Николай Шлиппенбах “Записки осветителя" эссе
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Николай Андреевич Шлиппенбах родился в 1928 году в месте ссылки родителей – в Тобольске. В 1937-м отца он увидел в последний раз. С мамой приехал в Ленинград. Затем были война, блокада, эвакуация в Таджикистан…
Журналистскую работу Николай Шлиппенбах начинал в районных газетах Ленинградской области. Когда поступило предложение редактировать в Сестрорецке газету Инструментального завода им. Воскова «Сестрорецкий инструментальщик», он с радостью согласился. Завод – некогда Оружейный завод, градообразующий в Сестрорецке, был основан Петром I, а имя Петра Великого всегда в роду Шлиппенбахов почиталось.
Именно в Сестрорецке Николай Андреевич Шлиппенбах достиг высшей точки своего профессионализма. Он стал знаковой фигурой для завода, газетой которого руководил много лет. И самый больной удар по его сердцу был нанесен в начале 90-х, когда завод был закрыт. Кажется, до последних дней своей жизни он так этого и не принял.
Уйдя на пенсию, Николай Андреевич, кроме изданной в 2005-м книги «Путешествия во времени…», написал историческую поэму для детей «Димитрий Донской», эта книжка есть во всех школах Курортного города. С журналом Юрия Кувалдина "Наша улица" сотрудничал в 2005-2007 годах.
Н.А.Шлиппенбах умер в 2010 году. Похоронен 20 января на сестрорецком кладбище.

вернуться
на главную
страницу

Николай Шлиппенбах

ЗАПИСКИ ОСВЕТИТЕЛЯ

эссе

Моим первым спектаклем, на котором я работал в должности осветителя, был балет "Лебединое озеро". Незанятым в идущей картине или действии находиться за кулисами не разрешалось. Я был из числа занятых, так как направлен, работать на планшет в помощь бригадиру Сергею Яковлевичу Мельникову. Буквально затаив дыхание, я наблюдал за волшебством танца прославленной балерины Татьяны Вечесловой.
За кулисами, шелестя пачками, напоминавшими раскрытые до отказа зонтики, сновали стройные девушки из кордебалета. Готовясь к выходу на сцену, кто-то из них разминался, принимая странные позы, остальные внимательно следили за виртуозными па легко порхающей по сцене балерины. Между первой и второй кулисами стояло кресло, а неподалеку на длинном штативе возвышался прожектор, названный за его высокий рост "журавлем". Мне поручили следить, чтобы в сутолоке его не столкнули балерины. Когда сольный танец Одетты закончился, и на сцену плавно выплыли балерины-лебеди, на кресло со стоном тяжело опустились Вечеслова. Ее страдальческое лицо сделалось некрасивым. Она глубоко и часто дышала. Кастелянша обмахивала ее полотенцем. А из зала доносились аплодисменты. Кордебалет, выстроившись полукругом, замер в ожидании. И вот глаза Вечесловой ожили, лицо засветилось деланной улыбкой, и она, мгновенно преобразившись, с изящным стремительным жестом весело выбежала на поклон. Так продолжалось несколько раз. Особенно на балу у принца после быстрого и динамичного танца в роли Одилии в последнем акте.
Ранее, пока работал в мимансе, я впервые увидел Вечеслову в "Бахчисарайском фонтане". Она танцевала Зарему. Говорили, что это лучшая ее роль. Кресла за кулисами в этом балете ей не ставили.
Какой тяжелый хлеб у балерины, подумалось мне. Я не знал, что в "Лебедином озере" Вечеслова танцует последний раз. Зато узнал, что хлеб осветителя, работающего на планшете, физически тоже нелегок. Мой первый день работы мог вполне оказаться и последним. При перемене декораций мне следовало перенести "журавль" на другое место. Не одолев и двух шагов, я упал вместе с ним. Да еще разбил светофильтр.
Уборщица срочно выметала стекла, чтобы они не повредили пуанты. Когда я зарабатывал на кусок хлеба, точнее, на кусочек в мимансе, изображая, как говорил Федичкин, "народ", невольно обратил внимание на процветавшую в театре кастовость.
После завода видеть это странно. С одной стороны театр ослеплял своим блеском, а с другой - такое несоответствие советской пропаганде, раздувавшей ежедневно миф о всеобщем, якобы равенстве, завоеванном рабочим классом. К низшей ступени театральной иерархии относились как раз рабочие. И миманс, как тягловая сила в артистическом цехе. Нести копье в строю египетских воинов значительно легче, чем таскать прожектора. И значительно унизительнее в молодом возрасте, если работать "артистом" миманса постоянно. Так что - прощай театр! - подумалось мне после позорного падения с прожектором.
Но при этом не учел одного. Мне, как я уже упоминал, везло на начальников.
Вместо того чтобы с треском уволить, начальник осветительского цеха Модест Борисович Волков переводит меня с планшета на осветительскую галерею. Там прожектора без штативов. Передвигаются они по рельсам. Прожекторов одиннадцать, по два на каждую кулису, и один дополнительный. На заднем плане в случае необходимости стоял "воробей". Он хотя и на штативе, но был легок. Таково было совершенно новое для меня хозяйство, с которым я должен был управляться во время спектакля. Не один, конечно. Куда включать, куда направлять луч прожектора, какой ставить светофильтр или прибор для определенного светоэффекта - сразу запомнить все это было просто невозможно. Вправлял мозги мне неприветливый здоровенный парень Володя Череменин. Забыть бы его, да фамилия застряла в голове исключительно благодаря Федичкину. Коля мгновенно откликнулся четверостишием.

"Впредь светить я не намерен!" -
В гневе Нижний гасит свет.
А пердила Череменин
Улыбается в ответ.

Попадание в самую точку здесь, увы, относилось только к удачно подобранному эпитету. Все остальное было как раз наоборот. Светить я готов сколько угодно. Но в голове образовалась каша от многочисленных спектаклей. Даже когда один из них повторялся через неделю, как упомнить все до мелочей? Свет с галереи зачастую меняется несколько раз в течение одного действия, и даже картины. Стоило мне что-нибудь перепутать, Череменин отнюдь не улыбался, а бежал жаловаться начальнику цеха. Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы его не призвали в армию. Теперь я стал приезжать в театр часа за три до начала спектакля, чтобы по выпискам самому разобраться: что, где, куда, когда. Работая самостоятельно, не только разобрался и запомнил, но и установил, согласовав с регулятором, постоянные гнезда включения для каждого прожектора. За что инициатива моя была отмечена как рационализаторское предложение. Этим я упростил работу при быстрой перемене картин не только себе, но, оказывается, и регулятору. То же самое рекомендовано было сделать и осветителям галереи, расположенной над левой стороной сцены. Так, нежданно-негаданно угодил в передовики. Работал я с увлечением. Еще бы! Столько спектаклей пересмотреть, стольких артистов знать! Далеко не каждому так подфартит.
Сцена Мариинки потрясала не только своими размерами, но и количеством актеров в разнообразном гриме и одеянии. В антракте одни артисты хора или кордебалета могут заполонить весь буфет. Перекусить заходят и солисты.
Однажды, прочитав опубликованные в театральной газете стихи балетного артиста Юрия Монковского, я решил их переделать на свой лад, и заодно перенести место действия из гримуборной в буфет, как бы на общее обозрение.

То здесь индусы и факиры,
То скоморохи и шуты,
То козлоногие сатиры,
То принцы чистой красоты.

Пока на сцене - пыль столбом,
И край работы непочатый,
В буфете за одним столом
Сидят монах и черт рогатый,
Тореадор и оборванец,
Преступник беглый и король,
Смотря, какой на сцене танец,
Какой спектакль, какая роль.

Коля увидел переделанные стихи у меня на столе. Придя, домой, я обнаружил лежавшую на них приписку.

Когда еще и дон Кихот
Собой украсит этот сброд,
Исход я вижу наперед.
В буфете набивать живот
С идальго - шаг до безрассудства.
Он рыцарь долга, ты искусства.
Тебе лучом лишь изловчиться,
Ему же с мельницами биться.
Сидеть с шутами нет резона.
Долг королю велит у трона
Торчать, а не в стенах буфета.
Тебе - водить нас без билета,
Тореадору - бить быков
В лучах твоих прожекторов.

От разных лиц пестрит в глазах.
Буфет - и тот наводит страх!
Тянуть с получки до получки
Тебе сложней, чем руку к ручке.
(Не к дамской ручке, а к перу).
До встречи завтра поутру!

Не знаю, что побудило Колю сделать такую приписку. "Просто скрадывал время в ожидании тебя", - пояснил он.
Тут явно не обошлось без впечатлений от "Дон Кихота". На днях он смотрел с галерки этот балет. В нем много массовых сцен. При большом количестве участников можно было без риска сводить его в буфет. В антракте с непривычки закулисная жизнь впечатляет. В каких только нарядах там не шествуют! А в буфете, можно сказать, трутся возле тебя. Времени в обрез. С первым звонком надо бежать прожектора ставить.
Столы все заняты. И тут два "испанских гранда" мне машут рукой. Потеснившись, сажают нас рядом. Это очень удивило Колю. "Как? В театре - без году неделя, а многие артисты тебя знают?"
Так уж получилось ... Слух обо мне прошел по всей сцене великой благодаря режиссеру оперы, Николаю Николаевичу Гладковскому. На репетициях нередко раздавался его голос из зала, разносимый репродукторами:
- Ты что уснул там, шведский полководец!? Пора переходить с ночи на день.
Для меня это означало замену темно-синих светофильтров на желтые. А для находящихся в зале и на сцене подобное обращение вызывало любопытство моей персоной. Так как слухи в театре распространялись со скоростью звука, вещавших на сцену репродукторов, то вскоре меня знали уже не только оперные, но и балетные артисты. Некоторые солисты оперы, проведав, что я живу один, старались меня опекать.
Театр во время войны находился в Перми, многие ужасов блокады не испытали, голод прошел мимо них стороной, не коснулся и теперь. Софья Петровна Преображенская под разными предлогами даже приглашала к себе домой. Опека такой знаменитости вскоре возымела резонанс. Я стал вхож в артистическую ложу. Случалось, боковые декорации давали мне передышку в некоторых картинах, и теперь я шел полюбоваться ими из зала не иначе как в ложу бенуара. Однако этим дело не ограничилось. В скором времени меня включили (без уплаты взносов) в список участников капустников. По окончанию этого своеобразного действа в главном фойе накрывался стол. От осветительского цеха в них принимало участие только двое: Модест Борисович, управлявший общим светом, и Ольга Лебедева из осветительской ложи. Ныне третьим, надеюсь, не лишним стал я. К софитам и рампе теперь добавились лучи с двух галерок.
Более яркий свет на сцене пришелся кстати.
Капустники были веселые, танцевально-вокальные. Устраивались они в выходные дни по понедельникам. В разгрузочное от подготовки к премьерам время, как и сегодня.
Номера пока самые что ни на есть безобидные. Четверо мужчин, надев пачки и пуанты лихо исполнили танец маленьких лебедей. Или же Моня, артист оркестра, толстенький и очень маленького роста, танцевал хана Гирея в паре с известной балериной Аллой Шелест. Шуточная сцена заканчивалась попыткой Гирея поцеловать Марию с принесенной ему табуретки. Смешны были и оперные сценки с перефразированными словами о своих театральных неурядицах. С намеком на них вслед прошли два балетных номера. И все же, шутка в сталинские времена - дело рискованное. Вдруг не так истолкуют. Тогда беда!
Правда, арестов при жизни Жданова в театре не было. Он часто приезжал на спектакли, в антрактах приходил на сцену, демонстративно пожимал всем руки. Иное дело, когда кто-то из высокопоставленных приезжал из Москвы. Подходы к театру оцепляла милиция. Без театрального пропуска к служебному входу не подойти.
Трамвайная остановка переносилась. В театре нам выдавали разовые пропуска с указанием мест перемещения. Самые строгие ограничения были у артистов. Уборные - сцена - буфет. И все! Наиболее свободными в перемещении были мы, потому как осветительские ложи находились в зрительном зале, регулятор - в трюме, большая часть аппаратуры - на сцене, высоко над ней - галереи. Иногда даже на галерее дежурили тихари. Помнится, в первом акте "Дубровского" были задействованы все прожектора.
Эффект пожара требовал сложных манипуляций. И тут сдохла лампа, именно "сдохла", так как взорвалась, да еще обдала меня градом мелких раскаленных стекол. Тихарь от неожиданности схватился за пистолет.
- Спрячь пушку, быстро тащи того "воробья", что на штативе, - крикнул я тихарю, стягивая с себя рубашку, чтобы избавиться поскорее от обжигающих шею и грудь осколков. Кагэбэшник послушно принес прожектор, и эффект горящего дома был восстановлен.
- Теперь у меня есть помощник, - одобрительно сказал я парню. - Когда прожектор поостынет, заменим лампу. Один прожектор всегда должен быть запасной. - Втолковывал я, будто и впрямь его поставили мне в помощь. Ха-ха!
Кто только к нам не приезжал! Я видел Ворошилова, Микояна, Молотова, и однажды - Берию. Хорошо хоть, только однажды. Такую встречу век не забудешь!
О том, что будет "кто-то", мы знали заранее. Заменили все лампы в прожекторах.
Перед зданием театра полно милиции. Трамвайную остановку перенесли, чуть ли не за три часа до начала спектакля. А внутри, минут за десять до первого звонка, прикладные места в центральном пролете партера были заняты молодыми людьми в черных штатских костюмах. На сцене тоже перебор, возле каждой кулисы стояли подтянутые пришлые. Пропуска проверялись, чуть ли не на каждом шагу. Даже когда я поднимался к себе на галерку, попросили предъявить пропуск. А на самой осветительской галерее, разумеется, уже ждал меня "компаньон". На сей раз постарше и посуровее, так что его услугами я воспользоваться вряд ли б рискнул. Да и спектакль был без "волн" и "пожаров". Выручалочка "воробей" мог спокойно оставаться на месте.
Второе действие состояло из двух, так называемых, положений, то есть из перехода от яркого солнечного освещения к затемненному ночному. Переходить надо плавно, потому эта работа ложилась на регулятор.
В антракте мне позвонили из регулятора, и попросили срочно к ним зайти, сверить включения. Раз срочно, я быстро спускаюсь вниз, и вприпрыжку бегу по сцене к винтовой лестнице, ведущей в трюм. И у самой лестницы возле режиссерского пульта вдруг налетаю на Берию. Не знаю, кто из нас больше перепугался. Он, конечно, ничего подобного тоже не ожидал, и сквозь пенсне пронзил меня уничтожающим взглядом. К счастью, он и крикнуть не успел, как я скатился вниз по лестнице, не считая ступенек.
- Что с тобой? - удивились в регуляторе, глядя на мое перепуганное лицо.
- Берию чуть с ног не сбил! - Весь взмыленный плюхнулся на стул.
Больше я ничего не сказал. Хотя его испепеляющий, пронизывающий насквозь, взгляд все еще ощущал на себе. Разом включения смешались в голове. Кое-как разобрались.
Из регулятора, пройдя под сценой, вышел из трюма с противоположной стороны, чтобы не сталкиваться с тихарями, мимо которых пробегал. Мало ли что Берия мог им шепнуть. Выручила свобода передвижения по закоулкам театра, предоставленная осветителям ведомством Лаврентия Палыча.
До буквы "а" вместо "ы" в подобном написании отчества я своим мальчишеским сознанием еще не дошел, но давно понял, почему меня долго мурыжили с поступлением в осветительский цех. Кого-то, стоящего выше отдела кадров, беспокоил не вылупившийся только что из яйца монтер, а моя фамилия. Это подтвердило присланное мне на дом письмо из Москвы. И не откуда-нибудь, а из института Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Мне, 18-летнему мальчишке, с обращением по имени отчеству. Институт спрашивал, не сохранилось ли в нашей семье что-либо из переписки Бакунина с Марксом? Глубоко копнули! Хорошо хоть до отца не докопались. Он в Ленинграде никогда не жил, потому и сведений о нем не было.

