Ирина Оснач “Сухая речка” рассказ-фиксаж
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Ирина Оснач родом с севера Камчатки, где долгая зима, короткое лето, сопки и тундра. Родители Ирины - из поколения советских романтиков, приехавших осваивать Дальний Восток. Ирина Оснач училась на семинаре прозы А. Е. Рекемчука в Литинституте. Потом на перекрестке (остаться в Москве или вернуться на Камчатку) выбрала «вернуться на Камчатку». Работала в областной газете, много писала и была одним из известных журналистов Камчатки. Теперь живет в Подмосковном Красногорске. Автор повестей и рассказов, которые публиковались в альманахе «Камчатка», журналах  «Юность» и «Дальний Восток», антологии камчатской современной литературы «Земля над океаном», альманахе «Пятью пять», журнале «Наша молодёжь», международном литературном альманахе «Особняк», «Независимой газете». Рассказы Ирины переводились на болгарский язык, вошли в лонг-листы международного Волошинского конкурса и литературной премии им. О. Генри «Дары волхвов». В сентябре 2018 года стала дипломантом XVI Международного литературного Волошинского Конкурса.
В "Нашей улице" публикуется с №226 (9) сентябрь 2018.

вернуться
на главную
страницу

Ирина Оснач

СУХАЯ РЕЧКА

рассказ-фиксаж

Случайности не случайны. То, что обычно называешь случайностью - иллюзия, облако, туман, обманка. Предполагаешь одно, а на самом деле, это как платок фокусника, - на твоих глазах он снимает волшебный платок с ящика, и вместо кролика там букет цветов. Иногда понимаешь, какие очертания скрывает туман, через пять минут, через пять лет, или так и остаёшься в неведении.

Я вспоминала маму и её манильскую подругу тётю Надю (это для меня она была тётей, а мама называла её Надюшей, они были тёзками), которых давно уже нет на этом свете, - как они чаёвничали вечерами и подшучивали друг над другом.
«Была же ещё одна подружка, - подумала я. - Как же её звали? Она делала вкусные вареники с картошкой, размером с ладонь… как же её звали?
Вспоминала-вспоминала, не смогла вспомнить.

Назавтра получаю письмо по электронной почте, имя и фамилия отправителя мне ничего не говорят.
К письму пришпилен десяток фотографий: чёрно-белые, не отсканированные, а переснятые фотоаппаратом и оттого с бликами, нечёткие. Я начала их тут же рассматривать, не прочитав, кто их прислал и зачем?

Некоторые из них опознала - вот лиственницы, под которыми бегут собаки, потом вертолёт, какие-то люди возле него. Значит, это поселок Аянка, самый север Камчатки, почти граница с Магаданской областью. Мы жили там пару лет.
Север-то север, должна быть тундра, но именно в Аянке такие высоченные лиственницы, весной река Пенжина выплёскивается из берегов, и маслята, которые мы с мамой ходили собирать в сопровождении наших лаек…

И, как удар током, следующая фотография - Манилы, три женщины и собака. Моя мама и две её подруги.
Песик в центре фотографии лежит на коленях тёти Нади, вывернувшись животом и показывая свою задиристо торчащую гордость. Моя мама и её вторая подруга сидят по обе стороны от тёти Нади на панцирной кровати с полосатым матрацем.
Я тут же вспомнила, как её звали - тётя Клава, именно у неё были вкуснейшие картофельные вареники с зажаркой из лука и свиных шкварок.

Не досмотрев остальные фотографии, наконец, читаю письмо: «Неделю назад нас затопили соседи, всё ничего, но вода попала на антресоли, не заглядывали туда лет десять точно. Вытащили всё, что было, нашли коробку с фотографиями, давнишними, ещё манильскими, чёрно-белыми. Есть те, что слиплись от воды, есть и те, что уцелели.
Был в то время в Манилах такой Володя-фотограф, чудак-чудаком, он фотографировал всё и всех, и карточки раздавал, не скупился. Он и в Аянке жил.
Сканера у меня нет, пришлось фотографии переснимать, чтобы сохранить их - а ну как ещё потоп будет, и вся наша семейная история исчезнет.
Моя мама сказала, что среди камчатских фотографий есть и ваши фотографии. Она помнит вашу мать, Надежду Григорьевну. Давай вас искать, нашли через общих знакомых в фейсбуке, они в Канаде живут. А вы в Москве. Да и мы в Хабаровске уже давно. Так вот жизнь раскидала далеко от Камчатки».

