Юрий Кувалдин "Московское" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

МОСКОВСКОЕ

рассказ

 
Если есть терпимость, то есть и нетерпимость, как в противовес независимости имеется зависимость, и в этой оппозиционности положительного и отрицательного заквашена вся жизнь человека, остановившегося у Большого Каменного моста без всякой необходимости, естественно, в Москве, и смотрит на чёрную мостовую, как Достоевский, выражающий угрюмость, листая газету «Ведомости», чтобы пришла решимость самостоятельно преодолеть нелюдимость, которая одолевает каждого время от времени, он же не домосед.
Рождённый сразу назначается на роль в театре жизни, его обозначают именем и т.д., готовят к занятию должности в штатном расписании государства, а я как будто зритель, наблюдающий, когда прямо при мне новорожденный начинает играть свою роль, словно мы были с ним накоротке, а он на вечере-встрече уже даёт оценку мне, что для него казалось величайшим событием по вытеснению молодыми стариков, а мне чем-то само собой разумеющимся в колесе вечности: родился-умер, но новенький, наивно полагающий, что наступило будущее и он в нём навсегда, хотя и ему отчасти было известно о закрывающемся занавесе, но не воспринято для себя, поэтому довольно легкомысленно и с чистым сердцем играет свою роль: пекаря, слесаря, банкира, генерала, президента.
Прошли века, затем пройдут другие, я в каждом веке новый человек, за каждой буквой разглядеть могу я себя во всех, чтоб не забыть вовек, всегда идут по ним мои часы, от ритма рифм слух чувствует озноб, цветы души сияют от росы, непреходяще вдохновлялся чтоб, необходима путнику отвага, несущая всему на свете свет, и пусть скрипуча жизни колымага, она и есть твой творческий портрет.
В ржавых сумерках дней Петербург, зоркий Пушкин не зрит Мандельштама, возглашающего, что он яма, а осеннего сумрака стон есть железная ржа гражданина, Медный всадник проносится мимо, заржавевшей подковой топча мысль того и другого, но чтобы в свет явилось звенящее слово, нужно валенки хода бесшумного на пиита надеть поутру, медь натру до собачьего блеска, восклицал же Волошин тогда, как заката ржавеют лучи, разглядеть через век я бы мог под имперской шинелью всю прорву неоглядных заборов берёз, но не видно ни зги, чёрный снег, стал грачами похож на весну, что для смертных пришла навсегда.
Видимый мир сильно влияет на психику, особенно сегодня, в котором ты пребываешь всегда, ушедшее сегодня, уже станет вчера или позавчера, или год назад, куда ты постоянно смотришь из сегодня, потому что жизнь посадила тебя в сегодня и везёт до конечной станции в этом вагоне среди уцелевших, мало в чем отличающихся от тебя, остальные плещутся в воспоминаниях, ничего уже не изменяя в сегодня, так время людей в целости уже не тревожит, как сегодня, незыблемостью отсвечивая во внутреннем пространстве, вопреки непоколебимому понятию «сегодня», и в этом есть нечто сокровенное.
Слова не дают покоя людям и управляют ими, скажут «село», как вытягивается Барселона, с какой стати наше, казалось бы, «село» перетекло туда, но так всё и перетекает, одно из другого, как и люди перетекают одни из других, вот и весело всем в нашем селе, отсель и грозим кому-то, отселяем кого-то куда-то, селекционируем сами себя, улучшая природу, читаем друг другу лекции, коллекционируем друзей, которых бы лучше отправить в музей, чтобы изучали Колизей, если, конечно, персонаж обучаем, а то ведь так себе, случаен, как мотылёк отчаянный, бьющийся лбом в сияющий чайник, стоящий на самоваре, когда всё село пребывало в постоянном угаре от жизненной карусели.
Когда человек говорит, что на сей раз он с этим или с тем кончает, то этот «сей раз» проскакивает в долю секунды, не оставляя в памяти ничего существенного, поскольку все эмоции поглощаются другими эмоциями, и совладать с ними нет никакой возможности ни на сей раз, ни на прочие разы, из которых и состоит жизнь, причём это относится ко всем и вопреки всему, поскольку сходство людей идентифицируется силой времени, ни на йоту не отступая от законов жизни, и даже смелые контрасты между людьми подтверждают одно и то же, что сии разы неумолимо следуют друг за другом.
Вовлекая себя в соревнование с самим собой на выносливость, то есть в течении всей жизни от рождения до смерти, в моём случае, писать ежедневно, убеждаешься в ненадёжности то одного себя, то другого, подобно Голядкину из «Двойника» Достоевского, когда сам Достоевский был почти на грани понимания человека как социального животного, или примата, вышедшего в роскошных одеждах из дома моделей, или хомо ещё не сапиенса, но, в общем и целом, догадывавшегося о содержании в себе не просто двойника, или тройника, но в бесконечности воплощений, формирование которого осуществляется по закону Станиславского о времени, месте и действии.
