Юрий Кувалдин "Ввод" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ВВОД

рассказ

 
Он лежал на пляжном песке. Море искусственной слюдой едва слышно шелестело. Этот звук вдруг перекрыл скрип шагов рядом. Он открыл глаза и увидел перед собой сначала босые ноги с налипшим влажным песком, затем в кофейном загаре упругие бедра, голову, повернутую к морю, с короткой мальчишеской стрижкой.
Так и встала перед ним.
- Интересно, - сказал он.
- Очень, - ответила остановившаяся.
- Вы мне море перекрыли, - сказал он.
- Я это специально сделала, - не оборачиваясь, сказала она.
- Ну, стойте, - сказал он, закрыв глаза.
Навязчиво бродит в голове это слово - «мельница». Бесконечное вращение жизненного колеса, перемалывающего всё на свете, наводит на мысль о муке как муке. В муках мелются зерна тел на мельнице вечности. Перемолоть даже камни способно колесо на земной оси. Но совершается превращение твёрдого в пыль незаметно. Вдохновляюще звучит фраза: «Жизнь хорошего помола!» Медленно пересыпаю в ладонях речной песок - это и есть мука из тел наших предшественников.
Бухта была пустынна. Только он и она.
- Вы через перевал пришли сюда, или вплавь? - спросил он.
- С удовольствием оплыла мыс, - ответила она, продолжая стоять, спиной к нему.
Хорошее настроение возникает от хороших людей, тогда как плохое настроение - от плохих, потому что хорошие люди хвалят, а плохие люди ругают, даже не догадываясь о том, что они ругают самих себя, постоянно находясь в состоянии маниакального поиска плохого в хороших людях.
Приоткрыв один глаз, он увидел, что она отошла и села на песок поодаль. Она смыла своё изображение с жестами, с поворотами головы, с искусно исполненным известным ваятелем телом, с босыми во влажном песке ногами.
Он смотрел прямо, где она только что стояла, видел дугу горизонта, который немножко полинял, смягчил синеву дымкой, а через некоторое время стал накрапывать дождик.
Не всегда нужно вовремя останавливаться, хотя частенько это делать необходимо, к примеру, поэтам достаточно стихотворения в четыре строчки за весь его творческий вечер, остальное прочтут ценители его творчества в одиночестве по книге, но дело в том, что только один поэт из тысячи достоин печатного текста, остальные умирают в своих безалаберных виршах в своём времени у микрофона, однако у прозаиков остановка не всегда полезна, если, конечно, прозаик является истинным художником и он не сообщает о каком-нибудь захватывающем случае, как это делают скетчисты и афористы, а создает развёрнутое художественное полотно, красочную картину, но и он держит формат, к примеру, для рассказа в пол-листа.
Поднялся ветер и дождь усилился. Она исчезла. Он оглянулся. Она стояла под навесом скалы. Красиво, как изваяние.
Капли ритмично захлестали по песку, усеивая его черными многоточиями, как будто мурашки побежали по всему телу пляжа. И море зашевелилось.
Стоит приблизиться к заинтересовавшему тебя предмету, как незамедлительно является посторонний человек, которого до этого не было, и откуда он только явился, чтобы выхватить тебя, смотревшего в одну точку, и тоже устремиться к этой точке, может быть, ему показалось, что ты что-то потерял, или не знаешь адреса, поэтому остается только пожимать плечами, чтобы тот понял, что ты желаешь просто сосредоточиться, не называя причин, поэтому становится неловко, так как оказывается, что постороннему человеку время от времени хочется с тобой познакомиться и пообщаться, и это ощущается в извинительном взгляде.
В дожде светило солнце.
Он подошёл к ней.
Она сказала:
- Солнце в дожде, очень красиво!
- Это сказано слишком просто.
- А как надо? - спросила она.
Он вытянул руку из-под навеса, пробуя на ладонь капли, и тихим голосом произнёс в своём поэтичном ключе небольшой монолог.
