Ирина Оснач “Позвал бы тебя” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Ирина Оснач родом с севера Камчатки, где долгая зима, короткое лето, сопки и тундра. Родители Ирины - из поколения советских романтиков, приехавших осваивать Дальний Восток. Ирина Оснач училась на семинаре прозы А. Е. Рекемчука в Литинституте. Потом на перекрестке (остаться в Москве или вернуться на Камчатку) выбрала «вернуться на Камчатку». Работала в областной газете, много писала и была одним из известных журналистов Камчатки. Теперь живет в Подмосковном Красногорске. Автор повестей и рассказов, которые публиковались в альманахе «Камчатка», журналах  «Юность» и «Дальний Восток», антологии камчатской современной литературы «Земля над океаном», альманахе «Пятью пять», журнале «Наша молодёжь», международном литературном альманахе «Особняк», «Независимой газете». Рассказы Ирины переводились на болгарский язык, вошли в лонг-листы международного Волошинского конкурса и литературной премии им. О. Генри «Дары волхвов». В сентябре 2018 года стала дипломантом XVI Международного литературного Волошинского Конкурса.
В "Нашей улице" публикуется с №226 (9) сентябрь 2018.

вернуться
на главную
страницу

Ирина Оснач

ПОЗВАЛ БЫ ТЕБЯ

рассказ

Бревна лежали на берегу - лиственница, обрубленная от веток, с красновато-розовыми следами от коры, - они сочились смолой и медленно высыхали. От них по-зимнему пахло шишками - когда под завывание пурги собираются за столом на кухне и щёлкают орешки.
Ещё пахло огурцами - от корюшки. Грузчики лопатами перекидывали рыбёшку из трюма баржи в тракторный прицеп.
Они загребали темную массу, подбрасывали в воздух, и она серебристым дождем все сыпалась и сыпалась в прицеп. Можно было расфасовать рыбёшку и в мешки, не успевали, корюшка нерестовыми волнами захлестывала залив, и её было так много, что поселок уже полторы недели жил только на рыбе.
Её жарили, варили, солили, нанизывали на проволоку и вешали гроздьями на стены домов так густо, что нельзя было разглядеть окон.
Рядом, на брёвнах, сидела Юлька - красное платье, скользящее на ней, упрямое, скуластое лицо, раскосые глаза, в которых играют непонятные кошачьи огоньки, чёрные волосы - Юлька любила встряхивать ими, и они так и летали по спине прядями, синью отливающими на солнце.
Стараясь усидеть на подложенном, чтобы не испачкать брюки, носовом платке, Юрик неловко расставлял ноги, двигал плечами, приручая пиджак, - в честь последнего звонка мать заставила надеть костюм. На брёвна его потащила Юлька - высоко поднимая ноги, мускулистые, крепкие и круглые, и красную ткань, колышущуюся вокруг них. Юрик отводил глаза, спотыкался, а Юлька сердилась на его неповоротливость и за руку тащила всё выше. Сырые и тяжёлые бревна глухо стучали.
- Й-улька!
Вообще-то её звали Улита. Юрику это имя нравилось, он вспоминал, как ее называли тундровые коряки - с придыханием, растягиванием «т» - Улитта; ещё это имя пахло оленьими шкурами и дымом, чумом.
Но Юлька терпеть не могла «Улиту», и Юрик смирился, вытягивал трубочкой губы и со свистом у него выходило: - Й-улька!
- Представляешь, мать решила меня отправить до осени к бабке в тундру, я же там с ума сойду! А я, вот увидишь, - удеру, удеру в Петропавловск! - волосы метнулись и рассыпались по спине.
- А я бы поехал в тундру… Но мать меня разве отпустит, у нее такие планы - город, институт…
- Да ну, тундра, - хмыкнула Юлька. - Права твоя мать - город, институт… Училась бы я хорошо… И уж сюда бы не приехала, как эти, - она приподняла бровь и кивнула: с пришвартовавшегося катера мимо шли два приезжих парня, которые как пару дней появились в посёлке. Говорили, что они будут работать у геологов.
- А я бы в тундре ходил, смотрел, песни бы слушал, такие песни… И ты… - Юрик запнулся. Юлька не слушала его, смотрела на парней, а потом нетерпеливо мотнула головой:
- Перекусить есть?
Он дал бутерброд с вяленой рыбой, и Юлька стала жадно есть её, выплёвывая косточки.
- А если подумать - хорошо им. Приехали, уехали. И всё. А тут сиди, экзамены сдавай, а потом ещё в тундру сошлют к бабке, чтобы я не маячила перед глазами. Давай, уедем! Уедем куда-нибудь, далеко-далеко…
