузина. Из переднего вылез бодрый бородатый старикан. Это был знаменитый романист Прихвастицын. Увидав каравай, отломил приличный кусок, сунул в рот, и стало ясно, что это не каравай, а рыбный пирог.
- Рыбник, свеженький, - прокомментировал Герой и сладко прижмурился. - С треской и морским окунем, но лаврушки маловато, а лука в самый раз.
Знаменитый романист приехал с многочисленной свитой, всем своим прыщавым семейством, и каждый от рыбника отломил себе кус.
- Кто это? - спросила Маруся.
- Знаменитый романист, - ответил Интеллигент.
- А что он написал?
- Множество романов, и все по тысяче двести пятьдесят страниц!
- А вы какой-нибудь его роман читали?
- Нет, конечно. Кто его читает!
- Тогда почему он знаменитый?
- Пострадал когда-то, по недоразумению, теперь воздают.
Знаменитый романист - большеголовый, с плоским лицом, при бороде в форме лопаты - был похож на поганый гриб или карикатуру святого старца из богоборческих журналов. Изрекая самые букварные азы как откровения, он для пущей важности прикрывал гллаза и прикладывал руку к груди, словно клялся, что за убеждения жизнь свою отдаст не задумываясь и доносы на товарищей никогда не писал. Но эффект получался обратный. Глядя на это скоморошничество, становилось так понятно, что за убеждения свои он и единым волосом с головы не пожертвует, от всего отречется, а доносы на товарищей конечно же писал. Ох писал!
Прожевав свой кусок рыбника, знаменитый романист обошел строй вытянувшихся в струнку сотрудников и стал чему-то поучать. Он показывал на фронтон здания, на бордюр, на двери, даже слегка пнул ногой по урне, и лицо его выражало неудовлетворенную озабоченность. Он еще раз прошелся вдоль строя сотрудников, кое у кого поправив одежду и почти каждому что-то сказав. И еще долго беспрерывно говорил, и все ему с трепетом внимали. Наконец сделал небольшую паузу, и этим сразу воспользовался Шницель, широким гостеприимным жестом приглашая знаменитость вовнутрь. Вослед потянулись и все остальные.
Но тут в хорошо отлаженной и продуманной церемонии произошел неожиданный сбой. Кто-то из сотрудников заметил, как из скверика выскочили два человека и бросились в их сторону с вполне очевидным намерением. Не тут-то было. Сотрудники редакции люди ушлые, видавшие и не таких хитрецов. Сразу прозвучал сигнал тревоги. К тому же у пытавшихся прорваться случилась досадная оплошность. Бежавший первым Сочинитель, соскакивая с бордюра на проезжую часть, оступился и шлепнулся на канализационную решетку, больно ушибив колено, и Интеллигенту пришлось его оббегать.
Моментально оценив ситуацию, Шницель схватил ничего не понимающую знаменитость и бесцеремонно затолкнул ее в дверь редакции. Так же бесцеремонно было втолкнуто все его многочисленное семейство и свита. Но Интеллигент был уже близко и запросто мог снова заскочить. Тогда одна из сотрудниц, усатаяч старуха, решилась на отчаянный и очень самоотверженный поступок. Она бросилась наперерез и двумя руками толкнула Интеллигента в живот. Тот опрокинулся навзничь и даже выронил папку. Тут же вскочив, он, уже без папки бросился вперед, но дверь захлопнулась перед самым его носом. В отчаянии он схватился за ручку двери, но интеллигентских силенок было явно недостаточно.
- Все, захлопнулась дверца, - сказал прихрамывающий Сочинитель.
Но Интеллигент с этим очевидным поражением мириться никак не желал. Он повернулся задом и изо всей силы стал бить по двери ногой.
Несколько окон второго этажа с шумом распахнулись.
- Мерзавцы! - кричал Шницель своим ржавым голосом. - Житья от вас нет. Надоели!
- Сопливые еще! - кричал из другого окна наконец-то разобравшийся в ситуации знаменитый романист, возмущенно потрясая бородой и кулаками. - Ты сначала пострадай, а потом неси свою писанину. Гад такой! Прекрати стучать.
Но Интеллигент все так же исступленно продолжал бить в дверь и бил до тех пор, пока на него не опрокинули полное ведро помоев. Это его немного охладило и вынудило отступить. Он отошел на середину улицы и со злостью, на какую только способен вшивый интеллигент, погрозил "Новому стягу" кулаком.
Незадачливым визитерам, не солоно хлебавши, пришлось отступить на прежние позиции. Аркадий покопался в кустах, достал оттуда выброшенный ранее плащ и оторвал от него кусок подкладки. Этим еще можно было вытираться. От Интеллигента шел жуткий редакционный аромат. Он обтер сначала волосы, затем лицо, брюки.
- Сколько же у них дерьма?!
- На всех хватит. Надо штурмом брать, - подал идею Герой.
- Гм-гм, - недоверчиво хмыкнул Сочинитель.
- Лучше поджечь, - сказал Аркадий. - Дверь подпереть и поджечь.
Против этой неконструктивной идеи даже протестовать никто не стал.
- А давайте я отнесу, - сказала Маруся. - Может быть, меня пустят.
- Нет, - сказал Интеллигент.

 

