Сергей Михайлин-Плавский "Високосный год" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Сергей Иванович Михайлин-Плавский родился 2 октября 1935 года в поселке Крутое Больше-Озерского сельского совета Плавского района Тульской области. Окончил Тульский механический институт. В Москве живет с 1970 года. Печтался в журнале "Сельская молодежь" как поэт. Автор 6 поэтических книг. Прозу начал писать по настоянию Юрия Кувалдина. Постоянный автор журнала "Наша улица". В 2004 году Юрий Кувалдин в своем "Книжном саду" выпустил большую книгу рассказов и повестей Сергея Михайлина-Плавского "Гармошка". Умер 16 августа 2008 года.

Пришел в 2002 году в редакцию "Нашей улицы" никому не известный поэт Сергей Михайлин со стихами. А я стихов не печатаю. Говорю ему - приносите прозу. И он принес. Потом я ему сказал написать про избу. И он написал.
Сергей Михайлин-Плавский создает ряд типов, дающих понимание того, что есть русский характер и та самая "загадочная русская душа". Когда, чем был так сломлен человек, возможно ли его "распрямление" и "выздоровление" в России - над этими вопросами Сергей Михайлин-Плавский думает постоянно: это - широкие картины жизни и быта русской деревни, да и города, написанные живо и увлекательно. Из книги можно узнать, кажется, всё: как рубили избы и как вели засолку огурцов, какие приметы и обычаи сопровождали каждую трудовую стадию, где и когда устраивались деревенские вечеринки и еще многое, многое другое. Казалось бы, произведения Сергея Михайлина-Плавского небогаты внешними событиями, резкими поворотами сюжета, нет в них и занимательной интриги, но они богаты писательским мастерством, добрым сердцем, умением ставить слова в нужные места со смаком, ему присуща богатая русская лексика, дух народного языка и его поэзия.