Юрик не знал, что ответить.
Наверное, мать права, когда говорит, что он попал под дурное влияние. Влияние у Юльки есть, это правда, но никакое оно не дурное.
Два года назад она села к нему за парту. А когда прозвенел звонок на перемену, предложила смыться с последнего урока.
Юлька тогда переехала со своей матерью - отчима та нашла уже здесь - из другого поселка. И на уроках неделю сидела с другим. А потом вдруг пересела к нему.
Юрик спросил, зачем уходить с урока, если тот - пение, и учитель пения обещает, что у них будет свой ансамбль в клубе, настоящая группа… Юлька обиделась, буркнув, что он какой-то ненастоящий. Звали её тогда Улита, имя свое она переделала позже. Он вовсе не был её оруженосцем, если уж заартачится, то и Юлька отступает. Но обычно он всё о чем-то думал, и лишь Юлька могла его расшевелить.
- Нужно разведать, дома ли моя мать! Ты сходишь, глянешь, а я тебя возле забора подожду, - решила она, вспыхнув кошачьими глазами.
Юрик глянул на часы и спрыгнул, протянул ей руки. Юлька прыгать не стала. Словно чувствуя на себе взгляды тех, нездешних парней, прошлась по бревну - ветерок, солнышко, красное платье и глуховатый стук туфелек.
- И-и, сорванцы! Всё бегаете да бегаете, уже школу заканчиваете, детей скоро наделаете, а всё ребятня! Юрк, тебя мать искала: «Не видали Юрочку?». А Юрочка под заборами шляется! - из магазина возвращалась подруга матери с молоком и хлебом.
Хлеб пах так сладко, что у Юрика закружилась голова. Он глянул на Юльку - та тоже нацелилась глазами на хлеб.
- Пошли ко мне, а потом у тебя разведаем!
Юлька поколебалась и кивнула, приняв независимый вид, она всегда так делала, когда заходила к нему домой. Жаловаться она не любила, но он знал - её мать все деньги пропивала, обходясь и без закуски, а отчим варил себе уху на барже. Иногда, когда они с Юлькой возвращались вечером из кино, она говорила: «Уже домой! У-у!», и Юрик понимал, о чём она.
Ему и самому не особенно хотелось домой.
У него-то дома всё было хорошо. Правда, отец изредка выпивал, но мать его сразу укладывала спать в комнатушку, закрывавшуюся на задвижку, и очень сердилась, когда Юрик заходил туда. Юрику был жаль пьяного отца. Жалость подбиралась к горлу и тогда, когда мать говорила, что очень надеется на него, он же видит, как им с отцом трудно, и он должен учиться, должен… И гладила себя рукой возле сердца.
Все разговоры были только про эту надежду. Планы у матери были великие: институт, аспирантура в Москве, а как иначе? Хорошая работа, а потом Юрик и их с отцом заберет к себе… Юрик любил и мать, и отца, но от этого их постоянным молоточком «должен, должен» хотелось убежать.
Матери дома не было, он свистнул в форточку, и Юлька зашла в дом. Юрик привычно нашёл кастрюлю, налил чуть теплую уху, поставил на стол сковороду с рыбными котлетами. Юлька уничтожала всё с поразительной скоростью, её тело двигалось под платьем, когда она ела рыбешек из ухи, и казалось, что она глотает их живьем, и они ещё трепещут.
Скрипнула входная дверь.
- Ешьте, ешьте, - мать поставила бидончик с молоком на стол, опустила руки. - Ну, как последний звонок?
- Теперь экзамены - и фьють! - махнула рукой Юлька.
Мать улыбнулась, прикрыв веками глаза, - непривычно белая, как молоко, пошла в спальню, оттуда сказала приглушенно:
- Молоко пейте, Юрик, угощай.
Настороженно следившая за ней Юлька приникла губами к бидончику.
Юрику стало не по себе - белое лицо матери и молоко, уходящее в Юльку, и, поймав её взгляд, кивнул на дверь.
- Спасибо, тёть Нюра, - выпалила Юлька скороговоркой и выскользнула в дверь.
- Мам, я ещё в клуб зайду, мне к семи на репетицию, и потом вернусь, - Юрик потоптался и, не услышав ответа, шмыгнул вслед за Юлькой.
Показались ящики с банками возле теплицы Юлькиного соседа, Петра Петровича. Юрик пошел вперед, прислушиваясь, не оглядываясь, он знал, что у забора притаилась, сверлит его глазами Юлька, готовая пружинкой в мгновение распрямиться и выстрелить назад.
- Юрка! Ю-юрчик! Ты стерву мою не видел? - вот и Юлькина мать на пороге.
Юрик вздрогнул, но отступать было некуда, затылком он чувствовал, как напряглась Юлька у соседского забора.