Пока он говорил, она шевелила своими свежими без помады губами.
Когда он кончил, она спросила:
Можно мне повторить самой?
- Попробуйте.
Она слово в слово с удивительной музыкальностью повторила:
- Мгновенная реакция на преображение обычного в необычное, как, скажем, в момент попадания солнечного луча на дождевую каплю в её полёте, говорит о свойстве художника чувствовать и воображать жизнь в ином ракурсе, чем для всех остальных он предстаёт, и это изумление от необычного в обычном, свойственное и детям, становится прекрасной особенностью человека, с которым очень приятно потолковать о дождевой капле, минуя шаблонные ценности.
- Ну, надо же, слово в слово! - воскликнул он.
- У меня абсолютная звуковая и фотографическая память.
- А я состою не из памяти, а из экспромтов. Чтобы не забыть их, записываю… Причем, первое, что приходит в голову. Но так как я настроен всегда на классическую волну, то остаюсь ей верен даже во сне…
- Свой стиль? - спросила она.
- Именно свой!
- У меня тоже…
- Не зайти ли мне в рюмочную, нет не зайти, иди себе новыми строчками, прокручиваемыми тобой в голове, и не смотри по сторонам, а то вот ресторан, не зайти ли, нет, иди себе сочинительски пять километров по кругу своего района и не разевай рот на зазывальные вывески, то под 15 процентов, то под десять дадут ростовщики, чтобы взять тебя в полон, те самые  ростовщики, за которыми всегда и всюду с топором под пальто внимательнейшим образом следит Родион Романович, иди себе, иди к чистому листу на столе, ты ведь писатель, вот садись и пиши.
- Поэтому я к вам подошла, - сказала она. - Потому что вы писатель с ярко выраженным собственным стилем…
- О, в точку! Стиль - это и есть писатель, о чём бы он ни писал!
- Дайте мне ещё что-нибудь, - попросила она.
Дождь кончился, но они стояли под скалой.
Он взглянул на пробившееся сквозь ультрамариновые облака солнце произнёс новый текст.
Глаза её в это время расширились, как розы диафрагмы фотоаппарата, и после того, как он закончил, повторила:
- Бросающему взгляд по сторонам прохожие незаметны, их абрисы не достигали восприятия, как будто они были из воздуха, и даже тени от них не падали, но и они не замечали бросающего взгляд, поскольку слушали только себя, чтобы продемонстрировать свою единственность и неповторимость, а тот изредка понижал голос, который резал слух, и этим, как ему казалось, обращал на себя внимание, некоторые оборачивались, но не более, поскольку оставались в себе, а чтобы принять другого за себе подобного, необходимо интеллектуальное усилие, которое бы вызвал философский опыт, чтобы каждая встреча случилась как с самим собой, но это уже запредельная ненормальность, которая сводит с ума.
- Это невероятно! Как вам удаётся сразу вживаться в чужой текст?
- Поэтому меня бросают на любые вводы. То одна актриса заболела, то другая. Я же всегда под рукой. И текст схватываю на лету…
Он прикоснулся к её руке, которая была холодной, а когда взглянул на пальцы, то не обнаружил стандартного маникюра, и они показались мраморными.
Немного испугавшись, он произнёс:
- Из нескольких букв состоит фраза, из нескольких минут состоит её произнесение в театральном представлении, которое было бы нелепым переносить в жизнь, хотя саму жизнь, быстро растекающуюся водой, выплеснутой из стакана, стараются перенести на сцену, поистине сизифов труд, сходство с которым обнаруживается в сообщающихся сосудах, к которым с почтительным уважением относятся современники тех современников, о которых забыли современники современных современников, да и я с вежливостью забывчивого старика стою на грани уходящих из-под ног реалий.

- Я весь дрожу в «Поцелуе» Родена! - воскликнул он и выдал новый текст.