Юрий КУВАЛДИН

вернуться
на главную страницу

Сергей Михайлин-Плавский

ВИСОКОСНЫЙ ГОД

рассказ

Василий проснулся с ощущением какой-то утраты, как будто что-то потерял или должно случиться неприятное, а может даже скорбное. Побаливала голова. Соседка вчера заманила утюг починить, спиралька у него перегорела. Починил, конечно, почему не помочь соседке, нестарой еще вдове-солдатке, коротающей свой век в одиночестве. Сын на шахте работает проходчиком, зовет мать в Щекино, но она ни в какую, помирать, мол, буду дома, в родительских стенах. Какой там помирать, ее хоть сегодня замуж отдавай, крепкая да круглая, так и напрашивается на грех. Вот и вчера еле убег от ее чар, хотя чарочку да другую успел принять, полагается ведь за починку утюга, да и за другую любую помощь по-соседски. Заявился домой навеселе, поздновато, правда, а жена, как с цепи сорвалась:
- Опять ты к этой шалаве ходил? Скока же у ней утюгов да самоваров, что ты почти каждую неделю у ней глазки свои заливаешь?
К старости лет что ли ревновать стала? Раньше-то посмеивалась, да похохатывала, я знаю, мол, такое петушиное слово, что мужик мой от меня ни к кому не сбежит, я его умею так приголубить, что он ни на какую Верку глядеть не станет, хоть она совсем свой зад открути. А мне обидно: и телом, и мыслями чист перед ней, как хрустальная стопочка, и чужой жены мне не надо, а хотя бы и вдовы, изголодавшейся без мужика за 20 лет, но вот не верит и не хочет понять, истерику закатила вечером, орет, как оглашенная:
- Неделю уже не просыхаешь, картошку скоро сажать, огород пахать надоть, а ты все углы облазил, все похмелку ищешь, алкогол пропащий.
- Да погоди ты, Глаша. Ну, попросила Верка утюг починить. Ты же сама к ней бегаешь пошить на машинке. А потом, я не могу, как Витя Длинный, не выпиваючи и жить, мол, припеваючи. А кто ему поднесет-то, у него своя загородка давно сопрела, а поставить новую - руки растут не из того места...
- Ты на Витю не кивай, и не утюг ты побег чинить к Верке, задом она вертит перед тобой, - ярится жена, настаивая на своих подозрениях.
- Она перед всеми вертит, таким задом не грех и вильнуть!..
- Да? - оторопела жена, щеки у нее стали белеть, губы вытянулись в два тонких шнурочка, а из глаз брызнули слезы.
- Не подходи ко мне! - задыхаясь, крикнула Глафира и скрылась в спальне за занавеской.
Василий, не раздеваясь, лег на диване, переживая несправедливое обвинение, ревность жены и свою неуместную шутку по поводу прелестей соседки. Он был однолюб. Со дня свадьбы и по сию пору он любил только Глафиру, другие женщины его не интересовали, он видел их обаяние, красоту, иногда любовался ими, на душе становилось хорошо и блаженно и всегда, как спасительное прикрытие перед его внутренним взором возникал образ Глафиры, заслоняя собой вероломную соперницу, и Василий забывал о соблазнительнице и ничуть не жалел об этом. Хотя, иногда, видя выкрутасы и призывные телодвижения сексапильной соседки, он лениво думал о том, что вот, мол, любовь словно медведь-шатун, на кого-нибудь да нападет, но эти мысли стояли как бы в стороне, где-то за сиянием лукавых Глафириных глаз...
Василий посидел на диване, потом попил водички из ведра на скамейке у двери, звякнув кружкой, в надежде разжалобить жену, как не раз бывало раньше: поворчит, пощуняет его за вчерашнее а потом, глядишь, потеплеет сердцем и найдет спасительную стопочку, щедро даруя прощение. И виноватый мужик снова становится нормальным человеком, понимая, что жена-то все-таки его любит еще и желает ему только добра. И тогда делается мужику неловко и даже стыдно за свои "противоправные" действия, за то, что поддается он вредной своей привычке, никак не может отстать от возлияний, обрушивающихся на него в виде благодарности за помощь и оказание услуг одиноким соседкам. А иначе и жить-то нельзя: их, одиноких-то бабенок полдеревни, можно, как пастух, переходить на постой от одной да к другой, там крышу починил, там двери подправил, окно застеклил, швейную машинку наладил, сорванцу-первоклашке сандалики подтачал.
Василий улыбнулся, вспомнив свое детство, когда он только что начал ходить в школу в первый класс (в первую ступень, как раньше говорили). Тогда пацаны все лето бегали босиком, а к школе им плели новые лапти, которых хватало не больше, чем на полмесяца. Василий растрепал свои ивняки (из коры ивы) за неделю, за что получил от отца порку, а потом новые крепкие лапоточки со словами:
