Юрий Кувалдин "Сосед" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

СОСЕД

рассказ

 
Дегтярёв встал с кровати и остановился у окна. Шёл дождь. На улице всё было выкрашено серой краской. Прохожие пробегали под мостом туда-сюда. Какие-то согнутые, жалкие, скрюченные, без зонтов. Под самыми окнами в снегу чернела траншея, наскоро огороженная шатким забором.
"Вот он реализм!" - мелькнуло в голове Дегтярёва и ему стало не по себе.
Он захотел пальцами постучать по стеклу.
Но «захотеть» - это одно, «постучать» - совершенно другое.
Дегтярев дернул рукой, чтобы поднять её, но не смог этого сделать, потому что рука была привязана. Попытка приподнять другую руку закончилась тем же результатом. Мало того, Дегтярев обнаружил себя в совершенно белой комнате привязанным к кровати.
Тут уж, матушка, идёт полное расщепление ума, привязанного к расстрельному столбу, и если об этом узнает тётушка и сообщит генералу, то мне непременно полный конец наступит, потому что должен я кругом и все должны мне, но, пребывая в бедности, не могу уснуть белыми ночами и становлюсь фигурой невообразимой…
И всё-таки он опять наяву увидел мост…
Дегтярёву казались неприятными и мост, и эти бестолковые прохожие, бегущие без зонтов под зимним дождём, и сам мост, по которому громыхала электричка, окна которой запотели от дыханий сбившихся там пассажиров… И куда все бегут, едут, не имея понятия о смерти, о конце концов? На душе было жутковато.
Среди знакомых лиц недолго пребывает человек, и чтобы признать лицо того, с кем учился пятьдесят лет назад, немыслимо, однако хотелось бы, конечно, увидеть его прежним, при этом самому гармонируя  с тем самым прошлым, которое исчезло, и все лица претерпели значительные изменения, в том числе твоё собственное лицо, а даль прошлого явилась старостью, требующей смирения в борьбе с годами, с возвращением к красоте, последним отблеском которой становится затуманенный взор.
Дегтярёв пытался убедить себя в том, что в чёрной траншее нет ничего пугающего, эти траншеи сопровождали его всю жизнь, как разроют, продолбив асфальт отбойными молотками, так и стоят несколько лет, огороженные, и спасибо на этом, чтобы люди не падали в неё.
Дегтярёв повернулся к соседу и сказал:
- Для меня самым совершенным литературным произведением является то, которое не приспособлено к осуществлению в жизни и которое создает слишком большую дистанцию между сиюминутным и вечным, как, к примеру, «Божественная комедия», в этом и есть та законченность, которая отделяет жизнь духа от жизни плоти, где само текстовое воплощение является повторением тех иллюзий, каковые могут служить образцом для писателя и в коих сосредоточивается вся его сила.
- Вы пали духом вместе с «Божественной комедией», - нейтрально пробурчал сосед. - Хотя мне приятен ваш голос… Но ваши мысли… Как вам это сказать… Впрочем, пофилософствуйте ещё, не стесняйтесь меня…
- Благодарю за доверие… Я, знаете ли, постоянно говорю сам с собой… Такой у меня метод работы…
- Кто ж не любит поболтать сам с собой?! – сказал сосед. - Нагонит, бывало, скука, да и страшок какой-то постоянный… А почему страх? Гонишь его, а он, особенно в одиночестве, начинает точить, мол, как ни суетись и ни ободряйся, всё равно помрёшь!
- Хорошее слово вы сказали: «помрёшь», точное слово, ясное…
- Чего уж тут ясного…
- Это я к тому, что в последнее время всё больше говорят «оставил нас», «ушёл»… Какое-то ложное украшательство обычной, как две копейки, смерти… А мы посредством многих причин вникаем в сущность жизни, в её невидимую, как бы подводную часть, спрятанную не только от глаз, но и от маломальского понимания совершенно иной, противоположной социальной жизни сущности, а когда туда проникнешь, то эффект будет обратным, тот самый эффект, который отождествит тебя со всеми по ту и эту стороны реальности путём въедливого психоанализа.
