Сергей Михайлин-Плавский "Фото на память" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Сергей Иванович Михайлин-Плавский родился 2 октября 1935 года в поселке Крутое Больше-Озерского сельского совета Плавского района Тульской области. Окончил Тульский механический институт. В Москве живет с 1970 года. Печтался в журнале "Сельская молодежь" как поэт. Автор 6 поэтических книг. Прозу начал писать по настоянию Юрия Кувалдина. Постоянный автор журнала "Наша улица". В 2004 году Юрий Кувалдин в своем "Книжном саду" выпустил большую книгу рассказов и повестей Сергея Михайлина-Плавского "Гармошка". Умер 16 августа 2008 года.

Пришел в 2002 году в редакцию "Нашей улицы" никому не известный поэт Сергей Михайлин со стихами. А я стихов не печатаю. Говорю ему - приносите прозу. И он принес. Потом я ему сказал написать про избу. И он написал.
Сергей Михайлин-Плавский создает ряд типов, дающих понимание того, что есть русский характер и та самая "загадочная русская душа". Когда, чем был так сломлен человек, возможно ли его "распрямление" и "выздоровление" в России - над этими вопросами Сергей Михайлин-Плавский думает постоянно: это - широкие картины жизни и быта русской деревни, да и города, написанные живо и увлекательно. Из книги можно узнать, кажется, всё: как рубили избы и как вели засолку огурцов, какие приметы и обычаи сопровождали каждую трудовую стадию, где и когда устраивались деревенские вечеринки и еще многое, многое другое. Казалось бы, произведения Сергея Михайлина-Плавского небогаты внешними событиями, резкими поворотами сюжета, нет в них и занимательной интриги, но они богаты писательским мастерством, добрым сердцем, умением ставить слова в нужные места со смаком, ему присуща богатая русская лексика, дух народного языка и его поэзия.