- На, оглоед, носи, эти мочалыжники за месяц не истрепишь! Отец, конечно, хитрил, нахваливая свою работу: лапти он плел в простоплетку, без обушника или каймы, сходящейся концами на запятнике, отчего что лычники, что ивняки были плохими и непрочными. Василий тогда, после порки, затаил на отца обиду и выставил его на посмешище: пока был в школе, на переменках истер за ОДИН день эти лычники на куче битого кирпича и заявился домой, имея на ногах словно два вороньих гнезда: перетертые и порванные лыки торчали во все стороны, загребая пыль. Лапти на ногах держались только за счет оборок крест на крест оплетающих до колен онучи.
Отец, взбешенный издевкой упрямца-сына, сунул его голову к себе в колени и драл крученой пеньковой вожжой по заду до тех пор, пока сын не обмяк, при этом не издав ни крика, ни стона, пока мать не отняла его у отца-экзекутора, за что тоже получила вожжами вдоль спины. Много всяких делов было. Озорничал в детстве Василий, озорничал и в парнях, когда за девками начал шастать. Коренастый, широкий в плечах, твердо стоящий на земле, он как раз в то время начал провожать Глашу домой с вечерок, а на нее "положил глаз" Колька Никульшин и однажды вместе с двумя дружками подкараулил их на ночной улице, недалеко от деревенского колодца. Василий врезал по физиономии одному дружку да другому, а Кольку схватил поперек живота и на своих руках навесил над колодцем:
- Отстань от Глафиры, иначе брошу в колодец! - почти теряя рассудок, в бешенстве крикнул он настырному сопернику. И бросил бы, если бы не Глаша, со слезами подскочившая к Василию.
- Отпусти его, слышишь? Не губи свою жизню! - закричала она на всю деревню.
Василий, медленно приходя в себя, отбросил ошеломленного Коляна в небольшую лужицу, куда бабы сливают ополоски воды, когда полоскают ведра. За занавеской застонала жена. Василий прислушался: встает или валидол ищет? Чтой-то на сердце стала жалиться, как поругаемся, так начинает воздух ртом хапать, дышать ей нечем, и молчит по полдня, таит обиду или злость на мужика. В такие минуты к ней лучше не подходи. Но Василий все-таки попытался сунуться в спальню и, может даже получить прощение: не Бог весть какая вина-то? Подумаешь, махнул стопочку у соседки, за свои же руки умелые!
- Глаш, водички подать? - тихо спросил он в занавеску.
Ответом было молчание, а потом, через некоторое время, словно змеиное жало укололо сердце:
- Иди Верке подай! А ко мне не подходи! Видеть тебя больше не могу!
Василий так и подскочил с дивана, удивленный, обиженный и униженный, хотя и виноватый самую малость.
- Ты что - сказилась? Что ты несешь-то? Хочешь, чтобы и вправду ушел?
И уйду, их вон этих верок - полдеревни, и любая примет! - не на шутку завелся мужик, вспыльчивый, но отходчивый.
- Уйди, Василий, не доводи до сердечного приступа, - донесся из спальни слабый голос, перебиваемый рыданиями и шмыганьем носом.
- Тьфу ты, глупая баба! - в голове что-то стрельнуло и сильно закололо в левом виске. Василий от греха подальше вышел в сени, взял новую, необыкновенную лопату, они ее с другом-кузнецом Иваном Сергеичем склепали в кузнице (к обычной лопате они приладили рычаг в виде скобы с задней стороны лезвия для облегчения копки, а слева - боковое лезвие в виде треугольничка с режущей кромкой для подрезания пласта земли), и вышел в огород перекопать (с утречка, до работы) грядку под лучок да вторую под редиску.
Копалось легко, хотя лопата была тяжеловата, кузнец мечтал сделать ее из титана, но где его в деревне достанешь? А лопата легко врезалась в осевшую за зиму землю, надрезая пласт сразу двумя лезвиями, опираясь на скобу-рычаг, легко его переворачивала без особых затрат мускульных усилий, отчего меньше уставали руки и не так сильно, как раньше, болела спина.
Василий увлекся и не заметил, как докопал обе грядки, остался доволен собой и вспомнил про жену: "Как бы и правда не довела себя до сердечного приступа?" А голова продолжала болеть, то ли похмелье не проходило, то ли псих разыгрался от ссоры с упрямой бабой? Сейчас бы и в самом деле неплохо принять стопарик от стресса ("Трэск снять!"- как шутила жена в лучшие времена). И он двинулся в избу. Глаша в халатике вышла из спальни, сходила на двор, и, не говоря ни слова снова уединилась за ненавистной занавеской.