Не попади я тогда в театр, наверное, жалеть бы особо не стал. О чем жалеть, не зная цену потери. Но теперь мне трудно представить себя без театра. Оживлять светом декорации, создавать объемность домов и башен, нарисованных на огромном полотне, приближать искусственно созданное к натуре, учиться видеть красоту и создавать ее своими руками при постановке новых спектаклей - что может быть интереснее и увлекательнее такой работы в мои 18 лет.
Со школой получилась осечка. Хотя по сравнению с заводом свободного времени стало гораздо больше, но для совмещения с учебой в 10-м классе все же не недостаточно.
Ребята в цехе мне нравились. Среди девчонок выделял двух. Посылал иногда в осветительскую ложу Вере Шишовой и Люсе Виноградовой шутливые записки. Вот одна из них, написанная ради развлечения во время слишком затянувшейся оперы "Борис Годунов".

Здорово, девчонки! Ну, как вы живете?
Как тянется долго сегодня "Борис".
Когда же конец бесконечной работе!
Скорей бы домой. Там друзья собрались.

Письмо знаменательно отнюдь, не блистательностью слога, а лишь поводом его написания и указанной датой - 23 ноября 1946 года. Это была суббота. В полку наших друзей прибыло. Вместе с Верхним, сообразив кое-что для стола, ждали меня Костя Поляков и Вава Купецкий, уже получившие прозвища Кота и Купы. Ко мне домой они пришли впервые. Этим и знаменательно 23 ноября 1946 года.
С этого дня началась наша дружба, верность которой мы пронесли через всю нашу жизнь. Костя и Вава - одноклассники Вити, с которыми он подружился уже в другой школе. Все мы жили на Васильевском острове. Встречались в основном у Кости, поскольку он жил в отдельной квартире. С деньгами было туго, но на бутылочку всякий раз наскребали. Ваву выпитая стопка склоняла к юмору.
Под смех разговор лучше запоминался. Рассказчик он был интересный, много читал, многим увлекался. Читать любили все мои друзья, потому их споры зачастую были познавательны. Я запоминал названия книг. Пробел за четыре года у меня образовался изрядный. Восполнял его преимущественно на монтировочных репетициях. Обстановка самая благоприятная. Направишь прожектора, куда скажут, и бывает подолгу никто больше не беспокоит. За книгой и репетиция не такой длинной кажется.
Частые встречи с друзьями, пока мы собирались вчетвером (разговоры в большой компании, как правило, ведутся ни о чем), дали многое не только по части литературы.
Кто-то побывал в Русском музее, кого-то увлекали путешествия. Беседы касались сведений самых разносторонних. Иногда мы углублялись в историю. Тут я чувствовал себя уверенно. А когда разговор заходил о театре, готов был на весь вечер выпустить своего любимого конька. И не безрезультатно. Не раз кого-нибудь из желающих проводил окольными путями к себе на галерку.
Особенно облюбовал закулисную жизнь Каши. После того, как я несколько раз его тайком протащил, галеркой он пренебрег. Разгуливая внизу, Эрик так примелькался там, что стал проходить через служебный вход, делая вид, будто лезет за пропуском. Коля Федичкин признавал только галерку. Больше всего ему нравилась музыка "Пиковой дамы" и "Орлеанской девы".

Где, как не здесь могла сложиться самая благоприятная обстановка к поиску себя.
Здесь появились мои первые публикации в местной газете "За советское искусство".
Меня, можно сказать, пестовал ответственный секретарь этой газеты Владимир Николаевич Милиант, опытный журналист старой школы.
Закулисная жизнь во время спектакля сугубо индивидуальна. Она отличается степенью твоего участия в нем, которую каждый оценивает по-своему. Попытку отразить свое видение закулисной жизни помог Владимир Николаевич. Так появилось самое первое мое печатное произведение. Фельетон под названием

СПЕКТАКЛЬ ИДЕТ...

Интересно, как бы реагировал зритель, если бы мы вдруг перенеслись к временам Шекспира, и вместо величественной картины лунной ночи в "Аиде" на сцене поставили колышки с надписью "храм" и "вода"? Мне кажется, на этот счет расхождений во мнениях не будет. Никому не ново, что успеху спектакля в значительной степени способствует его художественное оформление.
Еще сегодняшний зритель стоит у станка, или сидит на лекциях в аудитории, а на сцене уже давно кипит работа. Если бы вам удалось в это время оказаться здесь, до вашего слуха долетели бы следующие фразы: "Кончайте катать Мазепу. Пора вешать Фауста".
Любителей острых ощущений придется разочаровать. Ни коляски для гетмана, ни виселицы на сцене вы не найдете. Речь идет всего лишь о декорациях вчерашнего и сегодняшнего спектаклей.
И вот часовая стрелка приближается к восьми... Раздаются звуки увертюры и занавес взвивается кверху. Взору зрителя открылась картина мрачного кабинета доктора Фауста. Пока его ум "ответа жадно просит у Творца", мы постараемся с высоты осветительской галереи столь же жадно рассмотреть, что происходит по воле творцов этой картины, называемой Прологом. Возле огромного глобуса, из-под которого в "адском пламени" должен появиться Мефистофель, мы, к удивлению своему, увидим двух лежащих на животе осветителей. У каждого в руках по две длинных проволоки.
Через несколько минут осветители, размахивая ими, начнут создавать эффект летающих над глобусом искр. Из зала явление дьявола выглядит мистично и красиво.
Красиво выглядит и заклинание цветов. Партер аплодирует. Но если вы захотите узнать, как это делается, то достаточно подняться на 1-й ярус. Оттуда вы увидите кварцевые лампы, по мнению художника, так искусно спрятанные в кустах.
Но вернемся на галерею. С высоты видно все, что происходит на сцене и за кулисами.
Если читатель, восторгаясь музыкой и танцами в роскошной сцене Вальпургиевой ночи, даст полную волю своей фантазии, то пусть не пугается, когда его выведет из этого состояния совсем не гармонирующий с льющимися аккордами голос репродуктора: "Верховые, не забудьте, что по первой повестке надо развязать колонны, а по второй - давать развал". Это тов. Ермилов говорит в микрофон заученную фразу рабочим, знающим свое дело во многом лучше их начальника.
И вот по мановению руки Мефистофеля, а не Ермилова, колонны лихо разлетелись во все стороны. Мы видим темницу, где томится Маргарита. Опера заканчивается спасением ее души. Занавес опускается. И тут нашему взору предстает еще одна выразительная картина. Все эти маститые старцы в монашеском одеянии, пришедшие спасать душу Маргариты, дикой толпой ринулись за кулисы, бросая, куда попало свечи и прочие предметы бутафории. При этом в дверях темницы образовалась такая давка, что монахам, пожалуй, было бы целесообразнее подумать о спасении своей души, нежели души Маргариты.
Впрочем, подобную картину можно наблюдать не только в "Фаусте".
Коля Федичкин тоже смотрел "Фауста" с моей галерки. Все, о чем написано тут, он видел своими глазами. Даже больше, там как фельетон здесь приведен в сокращении. В зрительный зал, правда, я его не водил. Кварцевые лампы, с помощью которых распускались бутоны цветов, были видны и отсюда. Коля считал, что видеть скрытые от зрителей трюки интереснее, нежели гадать, как они делаются.
Чтение фельетона навело его, как он сказал, на мысль о контрастах. С одной стороны парадность, сопровождавшая спектакль, с другой - убогость моей тесной, не всегда прибранной комнаты. За критику, которая, кстати, имела действенность (кварцевые лампы спрятали тщательнее в кустах, концы проволоки удлинили, чтобы осветители могли искрить, не лежа за глобусом, а стоя в кулисах), Коля сравнил меня с пыжащейся Лягушкой из басни Крылова. Пыжащейся в надежде стать равной с недоступными по равенству. Владимир Николаевич Милиант считал, что фельетон расширил узкую тематику театральной газеты, пишущей в основном об артистах. Коля Федичкин взглянул на ту же проблему с другой колокольни.

Быстро час за часом мчится,
Сладкий сон Николе снится.
Снится Коле сладкий сон,
Что богат и знатен он.

Что живет в огромном доме,
Денег куча у него.
Сам Модест, как на приеме,
Поздравлять пришел его.

Нету краше и богаче
Человека на Руси.
(На работу он, тем паче,
Ездит только на такси).

Обитатель ресторанов,
Всех артистов знает он.
Даже сам В. Г. Ульянов
Раз прислал ему поклон.

Кашеварова с Дудинской
Ему руки жмут при встрече.
Он же, по натуре свинской,
Только гордо вздернет плечи.

Их зовет - Наташа, Оля,
А об отчестве - ни речи.
Сам забыл, что был лишь. Коля,
А не Николай Андреич.

Но не долго сон сей длился.
Стук ужасный в дверь раздался.
Управдом опять явился,
А Никола не смотался.

"Денег нету, не просите,
Но как только получу,
Право скоро... извините,
За квартиру заплачу".

С деньгами у меня действительно было не густо. Оклад осветителя несколько отличался от заработка ведущих солистов. На Колину картину контрастов явно повлияла им же установленная противоположная полярность наших знаков. Скудные средства его угнетали гораздо больше, чем меня. Недаром он любил повторять: "Человек, имеющий тысячу долларов, в десять раз лучше того, кто имеет сто". Я привык к нехваткам и относился к ним терпеливо. Вите, с его плюсовым характером, была ближе моя позиция.
Так что не всегда наши равные "знаки" отталкивались.