Я достала наш камчатский альбом. Этих фотографий там не было, да и снимкам той поры хватило двух страниц альбома. Снять-то дело нехитрое, но надо было реактивы покупать, а их редко привозили в северные магазины, в основном, сами покупали на материке или заказывали тем, кто ехал в отпуск, да ещё приходилось потом возиться, проявлять…

Фотография Петропавловска, наверное, 63-го года, тогда мама с отцом ещё только собирались поехать на самый север Камчатки. Как они смотрели в иллюминатор на Авачинскую бухту, как вышли из самолета в Елизовском аэропорту, как представляли свою жизнь в Пенжинском районе, рассказывал ли им кто-то, что их ждёт на самом деле?
Дорога была на перекладных. Если из Москвы - то две или три посадки в Красноярске или Иркутске, потом в Хабаровске. Прямого рейса на Камчатку тогда не было.
И наконец - Авачинская бухта, аэропорт в Елизове (прапрадедушке нынешнего аэропорта).
Дальше нужно ждать. Ждать долго, потому как в Каменское, аэропорт самого северного района Камчатки, самолеты летали нечасто и с посадкой в Усть-Камчатске или Корфе. А там погода меняется по три раза в день, и можно застрять на неделю-другую.
А когда доберёшься до Каменского, остался пустяк - ждать «Аннушку» в Манилы, село у Пенжинской губы Охотского моря.

Ещё несколько фотографий Петропавловска: центр города, женщины в пальто и модных тогда полуботинках. Среди них и мама в фетровой шляпе с длинными полями. Хмыкали ли пассажиры в Елизовском аэропорту при виде это шляпы - не те, что летели на материк по делам или в отпуск и старались приодеться, а те, что ждали самолеты в Палану, Усть-Камчатск, Тигиль… Или уже в Корфе, где с утра в аэропорту собирались пассажиры и ждали, объявят ли рейс, а если нелётная погода, то ехали в соседние Тиличики, где гостиница. И так каждый день, застрять в Корфе-Тиличиках можно было и на неделю, и на полторы. И везде, везде - пограничный контроль, даже в Манилах, после стольких кордонов.
Хранила ли мама эту фетровую шляпу? Ездила в ней в отпуск на материк? Я видела её только на фотографии.

А это Манилы уже перед моим рождением. Устье реки Пенжины. Отец в болотных сапогах стоит по колено в реке и показывает кету. Ничего не скажешь, знатная рыбина ему попалась.

Подвесной мост через реку. Эта фотография сделана позже, потому что мост построили в 70-х, после долгих-долгих мучений с Сухой речкой - так на Камчатке называют русло высохшей реки, вода в которой бывает весной, когда тает снег, или летом-осенью после ливней.

Фотография, на которой мама держит кулек со мной - это мы на прогулке, мне полгода. Позади изгородь и сопка вдалеке.

А эти три фотографии заказывались фотографу из Каменского, райцентра. Фотограф приехал снять рыбкооповских работников на Доску Почета, и мама упросила его зайти к нам.
Какой-то тряпичный коврик на стене, и я младенцем на кровати, в большом изумлении таращусь на кого-то внизу. Мама рассказывала, что увидев фотографа, я начала плакать. И тогда запустили собаку, увидев её, я в восторге подняла руки и заулыбалась.
С тех пор, как начала ходить, я росла в окружении собак, гуляла с ними.

Есть семейная история, которую любила рассказывать мама.
Зима, начинается пурга, мне года четыре, я гуляю на улице. Мама выглядывает за дверь - меня нет.
- Володя, Ирочка пропала!
Родители спешно накидывают куртки, выбегают на улицу - пурга уже метёт так, что не видно соседний дом. Но ещё видна будка, которую отец сколотил для собак. Но собаки не в будке, стоят рядом друг с другом под снежным ветром, будто прикрывают собой что-то.
Отец подходит к собакам, собираясь вместе с ними отправиться на поиски ребенка, и…
- Надя, смотри!
Я стою между собаками и улыбаюсь. Отчего не улыбаться? Одета тепло, собаки закрывают от ветра.

Марина Кавав со своим сыном. Моя молочная мать, кормила меня несколько дней после рождения, пока у мамы не было молока. Спустя несколько лет Марина с сыном уехала к своим корякским родственникам на Чукотку, мама переписывалась с ней. А потом Какав замолчала. Мама пыталась безуспешно разыскать её.
Чему удивляться, что я так легко находила общий язык в школе с корякскими сверстниками, ходила к ним в гости, и даже могла поддержать беседу с корякскими бабушками.
Одну из них я особенно любила, её звали Чейвынэ, «ходящая, бродящая». Она жила в табунах, пока её не забрали в Манилы родственники. Ей дали квартиру в доме на несколько семей, но упрямая бабушка всё равно жила по-своему, и на лето переселялась в ярангу, которую поставила во дворе.
Имя как нельзя подходило ей - бабушка жаловалась на ноги, но когда шла рыба, ходила на Пенжину с небольшой сеткой из оленьих жил. И рыбачила, да так, что ей потом хватало рыбы на всю зиму.
Когда мы приходили с её внуком Ваней, моим одноклассником, она пекла лепёшки на печке-буржуйке и заваривала чай из листьев брусники, кедрача, ещё каких-то трав, угощала ягодами, которые собирала у подножия сопок.
Взрослые звали её Ниной, а мы - бабушка-чай.
Чейвынэ была будто из корякских сказок - с двумя косами, которые заплетала так, что они обрамляли лицо, в татуировках - возле ушей, на носу и кистях рук.