- Глаш, может эта... Я там две грядки вскопал, ты говорила, под лучок и редиску.

И муж - садист,
И жена - садистка.
Посадили редис,
Выросла редиска!

- пропел Василий, чтобы смягчить и развеселить жену. У них вместе с огородом был небольшой садик: несколько яблонь, слив да белокипенных весной вишен.
- Делай, что хочешь, а ко мне не лезь! - виртуально отшвырнула его от себя Глафира почти к самой двери, и ему почудилось, что он даже ударился головой о притолоку.
Господи! За что же такая пытка? Весь этот год начался как-то неудачно: зимой ураганом со двора сорвало крышу, кое-как залатали, но корове и овечкам было холодно. Выйдешь на двор, а они кучкой жмуться к корове, соломки побольше им подбрасывал для тепла.
В феврале теленочек истратился, не успел отелиться, как замерз. Тут и сами виноваты, не сумели определить, починает корова или нет. Надо бы ее за недельку до отела в избу на ночь заводить, как это всегда делали, да вот не углядели, остались без приплода этот год, жена до сих пор жалкует, Василий сел за стол, закурил, даже не помня, как он это делал, так глубоко нырнул в воспоминания. Неприятности и несчастья следовали одно за другим. Наседка попалась дурная, гулящая какая-то: бросила цыплят, пищат они под печкой, вызволяешь их оттуда по одному, передохнут, наверно с голоду и холоду.
Поросенка две недели назад купили неудачного: жрать жрет, а ходить не может, передними ногами перебирает, а зад волочится по земле. Скорей всего - не жилец он на этом свете.
И что за год нынче такой? Високосный, говорят. А это, смотря на кого падет: на людей или на скотину?
День 29 февраля, который и делает год високосным, в народе зовут днем Касьяна завистливого, Касьяна злопамятного, немилостивого, недоброжелательного, скупого. Касьян на что не взглянет - все вянет: Касьян на скот взглянет - скот валится, на дерево - дерево сохнет, Касьян на народ - народу тяжело, Касьян на траву - трава сохнет. Худ приплод в високосный год, тяжел этот год на людей и на скот. Так думал Василий, горюя об утратах в хозяйстве, о неурядицах в семье, о Глафире, которую незнамо какая муха укусила.
Василий докурил папиросу, окурок выбросил в форточку и вплотную подошел к занавеске, не решаясь ее раздвинуть. В спальне было тихо. "То ли притворилась спящей, то ли и в самом деле заснула" - подумал Василий и вспомнил о завтраке, надо же на работу идти. Обычно к этому времени жена успевала либо разогреть вчерашнюю картошку, либо поджарить свежую со свининкой. Тогда Василий приносил из погреба соленых огурчиков, и они славно завтракали. Иногда в спешке на завтрак обходились молоком с хлебом. А сегодня жена забастовала, и на завтрак были готовы только хлеб да огурец. А что это - огурец, он в организьме не жилец, и Василий снова позвал жену:
- Глаш, хоть бы корову подоила. На работу же надоть. Хватит дуться-то!
Глафира как будто ждала этих слов, поток ее брани хлынул на провинившегося мужа, словно водопад безжалостный и неумолимый:
- Пусть тебя Верка кормит. Ты же собрался к ней, вот и ступай. И отстань от меня! - еще яростнее, чем раньше, накинулась на мужа Глафира. А он, придавленный неожиданной и затянувшейся ссорой, пригрозил вдруг в запале:
- Пойду повешусь! Поплачешь тогда!
- Иди, вешайся! Вот слез-то будет у Верки! Как же, такого работника потеряет. За стопку свекольной мочи готов ей служить и денно, и нощно!..
- А-а-а! Дура безмозглая! - взревел мужик и кинулся в сени, там сорвал с крюка вожжи, встав на лестницу, перекинул один конец через балку, опоясал себя под мышками и ... повис, склонив голову на грудь. Висит и думает: "Посмотрим, как ты заревешь, дубина стоеросовая, когда увидишь, что до петли довела человека. И что про тебя на деревне скажут..."