Когда начинались репетиции, сперва монтировочные, а потом с артистами, я домой приходил только ночевать. Так продолжалось до премьеры. С друзьями встречался в основном по понедельникам, если не считать редких ночных бдений с Колей, и еще более редких случаев удачного протаскивания Вавы или Вити к себе на галерку.
Дневные часы во время монтировок были, как я уже говорил, библиотечными часами, а на репетициях с артистами и на спектаклях предавался всецело зрелищу, музыке и работе. После генеральной репетиции и премьеры расписание и режим дня коренным образом изменялись. Похоже, изменялись они и у Коли. Почему-то количество лекций в техникуме частенько укорачивалось. Витя еще был в школе, а Коля уже у меня. Дел у нас с ним, как всегда, - невпроворот. Коля вслед за электрической мухобойкой сделал себе детекторный приемник, а затем ПДФ (пистолет-драндулет Федичкина). Я стал выпиливать детали для ПДШ. Не оставаться же в стороне от столь заманчивой затеи. Правда и без того в моей комнате всяк сюда входящему был уготован громкий салют. Сперва взрыв раздавался в дверях, потом в стуле при использовании его по прямому назначению.
Казалось бы, мои "салюты" никакого отношения к театру не имеют. И тем не менее...
Однажды я забыл включить предохранитель на стуле и сам сел на него в присутствии Аскольда Макарова. Хорошо хоть сам сел, предложив гостю более удобную оттоманку.
Потому взрыв был воспринят с юмором. Аскольд пришел ко мне впервые. Его заинтересовал приключенческий роман "Пещера Лейхветса", изданный как приложение к журналу "Нива".
Целую стопу этих маленьких книжечек я обнаружил в подвале с остатками наших вещей. Чтиво сперва пошло по рукам друзей, потом осветителей, затем дальше.
Каждое такое приложение обрывалось на 30-й странице, иногда даже на переносе слова. Бывало, я давал такие книжечки одним, а возвращали его другие. И не одна не пропала. Вот что значит театр! Аскольд уезжал куда-то, и ему захотелось дочитать все сразу перед отъездом. Он мой ровесник, потому общение с ним было непринужденным.
Даже "салют" оценил по достоинству, что побудило меня похвастаться главным взрывом, которого он, к счастью, на себе не испытал. Я показал ему действие взрывного устройства у двери.
- Оно безопасно для входящего, так как открывающаяся во внутрь комнаты дверь перегораживает капсулу с пистоном и порохом. Снимается с гвоздика это нехитрое устройство самой дверью.
Аскольд сказал, что непременно использует мою идею для некоторых гостей.
Любопытно, что об использовании взрывного устройства я случайно услышал от другого танцора, испытавшего на себе эффект подобного "салюта". Причем в выражениях не очень лестных.
- Макарову мало своего грохота на сцене, так он еще и дома грохочет, - говорил завистник собравшимся возле курилки актерам.
Дело в том, что Аскольд, в отличие от других недавних выпускников хореографического училища, не овладел бесшумным прыжком во время танца, тем не менее роль Вацлава в "Бахчисарайском фонтане" поручили ему. Так что слишком громкое наше соло на первом его и моем спектакле было подстать одно другому. Я грохнулся с прожектором на планшете, он громыхал, касаясь сцены, после каждого прыжка. Далее можно провести еще одну параллель. Через месяц-другой я постиг все премудрости работы на галерке, Аскольд стал бесшумно порхать по сцене.
На том параллель и окончилась. Мои "виртуозные" действа с одиннадцатью прожекторами никем, кроме осветителей регулятора, замечены не были. Даже снайперское попадание "будкой" (узким лучом) в движущуюся цель в темноте тешило только меня самого. Иное дело - артист. Аскольд постоянно работал над совершенствованием техники танца. И многого достиг. Это заметили не только зрители.
Благодаря высокому росту, статной фигуре, легкому, искусно отработанному прыжку, выразительным движениям в танце, ему стали доверять ведущие роли. И вот он уже принц в "Лебедином озере", в "Спящей красавице", в "Золушке", блистательный Феб в "Эсмиральде". Забегая вперед, скажу, что на премьерах таких известных современных балетов, как "Шурале" Ярулина и "Спартак" Хачатуряна, Аскольд Макаров танцевал в первом составе. К нему пришла настоящая слава. Даже сам Арам Ильич Хачатурян признал его лучшим Спартаком. Но он сказал это в устном приветствии, я решил подтвердить письменно.

Спартак, не Красса берегись.
Пойми, Аскольд, прыжок твой ввысь,
Хотя блестящ и полон грации,
И вызывает гром овации,
Ты потолка остерегись!
Вдруг продырявишь декорации...

Трудно сказать, что нас сблизило с Аскольдом Макаровым. То ли удачное отваживание неугодных ему гостей с помощью моего салютования (я своими взрывами, наоборот, привлекал мужскую половину гостей), то ли искренней радостью его успехам, что в его постоянном окружении не всегда бывает так. И хотя балетная тема, особенно ее терминология, для меня подобна китайской грамоте (я мог легко перепутать па-де-де с адажио), мы находили общую тему для разговора.
Не по случаю ли сложной терминологии мне запомнилась поездка в поезде с балериной Ниной Козловской, выступавшей в основном в па-де-труа? На первом году моей работы в театре я слышал этот термин, но не отличал его от трио. Козловская пояснила мне, что трио относится к оперным исполнителям, а не к балетным. Вот таким профаном я оказался с ней в одном купе по дороге в Будогощь. В этом захолустье театр шефствовал (вряд ли по своей воле) над одним из колхозов. Ради одного концерта из балетных и оперных номеров везли даже кое-какие декорации, исходя из размеров клубной сцены. Тогда художественному оформлению придавалось большое значение.
Стало быть, необходим и соответствующий свет.
Помнится, стояла июньская жара.

Поезд битком.
Нас зачем-то везут
В Будогощь - ставить спектакли.
Связан с политикой этот маршрут.
Тут рот - на замок!
Не так ли?

На заре своей туманной юности я уже кое-что соображал в подобных делах. Потому этот куплет огласке не подлежал. Да и продолжение я прочитал Нине значительно позднее, когда наши отношения были примерно на равных, то есть почти дружеские.

Среди пассажиров,
замечу кстати я,
Вдруг куда-то исчезла кастовость.
В нашем купе
началась демократия
С обоюдного слова -
Здра-а-сте!
Еду в компании двух балерин.
Одна солистка,
другая - в корде.
Вместе играем, вместе едим,
А попробуй,
сунься к ним в городе.

Помню дождь...
Нету долго трамвая.
Мимо "Москвич" балериний свищет.
Посадит?
Черта-с! Она стодолларовая,
А ты - нищий.

Но сегодня нас вместе варила
Жара-кухарка
в вагоне бегущем,
Пока светить не устало светило
В Будогощи.

Июнь. 1947. Будогощь

А вот Игоря Бельского моя муза обошла стороной. Он был года на два старше. Я впервые увидел его, как и Аскольда, в "Бахчисарайском фонтане". Пластика, динамика его движений, позволяющих мгновенно изменять рисунок танца, потрясла даже меня, мало смыслящего в балете. Зал же неистовствовал в аплодисментах. То же самое происходило в половецких плясках в опере "Князь Игорь".
Первоначально, если случалось повстречаться с ним в коридоре, я даже здороваться стеснялся, как и с другими знаменитостями. Такими, как пожилые педагоги Федор Васильевич Лопухов и Агриппина Яковлевна Ваганова, прима-балерины Наталья Дудинская, Татьяна Вечеслова, Алла Шелест, Фея Балабина, ведущий солист, главный балетмейстер Сергеев, великолепные танцоры Каплан, Фидлер. К их рангу я причислял и Бельского. Потому личное знакомство с ним стало полной неожиданностью.
На работу до глубокой осени я ездил на велосипеде. Оставлял его в углу под лестницей при входе в наш цех. И вот как-то на репетиции на галерку позвонил Модест Борисович, и сказал, что меня хочет видеть Игорь Бельский. Я обалдел, конечно.
Оказалось, Игорю срочно надо было куда-то съездить. Он попросил часа на полтора воспользоваться моим велосипедом. Смешной случай произошел с Игорем при возвращении. В служебном 14-м подъезде сменившаяся охранница его не пропускала.
В помещении театра не полагалось оставлять велосипеды, да на них никто и не ездил.
Мне же, в виде исключения, Модест Борисович выхлопотал разрешение у начальника пожарной охраны. Пришлось и тут выручать Игоря.
Естественно, после этого случая мы стали с ним здороваться при встрече.
Дальше - больше. Поначалу разговоры чаще касались бытовых тем. Игорь, как многие, жил в коммуналке. Театр, однажды поделился он, тянул с обещанной квартирой. В первую очередь отдельную квартиру давали народным и заслуженным артистам. У Игоря звания еще не было. Квартирный вопрос решали местные власти, звание утверждали в Москве. "Что свершится раньше?" - Пожал он плечами. Разумеется, обо всем этом я услышал впервые. Мне ни то, ни другое не светит, хоть изобрети я северное сияние на сцене. Просветил он меня при более тесном знакомстве и насчет сложной обстановки, сложившейся в коллективе балета. Очень трудно было продвинуться молодым. Все ведущие роли крепко держали маститые. Игорю взять "крепость" удалось.
Характерные танцы изначально требуют виртуозности и выносливости. Они у него удивительны. Это видно было при частых повторах на репетициях.
Его общительность привлекала к себе, и, конечно, у него было немало друзей в театре.
Но с ними я знаком не был. Да и виделись мы с Игорем не так уж и часто. Факты, перечисленные здесь, и как бы слитые воедино, следовало бы значительно раздвинуть во времени.
Однажды, будучи у Игоря в гостях уже в полученной отдельной квартире, он поинтересовался моей родословной. Мне после столь тщательной проверки, открывшей дорогу в театр, опасаться подобного разговора не стоило. Я рассказал о простреленном в боях сундуке генерала Шлиппенбаха, ныне стоящем в коридоре возле общественного телефона в нашей коммуналке, о чудом сохранившейся иконе Богоматери с пометкой о Полтавской баталии. Игорь все собирался их посмотреть, да так и не собрался.
Я же со своей стороны спросил, не имеет ли он отношения к знаменитому роду князей Бельских? Вопрос привел лишь к обоюдному удивлению моим знанием и его незнанием. Пришлось сослаться на моего дедушку, пробудившему интерес к истории. Я рассказал о двух боярах Бельских, сыне и отце, сподвижниках Ивана Грозного в Казанском и Ливонском походах. Об остальных Бельских знания мои были довольно смутны, за исключением того, что все они - Гедиминовичи.
- Фамилия Бельские достаточно распространенная, - сказал Игорь. - Так что в дебри средневековья смысла нет забираться. Ради Бога, не говори никому о своих исторических экскурсах. Кому-нибудь встрянет такое, брякнет, и уже не удержишь!
Вспомни, как случилось с тобой... Лучше быть "шведским полководцем", чем "танцующим князем". Ни к каким гедиминовичам мои пра-пра отношения не имеют.
- Один из представителей этого рода, князь Голицын, нам известен по опере "Хованщина" в исполнении Ульянова, - перевел я разговор на другую тему.
- Тебя бы следовало в местные генеалоги записать, - засмеялся Игорь.
- Нет уж, уволь. Нынче такая должность не светит. Лучше я прожекторами буду светить.
По молодости сойтись со сверстниками не сложно. Достаточно пустякового повода, вроде велосипеда, или совместной поездки в Будогощь. А вот как мне удалось познакомиться с маститыми оперными певцами - с Иваном Петровичем Яшугиным и Иваном Павловичем Алексеевым - толком и сам не знаю. Доброе расположение ко мне Софьи Петровны Преображенской тут явно ни при чем. Оно выражалось заботливостью.
С ними у меня сложились иные отношения. Началом, скорее всего, послужили их нередкие застолья с моим бригадиром Сергеем Яковлевичем Мельниковым. С Сережей (он просил называть его так) я часто делился впечатлениями о прослушанных операх, об исполнителях. При беседах с ними он мог обмолвиться об этом. Сережа работал в театре с довоенного времени. Женат был на артистке оркестра. В артистическом кругу считался своим. Бывало, рассказывал мне о давних, неидущих ныне, спектаклях, о прошлых знаменитостях - Ершове, Собинове. Восхищался Пичковским, который иногда, правда, давал "петуха", но оставался неповторимым Германом в "Пиковой даме".
Я в свою очередь восторгался Демоном в исполнении Алексеева. Слова его партии знал наизусть. Сравнивал с другими певцами, особенно в том месте, где он брал высокую для баритона продолжительную ному: "И будешь ты царицей ми-и-и-ра, подруга вечная моя". Сравнения оказывались не в пользу остальных, как по тембру голоса, так по внешности и игре. А какой он был Онегин! Статный, с приятными чертами лица. Вполне можно было понять Татьяну, влюбившуюся в него. Зритель, я уверен, разделяет искреннюю взволнованность Тамары, видя на сцене столь обворожительного Демона, к тому же с приятным и сильным голосом. Столь же высокого мнения я был о Яшугине.
Похоже, что мои высказывания были переданы им. Мало того, что Сережа пригласил меня однажды на "пиршество" к себе домой с их ведома, так еще и разговор зашел о моей оценке их исполнения. Будто и впрямь я что-то смыслил в вокале.

