Юрий Кувалдин "Круглое" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

КРУГЛОЕ

рассказ

 
Жизнь распадается на элементы, до того элементарные, что даже приличного общества, дышащего новизной, из него не составить, но и ты сам, как ни крути, являешься его неотъемлемой частью, и даже самой этой средой, потому что и на тебя кто-то смотрит косо, игнорируя тебя и прочую публику, подобную тебе, ибо в толпе все одинаково незначительны, потому что людей так много, что они даже не в состоянии все оказаться в прошлом, да и положение на сегодня ни к чему не обязывает.
Страдание без глагола на рифме, оно для гениев, вне сиюминутности, вне моды, а как бы параллельно традиции, о вещах таких небывалых по меркам сегодняшнего дня, что давно, по наследству будущему поколению примера для, весь эгоизм одиночества, вся доброта, вся язвительность в радость рабочих дней, на старость, строка за строкой постоянно, ежедневным трудом, деяниями, мыслями, знакомых всячески, суть обаяние, без отдыха, с восторгом, как в празднестве, основательно и пораньше, примерно, как в любви, во всем блеске бронзы со звоном литературная магистраль без глагола на рифме.
Во всяком деле, да что там в деле, в каждом пустяке необходимо прилагать усилия, потому что всё время возникают препятствия, иногда такие изощрённые, что ума не приложить, как, например, ищешь босой ногой спросонья тапочку, одну находишь, надеваешь, а другой нет, поэтому сразу теряешь расположение духа, начинаешь искать вторую тапочку, приседаешь, прислонив лоб к полу, смотришь под диван, тапочки нет, ползаешь по углам, встаёшь и бродишь по квартире, одна нога босая, другая в тапочке, час другой, поставив себе задачу во что бы то ни стало найти вторую тапочку, но не находишь, однако сдаваться не собираешься, обходишь все комнаты, перерываешь все шкафы, обнюхиваешь прихожую, заглядываешь в холодильник и в стиральную машину, нет нигде, исчезла, провалилась, и ты понимаешь всю глубину формулы: на каждое твоё действие есть противодействие.
На фоне вечности непостижимый ум не меркнет, он светлый, ясный, к тому же справедливый для всех времён, при этом очень точный в своих оценках, широкий, если надо быть широким, осведомленный о таких вещах, которые не сняться только мёртвым, и никогда ничего не забывавший, знавший то, что знать бы и не надо, любезное величье в простоте, которое доступно всем без исключения людям, поклоняющимся всемирному блестящему уму того, кто создал нас.
Можно верить или не верить безотчётности жизни, идущей произвольно, без согласования с индивидом, которому кажется, что это он живёт, но всё обстоит иначе, без начала и конца, только необходимо запустить новую жизнь с восклицанием, я полюбил её без памяти, то есть можно сказать, что вместе были без памяти в процессе любви, о которой накануне даже не подозревали, да и всегда будет лучше оказываться на этой точке взаимодействия тел случайно, как в последний вечер, который продолжила безумная ночь, подарившая бесконечное блаженство, жаль только, что не увижу её вновь.
И он мне говорит, что в действительности всё происходило иначе, потому что он на эту действительность смотрел с верхотуры трибуны, а я в это время бегал на поле, так что рассказывая мне же, что со мной происходило на поле, поразительно не совпадало с теми действиями, которые выполнял я, но контакта понимания не происходило, хотя я встречался с собеседником много раз в жизни, но не знал, что наши склонности в понимании жизни столь полярны, хотя и его мнения я приобщал для описания персонажей, когда очевидная реальность преобразовывалась в разночтения, хотя каждый пристально вглядывался в события, но точки зрения не совпадали никогда, не выходя при этом из круга своего времени.
Вчера ещё не было сегодня, того самого сегодня, которое вызывало чувства, сходные с прежними, только объясняю я это тем, что чувства эти связаны с привычками в новом месте, которое всегда приносит живую радость, даже удовольствие, как появление утреннего солнца, еще вчера предвещавшего приход сегодня, и всё-то сегодня предначертано, не вполне точно, а как бы дан набросок, казалось бы, единственный в своём роде, но который завтра выветрится из памяти, но само сегодня диктует и вчерашнее и завтрашнее, потому что в первую очередь постоянно стоит сегодня, удивительный предмет для описания.