А это избушка, почти землянка, врытая наполовину в склон - дом, куда принес меня из больницы отец.
В конце ноября, когда папа забрал меня с мамой из родильного отделения, была страшная пурга.
Пурга сорвала трубу, папа полез на крышу её чинить, а мы с мамой лежали под одеялами, шубами, всем, что можно было накинуть, «чтобы не заморозить ребенка» - так рассказывала мама.

Река Пенжина, отец стоит возле баржи, и вовсю улыбается, разведя руками - что-то рассказывает.

И девочка с санками. Это я смотрю в упор на фотографа, набычившись. Судя по парочке других фотографий той поры, любила я смотреть исподлобья. И еще всё время что-то доказывала - например, скатывалась на санках с крутой горы, да на животе, да головой вперед. И как зубы не повыбивала и не разбилась?
Зуб мне потом выбили - когда я дралась почти насмерть, малявка, с пацаном, который был не только старше меня на два года, но выше и сильнее.
Это уже была школа, второй класс, и если кому при словах «второй класс» представляются милые малыши, то это было совсем не так. Потому что я училась в Манильской школе. А манильская школа была не просто школа, а школа-интернат, в который из табунов привозили ребятню, изящным манерам не обученным.
Я дралась с Серёжкой Ивкававом на портфелях: нужно изо всех сил размахнуться портфелем и ударить по голове. Сережка тогда мне и выбил зуб.
А потом мы с ним стали друзьями и летом ходили в тундру, пока он с родителями не уехал в пятом классе в Палану. А я стала отличницей, почти тихоней.

Я закрыла семейный альбом и вернулась к фотографии, на которой была мама с подругами. Фотография странная - изображенные на ней были в смугло-коричневой дымке, казались нереальными, готовыми вот-вот раствориться.
Меня настолько заинтересовало происхождение этой дымки, что я спросила у своего друга-фотографа.
- Плохой фиксаж, - объяснил он, посмотрев фото и хмыкнув над песиком.
- Объясни, пожалуйста!
- Фиксаж - это химический раствор, который закрепляет изображение на фотографии, раствор потом надо смыть. Эти фотографии, скорее всего, мало держали в фиксаже, проявили и закрепили второпях. Фиксаж - такая штука, что торопиться не надо, но и передержать тоже…

Как они оказались в этой комнате, почему мама улыбается? И кто их фотографировал - тот самый Володя, который снимал всех подряд и раздавал фотографии?
Я даже ощутила укол, чувство ревности оттого, что не знала об этом времени, мне ничего не рассказывали, и что исчезли, окутанные коричневой дымкой, эти мгновения маминой жизни, где все молоды, молоды, молоды…
И на меня смотрит тётя Надя, Надюша, с накрашенными губами, в полосатом свитере. Мама в пёстрой блузке - улыбается так, будто в лотерею выиграла. И тётя Клава - та в какой-то водолазке, с косынкой на шее, у нее маникюр и затейливая прическа: аккуратный пробор, волосы тщательно уложенными локонами и завитушками спускаются на уши. «Это она на работу собралась», - подумала я и удивилась, потому что в памяти всплыло то, что было напрочь забыто - тётя Клава работала в магазине.

Почему-то вспомнила Сухую речку. Она начиналась где-то возле дальней сопки, прокладывала себе дорогу через заросли кедрача, огибала ближние к поселку сопки, затем, попетляв и выпрямившись, впадала в Пенжину, отделяя Манилы от тундры с левой стороны, там, где через несколько километров находилась база геологов.
В тундре были заросли ягоды, у подножия сопок - обилие брусники. Геологи по нескольку раз на день ездили в Манилы и обратно, к себе на базу. Но чтобы доехать до базы или дойти до ягодника, нужно было преодолеть речку. А это целая история - как покоряли Сухую речку, да так и не покорили.
Весной вода в Сухой речке бурлила так, что запросто сносила мост из огромных брёвен, положенный для вездеходов. Его чинили, но река бунтовала, и легко, раз за разом, расправлялась с бревнами, сколько их не связывали и не придумывали всяких хитроумных способов.

А летом Сухая речка пересыхала - неожиданно, пару дней назад ещё кипела и громыхала вода, ворочая камни, переливаясь через берега, и вот её уже нет, будто ушла сквозь землю.
Оставался глубокий ров, который преодолеть тоже было непросто: бульдозер вгрызался сначала в один берег, стараясь сделать съезд в русло покатым, рвал заросли кедрового стланика, скрежетал по вечной мерзлоте, которая открывалась после тонкого слоя содранной земли, откатывал камни-глыбы в сторону на дне реки, потом принимался за другой берег…

Казалось бы, всё слажено-сделано, немало сил и времени потрачено, чтобы усмирить Сухую речку. Но река терпела немного, а потом ливни размывали всё, не оставляя следа.

Смирить Сухую речку могла только зима, засыпавшая её до краев снегом, заморозив, запечатав её настом. Тогда по зимнику спокойно ездили и вездеходы, и снегоходы, и мы на санках.