До поступления в театр мне, по мнению Коли Федичкина, "медведь наступил на ухо".
Но за время работы на галерке слух у меня немного развился. Еще недавно Коля тщетно пытался научить меня петь не фальшивя "О, дайте, дайте мне свободу!" А теперь я мог уже различать мелодию, во время звучания которой необходимо действовать световыми эффектами. В "Руслане и Людмиле", например, надо точно в определенный момент спроецировать на струю пара летящие комья травы и сучья, якобы, поднятые вихрем дующей на Руслана головы. Струя пара вырывалась из ее губ и служила экраном. В этот момент звучит только музыка, так что проекцию приходится давать на слух. Дуть и петь одновременно нельзя. Потому мужской хор за сценой, имитирующий голос головы, вступает позднее. Повестку режиссера мне заслоняли другие прожектора.
Аплодисменты, доносящиеся сейчас из зала, ведь приходятся и на мою долю.
Эффект этот в сочетании с гнущимися верхушкам кустов действительно выглядит натурально. Рабочие дергали их за веревочки. Художник К. С. Коровин славился зрелищными декорациями. Выдумка использовать пар в качестве киноэкрана, возможно, и не его, но декорации "Руслана и Людмилы" впечатляют. Стоило постараться, это же первая русская опера. А вот в афишах имя его не значится. Нельзя!
Такой-сякой, как посмел он сбежать за границу в 23-м году.
Работа на осветительской галерее мне по душе. И все же, самому интересно знать, к чему больше склоняется она: к театру в целом, или к технике света? Для осветителя одно от другого неотделимо. Он не может, как артисты, жить, ограничиваясь только сценой.
Иначе работа среди прожекторов превратилась бы в чисто механическую - включил, направил, переключил, покрутил, и сиди, жди следующих манипуляций с полным равнодушием к танцам, пению, музыке. Какая была бы тоска! Конечно же, душа моя принадлежит театру. Его зрелищности. Всей только ему присущей атмосфере, включая взаимоотношения в коллективе нашего цеха.
В осветительском цехе каждый ответственно относился к своей работе. Она разная, и совсем не походит одна на другую в регуляторе, на планшете, на галерее и в ложе. Даже по правую и левую сторону сцены не идентична в ходе спектакля. На галерке самый ответственный момент связан со светоэффектами. Представляете, что произойдет, если вдруг перегорит лампа, а другие прожектора заняты, вот-вот начнется рассвет. Потому, первым делом, считал я, необходимо побеспокоиться о заначке. А это не так-то просто.
Лампы на строгом счету. Поменять можно только в обмен на перегоревшую.
Тут уж нашего Кузьмича не проведешь. По возрасту, он был самым старшим, и мы именно так к нему обращались. А за глаза величали иначе, зато романтично - Скупым рыцарем. Как хозяина инвентаря, дрожащего над сокровищами: батарейками, цветными стеклами, лампами. И все же мне иногда удавалось обвести его вокруг пальца. Это случалось при обмене всех потемневших и вздувшихся ламп. Свиснешь незаметно одну, а потом поменяешь на новую, когда кто-нибудь из высоких гостей вновь пожалует в театр. Долго ждать не приходилось.
Самые высокопоставленные "театралы" из Кремля посещали преимущественно оперу.
Возможно, это объяснялось подражанием вкусу Отца народов. После такого умозаключения будем считать, что моя муза делает реверанс опере исключительно ради запасных ламп. Та незабываемая встреча лицом к лицу, практически, со вторым лицом в государстве, естественно, не могла не вдохновить мою музу на очередное послание Федичкину.

Ах, если бы не опера,
Не встретил бы я опера,
Который держит "пушку"
И ушки на макушке.
По случаю присутствия...
Но стоп! От словоблудствия,
Простите, словоблудия,
От лишних буквиц (буде я
Скрывать их в закорючке),
Недалеко до взбучки -
Не от цензуры - дуры,
От властной той фигуры,
Которая в пенсне...
Аж, вспомнить страшно мне,
Как просверлил насквозь
Кинжальный взгляд. Авось,
Уместно "взбучкой" кроткой
Нарек я тень решетки.

Этому трагибравурному словоизлиянию предшествовал еще один куплет. Вообще-то, от перестановки мест слагаемых сумма не меняется, но только в математике. А когда слагаемыми становятся строфы, то восприятие целого может стать иным. И оно стало. В данном случае по причине неуместного соседства с резюме о подражании некими вкусу Некого, кстати, запретившего джаз. При соседстве с куплетом, воспевающим мое оперолюбие и джазовоздержание, перестановка слагаемых в данном случае необходима.

Ах, если бы не опера,
Сам никогда не допер я
До проникновения
В божественное пение.
Скажи, когда б не опера,
Допер бы (а не допер) я,
Что классика и джаз
Сродни, как хрип и глас?

Ответ на реверансы чуткой к произошедшему музе вскоре лежал на моем письменном столе.

В N-й раз к Нижнему

Он на танцы шлялся редко,
Больше классику любил,
На известнейшего предка
В общем мало походил.

Н.Ф.
(Эпиграф свой тут ставлю)

Стих "ПОПЕР-ДОПЕР" озаглавлю

Джаз не любить - свести к нулю
Всю прелесть танцев в Мраморном.
В ответ на "глас" я прохриплю
Не оперным трам-та-ра-рам!
Услышит пусть цензура-дура,
Как прохрипит мой ямб булыжный.
И та зловещая фигура
Пускай трепещет, друг мой, Нижний!

Ужасны взрывы на галерке,
Там что ни гость, так лампа дохнет.
А дома стул в твоей каморке
Взлетает вверх! Ну, просто слов нет!

Коль блажь свою насчет решетки
Ты "взбучкой" весело нарек,
Веселье скрась заначкой водки.
Чур, на двоих! На посошок...

А потому - тьфу! на цензуру
И на фигуру сотню раз.
Я попер во Дворец культуры,
Попер вальсировать под джаз!

Я говорил ранее, что часы своего досуга мы заполняли всякого рода ребячеством, стараясь восполнить украденное войной детство. Доиграть не доигранное. Здесь, пожалуй, больше остальных наших друзей мы преуспели с Колей Федичкиным, изощряясь в разного рода причудах. О войне вспоминать не хотелось. С ней связана гибель мамы, моих родных и близких. От одиночества меня спасали друзья.
Я поздно возвращался с работы. Коля, имея ключ, либо дожидался меня, либо оставлял записку. "Попер-допер" - одна из них. Там все остроумно подмечено.
Если бы Коля видел меня мчащимся на велосипеде по безлюдному Большому проспекту, сравнение с известнейшим предком приобрело бы иной оборот. Ярких штрихов для образного воспроизведения картины моей ночной езды, по меньшей мере три. Во-первых, я не просто мчусь во весь дух, торопясь, домой. Я во весь дух горланю арии из опер. Во-вторых, мне часто приходится петлять. Из кустов то и дело выскакивали перепуганные кошки. Мое громкое пение, надеюсь, более мелодичное, чем кошачьи концерты, наводили такой ужас на хвостатых крикунов, что они бросались, чуть ли не под самые колеса. Тут мы состязались скорее в увертливости, чем в пении. И, наконец, третий штрих. Пожалуй, самый важный для очередного Колиного шедевра. Как реагировали на все это случайные прохожие? Наверно девушкам жутковато идти в одиночестве. Мало ли кто может скрываться в темноте за стволами каштанов. От страха что только не померещится. И вдруг, наяву за кустами мелькает полусогнутая фигура.
При большой скорости полы куртки полощутся на ветру, уподобляясь взмахам крыльев.
Этому явно демоническому видению придает реальность взорвавшее тишину пение.

"Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем,
Клянусь позором преступленья
И вечной правды торжеством.
Клянуся небом я и адом..."

И "крылатая" фигура удаляется. От одних случайных прохожих, чтобы промелькнуть мимо других.
"Как мимолетное виденье..." - чем не образ для переложения моих прозаических потуг на "чистой красоты" стихи гениального пера Коли Федичкина! Но, увы, он не бродил ночью по Большому проспекту без меня. Если бы "он шел и глядел на прохожих" (как говорилось в моем ранее приведенном четверостишии), в то время, когда я мчался на велосипеде, наверняка смог бы образно изобразить пробегающие по телу мурашки у "девушек пригожих".
Мой ночной репертуар не ограничивался одним "Демоном"! Представьте, вдруг внезапно из-за кустов в темноте раздается громкоголосое:

"Чур, чур, дитя! Не я, не я твой лиходей!"

На сей раз, я возвращался домой под впечатлением "Бориса Годунова". И конечно, в исполнении Яшугина.
В Мариинке в те годы другие басы партию Бориса не исполняли. Однажды в нашем театре Бориса пел довольно известный бас из Большого театра Иван Иванович Петров.
В потрясающей своей драматичностью сцене у храма Василия Блаженного его Борис ни жестом, ни выражением лица не среагировал на произнесенные Юродивым слова: "Нет, Борис, нельзя, нельзя, Борис! Нельзя молиться за царя-ирода". В окаменелой позе стоял он и в тот момент, когда народ, упав на колени, протягивая изможденные руки, многоголосым хором просит "хлеба голодным". Зрители, пережившие блокаду, обычно немели от этой сцены. В себя приходили, когда занавес начинал опускаться. Но на этот раз аплодисменты не были такими продолжительными, как в тех случаях, когда Бориса играл Яшугин. Именно играл. Я употребил этот несвойственный для оперы термин, потому что о пении не мне судить. У них обоих могучий бас. И все же нельзя не заметить, при исполнении этой партии Яшугиным зритель выходил из оцепенения от столь впечатляющей картины только после вторичного поднятия занавеса. Все многочисленные участники массовой сцены оставались в своих позах. И царь Борис - с поднятой рукой, как бы продолжая кидать народу монеты.
Я поделился своими впечатлениями с Яшугиным. Иван Петрович согласился, что Борис Годунов не должен оставаться безучастным к народным бедам. Тем более что в следующей картине в его монологе звучат слова: "Я пригрел, я приютил их, я выстроил им новые дома..." И все же снисходителен был к Петрову, сославшись на режиссуру.
- В Большом театре считают, что царь не должен сочувствовать народу. Но это между нами, шведский полководец, - сказал он, подражая режиссеру Гладковскому. Тем самым как бы переводя разговор в шутку. - Низких басов и в Москве и у нас, раз-два - и обчелся. Зато в Большом один Максим Дормидонтович Михайлов чего стоит. Бас профундо!
- Я слышал его в "Сусанине". Бас у него и впрямь исключительный. Но особенно он запомнился мне в "Князе Игоре". У нас такого хана Кончака нет.
- У нас вообще басов мало. Плешаков, Луканин, Фрейдков, Ярошенко, бесподобный отец Варлаам. Ну, еще и аз многогрешный, - заключил Иван Петрович, подражая интонации Варлаама на сцене. - Ничего не поделаешь, всего лишь третий послевоенный год пошел.
Яшугин вел занятия в музыкальной школе консерватории. Там набор учащихся тоже пока невелик, сетовал он.
В Мариинке не только с басами, но и с тенорами было негусто. Одно время Крутяков с Ульяновым "тащили" чуть ли не весь репертуар, пока не появился Ивановский, молодой драматический тенор. Он мне очень нравился. А лучшего Германа я вообще не слышал.
Все лирические партии исполнял Нечаев, хотя голос его ближе к драматическому тенору.
И вдруг приезжает Козловский. Когда накануне вечером у подъезда театра появилось объявление о том, что он будет петь Фауста, на следующее утро задолго до открытия касс собралась огромная толпа. Двери не выдержали ее напора. Пришлось срочно вставлять стекла. Такого ажиотажа никто не ожидал.
Вечером даже за кулисами набилось множество народа. Никакие запреты тут не действовали. Осветителям планшета пришлось охранять прожектора. Следующим спектаклем с участием Ивана Семеновича был "Борис Годунов". Он прошел без эксцессов. Билеты распродали заблаговременно. Так что двери остались целы. Но зато какой это был Юродивый! Несколько специфический тенор Ивана Семеновича как будто специально создан для этой партии. Играл он тоже очень выразительно. При поклонах по окончанию обеих картин с участием Козловского восторгу зрителей, казалось, не было конца.
Из приезжих так встречали только Вахтанга Чабукиани. Аплодисменты в балете обычно всегда более бурные, чем в опере. Но его принимали особенно восторженно, несмотря на то, что выступал он в Мариинке довольно часто. В основном в "Лауренсии" и в "Дон Кихоте". В высоте и продолжительности прыжка ему не было равных. Он словно порхал по сцене. Партнерша, поднимаемая им, воспринималась как перышко, настолько легки были его движения.
Я никоим образом не хочу умалить достоинств наших великих танцоров. Константин Михайлович Сергеев тоже был неподражаем в виртуозности танца. Но в чем-то он уступал Чабукиани. Пожалуй, в энергичности "полета". Из балерин считаю непревзойденной Наталью Михайловну Дудинскую. В Мариинке никто лучше ее не танцевал. А в "Лебедином Озере" она просто бесподобна в роли Одилии.
К сожалению, мне довелось видеть Галину Сергеевну Уланову только в балетах "Бахчисарайский фонтан" и "Ромео и Джульетта". В ее ролях там нет столь экспрессивных танцев, потому мне трудно сравнивать этих двух выдающихся балерин.
И все же остаюсь при мнении, что Дудинскую в роли Одилии никто не превзошел.
Ленинградский балет считался лучшим. Недаром, "в области балета мы впереди планеты всей". Хотя песня эта появилась позднее, над истиной время не властно.
Несмотря на то, что балет меня волнует меньше, чем опера, мастерство знаменитых артистов производит впечатление. Ежедневно видя спектакли, кое в чем начинаешь разбираться. Балет просто красив, опера еще и глубока. Многие арии мысленно продолжают звучать и после спектакля. Звучание голоса вряд ли возможно изобразить словами. Я, во всяком случае, за это не берусь. "Рожденный ползать, летать не может".
Потому не мне описывать невыразимую красоту голоса Сергея Яковлевича Лемешева.
Он пел у нас Ленского. На "Евгении Онегине" никогда не было столько народа. Сказать: зал был полон, значит, ничего не сказать. Заняты все приставные места в партере, в ложах и на ярусах, позади сидящих, рядами стояли люди. В спектаклях не принято исполнять на "бис". Пришлось нарушить эту традицию. Сергей Яковлевич вынужден был повторно спеть арию "Куда, куда вы удалились..."
Не выдержал и я. Купил в фойе фотографию, единственную оставшуюся, и постучался в гримуборную к Сергею Яковлевичу. Так появилась у меня фотография с автографом: "Коле Шлиппенбаху. С. Лемешев".
Одноместных мужских гримуборных в театре не было. Для него открыли шаляпинскую музейную. Сергей Яковлевич сидел без парика, был лысоват, и выглядел не таким молодым как на сцене и на моей фотографии. Ему было уже за сорок пять. Такого тенора, все говорили, у нас в стране после Собинова не было. В Мариинке - тем более.
Правда у нас появился довольно приличный лирический тенор Иван Бугаев. Оперы "Садко", "Чародейка", "Сказка о царе Салтане" значительно оживились с его участием.
А вот Ленского, услышав Лемешева, петь не решался. Но вскоре его заставили взяться и за эту партию.
По мнению Яшугина, не будь "засова", на который заперта наша страна, как он выразился, перед голосом Лемешева могла померкнуть слава самого Карузо. Обычно мы обменивались мнениями с Иваном Петровичем в узком проходе возле комнаты для спевок на третьем этаже. Там же у лестницы за углом притаился вход на мою галерею и далее - на колосники. Здесь мы столкнулись с ним и на сей раз. Он видел вчера как я выходил с фотографией от Лемешева.
- Понравился тебе автопортрет Шаляпина, нарисованный гримом?
- Да, он необычен. Под стеклом грим хорошо сохранился. Будто со стены сам Мефистофель смотрит.
- Театральные его костюмы тоже видел?
- Нет. Они были завешены. Да я в основном на Лемешева смотрел.
- Берегут, значит. Там кроме шикарной личной одежды, в которой Шаляпин выходил в роли царя Бориса после коронации, есть презабавный, сшитый по его заказу, костюмчик блохи. Слышал, кто недавно на него претендовал?
- Нет, ничего не слышал.
- О-о! Презабавная история. Она притчей во языцех стала в театре. В концерте после торжественного заседания в честь Октября спеть "Блоху" Мусоргского должен был Фрейдков. Он изъявил желание выйти на сцену в шаляпинском костюме. Ему, разумеется, отказали. Тогда он отказался петь. А программа концерта была уже утверждена в Смольном. Решили не раздувать истории. Выдали костюм. Ну, я заболтался. Пора. Гримерша, наверное, уже ждет. Да и самому сосредоточиться надо.
Сусанин - партия ответственная.
У меня тоже время подпирало. В "Иване Сусанине" на колосники приходится взбираться. Подготовить трос к подъему люстры для польского бала. Когда к декорациям добавлялись еще и громоздкие люстры, подъем их входил в обязанность осветителей. Внешне работа пустяковая, но на деле - сложная и ответственная.
Требовалось сперва на нужный ролик перетащить трос, потом суметь сориентироваться между какими штакетами просунуть его. Ошибиться нельзя. Ролики я пронумеровал краской. Штакеты не покрасишь.
Вот такая незадача. Люстра большая, в виде распластавшего крылья орла. Она будет устрашать нерешительных и воодушевлять воинственных панов на очередной поход: "Мы Польша, мы слава! Большую добычу получит Варшава". - Прозвучит вскоре напутствие женского хора участникам королевского бала. Мне же для этой картины следовало правильно распорядиться тросом сейчас. В антракте было бы некогда.
Опера прошла, что называется, на высоте. Зрители аплодировали Яшугину, другим исполнителям, и зачастую декорациям. Особенно - сцене в лесу. "Все вьюга, да вьюга, кругом дикий лес. Последний просвет за стволами исчез". - В подтверждение этих слов умело действовали осветители. Такая у нас работа.
Если бы все всегда проходило бы гладко! Однажды, минут за сорок до начала "Евгения Онегина" произошел случай из ряда вон выходящий. Мы с моим временным напарником по незнанию назначения одного из тросов на колосниках задействовали мощный вентиляционный насос. Под сильным напором воздуха подвесные декорации заходили ходуном, огромный столб пыли, поднялся к вентиляционному люку, открывшемуся на потолке, возник страшный переполох на сцене. А требовалось как можно скорее поднять огромную тяжеленную люстру и успеть притянуть ее в сторону к самой галерее. Люстры предназначались для греминского бала, но поднимались заблаговременно. Такая же люстра шла и с левой стороны. Из-за действующего насоса с ее подъемом тоже произошла задержка. Наконец нашу промашку устранили прибежавшие на колосники рабочие. Вой вентилятора прекратился, полотняные декорации перестали бултыхаться, и обе крупногабаритные красавицы, разодетые в блестящие гирлянды, заняли свои временные места. Им была уготована роль запасных игроков до выхода на сцену в последнем акте.
Опера началась. И как в насмешку, со слов "Слыхали ль вы"... Да, пересудов хватало.
Вой вентиляционного насоса слышали даже артисты. Вызова "на ковер" к заведующему постановочной части нам долго ждать не пришлось. Обычно строгий Николай Владимирович Иванцов нас удивил. Виновными оказались не столько мы, сколько инженер по технике безопасности. Ему поставили на вид за то, что в свое время не провел инструктаж о "назначении и действии подвижных деталей на колосниках".
Когда инструктаж состоялся, мы услышали о колосниках все, что и без того знали. В том числе о подвижной детали, назначение которой испытали на собственной шкуре.
- Поскольку колосники имеют колосниковое строение пола, - втолковывал нам инженер, - то разгуливать подолгу в поисках предмета вашего поиска не рекомендуется, чтобы случайно не наступить или не споткнуться о движущиеся повсюду тросики.
Тут осветитель левой галереи Леша Васильев, также приглашенный на инструктаж, не выдержал:
- А, споткнувшись, лежа на пузе, не рекомендуется использовать зазоры в полу в качестве зрительного зала, как бы заманчиво не выглядели фигурки танцоров с такой высоты, - прокомментировал Леша.
Инженер понял иронию, но сославшись на приказ, составленный начальником машинно-декорационного цеха Ермиловым, продолжал инструктаж. И все это в драгоценное дневное время.
О, Коля Федичкин, где твоя сатира! Почти часовой инструктаж в теплую летнюю погоду ради крепежной втулки на тросе! И то подвижной лишь раз в неделю по ночам в понедельник для высасывания осевшей от декораций пыли. И сатира такая появилась.

