Юрий Кувалдин "Непрерывное" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

НЕПРЕРЫВНОЕ

рассказ

 
Природа призывает к оригинальности, хотя повторяет эти призывы с завидной регулярностью из года в год, вот, были зелёными стали красными, не напрасно ведь готовились к празднику, чтобы в золоте пятнами памяти освежать красным светом, постой, посмотри, не спеши, шелест листьев тебе говорит: всё становится ясно прекрасным…
Свобода воли почти всегда оборачивается угнетением других, особенно в семьях, о чём драматически проникновенно и с глубоким пониманием конфликтов размышляет во многих психологически заострённых рассказах Маргарита Прошина, где человек вроде бы распоряжаясь собой, сам себе придумает проблемы, а потом никак не может выпутаться из них, при этом стараясь управлять близкими так, как ему самому представляется, ибо распорядиться самим собой, чтобы не мешать родным и близким, ему в голову не приходит, поэтому считает должным устраивать судьбы сыновей и дочерей на свой лад, по собственному семейному уложению, сыну подыскать невесту, дочери жениха, разумеется против их воли, потому что он ими распоряжается, а как же ещё, это ведь он подарил им жизнь, значит, он старший по званию, а приказ командира, закон для подчинённых, когда семья как рота, а государство как казарма.
Москва. Октябрь. Короче, мой друг, покороче. Наступают короткие дни. Мы одни. Начинаются длинные ночи. Пятна света в тёмной зелени, подёрнутой желтизной осеннего увядания, а длинная аллея идёт и не имеет конца, фонари тоже не имеют конца, кажется весь лес теперь в современных фонарях и бесконечных выложенных плитами аллеях, иду-иду, а конца всё нет, стемнело в шесть, а скоро будет темнеть в пять, а потом, когда земля уж совсем от нас отвернётся, как от солнца, будет темнеть в четыре, но на то они и фонари, что будут превращать ночь в таинственный театр наших прогулок. Переулок гулок. Отражаются наши шаги в фонарях позапрошлого века.
Из-за стресса лёг на тротуаре юный бомж, укрывшийся гитарой, обошла его хмельная пара, чтобы не смешаться с перегаром, джентльмен взглянул для интереса в сторону смазливой стюардессы, Витебск, перекрашенный в Одессу, над Москвой летит последним рейсом, синее и красное в одном, город, перевёрнутый вверх дном, скрипка заиграла одиноко, тьма накрыла суть в мгновенье ока, всё это свершается недаром с силой летаргического дара, по воде поехали круги, по кустам попрятались враги, новое всегда сидит на старом, как пиит на скачущем Пегасе, в тарантасе типа мерседеса нежится с айфоном поэтесса.
С симпатией отношусь к людям симпатичным, что включает в себя тактичность и культуру, рождённую из постоянного чтения интеллектуальных книг, которые предпочитаются беглому просмотру картинок, поскольку мышление осуществляется текстуально, даже если некоторым кажется, что они мыслят картинками, но видеоряд передаётся словом, включающим в себя все знаки и символы языка, поэтому заблуждаются те, которые современные виртуальные системы называют «цифрой», ибо как сказано в евангелии от Иоанна, Бог есть Слово.
Садовые розы завяли, голландские розы цветут, ты розовой стала от света зари, утреннее солнце розами отразилось в окнах, те розы вспыхнули в памяти, на сцену летели букеты роз, вся в розах лежала она, да и он покоился в море роз, раз уж принято розами речь раскрашивать, разрисую розами судьбу я, вспоминая Игоря Северянина: «Но дни идут - уже стихают грозы // Вернуться в дом Россия ищет троп... // Как хороши, как свежи будут розы // Моей страной мне брошенные в гроб!…» Начинал же в 1834 году поэт Иван Мятлев: «Как хороши, как свежи были розы // В моем саду! Как взор прельщали мой! // Как я молил весенние морозы // Не трогать их холодною рукой!»
Скажу просто о писательстве, побудительным мотивом которого является известное чувство каждого человека рассказать друзьям и приятелям о сокровенном, то есть посплетничать, когда сказанное самому верному человеку становится известным всем, писатель же в противоположность этому одному из самых сильных свойств человека разболтать тайное, никому ничего не разбалтывает, а все свои самые потаённые мысли записывает, как бы говоря этим, что он не пользуется устной речью, а пишет на века, в жизни молчит, в произведениях безостановочно говорит, когда близких не будет и судачить о нём некому, когда «молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои» - становится путеводной звездой писателя.