Глава 19

Неудачная попытка проникнуть в редакцию журнала "Нового стяга", по-видимому, не очень их обескуражила, и уже через некоторое время компания в полном составе была у редакции другого журнала под названием "Счастливое детство". Редакция располагалась на одной из центральных шумных улиц, и дверь ее, конечно же, была наглухо закрыта. Подергав за ручку, Сочинитель сказал:
- Опоздали.
- Может, сегодня вообще не принимали? - предположил Интеллигент.
- Нет. Сегодня как раз приемный день. У них это строго - раз в месяц. Видимо, уже всех запустили. Вот, черт! Все равно надо попробовать.
И они вместе забарабанили в дверь, и барабанили бы, наверное, долго и скорее всего безрезультатно, если бы к ним не присоединился Герой. Он стал лупить по двери ногой с такой силой, что задрожал, казалось, весь дом.
Такое усердие вскоре принесло результат - за дверью зашуршало, и послышался женский голос.
- Да что ж вы так стучите-то? Сейчас открою.
Внутри лязгнуло железо, дверь приоткрылась, и на пороге появилась седоватая женщина в шапочке, похожей на турецкую феску.
- Чего надо?
Вот стервоза. Будто не знает, чего надо. И ворот блузки замызган.
- Рукописи принесли, - мрачно сказал Сочинитель.
Женщина оглядела худую нескладную фигуру с ног до головы, затем посмотрела на топтавшегося сзади Интеллигента, затем на всю остальную компанию, явно оценивая, с кем имеет дело, и сказала:
- Опоздали. Мы уже двадцать человек запустили, только что. Больше не можем.
- Да у нас немного, долго не задержим, - попробовал уговорить тетку Интеллигент.
- Какое это имеет значение. Все равно каждому к Главному подходить. Все, опоздали.
Тетка хотела захлопнуть дверь, но тут из-под руки Сочинителя вынырнул Герой, подставил ногу и убедительно так забасил:
- Подождите-подождите, да что же вы? Может, мы шедевры принесли, а вы гоните! Хоть бы взглянули. А то ведь потом локти кусать будете. Взгляните, с вас не убудет.
И как-то так замысловато подмигнул, что строгая тетка даже криво усмехнулась. Герой ей понравился.
- Ладно, давай свою стряпню. Посмотрим, что ты там нацарапал.
Герой вытолкнул вперед Сочинителя. Тетка сразу насупилась, взяла протянутые листы и недовольно загундела:
- "Маленькое окошко побагровело от закатного солнца. Царь сидел в одиночестве, вытянув костлявые ноги. В это время его обычно клонило ко сну. Иногда он начинал дремать, голова опускалась все ниже, но острая боль в позвоночнике, пронизывающая при любом неосторожном движении, сразу давала о себе знать и напрочь рассеивала дрему. Боль в позвоночнике, в отличии, например, от постоянной боли в животе, появилась не так давно, и к ней он еще не успел притерпеться..." Что за чушь собачья? Царь какой-то... Ерунда какая-то. Забирай.
И сунула листы в руку Сочинителя.
Из папки, которую Сочинитель держал в другой руке, выпал листок. Аркадий подхватил его, не дав упасть на землю, и, пока шло все это препирательство, машинально сложил его вчетверо и сунул себе в карман.
- А ты чего трясешься, интеллигент занюханный? - продолжала строгая тетка. - Чего там у тебя? Батюшки мои! Еще хлеще. "Загремели ключи, заскрипела дверь, щелкнул выключатель и помещение осветилось. На весь курятник была всего одна тусклая лампочка, так что дальние углы оставались темными, но центр освещался довольно хорошо, и глазам изумленных сторожей предстала удивительная картина. Весь курятник, неизвестно для чего, перегораживал низенький высотой в метр дощатый заборчик. И на этом заборчике, на самом освещенном месте, сидели невиданные доселе петухи..." Возьми свою туфту и никому больше не показывай, Пентюх! Просто поразительно, чего только не тащат, чего только не напридумывают!
- Да почему же "напридумывают"?! Раз я петухов придумал, значит, они уже есть! Вы бы хоть страничку до конца прочли, - обиженно заканючил Интеллигент, пытаясь всучить свои листки тетке обратно. - Как же можно судить только по куску?
Но строгая тетка решительно отстранила его листы, подняла вверх палец с длинным грязным ногтем и изрекла:
- Как говаривал покойный Бернард Шоу, чтобы понять, что яйцо гнилое, не обязательно съедать его целиком - достаточно попробовать или просто понюхать.
И захлопнула дверь, зараза.
Интеллигент изо всех своих маломощных интеллигентских силенок попытался дверь открыть, но ничего у него не вышло. Тогда он, изумив всех, завернул такое неинтеллигентное семиэтажное словцо, вложив в него столько душевной страсти и искреннего возмущения, что щеки Маруси сразу сделались пунцовыми, Аркадий одобрительно крякнул, а Герой толсто захохотал.
Между тем Сочинитель времени зря не терял. Пока шло препирательство Интеллигента со строгой теткой, он зачем-то сбегал за угол дома и, вернувшись, сказал:
- Можно попробовать в окно. Там сзади какая-то пристройка - по ней на второй этаж.
Зашли во двор. Пристройка действительно была и, судя по всему, очень ветхая - особенно крыша. Зато по ней можно было пробраться к окнам второго этажа.
- Давай, - сказал Герой Интеллигенту. - Лезь.
Тот, поддерживаемый сзади всеми сразу, стал карабкаться вверх, но неудачно схватился за какую-то рейку - та с омерзительным скрежетом оторвалась - и рухнул вниз, слегка зашибив Марусю.
Дверь пристройки отворилась, пахнуло кислятиной, появился мужик в грязной футболке - небрит, помят, скорее всего изрядно пьян - и сразу стал ругаться:
- Чего надо! А ну отсюда на х... А то я вас, п...!
Герой поднес кулак к самому носу мужика, но тот не угомонился.
- Чего ты мне! Да я вас, п...!
Тогда свой кулак продемонстрировал Сочинитель. Это был очень серьезный аргумент. Мужик попятился и закрыл за собой дверь, но ругательства глухо изнутри доноситься продолжали.
Общими усилиями им все же удалось запихнуть Интеллигента на крышу, и он, спотыкаясь и скользя по гладкой поверхности, как собака на четвереньках, стал карабкаться вверх к окнам.
Сочинитель, несмотря на свою нескладную глистообразную конституцию, на крышу вскарабкался очень ловко, как кошка, и, обернувшись к оставшимся, сказал:
- Вы уйдите, чтобы внимания не привлекать. На улице подождите.
Большая комната была ярко освещена, и в ней было полно народу. Все раздевались. В основном это были мужчины разного возраста и телосложения, но было среди них и несколько женщин. Между раздевающимися ходила та самая цитирующая Бернарда Шоу строгая тетка и раздавала всем детские короткие штанишки с помочами, а те пытались эти штанишки на себя напялить - у кого-то получалось, у кого-то не очень, но упорствовали все.