- Эка, куда вас занесло! - воскликнул сосед. - Впрочем, всех нас постоянно куда-то заносит… Вот, например, в детстве рассматривал картинки в книжках, только картинки, а букв ещё не знал…
Перестав дергаться в кровати, Дегтярёв подхватил слова соседа:
- Пригрезилось наяву ли, во сне ли детство, я маленький принесу картинку, чтобы она доказала мне красками, что мир волшебен, а рядом с картинками непонятные значочки, буковками называются, но картинки яркие, а буковки только мешают их рассматривать, но душа моя стала устремляться именно к непонятному, к шифрам букв, душа уделяла внимание загадочному, поверила в красоту букв, ведь картинка отказывает в оригинальности, а буква позволяет тебе создать мысленно свою картину, и я, спустя время,  получил подарок от букв - свои книги без картинок, но полные невероятных изображений, выраженных словами,  да, буква уверяла в надёжности сохранения меня, испытать силу воли, вот так, всё наоборот, с буквами никогда не потерять прошлого, да и ныне мне больше всего нравится приглядеться не к картинкам, а к буквам.
- Вот-вот… - только и промолвил сосед.
Некоторое время помолчали.
- Буквы, - сказал Дегтярёв, взглянув на соседа, который тоже был привязан к железной койке..
- Ну, и что же вы?
Дегтярёв заговорил:
- На пожелтевшей от времени фотографии изображены люди, ничего нам не говорящие, потому что они безвестны, но слово «люди» уже подсказывает что-то, вроде того, что изображены не «столбы», ведь они нормального вида, с глазами и прочим, присущим типу «человек», исходя из этого мы уже поняли кое-то и отрицать этот сдвиг в понимании изображения, вызванного словами, не приходится, теми словами, которые, соединяясь в линии строчек, доступны для адекватного восприятия изображения, а непосредственно в лексической формулировке расширяется понятие «изображение», когда допустим, мы смотрим просто на какую-то картину, а тут вздёргивает нас, допустим, слово «Малевич», и это обстоятельство лишний раз подчёркивает глубину изображения для приспособленных к наблюдению людей через подпись «Чёрный квадрат».
- Да, согласен, - произнёс сосед. - Смотрю телевизор, что-то такое с середины, умные мужи толкуют о политике, в мгновение ока решают проблемы, а кто они - неизвестно, нет титров… Ну, что, трудно подписать? Думают, что я с самого начала и до конца буду смотреть эту дребедень?
- То, что для молодого загадочное будущее, для старика известное прошлое, которое проходит молодость, постигая постигнутое старостью, переливающей воду из пустого в порожнее, любуясь молодостью, которая носит воду в решете, когда злятся на тех, кто пишет, рисует, вышивает гладью, выставляет картинки в сети и так далее, потому что всё это суета сует, но чтобы досконально уяснить это, надо молодому стать стариком, что молодому неподвластно в силу того, что он живёт, как бессмертный, как итог существования предыдущих людей, со своим решетом в минуте, которая длится вечно, потому что он никогда не умрёт..
- Читатель и мастер, - сказал сосед.
Где-то в глубине коридора играло радио.
Дегтярёв говорил:
- Предугадывание развития событий в литературном произведении говорит о том, что автор закован в кандалы сюжета, поэтому я сразу бросаю этого автора и, напротив, когда я вижу искусство слова, когда о сюжете и мыслей не возникает, то этот автор овладевает моим вниманием, когда я восхищаюсь синтаксическими конструкциями, богатой интеллигентной лексикой, поэтичностью, ритмикой, иначе говоря, предо мною встаёт во весь рост художник, подтверждая ещё раз ту прекрасную мысль, что литература есть высочайшее искусство взаимодействия один на один читателя и мастера.
- Огорчения… - вздохнул сосед
- Огорчения, - продолжил Дегтярёв, - требуют лечения отвлечением, и этот метод известен каждому, но лишь умозрительно, поскольку огорчение так впечатывается в сознание, что отвлечься от него можно лишь путем ежедневных тренировок, переключая всего себя на работу с текстом, но с которым, естественно, работают единицы, однако именно они умеют преодолевать огорчения, как препятствия, наряду с другими проблемами, возникающими на жизненном пути каждого человека.
- Неузнаваемое прошлое, - произнёс сосед, догадавшись, что он сам как бы задаёт тему устных размышлений Дегтярёву.