Висеть было неудобно и без дела скучно, резало под мышками, но жену проучить надо, ишь взяла моду верх над мужиком держать. На деревне, конечно, смеяться будут, но где посмеются, а где осудят, особенно одинокие бабы, уж они-то врежут ей по глазам всю правду-матку, как без мужика держать хозяйство в деревне.
Однако что-то долго не появляется жена: корову же - ярись не ярись! - а доить надо. Ничего, счас она охнет, счас она обольется горючими слезками...
И тут заскрипела уличная дверь и раздался Веркин голос:
- Глафира, ты где там? Веди корову, стадо уже погнали.
Верка торкнула дверь, влетела в сени и обомлела, увидев висящего соседа. В сумраке сеней она не заметила, что петля у него под мышками, а чтобы легче было висеть, Василий одной ногой опирался на лестницу.
- Господи! Грех-то какой! - задавила крик Верка, зажав рот обеими руками и глядя на бедолагу расширенными от ужаса глазами. Она забыла, зачем бежала к соседям и, казалось, что-то соображала, опасливо поглядывая на Василия и на дверь в избу. Было тихо, как в погребе. "Интересно, - подумал Василий, - а что она будет делать? Вынимать меня из петли или позовет Глафиру?"
А Верка, недолго думая, кинулась за лестницу, в самый угол сеней, к кадушке, где (она знала наверняка) лежала соленая свининка, там и осталось-то от зимы шматка три-четыре, к Пасхе берегли разговеться. Верка ухватила один шмат и проворно вертанула общирным задом, спеша выскочить на улицу.
- Ах ты хапуга толстомясая! - возмущенно крикнул Василий и свободную ногу влепил в соблазнительный зад Верки.
Та с криком: "А-a-a-a!" - перелетела через порог открытой двери, плюхнулась на подвернувшуюся правую ногу и сломала лодыжку.
Верка стонала на улице, а Василий материл ее из сеней, не стесняясь в своих выражениях, и одновременно высвобождался из петли, стоя обеими ногами на перекладине лестницы.
- Хамлетка неблагодарная, змея подколодная, жадюга бессовестная, по тебе виселица-то плачет, а не по мне! Надо человека из петли вызволять, а она за ветчинкой полезла! Не первый раз, наверно...
На шум в сенях выскочила полуодетая Глафира: тяжелая грудь вывалилась из халата, наспех перетянутого тоненьким пояском.
- Ты что разорался-то?
- Да как же не орать? За ветчиной полезла, стерва приблудная! - медленно остывал Василий.
- Кто полез-то?
- Соседушка наша, Верка - скотина безмозглая!
- А ты где был?
- А я тут ... висел.
- Как висел?
- А так, повесился и висел, ты же меня и довела до петли...
Василий видел, как от моложавого, золотисто-смуглого лица жены отлила кровь, и на него наползла известково-белая маска, а сама Глафира, скользя лопатками по стене, медленно сползала на пол. Он успел подхватить жену под мышки и со словами - "Ну, что ты, Глаша?" - помог ей оклематься и дойти до дивана. Там он сбрызнул ей лицо, дал попить водички и в открытые двери услышал Веркин стон.
- Погоди, я счас, - сказал он жене и выскочил на улицу. Верка пыталась подняться, но не могла наступить на правую ногу и так и лежала на боку с задранной выше колена серой юбкой, густо озелененной молодой травой, видимо, она при падении проехала по траве внушительным бедром.
Василий поставил соседку на здоровую ногу, вместе они доковыляли до порога, он усадил Верку на ступеньку и собрался бежать к бригадиру за лошадью: пострадавшую-то надо везти в больницу, хотя она и сама виновата в этой травме, но и Василий приложил к ней свою ... ногу. Из дома вышла Глафира и сразу увидела шматок сала: бело-розовый с коричневой прожилкой, словно камень-плитняк на сочно-зеленой траве, он так и бросался в глаза неопровержимой уликой Веркиного воровства. Кот по кличке Берия уже ухватился зубами за край вожделенного куска мяса и тянул непосильный для него шматок, стараясь утащить его в укромное место.