Худенький иссохший старикашка с фигуркой подростка, которому штанишки пришлись почти в пору, весело притаптывал ногами и прихорашивался, оглядывая себя в зеркало. Зато у его соседа, пытавшегося сделать то же самое, дела обстояли неважно. Здоровенный битюг с козлиной бородой и свесившимся, как фартук, животом, он сумел натянуть штанишки только чуть выше колена. Дальше мешали толстые ляжки. И если даже предположить невероятное, что ему каким-то чудом удалось бы протолкнуть в узенькие штанины свои заплывшие жиром мослы, то уж огромный, величиной с корыто, зад не мог поместиться в детских штанишках ни при каких условиях. Но несчастный упорно пыхтел и на что-то надеялся.
Глядя на все это, Интеллигент тихонько захихикал. Сочинитель же оставался серьезен.
- Пригнись и ползи к следующему окну, - зашептал он в самое ухо Интеллигента.
- А может, здесь попробуем. Постучим - откроют.
- Не откроют, ползи.
И Интеллигент пополз.
Следующее окно было приоткрыто. Уютный кабинет. Мягкий приглушенный свет струится откуда-то сбоку, играя глянцем на пухлом кожаном диване. По всей стене книжные шкафы, наполненные, очевидно, редкими дорогими изданиями. А вот пахло из кабинета неприятно.
У стола спиной к входной двери стоял немолодой мужчина, можно сказать старик, и подушечками пальцев тихонько барабанил по спинке стула. Брюки приспущены, и из-под фалд пиджака свисают отвратительные морщинистые ягодицы.
У дверей стоит молодой человек в детских штанишках, которые сильно врезались в его тело и доставляли, по-видимому, большое неудобство, а рядом была строгая тетка, та самая любительница цитат, и что-то все говорит и говорит ему. Очевидно, инструктирует.
Ничего из того, о чем она говорила, притаившиеся за окном разобрать не могли - до них доходил только невнятный бубнеж. Молодой человек согласно кивал головой.
И вот, наконец, тетка, закончив инструктаж, легонько подтолкнула его вперед. Молодой человек осторожно подошел к старику, опустился на колено - послышался треск, детские штанишки разошлись по шву - откинул фалду пиджака, лизнул старика в отвратительную морщинистую ягодицу и по собачьи поглядел вверх. Затем несколько раз лизнул другую ягодицу и снова вверх - заискивающе, подобострастно, того гляди, хвостом завиляет. Жаль, хвоста нет.
Старику, по-видимому, не очень понравилось. На лице появилась презрительная гримаса. Он сделал резкий жест рукой, а мгновенно подскочившая любительница цитат схватила молодого человека и стала выпихивать его из кабинета. Тот еще попытался как-то объясниться, но был быстро и ловко вытеснен.
"Профессионал", - подумал Сочинитель и чуть больше приоткрыл окно.
Следующим в кабинете появился лысоватый мужчина средних лет. Очки в золотой оправе, пузцо, ножки тоненькие, волосатые, зад плоский. Одной рукой придерживал не застегивающие в поясе штанишки. Этого любительница цитат инструктировать не стала.
Так же осторожно, как и предыдущий посетитель, он подобрался к стариковскому заду, так же стал на одно колено, но дальнейшие его действия уже сильно отличались. Фалды отгибать не стал. Уверенно обхватив руками стариковские бедра, он высунул огромный, как лопата, мускулистый язык и несколько раз прошелся по морщинистым ягодицам.
Выражение стариковского лица враз переменилось.
- О-о-о, - блаженно простонал он. - Узнаю, узнаю мастера. Сай Савич. Давненько вы у нас не были. О-о-о! Давненько. О-о-о! О-о-о! Ну, что принесли?
- Да вот, - конфузливо произнес мастер языка. - Так, вещичку одну.
Любительница цитат протянула старику объемистую папку и подала листок. Старик взвесил папку в руке и углубился в чтение листка. По мере чтения, выражение его лица, уже в который раз за столь короткое время, снова стало меняться. Иногда старик укоризненно качал головой и, закончив читать, сказал:
- Ну что ж вы так, Сай Савич. Даже неудобно. Такой мастер, а пишете такую дрянь. Бездарно. Очень плохая рецензия, очень. Можно подумать, что мозгов у вас совсем нет. Черт знает что! Даже не знаю. Вы, достойный продолжатель наших традиций, у вас такой дар, такой язык. Как же так?!
Вместо ответа критикуемый снова несколько раз приложился к стариковским ягодицам.
- О-о-о, - вновь блаженно застонал старик. - Подождите. О-о-о. Подождите-подождите. Сейчас.
И перевел взгляд на любительницу цитат. Та очень внимательно посмотрела в стариковские глаза, как бы что-то выискивая в них, и сказала:
- Ну что... Ну... Можно, конечно. Начало надо подсократить, сюжет подправить... И в конце там немного ужать. Сделаем.
- Вот и хорошо, - сказал Главный. - В конце концов, с таким языком можно и без мозгов. Подумаешь, - и, обращаясь уже к стоящему на колене, добавил: - Ну-ка еще, Сай Савич, еще.
И тот усердно стал массировать языком дряблые ягодицы и даже между, вызывая блаженно-страдальческие стоны старика.
- Какая мерзость, - выдохнул отвалившийся от окна Интеллигент. - Фу! Противно, отвратительно.
- Ничего отвратительного - обычная практика. Это еще что! Такое бывает - вот уж действительно мерзость. Давай, проползай вперед до следующего окна, может, там удобнее.
- Так ты что, собираешься ему зад лизать? - воскликнул Интеллигент.
- Я нет, а тебе придется, - ответил Сочинитель и далеко сплюнул.
- Почему это мне придется, - запальчиво сказал Интеллигент. - Я тоже не буду. Еще чего не хватало - стариковский зад...
- Не валяй дурака. Упустить такую возможность, ты что!
- А что ж тогда ты сам? Гордый, что ли?
То, что произошло потом, повергло Интеллигента в настоящий шок, так что он чуть с крыши не слетел. Из чуть приоткрытого рта Сочинителя выскочила длинная, черная, раздвоенная на конце лента языка и тут же скрылась обратно, но он успел рассмотреть множество похожих на мелкие зубцы терки ороговевших наростов. Крупная дрожь пошла по всему телу Интеллигента. Отшатнувшись, он схватился дрожащими руками за край задравшегося железного листа, а сердце колотило куда-то в спину.
- Ты что... - прошептал он побелевшими губами. - И это... и зуб есть?
- Есть, - недовольно буркнул Сочинитель. - Ползи вперед, только пригнись пониже.
Больше Интеллигент не протестовал. Неуклюже карабкаясь на четвереньках вперед к следующему окну, он несколько раз с опаской оглянулся, и в то же время ему было немного даже смешно. Он представил себе, какие бы следы оставил язык Сочинителя на стариковской заднице.
Следующее окно было наглухо заперто, зато за ним было то что надо - окно туалета, и форточка открыта.
- Лезь, - скомандовал Сочинитель. - Я поддержу.
И снова, втискиваясь в узкую форточку, Интеллигент с опаской оглянулся.
Проникновение в туалет прошло на редкость удачно. Сочинитель подал Интеллигенту его папку, а сам, скользя, подобрался к краю крыши и шумно спрыгнул.