И тот подхватил:
- Встретишь знакомое и удивишься тому, чему светила память, и сразу отпускала грусть, потому что без раздумий устремлялся туда, где переживать было хорошо, но усугублялось всё это тем, когда оживают утраченные картины, что не был подчинён сам себе, потому что обнаружились черты прежних людей, с которыми довелось встречаться, и между которыми пролегла полоса отчуждения, в которой скрупулёзно разбирался, дабы чувствовать, что подобные минуты доставляют удовольствие, вот в чём дело, и каждая ситуация разлада не разделяла, а сближала до такой степени, что вся ушедшая жизнь до неузнаваемости изменилась.
Сосед, оживившись, хотел потереть руки, но они были привязаны, левая рука -  к левому поручню койки, правая - к правой, и он даже почувствовал себя распятым.
Усмехнувшись этому обстоятельству, сосед сказал нейтрально:
- Неисчерпаемость…
- Всматриваешься пристально в одно явление со всех сторон, намереваясь исчерпать его, но оно не исчерпывается, открывая всё новые и новые глубины, переходя в подтекст, в сущности, который и скрывает тайну жизни, тогда невольно и подводятся итоги в самых своих приемах собирания впечатлений, которые повторяются десятки раз, а тема не исчерпывается, говоря о бездонности души, которая острым грифелем вычерчивает одно запавшее в душу за другим и становится частью тебя самого.
После этого сосед задумчиво проговорил:
- На границе устного и письменного…
Дегтярёв тут же продолжил:
- Устной жизнью проживая, всё фиксируется смутно, а то и вовсе исчезает из ненадёжной памяти, но вот малая искра устного высказывания, тут же перенесённая в письменную форму, зажигает костёр невиданного текста, в самые глубины которого ты сам не в состоянии проникнуть, но через век или два проникнешь, не зная об этом, поскольку новые люди в точном смысле составляют тебя же через зафиксированный текст, в силе его течений возвышаясь для продолжения великой книги, и состояния эти  возникают лишь на границе устной и письменной речи, когда образы, здесь возникающие, смутны и расплывчаты, когда ещё нельзя определить, каков будет текст.
Сосед уже слышал не текст, а музыку. Он вдруг подумал о том, что подобная музыка может заинтересовать лишь отвлечённых от тягот жизни людей, которые в основной массе своей являются очень тяжёлыми людьми. Сосед и сказал:
- Тяжёлый человек…
По всему видно было, что и Дегтярёва занимают тяжёлые люди, потому что он сразу стал размышлять о них:
- Тяжёлый человек рассказывал о своём постоянном невезении, выражался при этом безо всякого сочувствия к себе, хотя во всех негативных моментах его жизни имелись светлые блики, но он считал их случайными, потому что сам не был повинен в своих провалах, которые сыпались со всех сторон, так что хорошее в себе отвергал с порога, оставалось только проклинать мир и отрицать себя, поскольку думал, что только другие могли быть хорошими, а он рождён плохим, да и незначительные хорошие качества из него переехали к положительным людям, которым он за это посылал хулу, но они об этом даже не догадывались, и когда ушёл, не вспомнили о нём, а просто отправили в беспамятный архив.
Сосед сказал:
- В колодце бессознательного…
Дегтярёв продолжил развивать симфонию речи:
- Цели размываются и пропадают вовсе по мере приближения к ним от той далёкой точки, когда ты определял их для себя, не предполагая, что, ещё раз повторю, продвижение по возрастам жизни почти всё изменяет, сглаживает, когда намеченное пропадает, но какая-то сердцевинная нить тянется, как ты в детстве бесцельно бродил по двору в поисках занятий, потому что твоё существо тогда ещё не искало своего образа в коллекциях человеческого мира, и то, что ты составишь часть этого мира, находилось в колодце бессознательного.
Люди были невидимы и сходили за умных, теперь все на виду под микроскопом сети, в которую попадаются автоматически, как когда-то попадались в полон к иноземцам, которые спокойно выглядывают из квадратиков ленты сети с виршами, с перепостами, ссылками на клипы, с вереницей чужих цитат, и с бесконечными картинками, ни уму ни сердцу, карточки, карточки, тела без подписей, потому что они просвечены сетевым рентгеном, выявившим их абсолютную пустоту, пену, хлещущую со всех сторон, потому что всегда так было, всегда была, есть и будет бесконечная пена, но и она является выражением человеческой сути.