Владимир Короленко в воспоминаниях "Антон Павлович Чехов" писал: "...в "Русской мысли" появилась "Палата № 6" - произведение поразительное по захватывающей силе и глубине, с каким выражено в нем новое настроение Чехова, которое я назвал бы настроением второго периода. Оно совершенно определилось, и всем стала ясна неожиданная перемена: человек, еще так недавно подходивший к жизни с радостным смехом и шуткой, беззаботно веселый и остроумный, при более пристальном взгляде в глубину жизни неожиданно почувствовал себя пессимистом".
Кстати говоря, в этих воспоминаниях о Чехове есть знаменитая сцена, которую я всегда привожу своим авторам, иллюстрируя мысль, что неважно о чем писать, важно как писать. То есть, проще говоря, форма и есть содержание, форма рождает содержание.
Короленко говорит о Чехове: "По его словам, он начинал литературную работу почти шутя, смотрел на нее частию как на наслаждение и забаву, частию же как на средство для окончания университетского курса и содержания семьи.
- Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы?.. Вот. Он оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь, - это оказалась пепельница, - поставил ее передо мною и сказал:
- Хотите - завтра будет рассказ... Заглавие "Пепельница".
И глаза его засветились весельем. Казалось, над пепельницей начинают уже роиться какие-то неопределенные образы, положения, приключения, еще не нашедшие своих форм, но уже с готовым юмористическим настроением..."
В "Палате №6" Антон Чехов словно развертывает перед нами в последовательности картин поговорку: врачу - излечися сам. И в том образе, который Чехов рисует, я узнаю его самого. В самом деле, доктор Андрей Ефимыч Рагин у него высок, как Чехов, мужиковат, как Чехов, с точно такой же бородкой, как у Чехова, намеревался поступать в духовную академию, и здесь близко, ибо отец муштровал Чехова и заставлял петь в церковном хоре... Совпадений очень много. Но главное совпадение - герой не врач, хотя врач по профессии, как Чехов, а философ, как Чехов. Писатель-философ! И вот эта фраза Чехова: "Распустили слух, что палату №6 будто бы стал посещать доктор", - для меня является ключевой, пророческой. У нас философов признают сумасшедшими и уничтожают!
Только остановился на углу переулков, чтобы как следует рассмотреть украшения на старом домике, как внутренний голос призывает идти дальше, как будто я кем-то подгоняем, но я же никуда не спешу, но всё равно понукание к движению внутри меня не утихает, иди, не стой, туда, там что-то ещё увидишь, после чего невольно догадываешься, что жизнь в тебе живёт не по твоей воле, что ты не управляешь движением, хотя иногда кажется, что именно ты и есть руководитель своей жизнь, но день исчезает, сменяясь новым днём, год за годом, переулок за переулком, и вот, подталкиваемый, уже дошагал до восьмого десятка.
Проверка зрелости по осени, ну, как, старик, созрел, да созреваю помаленьку, чтоб в яму чёрную упасть, ты упадёшь, и этот тоже, но лучше, кажется не скажешь, чем легендарный Женя Рейн: «И в свой час упаду, ощерясь, // на московский чумной погост - // только призрак прорвется через // разведенный Дворцовый мост», - поскольку ему виднее с двух берегов великих рек, Фонтанки и Неглинки, что ему прочие реки, если он сам себе великая река, хотя у него действительно Фонтанка в Яузу впадает, поскольку стихи начинаются в Ленинграде, а кончаются в Москве, искажая привычную географию, превращая её в поэтическую, иначе говоря, в стихах Евгения Рейна действуют только его собственные законы, принятые им одним на заседании поэтического совета с самим собой, ибо Евгений Рейн есть сам себе закон и государство.
Как и всё прочее, всё в жизни пульсирует, но человек не желает смиряться с этой пульсацией, и постоянно желает продлить удовольствие, точно так же желают и продлить жизнь своего, как им кажется, персонального тела, даже умудрённые мужи, вроде Николая Фёдорова с его «Философией общего дела», разрабатывали теорию бессмертия одноразового тела, не понимая самую суть бессмертия, которое зиждется опять-таки же на пульсации удовольствия, после удовольствия начинается апатия, чтоб через время смениться новым удовольствием, следствием которого в самом основополагающем смысле есть создание нового тела, говорящее о том, что удовольствие есть основа бессмертия человека как такового.