 

Глава 20

Пока Сочинитель с Интеллигентом ползали по крыше, а Герой любезничал с Марусей, Аркадий, случайно сунув руку в карман и наткнувшись на выпавший из папки Сочинителя листок, прочел его. Это была рецензия, и написано в ней было следующее: "Не все в авангардном тексте проницаемо для читателя, но главное прочитывается определенно: нас выбирают. За что выбран Аркадий? Видимо, за то, что он один из тех очень и очень немногих, у кого есть новые глаза, которые дают ему возможность увидеть в этой жизни любовь, которая вдруг перестанет быть сном и превратится в явь. И заметить свой народ, закованный в кандалы, опоенный мутной жидкостью, низведенный до звероподобного состояния, народ, над которым бдительно стоят охранительные органы с огнетушителями наготове. И проникнуть в тайну привилегированного племени слесарей-водопроводчиков... Для чего выбран Аркадий? Не только для того, чтобы сказать, что там, в глубине, но и для того, чтобы после соответствующего пострига с оружием в руках пойти против паразитов... Кем выбран Аркадий? Погадаем, кто этот сгорбленный старик с громадными усами, в длинном черном пальто с большими пуговицами. Слабость, - говорит эпиграф, - всегда спасалась верой в чудеса, она считала врага побежденным, если ей удавалось одолеть его в своем воображении. Слабость Аркадия - литература "для редакторов и литконсультантов", для немногих избранных. Сумеет ли он порвать с ней, как он рвет, пробудившись от кошмара, свою многострадальную рукопись... Изящная, остроумная, актуальная, талантливая вещь, которая могла бы украсить страницы нашего журнала - те, которые не для дураков. В. Чупунов". А ниже - размашисто, красным: "Совсем ополоумел! Идтот!" Подпись неразборчива.
После прочтения этого листка с Аркадием что-то случилось. Он и сам толком не мог понять, что, но то, что что-то случилось, понимал отчетливо. Тревожно озираясь, словно боящийся быть застигнутым на месте преступления вор, он как попало скомкал листок, сунул его в карман, плюхнулся на скамейку и будто окаменел.
Прекрасно осознавая всю абсурдность происходящего и считая себя хоть и абсурдным, но вполне реальным персонажем, он понемногу начинал свыкаться со всей этой фантасмагорией - читающий мысли Герой, восторг полета, материализующиеся бредни Сочинителя, Маруся рядом, о чем даже мечтать не смел, Интеллигент, такая странная, ни на что не похожая, но очень интересная жизнь - и вот все то, что потихоньку уже начинало укладываться в голове, рухнуло и лежало теперь бесформенной грудой. Бессвязные, несуразные, не относящиеся ни к чему мысли с неимоверной быстротой, путаясь, перебивая одна другую и ни на мгновение не задерживаясь, проносились в голове, оставляя после себя только шум в ушах. И зацепиться не за что. Сплошной хаос, из которого лишь изредка проступало непонятное: "За что выбран Аркадий? Для чего выбран Аркадий? Кем выбран Аркадий? Выбран!"
Но что это такое? Что все это значит? Вряд ли он тогда мог задаваться этими вопросами. Сидел в глубоком ступоре, боясь развалиться на части, и неосознанно относился теперь к себе не как к себе, а как к нему. Вот что с ним случилось. И страх, обычное для него чувство в подобных нестандартных ситуациях, куда-то исчез или настолько притупился, что не осознавался как таковой.
Появились Сочинитель с Интеллигентом - оба возбужденные, о чем-то громко разговаривающие. Интеллигент все время отплевывался и вытирал салфеткой рот, а потом вдруг заявил, что хочет мороженного. Сказано это было таким тоном, что Сочинитель, усмехаясь, отвернулся, чтобы не обидеть товарища, а Герой сразу побежал исполнять его прихоть.
Вернулся быстро с хрустящими вафельными стаканчиками. Мороженное было в меру мягким, но не текло. Сочинитель отхватил сразу всю выпирающую из-за вафельных краев белую пломбирную головку и спокойненько, как кусок хлеба, прожевав ее, проглотил. Или зубы у него были вставные и не ломило их от холода, или вообще их там не было. Ворона сидела на плече хозяина и нетерпеливо перебирала лапами, а Интеллигент продолжал отплевываться.
Блаженствовали все, ерзал один Аркадий. От сильного внутреннего напряжения его лицо перекосилось и сделалось жутковатым. Изо всех сил он старался хоть как-то упорядочить проносящийся в голове поток мыслей, даже чуть привстал, а вафельный стаканчик сжал так, что некоторая часть его содержимого оказалась на земле. Это не понравилось Герою. Он слегка шлепнул Аркадия по затылку, так что тот от неожиданности вздрогнул, и сказал:
- Не мути, а то крыша съедет. Что мороженное не ешь?
Аркадий машинально лизнул выпирающую из стаканчика массу и сказал:
- Не хочется что-то. Не люблю я мороженого.
- Дай Марусе, она любит.
Аркадий поставил стаканчик на спинку скамейки. Ворона сразу спрыгнула с хозяйского плеча, подошла к стаканчику, благодарно взглянула на Аркадия и, придерживая лапкой, стала расклевывать хрустяшие вафли.
- Не ломай башку, - продолжил Герой. - Наслаждайся. Смотри, какое солнышко. Может, последнее.
Аркадий подставил лицо мягкому осеннему солнышку, прикрыл глаза и действительно сразу как-то успокоился.
"А-а, плевать", - мелькнуло в голове.
- Вот и правильно, - как бы издалека донесся голос Героя.
Сквозь прикрытые веки пробивалась густая солнечная краснота. Шум несущихся по улице машин, человеческие голоса, чириканье воробьев становились все глуше и глуше.

 