Сосед сказал:
- Как хочется всё же выразить невыразимое…
Дегтярёв откликнулся без промедления:
- Изменилась внешность, стоит вспомнить детство, ведь прошло полвека, и всё скрыто от глаз, когда можно говорить невпопад с человеком, терпящим утраты, потому что он заброшен окончательно, и постараться в этот момент выразить невыразимое, для этого заимствуем подходящие манеры смирения, когда и сами справляемся с неудачами, чтобы понять дальнего, который существует самостоятельно, угадывать его намерения, определять расстояние до его сердца, которым владела мечта, но и она не приводила к счастью.
- На нас влияют мнения других людей? - спросил тихо сосед.
- Увидев меня, - начал Дегтярёв, - мнение остолбенело, едва вступив на лестницу, по которой я спускался, и сам на минутку остановился, слыша всплески голосов, осуждающих меня за спиной, конечно, их интересовали подробности, к которым они испытывали особую тягу, я же пренебрегал их мнением, что их страшно бесило, и неосознанно радовался своему столь легкому отношению к коллективному мнению, нарасхват пытавшемуся присовокупить меня, допустить же нашу встречу было ни в коем случае нельзя.
Сосед сказал:
- Разве это жизнь, когда большинство озабочено поиском пищи… А ведь есть же манна небесная!
Дегтярёв смотрел в потолок, не пытаясь дергать привязанными руками, и стихающим голосом говорил:
- Воробьи, голуби, вороны и даже утки так толпились у крошек хлеба, высыпанных старушкой на крышку люка возвышающегося из снега колодца, что и мне, как и старушке в норковой шубке,  пришлось смеяться, глядя на пернатых, на их веселость, а если на месте птиц представить людей, то эта картина примет некоторое иное значение, но в том только случае, если интересы всех и каждого совпадут, а достанется хлебушка насущного лишь единицам, когда вы не ошибаетесь, по рассеянности воображения, что и вам не достанется того, вокруг чего толкаются люди, вот я нисколько и не удивился, будучи воробьём, по крайней мере, и все мы знаем, что мы летаем, собственно, потому, что ожидаем манны небесной.
- Для этого необходимы высоты духа, - с некоторым сожалением сказал сосед.
Дегтярёв продолжил свои мягким добрым голосом:
- На высотах классической литературы холодно обычному человеку, относящему чтение к второстепенному делу, а читающих людей у нас вообще очень мало, среди которых подготовленных, считающих высокую литературу основой жизни  - единицы, и в этом небе симфонических иносказательных трансцендентных текстов легко дышится поэтам духа, как в готическом русскоязычном пространстве Шехтеля, с напевами Врубеля в «Принцессе Грёзе» на фасадной высоте «Метрополя».
Сосед улыбнулся и с теплотой в голосе произнёс:
- Тут уже проступает лицо мудрости…
- Льются слова, - продолжал размышлять вслух Дегтярёв, - внушая очарование, чтобы хранить их цепочки и именно им предпочтен выбор, это-то очищает сердце и вызывает нежность, пусть она скрыта, но ей покровительствует солнце, которое называется любовью, и всё в мире производятся от её лучей, любовь несёт свет созидания, призывает к сердечности, когда все цветы готовятся стать поэзией, на которой строится симфония радости и к которой обращено лицо мудрости.
Только явился на свет и сразу идентифицировался как носитель государственных идей, иначе было нельзя, а то сказали бы, что он один из тех умов, которые в молодости убедили себя в том, что они единственные и неповторимые, поэтому равнодушные ко всем людям, а что до житейских обстоятельств, то в творчестве известных людей не видел ничего, кроме воображения, воображавших из себя бог весть что, а сам он никогда о себе ничего не воображал, праведно служил царю и отечеству, награждён орденами, грамотами и медалями, похоронен с почестями, а что относительно некоторых черточек его поведения, то они покрыты мраком.
Сосед сказал:
- Но люди почему-то всегда хотят для себя уяснить, что такое истинность…
Дегтярёв почти запел полушёпотом:
- Ты жил в античную эпоху с чертами точно, как сегодня, и ценность этого итога таит дорога каждой жизни, спрессованной в твои привычки к действительности постоянной, в самом себе хранимой вечно, и тот оптический обман есть инструмент, всегда способный передавать твоё явленье в любых веках, хранимых в книгах, тобой написанных когда-то с полнейшей истинностью мысли и  доказательством бессмертья.
