Юрий Кувалдин "Шелест" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ШЕЛЕСТ

рассказ

 
Первооснова жизни семя сближает каждого из нас из века в век в любых пространствах, что даже возникает страх от бесконечного повтора, от тиража бессчётных тел, и от извивов родословных, что даже плачет чёрный мел.
Ну, и ничего, что синонимов не хватает, и в одной фразе одно слово несколько раз повторяется. Конечно, в романе под оглушительным названием «Идиот», это допустимо, например: «- Как ты тяжело смотришь теперь на меня, Парфён! - с тяжелым чувством вырвалось у князя». А с каким ещё чувством читать тяжёлого гения нашего, скажите на милость?! Только с тяжёлым, когда голова тяжела, ноги тяжелы, слова говорятся тяжёлые, собирающие тяжёлые мысли в один тяжёлый узел тяжёлой нашей жизни. Да, тяжело жить, тяжело писать, тяжело читать, тяжело смотреть телевизор, тяжело видеть одни и те же тяжёлые лица, тяжело родиться, тяжело умирать, и особенно тяжело пробуждаться с похмелья.
Как надо приходить в редакцию? Лучше всего с вяленым лещом и бутылью домашнего, градусов под сорок, вина. Так впервые, уже больше пятнадцати лет назад, перешагнул порог редакции «Нашей улицы» Сокольский в тельняшке из Ростова. По-моему, он сам поймал этого пятикилограммового леща в тихом Дону, возле станицы Глазуновской, где гений Фёдор Крюков в это время как раз писал свой нетленный «Тихий Дон». Вообще, Эмиль Сокольский знает подход к писателям. Прежде чем к ним приходить, он их прочитывает насквозь. Мои вещи знает лучше меня самого, и свидетельством тому блестящее предисловие к моему 10-томному собранию сочинений (2006). И ещё аксиоматичное: к писателю без бутылки не приходят. Всё я это говорю к тому, чтобы похвалить Сокольского за поддержку. Ведь одному пить тоскливо.
Посмотрим на себя со стороны, когда во тьме ночной, а то и при ярком свете в укромном месте,  никто не видит нас, кроме нас самих, потому что мы наблюдаем за своей животной сущностью со стороны, но даже в этот момент морщимся от звериной изощрённости, прячем закрытые глаза, именно «закрытые» и те прячем, как спрятано во внешней жизни всё от животных отряда приматов, хотя животные и при свете дня никуда не прячутся, у них всё тайное явно, а мы старательно стираем из мозга всё виденное, обозначая это словом «тайна», но тайное постоянно стремится стать явным..
Когда свободен в творчестве, и неземным силён умом, то сердце с лёгким чувством бьётся в строчках, такой неосязаемый закон необходимо приравнять к воздушной истине, чтобы всерьез поэзии привычки сделать глазами лица твоей небесной книги, в которой сила ясного ума озарена светом библейской любви.
Давно там не был, лет тридцать, и вот опять попал на то место, но оно лишь отчасти напоминало то, которое знал прежде, теперь обнаружил перемену во всём, даже в людях, чья непринужденность в любых обстоятельствах вызывает даже некоторую зависть, ведь они не стремятся в те места, где их не было много лет, поэтому чувствовалось, что они довольны одним местом жительства, где их дом в современных архитектурных решениях достойным образом привязал их здесь, а противоположным чувством они не заражены, и в этом есть определенные преимущества, поскольку основания для ностальгии у них нет, ведь тоска рождается не сама по себе, и предпочитавший её давно покинул сии места.
Новенькие создания, юноши и девушки, несутся, спешат, подобно компьютерной передаче данных, и всё туда же, в известное, как у Гоголя в «Мёртвых душах»: «Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё…», и как в «Записках сумасшедшего»: «Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего…», - и унеслось с лица земли стандартное изделие Господа, поименованного как «Николай Гоголь», и все эти несущиеся на самолётах и мерседесах тела уносятся с лица земли безымянно, а Гоголь с полки вечности посматривает на них с болезненной улыбкой мудрости.
С завидным постоянством переносимся в прежнее время, особенно москвичи, даже если они покидают Москву, как это было с Достоевским, который в «Братьях Карамазовых» говорит: «Теперь они оба как бы вдруг перенеслись в прежнее московское время…» - имея в виду через Алёшу себя, свою Божедомку, белоколонную Мариинскую больницу, Лазаревское кладбище, на котором совсем молодой была упокоена его мать, так и наше время назовётся кладбищами несменяемой карусели мимолётных тел, время от времени становящимися писателями, ибо настоящие люди стоят на полках книгами, а теперь и электронное бессмертие обретая, как яркий пример, в библиотеке Андрея Никитина-Перенского «ImWerden».