Лица, слышал я, скривило вам
Лишь при ссылке на Ермилова.
Да и ты о той персоне
Раз поведал в фельетоне.
Но сегодня мои строки
Будут очень однобоки.

Нынче я гулял по крышам.
Макс, наш кот, нежданно вышел
С кошкой встретиться соседкой
Перед дальнею поездкой.
Крыши, как колосники,
Тоже очень высоки.

Даже днем, не вижу гаже
Высоты многоэтажья.
Ночью только дураки
Лезут на колосники.
И зачем? Чтоб втихаря
Град пылить Петра царя!

Услыхав про инструктаж,
Собираю саквояж.
Мне не до полемики.
Уезжаю в Пеники.
Дабы пылью театральной
Не дышать в деревне дальной.

Ждать в обьятиях природы
Буду у моря погоды.
Буду ждать, бродя окрест,
Свой отъезд, иль твой приезд.

Не пихай в конверт ответ,
А бери велосипед
И скорее приезжай.
Хотя Пеники не рай,
Все ж, какие-никакие
Лес и дали голубые.
Полюбуйся на пейзаж,
И наплюй на инструктаж!

К Пеникам я возможно вернусь. Но в следующей главе. А пока вернемся к осветителям. Начну с Леши Васильева. Точнее, продолжу. Он - пострадавшее лицо, вторично попавшее на инструктаж по моей вине. Присущая ему ироническая усмешка проявилась даже там. Он был шутник по натуре. Общался я с ним большей частью на монтировочных репетициях в часы, как он говорил, длительного простоя. Для меня они были часами самообразования, для него - томительными от скуки. Иногда он звонил мне на галерку поболтать неизвестно о чем, иногда приходил с той же целью.
Телефонные разговоры он называл малой школьной переменой, визиты - большой переменой. Леша, пожалуй, был единственный в цехе, кто знал, чем я занят на монтировочных репетициях. И бывало, выручал меня, если я по утрам опаздывал. Видя, что на галерке темно, он бежал в цех расписаться за меня в журнале явок. Словом, был настоящий товарищ.

Сказанное служит фоном
Предстоящим похвалам.
Он легко по телефону
Подражает голосам
Театрального начальства.
И от скуки очень часто
Покупал своей сноровкой
Нас во время монтировки.

На такую покупку однажды и я попался. Художник или режиссер обычно дают указания из зала в микрофон по репродуктору. А тут зазвонил телефон. Слышу в трубке голос Модеста Борисовича. Просит заменить луч на ложе Эсмиральды с желтого на красный. Заменяю, как положено, плавным переходом. Через некоторое время вдруг раздается громовый голос репродуктора: "Правая галерея! Ложе Эсмиральды не публичный дом. Почему вы светите красным?" Смекаю, это говорит художник. Значит, сейчас будет читать целую лекцию. В громе репродуктора моего голоса не слышно.
Бесполезно ссылаться на начальника цеха. А вот и он появляется на сцене. Размахивает руками, указывая на прожектор. Я возвращаю желтый цвет. Модест Борисович успокаивается, а художник нет. Он с увлечением продолжает свой ликбез: "Солнечный желтый свет символизирует радостное настроение Эсмиральды, ожидающей встречи Фебом".
Я тонкостей содержания балета еще не знаю. Репетиции с артистами начнутся позднее. Так что слушаю с интересом. А на той галерее Леша, вижу, покатывается со смеху. Стало ясно, кто виновник замены светофильтров. Я грожу ему кулаком под монотонный голос репродуктора. "Имя Феб, к вашему сведению, означает - солнечный, светлый. Так римляне величали самого Аполлона..." Тут лекция обрывается. Микрофон берет режиссер, обращаясь к регулятору. Жаль. Не все художники такие словоохотливые.
Звоню Леше:
- Спасибо за возможность прослушать лекцию про Феба.
Вообще-то главным прицелом на подобные покупки был Янка. Так все в цехе звали Илью Янпольского. Сокращенная фамилия практически стала его именем. Янкиной доверчивости можно было только удивляться. На монтировках он работал вместе с Лешей, помогал и в сложных спектаклях, но в основном закалял мускулы на планшете.
Знать постановку света на галерее необходимо в случае подмены. От болезни даже здоровяк Леша не застрахован. И вот на одной из репетиций, Леша, устроив мне "большую перемену", звонит Янке. Нам видно, как Янка бежит по галерке, снимает трубку. Леша, тем временем собравшись с мыслью, говорит строгим голосом:
- Это Янпольский? Вы мне и нужны. Здравствуйте. Иванцев. Мне доложили, вы единственный в постановочной части не прошли противогриппозной прививки.
Прививка обязательна для всех. Вы должны быть отмечены в списке. В перерыве немедленно в медпункт. Не задерживайте сведения. Надеюсь, вам дорог престиж постановочной части.
Ай, да Лешка! И манера разговора, и голос в точности как у Иванцова. В перерыве Янка признался, что боится уколов, и не знает, что делать. Процедура и впрямь обязательная. В городе эпидемия гриппа. Все же пошел. Вернулся радостный. Ему дали таблетки взамен укола. Самое время представить его.

Итак, Янпольского портрет.
Доверчив. Не лохмат. Брюнет.
Хотя безус, но "сам с усам" -
По мненью некоторых дам.
Был пущен слух: в стенах ГАТОБа
Среди веревок и пыли
Бал правит яркая особа
В лице Янпольского Ильи.

Тут спорить с дамами не гоже.
Тут промолчать - себе дороже.
Сойдемся в том, коль довод хрупок,
Что каждый шаг его - поступок.
Я в их подсчете буду краток.
И постараюсь без накладок
Лучи направить, не рога
Лишь на последних два шага.

Первый шаг мною уже описан. Не подозревая о розыгрыше, он поборол страх перед уколом, и способствовал престижу, если не всей постановочной части, то осветительскому цеху. Потому пропускаю один куплет.

"Чем Янка снова нехорош?", -
Спросили девушки из лож.
Помочь заступницам я рад:
В медпункт был смелый марш-парад!
Как ни смешна была покупка,
Все ж первый шаг - в цене поступка.

Был случай в "Орлеанской деве",
Когда старик отец во гневе
Ответа Жанны ожидал,
Вспотевший Янка "гром" давал.
Всем коллективом цеха
Мы падали от смеха
С заступницами в хоре,
Собравшись в коридоре.