Юлькину мать он не любил, она ходила злая, взбудораженная, а чаще всего - пьяная, с гордостью выпячивая синяки - они с Юлькиным отчимом часто дрались. Он был на десять лет её моложе, всё время позорил её на людях, говорил, что хочет уйти, да вот не всякая молодая за ним так бегать будет.
Сейчас она была накрашенная, в тесном ярком платье.
Звякнули банки возле соседского забора - Юлька не удержала равновесия.
- Иди сюда! - завизжала её мать. Пришлось зайти в дом. На кухне был дым коромыслом. Юлькина мать уже певучим голосом рассказывала, что хочет послать дочь в табуны, чтобы в поселке не болталась, а парни с катера уговаривали её оставить дочку, один ухмыльнулся, сверкнув золотым зубом:
- Как зовут красавицу?
- Юлька, - быстро ответила полушепотом Юлька и покраснела.
- Пойдем отсюда! - потянул её за платье Юрик.
Он надеялся, что она кивнет ему, но Юлька улыбалась парню, сильно растянув губы. Они потрескались, Юлька провела по ним языком, и засмеялась всем телом, смех ходил в ней волнами.
С виска сползла капелька пота, Юрику было стыдно вытереть её, и она все ползла вниз, пока не скользнула по груди и исчезла. Он глянул на ненужный никому сейчас электросамовар. На блестящей поверхности кривилось в страдальческой гримасе лицо уродца, сжимая щёлки глаз и обиженно шевеля разбухшими, вывернутыми губами.
Вокруг галдели, топали, стучали каблуками, чокались - Юлька тоже потянулась за стаканом с вином и выпила, - опять топали. Золотозубый потащил её танцевать. Красное платье закружилось по комнате, а потом слилось с мужской фигурой.
На репетицию он уже опаздывал, да и матери обещал вернуться…
Юрик заставил себя встать и протиснуться к двери.
Из окна вспышками, когда не загораживали лампу, бил свет, метались, словно шаманя, тени.
Юрик, не оглядываясь, побежал к клубу: по деревянному тротуару, гулкий стук которого отдавался в ушах, по обмякшей под вечерней росой земле, попадая в лужи, по бетонной дорожке возле клуба.
Светились большие, в полстены, окна клуба. Прожекторы нагревали сцену, учитель пения вместе с гитаристом и ударником налаживали микрофон.
Юрик направился было к двери, но потом вдруг сел на корточки, почувствовав, что не может заставить себя зайти. Не было чувства полета, будто прыгаешь с высокой горы, летишь и кричишь от радости, с которым он обычно заходил в клуб, повторяя Юлькины слова, что нужно побольше заставлять себя, только тогда выработаешь волю.
Юрик закусил губу. На небе были звёзды, в домах безжалостно светились окна, никому до него не было дела. Ему стало обидно. Юлька могла понять его, но она сейчас видит наглые глаза того парня, его чуть выпяченные зубы, внезапное, ослепительное поблёскивание золотого зуба.
Он опять посмотрел в окно - как бы он хотел запеть на сцене громко и красиво… и чтобы Юлька сидела в первом ряду. Тогда бы она всё поняла.
Юрик свернул в темноту от светящегося окна. Наверное, мать уже заждалась.
«Ну и пусть, - со злобой подумал он, - я её не заставляю сидеть, ждать, пока я приду, пусть спит себе на здоровье. Уеду».
И оттого, что он тоже может быть решительным и жёстоким, как все вокруг, стало приятно на душе, но не легче.
На кухне горело окно. Он тихо зашёл в коридор, вытер ботинки, тихонько открыл дверь. Непривычно пустой стол на кухне; ампулы на синенькой бумажке; стулья придвинуты.
Ничего не понимая, надеясь, что он сейчас увидит мать, он пошёл в спальню, залу, комнатушку, вернулся на кухню, сел за стол и уставился на ампулы - пустые, с неровно отсеченными концами.
В окно постучали. Он отдёрнул занавеску - соседка. Выскочил на крыльцо.
- Мы ужинать собрались, смотрю - ты. Я не буду заходить, мои за столом ждут. Мать в больницу увезли. Сердце. Пойдём к нам, поужинаешь?
Он мотнул головой. Скрипнула калитка - соседка ушла в свой дом, в тепло и свет, к столу. У него тоже позади, за дверью, были тепло, свет, стол.
Нужно было бежать в больницу. Нужно было бежать к Юльке, остановить её. Он почувствовал, как его лоб покрывается испариной.
В соседнем доме зажгли на подоконнике лампу. Кто-то вышел на крыльцо. Юрик опустил голову, сжался на крыльце.
«Я ещё всем, всем покажу», - он плакал.