Юрий КУВАЛДИН

вернуться
на главную страницу

Сергей Михайлин-Плавский

ФОТО НА ПАМЯТЬ

рассказ

Колхозный кузнец Иван Сергеевич в последнее время что-то "чудить" начал: на подходе к дому сядет на плотине пруда или на его зеленом бережке, а то еще и ляжет, слегка поддатый, конечно, и ждет, пока жена Валентина Тимофеевна или сыновья Виктор с Володей не прибегут за ним, поднимут, приведут домой и уложат в постель. Чаще всего домой его приводили сыновья, и он в душе гордился ими: вон каких молодцов вырастили с матерью, уж они-то отца не бросят. Виктор учится в институте в Туле, а младший Владимир окончил курсы трактористов в Алексине и уже работает в колхозе.
Так и повелось с недавних пор, и Иван Сергеич, "змей косорукой", как он называл себя после войны (у него правая рука была скрючена в кисти после его ранения осколком в феврале 44 года), еще спускаясь с горочки к пруду и завидя издали кого-нибудь из домашних, выбирался из ложбинки и на плотине ложился со сладкой мыслью: за ним придут, не бросят валяться возле пруда, в двадцати шагах от дома.
Такое "чудодейство" накатило на Ивана Сергеевича вскоре после слияния колхозов, когда его колхоз "Красная Нива", состоящий из двух поселков всего-то на ЗО дворов, вошел в состав нового укрупненного колхоза, объединившего семь окрестных деревень (а всего 10 колхозов) с центральной усадьбой в селе Большие Озерки. Туда же перевели и кузницу Ивана Сергеевича, отчего и работы ему прибавилось, и "калыма" в виде чекушек и пол-литров, в зависимости от сложности исполнения частных заказов: изготовить сковородник или, скажем, соху - разные же объемы работ, и величина "благодарности" была различной и целиком и полностью зависела от совести заказчика. Никаких тарифов Иван Сергеевич не устанавливал, разве только иногда обижались на заказчика его молотобойцы (одно время их было двое у кузнеца): "Что ж ты, дядя Егор, за соху даешь чекушку? Вон бабке Дарье дужку на ведро поставили, она чекушку принесла. А ты совсем обнаглел, что ли?" Егор чесал затылок, мялся с ноги на ногу, в душе он даже рассчитывал на стопарик из этой посудины, но пристыженный уходил без сохи домой, день-другой переживал свою неудачу, но острая необходимость иметь в домашнем хозяйстве легкую железную помощницу побеждала врожденную прижимистость, и хозяин лез куда-то в чулан, доставал темно-зеленую бутылку деревенского коньяка "три свеклочки", добавлял к ней шматок соленого свиного сала и несколько свежих огурчиков и - обязательно к вечеру! - покорно шел в кузницу. Он знал, проницательный прохиндей, что днем в кузнице не пьют, выпивать будут после работы, поэтому и ему из этой бутыли должна обломиться стопочка. Впрочем, заказы бывали не каждый день, а изделия, изготавливаемые добросовестным кузнецом, служили не одному поколению, так что загулы эти в кузнице были незаметны, молодые молотобойцы спешили на вечерки, а Иван Сергеевич навеселе через поле узенькой тропкой шел домой, в свой поселок Крутой, что в километре от центральной усадьбы.
Иван Сергеевич обвенчался с рюмочкой после войны. В молодости ни до женитьбы, ни после до самого призыва на фронт в 43 году он не брал в рот ни капли спиртного. Работал на стройках в Подмосковье и плотником, и столяром, виртуозно владел топором и другими инструментами, рубил дома, вязал оконные рамы, научился под железо крыть крыши, а потом, перед самой войной за две или три зимы перенял у своего дяди Петра Акимовича мастерство кузнеца и в силу своей любознательности стал настоящим профессионалом в этом деле.
После войны он вернулся в свою кузницу, работы было невпроворот, особенно в летнюю пору, вся тогдашняя техника (сенокосилки, жатки, плуги, бороны, молотилки, барабаны для обмолота снопов, веялки, сорировки) часто ломались, запчастей достать было негде, и колхозному кузнецу приходилось проявлять чудеса кузнечного искусства, чтобы вернуть в строй какую-нибудь пароконную жатку, у которой "полетел" мотыль, то есть рычаг, который движет режущий нож. Иван Сергеевич раскаливал в кузнечном горне концы мотыля до белого цвета (когда металл готов поплыть), молотобойцы - один крутил рукоятку вентилятора, раздувая горн ("горно" - говорил мастер), а другой с небольшой, но увесистой кувалдочкой стоял наготове у наковальни. Ждали ответственного момента. Кузнец сосредоточенно смотрел на раскаленные угли, в самое пекло, поправлял клещами половинки рычага, сыпал на них белый песочек, добавляя в металл углерода для прочности сварного соединения, отчего к вытяжному кожуху над горном взлетали белые яркие звездочки, вроде тех, что разлетаются от елочной игрушки под названием "бенгальский огонь". В нужный, одному мастеру известный момент, Иван Сергеевич клещами выхватывал из огня половинку рычага, клал ее на наковальню, потом проворно хватал другую половинку, совмещал их ослепительно белые концы, сверяя с меловыми отметками на наковальне, и кричал молотобойцу:
- Давай!
Правая окаянная рука с маленьким молоточком, всунутым рукояткой в скрюченную кисть, легко гуляла по месту сварки, указывая молотобойцу места удара. Молоточек мастера плясал в руке, перескакивая с начинающего медленно краснеть рычага, ставшего уже единым и целым изделием, на наковальню: бум-дзинь, бум-дзинь бухала кувалда, дзинь-дзинь-дзинь - вторил ей молоточек.
- Легче, легче, - командовал Иван Сергеевич, - осаживай!
Удары кувалды становились реже и - как бы сказать? - нежнее что ли, это месту сварки придавали "товарный вид", то есть охаживали, оглаживали, сначала молоточком ("Бей тут!"), потом - осторожно! - кувалдочкой ("Вас понял!"). При этом левая рука кузнеца проворно ворочала зажатый в длинных клещах рычаг на наковальне, а кувалда молотобойца округляла, "окатывала" соединенные, сваренные его концы. В результате рычаг принимал почти первоначальный вид, круглый в сечении, только немного утолщенный в месте сварки.
Сваренный рычаг кузнец прикладывал к меткам на наковальне и оставался доволен: он каким-то невероятным, неведомым чутьем угадывал нужное межцентровое расстояние между посадочными отверстиями мотыля. Жатка стояла на улице напротив дверей кузницы, ожидая ремонта. Остудив рычаг в железной полубочке с водой, мастер брал мотыль и шел к жатке,
примерял его к месту и почти всегда сразу же ставил на место. Через час с небольшим жатка, похожая на огромную бабочку, уже стрекотала в поле, размахивая полутораметровыми крыльями, смахивая ими с полка на стерню рядки спелой золотистой ржи, которые бабы увязывали в плотные тяжеловесные снопы, укладывая их в крестцы колосьями внутрь кладки. Иногда случалось так, что мотыль не садился на место, оказываясь после сварки немного длиннее или короче нужного межцентрового расстояния, тогда Иван Сергеевич огорчался и нес его в кузню, где коротко говорил молотобойцу:
- Дуй!
Теперь он сваренным местом совал рычаг в пекло и ворчал, укоряя себя за оплошность:
- Черт косорукой!
Когда рычаг разогревался до "белого каления", он выхватывал его клещами из горна, ставил торчком на наковальню и осторожно, только молоточком постукивал по верхнему его концу, таким образом укорачивая его и поминутно сверяя по вновь нанесенным меткам на наковальне. Если рычаг оказывался короче, то его также разогревали и также осторожно кувалдой окатывали, округляли и удлиняли на какие-то доли миллиметра, также сверяя острым глазом его длину с меловыми отметками.
Много позже Виктор подтрунивал над отцом:
- Ты работаешь методом научного тыка.
- А ты сам попробуй, - не сдавался Иван Сергеевич и очень гордился этим своим умением, не догадываясь о том, что это и есть мастерство, талант и дело всей его жизни, которое он самозабвенно любил.