Глава 21

И очутился он на берегу небольшого озерца. Скорее всего, это была старица лесной реки, вся заросшая ивняком, кусты которого подходили к самой воде, оставляя свободной лишь узкую песчаную полоску. В воде росли красные и желтые очень яркие и неестественно толстые цветы, которые можно было рвать прямо с берега. Аркадий нарвал уже огромный букет, и цветы вываливались из рук, но он все рвал и рвал их.
- Для Маруси, для Маруси, - сами собой шевелились губы.
Дальше от берега росли цветы еще ярче, еще красивее, и он даже подумывал, не залезть ли в воду.
Яркая желто-красная полоса цветов далеко тянулась вдоль берега, а на той стороне темнел лес и вершины деревьев очень отчетливо отражались на совершенно гладкой поверхности воды. Идиллия. Но, несмотря на такую идиллию, на душе, почему-то, было тревожно. Может быть, от очень ярких цветов, а может мыть, от неправдоподобной красивости, какой-то неестественности всего, что окружало. И солнца не было. И ни живой души вокруг.
Аркадий остановился, огляделся по сторонам, пытаясь понять, отчего тревожно на душе, но ничего подозрительного не обнаружил. А сердце, между тем, колотилось так, что перехватывало дыхание. Во всем окружающем чувствовалось какое-то скрытое напряжение, ожидание чего-то неясного, возможно даже угрожающего. Неизвестность томит хуже всего.
Но вот впереди кто-то появился, и Аркадию, как ни странно, стало легче. Навстречу вдоль берега медленно шел человек в длинном черном пальто, часто останавливался, глядел в воду, затем шел дальше. И Аркадий узнал его. Это был тот самый тип, который сидел в кресле-каталке в странных белых одеждах. Огромные моржовые усища свисали, как две сосульки. Мужчина был пожилой, почти старик, длинный, худой, немного сгорбленный. Черное пальто до пят застегнуто на все пуговицы, волосы растрепаны. В руке он держал несколько толстых ивовых прутов, и что-то бормотал, а громадные усы при этом заметно шевелились. Казалось, он настолько был углублен в себя, что не замечал ничего вокруг.
Остановившись совсем недалеко от Аркадия и внимательно осмотрев берег, как бы прикидывая, где удобнее утопиться, он подошел к самой воде и опустил в нее один из прутов. У самого берега, на удивление, оказалось довольно глубоко, и полутораметровый прут погрузился почти полностью в воду, так, по-видимому, дна и не достав. На поверхности остался только кончик, за который держался странный мужчина.
Через некоторое время прут вдруг затрепетал, запрыгал, потянулся в сторону; было ясно, что в воде его кто-то дергает и довольно сильно. Когда прут снова оказался над водой, он был уже наполовину короче и весь искусан. Усатый внимательно осмотрел остаток прута и снова невнятно забормотал.
Аркадий, с большим интересом за всем этим наблюдавший, с опаской посмотрел на воду и понял, отчего так тревожно: от воды. Вода была хоть и прозрачная, но совершенно черная.
Он подошел ближе и спросил:
- Неужели там кто-то есть, в такой воде?
- Есть, - ответил усатый, не оборачиваясь.
- А на поверхности так спокойно, ни морщинки.
Тогда усатый повернулся к Аркадию, посмотрел на него своими бездонными глазами и сказал:
- На поверхности конечно. Все в глубине. В глубь надо смотреть. Вот.
И сунул обглоданный прут прямо Аркадию под нос. Глубокие следы зубов отчетливо отпечатались на коре, кое-где прут был почти перекушен, а на конце срезан, как бритвой.
"Акулы!", - первое, что мелькнуло в его голове, но он тут же отбросил эту мысль, как совершенно абсурдную. Откуда здесь взяться акулам.
- В глубину надо заглядывать, - продолжал бурчать усатый. - Там суть.
И снова взглянул на Аркадия, да так, что того мороз по коже продрал. И, тем не менее, Аркадий заметил, что в глазах незнакомца на тех местах, где должны быть зрачки, как бы из глубины мерцают две яркие точки, и, вероятно, поэтому его глаза кажутся бездонными. Такого взгляда Аркадий выдержать не мог и потупился.
- Нас мало, тех, что в глубину заглядывают, - неспешно продолжал усатый. - Для этого нужны другие глаза. Да и небезопасно это.
- А я знаю таких, - с жаром сказал Аркадий, которому, почему-то, очень захотелось произвести на незнакомца хорошее впечатление. - У меня друг один... Нет, два! Тоже...
Усатый усмехнулся.
- Они не могут. Ты сможешь. Я тебе такой глаз вставлю.
- Что-что? - вырвалось у Аркадия.
- Ничего, - с некоторым недовольством и даже раздражением сказал усатый. - Глаз тебе вставлю.
- Мне не надо, - запротестовал Аркадий. - Я не хочу.
- Тебя не спрашивают. Это не по желанию.
Длинный и не крепкий на вид усатый гражданин на поверку оказался очень сильным. Одной рукой, как клещами, он схватил Аркадия за затылок, приблизил к себе, а пальцы другой запустил глубоко в глаз. Затем резко рванул на себя и оказавшийся в руках окровавленный шмоток выбросил в воду. Аркадию показалось, что вместе с глазом у него вырвали правое полушарье мозга, ухо и челюсть. Сначала он заверещал от дикой боли, потом все потемнело, но сознание не потерял, хотя ноги, естественно, подкосились. Незнакомец схватил его за волосы, и Аркадий остался на ногах. Затем незнакомец достал из кармана другой глаз, более, по его мнению, подходящий, сдул с него табачные крошки и прочий сор, вставил в образовавшуюся на месте вырванного глаза кровавую дыру, слегка прихлопнул ладонью и выпустил Аркадия. Тот сразу рухнул, схватился за лицо и, суча ногами, заверещал еще сильнее.
Боль, как ни странно, быстро прошла, а притворяться не хотелось. Незачем. Он убрал от лица перепачканные руки, и мир предстал перед ним, словно окрашенным закатным солнцем - в кровавом цвете. Кровавый лес, кровавая вода, даже незнакомец сделался кровавым. Лоб и всю правую сторону лица распирало - вставленный глаз был явно великоват.
- Ну, вот, - сказал усатый. - Теперь хорошо.
Хотя было совсем не больно, Аркадий для приличия еще немного поскулил и, обиженно сопя, пошел смывать кровь.
После полоскания, кровавая пелена исчезла, но неудобство, связанное с великоватым, как ему казалось, не по размеру вставленным глазом, осталось. Очень хотелось его выковырнуть и выбросить к черту.
- А что же вы в таком пальто, да еще на все пуговицы? - спросил Аркадий, собирая выроненный во время проделываемой с ним операции букет. - Сегодня так тепло.
Усатый быстро расстегнулся, распахнул пальто, и Аркадий снова едва не выронил свой букет. Пальто было надето на голое тело, а волосатый живот был разрезан от грудины до самого паха и небрежно зашит толстой зеленой ниткой.
- Вот. Мухамедьярова, - со злостью сказал усатый, потом забормотал что-то невнятное, повернулся и пошел прочь.
- Вы куда? - крикнул Аркадий.
Не оборачиваясь, незнакомец сказал негромко:
- Я еще вернусь. Все возвращается.
Через минуту его сгорбленная фигура исчезла в зарослях ивняка.
"Странный, однако, тип, - подумал Аркадий. - Что бы могло все это значить?"
Он, как мог, напряг свои извилины, и как всегда в такие минуты в голове мелькнуло что-то неопределенное, заворочалось, готовое вот-вот проклюнуться. Но нет. Как всегда все осело, и потух едва обозначившийся мир фантасмагорических видений, как экран телевизора, и тщетно было всматриваться в померкший квадрат. Пустота.
Снова нестерпимо захотелось выковырнуть доставляющий дискомфорт глаз, пока его никто не видит и никто не помешает это сделать, но потом подумалось, что зияющая дыра на лице будет его и так-то далеко не красавца сильно уродовать. И Маруся...
Рука устала прижимать к груди огромную и довольно тяжелую охапку цветов. Он нагнулся к ним, понюхал, но не почувствовал никакого запаха.
"Почему они совсем не пахнут? Хоть болотом-то пахнуть должны?"
Еще раз внимательно присмотрелся к этим странным цветам и вдруг понял, что цветы шевелятся, как живые, пытаются выскользнуть из рук, даже почувствовал под пальцами импульсивные толчки и сокращения толстых стебельков. Его нервно передернуло, руки разжались сами собой, цветы снова оказались на земле, а сам он мгновенно отскочил в сторону.
Букет шевелился, извивался, как пучок змей. Вот от него отделился сначала один цветок и, неуклюже изгибаясь, пополз в сторону воды. За ним еще один, потом целая группа, и вот уже весь букет целиком, растянувшись в шевелящуюся ленту, полз к воде.
Аркадия вновь передернуло, и он с омерзением посмотрел на свои перепачканные цветочной слизью руки. Затем отошел в сторону и стал обтирать руки о траву, а когда поднялся, от букета не осталось и следа.
- Мерзость! - громко крикнул он и плюнул в сторону озера.
В одном месте над водой возвышался небольшой утес. Аркадий взбежал на него и стал сверху глядеть на озеро. Вода, несмотря на черноту, была совершенно прозрачна, и ему открылось нечто жуткое. Берег почти вертикально уходил вниз, и под водой виднелось какое-то затопленное полуразрушенное строение, верхняя часть которого была отчетливо видна, а нижняя плавно таяла в темных глубинах. Вокруг развалин медленно плавали здоровенные коряги, но самое жуткое, что у этих коряг были плавники и головы с огромными, торчашими вперед клыками, похожими на бивни. Иногда коряги всплывали ближе к поверхности, и можно было различить мутно поблескивающую на боках чешую.
"Боже, - подумал Аркадий, холодея. - А я хотел в воду залезть".
Первым его желанием было бежать подальше от этого страшного места, но ноги вдруг сделались ватными и не слушались. Тогда он прикрыл ладонью вставленный глаз, и омерзительные твари исчезли.
- Проклятье, - пробормотал он и теперь уже твердо решил, несмотря ни на что выковырнуть этот злосчастный глаз.
Вдруг из воды вынырнул огромных размеров паразит, тот самый, которого утопили, только теперь он стал намного больше - примерно с Аркадия ростом. К тому же у паразита появились плавники. Он вылез на берег и пополз к куче каких-то предметов, оставляя на влажном песке заметный след. Доползя до этих предметов, он схватил несколько штук и пополз обратно.
"Вот оно что, - подумал Аркадий. - Не утонул. Ах ты, зараза!"
И вдруг почувствовал лекий толчок изнутри, словно дернул кто за поджелудочную железу. Он даже успел слегка удивиться этому необычному ощущению, еще не отдавая себе отчета, что все это значит. И еще толчок, и еще. Почти физически чувствовалось, как с каждым толчком наполняется он чем-то сладостно-жгучим, упругим, словно велосипедная камера. А толчки повторялись все чаще...
Генетическая память вооруженных дубьем буйных предков, ходивших во времена оные грабить Сарай, тихо дремавшая в самых потаенных уголках его затюканной душонки, почти вконец убитая горечью постоянных обид и унижений, вдруг встрепенулась от долгого сна, дерзкая, веселая, свистнула задиристо - пропади все пропадом. Еще толчок, еще. И вот уже он чувствовал себя богатырем, набравшимся силушки от матери-земли. На губах появился кривой оскал - совсем как у Сочинителя - глаза дико заблестели, а сознание было совершенно ясное и пустое, как с тяжелого похмелья.
"Жаль, что нет Маруси", - мелькнуло в голове.
Он схватил валявшийся рядом огромный дрын и, издав какой-то гортанный, клокочущий, явно воинственный звук, бросился на червя.
Паразит, увидев противника, встал в стойку и зашипел, рассыпав белые предметы, которые оказались небольшими картонными коробочками. Не сбавляя хода, Аркадий размахнулся и со всей силы треснул червя дубиной. Червь отлетел в сторону и панически бросился к воде, но, прежде чем успел нырнуть, еще раз получил по хребту.
В азарте погони Аркадий чуть было не заскочил в воду, но вовремя остановился. Сердце колотилось в радостном волнении. Враг повержен, бежал. Победа! Первая победа в его жизни. Конечно, до этого был повержен Ниткин, но там было совсем другое.
"Жаль, Маруси нет", - снова мелькнуло в голове.
Брошенные паразитом коробочки валялись на песке. Аркадий поднял одну из них, открыл. В ней оказался маленький белый червячок. Он спал на мягкой шелковой подушечке, кроха и такой милый, что Аркадий невольно заулыбался. Ему даже захотелось погладить червячка.
Но вдруг червячок проснулся, вскочил в стойку и угрожающе зашипел. И пасть у него оказалась огромная, зубастая. Аркадий с ужасом отбросил коробку.
"Вот паразиты, сколько же их тут!"
Он осторожно накрыл извивающегося червячка крышкой и с силой топнул по коробке ногой. Под коробкой глухо хрустнуло, и брызнула коричневато-кровавая густая жижа. Затем с остервенением стал топтать другие коробочки, которые тоже глухо хрустели.
- Вот вам! Вот вам! - кричал он, а голос становился все тише и тише, пока совсем не угас.