Этот случай требует пояснения. Стихотворение написано для конкретного читателя и не полагало выхода за пределы осветительского цеха. Звуки грома, раздавшегося на сцене помимо оркестра, во многих спектаклях были отменены. Очередь дошла до "Орлеанской девы". Главный дирижер Борис Эммануилович Хайкин посчитал, что гром здесь излишен, потому как в найденном им подлиннике партитуры Чайковского никаких пометок нет. Об отмене было сообщено в регулятор и непосредственному исполнителю - бригадиру левой стороны Алексею Васильевичу Малахову. Он один владел управлением грохочущего барабана. Имитировать раскаты грома - тоже своего рода искусство.
Появился отличный повод сделать из Янки "виртуоза". Ребятам из регулятора удалось каким-то образом склонить на это Малахова. А чтобы у Янки не возникло никаких сомнений, в антракте на короткое время дали напряжение на автотрансформатор. На Янку никто зла не держал, относились к нему неплохо, а подшутить любили. Уж очень легко он давал себя провести. Вот и вздумалось пошабушить. Молодые. Работа в регуляторе напряженная. Уставали. Хотелось разрядки.
Стоило посмотреть, как старательно Янка на мостике пыль вытирал, весь перемазавшись. Пыли хватало. "Орлеанская дева" редко идет. Но еще смешнее, как он рулевым колесом трансформатора вхолостую управлять тренировался, чтоб гром раскатистым получился. В результате раскатистым оказался общий хохот. Он и помог Янке выйти из транса.
В летние дни мы несколько раз совершили прогулки на шлюпке-шестерке на веслах по Неве и под парусом по заливу. Такие прогулки организовал для нас зам.начальника цеха Валентин Иванович Раглис. Мы отправлялись утром прямо от театра с Крюкова канала и возвращались к спектаклю. В последней прогулке принял участие Янка.
Последней потому, что все "семеро смелых", включая Валентина Ивановича, опоздали на работу. Шел "Медный всадник", очень ответственный для осветителей спектакль. И прогулки запретили.
Опоздали мы из-за того, что в заливе обнаружили утопленника. Валентин Иванович долго сигналил флажками стоявшим вдали кораблям. И пока, в конце концов, катер подошел к нам, прошло много времени. На обратном пути ветер был встречный, и мы опоздали. Спектакль задержан не был, мы сообща успели поставить и включить всю аппаратуру за минуту до начала балета, но наш капитан получил выговор. И, как решили ребята, не без помощи Янки. По своей наивности он болтанул при Модесте, что уговаривал Валентина Ивановича не дожидаться катера. Иванцов при разборке случившегося представил нам его поведение как сознательность. Как тут было не взяться за колкое перо.

Себя считал он от рожденья
Закоренелым моряком.
И говорил, что все волненья
Ему на море нипочем.
Но вскоре случай нам помог
С ним побывать в открытом море.
Он вдруг за веслами "продрог",
Дрожа со страху - смех и горе!
Труп - зрелище не из приятных.
Умей тут сдерживать себя.
А он молил: "Скорей обратно".
И стал в верхах героем дня.

Его триумф для Валентина
В конечном счете боком встал.
Наш волк морской давно бы спину,
Не будь он в лодке, показал.
И сразу все нам стало ясно,
За исключеньем одного:
За что пол слабый и прекрасный
Неравно дышит на него?

В коллективе, в том числе и девушки, посчитали, что наш капитан пострадал из-за Янкиной болтливости. К тому же мы лишились ДОСАФовской лодки.
"Записки осветителя" без осветителей не были бы таковыми. Потому следует еще рассказать о тех, с кем я больше общался. Ко мне на галерку пришел работать Эдик Недзвецкий. Одному было тяжеловато иногда. С Эдиком мы сразу нашли общий язык.
Он неплохо рисовал, поощрял мою писанину. Притащил откуда-то полку и повесил ее над столом. Первоначально держали там светофильтры, чтоб пожарники не цеплялись. А потом пустили ее по назначению, заполнив книгами. "Библиотека" ему и мне скрасила монтировки. Он даже друзей моих помогал достойно принять, обзаведясь кое-какими предметами сервиса. Словом, с его приходом началась у нас на галерке светская жизнь.

Приступая к жизни светской,
Рифме звонкой буду рад
Слог с фамилией Недзвецкий
Строг при имени Эдуард.
Потому он просто Эдик
И для вас и для меня.
И теперь "аз, буки, веди"
На галерке - символ дня.

Жизнь светская, не скрою,
Не была бы таковою,
Если б не было гостей.
(Иногда моих друзей,
В скобках молвлю мимоходом,
Эдик путаным вел ходом).

"Три круга ада, право,
Прошел! - воскликнул Вава, -
И вот в раю сейчас.
За встречу! Понеслась..."
На галерке гость в ударе
И в своем репертуаре.
Сразу рифма звонкой стала,
Отражая звон бокала.

Пройдя чистилище и ад
Подвальных пыльных анфилад,
Здесь в настроении отменном
Сидит и слушает "Кармен" он.
"От вас, - заметил Вава, -
Приятней, чем из зала
Смотрятся спектакли.
Кармен мила, не так ли?"
И я поддакнул смело:
"Ее ж Смирнова пела!"
Поздней меня повергло в дрожь
Слов сочетание "ее ж".
Страсть моя, меццо-сопрано!
Брякнуть так я мог лишь спьяна.

Стихи по молодости наивны. Но в них как раз и отражена закулисная жизнь, веселая и беззаботная. К тому же они рассказывают о людях, с которыми я непосредственно общался на работе. Моими стихами говорит само время. То время.
Эдик дружил с Арием Силуковым. Арик мне тоже нравился. Он работал на правой стороне планшета под нами. Иногда, от посторонних глаз подальше, они с Эдиком уединялись на галерке. Это и было отражено мною в шуточном стихотворении, написанном исключительно для внутреннего пользования.

Эдик с Ариком сидели
На галерке за столом.
Что-то пили, что-то ели,
Толковали о своем.
Но, понятно и без рифмы,
Разливали на троих мы.

Вдруг нежданно грохот жуткий
Нам пирушку оборвал.
"Это лампа сдохла в будке",
В злобе Эдик простонал.

Почесав себе в затылке,
Он прожектор отключил,
И порожнюю бутылку
Вместо лампочки схватил.

Запихал ее в прожектор,
Диафрагму приоткрыл...
"Что за дьявол! Ноль эффекта.
Как же раньше он светил?"

И великий наш новатор
Вызывает регулятор:
"Это ты, такой - сякой,
Вывел мостик мне шестой!?"

Ничего подобного на самом деле, конечно, не было, кроме легкого выпивона и сдохнувшей лампы. Стихи приведены для разрядки затянувшегося повествования, которое далеко еще не закончено. Пять лет, отданных театру, многое значат. Проза - это воспоминания, а стихи - сама моя юность. Потому продолжаю. Следующий факт уже не выдумка. Подлинное описание произошедшего.

Все остальные дни
Мы с Эдиком - ни-ни!
Как Врубель, на галерке
Он Демона портрет
Малюет с оговоркой,
Что он не Врубель, нет!
Но за сравненье это
Признал во мне поэта.
И Эдик рядом еле дышит,
И на пожарника кричит:
Вон, вон отсюда! Коля пишет,
Зачем ему твой гнусный вид".
Пожарник изгнан. Только взялся
Я кончить стих в один присест,
Как на галерку вдруг примчался
Злой, запыхавшийся Модест.
"На галерее много книг.
Держать их здесь огнеопасно".
Изгнанник вышел напрямик
К начальству нашему, все ясно!

"Висела полка тут во веки..."
Модест не шел нам на уступки.
Что так? Да враг "библиотеки",
Пожарник тот, был бабой в юбке.

Чтоб книг пожар не мог объять,
Кого (вопрос тут будет к месту)
На галерею не пускать,
Пожарницу или Модеста?

Для блезира при Модесте Борисовиче мы временно переложили книги в стол, а полку заполнили светофильтрами. Он был удовлетворен. В цехе все к нему относились с уважением. Мы с Эдиком тоже. В Июне 1949 года коллектив цеха устроил торжественное застолье в честь 40-летия Модеста Борисовича. По этому поводу я посвятил ему стихотворение, прочитав его прямо за столом.

М. Б. ВОЛКОВУ

Ни сна, ни отдыха измученной душе...
А. Бородин. "Князь Игорь"

Ни композитор, ни сам князь
Не слыхивали отродясь
О соцсоревновании.
Простим им их незнание

Да, беспокойная работа
На долю выпала его.
И давит, давит грудь забота
О судьбах цеха своего.
Попробуй темп тут удержать
В пути к желанному успеху,
Когда кругом - ни дать, ни взять,
Подножки жизнь ставит цеху.

На завтра хлопоты дневные
Как записать, коль нет чернил!
(Кузьмич их заказать забыл).
То стекла кончились цветные,
Всегда чего-нибудь да нет,
А ведь на сцене нужен свет.
То батарейки в факелах
Нежданно на спектакле сели.
То светофильтр застрял в пазах,
Поломку ложи проглядели.

Так много разных неполадок,
Что просто - кругом голова!
А сколько за квартал накладок
Профкому донесла молва?
Не дали будки на монаха,
Раз - первый палец загнут был.
Два - чистый луч у Шлиппенбаха
Ночь в светлый день преобразил.
Три - регулятор дал рассвет,
Не уложившись в партитуру.
Четыре - в спешке на планшет
Внесли не ту аппаратуру.
Пять - давят, давят грудь заботы...
Но есть и радостный мотив.
Профком свои провел подсчеты -
И победил НАШ коллектив.

С победою и с юбилеем
Поздравить Вас мы честь имеем.
В квартальном соцсоревновании
Цех первого добился места
Победа - плата за страдания
И за старания Модеста
Борисовича. Извините
За вольность. Но в размера шаг
Не лезло отчество никак.
Сия накладка - на пиите.

С осветителями старшего поколения общаться по работе мне приходилось редко. В основном при чистке софитов после "снежных" спектаклей. Или после "звездных", когда совместными усилиями старались осторожно, не повредив малюсеньких лампочек, сложить огромную, во все небо, сетку. Чем жили наши "старики" я не знал. Но, конечно, не одними прожекторами. Как-то Модест Борисович попросил меня написать о них заметку в стенгазету. Я попытался, но ничего не получилось. В общих чертах не интересно, а в деталях работу на планшете я толком не знал. Зато стихи сложились сами по себе. Тут меня ничто не ограничивало. И, как говорится, понесло.

Писал я ямбом и хореем,
И амфибрахием писал.
И даже дактилем владея,
Перо не раз я напрягал.
Слогов ударных целый строй
Держу я наготове.
Как Игорь князь рвусь смело в бой
В своем отныне "Слове".

Хочу дружиною слогов,
В чем собственно помеха,
Воспеть всех наших "стариков",
Воспеть, как гордость цеха.
Помеха в том, что с верхотуры
Видны лишь мелкие фигуры.
А мне бы крупно. В рост.
Строй превратила б в хвост
Слогов дружину мета
С галерки до планшета.

Да, мета слишком велика!
Была бы каждая строка
Гекзаметру подобна.
Так метить неудобно
Ни высоту, ни дали,
Поскольку в арсенале
Такого слога нет!
Возьмется за сюжет
И поведет дружину,
В атаку Ямб единый,
Держа размеры строф.

У всех, наверно, "Слов"
Найдется свой Кончак.
Так это иль не так,
Лихой набег не лишен.
С набега труд опишем!
Где, Ямб, твой стяг "Хвала труду!"?
Взвивай! Вон двое на виду
Толпящегося хора
Выносят два прибора,
И кто-то одиноко
Работает с сирокко.
Его еще зовут "пургой".
Он приставной снабжен трубой.
Ты, Амфибрахий, по натуре
Специалист по снежной буре.
Твой слог о том, как "буря злилась
И в мутном небе мгла носилась"
Поднял поэзию высоко.
Теперь поведай о сирокко.

И отведи свой взор лучистый
Он появившихся артистов.
Потом, потом о небожителях!
Мы говорим об осветителях.

Вот кто-то облака пустил
И холст небесный оживил.
О тучках, странницах небесных,
Ты, Дактиль, можешь интересно
По ходу "Слова" рассказать,
Как их на сцене воссоздать.

Малахов и Матвеев, вроде,
Творят руками гимн природе.
Вот третий, кто - не разобрать,
Под горизонты, а их пять,
Кладет подстилки из асбеста...
И голос в микрофон Модеста
Звучит. Он завершает свой
Обзор палитры световой.

Труд осветителей - размах
Красот природы в двух строфах!
Сплошной поэзии поток.
Сюда еще да пару строк
О тихом райском уголке,
У ног журчащем ручейке,
О дивных трелях соловья...
Но трель прожектором нельзя
При всем уменье воссоздать.
Тут надо занавес поднять,
Отдав оркестру слово.

Нет, нет! Не все готово.
Еще поэзия труда
Дорожки лунной у пруда
Не осветила, не воспела.
Еще луна вид не имела
Подобный бледному пятну.

Готовься, Ямб, воспеть луну.
Не ту, а тую, что планшет
Явил лучами на просвет,
Украсив небеса пятном,
Чтобы она, луна, потом
"Сквозь тучи мрачные желтела".
Тут мы писать кончаем смело.
Тут музыка царицей стала
И кверху занавес подняла.
Пора и ямбу отдохнуть.
Чтоб мог, усердьем пламенея,
Впредь вместе с дактилем, с хореем
И с амфмибрахием вздремнуть.
Набраться сил, и снова -
С копьем в дружину "Слова".

По чистой случайности я показал это стихотворение Владимиру Николаевичу Милианту. К моему удивлению, он отнесся к нему серьезнее, чем можно было предположить.
- Форма подхода к трудовой тематике весьма необычна. Содержание несколько расплывчато. Конкретный спектакль не просматривается, но декоративность его выражена поэтично. О работе по художественному оформлению спектаклей никто не пишет. Зато полно о театральных "небожителях". Твое стихотворение оживит номер оригинальностью раскрытия темы.
Так появилось мое второе печатное произведение. На сей раз в стихах. Конечно, многотиражка не центральная пресса, но тогда выход этого номера газеты доставил мне огромную радость.
Рассказ о происходящем в цехе и вокруг был бы неполон, не упомяни я еще об одном эпизоде. Ради виновника случившегося хочу убить сразу двух зайцев. Познакомлю с Ольгой Лебедевой из левой ложи, самой кокетливой представительницы нашего девичьего "квартета", и заодно... В посвященном ей стихотворении названо одно лицо, в которое просто руки чешутся направить копье своей "словесной дружины".
Хотя Ольга держалась несколько в стороне от нас, мальчишек, будучи чуть постарше, ее доброжелательством мы иногда пользовались. В основном перед генеральными репетициями. Почему? Сейчас поймете.