Позже для пешеходов придумали другой мост - на сей раз он был подвесным. Про него я могу рассказать подробно, до сих пор вижу этот мост до мельчайших деталей, он мне снится иногда - скрип его досок, скрепленных тросами, и если идти по нему быстро, доски начинали пружинить, мост раскачивался и тут уж держись крепче за стальные тросы вместо перил, улетишь или в небо, или в реку!

Саму Сухую речку я вспоминала редко, она мне никогда не снилась, незримо сопутствуя мосту.
И тут я чётко, будто стояла на том мосту, увидела речку во всей краткой весенней мощи, когда вода пенилась и гремела, переваливая на дне камни, даже вынося их на гребни перекатов.

Пока не построили подвесной мост, на реке было одно место, поотдаль от вездеходной переправы. Если пробраться сквозь заросли кедрача, и потом спуститься к воде, можно было увидеть в реке несколько больших камней. И когда вода немного спадала, при хорошей сноровке можно было добраться до другого берега, перепрыгивая с одного камня на другой.
Ходили мы тогда в резиновых сапогах, они скользили на мокрых камнях, и чтобы было сподручнее, да и сапоги не замочить, я с друзьями снимала сапоги вместе с носками, и прыгала по камням босиком.
Это по ледяной воде - она была такой и летом! Пальцы на ногах сводило от холода так, что потом приходилось отсиживаться на берегу и греть ступни в ладонях.

Однажды мама поймала меня за этим занятием и отругала, взяв честное слово, что я не буду больше так делать. Слово я сдержала, но та детская забава нет-нет, да и дает о себе знать даже сейчас, спустя многие десятилетия: перед непогодой у меня начинают ныть ступни - так, будто я только что вышла из студёной камчатской реки, которую переходила вброд босиком.

У нас с мальчишками была ещё одна забава - забраться на вершину домашней сопки, которая была неподалеку от Манил, и побежать вниз наперегонки - через кусты и кочки. Сначала ещё видишь краем глаза, кто и как бежит, а потом мчишься так, что главная забота - не напороться на ветку и глаза не выколоть, и не споткнуться о камни.

Сбежишь с сопки, отдышишься, глянь - дымок в тундре. Скорее всего, это «бродящая» бабушка костёр для чая разожгла. Так и есть, сидит у костра, чай заварила. С собой Чейвынэ обычно брала лепешки и жареную рыбу, которые мы, проголодавшись, тут же съедали. Чтобы отблагодарить, помогали бабушке потом ягоду собирать. Но надолго нас не хватало, убегали на сопку или к речке.

Основательно, ведрами, ягоду мы собирали с мамой. После того, как погиб отец, и мы остались без мужчины в доме, приходилось всё покупать в магазине, кроме ягод и грибов, конечно.
Ягоды были - голубика, жимолость, чёрная смородина и брусника. Брусники собирали несколько картонных коробок, и её хватало на всю зиму.
И грибы. Мама их чувствовала - ходим-ходим, ищем грибы, сядем передохнуть, мама говорит:
- Подожди, сейчас гляну на той поляне!
- Да мы же вроде на ней были?
- Нет, там не были. А на поляне точно грибы есть, я грибной дух чувствую.
И точно - из ягеля торчат подберезовики-крепыши, молоденькие, целая семья, срежешь их - полное ведро.

Мама и бабушка-чай в чем-то были похожи. Как и Чейвынэ, мама, только выходной, уже в тундру собиралась. Иногда за ней было не угнаться, ходила быстро и много, мы могли в воскресенье с утра уйти за ягодами в тундру и вернуться только вечером, с полными вёдрами - ягоды собирали до обеда, а потом, оставив их под кедрачом, делали костер, кипятили чай, сидели у костра, разговаривали.

Мама спокойно отпускала меня в тундру. Разве что спрашивала - взяла с собой бутерброды? Бутербродом назывался большой кусок хлеба с несколькими котлетами или кусками жареной рыбы. Да, и ещё хорошо бы не забыть полулитровую металлическую кружку для чая. Термосов у нас тогда не было, да и зачем? Вышел к речке, разжёг возле неё костёр, вскипятил в кружке воду, кинул в неё немного кедрача, как это делала Чейвынэ - вот тебе и чай. Да и чай чаще всего было неохота кипятить, просто воду пили. Или ягоду ели, для утоления жажды больше всего водянистая шикша подходит. Её редко кто для дома собирал, в основном она так и использовалась - собрал пригоршню и съел, как будто глоток воды сделал.

А ещё из любимого «подножного корма» в детстве - водянистые и сладкие палочки травы, когда их выдергиваешь из основания, молодые побеги кедрача, и особенно - медовые молодые веточки ивы. Ивы росли возле картофельных участков неподалеку от Пенжины. Когда взрослые отправлялись весной на посадку, мы, дети, шли вместе с ними, помогали. И от души лакомились молоденькими побегами ивы.
Картошку сажали на корюшку: под каждую картофелину в ямку - по корюшке.