Сосед немного помрачнел, помолчал, и сказал:
- Но есть множество особей, не умеющих держать себя в руках…
Дегтярёв продолжил мысль:
Есть всё-таки редкие люди, которые, благодаря превосходному воспитанию, сразу разглядывают в тебе художника, а не изготовителя готовых смыслов, они пронзительным взглядом с любой страницы, открытой навскидку, ловят метафоры и краски эпитетов, положенных с невероятной точностью, потому что эта черта проявлялась в них почти неосознанно, как и подобает людям с высоким вкусом и классическим воспитанием, отличающих их от других, что позволяет им всегда держать себя в руках.
Молчащий человек выглядит почти как мыслящий, и со стороны не поймёшь, что он там себе мыслит, быть может, какую-нибудь неразумную проблему решает, потому что разумную нечего решать, она и так ясна, но чаще молчат от обыкновенной усталости, пребывая в бесцельном состоянии этого молчаливого существа, когда достаточно ясно, что тут не до мыслей, потому что мысль, как ни крути, выражается всё же словами, и приняв это как должное, сам пребываешь в прекрасном настроении, когда все молчащие люди кажутся идеальными.
Зависим от дома и сада, зависим от слова и взгляда, зависим от света и мрака, зависим от чая и водки, зависим от рядом стоящих, зависим от рядом лежащих, зависим от книги и фильма, зависим от клетки и сетки, зависим от метаболизма, зависим от атмосферного давления и, естественно, от внутреннего, зависим от шума и гама, зависим от пения птиц, зависим от звона трамвая, зависим от места рожденья, зависим от всего на свете, зависим от О-теоса, зависим от чуда любви.
Сосед как бы очнулся, промолвив:
- Да-да…
Дегтярёв уже совершенным шёпотом медленно проговорил:
- Плывёшь по дорожке за собственной тенью, с которой таскался всю жизнь напролёт, она же подобна сквозному мгновенью, имея свой собственный времени счёт, едва сделав вдох, как над кладбищем жалобно бормочет сонет твой пожизненный сверстник, легко исчезая, качаемый палубой плывущей толпы под изгибы инверсий.
Сосед вослед тоже прошептал:
- И дружба в изгибах инверсий…
Тихо, совсем тихо Дегтярёв сказал:
- Напомни, друг, о прошлом веке, когда мы виделись с тобою, по полосе ходили жизни, пересекаемой судьбою, ведомой или же ведущей, не в этом смысл, но в этом сущность того, что позабыто напрочь, упрочить бы былого дружбу, но нужно ли, кому-то  прежде казалась вечность кратким мигом, изгибом канувшим в безвидность начала дней с кругами ада, для взгляда скрытого из рая…
Под не умолкающий ни на минуту голос Дегтярёва сосед заснул. Ему снился Дегтярев в огромном пролёте безлюдного цеха завода, начальником которого сосед сам был, расхаживающий  из стороны в сторону и говорящий сам с собой, для самого себя, выражающий свои мысли потоками инженерных конструкций, потому что именно с такими конструкциями можно было сравнить синтаксические завихрения выступающего перед самим собой Дегтярёва, высвеченного ярким лучом прожектора, так что тень от Дегтярева растягивалась на несколько метров и, казалось, что это сама тень исторгает потоки сознания.
Но вдруг раздался страшный грохот, яркий свет прожектора ударил в сомкнутые веки самого соседа, который, открыв глаза, увидел обтянутые белым халатом необъятные ягодицы, с впадиной между ними, как на персике. Санитарка выпрямилась, поднявшись с пола, куда рухнула, оступившись и непроизвольно толкнув каталку, которая сбила несколько стоек с капельницами.
- Не ушиблась? - спросила другая санитарка с круглым красным лицом.
- Маненько, - ответила та. - Раcтянули тутова проводов по полу!
Сосед не сразу понял, что тут происходит. Потом, когда толстая забралась на кровать Дегтярёва в ногах, а другая так же влезла в головах, и вдвоём, подняв тело Дегтярёва за руки за ноги, перебросили его на каталку, соседу всё стало ясно.

"Наша улица” №233 (4) апрель 2019