Ольге ЛЕБЕДЕВОЙ

Очи черные влагой подернуты, и нежно
и страстно глядят из-под черных бровей.
А. Бородин. "Князь Игорь"

Пустилась ты в нелегкую:
Кассир, шофер, худрук
Услугу сделать легкую
Тебе спешат все вдруг.

В ответ и ты услужливо
Солистов всех ролей
Расписываешь кружевом
Нацеленных лучей.

Услужливостью Олиной
Не обойден и цех.
Искать не удостоенных
Ее вниманьем - грех!

Не рвитесь за примерами.
Таких примеров нет.
Билетик на премьеру вам?
Пожалуйте билет.

И все тебе знакомые,
И все тебе друзья.
Вот только с Шентяковым мы
Не видели тебя.

В отличие от Оли с Шентяковым тесно познакомились осветители регулятора. Тесно - в самом прямом смысле этого слова. Шентяков, заместитель заведующего постановочной части - фигура необычная именно по части своей фигуры. У него был необъятных размеров живот, и не только. Потому, появившись однажды в тесном помещении регулятора, поговорка "в тесноте - не в обиде", была опровергнута возникшими реалиями. Его комплекция явно не соответствовала ширине рабочего места, откуда ведется управление светом.
Что привело заместителя заведующего постановочной частью в регулятор? Шла монтировочная репетиция балета "Шурале". Неладилось с рассветом. Доля времени, отведенного музыкой, была слишком мала для плавного увеличения накала ламп. Даже внесли пианино на сцену, сняли крышку регулятора для лучшего обзора. Пробовали бесчисленное количество раз. В зале чувствовалось раздражение. Как же так? После потрясающего эффекта лесного пожара, не справиться с таким пустяком!
Шентяков к техническим разработкам световых эффектов имел прямое отношение.
Так он оказался в регуляторе, взявшись, сам управиться с тем, что не удавалось сделать опытным осветителям.
"Какая жо... сидит в регуляторе!" - Разнесли репродукторы разгневанный голос Шлепянова. Непечатное слово главным режиссером было произнесено, естественно, полностью. Разгневанный, он частенько не стеснялся в выражениях.
Шентяков, как ужаленный, соскочил со стула, тем самым, выставив себя на всеобщее обозрение. Более выразительного ответа на риторический вопрос трудно было представить. В зале раздался смех. Шентякова, как ветром сдуло. Наступила разрядка.
Последующие пробы быстрого рассвета удовлетворили постановщиков.
С тех пор Шентяков ни разу не удостоил осветителей регулятора чести своим посещением.

Работу осветителей я осветил, по-моему, предостаточно. Но она протекала не обособленно от жизни театра. Жизнь эту никак не назовешь будничной. Ее отличало нечто свое, только ей свойственное разнообразие самых невероятных неожиданностей.
Неожиданный казус произошел во втором акте "Демона". В какой-то мере даже смешной. Смешон он не сам по себе, а тем положением, в каком оказался начальник бутафорского цеха. В этом акте при нападении конного отряда горцев на Синодала звучат выстрелы. Они производятся ручным способом при помощи продолговатого ящичка с рядом отверстий для холостых охотничьих патронов. На крышке ящичка - яркие отметки местоположения бойков. Остается лишь ударить молотком. Вид предводителя бутафоров с болтающимся на животе невесть на что похожим инструментом и с молотком в руке уже довольно комичен. Но надо было видеть выражение его лица, когда он начал пальбу. Лошади, прискакавшие с той стороны сцены, испугавшись выстрелов, встали на дыбы. Всадники - одетые горцами милиционеры, не могли взять лошадей под уздцы, потому что им по команде помрежа предстоял обратный путь. Главный бутафор, увертываясь на узком пятачке от копыт, продолжал лупить по ящику молотком. Где уж там следить за сигнальными повестками.
Режиссер сопровождал их голосом и взмахами носового платка. Из этой невообразимой неожиданности оба вышли с достоинством. Даже дирижер не заметил никаких отклонений от музыкальных тактов. Дирижер, узнав о случившемся в антракте, пожал руку герою нелепой, но опасной ситуации.
Уже со следующего спектакля выезд лошадей поменяли местами. Теперь нападение горцев начинается с нашей стороны. Лошади больше не топчутся среди выстрелов, а пускаются вскачь от них. Когда горцы возвращаются с награбленным добром на неприятное для пугливых лошадок место, выстрелы к тому времени прекращаются.
Лошадиная история, конечно, не обошлась без пересудов. Я впервые узнал, что к подковам укрепляются специальные подушечки. И лошади скачут бесшумно, и сцена не портится.
Четвероногие "артисты" выступают во многих спектаклях: в "Хованщине", в "Борисе Годунове", в "Демоне" - сразу несколько, в "Дон Кихоте" в паре с осликом, а в "Гугенотах" кроме запряженной в карету лошади солировали еще и борзые. Эта порода собак после войны была чрезвычайной редкостью. И надо отдать должное театру, многое делалось для создания ярких штрихов той эпохи, в какую переносит зрителя действие спектакля. Неожиданное появление холеных борзых - в том числе. Они производили не меньшее впечатление, чем роскошные средневековые костюмы.
Случалось, правда, некоторые хвостатые участники спектаклей не хотели подчиняться режиссуре. Однажды ослику так понравилось возить на себе Санчо Пансо, что он не хотел уходить со сцены. При попытке его насильного выпроваживания уперся и решил продемонстрировать силу не только ног, но и голосовых связок. Для балета - нечто новое. К счастью, в дальнейшем ослик научился отличать оперу от балета.
То был пустячок. В "Хованщине" одна хвостатая особа с украшениями в гриве и богатой попоне вместо того, чтобы гордиться знатным седоком, повела себя непристойно. Она пустила лужу на сцене. По залу пробежал легкий шумок, хор виду не подал, князь Хованский вскоре ускакал на своей бесстыднице. Действие продолжалось.
Инцидент вроде на том и закончился. Ан, нет. Он только начинался. Артисты заметили, что пущенная лошадью лужа медленно приближалась к суфлерской будке. Суфлер Винер был колоритной личностью. Плотный, широкоплечий, с большой бритой головой он занимал всю будку. И суфлировал необычно. Произнеся первую фразу, направлял взгляд на того, кому следовало ее начать, и в нужный такт поднимал ладонь. Со сцены казалось, что Винер не только суфлировал, но и дирижировал глазами и рукой. И вдруг глаза его отобразили ужас. Лужа была уже возле самой будки. Суфлер среагировал только сейчас, а хор и солисты видели, как медленно и коварно лужа подкрадывалась к нему и еле сдерживались от смеха. Попробуй петь в таком состоянии! А как поступил Винер? Он спас не себя, а партитуру. Мокрый остался на своем месте.
В антракте Винера облачили в казенный костюм. Где такой откопали! В плечах тесен, рукава коротки, брюки в обтяжку. Трудно сказать, когда он смешнее выглядел. Сейчас, конфузясь своего наряда, или тогда в будке с перекошенным от ужаса лицом.
Больше всего "везло" с лошадьми "Хованщине". В другой раз, и тут было не до смеха, лошадь, запряженная в телегу, на которой везли в ссылку князя Голицына, вдруг понеслась. Да так, что сперва из телеги вывалился Голицын, а потом заходил ходуном храм Василия Блаженного. Спасли положение двое актеров хора, оказавшиеся случайно за кулисами. Не растерявшись, они выскочили на сцену, помогли упавшему подняться, и под видом конвоя увели.
Как потом выяснилось, бутафоры перепутали оглобли. Они были коротки. Телега Касалась ног лошади. Это ей не понравилось. Вряд ли это понравилось и руководству театра.
Эдик Недзвецкий нарисовал карикатуру. Слева - летящего по воздуху человека, справа - накренившийся храм, а в центре - наполовину прикрытый телегой огромный круп мчащейся лошади. Для выставки на галерее (нашей) карикатура вполне годилась.
Серьезную конкуренцию ей нежданно составила другая карикатура, посвященная другому случаю, произошедшему на другом спектакле, и имевшая другое, в отличие от нашей выставки, предназначение. Предназначение - публикация в театральной газете, спектакль - "Борис Годунов", автор рисунка известный ленинградский карикатурист Гальба. Что до случая, то он необычен... Но сперва предыстория. Она необходима для пояснения, как такое вообще могло произойти.
Милиционер, заранее приведший свою лошадь для участия в сцене под Кромами, пока что был не у дел. Шла известная картина у Храма Василия Блаженного. Объемные декорации там завершает рисованная панорама Москвы-реки. Перед ней опущены две тюлевые завесы. Они создают впечатление дымки, как бы удаляя видимое расстояние до берега. Неискушенный в таких делах милиционер принял тюль за декорацию, и пошел на другую сторону сцены. Пошел, не спеша с самыми благими намерениями - сменить милицейскую форму на театральный костюм, чтобы в следующем акте подстраховать выезжающего на лошади Лжедимитрия. Неожиданное перемещение милиционера в XVII век прервал дикий хохот из зала.
Очевидцем случившегося был Гальба. Как зритель, он на себе испытал впечатление от подобного явления. Так в редакции появилась карикатура. В центре под светофором, увенчанным петушком с надписью "Переход", стоял милиционер. А бояре, смерды гуськом следовали по указанному милиционером направлению.
Мой литературный наставник Владимир Николаевич Милиант пригласил меня в редакцию. Как ни странно, подпись мне далась довольно легко.

Царь Борис со стражей входит.
"Хлеба, хлеба!" и люд орет.
С жуткой сцены глаз не сводит
В зале замерший народ.
Вдруг застыли рты у хора.
Охнул зал. У дирижера
Мигом взмок затылок лысый.
Чур-чур меня! Из-за кулисы,
Перешагнув веков барьер,
На сцену шел милиционер.

На карикатуре действительно торчал лысый затылок дирижера. Для ясности изображена была рука с дирижерской палочкой.
Случаи, когда театр ошарашивал зрителей непроизвольным стечением обстоятельств, не так часты. Последний, стоивший внимания, произошел опять-таки в "Хованщине".
Тогда за окнами кабинета Голицина с видом на аллею парка, петровских рейтаров опередила уборщица. С батонами и бутылками молока.
И вдруг, с чего бы это? - сам театр подготовил зрителям ошеломляющий сюрприз. С чего бы? - поясняет дата: 21 декабря 1949 года. Тех, кто запамятовал, чем она знаменита, приглашаю в зрительный зал. На оперу "Князь Игорь".
До начала считанные минуты. Вы, как и все зрители, настроены на длительную увертюру. Вот на пульт поднимается дирижер. Зал утихает. Дирижер взмахивает палочкой и... Вы в растерянности. Реакция зала такая же. Звучит что-то знакомое, но не то. Это подтверждает и поспешно поднятый занавес. На сцене и то, и не то. Князья в кольчугах и со шлемами в руках, бородатые бояре, женщины в длинных накидках, вроде бы - то. Но что они поют?
Когда зрители пришли в себя, вы замечаете, как они ряд за рядом начинают вставать.
Исполняемое нельзя слушать иначе, как стоя. Не смущайтесь, что исполнители - князья и бояре. Главное - слова: "О Сталине мудром, родном и любимом, прекрасную песню слагает народ".
Театр не остался в стороне. Он, как и вся страна, отметил семидесятилетие товарища Сталина. И даже с тонкой исторической символикой. Занавес опустился. Началась увертюра.
Существовали и другие ритуалы при встрече иностранных очень высокопоставленных гостей. Зрители к тому еще не привыкли. Наш город официальными визитами главы иностранных государств не баловали при жизни Отца всех народов и (с подачи театра) всех времен. Вдруг...
Перед началом балета "Раймонда" полились непонятные звуки. Это не Глазунов! Такое построение нотного лада вообще не свойственно европейской музыке. Что бы все это значило?
И только после того, как с иголочки одетые, подтянутые мужчины поднялись с приставных мест в главном пролете партера, зрители кое-что поняли. И тоже поднялись.
Откуда им было знать гимн Китайской народной республики. О присутствии на спектакле Мао Дзедуна и Чжоу Эньлая - подавно. Прессе не дозволялось поперед батьки в печку лезть. О подобных новостях сообщалось лишь на следующий день, и то очень скупо. Широко распространялась по радио только песня: "Сталин и Мао слушают нас".
Тем более интересно было посмотреть на Мао Дзедуна вблизи. Его вместе с Чжоу Эньлаем пригласили написать (по-китайски, разумеется) несколько слов приветствия коллективу театра. Поскольку эта идея пришла в голову Владимиру Николаевичу Милианту спонтанно, а ее пришлось согласовывать ой-е-е! с кем, собрать редколлегию он поручил мне, как единственному из ее членов, имевшему внутренний телефон.
Короче, поручили побегать. Никого я не нашел. Показуха заседания редколлегии не удалась. Да она и не нужна была. Без того народу хватало. Пришел директор театра Цыганов, конечно, Дудинская с Сергеевым, исполнявшие главные роли в балете, личный переводчик Чжоу Эньлая, и, разумеется, таинственные люди в штатском, которые вполне сошли за редколлегию. Не знаю, как остальным, но мне было чрезвычайно интересно посидеть несколько минут рядом с Мао Дзедуном. Возле дверей остались стоять директор театра с каким-то очень важным военным с крупной звездочкой на погонах. Фотографа на церемонию не пригласили. Она протоколом посещения театра китайскими руководителями не предусмотрена. Все внимательно смотрели, как великий кормчий выводит иероглифы. Он был одет в куртку с двумя широкими наружными карманами. Чжоу Эньлай сидел рядом во фраке с белоснежным воротником при галстуке. К бумаге он не притронулся.
Когда газета вышла, особого ажиотажа она не вызвала. Использовать закорючки Мао в качестве цитатника, в голову как-то никому не пришло. Да и в городской печати о посещении театра Китайской правительственной делегацией сообщалось одной строкой информации ТАСС. Причем львиную долю строки заняло наименование Государственного ордена Ленина Академического театра оперы и балета имени С.М.Кирова.
Иное дело Радж Капур. О нем и в печати заметок - пруд пруди, и в театре встреча с ним была раскованной. Где бы он за кулисами не появлялся, встречали его восторженными приветствиями. Тогда песни из кинофильма "Бродяга" были у многих на устах. Ему, как режиссеру, интересно было узнать об устройстве световой техники, создающей эффект движения воды и пламени. Осветители со стажем говорили, что Радж Капур своим интересом к театральной технике затмил молодого румынского короля Михая, блиставшего высочайшей наградой - орденом Победы. К тому времени король Михай был давно свергнут, а Радж Капур оставался королем индийского кино.
Сережа Мельников любил вспоминать, как просвещал Его Величество театральными световыми хитростями. По его мнению, короля специально привели в антракте за кулисы, чтобы скрыть от зрителей. Орден Победы, парадная форма, безусловно привлекли бы внимание к юному монарху. А в антракте и артистов на сцене нет, и смотреть не на что, кроме световой аппаратуры. Хочешь, не хочешь заинтересуешься ею.
В театре много побывало иностранных гостей в послевоенное время, в том числе генерал Дуайт Эйзенхауер и Элеонора Рузвельт. Но визиты их - за семью печатями.
Таких знаменитостей мы видели только издали. Да не очень-то и стремились. Своих хватало, ввергнувших Кузьмича в расход ламп. Потемневшие лампы ради иностранцев не меняли, если их не сопровождал "кто-то".
Встречи с интересными людьми и не очень - лишь составная незначительная часть моей работы. Основное время поглощали прожектора, постоянно меняющие свое назначение, направленность и цвет лучей по ходу спектакля. Особых умственных затрат работа не требовала. Была ли она творческой? Зрителям иногда так казалось. На самом деле нет. Осветитель претворяет на сцене результат творчества художника, называемый световой партитурой. Просто нужны точность и умение. Раз труд не умственный, не сидячий, значит физический? На планшете, в какой-то мере, да. На галерее - нет. Так к какой же категории можно отнести мою работу? Ответ в мои 18-20 лет только один: к фантастической! Театр, театр, театр! Вся его атмосфера! Блеск, музыка, пение, танцы.