Помню вкус этой картошки, которую мама варила с лавровым листом, и сушеной корюшки к ней.
Корюшки в моем детстве было видимо-невидимо, она нерестовыми волнами захлестывала залив, и её жарили, варили, солили, нанизывали на проволоку и вешали гроздьями на стены домов так густо, что нельзя было разглядеть окон.
Мама корюшку солила, а моя обязанность была нанизывать рыбки на проволоку и развешивать их.
Сушилось корюшки столько, что хватало на всю зиму и себе, и гостям, с которыми за чаем и разговорами съедалась приличная охапочка корюшки и щелкались кедровые орешки.

Жизнь была трудная - Крайний Север, лето два месяца, зимой морозы под пятьдесят градусов, центрального отопления не было, а это значит - каждый день, рано утром, мама топила печку. Воду возили в больших бочках, запасались ею так, чтобы хватило на пару дней - водовоз приезжал раза два в неделю. Привозили и чурбаки, их надо было рубить.
И всё равно у мамы было радостное ощущение мира вокруг, она радовалась, если солнечный день, когда находила грибы, восторгалась птичками - надо же, прилетели из Африки!
А в пургу, которая заметала дом почти по трубу снегом, рассказывала мне всякие истории. Гудит пурга, вечер, завтра откапываться, а она рассказывает про царя Соломона и царицу Савскую, как Соломон принимал царицу в своей тронном зале со стеклянным полом. Царица приняла его за воду, и машинально приподняла край своего платья, чтобы не намочить. Так Соломон смог увидеть её ноги, про которые ходила молва, что они в густых волосах…
- Нашла, что ребёнку рассказывать! - смеялся отец.
- Сам тогда расскажи!

- И расскажу… Одно из интересных созвездий - Кассиопея. Там есть желтый гигант, и маленькая красная холодная звезда…
(его астрономические истории я запомнила настолько хорошо, что когда в школе дошел черед астрономии, я, не заглядывая в учебник, могла рассказать и про Кассиопею, и про Млечный путь…)
- Кассиопея была женой эфиопского царя и любила хвастать, за что её привязали к креслу, и бросили в небо. И она с тех пор так и сидит в кресле и крутится вокруг Северного Полюса…
- Ты точно знаешь, что рассказывать, Володя!
- Я же хотел астрономом стать…
- Хотел, да не стал… Ты буровой мастер! Самое подходящее Ирочке сейчас - «Рикки-Тикки-Тави!»
Я слушала про смелого мангуста, который победил индийских кобр Нага и Нагайну, про мускусную крысу Чучундру, птичку Дарси…

Отец согласился с мамой, что мне рано знать про созвездия и перешел на греческие мифы. Я их наслушалась вдоволь, когда лет в пять зимой заболела то ли корью, то ли скарлатиной, да так серьёзно, что местный врач решил вызвать санитарный рейс из Паланы.
- 40 градусов мороза, пурга, лететь в «Аннушке», там столько же, сколько и за бортом! Не долетит! Не дам! - вскинулась мама.
- Пишите отказную, - развел руками врач. - Но подумайте про ребёнка!
- И как в такую непогоду самолет полетит, еще разобьётся! Не дам!

И как будто напророчила - только не про меня, про отца. Он разбился на вертолете, когда возвращался с прииска… Мама ещё чаще стала уходить в тундру, уже без меня, подолгу молчала…

Но это было потом, а когда она отказалась отправить меня на санрейсе, в ход пошли не только лекарства. Мама отпаивала меня чаем, делала компрессы, и поила куриным бульоном. Как я его ненавидела - горячий, да еще кружочки жира, которые сколько не отгоняй к краям тарелки и не зачёрпывай поглубже, все равно, один жир. Окрепнув, я выливала бульон, когда не видела мама, или кормила им свою любимую кошку Муру, которая его с удовольствием лакала.
Но снова и снова:
- Давай еще бульончику! И не отворачивайся.
- Он горячий!
- Бульон тёплый, я пробовала. Давай, одну ложечку… Ещё одну…
- Там жир!
- Ещё одну, за Муру, ну вот, хорошо, давай ещё одну…

Я выкарабкалась. И пока поправлялась, папа рассказывал про Геракла, Андромеду и Персея…
Позже я наслушалась сказок от бабушки-чая, и греческие мифы переплелись с корякскими сказками - уже и не разобрать, кто сидит на высокой сопке - Зевс или Ворон.
Было темно и холодно, ни солнца, ни звёзд, и Ворон решил освободить их. Он нашел их у злой женщины-духа, и когда выпускал Солнце, оно опалило Ворона. С тех пор Ворон так остался чёрным.
А Зевс однажды так рассердился на своего сына Гефеста, что сбросил его с неба, и Гефест с тех пор хромоногий.
И так они вместе и путешествуют - чёрный Ворон, который спускается с сопки, и прихрамывающий Гефест.

Я рано научилась читать, писать и считать. И когда пошла в первый класс, родителям предложили сразу перевести меня в третий. Мама была против - зачем торопиться?