Влекомый милостью судьбы к соединенью разнородных материй только для того, чтобы стать свидетелем превращения зерна в колос, получая при этом колоссальное удовлетворение, словно это я сам заколосился с отблесками золотого рассвета, когда предпочитал бессознательно сеять зёрна букв по чистым страницам книги, чтобы ею пользовались жаждущие просветления души, с которыми бы уживались и обычные смертные, создавая равновесие незамысловатым отношениям даже против воли последних.
Разделял мнения, и нагонял скуку, чувствуете связь, потому что говорил так, словно вы бредёте днём с фонарём, когда жизнь изменилась  до неузнаваемости, так что приходилось сомневаться в собственном зрении, а душа сбегала с обрыва туда, где залегают другие души, вот и попадаешь чёрт знает куда, натыкаешься на бестелесных себе подобных, и сам опрокинут, когда всё это перевешивает реальность, но нужно довериться иносказательной сущности, которая напоминает феерии Босха, дабы заключить соглашение с самим собой, когда психика с такой головокружительной быстротой меняется.
На всё есть свои причины, даже тогда, когда этих причин вроде бы не замечаешь, как не видишь воздуха, опираясь на который свободно парят птицы, отчего колеблется в сумятице твой рассудок, но задним числом ты помаленьку врубаешься в действие невидимых сил, говоря себе успокоительно, что отвлекаю этим своё внимание от реальности, да и другими приемами концентрации на абстрактном, уводящем, правда, слишком далеко, что может привести сознание в серьезное заболевание, плодом которого, тем не менее, станет появление надежды на постижение непостижимого.
Мысли рождаются из слов, кто-нибудь с этим поспорит, но выразит своё понимание словами, даже если он мыслит, как утверждает, картинками, но картинка без подписи умирает, не родившись, я не сказал бы, что картинки не окажут на меня и малейшего влияния, просто я при этом вижу не картинку, а бегущий в голове текст, передающий изображение, как это делает компьютер, преобразуя программу, состоящую из букв, цифр и прочих знаков, в картинку, чтобы каждый чувствовал, что за внешним всегда стоит что-то тайное, фундаментальное, невидимое, и какое-то время хоть в малой степени подумает о том, что отныне именуемые словом ценности скажут нечто намного более важное, упомянут истоки появления человека на лице земли, и позволят недавно бывших еще среди живых людей найти в графе «отсутствие».
Одно лишь побуждение прикоснуться к великой книге вызывает в моей душе необычайный подъём, который выводит мысль о невозможности переложения литературного текста на изображение, вторичное по своей природе, ибо изображение не требует никаких усилий у пациента, достаточно ему лишь смотреть, то есть использовать то качество, которым снабжен каждый серийный организм, так что вершиной творчества была и есть классическая литература, ныне уходящая от изображения внешнего мира к исключительно текстовой художественной философии сложных синтаксических конструкций, доступной единицам, поэтому экранизация истинной литературы невозможна.
По независящим от человека причинам, он оказывается в единстве времени, места и действия, то есть яблоком падает недалеко от родительской яблони, таким образом, загружается исключительно средой своего обитания, привычки которой в подавляющем большинстве случаев довольно тривиальны, лишь некоторым удаётся вырваться из обывательского болота и взлететь, когда причиной этого взлёта, главным образом, чрезвычайно редко, но всё же являются кое-кому великие книги, покоряющие душу обычного человека, и под впечатлением редкой интеллектуальной высоты он сам взлетает, покидая дом родной, как правило, для перелёта в столицу.
Хлеб быстро кончается, зрелище ещё скорее, а ведь стреляли в небо гирляндами огней так наглядно, жизненно, ощутимо, вещественно, и хлеб с поджаристой корочкой уплетался с таким восторгом, но всё кончилось, ни хлеба, ни зрелищ, остались лишь круги на воде поутру, да и те не от хлебного веселья, а от ныряющих уток.