Феллини говорил, что кино есть искусство света и тени. И это так. На Москве-реке сплошные переливы света и тени от скользящих солнечных сияний, то приглушённых дождевыми облаками, то открытые в полную силу свечения в просветах тех же мрачноватых облаков, меняющих цвет почти каждое мгновение по всему спектру, предпочитая притормаживать на голубом и зелёном, с невероятно яркими секундными алыми аккордами, укладывающимися в неслыханную партитуру небесного дирижёра, взмах невидимой руки которого управляет не только воображаемым оркестром наших душ, но и всем космосом, распростёртым над сияющей рекой москоса-космоса, привыкшего к контрапункту и инверсиям.
Оттенки зелёного явственны осенью, когда и мы, как листья, превращаемся в оттенки самих себя, от старта до финиша жизни, поскольку, кажется, что вчера ещё были розовыми, а сегодня уже жёлтые, а вскоре позеленеем во гробе, и нечего этого бояться, это данность бессмертия человека, потому что все создаются под одну гребёнку, но всё это превращение совершается через цвет зелени, через голос крапивы, вспыльчивость колючего репейника, красной рябины на могиле Фалька, гениального автора «Красной мебели», той красной рябины на его могиле на Калитниковском кладбище, которую в этом году спилили…
Лица мелькают, имя скрывая, кто они, с кем они, разве поймешь, в дождь под зонтами тенисто меняются, перетекают звено за звеном, словно сплошным накрываются сном, вот бы немножко узнать об одном, может, сильнее воздействует в памяти не театральной, а жизненной правдой, где безымянность - основа основ, да, заглянуть за кулисы когда бы, эти движения, эти сомнения, переливание лиц под дождём, эти частицы под облаком времени хочется выявить пасмурным днём, но эфемерно движенье без имени, и невозможно поведать о нём, крутятся лица звено за звеном, ныне и присно, и ночью, и днём.
Чтобы насладиться осенью, не обязательно идти в лес, достаточно остановиться у маленького кустика с начинающей желтеть листвой и понаблюдать за ним минуту-другую, как он под ветерком и мелким дождиком склоняется то в одну сторону, то в другую, трепеща листьями, и сильней проникнетесь грустью, как я где-то сказал, что достаточно попробовать каплю, чтобы понять, что такое океан, так и в этом осеннем кустике во дворе нам близок голос одиночества, когда тотчас мы себя ощущаем как бы в последнюю минуту жизни, при этом отлично понимаем, что это невозможно, всем своим видом намекая на собственное почти бессмертие, чтобы осень не замечала нашего приближения к ней, и время от времени посмеивалась над нами яркими солнечными проблесками.
Обычный день состоит из обычного, потому что обычно человек после сна поднимается, обычно умывается, обычно завтракает, обычно работает, обычно отдыхает, обычно ложится спать, конечно, для всего этого обычного он появляется из лона матери на свет, обычно кричит, обычно растёт, обычно ходит, обычно стареет, обычно умирает, при это земля как обычно крутится вокруг солнца, обычно и солнце крутится вокруг земли, всё обычное вращается, обычно повторяется, обычно смеркается, и рассветает тоже обычно, бывает и необычное, но это то же обычное, с которым отдельный человек встречается первый раз.
Новый день готовит новые предложения, и простые, и сложные, и распространённые до включения междометий, вводных слов, причастных и деепричастных оборотов, в которых будет слышатся ритм анапеста, призывающего вальсировть, не очень быстро и не очень медленно, а примерно так, как вальсирует огненно-красный раскосый лист клёна, покинувший свою нежную ветку, чтобы дерево стало графичным на ослепительном фоне снега.
Пиши пока пишется, дыши пока дышится, живи пока живётся, пей пока пьётся, пой пока поётся, люби пока любится, и так далее пока далее идёт так далее, ходи пока ходится, ешь пока естся, смейся пока смеётся, умывайся пока умывается, смотри пока смотрится, слушай пока слушается, рифмуй пока рифмуется, отдыхай пока отдыхается, путешествуй пока путешествуется, грузи других пока грузится, не обращай внимания на других пока не обращается, звони по телефону пока звонится, не снимай трубку телефона пока не снимается, лежи пока лежится, вставай пока встаётся…
Единственной сутью реальности настолько наполняется сосуд мозга человека, что он даже забывает или вовсе не знает из какого места он появился и что нужно было делать паре, чтобы осуществить его появление, тут в жизни как бы прочерчена невидимая линия, над верхней частью которой эта самая реальность со своими запутанными проблемами, а под линией крутится-вертится животный мир, размножающийся ежесекундно, но из этого чувства ничего не вытекает даже под пристальным взглядом, все метаморфозы жизни восприняты априори, и нерасторжимо даны в ощущении некой её полноты, и мы понимаем эту полноту, как погоду, которая нас не спрашивает, какой ей быть, день пришёл в своём непостоянстве, и убежал, мелькнув мгновениями счастья.