Через минуту голосом Франчески она сияла:
- Восторг и восприятие удачи сменяется минором скорбного плача, когда тело отделилось от слова и ушло в землю, как было давно написано из праха вышедши во прах вернёшься, по образу и подобию, то есть одинаково, изучай в анатомическом театре своё тело и не гневись, что богоподобен телом, которым несть числа, число же начинается со слова в библиотеке вечности, в которой что ни имя, то памятник, к которому тела кладут цветы и повторяют заворожённо: «Пушкин, Пушкин…»
- Роден, Роден в сияньи Алигьери!
- Увы и ах!
- Понятно, что он любит то, что не люблю я, при этом бы можно добавить, что у него противоположный вкус, и можно бы было сказать, что он вообще лишен вкуса, но это лишь с моей точки зрения, потому что у него есть свой вкус, но он не совпадает с твоим, и что же из-за этого нужно спорить, а в спор вступают как раз те, у которых противоположный вкус, и спорят до тех пор, пока не понимают, что им нужно найти человека с подобным вкусом, и тогда они не будут спорить, я бы добавил, что они получат возможность излить душу, но мне это лишь пригрезилось, да и тот скажет, что даже близкому не принесет в жертву свои принципы, но сама жизнь доказала, что чем меньше споришь, тем спокойнее на душе.
- Оживший мрамор открывает вежды.
- В надежде…
- Неуклонное следование распорядку приводит к почти незаметным, но впечатляющим результатам, когда ты в течение всей своей жизни исполняешь каждый день одни и те же правила, сформулированные мною для писателя: 1 - писать каждый день, хотя бы по одной фразе, постоянно совершенствуя своё мастерство; 2 - постоянно публиковать свои произведения; 3 - пропагандировать своё творчество и творчество коллег, близких тебе по духу.
- Введи меня на эту роль, любимый!
- Уже ввожу!
- Без ввода нет любви!
- Она взмывает до небес! - сказал он, включая новый монолог.
Внимая каждой букве, когда он кончил, повторила она:
- Что можно сказать о потолке, который нависает над человеком всю жизнь, даже если он этого потолка не замечает? Но потолок всегда присутствует, и тот, который в роскошных дворцах метрополитена с мозаикой и стройной колоннадой, и тот, который у каждого дома с люстрой, и тот, до которого, кажется, никогда не дорасти, особенно, когда имеешь в виду небо. О, небо! Этот потолок всегда с тем человеком, который становится ангелом.
- Великий Данте, мраморный Роден!
- Я вся дрожу от рук прикосновений…
- И это место, где много воздуха, вызывающего чувства, которые наполняются образами подружек, обычно в темноте, но проходит минута, как родители объявляются тут же, чтобы не дать тебе становиться самим собой, и при слове «поздно» понимаешь, что под их приглядом прошла вся жизнь.
- Сиянье дня, полно сияньем ночи…
- Упрячь меня в себя! – промолвил он, и дальше ветром в море….
Запомнила она, зашелестела:
- Память твердила о цветущих садах, как будто её попросили сорвать цветок будущего, потому что она противопоставляла прошлое будущему, но дни прошли за днями, смешивая будущее с прошлым, минуя настоящее, которое мгновенно исчезало, что отражало надёжность прошлого, в котором всё осталось неизменным, хотя говорили, что мы ещё увидим настоящее, потому что оно каждую минуту крутится перед глазами, поэтому принадлежало всем и всегда, о чём каждый по-своему сообщал, и это подтвердила память, цветок которой никто ещё не сорвал.
- А в этой складке спрятался цветок…
- Ой, мамочки, какое наслажденье вводиться в роль…
- Погружённые в себя не замечают окружающих, и это нормально, потому что им незачем замечать других, сконструированных по одной и той же мерке, а то ещё и папу с мамой хвалят за то, что создали их, ну да, ведь папа разрабатывал кровеносную систему, а мама изобрела глазные яблоки, сорвав их на своём садовом участке, не догадываясь, что они являются лишь ретрансляторами Господа, а чтобы стать мамой и папой, нужно воспитывать новорожденное создание Бога, читать ему книги сразу после выхода на свет, лучше начинать, разумеется, с Шопенгауэра и Достоевского.