Виктор по каким-то своим студенческим делам съездил в Тулу, в институт и привез оттуда с собой друга-приятеля, институтского фотографа Валентина, который напросился в деревню пофотографировать сельских жителей, может быть, сделать несколько отменных художественных фотографий (он готовился к какому-то конкурсу, объявленному журналом "Советское фото") и, что греха таить, напечатать фотоснимков на заказ и тем самым поправить свои финансовые дела.
Валентину, улыбчивому, располагающему к себе крупному и подвижному мужчине было под сорок, в семье у него пошли нелады, в ее механизме сломалась какая-то пружинка, взаимопонимание, нежность в отношениях с женой и тепло улетучились, и неостывший еще мужик искал женской ласки на стороне, не желая или не решаясь на окончательный разрыв с охладевшей к нему половиной. А на случайных женщин были нужны "тугрики" и не из семейного бюджета.
В колхозе заканчивался сенокос, назавтра намечено окончание стогования, это уже сам по себе праздник, а тут Виктор еще шепнул двум-трем молодкам, что будет городской фотограф, и праздник получился двойным: и молодки, и пожилые женщины пришли на луг в праздничных нарядах и работали с приподнятым настроением, шутки да прибаутки так и сыпались по лугу, а Валентин пока щелкал "ФЭДом" для себя, снимая на пленку крупным планом то подскребальщиц с граблями, то подавальщиков сена на стог с длинными вилами, на рожках которых где-то высоко в синеве плыли огромные охапки сена. "Дам в областную газету эти снимки. С руками оторвут!" - радовался Валентин и неутомимо щелкал затвором фотоаппарата.
Когда перед завершением стога сели на короткий отдых, Валентин обольстительно улыбаясь, обратился к женской половине:
- Ну что, бабоньки-красавицы, будем сниматься на память?
- Давай, щелкай, не томи душу!
- Как садиться-то?
- Кому как нравится, хоть с мужичком в обнимку! - зубоскалил веселый фотограф.
- А где его взять, мужичка-то? - съязвила Клавка Громова, вдова-солдатка, уже много лет ожидающая возвращения с войны своего мужа, - Вот если с тобой!
- А я и не против, вон Витя нас щелкнет!
- А жена тебя не щелкнет?
- А мы ей не скажем!
Под общий хохот Валентин зарядил новую пленку и приготовился к съемке.
- А почем будет твоя фотка?
- Рубль - коллективная, три рубля - портрет, - буднично и просто ответил Валентин. Такие цены у бродячих фотографов были тогда повсеместно и это устраивало всех.
Валентин исщелкал две или три пленки: снимок - стоят улыбающиеся люди с граблями и вилами у стога, снимок - сидят (первый ряд) и стоят (второй ряд) на широком лугу, снимок - сидят вокруг "скатерти-самобранки" - голубого одеяла с наставленными на нем закусками и "особой московской', по случаю окончания стогования специально посылали гонца в магазин в Большие Озерки, снимок - поющие лица (Виктору и сейчас слышится этот до слез родной хор: "На Муромской дорожке стояли три сосны..."). А дальше пошли снимки по двое, по трое, отдельные портреты по заказам желающих. Виктор только успевал записывать в блокнотик: "Клавка - 4 общих - 4 руб., с Таиской - 1 руб., портрет - З руб. и т.д.
Валентин знал по опыту (наверно, не первый раз калымил), что при общей эйфории фотографирования, особенно деревенские жители, охотно позируют, а потом "забывают", жадничают и отказываются выкупать фотографии. Конечно, подозревать в этом всех подряд, тем более незнакомых людей, по крайней мере безнравственно, но и фотографу обидно тратить время и нести непредвиденные расходы на пленку и другие фотоматериалы. Вот он и попросил Виктора, знающего всех жителей своей деревеньки, записать заказчиков фотографий.
К чести всех заказавших снимки, никто из них впоследствии не отказался, не пожадничал по нескольку рублей за доставленную радость, как сиюминутную, так и отложенную на потом, когда достанешь с полки или из сундука эти фотографии.
