Сергей Михайлин-Плавский "Рыжий и мышастый" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Сергей Иванович Михайлин-Плавский родился 2 октября 1935 года в поселке Крутое Больше-Озерского сельского совета Плавского района Тульской области. Окончил Тульский механический институт. В Москве живет с 1970 года. Печтался в журнале "Сельская молодежь" как поэт. Автор 6 поэтических книг. Прозу начал писать по настоянию Юрия Кувалдина. Постоянный автор журнала "Наша улица". В 2004 году Юрий Кувалдин в своем "Книжном саду" выпустил большую книгу рассказов и повестей Сергея Михайлина-Плавского "Гармошка". Умер 16 августа 2008 года.

Пришел в 2002 году в редакцию "Нашей улицы" никому не известный поэт Сергей Михайлин со стихами. А я стихов не печатаю. Говорю ему - приносите прозу. И он принес. Потом я ему сказал написать про избу. И он написал.
Сергей Михайлин-Плавский создает ряд типов, дающих понимание того, что есть русский характер и та самая "загадочная русская душа". Когда, чем был так сломлен человек, возможно ли его "распрямление" и "выздоровление" в России - над этими вопросами Сергей Михайлин-Плавский думает постоянно: это - широкие картины жизни и быта русской деревни, да и города, написанные живо и увлекательно. Из книги можно узнать, кажется, всё: как рубили избы и как вели засолку огурцов, какие приметы и обычаи сопровождали каждую трудовую стадию, где и когда устраивались деревенские вечеринки и еще многое, многое другое. Казалось бы, произведения Сергея Михайлина-Плавского небогаты внешними событиями, резкими поворотами сюжета, нет в них и занимательной интриги, но они богаты писательским мастерством, добрым сердцем, умением ставить слова в нужные места со смаком, ему присуща богатая русская лексика, дух народного языка и его поэзия.

Юрий КУВАЛДИН

вернуться
на главную страницу

Сергей Михайлин-Плавский

РЫЖИЙ И МЫШАСТЫЙ

рассказ

1.

Спустя 50 с лишним лет после настоящего, непосредственного общения голыми ступнями с землей, рыхлой, теплой, мною самим боронованной, и, забыв о болях в суставах и пояснице, думаю сейчас, солнечным апрельским утром, о предстоящей поездке на дачу, о земле-кормилице, на которую только и можно надеяться в этой жизни.
Мать-Сыра Земля, Богиня, Плодородящая мать, супруга Неба! Летнее Небо обнимет тебя, рассыпет по тебе свои лучи и воды, а мы взлелеем тебя навозцем и станешь ты чреватою и принесешь плоды. Словно живая женщина, рождаешь ты и колосок, и яблоко, стонешь от боли в бурю или войну, гневаешься и посылаешь нам то землетрясения, то наводнения с пожарами, улыбаешься, встречая солнце и зарю, даришь нам красоту первых подснежников, засыпаешь зимой и пробуждаешься по весне, умираешь от засухи и людской черствости. Но во всякую пору верна ты человеку, растишь, питаешь его хлебом насущным и всегда остаешься матерью для него с его нерушимой заповедью - любовью и почтением к тебе, родимой своей Земле.
Не зря же у человека представление о тебе, как о всеобщем источнике жизни и связаны они с понятиями рода, родины, страны, своего дома с образом Богородицы. Наши предки верили: кто не возьмет с собой в дальний путь горсти родной земли, тот никогда не увидит больше родины, а вернувшись домой, вставали они на колени и целовали землю. Не зря же самой надежной и страшной клятвой на Руси считалась клятва, при которой целовали землю.
Как любой травинке не вырасти без горстки земли, так и русскому народу не выжить на этом свете без земли-кормилицы. Без пахаря-хозяина самая добрая земля - горькая сирота, но и он без земли, словно без живой души. Не зря же столько русской крови пролито при защите родимой земли от всяких захватчиков и посягателей на нее.
Древние люди представляли себе, что земля держится на роге вола или буйвола, а когда он устает, то перебрасывает эту ношу на другой рог, отчего и случаются землетрясения, а, может быть, и войны. А если это так, то что-то часто стал уставать этот вол или буйвол в наши дни...
И потекли воспоминания, словно тонкий неиссякаемый ручеек от источника, называемого босоногим детством, когда я, Витек, по прозвищу Трусишка, шел по полю с веревочными вожжами и ременным кнутом в руках за парой волов, впряженных в сцепку из трех железных борон (пара лошадей могла тащить только две бороны).