Она сомкнула мраморные уста.
Он чиркнул спичкой.
Она заговорила:
- Догорает спичка, догорает закат, догорает жизнь, всё потихоньку догорает, чтобы вновь зажечься, воссиять дивным светом вдохновения и любви, той самой любви, которая горит и не сгорает, хотя постоянно тает тихо, но закат несёт рассвет, конца и краю которому не было и нет среди вращения шариков планет, сходящих на нет, когда тебя вроде нет, но ты чиркаешь спичкой, вызывая огонь, прикуриваешь сигарету вечного света для одиночества, предназначенного исключительно для писателя, в котором живёт поэт.
- Я точкой в небе вспыхнул.
- Я с тобой!
- Ты микроскопической точкой находишься на постоянно движущемся конвейере жизни, а конвейер жизни находится на вращающемся колесе вечности, а вращающееся колесо вечности находится на восьмёрке постоянно вращающейся бесконечности, поэтому легко из всего этого сделать вывод о взаимозаменяемости деталей на этом немыслимом заводе.
- О, Галатея, о моя Франческа!
Над морем голос плавною волной тревожит память, напрягает нервы.
- Есть только одна недосягаемая вершина - Слово, но об этом мало кто догадывается и даже, больше того, не видят Слова, хотя говорят безостановочно всю жизнь, но вот в чём дело, к слову люди относятся как к воробью, который улетел - не воротишь, и только писатели припечатывают слово к бумаге навечно, да и мыслят писатели не изображением, а словами, прочие же люди подобны детям, которые любят книжки с картинками, впрочем и в храмах не просто так выставлены иконы, поскольку писать и читать умели исключительно избранные, однако и для неграмотных нашли выход помимо икон - священники вслух читают книги.
- Вводи!
- Ввожу!
- Пересказа события было бы мало для понимания литературного произведения, но почему-то начинающие авторы стремятся прямо выразить содержание, а не развертывают одну за другой картины, на которых читатель вдруг останавливается в восхищении, и ему становится ясно, что настоящая вещь состоит не из сюжета, а из «виноградного мяса», которое оставит немного спустя привкус счастья от соприкосновения с полотном мастера, который выражает это как бы отсутствие содержания новизной формы, в которой все компоненты переплетают музыкальную ткань.
- Я вижу солнце!
- Я горю от ввода!
- Народ отправился на улицу, там все гуляли, а возвращаясь домой, ужинали, и спустя какое-то время спали, ночь стояла сама по себе сонная, и память ничего не рисовала народу, и это оттого, что, если уж народ выходил из дому, то непременно в него возвращался, туда-сюда всю жизнь народ маячит, подобно маятнику больших часов, маята-маята, мается народ и никак намаяться не может, и уходит народ, и возвращается народ, и ужинает народ, и любуется народ темнеющим окном, за которым народ поджидает тебя.
- Когда ты кончишь, будет новый акт!
- Вся жизнь из актов бесконечных длится.
- Успей войти!
- Вводи в меня, вводи!
- Работа была тяжела, но ты её постоянно выполнял, не собираясь возбуждать против себя бездельников, проводящих время на вечерах, так как твоя страница запомнила иное, поскольку ты заслонил от неё преходящее, и не с авторитетным видом, а буднично, ритмично, каждодневно, укрепляя своё знакомство с самим собой, чтобы каждое твое действие повторялось неизменно, потому что жизнь есть колесо и ты на нём - крохотная точка, устремлённая к смерти, изредка вспоминающая о ней только для того, чтобы теперь и всегда, ступень за ступенью подниматься к вершинам.
- Вот это да!
- Восторг и вдохновенье!
- Поменьше смысла!