Потом, когда через неделю Валентин привез снимки, Виктор сел на велосипед, быстро объехал все дома своего поселка, раздал фотографии и помчался на Серебряный поселок. Два километра он пролетел, как на крыльях, на душе было светло и празднично от улыбок и восторженных возгласов молодок, узнающих себя на снимках, от сдержанных благодарностей пожилых ("Пошлю дочке а Тулу."), люди были признательны Виктору за доставленную усладу. В соседнем поселке он также быстро и не без удовольствия развез по домам снимки и на выезде из поселка задержался во втором от края доме у бригадира Сергея Яковлевича Данилочкина, щупленького, но крепкого мужичка с тонким веселым голоском и лукавыми глазами. Сергей Яковлевич был другом-приятелем Ивана Сергеевича, особенно они сдружились прошлой зимой, когда Сергей Яковлевич заказал отцу Виктора сразу пять пар валенок и сам напросился оттирать их на большом рубеле (физически тяжелая операция по усадке шерсти при валянии), нисколько не урезая плату за их изготовление. Валенки эти ему нужны были себе, жене, дочке и две пары сыну Николаю, работающему " у черта на куличках", аж на острове Шпицберген, куда его занесло за длинным рублем после деревенской нищеты. Бригадир был дома один. Он быстро выставил на стол чугунок с вареной картошкой, малосольные огурчики, длинными пластинками нарезал ветчинки и выставил бутылочку "свекольной", желанного деревенского напитка, экологически чистого и мягкого при питье. А хозяин умягчил его еще дополнительно гречишным медком, отчего алкогольной крепости во рту не чувствуешь вовсе, вроде, так себе, пьешь сладкий, правда, немного, самую малость, густоватый лимонад, приятно ласкающий язык и небо и слегка обжигающий пищевод, словно газированный напиток.
- Садись, Виктор, за стол, - сказал Сергей Яковлевич, - и спасибо тебе за фото. Николай давно просит.
- Да не за что мне "спасибо-то", - начал отнекиваться Виктор, - и не надо никаких застолий, дядь Сергей.
Странное дело: городские жители между собой зовут друг друга либо по имени (близкие, друзья, родственники), либо, чаще всего, по имени-отчеству, что ближе к официальному или служебному общению. В деревне обычное обращение по имени, скажем "Сергей" или "Дядя Сергей" роднит, сближает людей, дядя - это уже близкий родственник, брат отца, отсюда и расположение друг к другу душевней, проще и теплее.
- Садись, садись, я отцу твоему благодарен незнамо как, - приговаривал радушный хозяин, - выпьем по стаканчику под огурчик, успеешь, небось, на вечерки-то...
Какие там вечерки! У Виктора слегка кружилась голова, как бы плыла куда-то в сторону, когда он садился на велосипед.
- Ну, с Богом! - напутствовал его гостеприимный бригадир (сено-то вместе косили и стоговали). - Доедешь до дома-то?
- Доеду, спасибо, дядь Сергей!
Но как он ехал, Виктор не помнил. Подъехав к дому и ставя велосипед к палисадничку, Виктор упал прямо на ведущие к порогу ступеньки, на "порожки", как говорили в деревне, земля вместе с домом и амбаром внезапно закружилась и ушла из-под ног, небо накрыло его теплым голубым одеялом, а на душу легли блаженство и благодать. Он упал и тут же заснул. Иван Сергеевич что-то делал у верстака в амбаре. Валентин сидел на табуретке возле открытой двери амбара, что-то горячо и с усмешкой говорил хозяину. Первой сына увидела Валентина Тимофеевна. Она наклонилась над Виктором:
- Сынок, что с тобой? - испуганно говорила она. Знакомый сивушный запашок вырывался изо рта Виктора вместе с дыханием.
- Господи! Что же это такое? - запричитала встревоженная мать.
- Отец, глянь-ка, сын-то пошел по твоим стопам! Что же мне теперь двоих таскать в дом, то отца, то сына?
Иван Сергеевич с Валентином подняли Виктора на ноги, завели в дом, уложили на диван. Потом отец с матерью сели друг против друга у стола под божничкой, и Иван Сергеевич увидел укоризненные глаза жены, полные непролившихся слез. Скажи в тот раз он хоть одно слово, и слезы эти полились бы горючим ручьем. Но он виновато молчал. Сказать было нечего. Валентин поспешно вышел на улицу.
С этого дня отец перестал "чудить", а сыну только и сказал утром:
- Больше так никогда не делай, сын. Не пугай мать.

А Валентин осенью при встрече в институте подарил Виктору великолепный портрет отца с сыном, удивленно глядящих друг на друга и так похожих, словно это были близнецы, только один постарше, а другой помоложе. А взгляды их красноречиво говорили: у отца - гляди-ка, сын-то уже мужик, у сына - какой же ты был красивый в молодости, отец!

"Наша улица” №241 (12) декбрь 2019