- Так-то, соседушка, тебя привечать? Уйди от нашего дома, ноги твоей чтобы тут больше не было! - зашипела Глафира на Верку, а та, заслонясь от солнца рукой, словно скрывая свой стыд, тихо проговорила:
- Прости меня, Глаша, нечистый, видно, попутал, я и сама не помню, как это получилось...
- И ни я, и ни Бог тебя не простит за такое вероломство, - Глафира уже поняла, что вместо того, чтобы спасать мужика, жадюга-соседка кинулась за мясом.
Василий подъехал к дому на харабарке с откидными бортами с впряженной в нее старой, но старательной кобылой Серой, как-то через силу помахивающей хвостом, скорее по привычке, чем по необходимости. Вдвоем с Глафирой они усадили Верку на клок соломы спиной вперед, Василий сел к ней спиной в спину и дернул вожжами:
- Но, пошла, Серая!
Почти до самого Плавска они молчали, разве что изредка покрикивал возница на неторопливую лошадку. На подъезде к городу, когда уже вытянули долгий ПОЛОГИЙ подъем к автостанции, Василий остановил лошадь и сказал Верке, посерьезнев лицом, отчего она даже перепугалась:
- Кайся, Верка, передо мной в своем грехе, а потом перед Богом. Сначала передо мной и Глафирой.
И Верка, обдумав свое незавидное положение, покаялась, как в любви призналась:
- Виновата я перед тобой, Василий, и перед Глафирой, на грех налетела. Я ведь о тебе думала, я даже не сообразила, что ты висишь, мне показалось, что ты стоишь на лестнице и что-то там делаешь на потолке. Я хотела тебя вечером ветчинкой угостить, у меня-то нетути. Я ведь все последние ночи с тобой спала, Василий. Одичала одна-то, в кровать ложусь, как в могилу.
- Ладно, ладно, запела. Если мой недуг - твоя радость, значит, он и на тебя глаз положил. Счас к церкви подъедем, там покаешься, попросишь Бога грехи отпустить, а потом в больницу повезу, - стоял на своем Василий.
Веркино покаяние перед Василием могло бы размягчить любого мужика, но очень уж было ему обидно за то, что она кинулась за салом вместо того, чтобы вытаскивать его из петли. Вот и получалось, что врет она и сейчас.
- Зачем мне в церковь-то? Я виновата только перед тобой, - слабо защищалась Верка, ерзая на соломе задом от долгого сидения.
- Не поедешь, счас ссажу здесь и делай, что хочешь, - Василию непременно захотелось наставить Верку на праведную жизнь. Он не понимал, что у деревенской одинокой женщины нет ни одной степени свободы: за что ни возьмись, все надо кого-то просить, подмазывать, улещать, угощать. Даже во имя любви (да какой там любви, просто забытого запаха мужика захотелось!) пришлось пойти на преступлении, а сейчас вот унижаться.
А перед ними, как невеста в белоснежной фате, стояла Сергиевская церковь с высокой колокольней.
- Ладно, вези уж, - сквозь слезы прошептала Верка, и Василию стало невыносимо стыдно за свою жестокость.
- Високосный год, мать его, - шептал про себя Василий, - но, Серая, застоялась что ли? - и тяжелая вожжа выбила облачко пыли из шерсти на покатом крупе кобылы.
А дня через три "сарафанное радио" разнесло по всей деревне со всеми подробностями, как Василий чуть не удавился, а Верка-соседка через это сломала ногу. Откуда только змеюки очкастые узнают всякие подробности, будто сам сатана им шепчет на ушко. А Клавка Громова даже частушку спела на току на потеху бабам, таким же охальницам, готовым поржать над кем угодно. На этот раз она имела ввиду Глафиру с Веркой, их былую дружбу, что называется "не разлей вода".

Подружка моя,
У меня идея:
Если мой к тебе придет,
Затрахай злодея!

Тьфу, проклятье! Вот на кого нет високосного года-то!
А Витя Длинный на тракторной стоянке травил мужикам:
- Занедужил мужик, пить перестал, а баба закручинилась: ни одной пустой бутылки не осталось в доме. Хлебца в магазине взять не на что...

"Наша улица” №240 (11) ноябрь 2019