Самое трудное в воспитании себя - это на те или на другие неприятные явления, события и прочее не обращать внимания, о котором постоянно то тут, то там, по-дружески или просто так напоминают окружающие: ну, что ты дергаешься, чего ты ещё хочешь им доказать, плюнь и разотри, да, вот такие советы постоянно звучат со всех сторон, как будто сами советчики обучены этому не обращению внимания с младых ногтей, тому самому обращению внимания, которое, по сути, и есть сам человек, который с детства только и делает, что обращает внимание на всё, что под руку подвернётся, а уж пишущий человек не просто обращает внимание на всё подряд, он и рождён для того, чтобы только и делать, что обращать внимание, но не вступает в спор, не входит в контакт, а молча переносит это в нужном месте в новое произведение.
Женщины ищут мужчин, мужчины ищут женщин, ищут все подряд, и даже если кто-то не ищет, то за него найдут другие, имя которым «легион», потому что неважно кто каким явился в стадо человеческое, поголовье которого тем не менее из тысячелетия в тысячелетие растёт, потому что опять и опять тот родил того, а этот родил самого, сам родил себя, чтобы новое тысячелетие нашло новый подход к именованию живых новеньких из того самого, но всё равно все сотворённые сольются в книге Гоголя «Мёртвые души».
Всё в туманной неясности, в лёгкой размытости, в тёплой ауре вальса осеннего с проседью, листья рыбками плавают с нами в аквариуме, из воды люди сотканы с жабрами вечности, только что-то всё умное говорят о собственном бессмертии, хотя в океане подобные размышления не приветствуются, потому что на корке шарика электронного нет ни времени, ни пространства,  плавно вращаемся в мелком дождике, делая мир бесконечно зеркальным, с распластанными на нём лицами людей в виде золотых вкраплений разглаженных листьев…
Удивительными свойствами обладает мой организм, моё тело, данное мне свыше, как, впрочем, и каждому здесь побывавшему, потому что стоит мне для раскачки пройти километра три, как начинаю чувствовать усталость, но зная себя, продолжаю через силу продвигаться, весь в мыслях, состоящих из слов, потому что мыслю только словами, как неизменно открывается второе дыхание, то есть наступает необычайная легкость в каждом движении, словно я не иду, а лечу, готовый преодолеть совершенно спокойно ещё пяток километров.
Через каждые пару метров у белых стен Сретенского монастыря сидят нищие, просящие подаяния, некоторые на коленях, перед одними банки из-под консервов, перед другими кепки, шапки, мужского рода нищие небриты, как положено, и пьяны, поддаты и бабы, иначе вряд ли можно их характеризовать, шагнувшие с картин передвижников, причём улица Сретенка пышет современным благополучием, великолепными тротуарами, отреставрированными зданиями с лепниной, мостовой, фонарями, бегут одна за другой иномарки, разные бмв, мерседесы, и прочие японско-европейские изделия на бесшумных колёсах, а нищие и в тесных храмах бухаются на колени с тупостью крепостных крестьян, впрочем, таковых ещё в Москве пруд пруди.
До сих пор в ходу жалобный жанр, когда люди видят всё вокруг себя в мрачных тонах, и с нескрываемой скорбью сообщают всем окружающим об этом, мир плох, даже очень плох, просто совсем плох, абсолютно невыносим, и эти слёзы сродни тому, что мы постоянно наблюдали прежде на торжественных похоронах, когда гроб носили, возили, засыпали цветами, толпы народа в давке рыдали, понимая, что жизнь окончена раз и навсегда, поиск иных продолжений даже не предполагался, нужно было исключительно забыть о том, что есть чувство свежести, неостанавливаемости колеса жизни, но этого чувства побаивались даже те, кто был посмышлёнее, рискуя вызвать подозрение монолитного общества, загадку которого разгадывает только покойник.