 

Глава 22

Когда очухался, рядом на скамейке никого не было, а на соседней сидел старичок и опасливо поглядывал в его сторону. Гулко, неровно колотилось сердце, и он еще долго не мог окончательно прийти в себя, всецело находясь во власти пригрезившегося кошмара, хотя в последнее время, в результате всей этой происходящей с ним тарабарщины, уже не мог точно провести границу между явью и сном - все перемешалось в каких-то немыслимых, неразрешимых противоречиях, стало двойственно, тройственно, реальный мир трансформировался в тот бредовый, зыбкий мир едва намечавшихся фантасмагорических видений, а тот стал реальностью. Все перепуталось и ничего уже больше не удивляло. И самое лучшее было, обо всем этом не думать.
Первым делом он схватился за глаз, ощупал его. Вроде ничего - глаз на месте, не болит и даже не мешает. А вот ботинки были перепачканы еще не высохшей кроваво-бурой слизью. Но и это не удивило.
- Сколько же их там, сколько! - бормотал он, очищая ботинки о бордюр. - И никто не знает. Надо рассказать Сочинителю.
И тут его мысли вновь понеслись, завертелись, словно попавшее в водоворот тряпье. Вертелись коряги с плавниками и жуткими клыками-бивнями в прозрачной черной воде, ползущие толстые цветы, старик с распоротым брюхом, говорящий о других глазах, о глубине, об избранности, откусывающий большие куски мороженого Сочинитель, воняющий Интеллигент, и то новое, никогда ранее не испытываемое им чувство победителя. Призрачный, чудный, манящий и ускользающий мир.
Он закурил, и сумасшедшая круговерть мыслей сразу прекратилась.
"Здрасьте! Вот те на!"
Только теперь до него дошло, что их нет. Оглянулся по сторонам. Нет. Саднящее, в общем-то очень знакомое чувство сразу вползло в привычное вместилище и, как сухой крапивой, стегануло изнутри неприятностью догадки.
Но верить не хотелось. Он устроился поудобнее, закинув ногу на ногу, и стал дожидаться.
Журчал фонтан, неспешно прогуливались люди, голуби, густо засидевшие памятник Поэту, лезли прямо под ноги, вызывая непреодолимое желание дать хорошего пинка одной из этих лоснящихся обнаглевших тварей.
Время шло, а друзья его все не появлялись. Уговаривать и успокаивать себя дальше не было смысла. Все ясно.
"Могли бы хоть попрощаться".
Хотелось заплакать, но плакать в привычном смысле он не умел. Он плакал внутренними слезами, а от этого не становилось легче. Наоборот. Невыплаканные слезы скапливались внутри и давили, словно тяжелые гири - ни вздохнуть, ни охнуть.
От выкуренных одна за другой уже нескольких сигарет во рту стало горько, заболела голова. А мысли, несмотря на обиду, вновь и вновь возвращались то к недавно пережитому кошмару, то к бумажке, выпавшей из папки Сочинителя. Жуткие твари темных глубин, как живые, всплывали в воспаленном воображении, и вместе с ними отчетливо всплывало и: "За что выбран Аркадий? Видимо, за то, что он один из тех очень и очень немногих... Для чего выбран Аркадий? Чтобы сказать, что там находится в глубине".
И хотя он мало что понимал во всей этой абракадабре, как, впрочем, и во всем остальном, главное осознавалось отчетливо. Он избран! Один из очень и очень немногих! Но кем выбран? Аркадий еще раз перечитал листок, но ясности не прибавилось. Ясно из этой бумажки было только одно - Сочинитель ему соврал. Это он все сочинил и, конечно же, наперед знал, что будет. Неужели все уже кончилось?
Но ждя чего был дан таинственный, отмеченный печатью какого-то иного мира смутноватый образ усача с распоротым брюхом? И что это за слабость - литература для редакторов и литконсультантов? А может быть, это все вовсе не о нем? Нет, почти все сходится. Наверное, кое-что можно было бы выяснить, поговорив с Сочинителем или Героем, но...
Вновь едко хлестануло изнутри, так что он вскрикнул и вскочил со скамейки. Сидящий рядом старикашка, давно уже наблюдающий за странным бормочущим субъектом, тоже резво поднялся и, опираясь на палочку, быстро засеменил прочь от греха подальше.
Аркадий на него даже внимания не обратил. Мысли его были заняты другим. Он решил ни в коем случае не навязываться. Пусть, даже если его жизнь вновь превратится в пустое никчемное существование, лишь изредка скрашиваемое неосуществимыми бредовыми фантазиями, он все равно ни за что не станет перед ними унижаться. Захотят, сами его найдут.
А с другой стороны, он же избран для того, чтобы рассказать, что там в глубине. А кому же и рассказывать, как не им? Кому это вообще интересно?
Внутри все тягуче ныло - гордость боролась с обидой и какой-то непонятной скорбью, словно кто-то близкий умер.
Нет, пожалуй, он их разыщет, но только затем, чтобы все рассказать. И все. А там, как хотят.
Сегодня как раз лекции, и Маруся, конечно же, там будет. И они конечно... А может, потому и не разбудили, что рассчитывали там с ним встретиться.
Ободренный таким поворотом мыслей, подарившим ему хоть какую-то надежду, он, полный решимости, направился в метро.

 

Глава 23

В залитой ярким светом аудитории от его решимости не осталось и следа. Маруся, как всегда, одна сидела в первом ряду. Аркадий немного постоял, заглядывая в аудиторию, затем, придав своей физиономии нахальное и, как ему казалось, беспечное выражение, направился к ней.
- Привет, - сказал он, усаживаясь рядом и стараясь не поднимать головы. - А где...
И, взглянув на нее, вдруг осекся. На него удивленными и презрительно-холодными глазами смотрела Маруся, но не та. Это длилось секунду. Потом она брезгливо отодвинулась и уткнулась в свои тетради. У Аркадия слова застряли в горле.
- Ты что, Ма... Вы...
Она снова смерила его презрительным взглядом и сказала:
- Вам чего?
Ужас! Это был не ее голос, не ее глаза.
"Черт", - мелькнуло в голове, и сразу как всегда все перепуталось и зашумело.
Запах ее духов был не сильным, но резким, твердым, чем-то смахивающий на запах еловых лап или покойника. Совсем не так пахло от той Маруси, и в то же время это была она. Не совсем же он спятил, чтобы так ошибиться.
- Ты что, Ма...
И снова наткнулся на холодный презрительный взгляд, а она, собрав свои тетради, встала и перешла на другой конец скамьи.
Сзади послышался легкий смешок и шушуканье. Лицо Аркадия покрылось красными пятнами, а в ушах глухо зашумело. Он вскочил и, стараясь ни на кого не глядеть, выбежал вон.
Фонари тускло краснели на фоне темнеющего неба. Приятно, терпко пахло дымом и умирающей листвой. Аркадий брел по улице, ничего не видя перед собой. Иногда ему казалось, что он просто спит, и события этих дней ему только приснились, а вскоре, как это не раз бывало, проснется, и все встанет на свои места.
Изредка встречающиеся прохожие недоуменно оглядывались на этого странного, вроде и не пьяного, бормочущего что-то про себя человека. Иногда он громко вскрикивал и бессвязно, ни к кому не обращаясь, быстро начинал говорить, выразительно жестикулируя и привлекая к себе еще большее внимание. Мелкая дрожь прокатывалась по всему телу, и он ежился, как от холода, а кожа на спине нервно дергалась, словно у измученной укусами оводов лошади. Но сам он ничего этого не чувствовал и так углубился в себя и свои мысли, что не заметил, как очутился вблизи своего барака, и вздрогнул от неожиданности, когда его кто-то окликнул по имени. Безумным взглядом внезапно разбуженного он стал дико озираться по сторонам.
Светящиеся окна "загона" отражались в покрывавшей в этом месте тротуар грязной жиже. От компании, стоявшей у входа в пивную, отделился человек и направился в его сторону.
- Привет! Ты что это... Кричу-кричу.
Это был сосед, часто занимавший у него деньги, а отдававший редко.
- Здорово, денег нет, - сразу предупредил его Аркадий.
- Да мне не надо, - сказал сосед, отступил на шаг и как-то так оценивающе посмотрел на Аркадия, словно не жил с ним вот уже черт знает сколько времени бок о бок, а видел его впервые. - Менты приходили, тебя спрашивали. Натворил что-то?
- Да нет, вроде, - сказал Аркадий сразу упавшим голосом.
- А у тебя запыхтело потихоньку. Угольки появились. Двое стерегут, персонально. Чудеса. Слушай, а где вчерашняя телка-то?
И он хитро так подмигнул. Аркадий неопределенно пожал плечами.
- Упустил, эх ты. Ни себе, ни людям. Пойдем по кружечке.
- Не хочется что-то. Тороплюсь. Некогда.
И спокойно зашагал дальше, но, свернув за угол, пустился во всю прыть, хотя никто за ним не гнался. Ничего не соображая, просто повинуясь инстинкту, бежал подальше от опасного места, где его могли опознать.
Забежав в темный скверик, забрался в самую гущу кустов, где была небольшая утоптанная площадка, посещаемая обычно с известными целями, и, чуть не наступив на "мину", опустился на корточки. "Все, конец. Посадят. Теперь уж точно посадят. Даже если Ниткин и не подох, все равно посадят". Колючий пульсирующий ком подкатил к горлу, перехватило дыхание. Он глухо застонал, повалился лицом вниз и затрясся. Об избранности своей даже не вспомнил.