Люди постоянно истязают себя предположениями, а что будет, если, не приведёт ли это к тому, а может быть, я ошибаюсь, нет не стоит на эту тему думать, тем более, я не могу знать, что думает теперь он, но всё же рассчитываем на благополучный исход дела, ведь оно состоит не из предположений, а из одного положения, потому что сразу два в одном не получится, и мы далеки от понимания отсутствия того, что на самом деле будет, пусть даже при известной доброте прежних отношений, которые соответствовали первым предположениям, и поначалу вызвали волну положительных эмоций, но всё же находиться во власти догадок невыносимо, поэтому нужно вернуться на исходные позиции.
Литература не делает скидок ни на юность, ни на старость, литература сурова, даже беспощадна, она отсекает всех современников, которые, как во все времена, хотели написать что-нибудь великое, лучше шедевров классиков, постоянно уверяя всех: «Я тоже так могу!» - но так ничего и не написали, и какое литературе дело, в каком возрасте Грибоедов написал «Горе от ума», и в каком возрасте Фрейд заявил, что Моисей был египтянином (впрочем, мы все оттуда), поскольку в литературе нет ни времени, ни пространства, как нет их у Бога, все бессмертные стоят стройными рядами на полке вечности, на которой всем писателям места хватит, так что нечего толкаться локтями у гонорарной кормушки, да и вообще, там где начинаются деньги, там кончается искусство.
Переживать день за днём, не в смысле переживать как страдать по каждому поводу, есть большое искусство, сможешь ли ты так переживать все дни жизни, как видел переживают другие, размышления эти усугублялись излишней чувствительностью, словно нервы ослабли, и ты думал, что оживают переживания тогда, когда смотришь на себя как бы со стороны, когда собственная жизнь кажется ненастоящей, сказать о которой почти нечего, но обнаружились какие-то странные детали, с которыми довелось иметь дело, о которых стыдно говорить, вот и промолчишь, пусть лучше работает формула «жизнь пролетела», так что заискрится воображение о тайне этого пролёта, чтобы заметить, что ты неважно в ней разбирался, думал, что можешь чувствовать, как все другие, которые переживаниями доставляют себе удовольствие.
Сила писателя беспредельна. К чему же сегодня было солнце, когда завтра пошёл дождь, на который я, естественно, не рассчитывал, потому что планировал именно этот день без дождя, и нельзя ли было вчерашний солнечный день передвинуть на сегодня, чтобы я спокойно мог идти без зонта, ведь это так просто передвинуть ясный день на пасмурный, достаточно одно слово заменить на другое, «пасмурно» меняем на «солнечно», не берём зонт и выходим смело на улицу, где, как и заказано, солнечно, а когда понадобится дождь, тогда так и напишем, когда я вышел из подъезда, шёл дождь, можно даже его усилить до ливня, понимаете, как нужно управлять погодой, вот то-то и оно?!…
Каждый писатель оценивает другого писателя со своей точки зрения, как Достоевский Тургенева, или Паустовский Чехова, порой недооценивает, порой переоценивает, потому что критерием для этого является не он сам, а какой-то другой писатель, даже делающий первые шаги в оценках того или иного коллегу, но ценность играет для него существенную роль, направлена ли она к свету, или в противоположную сторону для глубоких переживаний, ведь оценка другого писателя всегда связана с переживаниями, даже выдающийся писатель весь состоит из оценок, не интереса для, а для опоры собственных взглядов сообразно с открытыми миру своими произведениями, ведь множество оценок рождает широкую интеллектуальную палитру творчества, и единственная задача для писателя состоит в том, чтобы стало возможным собрать все оценки воедино в свою книгу.
Неизвестно, по какой причине, или по воле случая, человек отрывается от своей среды, чтобы посвятить себя искусству, хотя это несколько странно звучит, когда в избе за печкой мычит телёнок, а на полатях храпит дед, свесив одну ногу в узкий проход в дырявом валенке, в силу привычки все так дремлют в зимние дни, а он вон чего удумал, в искусство прямо от печки к Кремлю, вот какие чудеса, изобретенные фантазией, приводят в народные артисты, тут необходимо внушение, ценное руководство, чтобы создалась на сцене картина с натуральным валенком и мычащим лобастым телёнком, ах, сколько чувств вызывают эти сцены, и никаких сожалений, что бросил деревню и пришёл прямо в Кремль в царские чертоги.