2.

Во второй половине лета меня, как самого малосильного среди нашей "троицы" пахарей, перевели на боронование огромного клина, вспаханного нами же за время после начала школьных каникул. Скучно мне было расставаться с друзьями Чекаркой и Чурюпом, с моими верными кобылками Серой и Малюткой. С ними я уже сроднился и не представлял себе, что буду осваивать новое ремесло - бороньбу да еще на волах (их у нас в деревне почему-то звали быками).
До меня эту работу выполняла тетка Настя, жившая с дочкой, моей ровесницей, в соседнем поселке Серебряный, в маленьком домике, стоявшем на его окраине напротив пруда. С утра и до вечера ходила тетка Насти по полю за воловьей упряжкой, изредка покрикивая -но, пошли, окаянные! - и постегивая по тощим задам длинной хворостиной, которая для волов была скорее опахалом, отгоняющим оводов и слепней, чем погоняльным бичом.
В самый разгар полевых работ тетка Настя наотрез отказалась от роли погонщицы, ссылаясь на боли в ногах и скуку долгого летнего дня, когда не с кем ни поговорить, ни посоветоваться. Как ни уговаривал ее на току бригадир заборонить хотя бы вспаханный клин, она стояла на своем:
- Я с энтими чертями рогатыми вконец одичаю! Да и ноги у меня - глянь! - и она при этом высоко поднимала подол черной сатиновой юбки, выставляя напоказ белые с синими рубцами вздувшихся вен ноги, словно покрытые известкой колонны с древними трещинами у сельской церкви. Бригадир плевался, отворачивался, сморкался себе подмышку, держась за нос правой рукой, а потом вытирал пальцы о ситцевую в синюю мелкую клеточку рубаху, словно школьная тетрадь по арифметике, а бабы ржали! - Пришел бы к ней в поле, погладил бы эти жилки, она бы тебе все поле забороновала! - присоветовала насмешница Клавка Громова.
- Я ему поглажу! - вскочила с вороха зерна Марфутка, маленькая вертлявая скандальная бабенка, жена бригадира, - я ему поглажу! Он и так, как кобель, готовый поднять ногу на любой подол!
Дядя Филипп плюнул под ноги своей благоверной, махнул с досады рукой и пошел с тока к мужикам в сторону амбаров.
- Совсем мужика замордовала! - сказала справедливая Клавка. - И откуда столько дерьма в человеке: сама с наперсток, а злости кадушку навалит да еще останется!
- Никому свово мужика не уступлю! - не унималась Марфутка.
- Кому он нужен, твой мужик-то? Да он помрет от страха на чужой бабе, если в этот момент про тебя вспомнит! - отбрила ревнивицу Клавка под одобрительный хохот всей бабьей бригады...
Утром дядя Филипп зашел за мной и мы пошли в поле, куда тетка Настя привела волов со своего поселка. Я шел по полю, еще не совсем проснувшись, часто спотыкался на рыхлых пластах земли, при пахоте-то я привык ходить по более плотной, улежавшейся почве, а здесь что ни шаг, то колдобина.
Тетка Настя уже впрягла быков в бороновальную сцепку, представляющую собой трехметровую деревянную вагу, с одной стороны которой прицеплены три бороны, а с другой два валька для надевания постромок. Я чуть в сторонке опробовал ременный кнут, взял в руки вожжи и как-то неожиданно крикнул:
- Цоб-цобе!
Это понукание я недавно вычитал в книжке "Лазоревая степь" из жизни донских казаков. Быки лениво потянули постромки и нерешительно стронули с места бороны.
- Не давай им лениться, клин-то вон какой большой, к осеннему севу не успеем заскородить, - посоветовал дядя Филипп. Я поддал волам решительности и они зашагали быстрее. Занятый новыми обязанностями, я не видел, как ушли с поля бригадир с теткой Настей, довольной, как она потом говорила, что отмоталась от "энтих хохляцких выродков".
Летний день тянется бесконечно. Утром, когда я на поле беру в руки вожжи и стою спиной к своему поселку Крутое, солнце у меня на левом ухе, затем оно медленно - ой, как медленно! - перемещается вправо, стоит над левой бровью, потом светит прямо в лицо (это самое лучшее время для моего в волами содружества - время обеда!), а дальше солнце так же не спеша перекатывается на правое мое ухо, и когда оно уже висит у меня над затылком, наступает конец этого такого яркого дня, что в глазах у меня темнеет от усталости.
Тогда я останавливаю быков, чищу бороны, поочередно поднимая их и снимая с блестящих клевцов подсохшие стебли и корни полевых трав: пырея, сурепки, хвоща, белого клевера-кашки и других. Когда очищены все бороны, на конических гранях клевцов вспыхивают сразу столько маленьких солнц, сколько клевцов имеется на всех трех боронах сцепки.
Отрешенно распрягаю я волов: снимаю с вальков и бантиком подвязываю к гужам хомута постромки и наш "экипаж" медленно, как и днем, не прибавляя и не убавляя в шаге, направляется на водопой и на конюшню. Сняв хомуты и обрати и поставив быков к яслям с мякиной или хоботьем, я направляюсь домой.
Как и в древности идет по земле оратай, и они взаимно довольны друг другом.