 

Глава 24

Спустя некоторое время Аркадий стоял на лестничной клетке и с силой нажимал на кнопку звонка в квартире Юрасова, пока, наконец, за дверью не послышались шаги. Перед ним предстал сам Юрасов. Под глазом большой фингал, губа вспухла, закапанная майка разодрана спереди почти до пупа - потрепан, зол. По всей видимости, последнее сражение с тараканами закончилось не в его пользу, а может, по каким другим причинам.
- Здравствуйте, я к Сочинителю, - сказал Аркадий и попытался проскользнуть в квартиру, но Юрасов загородил дорогу.
- Нет его, - сказал он хрипло. - Съехал.
- Как съехал? Куда съехал?
- Откуда мне знать. Собрал монатки и отвалил.
- Что, и не сказал куда?
- Не сказал, - разозлился Юрасов, трогая затекший глаз. - Чтоб он сдох, твой Сочинитель.
И с силой захлопнул дверь.
Совершенно подавленный вышел Аркадий на улицу и поплелся прочь. Идти, собственно говоря, было некуда. Путь в барак заказан - там его, скорее всего, уже поджидали. Да и вообще, незачем было куда-то идти. Можно было просто опуститься на землю и сидеть - не все ли равно, но организм требовал движения, и он неосознанно все брел и брел неизвестно куда. А в голове была такая густая серая мешанина, что не хотелось ни во что вникать.
Лишь иногда вставал образ Маруси - не той, пахнущей елкой холодной куклы, а другой, доброй, улыбающейся, такой своей, и тогда сладковато и горько сдавливало внутри, и почему-то приходила на ум с детства знакомая строчка: "Печаль моя светла", хотя ничего светлого в его душе сейчас не было - одна замогильная скорбь.
Так, бормоча и слабо что-либо соображая, наткнулся он на освещенные окна парикмахерской и долго стоял перед ними, тупо вглядываясь в намалеванные на стекле образцы причесок.
"Постричься, что ли?" - мелькнуло в голове, а потом пришла гениальная мысль - постричься наголо, чтобы изменить внешность. Его, наверное, уже разыскивают, может, даже в розыск объявили. Он представил свою физиономию на доске "Их разыскивает милиция" рядом с физиономиями матерых уголовников и усмехнулся.
Клиентов в парикмахерской не было. Все три мастера - две женщины и лысый пожилой мужчина с глубоким шрамом на лбу - сидели без дела. Увидев Аркадия, мужчина приветливо заулыбался.
- Проходите, молодой человек, - заговорил он, чуть картавя и еще шире расплываясь в улыбке. - Вот сюда проходите, усаживайтесь поудобнее. Как будем стричься?
- Наголо.
Мастер немного удивился, сунул мягкую пятерню в волосы Аркадия, взъерошил их, потом ловко расчесал, все как бы примериваясь.
- Может стрижечку, спортивную? Очень коротко, почти...
- Наголо, сказано! - резко прервал его Аркадий.
Такой тон, конечно же, не мог не огорчить любезного мастера, но он виду не подал, только переглянулся со своими коллегами и принялся за дело, ни на секунду, впрочем, не умолкая, но обращаясь в основном к женщинам. Те тоже виду не подали.
В другом месте за такую грубость Аркадию выстригли бы затылок или полосу по всей голове и выкинули к чертовой бабушке, но здесь, по-видимому, сервис был на должной высоте, то есть клиент был всегда прав, даже если этот клиент хамит. 
А мастер, между тем, все так же ни на секунду не умолкая, водил машинкой по уже оголившемуся черепу Аркадия, и от жужжания, от мелкой вибрации жутко чесалось где-то в мозгу.
Иногда мастер как бы украдкой, мельком, но очень въедливо через зеркало взглядывал на Аркадия и тут же отводил глаза, продолжая плести свою словесную липкую ерунду, и обволакивал ею Аркадия, словно паук паутиной свою жертву, и Аркадий чувствовал, как слабеет, как все больше и больше подчиняется этим рукам, этим словам.
Руки мастера были мягкими, полными, приятно пахли одеколоном, а вот изо рта шел невыносимый смрад. И слова его, казалось, были пропитаны этим смрадом и точно плевки, кружась, садились на Аркадия, и отряхнуться от них было нельзя. Так и хотелось крикнуть: "Прекрати плеваться, гадина! Сходи, зубы почисти!"
Хотя мастер был предельно вежлив, улыбался, постоянно предпринимал попытки разговорить клиента, даже сделал комплимент его волосам, тем не менее Аркадий почти физически ощущал идущую от парикмахера какую-то непонятную, скрытую, но все нарастающую угрозу. И сил, противостоять этой угрозе, уже не было. Он был полностью оплетен, как муха в паутину. А когда мастер взялся за опасную бритву и нагнул его голову вперед, он не предпринял даже малейшей попытки сопротивления, только подумал, что глотку лучше было бы перерезать спереди, и голову лучше бы откинуть назад.
Но оказалось, мастер просто хотел подбрить оставшиеся сзади волосы.
И снова он бродил по ночному Городу. В своей излюбленной позе - с глубоко засунутыми в карманы руками до самого утра, не чуя усталости, все шагал и шагал, глубоко погруженный в свои думы.
Ночь была на удивление теплая, относительно, конечно, для этого времени года, хотя его слегка знобило. Лишь под утро стало холодать.
Освещенные тускнеющими фонарями только что умытые улицы неуютно блестели. В сером утреннем свете на фоне начинающего светлеть неба отчетливо прорисовывались силуэты зданий с кое-где уже светящимися пятнами окон. Колючий холодок пощипывал стриженную макушку и уши, зато рукам в глубоких карманах было тепло и уютно.
В эту ночь Аркадий многое передумал. После ошеломляющей круговерти, его мысли понемножечку установились, и уже можно было кое-что прикинуть, хотя бы приблизительно. К тому, что его непременно посадят, он уже себя совершенно приучил, и это больше не вызывало паники. Наоборот, тюрьма казалась ему теперь спасением, благом, хоть каким-то решением проблем. Он даже представить себе не мог, что бы делал дальше, если бы его вдруг случайно не посадили - куда себя девать? Что делать?
Осознание отсутствия смысла своего серого примитивного существования произошло в нем давно, но любовь к Марусе и эти удивительно прошедшие последние дни слегка воскресили его, породили некую надежду, и вот теперь все рухнуло. Никчемность, ненужность, неоправданность дальнейшего существования стали вполне очевидны, и все же что-то еще удерживало его, не давало распасться окончательно. А что, он и сам не знал.
Спокойно он относился и к тому, что Ниткин, может быть, уже помер, и что он теперь настоящий убийца. Но, сколько ни ковырялся в своей душе, ни раскаяния, ни жалости к этому человеку не находил.
Единственное, что ему хотелось, так это не попасть в лапы милиции до того, как он разыщет Героя или Сочинителя и все им расскажет. Но беда в том, что он даже приблизительно не знал, где их искать.
Иногда закрадывалась мысль, а было ли все это вообще? Не сошел ли он с ума? Но, поразмыслив логически и сопоставив факты, все же приходил к выводу, что не сошел. Сумасшедший не может думать о себе, что он сумасшедший. И хотя его иногда здорово заносило, и мысли принимали довольно странный оборот, но сумасшедшим в общепринятом смысле его вряд ли можно было считать. Тогда что же это было? Неизвестно откуда и как взявшийся Герой, умеющий летать и читать чужие мысли. Странный Сочинитель с большими твердыми кулаками - добрый, но вспыльчивый. Маруся...
При воспоминании о Марусе сразу перехватывало дыхание и все путалось. Приветливая улыбка и омерзительный запах елки сливались в одном образе, и получалось нечто несуразное. Вновь все обрушивалось, смешивалось, образуя бесформенную кучу. И сколько не рылся он в этой свалке, ничего вразумительного, чтобы составить из него нечто целое, объяснимое, не мог. Так что додумывал всегда только до этого места. Дальше был хаос. Но зыбкий, еле мерцающий, периодически исчезающий и вновь появляющийся огонек впереди все же был. Откуда?
Утренний сумрак необратимо таял, и на востоке уже появилась узенькая красноватая полоска. Изредка попадались ранние, хмуро смотрящие себе под ноги, спешащие по своим делам прохожие. Иногда с шумом проносились машины.
Недалеко от того места, где они впервые встретили Сочинителя, Аркадий вышел на набережную. Впереди, в неверном утреннем свете, мерцал и серебрился покрытый росой мост. И что-то встрепенулось в Аркадии, сладковато замерло, а ноги сами понесли к мосту, словно там было избавление от давившего его тяжкого бремени или ответы на давно мучавшие вопросы, сулившие спасение. Он шел быстрым шагом, потом бежал, чувствуя какой-то то ли зуд, то ли покалывание в ушах, и словно кожу лица стянуло, как после мытья хозяйственным мылом с большим содержанием щелочи. Это рот его растянулся почти до ушей. Неужели появилась улыбка?
Но невозможно было улыбаться, когда на сердце лежала такая тяжесть. Это проклюнулся на его лице оскал.
Старые доски деревянного тротуара, проложенного по пешеходной части моста, сквозь щели и изломы которого тускло поблескивала вода, опасно скрипели и шатались. Пузатые заклепки, густо рассыпанные по всем металлическим частям, вызывающе пучились и казались мягкими, как надутые пузырьки, которые очень хотелось потрогать или проколоть иголкой. Но от прикосновения к холодному железу начинала неприятно подрагивать спина.
Выйдя на самую середину моста, Аркадий встал, опершись о перила, и стал смотреть на воду. Река была спокойна. Мягко колыхались водоросли, росшие прямо из замшелых гранитных глыб. Стайки рыбешек резвились на поверхности, радуясь зарождающемуся дню. Недалеко журчал впадающий из трубы в реку ручеек, и мутные серебристые искорки-волны разбегались от него в разные стороны. На дне были видны огромные валуны и какие-то сваи, должно быть спиленные опоры старого деревянного моста, но самого дна видно не было.
Задышалось легче - глубже, ровнее. Вдали высился еще один мост - в утреннем свете такой же серебристый. С левой стороны мощные туши домов отражались в темной воде, а справа, до самого следующего моста, густыми желтовато-красными валами тянулся еще не облетевший парк, из которого, выгибаясь, торчал хребет "чертова колеса", макушка которого была чуть освещена еще не взошедшим солнцем. В иных местах деревья росли возле самой воды, изогнувшись, как бы внимательно рассматривая собственное отражение.
Стало уже совсем светло. А дышалось все легче и легче, словно что-то отпустило внутри, и нет больше того тянущего вниз камня. Тогда стало понятно, что это за мерцающий впереди еле различимый огонек, и почему в этом обуявшем его хаосе не произошел окончательный распад. 
Он застонал, не в силах справится с нахлынувшей волной, и некоторое время стоял неподвижно, пытаясь хотя бы немного прийти в себя. Затем взобрался на перила, держась трясущимися руками за идущие вверх опоры, вздохнул полной грудью и... Вдруг что-то словно оборвалось в нем. Он не почувствовал той легкости, которая предшествовала полету. Этот перепад был так неожиданен, что потемнело в глазах.
"Конец, - мелькнуло в голове. - И этого не осталось".
Он постоял так некоторое время и, взглянув вниз, вдруг почувствовал такой страх высоты, что внутри все сжалось, и он еще сильнее вцепился в железные прутья.
Голый животный страх тянул назад, но жизнь, воспринимаемая как бессмысленное бремя, не особенно сопротивлялась рассудку, говорящему о бессмысленности продолжения, после того, как он всего лишился. Тихое, ласковое, едва уловимое дыхание смерти легонько, но настойчиво подталкивало к пропасти.
- Ну, нет. Еще полечу, еще полечу, - шептал он, вопреки очевидности.
Теперь все было вопреки, даже продолжать жить можно было только вопреки. С тротуара набережной кто-то кричал, но голос казался таким далеким, что это было совершенно неважно.
В это время на горизонте показался краешек раскаленного диска - такой бардовый, такой густо-кровавый, словно отблеск чьей-то зловещей радости, проступающий перед большой бедой. Аркадий зажмурился. "Надо, надо, а иначе бессмысленно". Он с огромным усилием отлепил руки и, оттолкнувшись, камнем полетел вниз. В ушах и ноздрях резко засвистело, внутренности переместились вверх, дыхание сперло, но страха не было. И среди тысячи мыслей, мелькнувших в этот миг, всех ярче была та, что он не успел рассказать Сочинителю и Герою. Уже у самой воды он снова приоткрыл глаза, и последнее, что увидел - темная поверхность реки и серебристый мост вдали. "Можно бы было еще пожить," - равнодушно подумал он. В это время его обдало холодом, что-то глухо лопнуло в спине, и глаза застлала красная пелена, из которой выступил большой деревянный дом со скворечником на коньке, маленький мальчик, которого впервые одели во взрослый костюмчик, манящая, уходящая к горизонту дорога, на которую так сладко смотреть с крыши, предаваясь светлым мечтам. И он сразу все вспомнил, все понял, а разрозненные картинки и обрывки стали выстраиваться в стройный ряд, но вдруг все поплыло в сторону. Он попытался удержать все это перед собой, но ничего не получилось, и только человек с огромными усищами беззвучно крикнул: "Все возвращается!" И тоже исчез во все густеющей красной тьме.