Идут люди туда, куда угодно каждому человеку, чтобы разными путями прийти к той точке, где все становятся забытыми, растворёнными совсем в сосуде времени, напрочь из виду исчезая, не оставляя ничего той среде, в которой новые люди опять бредут к той точке, подчас пытаясь вырваться куда-то, но путь намечен жесткий, забвение зовёт неумолимо, чтобы давних новых вызволить из той же точки под властью феномена реинкарнации, репродукции, обычного непостижимого повтора к услугам вечности, и больше ничего, всегда, которое так дорого любому.
Старые столичные дома не утратили красоту, и осанка их по-прежнему величава и, если присмотреться, глаза находят сложно смонтированный мозаичной плиткой орнамент, говорящий о людях больше, нежели все реалистические изображения оных, как в этот год, так и вечность назад, как у Босха, старого новее нового орнаменталиста, увидевшего животных под именованием «человек», явивший собою переходный этап от фотографии к орнаменту, ибо тела размножаются орнаментально, или как говорил Мандельштам, «орнамент строфичен, узор строчковат», отдавая первенство орнаменту, занявшему у новых авангардистов исключительное положение.
Обязан родине своего мастерства всемирной библиотеке, испытывая долг перед всеми классиками, которые неустанно загружали меня своими прекрасными творениями, чтобы я не чувствовал себя последним среди первых, помня, что последние станут первыми, и друзьям нужно помнить о смене вех, ибо каждый оказывается во власти момента, когда может превратить себя в оркестр согласно симфонии бессмертной классики, впечатление от которой наводит на мысль о родине человечества в книгах, пусть ничего необычного в этом нет, но рождение из книг напомнило о чувствах счастья в те минуты, когда оно необъяснимо.
Я заглядываю в покосившиеся безжизненные окна, прохожу через глухие подворотни во дворы, чувствую кисловатый запах времени. Кто-то когда-то в этих двух- и трехэтажных домах, а других в старой Москве не строили, жили первыми, лет 200 назад. Но эти первые давно исчезли с лица земли, и в этих домах стали жить другие люди, которые потом тоже все, как один, поумирали…
Частенько любуюсь Церковью Спаса на Песках, воспетую Василием Поленовым, когда иду с Арбата проходным двором в мастерскую художника Игоря Снегура в Среднем Николопесковском переулке, где бывает и художник Александр Трифонов, сделавший этот рецептуальный парафраз знаменитой картины.
Часто ловлю себя на том, что словно бы я был не «я» на том самом месте, где стоит он в образе «я», а я на него смотрю с противоположной стороны переулка от церкви, черта перевоплощения неосознанно будит моё воображение по привычке, выработанной годами, и я, отличавший себя от «он», столь редкой моей особенностью сопровождает движение по страницам моих книг, голову наполняя этими самыми движениями восхищения, когда уместно слиться со всеми живущими, жившими и будущими жить, зайдя в церковь.
Каждая минута всегда последняя, впадающая в молчание, разница с последующей будет лишь в том, что та известна, а эта сразу затрудняет понимание, и пусть в прошедшей содержалось что-то назидательное, ставящее тебя на место, то само будущее, сплошь состоящее из минут, состояния твоего пока не коснулось, лишь некоторые сведения, почерпнутые из предыдущих минут, позволяют реализовывать методы, опирающиеся на почерпнутые до этого знания, которые позволяют рассчитывать на совершенствование мастерства, представляя себя опытным мастером, чьи способности, не лишенные гибкости, будут проявлять последующие минуты.
Сами по себе работают глаза, что это такое, открылись и видят, я сам к этому не имею никакого отношения, вот почему все носятся с кино, как будто это главное искусство, сами открылись глаза и механическая камера показывает этим глазам механическое перемещение тел, открывающих рты и что-то говорящие друг другу, это и есть нечто для одноразового употребления, и к искусству кино никак нельзя отнести, это промышленное производство для извлечения прибыли, потому что искусство делают одиночки, в тишине, поскрипывая пёрышком по клавиатуре компьютера, создавая многослойный художественный текст, при каждом прочтении которого возникают открытия, вот почему литература есть высшее искусство.