Известной формулой счастья в любви собственная жизнь цельно объемлет всё мыслимое и немыслимое, обязательно прибегая при этом к непрерывности познания всего сущего с устойчивостью гравитации, имея в виду при этом достижение определенного удаления от сходных тел, вращающихся по тем же орбитам, ценность которых является общеизвестным фактом заблуждения, исходящего от укоренённых привычек, составляющих непрерывность твоего счастья.
Идут по сцене жизни люди, все костюмированы, все знают свои мизансцены на улице, в квартире, на работе, в театре, на футболе, в метро, на самолёте, на пляже, в огороде и прочее и тому подобное, вовремя подают реплики, соблюдая принцип единства времени, места и действия, эта сцена всегда полна жизни, постоянно стремящейся к невозможному существованию в небесах, на воде и на суше, где исполнение любых ролей произвольно, каждый может стать каждым на этой сцене, поскольку приспособились к ней в совершенстве, им ведь предстоит играть свои роли от рождения до смерти, да чтобы аплодировали, потому что как никогда прекрасна череда актеров, спешащих в своих ролях от родильного дома до кладбища, при этом рассчитывая на посмертную славу.
Музыку улавливает слух даже в постоянном шуме города, правда, постепенно затихающим к ночи, когда та музыка перекликается робко с чудным сиянием на западном горизонте, когда слегка красные полутона напоминают цветы, положенные художником на ткань, подчёркивая фактуру поверхности для того, чтобы мягкое свечение пробуждало мысль о музыкальности жизни, как бы невежество её ни отрицало.
Комнаты шли одна за другой, анфиладе не было конца, я шёл в темноте, подсвечиваемой изредка поблескивающими на стенах фотографиями, словно был во власти иллюстрированных журналов в духе ушедших веков, когда мелькали портреты, один, другой, полгода раньше, два века позже, в голосе тишины жизни в этом возрасте превращаясь в свой собственный музей.
По линиям улиц и переулков, особенно по самому короткому переулку в центре Москвы - Петровским линиям, с рестораном и гостиницей «Будапешт», от Петровки до Неглинки, и от Неглинки до Петровки, метафорично пару шагов, входишь, и выходишь другим до неузнаваемости, особенно в тот день, когда правильными глазами видел неба гладь, соответствующую твоим чертам, несущим интенсивную ясность мысли, торжественно открывающей новый смысл в форме строения жизни.
Приятные манеры на людей неотёсанных производят странное впечатление, как будто они видят человека из другого мира, при этом испытанное чувство неприятия культурных людей вызывает потребность быть ещё грубее, и не кажется преувеличенным превосходство над «всякими манерами» людей, носящих очки и шляпу, а уж о чувстве восхищения говорить просто не приходится, тогда как люди с хорошими манерами, вроде Чехова, заботятся о грубых, лечат их и строят для них школы, не отдавая себе отчёта в том, что в замен получают неблагодарность, но когда культурную обработку будут проходить все новорожденные, то история будет польщена деятельностью людей с хорошими манерами, поскольку именно они цивилизуют мир, потому что человеку с хорошими манерами удобнее жить самому, да и ради других.
В кругу семьи за круглым столом в круглую дату говорили о круглых, которые кругом крутятся со скоростью электронов вокруг атома, сам который до того круглый, что нет сил круглые сутки наблюдать за ним, сидя на круглом электроне, вращающемся в твоей круглой голове круглые сутки, округленные до круглого года с крутящейся в памяти минутой, когда всё стало вокруг голубым и зелёным..
Я прекрасно знаю, чем я отличаюсь от других писателей - силой философской мысли, отлитой в живые образы. Не изображение выхваченных из жизни людей, а создание не бывших в жизни персонажей из идей. Они живее живых. С опытом доходишь до такого состояния, когда просто не переносишь других авторов, особенно философов. В этом есть самостоятельность - создать свой мир, единственный и неповторимый: для этого всю жизнь нужно писать изо дня в день, чтобы написать что-либо путное. И в итоге ты приходишь к своим книгам, от которых не оторвешь читателя, если таковой случается. Холодны те, которые не открывали мои книги. Но как только кто-то их открывает - всё, он мой, он как муха в паутине, или на липкой ленте летом в зной. Читатель, вступающий в мои буквы, переполняется жаждою познания всего меня, потому что я поднимаю его на такие вершины, где птица превращается в полете в лёд, и опускаю в такие бездны, где каждое слово запретили к произношению еще жрецы фараонов. Не существует на свете таких изысканных и эгоистических книг, как мои, поскольку они проникли в суть сути и в красоту красоты запретного. Не имеют значения никакого твои писания для современников. Они должны сначала умереть, чтобы понять тебя. И это произойдет тогда, когда пройдет должное время, как прошло тогда, когда стали понимать Моисея с его «Бытием». Надо поводить наш народ по Садовому кольцу лет 50, чтобы он перестал ходить на выборы тех, которые не умеют читать. Я часто слышал, что невозможно равнодушно читать мои книги, - я отвлекаю даже от любви.