Потом я уже сама читала Киплинга - «Маугли». Там были удивительные животные, некоторых я видела в отпуске, когда мы ездили на материк. Родители всегда летали через Москву, где были три обязательных места посещения: магазин одежды «Руслан и Людмила», галантерейный «Тысяча мелочей», где покупали не только себе, но и по длинному списку для камчатских друзей и знакомых. И обязательно - московский зоопарк: слоны, жирафы, тигры…
Мы гостили у Веры, двоюродной сестры матери, которая жила на Беговой, до зоопарка было недалеко, и мы ездили туда почти каждый день.
Квартира московской родственницы была ничем не примечательна за исключением полок с книгами, которые занимали всю стену в комнате. Однажды взрослые засиделись на кухне, а я достала книгу, в которой были чёрно-белые иллюстрации, и старательно раскрасила их. За что получила серьезный нагоняй от отца.
- Ничего страшного, зато книга стала с цветными картинками, - сказала Вера и подарила мне её. Это были «Приключения Робинзона Круза», которые я прочитала, когда подросла.

Еще Веру я запомнила тем, что она беспрестанно восхищалась прелестями камчатской жизни:
- Надо же, такая дикая природа! А рыба какая! А икра! - повторяла она, уплетая гостинцы.
И когда мы уезжали, я ей предложила:
- Тётя Вера, поехали с нами!
- Что ты, зайчонок! Не смогу! У меня здесь квартира, Москва, я привыкла…

Тётя Надя в отпуск не ездила - ей было некуда. Уже потом мама рассказала мне:
- Ее родители погибли в «голодомор»…
- Как это?
- Был страшный голод, людям было нечего есть.
- А тётя Надя?
- Надюшу отдали в детдом. А потом она завербовалась на север.

Слова «детдом» и «завербовалась» долго оставались для меня непонятными. Почему про детский дом взрослые говорят с оттенком сожаления и сочувствия, ведь если дом детский - в нем должно быть много детей, а это так весело? И завербовалась - это же от вербы, а они такие красивые, у них пушистые «котики» на ветках весной.

Кур для бульона, когда я болела, мама покупала на птичнике, где тогда работала тётя Надя.
А потом главные метеорологи страны вдруг заинтересовались севером Камчатки, и сделали несколько пунктов метео-наблюдения - и в Манилах. Вызвалась тётя Надя - у неё к тому времени стали болеть руки от тяжёлой работы на птичнике.
Чтобы работать на метео-пункте, нужно было поехать в Петропавловск на двухнедельную учёбу.
В Петропавловске и на курсах тёте Наде не понравилось, и она вернулась через несколько дней.
Но больше желающих морочиться с графиками и цифрами в Манилах не нашлось, да и зарплата была небольшой, и ей прислали бандероль, в которой были все разъяснения и инструкции.
Тётя Надя заказала очки в Каменском - магазина оптики в Манилах не было, и она месяц сидела по вечерам в очках, изучая толстую пачку инструкций.
Ей помог мой отец, который вернулся с приисковой вахты. Тётя Надя обратилась к нему за помощью.
Папа полистал инструкцию, хмыкнул и сказал:
- Нет тут ничего сложного! Дай карандаш! Вот здесь говорится, когда и как температуру отмечать нужно, а здесь - замеры воды. Ну, и это ещё нужно, - он поставил «галочки» на нескольких страницах. - А остальное… остальное тебе не нужно.

Так во дворе тёти Нади появились флюгер и другие метеоприборы, и она стала работать дома, да еще надо было ходить на Сухую речку и Пенжину, отмечать приливы-отливы и брать пробы воды.

С Сухой речкой у тёти Нади были свои отношения. Она ею восторгалась, ссорилась с ней, потом мирилась.
- Вчера пробу воды брала, на камень встала, и как поскользнулась. Вот чертяка! По пояс мокрая пришла! - охала она вечером, когда мы пришли к ней на чай.
- А река тут причем? Ты ж сама поскользнулась?
- Да она волной как шлёпнула о камень, я вздрогнула, тетрадку выронила. Потянулась за ней, и в воду! Ладно, не растаю!
Я вчера на склады ходила, купила себе сапоги! Смотри, какие красивые!
Тётя Надя славилась своим блатом на рыбкооповских складах, где можно было тогда по знакомству купить даже импортные вещи.
- В клуб будешь в них ходить?
- Зачем в клуб? Вот соберусь, поеду на материк, на родину. Я ж знаю, из какого села меня привезли. Поеду своих искать, родню.
- И как ты их найдешь? По запаху, что ли? Тебе же в детдоме фамилию другую дали.
- Но имя-то моё! И ещё я песню помню, которую часто дома пели…
Что ж ты опустила глаза?
Разве я неправду сказал?
Разве устами алыми
Ласковых встреч не искали мы?
- Наверное, у кого-то пластинка была такая… И ты по одной песне родню найти хочешь?
- А что? Приеду, выйду к магазину и как запою!
Мама вздыхала, вздыхала и тётя Надя, а потом, махнув рукой, начинала смеяться

А еще тётя Надя на Сухой речке искала золотой самородок. Напрасно отец говорил ей, что нет там никакого золота, одни булыжники. Тётя Надя выбирала те камни, которые ей глянулись, приносила домой и складывала на поднос. Потом показывала их отцу. Тот разводил руками:
- Да нет тут никакого золота!
- Нет, ты посмотри, вон какие прожилки блестят!
- Не золото это!