Легкие облачка неизбежны в атмосфере любого театра. Но в артистическом коллективе, вместе с хором и кордебалетом почти полутысячном, интриги либо растворяются в этой массе, либо, как в детской игре в телефон, обрастают несуществующими подробностями. Большей частью пикантного характера. Однажды на себе испытал.
В антракте скамейки в коридоре при входе на сцену в основном занимали осветители.
Передохнуть и покурить. Присоединялись и артисты оркестра. И вот мимо нас проходит Татьяна Смирнова - страсть моя меццо-сопрано, в коротенькой юбочке и в модном дамском пиджачке с вздернутыми плечиками. Поздоровавшись, она улыбнулась нам.
Ее улыбка сверкнула... золотой фиксой. "Какая женщина!" - Не удержался я, когда она скрылась из виду. Кто из музыкантов сидел тогда с нами я не придал значения. И напрасно.
Вскоре, в очередной понедельник, состоялся капустник. Зрителей в этот раз собралось больше, чем обычно. Кроме артистов нашего театра, в зале присутствовало много посторонних. Капустник был многообещающий. В нем впервые принимала участие Клавдия Шульженко. Она в свойственной ей манере исполнила арию Лизы из "Пиковой дамы". Все - слово в слово, за исключением одной фразы с намеком на проблему уличных часов: "Уж Герман близится, а полночи все нет..." Спела так, что зрители долго не могли успокоиться, вызывая ее на поклон. Сатирические куплеты на местные театральные темы спели Гришанов и Шашков. Выступала и Татьяна Смирнова. Она изображала сцену в кабачке, где Кармен набрасывается на Хозе с упреком: "Та-ра-та-та, вот зорю заиграли..." и ты несешься на репетиции, спевки, спектакли, чтобы приплестись домой - язык наружу! Концовка возвращает сценку к подлинному тексту.
Кармен выпроваживает Хозе, швыряя ему вслед шапку и саблю.
Смешными были и балетные номера. Тоже с подтекстом. Особенно затейливо станцевал "старик" в седом парике и с длинной бородой. Своими стремительными размашистыми прыжками он отгонял в сторону молодых, одетых в одинаковые с ним костюмы.
Но главное происходило не на сцене. Главное то, что ожидало меня потом. Когда зрители разошлись, в фойе бельэтажа как всегда был накрыт стол для участников капустника. На сцене декорации не применялись, а без света не обойтись. Модест Борисович, Оля и я были постоянными участниками. Нас обычно сажали за стол вместе.
Но табличка с моим именем почему-то оказалась на этот раз почти в самом центре стола. Рядом значилось имя Татьяны Смирновой. Вот-те на! И общий номер ложи на обеих табличках. Такие таблички имелись у каждого. Все предусмотрено. После пирушки в разгар танцев желающие могут воспользоваться уединением.
Все это я знал, хотя на танцах долго не засиживался. Оперные артистки не могли составить мне пары по возрасту. С балетными я выглядел бы еще смешнее. Здесь не школа танцев.
Многие стулья еще пустовали. Я чувствовал себя растерянным. Как вести себя с такой соседкой? Одно дело быть ее поклонником на расстоянии, и совсем другое - сидеть с ней рядом. Мы в театре виделись неоднократно, но никому не приходило в голову нас представлять друг другу. Мне всего двадцать лет, а ей - за тридцать пять. И вот сегодня кому-то в голову пришло.
- Здравствуйте, - сказала она, весело улыбаясь. - Мне по пути уже шепнули ваше имя.
Зовите и вы меня просто Таней. К отчеству я не привыкла.
Мне оно вообще было неизвестно. Я привстал, стараясь не выдавать свою сконфуженность и как галантный кавалер поцеловал ей руку. Можно ли было предположить такое еще 15 минут тому назад!
Справа от меня сидели музыканты из оркестра. Я знал их только в лицо. Напротив, посреди четырех пока пустующих мест, по-хозяйски распоряжался Юра Монковский, артист балета и автор текстов капустника. Он кивнул мне, послав ободряющий взгляд.
Мы были знакомы по газете. Он часто выступал со стихами, веселыми и остроумными.
Таня поблагодарила его за удачно перефразированный текст ее маленькой роли. Он в точности соответствовал музыкальному ритму. Пелось весело и легко. Тут к Юре подошли и стали рассаживаться Шашков, сопровождавший Клавдию Шульженко, и Гришанов с какой-то неизвестной мне дамой. В капустнике она участия не принимала, потому была не иначе как знакомой Клавдии Ивановны. Гришанов мог ее знать по Ленконцерту.
Естественно, внимание всего стола привлекла Шульженко. Разумеется, и мое тоже.
Выглядела она значительно старше, чем на известных фотографиях с упаковок граммофонных пластинок. Там она снята молодой блондинкой. Такой я ее и представлял себе. Ведь на сцене она могла петь и в парике. А передо мной сидела полноватой фигуры брюнетка возраста большинства наших певиц - от сорока до пятидесяти. Я бы не стал уточнять. Женщины выглядят настолько, насколько сами этого хотят. Такой вывод я сделал, глядя на Таню. Она явно молодилась, даже своей манерой держаться.
Вела себя столь непринужденно, словно мы век с ней знакомы. И тут же дала пас перед Клавдией Ивановной. Впрочем, не только она. В этот момент Юра Монковский, распечатав бутылку водки, стал разливать ее по стопкам близ сидящим. Клавдия Ивановна вынула из стоящего рядом стакана салфетки и, протянув стакан, сказала:
- Про фронтовые сто грамм только в песнях поется.
Выслушав тост во здравие популярной в стране нашей гостьи, она благодарно поклонилась присутствующим и выпила весь стакан, не отрываясь. При полной тишине стола. Оперные и балетные артисты много не пили, в отличие от оркестрантов. Но и те не отважились на такой подвиг. Шульженко больше не пила, была навеселе, но не пьяная.
Вот что значит фронтовая закалка. Она побывала с концертами на многих фронтах.
Само застолье длилось примерно час. Кто-то продолжал беседовать за столом, кто-то, прихватив с собой недопитые бутылки с вином, пожелал уединиться в ложах.
Я для приличия пригласил Таню на танго, затем на медленный фокстрот. Далее сидеть за опустевшим столом не имело смысла. На нее положили глаз некоторые бойкие танцоры. Таня вежливо им отказала, сославшись на узкую юбку, сковывающую движения. Оркестранты, "подзарядившись" в паузах, стали выплескивать энергию в виде румбы и твистов. Она сама предложила мне уединиться.
- Устала от этого шума, - сказала Таня.
На следующий день во вторник шла "Орлеанская дева". Костер находился в центре сцены. Яркие лучи на пламя направлялись с мостиков, расположенных по обе стороны авансцены. Так что я Таню в образе Жанны д Арк не сжигал. В своих объятиях тоже.
Разве что чуть-чуть вчера в ложе. Мы оба были немного навеселе. На то и капустники.

Кто бы мог подумать, что этот капустник будет последним. Ходили разные слухи.
Некоторые считали, будто сценка со "стариком" не понравилась главному балетмейстеру К. М. Сергееву. Слишком откровенно высмеивала она положение дел в балетной труппе.
Не лишена оснований и другая версия. С приглашением посторонних участников молва
о несанкционированных сборищах вышла за пределы театра.
Как бы там ни было, капустники были официально отнесены к разряду балаганных зрелищ, несовместимых со статусом Академического театра. Впредь предлагалось проводить из в Доме актера.
Это не устраивало ни авторов веселых представлений, ни организаторов дружеских застолий. К тому же тучи сгущались. После публикации статьи Жданова о журналах "Звезда" и "Ленинград" шутить при посторонней аудитории не только равносильно выносу сора из своей избы, но и опасно. "Пошляк" Хазин, как его обозвал "философский юнга" товарищ Жданов, вскоре оказался в местах отдаленных за то, что перенес героев "Евгения Онегина" в наши времена.

"В трамвай садится наш Евгений.
О, бедный милый человек!
Не знал таких передвижений
Его непросвещенный век.
Судьба Евгения хранила.
Ему лишь ноги отдавило,
И раза два толкнув в живот,
Ему сказали "идиот".

Он, вспомнив древние порядки,
Хотел дуэлью кончить спор,
Полез в карман, но кто-то спер
Уже давно его перчатки.
За неименьем таковых
Смолчал Онегин и притих".

Учиться надо у Хазина мастерству пародии, казалось бы, совсем недавно говорил нам на заседании редколлегии Владимир Николаевич. Я впервые услыхал там о писателе Хазине, и был очень удивлен совпадением, так как делал то же самое с "Горем от ума", где Чацкий, постучав в комнату Фамусова, живущего в коммуналке, до смерти перепугал его. Фамусов решил, что заявился управдом с требованием погасить долг за квартплату: " Сто лет нам не писал двух слов и грянул, словно с облаков!" Середину я еще не полностью завершил, но концовка уже была:

Вот из Москвы! Сюда я больше не ездок.
Бегу, не оглянусь, скорей искать поеду,
Где оскорбленному есть чувства уголок.
"Победу" мне, "Победу"!

- Ты насчет Москвы поосторожней. А в основном неплохо, многое остроумно подмечено. И язык Грибоедова сохранен. - Отметил Владимир Николаевич.
Поощренный его отзывом, я еще до капустника, увидев Татьяну Смирнову в вызывающе модном наряде, вложил в уста Фамусова слова, обращенные к Молчалину:

...Пред ней всяк пасть готов ничком.
А плечи? Лучше и не шей
Коль меньше метра, и торчком
Не достигают до ушей.
Да, насмотрелся я, нет мочи!
А юбки? Что ни год - короче.
И время то недалеко,
Коль будут моды так меняться,
Доедут юбки до трико,
И после вовсе отменяться.

Позднее, много дней спустя, я прочитал Тане этот отрывок. Она очень смеялась, и попросила повеселить ее другими отрывками написанного.
На веселой ноте самое время закрыть страницу "Записок осветителя". Нам отныне страна открывала страницу другой жизни - повсеместной борьбы с космополитизмом.
Более благоразумно было оставить Фамусова с княгиней Марьей Алексеевной в XIX веке. Бог ее знает, что могла бы она сказать в наши дни.
Да и писать стало некогда. Монтировочные репетиции "Мазепы" закончились.
Режиссер Гладковский перед прогоном последнего акта оперы с участием артистов теперь кричал в микрофон:"Дайте завесу со Шлиппенбахом!"
Дело в том, что музыкальное вступление "Полтавский бой" проходило при опущенной завесе с изображением коленопреклоненного генерала Шлиппенбаха, протягивающего шпагу сидящему на коне Петру.

"Наша улица” №234 (5) май 2019