Напротив дома растет могучее дерево, возле изрезанного морщинами ствола которого встал могучий человек, лицо которого так же изрезано морщинами, дерево старческим надтреснутым голосом говорит о вечности человека, который соглашается с деревом, говоря старческим надтреснутым голосом о вечности дерева, укоренённого навечно в литературе вместе с человеком, который сочиняет вечную песню бессмертному дереву, и дерево откликается тою же песней во славу человека, поскольку дерево есть всемирно признанный поэт, без которого поэта человека нет. (посвящается поэту Тимофеевскому)
Надо отдать должное должникам, потому что они постоянно что-то кому-то должны, но полагают, что они не рождены для того, чтобы кому-то что-то быть должными, ведь они никому ничего не должны, даже если они когда-нибудь что-нибудь должны сделать, но зачем делать то, что они не должны делать и, если задуматься, то они абсолютно правы в своей уверенности ничего не делать в жизни, это жизнь должна их продвигать по жизни от альфы до омеги, пусть они всю жизнь пролежат на диване, ничего не предпринимая для движения, разве что принимая определённое количество пищи для метаболизма, но и пища сама идёт в рот в виде свисающих связок желтобоких бананов etc…
Диво, как дева, выходившая на Девичку, золотым венчиком дивных волос удивлявшим, остаётся только впадать в удивление от дивной осени с выпушкой золота клёнов на синем небосклоне, диво как дева, дивное диво, мне, возлежа на диване, и суть рассудившим, виделось как индивидууму, давнее диво двояко, яко диковинкой тайного знака, чтобы меня удивить, всяко себе удивленье двоится, птицей небесной дивится столица, золотоносною жилой осенней юдоль и даль обновив удивленьем, девственным солнцем сползавшим на север, производившим ночное сиянье…
Тесно в тисках совести, вести несёт теснота о твоём стеснении, стушеваться, раствориться, испариться, исчезнуть, провалиться сквозь землю, когда от вспышки смущения сдавливает виски, и глаза сами собой отводятся в сторону оттого, что на тебя во все глаза смотрят такие же зажатые в тиски совести глаза, твои двойники, ибо все по одной мерке сделаны, вот потому себе подобных совесть не выносит, она таит в себе все те же чувства и мысли, что и у другого, об этом каждый догадывается, и бежит прочь, чтобы не стать добычей другой совести, вещающей о том же, о чём ты думал в этот миг, но надо спрятать чувства и скрыть свои помыслы, и говорить нейтрально о погоде, о моде, о природе, о пароходе, идущем по реке с гудками совести.
Иду медленно, кручу в голове фразы, то удлиняя их, то сжимая, то вставляю какой-нибудь оборот, то вклинивая вводное слово, то сталкиваю одно предметное слово с совершенно с ним не сочетающееся другое предметное слово, и так без остановки по кругу в пять километров ежедневно, после работы на клавиатуре, каждый день, всю жизнь одно и то же, предложение за предложением, в голове, по кругу, вспышка, тут не просто ускоряю шаг, а бегу к компьютеру, и льётся сама по себе песня текста, потому что всю жизнь пою и мыслю словами.
Сосредоточенность на, казалось бы, второстепенном выводит меня всегда на неожиданный результат в целом, и эта творческая черта сопровождает меня с тех пор, как я в детстве сквозь бойницу Китай-городской стены увидел маленькую чёрную квадригу на Большом театре, внимательно вглядываясь в которую, настоятельно заставлял себя не отрывать от неё взгляда, задача была трудна, потому что такое глубокое состояние детству не присуще, о впечатлении тогда говорить не приходилось, скорее это было бессознательное торможение чувства в целом, а не применение законов концентрации внимания на деталях, выводящих из мрака воображение, не подлежащее сомнению доминирующее свойство писателя.
Известно, по какой причине индивид постоянно требует к себе внимания равноценных, по его мнению, людей, считая всех людей такими же, как он, чтобы знали его по имени-отчеству, поступали сообразно привычкам этого индивида, всегда охраняли его от печалей, с чувством меры принижали себя, чтобы индивид самым удивительным образом оставался от комплиментов в приятном изумлении, удовлетворённо наслаждаясь соображением, что он не хуже других.
В дождь дышится легко, и улицы пустынны, редкий прохожий пробежит мимо, без зонта, с поднятым воротником куртки, оглянется, никого, кроме мокрой вороны, и исчезает в арке подворотни, в лужах плавают жёлтые листья, ряды машин припаркованы для сна, машины везде и всюду, нет свободного места, как будто машины созданы для того, чтобы только спать, потому что ездят на них только раз в месяц, дождь барабанит по крышам и капотам, иду с поднятой головой, ловлю капли губами.

"Наша улица” №241 (12) декабрь 2019