Всецело отдаёшься глубокому раздумью о свойствах собственного сознания, поскольку этот предмет почти не поддается пониманию, и порой кажется, что ты абсолютно свободен от собственного «Я», особенно тогда, когда находишься в полнейшем покое, когда даже самая крохотная мысль не беспокоит тебя, как будто день только для того и наступил, чтобы все прочие обстоятельства померкли, а ты поднимаешься по какой-то невероятной лестнице к зеркалу, в котором отражается вся без изъятий реальность, совпадая с твоим образом, подающим надежды на понимание всего сущего изнутри твоего же сознания.
Ты скован цепью, даже тогда, когда стоишь у Китайгородской стены, цепью хранившая старую Москву или когда якорь бросают в море на той же цепи, которая разматывается со звоном и бьётся о дно, но цепь жизни всё равно тянется, позванивая звеньями, среди которых я и ты подаём свой голос, летя на цепи ведром в глубокий колодец, чтобы напиться, а затем взлететь на цепи в небо птицей, надеясь быть услышанными другими звеньями, звенящими почти колоколами, чтобы в конце концов уступить место другим звеньям, но звон цепи никогда не смолкает.
Брежнев - это эпоха жесточайшей реакции, а не застоя. Посадки за антисоветскую деятельность, изгнание из страны умных. Учиться нужно писать другими словами, как писал наш гений Андрей Платонов: «Никто из прочих не имел семейства, потому что каждый жил раньше с таким трудом и сосредоточием всех сил, что ни в ком не оставалось телесного излишка на размножение», или как писал Фридрих Ницше: «Чем свободнее и сильнее индивидуум, тем /взыскательнее/ становится его любовь; наконец, он жаждет стать сверхчеловеком, ибо все прочее не /утоляет/ его любви». Всё дело в языке, а не в мыслях. Мыслей вне языка не существует. Нужно просто садиться и писать первые попавшиеся слова, но не простые, а художественные. Вот чего не понимают современные философы, говорящие на языке канцелярии и парткома времен Брежнева.
От назойливых людей избавить себя бывает нелегко, мешает воспитанность, как бы не обидеть этих навязчивых друзей, у которых подобных чувств такта никогда не возникает, вот чего не допускают добрые люди, коих, несомненно, большинство, но они незаметны и со своей «дружбой» к тебе не лезут, потому что с удовольствием занимающийся своим делом человек вообще ни к кому не лезет, привычки и склонности у него не те, его влечёт работа, не напрасно он своим занятием взволнован, а тот, кто потерялся в безделье, невелика потеря, ведь каждый день и так призывает к творчеству, сильно воздействует на психику, чтобы ещё допускать к себе друзей.
Семья подавляет ребенка и делает подобным себе. Генетическим путем ничего, кроме устройства организма, не передается. Не передается талант, не передается национальность, не передается язык, не передается интеллект, который есть ум. Если бы было не так, то дети Пушкина не были бы французами, а были бы русскими, и писали бы стихи лучше, чем Александр Сергеевич. Национальность - это вообще пустой звук, забава для неандертальцев бегать с бейсбольными битами и убивать всех с арабской внешностью, коей награждены люди между черными африканцами и белыми северянами. Да, мы многого добились в части демократических свобод, и в год 20-летия уничтожения СССР, и создания новой России можно сказать, что мы отменили национальность как запись в паспорте. Пустой компьютер сходит с конвейера завода под названием «мать». Спрашивают, ты где родился? Отвечает, в Москве. Нет, дорогой, ты родился из того места женщины, которое запрещено показывать и называть религиозно, а только через эвфемизмы, вроде «садов Иерусалима». Господь зачал тебя в Бразилии, а показалась твоя головка с редкими волосиками в Японии. Говоря словами Осипа Мандельштама, вернись в смесительное лоно, откуда Лия ты пришла. В России место рождения, как тюрьма, сажает тебя на довольствие армии тоталитарного государства. Хотя ты сам есть Бог, и есть червь, и есть создатель всех своих миров. У токаря рождается токарь. У дворника рождается плотник. У врача рождается врач. У великого поэта рождается алкоголик.