СВИХ В РЯД

Легко стартовать в новой вещи от взлёта душевного вихря,
когда набегает поток бесконечного сна мелодрамой,
с повинными мыслями медленно лепится этакий свих в ряд
и шествие длится с умом, оглушённым земной панорамой.

Когда бы мгновенье соперничать стало с кончиной рожденья,
в свихнувшихся мыслях беспечно пропел соловей слишком певчий,
тогда бы сумел мотыльком избежать звук огня наважденья,
страницами пройденной жизни листая прощальные встречи.

Переход природы в знак через человека, означает лишь создание самой природой знака, которым она закодировала все вещи мира, от простейшей химической формулы до мозга прямоходящей обезьяны. Великолепный писатель Юрий Домбровский писал почти о такой. Саморазвивающийся космос включает в себя всё, и человек не является ни причиной, ни следствием, ни вершиной творения, потому что вершина - Бог, а Бог есть Слово (знак). Конечно, именно об этом и думал в первой части «Карамазовых» Федор Достоевский. Таким образом, мы пришли к заключению в кольцо бесконечности перехода вещи в знак и обратно знака в вещь. Повторю, бесконечность есть кольцо, свернутое в восьмерку. Люди умеют считать только до семи, дальше стоит эта восьмерка, говоря о том, что следующие цифры лишь повторы и составные главных цифр. И шестерка крутится в девятку. Самосознающая природа знает себя как таковую через человека, знает, что человек содержит в себе возможность рецептуального постижения природы, то есть самого себя, создания себя и природы, перехода от саморазвивающейся природы к направленному созданию новой природы и нового человека, без тела в виртуальном пространстве интернета.
Кто родился в Москве, тот знает плохую погоду, потому что Москва расположена на выхлопе всех испарений Атлантики, скапливающихся в километровые по толщине облака и следующие как раз в сторону Москвы, такова роза ветров, такова и плывущая в небе на нас сплошная мрачная ненастная река, а когда она изредка тормозит, чтобы проглянуло солнце, то открывается равнина для дуновения из Арктики, с Северного полюса, поэтому коренной москвич не ждёт ничего хорошего от внешней среды, потому-то переключается исключительно на себя при свете настольной лампы в библиотеке, пребывая во второй, трансцендентной, параллельной реальности.
Если бы литература занималась только информацией, то она превратилась бы в лоскуты взаимной переписки, равной пересудам на скамейке у подъезда старушек, впрочем сплошь и рядом я сталкиваюсь с такими лоскутами на полстранички, причём с негативной начинкой о смертях, неизлечимых болезнях и так далее в том же духе, как будто до них в литературе не было Набокова, Гоголя, Искандера, Нагибина, Бунина, Толстого, Достоевского, Платонова, и почти не вижу, за редчайшими исключениями, полноценные художественный полотна, в которых сложные синтаксические конструкции, пронизанные изобразительными средствами языка, философскими размышлениями, призывают интенсивно работать моё вдохновение, удваивающее моё стремление к уходу от информации к многозначной форме, которая и есть содержание.
Помнил, но забыл, испытал при этом удовольствие от своей забывчивости, не всё же нужно помнить, как многие любили испытывать наслаждение от забывчивости, но возникло желание поспрашивать у себя самого о том, что прошло, почему забыл то, что хорошо вроде запомнил, когда отправился в противоположном направлении, чтобы хорошенько запомнить это состояние забывчивости, но память взяла направление в сторону разгрузки мозга, где пустота готова была запомнить новый день, который был такой отчётливый, что не запомнить его было невозможно, но почему встречаю этот день, никак не вспомню, что в новом дне меня заинтересовало, что изменилось, что прежде нравилось, представить невозможно, хотя постоянно твердил о том, что запомню этот день, когда всё напрочь забыл.
Исписанными полями книги зафиксированы споры, согласия, восхищения, возмущения, от края и до края, вскоре видишь рождение своего нового произведения, иногда переходящего в другую книгу, в одиночку продвигаясь на ощупь, вперед, что позади неважно, просторы неизведанного немыслимы, обычно начинающие авторы этого пугаются, остаются в стороне, пряча свои чувства, теперь открывается другим дорога, заметно их волнение, существенные огрехи, целая пропасть между желаемым и должным, мгновенная растерянность, утраченная способность, изумление перед автором книги, ничего достойного самому не сказать, и снова исписываются поля.