3.

Бороны стояли у кромки луга. Пашню вокруг борон вчера ископытили быки, когда я их распрягал. Ночью прошел дождь, и вокруг ослепительно сверкали маленькие озерца, каждое своим отраженным солнцем. Одна лунка, только наполовину заполненная водой, почти на весь свой диаметр пересеклась небольшим гребнем земли (от раздвоенного копыта), и этот гребень походил на песчаную косу, далеко забежавшую от берега моря в его водную гладь.
На этой "воловьей косе", слегка разведя в стороны золотисто-желтые с черным ободком по краям крылья, сидела луговая желтушка, миниатюрная бабочка-белянка и грелась на утреннем солнце. Ее крылья, подсвеченные вездесущими зорними лучами, светились, словно два маленьких карманных фонарика, а чуть заметные желтовато-оранжевые точки на крыльях напоминали волоски лампочек этих фонариков, когда у них начинали садиться батарейки и падало напряжение.
Я засмотрелся на это чудо и не заметил, как волы потянулись к лугу, к сочной и вкусной траве, имеющей строгий запрет на ее потраву и вытаптывание: она предназначалась для покоса. Быки уже успели протащить бороны метров на двадцать от межи, проскородить по отлогой луговине безобразную полосу шириной в три метра. Эту полосу не то чтобы обычным взглядом, а, наверное, даже из космоса можно было увидеть, и я со страхом придумывал всякие оправдания своей оплошности. Так ничего и не придумав, я решил свалить все на тетку Настю, заснула, мол, во время отдыха и не углядела за быками. В глубине души я надеялся, что это мое безобразие не сразу заметят ни бригадир, ни, особенно, дед Сергей, его почему-то мы боялись больше всех остальных.
Потерю целой копны сена в результате этой потравы заметили только во время покоса. Косари начали возмущаться, предлагая бригадиру оштрафовать обоих бороновальщиков, а дед Сергей только и сказал огорченно:
- Голова, как у вола, а все, вишь, мала!
Кого он имел в виду, меня или тетку Настю, понять было невозможно: тетки Насти на покосе не было, а я старался не попадаться ему на глаза.

4.

Мои мытарства с быками только начинались. Теперь я избегал луга, садился отдыхать подальше от его межи, бороны на ночь оставлял поближе к поселку. Все мои предосторожности были, наверно, напрасными, но уж очень берегли взрослые этот луг, десятую часть сена с которого делили между собой и пренебрегать такой бережливостью было преступно, да и опасно: дед был скор на руку, но и справедлив тоже.
Однажды на дальнем конце поля часа за полтора до обеда я остановил быков отдохнуть, привязал конец вожжей к скобе , специально вбитой в вагу, лег на теплую пашню и незаметно уснул. За быков я был спокоен: когда мы останавливались, Рыжий, покладистый и флегматичный, поворачивал голову назад и смотрел, что я делаю: если чищу бороны, он недовольно мотал рогатой головой, бил хвостом себя по бокам и терпеливо ждал команды "цоб-цобе!" Если же я ложился на землю, Рыжий тут же подгибал передние ноги и шумно тоже ложился на рыхлую пашню. Глядя на него, ложился и Мышастый. Теперь можно было лежать или спать хоть до вечера: быки тоже похрапывали, не опасаясь оводов или слепней, шкуру на боках и спине они не прокусывали.
Вот в таком блаженном и разморенном состоянии и застал нас дед Сергей на поле, не дождавшись к обеду. В этот момент, я думаю, он больше беспокоился о скотине, чем обо мне, потому что он сначала распряг быков, а уж потом разбудил меня:
- Уморился, внучек? Быки вон тоже умаялись. Ты что же, весь клин заскородил? Ну, поедем обедать. Бригадиру скажу, пусть быки после обеда поотдыхают...
Так дедушка, хоть и редко, умел нам устраивать праздники.