Вскоре красивых камней набрался полный поднос, и я мне очень нравилось разглядывать их.

Тетя Надя тоже тундру любила, но не пешеходную, как мы с мамой, безлошадные. В хозяйстве её мужа дяди Пети был и мотоцикл, и снегоход, и лодка моторная. Дядя Петя не фигурирует в моем рассказе потому, что был он человеком почти бессловесным, и если не работал на бульдозере летом и вездеходе зимой, то пропадал на рыбалке или охоте. И тётя Надя, чтобы он совсем не одичал, как она говорила, ездила вместе с ним. Научилась из ружья стрелять, да так, что несколько раз переплюнула мужа по числу подстреленных уток.

Долгое время у них жил Акбар, помесь лайки и овчарки, любимец тёти Нади. Она его брала с собой в тундру, и ему позволялось иногда заходить в дом.

Неподалеку от дома тёти Нади стоял магазин, и путь местных пьянчужек к нему лежал вдоль забора. Акбар так яростно лаял на них и кидался на забор, что однажды пьяные мужики рассвирепели, выломали штакетник и палками забили Акбара насмерть. Это они так думали - что насмерть. Тётя Надя на покрывале притащила пса домой и выходила его. А потом взяла ружье и вечером пошла в магазин, когда там было полно народу.
И показала ружье:
- Еще кто сунется к собаке - пристрелю!
Угроза подействовала. И мужики стали ходить другой «пьяной тропой».

Детей у тёти Нади не было, как говорила мама, «она застудилась» на рыбалке, когда хариусов ловила. Я была на такой рыбалке только раз, когда приезжала на практику в Петропавловск, и от газеты «Камчатская правда» меня послали в командировку на родину, в Пенжинский район. Тогда-то дядя Петя и взял меня хариусов ловить. Весной Пенжина разливалась, захватывая прибрежную тундру, и вот там-то, среди кочек и кустов хариусу было раздолье.
Но чтобы поймать рыбу, нужны были болотные сапоги, в которых затем надо было бродить с удочкой по заливной тундре, выбирая неглубокие места и стараться не набрать в болотники воды. Да ещё при этом внимательно смотреть - где ходит хариус, оставляя круги на воде.
Меня хватило на полчаса, я два раза оступилась, промокла, и пришлось сушиться у костра.

И мама, и тётя Надя одевались просто - куртки, шапки-ушанки, штаны, сапоги, чаще всего резиновые, летом, и ботинки «прощай, молодость» зимой.
А когда шли в клуб, смотреть кино, одежда была другая, почти материковская - юбки, платья, у кого были - шубы, сапоги на каблуках.

Мне никаких фотографий не нужно, чтобы вспомнить клуб в Манилах: в школе на физкультуре мы бегали вокруг него, ходили на репетиции концертов к праздникам. А по вечерам - в кино.
Клуб одиноко стоял на поселковой площади, и зимой, когда быстро темнело, люди с фонариками (поселковое освещение было неважным) шли из разных сторон посёлка в его центр. Самих людей не было видно, лишь лучи фонариков скатывались с высокой, рыбкооповской части, спускались из района школы, и казались отражением больших лопастых звёзд, от которых на небе было светло, но в посёлке между домами всё равно стелилась ночь. У входа в клуб имелся прожектор, и там было уже светло, женщины стояли, ожидая знакомых, мужчины курили поотдаль.

Тётя Клава выглядела по-другому: всегда накрашена, волосы уложены в завитки, начесаны и заколоты невидимками, да и одета хорошо. Больше всего меня в детстве меня удивляли её тапочки - розовые, с перьевой опушкой, - и нейлоновый стёганный халат, почти как в «Бриллиантовой руке», нежно-голубого цвета. И готовила она превосходно - воздушные и сочные рыбные котлеты, курицу с хрустящей корочкой, вареники…

Самой главной мечтой тёти Клавы было уехать в Краснодарский край, купить там дом. Деньги на дом у неё были, и дом подходящий на примете тоже… - я удивлялась своей памяти, - тётя Клава работала в магазине, сами понимаете, в те времена…

Имелся у неё и муж, Вася. И он получал хорошие деньги, потому что плавал на барже аж до Аянки. Но и только, на этом весь прок от Васи заканчивался. Потому как ни в какой Краснодарский край Вася ехать не хотел, пропадал на реке. Когда мы приходили к тёте Клаве в гости, у телевизора в комнате сидел неразговорчивый дядька, поэтому мы с мамой и тётей Клавой обычно пили чай на кухне.

Потом, когда я подросла, мама рассказала, что первый муж Клавы утонул - перевернулся на моторной лодке в сильную волну.
Она вышла замуж за его друга.
И не простила Пенжину - при случае поминала ругательствами, да такими, что никак не вязались с розовыми тапочками и голубым халатиком.