Себя я принесу тебе, чтобы любовь доказала, что всегда нужно приносить себя куда-то и кому-то, иначе любить нельзя, она же уделяла тебе внимание, верила в тебя, смогла влюбиться, не отказывает тебе во взаимности, и ты получил себя из неё, она ведь уверяла, что всё будет хорошо, ибо с ума не сошел, хотя стремился потерять голову, но в любви надо смотреть в оба, а то постоянно находишь то, что не нужно, пусть и поражала любовь поначалу, но следовало бы приглядеться к этой любви, чтобы заметить, как она с тобою в любви любит объясняться.
Дорога не простая, а железная, хотя простых дорог в Москве столько, что жизни не хватит, чтобы по всем пройти, да ещё с песней, а справа и слева, впереди и сзади путь перекрывают не простые дороги, а, ещё раз повторяю, железные, и тут же возникает ощущение, что ты закован в железо, величиной с Москву, как тут не вспомнить юного с Алтая Золотухина, воскликнувшего, глядя на башню Казанского вокзала: «Прямо в Кремль привезли!», или знаменитую фразу из Блажеевского: «Железной страны золотая пора…», чтобы думать, как перемахнуть на ту сторону железных многочисленных путей, скажем, из Бирюлёво в Чертаново, или с Земляного вала в «Гоголь-центр» (бывший Театр транспорта) на улице Казакова, да-да, там, за домами, параллельно Садовому кольцу идёт железная дорога, но прямо с платформы Курского вокзалы ныряй в длинный подземный переход…
Всё время есть чем сердцу насладиться, в любом явлении есть сладость бытия, поскольку доказала явь виденьем, что в небе мрачном и в пылу огня стихия уделяла счастью время, явь верила в реальность бытия, ты знал сомненья, изучал мгновенья, чтоб испытать на прочность сущность сна, и потерять себя и возродиться, смотреть на всё с улыбкой малыша, когда находишь нужное спонтанно, чтоб поразило новое виденье, внимательнее если приглядеться, в котором грёзы вечного тебя, и ты смекаешь, что живёшь случайно, что грезишься, что явью стали сны, мелькнувшие стремительною чайкой, как жизни сны до одури ясны.
Допустим, к тебе отнеслись не вполне приветливо, ну и что из этого следует, да ровным счётом ничего, потому что каждый, сидя в самом себе, все эти допущения посылает побоку, чтобы продемонстрировать своё преимущество перед всеми другими, даже дворник смотрит на тебя снисходительно, что есть одно из качеств неприветливости, с усмешкой бормоча: «Вон с длинными седыми волосами писарь пошёл…», - поскольку дворник сам для себя является непререкаемым авторитетом, и пусть некоторые считают этого дворника недалёким, изображают самих себя людьми значительными, но в этом проявляется их неприветливость по отношению к дворнику, таким образом и крутится вся эта субординация неприветливости, и только «писарь» приветствует каждого, представляя себя то дворником, то академиком, то врачом, то священником, чтобы угодить каждому из них не для того, чтобы показать свою культуру, а просто потому, что он вмещает в себя весь род человеческий.
Поэт Тимофеевский завёл меня в закруглённый двор гимназии Поливанова из Малого Лёвшинского переулка, чтобы прочитать свои строки: «И сразу окажется лишним - // Овация, слава, почет... // Один сумасшедший - напишет, // Другой сумасшедший - прочтет». Сумасшедшим был учившийся в 1887 году у Поливанова поэт Волошин, вышедший нам навстречу и сказавший: «Вдохновившись стихами Тимофеевского, я написал: В дни революции быть Человеком, а не Гражданином: // Помнить, что знамена, партии и программы // То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома. // Быть изгоем при всех царях и народоустройствах: // Совесть народа - поэт. В государстве нет места поэту». И не спеша, седовласо поблескивая длинными волосами на солнце, направились втроём пить чай в Большой Лёвшинский переулок.
В метро, в автобусе, в трамвае, в лифте, на ходу на улице, повсюду люди шелестят бумагой или пластиковыми магазинными пакетами, или ещё чем-нибудь шелестящим, и этот неприятный шелест довольно сильно раздражает, но есть другой шелест, который успокаивает, ублажает, вроде неспешного шелеста набегающей на гальку пляжа морской волны, или даже речной волны, едва слышимой, после того как теплоход ушел уже далеко, а волны продолжают тихо шелестеть у парапета в камышах, но есть довольно громкий шелест, который поднимает настроение, шелест под ногами опавших осенних сухих листьев.

"Наша улица” №240 (11) ноябрь 2019