5.

С первого дня боронования я начал приучать быков к верховой езде. Мои друзья и на поле, и с поля едут верхами, а я, как баба, тянусь за быками с вожжами в руках, опасаясь длинных бычачьих хвостов или, еще хуже, веду быков в поводу. Чурюп с Чекаркой, обгоняя меня, потешаются надо мной:
- Цоб-цобе!
Они рысью пролетают мимо нас, оставляя позади себя облако пыли на полевой черноземной дороге. Нет, я не буду, как тетка Настя, ходить за быками, я буду ездить верхом!
На следующий день я после первого отдыха сел верхом на спину Рыжего, более спокойного, и скомандовал:
- Цоб-цобе, Рыжий!
Рыжий повернул направо и назад рогатую голову, подивился моей наглости и стал подниматься. Быки, вставая на ноги, сначала поднимают зад, и я неожиданно сполз со спины на шею и, если бы не хомут, то оказался бы на рогах у Рыжего. Первая незадача не смутила меня, хотя мне пришлось свалиться на землю. Упираясь ногой в гуж, я снова забрался на широкую и теплую, как печка, воловью спину, отчего мои ноги торчали в стороны почти горизонтально. Подгонять быка пятками, как лошадь, не получалось, но для этого в руке был ременный кнут.
В этот день на обед я ехал на огромном быке верхом, маленький человечек, черный от загара, словно индийский принц на слоне, не хватало только чалмы вокруг головы и широких белых шаровар.
Постепенно Рыжий привык к моей верховой езде настолько, что на поле после отдыха стоял и ждал, когда я сяду на него верхом. И не бескорыстно ждал. Утром или после обеда я старался сунуть в теплые губы кусочек посоленого хлеба или вареную картофелину.
Мышастый, помоложе и построптивей, наверно, чуял запах вкусного угощения, тоже тянулся к моей руке, но на попытку сесть на него верхом брыкался, путаясь в постромках, резко кидал назад голову, пытаясь рогами достать меня, державшегося за небольшой хохолок волос на его холке и пытающегося вскочить ему на спину. Что греха таить, я его за это сек кнутом, чаще понукал, короче говоря, мы до поры, до времени друг против друга затаили вражду.
Но мои попытки сесть на него верхом не прекращались. Я справедливо считал, что не может Рыжий один отдуваться и возить меня верхом: это быки должны делать попеременно. И однажды в особо жаркий день я ухитрился забраться на Мышастого, и он, хотя и недовольно мотал головой и доставал меня хвостом в отместку за мой кнут, пошел спокойно по полю с неугодным седоком на спине. "Он задумал что-нибудь или смирился?" - ломал я голову, упиваясь своей победой. Так до самого обеда просидел я на спине Мышастого и также верхом на нем повел быков на водопой перед обеденной кормежкой и отдыхом. Только у пруда я догадался, что было на уме у Мышастого: он ни много, ни мало задумал меня утопить!
Когда быки вошли в воду, погрузив в нее брюхо ( самое уязвимое место для крылатых кровососов) и начали пить, Мышастый вдруг упал на передние колени, а потом лег на бок, придавив при этом мою ногу. Я оказался в воде по самый подбородок на вытянутой до предела шее, и легкая, совсем маленькая волна, скорее зыбь, заплескивала мне в рот пресную замутненную водичку. Я начал понимать, что могу захлебнуться, если Мышастый немного пошевелится. А пока он на мое счастье блаженствовал в этой "сауне", слегка поматывая своей воловьей упрямой башкой.
Я начал кричать - а-а-а! - громко и непрестанно в надежде, что кто-нибудь из домашних услышит мой крик (пруд был в 30-40 метрах от нашего дома), и мой крик был услышан: из кузницы, расположенной в бывшем барском саду, который начисто вымерз перед самой войной, шел на обед мой отец Иван Сергеевич. Он-то меня и спас. Прямо в тапочках из корда, добываемого местными умельцами из автомобильных покрышек (такие тапочки в то время были в большом ходу и продавались на базаре в Плавске) влетел он в пруд, по самый пояс погрузясь в воду. Мышастому, конечно, влетело по первое число. Под свист кнута он зло и бестолково отмахивался хвостом-метелкой, но мы, пацаны, умели высекать на толстой шкуре вола, а доведись и слона, кровавые рубцы.
Конец дня и весь следующий день я не садился на Мышастого, а потом, когда решился, Мышастый спокойно принял меня на спину и возил весь день и по полю, и на водопой, и на конюшню, видимо, чувствуя вину за позавчерашнее "преступление".