- Смысл ушёл в любовь…
- В отношениях людей возникают вспышки, которые, порой, ослепляют, и через некоторое время гаснут, по тем же причинам после вдохновенных вспышек в творчестве следует охлаждение, которое кажется ситуацией настолько абсурдной, что в промежутке до вспышки и после неё слишком сильно действует недовольство собой, но в любом случае нужно принимать и понимать этот ритм взлётов и падений, чтобы научиться сохранять отношения и постоянный творческий настрой, и пусть падения не особо нравятся, но они есть предвестники нового подъёма, таковы уж извечные перепады состояния души.
- Как мрамор чист!
- Как Данте бесконечен!
- Ты чист и пуст был, как новый компьютер, лишь звуки издавал: «у-а, у-а, агу-агу», как кошки издают: «мя-у», как собачки издают: «га-ав», чуть позже ссылки стали конкретнее, на звуки «мама», появлялось на экране взгляда знакомое лицо, к которому привыкал, а ссылка «мама» на это лицо сохранена при нажатии клавиши курсором «сохранить», с тех пор все слова стали ссылками на кого-то или на что-то, таким образом стала формироваться личность, наполненная нескончаемым потоком ссылок.
- Кто ввёл туда, откуда вышло море?!
- То мать моя, Психея!
- Боже мой!
- Как разобраться в этих отношеньях?
- Отношения выясняют в молодости, перестают же их выяснять в старости, когда в темечко бьёт одна и та же мысль о том, что неужели и твоя очередь подошла, к тебе-то ведь это не относилось, ты же не как все, а индивидуализированный экземпляр, не задумывавшийся в молодости об этом, только всё время выяснял отношения, даже такие простенькие, как ты меня уважаешь, а теперь и себя уважать заставишь, как некогда заставил себя уважать чей-то дядя.
- Вергилий современник Мандельштама.
- А я пою орфеевым стихом…
- Современник живёт в остановленном времени, потому что последующие эпохи для него не существуют, даже один художник не поверил мне, что жизнь будет и через пятьсот лет, и он превратится, если в своих работах удостоится сохранения, будет существовать лишь в воспоминаниях, и мы тогда жили, вот именно в противоположность этому остановленному времени я смотрю на себя только лишь как на книгу из такого далёкого будущего, что дух захватывает, но я в этом отношении, оказывается, не оригинален, поскольку так на себя смотрели Данте и Грибоедов, да и сам Христос.
- Ужель и он звенит в подлунном мире?
- Он сам вошёл и вводит в райский сад…
- Переспрашивал всё время тот, который не понимал, о чём я говорю, и мысль моя, ведомая беспредметным миром, настораживала человека, хотя я выражался, в общем-то, обычными словами, ничего особенно не придумывая, именовал слово «словом», чувство «чувством», стараясь отметить неосязаемое, и именно от этого у слушателя сокращалось пространство понимаемого, а мысль моя относила меня всё дальше от сюжетов и фабул, лексические цепочки становились всё более отвлечёнными, поэтому я сам, занимавший внимание непонимающего, оставил его в его реальной жизни, которая временами испытывала тоску и причиняла боль.
- Вводи, вводи!
- Ввожу!
- Оживший белый мрамор в поцелуе, живая ткань лелеет жадный вздох, я задохнусь, я весь вошел в земную, плодотворящую искусством плоть, войди в меня, чтоб сделаться легендой в морской волне, из пены став звездой, несущей свет живущему любовью в стихии слов, вскрывающих живое сквозь белый мрамор бесконечных снов, введи меня во все святые роли, от «а» до «я» сыграю вдохновенно, из плоти в плоть перенося любовь, откройся мрамор нежностью влюблённых на счастье негасимой плоти слов.
Он видел море в необычном свете ночной звезды, подсвеченной лучами ушедшего за горизонт солнца, и ясно очертившейся луной, вода казалась лилового цвета, безмерного, глубокого, как первая весенняя сирень, и по глади бухты бежала золотая полоса.

"Наша улица” №234 (5) май 2019