***
- А, туды твою… - выругался Петрович.
Мотор заглох, Петрович дергал веревочку на двигателе, она раскручивалась и слетала, Петрович опять наматывал, и она опять слетала.
Юра сидел и смотрел, как возится старик. Наконец, мотор завёлся, и лодка поскакала к посёлку по волнам, напиравшим из залива. Был прилив. Два бульдозера разгребали и спихивали в воду кучи брёвен. Верхние брёвна весело стучали, скатываясь, нижние глухо крошились - они уже почти сгнили. А бульдозеры всё потрошили и терзали серую груду бревен, издалека казавшуюся спичками, насыпанными на берегу, подталкивали их к воде.
- Геологам плотами будут сплавлять, - пояснил Петрович, - сколько уж им лежать.
- Вот и все перемены, - усмехнулся Юра.
Они замолчали. Все сразу пришедшие в голову слова были высказаны при встрече. Да и говорить особенно было не о чем. Он и сам всё знал. Отец после смерти матери всё больше молчал и слушал, как сын рассказывает о своих делах. Уехать из поселка отказался. Улита… Улита уехала в Петропавловск, там и затерялись ее следы.
Петрович копался на берегу, привязывая лодку. Юра чувствовал, что старик ждет от него чего-то, каких-то слов, но промолчал.
Лодка была привязана, и они пошли по дороге в поселок.

"Наша улица” №238 (9) сентябрь 2019