Однажды Вася подвозил нас с мамой в Каменское, вверх по Пенжине. И это был другой Вася, он угощал нас ухой и даже шутил.

Частенько, даже при гостях, тётя Клава вдруг вставала из-за стола на кухне, шла в комнату, где гудел телевизор и сидел муж, и кричала:
- И-ирод! Умру… сгнию здесь! О себе хотя бы подумай! Не люблю я ваши реки, я боюсь их. Ты уйдёшь, и не вернёшься! Ва-асенька!

Возвращалась, хваталась за сердце. Потом, отдышавшись, опять нападала на мужа:
- Я и дом уже нашла, в два этажа отгроханный, кроликов разведём, с них прибыль хорошая! Подруга Анька пишет - хороший дом присмотрела, нужно срочно покупать! Ну что ты, прикипел здесь? - И опять срывалась на крик. - Муж ты мне, должен со мной ехать! Что я там без тебя?

Вася курил у окна, за которым была река и его баржа на берегу. Скоро прилив - но еще тихо, Пенжина не шумит и не слышно набата: чтобы баржевики не проспали, когда начинался прилив, стучали в рельс.

- На барже этой свет клином сошелся! Что я там одна буду делать, в этом доме? - объясняла тётя Клава нам с мамой. - Купить дом и всё, что нужно по хозяйству, смогу, и не такое выдюживала, но как же я там одна? Анька поможет, конечно, но не могу я без Васи! Пропадёт он на своей речке, кто ему постирает, накормит, приголубит? Вон щуплый какой.
Последнее время на меня бессонница напала, просыпаюсь посреди ночи, еще спать да спать, а я слушаю, как он мне дышит в плечо, теплый, как цыпленок, и представляю, как он в одних плавках будет ходить по огороду среди арбузов, кроликов кормить, сам чёрный-пречёрный, как Анькин муж на фотографии…

- А ты сама пока съезди в отпуск, и все разузнай, - советовала ей тётя Надя.
- Да я уже было собралась в начале лета, и заявление на отпуск написала, но Вася сел на мель со своей баржой и ходил такой мрачный, что я и подступиться к нему боялась. Сколько ни говорила - чёрт с ней, этой баржой, и заработком, и так на жизнь хватит, - он только молчит.

- Как люди будем жить! - опять кричала она мужу.
- Не могу без речки, - вдруг подал голос Вася.
- Сдохнешь на речке своей…
- Сколько раз говорил - пошли со мной на барже, хоть на день. Вокруг лес, аж над речкой завис, баржа гудит… А галька-то под днищем на мелях скрежещет… Уху тебе сварю…

х х х

Они были не похожи, и похожи. Как крутое тесто, вымешены жизнью на севере Камчатки, её долгими зимами, морозами и пургами, радостями и потерями.

Я была на родине, в Манилах уже после смерти мамы, когда приезжала на практику на Камчатку. Тётя Клава к тому времени уехала в Краснодарский край, купила там дом. Но вскоре умер её муж, а потом и она.
Жила я в Манилах у тёти Нади. Она так и не поехала на материк искать свою родню, жаловалась, что ноги совсем не ходят, но по-прежнему каждый день отправлялась на Сухую речку брать пробы воды.
- Ты мне пиши, Ирочка, я сама-то писать не люблю, но мы будем с моим старичком читать-перечитывать твои письма.

Дядя Петя к тому времени стал подслеповат, но всё равно уходил в тундру, сидел у костра, слушал, как летят утки, и не стрелял.

И только Володя-фотограф ускользнул от меня, я так его и не вспомнила, не проявила в своей памяти, не зафиксировала. Я написала в Хабаровск тому человеку, что прислал мне фотографии. Хотела расспросить его мать… Опоздала - «На минувшей неделе мы похоронили маму. А сам я… много чего было в жизни, уже и не вспомнить, что было тогда, в Манилах».

Московский вечер. Мне за сорок. Я старше мамы на фотографии. У меня муж и взрослая дочь.
Медленно идет весенний дождь. Я стою, прижавшись лбом к окну, закрыв глаза, слушаю, как стучит дождь, и вижу девочку, которая идёт домой, у неё красные щёки и нос, позади её - санки.
Она поворачивает за соседний дом, и подходит к двери.
Открыть её, и зайти в тепло, где горит печка, мама жарит рыбу, которую принес отец и смеётся в ответ на какую-то его шутку.
- Вся в снегу! Ирочка, быстрее, быстрее раздевайся, Володя помоги, она же совсем замёрзла.
- Да не замёрзла!
- Ты посмотри на щёки! Она отморозила себе щёки.
- Не отморозила! Нормальные красные щёки!

Открыть дверь - а вдруг и правда попадёшь в тот мир, где мама и отец, Манилы, бурлит непокорная Сухая речка, и где смеются три женщины, глядя в объектив фотоаппарата.

"Наша улица” №236 (7) июль 2019