Откуда только берутся силы духа, каждый раз неумолимо призывая к поиску истины, границы которой столь размыты, что мы в этом находим лишь свои привычки к обязательному нахождению истины, которую сравниваем почти всегда со счастьем, при этом выискивая глазами на чёрном небе самую яркую звезду, когда сами лица зажигаются возбуждением, и мир вмещается в любящие сердца, опьянённые светом истины, того надмирного образа, знания о котором состоят из мельчайших частиц догадок.
В дополнению к сказанному промолчал и быстро ушёл, показывая истинный пример невозможности диалога с не сформированным ни этически, ни эстетически собеседником, у которого только две не пересекающиеся никогда извилины, но, разумеется, лучше всего вообще не вступать в разговор на улице, помня о том, что группы по интересам сколачиваются годами, когда в итоге ты создаёшь свою группу из одного человека, с которым во всех отношениях приятно вести умные беседы, самого себя.
Жизнь увенчается чем-нибудь, будет несомненно итог, веночек найдётся, жизнь станет воздушной, не о чём говорить, имело место бытие, опустело, другие совершают то же самое, спорить не приходится, все оказались в равной ситуации, называли это своей судьбой, но годы текли, утекали сквозь пальцы, и что здесь сказать, ведь успел побывать среди прочих других, теперь ты ими же реабилитирован, вот чего мы все страшимся, сотворят ли они себя опять кумира, или сломит их неумолимый циферблат космоса.
И вот опять от старости начинается движение к заманчивой молодости, которая всегда нас уводила от мрачных мыслей и раскланивалась со сцены оттепели, чтобы ты свою молодость признал старшей по званию, пусть и с невероятной инфантильностью, но с красивыми свежими чертами лица, на котором улыбка принимала младенческое выражение, и ты бы застывал от этого специально в своей дремучей старости, чтобы интенсивно начинать движение в обратном направлении.
Эпатировали когда-то Брод (улицу Горького) всех мастей стиляги, полагавшие, что они и есть выразители времени: шуты, эксцентрики, паяцы, буффоны, скоморохи, фигляры, гаеры, коверные, комики, балясники, фарсеры, которых я объединяю словом «ряженые», бесследно исчезли с лица земли, да и ныне многие новорожденные играют телами, да ещё с татуировками, в том же роде. но на поверку шестидесятые годы выразили, для примера, писатели Нагибин, Домбровский, Искандер, Астафьев, как и нынешнее время выразит не эпатажная попса ряженых, а классика.
Десятки лет говорим что-то друг другу, вызывая разные чувства, от ненависти до любви, и всё из-за слов, которые я ему сказал, он мне сказал, я не изменился, а он присмотрелся, но на всё нужно уметь закрывать глаза, чтобы что-то в отношениях уцелело, а потом будет что вспомнить, когда искавшие друг друга нашли, и кто-то задумывался об этом с неопределенностью философа, дабы резче проявились лица в памяти, а потом непринужденность подсказала тебе, что ты уж слишком беззаботный.
Как прекрасны современные дорожные машины, укатывающие на улице тяжелыми стальными колёсами-вальцами горячий асфальт, источающий чудесный аромат детства, когда во дворе из канистры через воронку заливали золотистый бензин, и машина едет, а асфальт превращается в огромное зеркало, отражающее небо, особенно на Манежной площади, когда в начале 50-х годов она была таковой, с невероятным размахом, когда сразу десятки катков, выстроившись шеренгой по всем рабочим полосам, одинаковыми по ширине вальцами разглаживали слои синего асфальта.

"Наша улица” №239 (10) октябрь 2019