6.

Приключения с быками да и со мной тоже продолжались почти каждый день. То они никак не могут подладиться один к другому: один тянет, обычно Рыжий, а другой дернет постромки и остановится, получит кнута и готов из хомута выпрыгнуть, что однажды и случилось. Дело в том, что хомут на быка использовали тот же, что и на лошадь, только у "бычачьего" хомута под деревянными клешнями разрезана хомутина, то есть подушка в виде толстой кишки, туго набитой соломой или паклей и подшитой под клешнями хомута. Такой хомут надевали на шею быка сверху, разводя в стороны его клешни, а потом туго стягивали их ременной супонью. Если во время ходки быков лопнет или развяжется супонь, то бык может выскочить из хомута и его придется заводить в упряжку и запрягать снова.
Так было и на этот раз: слабо и ненадежно затянутая супонь развязалась. Мышастый выскочил из хомута и преспокойно остановился, опасно мотая лобастой головой. С большим трудом и осторожностью водворил я его на место, заново окорячил его шею хомутом, туго-натуго засупонил клешни и крикнул привычное "цоб-цобе", но быки не слушались. Тогда я повел их вдоль поля на поводу, вышагивая впереди них. Этот день был самым тяжелым.
На другой день уже под вечер, я уложил быков отдыхать, а сам подался к друзьям Чекарке и Чурюпу, которые остановились неподалеку для очистки плугов. Мы недолго поболтали, договорились вместе ехать на водопой, а когда я собрался идти на свой клин, то быков не увидел: они исчезли с поля вместе с боронами.Чурюп залез на спину мерина Мальчика, встал во весь рост и осмотрел горизонт: быков нигде не было видно.
Пока мы ломали головенки, где искать быков, со стороны Серебряного поселка услышали голос тетки Насти:
- Цоб-цобешки проклятые! Забирай этих паразитов! - крикнула она мне. - Чуть загородку не поломали, к дому приперлись...
Тетка Настя иногда их баловала свекольной ботвой, вот они и вспомнили деликатесное угощение: это не соломенная резка, скупо пересыпанная мякиной.

7.

Окончен еще один трудный рабочий день. Неразлучная наша троица прибыла с поля на конюшню к деду Сергею. Мы развели по стойлам быков и лошадей, задали им корму под присмотром деда и устроились на лавочке у ворот посидеть, послушать дедовы байки, а Чурюп и покурить дедова самосада. Мы всегда удивлялись, откуда так много знал дед сказок, баек, всяких примет буквально по каждому слову или понятию. Ведь он и читал-то по слогам, хуже любого первоклашки.Возьмет газету и, растягивая звуки, гундосит в желтые прокуренные сталинские усы ( не специально отращенные под вождя, а такие от природы):
- Кы-оу-мы-мы-у-ны-а-ры! - и долго потом эти отдельные "кы" и "мы" складывает вслух в нормальное слово: у него от радости блестят глаза и получается "кым-му-нары".
- Какие кыммунары? - возмущается Колька-Чекарка. - Надо - коммунар!
Двойку тебе за чтение! - говорит он деду, чуя свое над ним превосходство.
- Ты ремня получаешь за то, что от школы отлыниваешь, - обижается дед на нетактичного внука, по-мальчишески резкого в суждениях, - а меня драли за то, что тайком к дьячку бегал азбуке учиться. Вот и смекай! Да читай поболе, в книгах умно все прописано. Ты вот даве потерял вожжи (обронил их нечаянно возле луга, когда ехали на водопой, а дед их подобрал), а это плохая примета - к урону в хозяйстве. А если увидишь их новыми во сне - это к успеху в деле. А дело-то как начнешь с душой, так оно и пойдет, так и кончится с душой, - уже успокоенно говорит дед; взрослые его часто не слушают, некогда, мол, да и что говорить-то, когда работа и так гнет тебя в три дуги и дневные дела еле успеваешь переделать. А деду обязательно нужно осмыслить прошедший день, обдумать завтрашние дела.
- А что хорошего-то каждый день с утра и до вечера - работа и работа, жара, слепни жрут и тебя, и лошадей? - возмущается Колька-Чекарка, у него краснеют уши и в черных глазах полыхают обида и отчаяние. - Ты о жизни думай, - мягко возражает дед, - а не о гулянке. Гулянка, она сама придет, как венец к делу. А летний день, он год кормит. А потом не все дни-то раньше работали. К примеру, на Акулину (26 июня) не работали, чтоб гречи были хорошими, на Марию Магдалину (4 августа), чтобы гроза не убила, на Пантелеймона (9 августа), чтобы гроза хлеб не спалила...Нам особенно нравились эти приметы, у нас светлело на душе, мы старались запомнить эти даты, отметить их в своем душевном календарике и непроизвольно начинали строить радужные ребячьи планы.
Долго мы сидим с дедом на лавочке у конюшни, разговор идет по принципу цепной реакции, слово цепляется за слово, а у деда эти зацепки глубокие и познавательные для нас, нам с ним интересно.
- А вот ты много сказок знаешь, - опять хорохорится Чекарка, а частушек ни одной. А я про Гитлера знаю частушку. И не успел дед раскрыть рта, как Колька вскочил с лавки и пропел,притопывая пяткой правой ноги:

Вышел Гитлер на крыльцо
Почесать свое яйцо.
Сунул руку - нет яйца!
Гопца, дрипца, гоп-ца-ца!

И даже ударил в ладошки, а потом ладонями по тонким коленкам, подражая Борьке, известному плясуну на вечерках.
- Эх, нету нашей бабки Васены, - печально проговорил дед и желтым согнутым указательным пальцем то ли помял, то ли почесал правый глаз, - вот бы у кого ты наслухался прибауток! Ну, довольно, мальцы, скоро скотину пригонят.
- Дед, глянь-ка, грачи по траве ходят, скоро дождь будет? Вот бы завтра дождик пошел...
Дедовы приметы начинали срабатывать.

8.

Ласковое солнечное утро. Ровные симметричные пласты земли, нарезанные плугами двух Николаев - Чурюпа и моего брата Чекарки, словно волны, набегая друг на друга, ложатся под бороны. Роса на этих пластах в виде светло-серого кружева или белой вуали из водяной пыли, похожа на светлое марево, слегка шевелящееся от осторожного только что проснувшегося ветерка.
Уже с утра прилетают на кормежку грачи. Они ходят за боронами, и белый их мощный клюв всегда готов выхватить из земли червяка, зеленоватую или коричневую гусеницу какой-нибудь совки-гаммы или карадрины, любительниц полевых растений: лебеды, пастушьей сумки, а особенно картофеля или свеклы. Грачи хрипло кричат, бьют друг друга крыльями, тащат каждый к себе одновременно ухваченного розового земляного червя, пока я не разгоняю их кнутом. Но не очень-то они меня боятся; через минуту-другую они снова подступают к самым боронам, вперевалку вышагивая по взрыхленной земле. Больше на них я не обращаю внимания, сажусь верхом на Рыжего и до самого обеда мы успеваем заборонить вчера вспаханный клин...
Солнце покатилось к земле, впереди за линией горизонта его ожидает молодой месяц - Постельничий Солнца. Он похож на золотисто-поджаренный рогалик на фоне вечернего чистого голубого неба. Немного в сторонке, в десяти-пятнадцати шагах, разомлевшее, еще непаханое поле выстрелило вверх перепелкой, которая, словно с испуга, сразу же и закричала:
- Спать пора!
Заканчивается еще один наполненный взрослым трудом день. И в зависимости от того, как ты работал, будущей весной зашумит здесь пшеница, зашушукается своим усатым колосом и обрадуется твое сердце. А если вместо пшеницы вырастет бурьян высотой по твое плечо, не станет ли тебе страшно от этого? Так ли нам нужна земля, как мы ей нужны, чтобы она не одичала? Трудами и заботами человека вечна земля, но и вечен на ней человек-труженик.
И горько мне сейчас думать о том дне: забороновано около трех гектаров пашни, бригадир запишет в мою книжку колхозника полтора трудодня, а в конце года на эти трудодни выдадут мне 75 граммов ржи (зерном), выращенной на трудном и родном поле.
А еще грустно мне оттого, что на дачу мы поедем вдвоем с женой к нашей земле-кормилице: внуков даже на выходные дни не заманишь туда никакими бубликами.
- Ба! Не ломай ты спину. Я куплю тебе на зиму два мешка картошки! - не стыдясь (но в то же время как-то отрешенно) обещает Андрей.
- Да разве в картошке дело, - скорее, самой себе говорит Лида, - земля приросла к сердцу, поздно уже отдирать-то...

"Наша улица” №239 (10) октябрь 2019