 

Глава 25

Он жутко замерз и крупно дрожал, хотя лицо и грудь были мокрыми от пота. Лежал, свернувшись калачиком, сунув руки между коленями. Скомканная простыня сбилась в ноги. В комнате было холодно - балконная дверь раскрыта настежь. Дрожь не прошла даже после того, как он накрылся с головой. И жутко болел глаз, просто разрывался.
Так он и лежал, дрожа, пытаясь восстановить в памяти и осмыслить привидевшееся. Но восстанавливать было нечего - и так все помнилось до мельчайших подробностей. Всплывали из темных глубин клыкастые коряги с плавниками, усач с распоротым брюхом вещал об избранности, странная компания, шляющаяся по Городу по каким-то странным своим делам, восторг полета, вырванный и вставленный глаз, пахнущая елкой смазливая девица. "Так вот, оказывается, откуда все", - пронеслось в голове. Дрожь не проходила, а становилась крупней. "Пойду к Марии", - подумал он.
Представил, как сейчас заберется под теплое одеяло и уткнется носом в ее спину. От этой мысли он даже едва заметно улыбнулся - нежности хочется всегда. И вроде как даже теплее стало. Но для того, чтоб забраться в расслабляющую мягкую теплынь, надо откинуть простыню и пройти мимо настежь распахнутого балконного окна, из которого, наверное, дует или, уж во всяком случае, сквозит. Он представил, как его обдает колючим утренним холодом, даже почувствовал его и весь покрылся гусиной кожей.
Да, чтобы откинуть простыню и окунуться в колючую холодрыгу, нужно мужество, нужна сила воли, а у него ни того, ни другого сейчас нет. Так он и лежал, пока вконец не продрог, к тому же ему очень хотелось курить. Так что, хочешь не хочешь - надо было решаться.
Со страдальческой гримасой, даже чуть слышно застонав, он вскочил с кровати, набросил на себя пушистый махровый халат и, шаркая тапочками, побежал к умывальнику. В ванной было тепло. Он прижался спиной к горячему полотенцесушителю и долго стоял так, ощущая, как сквозь пушистую ткань благодатное тепло проникает и разливается по всему телу.
А глаз все болел. Казалось, его вспучило. Посмотрелся в зеркало. Глаз покраснел и слезился. Пальцами он приподнял сначала верхнее веко, потом оттянул нижнее - может, соринка попала. Нет, все чисто. Сполоснул глаз теплой водой, промокнул полотенцем и прикрыл. Вроде полегчало.
Идти к Марии больше не хотелось, тем не менее, возвращаясь обратно, он тихонько заглянул к ней. Заколка слетела, и черные крашеные волосы разметались по подушке. Рот чуть приоткрыт. Утренний серый свет сгладил, немного размыл черты лица, сделал ее так не похожей на саму себя, бодрствующую, придал ей какую-то трогательность, беззащитность, что он немного удивился и даже постыдился, что застал ее в таком виде.
Усмехнувшись сам не зная чему, он тихонько прикрыл дверь, прошел в свою комнату и сел на кровать. Что-то его тревожило, что-то казалось не так. Неужели из-за сна. Но ведь и раньше снилось всякое. В глубокой задумчивости, не глядя, он потянулся за сигаретой, но рука неожиданно наткнулась на что-то непривычное. На тумбочке вместо обычных сигарет лежала мятая, замызганная, очевидно, долго ношенная в кармане пачка папирос, а сверху коробок спичек. "Откуда эта дрянь?" Он выдвинул верхний ящик тумбочки, окинул взглядом комнату, еще раз сходил в ванную, на кухню, но своих сигарет нигде не обнаружил, хотя точно знал, что вчера вечером на тумбочке лежала едва початая пачка. Тогда, с видимым отвращением, он вытащил из мятой пачки папиросу, осторожно повертел ее в руках. От папиросы пахло плесенью и, кажется йодом. Физиономия его приняла еще более брезгливое выражение. Он внимательно осмотрел мундштук папиросы, осторожно, словно раскаленный гвоздь, сунул ее в рот, прикурил и глубоко затянулся. От непривычно крепкого табака сладковато и тошно сжалось в желудке, в глазах чуть помутнело, и повеяло вдруг, как ему показалось, чем-то таким давно забытым, таким щемящим, что он с удивлением взглянул на папиросу. Затем быстро вышел на балкон, чтобы не задымлять комнату этой дешевой табачной дрянью.
Верхушки деревьев в парке за рекой чуть краснели, задетые первыми лучами, и восход был похож на закат. Он снова затянулся, теперь уже осторожней, и рассеянно стал смотреть на противоположный берег. Определенно его что-то смущало, что-то было не так. То ли тревога, то ли волнение - ожидание чего-то очень важного. Впрочем, кое о чем он уже догадывался, но внятно это сформулировать не мог. Еще сильнее стал беспокоить глаз. Было такое впечатление, что его распирало изнутри, или под веки набился песок. Но он-то знал, что там ничего нет. Снова глаз пришлось прикрыть, и сразу стало спокойней. "Конечно, валялся в пыльном кармане. Плохо он с него соринки сдул, вот и скребет", - подумал он, ничуть не удивляясь абсурдности своих мыслей. Наоборот, посчитал их очень дельными, расставляющими все по своим местам.
Неосознанное желание встать на твердую почву иной реальности, которая подспудно давно уже стала для него основной, но почувствовать и обьяснить которую он до сих пор не мог, которая лишь изредка проступала в смутных видениях, может, и было причиной его всегдашней тревоги и потихоньку, медленно, но верно вело к сумасшествию. Словно добрые семена, брошенные на сухую каменистую почву, не могли в нем прорости неизвестно откуда и как занесенные удивительные зерна, из которых мог бы родиться удивительный ни на что не похожий урожай. Но не было дождя, и зерна потихоньку усыхали. Зато буйно, цветисто разрастался восхищающий всех, привыкший ко всему сорняк - такой прекрасный, такой душистый, что ему казалось иногда, чего же лучше. И вдруг начался ливень.
Теперь его мир проступил ярче, и можно было уже кое-что осмыслить. Надо только, ничего не страшась, дойти до самого конца, до самого предела. Он открыл глаз с твердым намерением не закрывать его больше, чего бы это ни стоило, и стал всматриваться в противоположный берег. Слепошарый крот, даже газетные заголовки, если мелкие, без очков разбиравший с трудом, теперь он спокойненько различал мелкие трещинки на коре деревьев, растущих в парке за рекой, прожилки на желтеющих листьях клена, отдельные травинки, проросшие между плитами тротуара, крохотную пичугу, чистящую о ветку свой клювик, обгоревшую спичку. Мало того, взглянув на реку, сквозь муть и колыхающиеся на поверхности мазутные пятна отчетливо видел захламленное дно.
Затем перевел взгляд дальше. В утренней дымке далеко и мутно высилась громада гостиницы. Очертания ее расплывались. Он чуть прищурился, и изображение, как в отрегулированном телевизоре, стало ярким и четким. Все стало различимо до последней черточки. Вот у раскрытого окна, наслаждаясь прохладой утра, курит мужчина. Отчетливо видна струйка дыма на конце сигареты, еще не бритый подбородок, даже видно, как руки чуть дрожат.
Но все это было лишь прикладным, не главным, все это было совсем не для того, и теперь он это понимал.
Аппарат работал исправно - можно было навести любой фокус. Он прекрасно видел через стекло, даже через стену и совсем этому не удивлялся. Словно так и должно было быть. Мало того, отчего-то даже стало немножко грустно, будто не приобрел, а потерял.
Справа у моста собралась небольшая кучка людей, потом подъехала милицейская машина. Люди что-то оживленно обсуждали, показывая руками в сторону реки. Вылезшие из машины милиционеры подошли к парапету и тоже стали смотреть туда, где на самой середине в волнах колыхался темный предмет.
Сердце сжалось до боли - давно с ним такого не случалось. Но фокус на темный предмет наводить не стал. Не затем дано ему новое зрение, чтобы мозолить его обо что попало.
Стало холодно ногам. Он разжал пальцы, и папиросный окурок, весь скомканный, словно кленовое семечко-вертолет, крутясь, полетел вниз. Следом полетел плевок и шлепнулся точно на окурок.
"Неплохо", - мелькнуло в голове.
Стараясь больше даже не глядеть в ту сторону, где в волнах колыхался темный предмет, он ушел с балкона и плотно затворил за собой окно.
В комнате было все еще по-утреннему сумрачно. На столе, ярко выделяясь, белела стопка исписанных листов. Он сел к столу, придвинул листы поближе и долго смотрел на них. Фальшивая жизнь, которой он жил и которая была отражена в этих листах, еще совсем недавно вроде бы совершенно удовлетворявшая его, теперь вызывала лишь отвращение. Накатывала другая жизнь. И он, не торопясь, стал разрывать исписанные листы. Каждый лист разрывал на множество мелких кусочков и аккуратно складывал их в большую стеклянную пепельницу. А когда горка рваной бумаги готова была перевалиться через край, поджог ее.
Лежащая плотно рваная бумага горела плохо, зато сильно коптила, и ядовитый желтоватый дым быстро наполнил комнату. Тогда он стал бросать в пепельницу не рваные, а просто скомканные листы. Они ярко вспыхивали и быстро прогорали, так что через некоторое время вся стопка была благополучно сожжена. Ядовитый дымок тянул прямо в лицо, но он не обращал на это никакого внимания - сидел с отсутствующим видом и смотрел на дотлевающую, превращающуюся в серый пепел фальшь, ничего, впрочем, не видя.
И глаз больше не беспокоил. Он даже не знал, открыт сейчас глаз или закрыт, так как теперь это было не важно. Взор его был устремлен в себя, в самую глубокую и самую опасную бездну - бездну собственной души, выход из которой, порой, бывает очень труден, а порой и вовсе невозможен.
Но об этом он не думал. Ухнул, сломя голову, ни на что не надеясь. Только так можно добраться до дна. А уж там, хладнокровно и беспристрастно обшаривая все самые потаенные уголки, из кромешного мрака ада прозревая иные миры, ежесекундно рискуя быть испепеленным, только там и можно наткнуться на Слово, которое может стать Богом. А может и не стать.
Мысли рождались мучительно медленно. Их слабенькие росточки с огромным трудом пробивались сквозь заскорузлую корку и буйно разросшийся сорняк. Но все же медленно, по крохам, из гнусной пустой повседневной шелухи, просеиваясь, как золотые песчинки в лотке старателя, сначала очень смутно, отдельными еле намечающимися точками, а потом все явственней и явственней стал проступать долгожданный чудный мир - мир его души, тот самый, который может остаться в Слове. А может и не остаться.
Мир этот был зыбок, призрачен, постоянно ускользал, таял и вновь проявлялся. Возносились до небес и рушились величественные сооружения, рожденные разбушевавшейся фантазией, вставали удивительные видения, клокотали неистовые страсти. И как сладка была эта музыка, и как серы, как примитивны казались теперь скудные песни земли, которые он пел до сих пор. Теперь он летал, и дух захватывало от высоты и льющего через край восторга. И сам он уже не осознавал себя не то что самим собой, но даже собственным вымыслом. Он стал чем-то совершенно безличным, неважным, ничего не значащим сам по себе, просто оболочкой, через которую проходит этот удивительный поток.
Да, он избран, но это не его заслуга. Сам по себе он ничто, просто нуль. Даже много примитивнее тех обыкновенных, но, увы, не избранных.
Сколь долго это продолжалось? Наверное, недолго, хотя ему эти мгновения показались вечностью. Зато он долго сидел, не шевелясь, потрясенный только что пережитым, постепенно приходя в себя. Затем взглянул на лежащий перед ним лист бумаги. Написано было немного - всего несколько строк. Но было написано.
Не стал даже перечитывать. Знал, что и тысячной доли не отражено там того, что он перечувствовал за эти волшебные мгновения, но знал так же и то, что ничтожнейшие крупицы там были, а рассортировать и очистить их можно потом. Сейчас же главное сохранить в себе хотя бы отсвет того восторженного волнующего состояния, когда через тебя проходит Слово, и всегда помнить о нем, и жаждать новой встречи. Отодвинув лист в сторону, он откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул и сразу обмяк, только теперь поняв, в каком до этого находился напряжении. Приятная расслабляющая тяжесть разлилась по всему телу. Особенно она чувствовалась в руках, которые налились, как свинцовые болванки - пальцем не шевельнуть. Даже улыбнулся от наслаждения.
Затем он взглянул на часы. Все еще было очень рано и можно было еще поспать, но он знал, что, несмотря на усталость и общую расслабленность, вряд ли сегодня ему удастся уснуть, сегодня и вообще когда-либо.

 

 

"Наша улица” №232 (3) март 2019

 

 


 
Рейтинг@Mail.ru Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве
   
адрес в интернете
(официальный сайт)
http://kuvaldn-nu.narod.ru/