Режиссёры, работающие на кассу, исчезают бесследно с лица земли вместе с кассой. В душе остаётся режиссёр поэтического интеллекта. Но он торжествует потом, как говорил гениальный Александр Володин. Слава приходит после смерти, когда не нужны гонорары, не нужна касса. На этот счёт я вывел афоризм: «Там, где начинаются деньги, там кончается искусство». И торжествует ныне в тексте, как Станиславский, ибо живут только в Слове, поэт сцены гениальный режиссёр Александр Васильевич Бурдонский с вечно звучащими в душе серебряными колокольчиками, как уход, от деда - Иосифа Виссарионовича Сталина, как уход от отца - Василия Иосифовича Сталина, к высотам искусства, в сферу духа, неподвластного временщикам-тиранам.
С момента явления на свет начинается привыкание по слову ко всему, что рядом, женщина, которая становится матерью, мужчина, становящийся отцом, Достоевский, читаемый вдоль и поперёк, изгибистый переулок, исхоженный из конца в конец, и всё это ценимое, применительно в полной мере к любому человека, который ценил высоко столь привычный и справедливый мир, в котором он оказался после детского дома в возрасте 7 месяцев, когда учтивость его к окружающему равнялась нулю, с течением же времени он разбирался в своей жизни с неменьшей точностью.
Литературная мелочь закупорена в своём теле, как килька в консервной банке, никогда не скажет доброго слова о коллеге, потому что тем самым умалит себя, маленького, до микроскопической букашки, хотя и среди букашек попадаются симпатичные, и когда коих похвалят великодушные люди, то букашки превращаются в красивых бабочек, иными словами, похвала вдохновляет людей, у них вырастают крылья для совершенствования своего полёта, ведь всегда приятен добрый отклик человеку, особенно творческому, и в этом месте я с неизменной улыбкой вспоминаю слова Юрия Нагибина о том, что «художнику нужна похвала и только похвала», но на такую щедрость способны только великие души, потому что они не заботятся о своём величии.
Нужно твёрдо знать и понимать, что тебе постоянно будут мешать другие люди, что бы ты ни делал, но посторонние всегда на стрёме, и кажется, что они только для того и родились, чтобы именно тебе мешать, но если вдуматься, то это не так, они точно из того же материала созданы, что и ты, поэтому и ты кажешься им помехой, и так среди помех других людей ты держишь путь к заветной цели, к которой и другие устремлены, вот и идёт толкотня, когда многие падают, другие отступают, а ты идёшь и идёшь, потому что твёрдо уяснил закон, на всякое действие есть равное по силе противодействие, которое только ты преодолеваешь, и остаешься в полном одиночестве в обнимку с покорённой целью.
Люди восхищались салютом, я наслаждался тишиной, потому что сумел забиться в угол, чтобы понять, почему люди постоянно кричат, барабанят, стреляют, не сомневайтесь, что я не нашёл внятного ответа, при этом не испытывал разочарования, чему послужила привычка не стремиться к исправлению мира и людей, в нём шумящих, хотя, казалось, проник в тайну так называемого человека, рождённого животным и не преодолевшим грань между инстинктом и интеллектом, однако считал, что пришло время обучать каждого новорожденного зверёныша азбуке этики и эстетике, но мы видим обратный процесс, отзывающийся болью для людей книги, прячущихся по своим углам.
Из-за надоедливости людей, их бестактности, я перестал пользоваться телефоном, ибо звонки сыпались один за другим, принуждая меня откладывать работу и вступать в разговор с теми, кому я нужен, но не они мне, по тем же причинам я перестал ходить на литературные вечера, где собираются люди, путающие письменный язык с устным, и моя позиция была не настолько абсурдной, она позволила мне писать в тишине целыми днями, много лет спустя я был со своими книгами, а любители звонков и вечеров еще более люто возненавидели меня за это, потому что сами оказались ни с чем, но сразу этого не поняли, слишком сильно они любили жизнь с вечерами и телефонами, что даже не возникло мысли о том, что писатель есть книга, а не тело, телефонирующее и стоящее перед микрофоном.
Переезд с места на место вдохновляет людей, когда из Медведково перебираются в Бутово, естественно, увеличивая жилую площадь и значительно улучшая в новом доме жилищные условия, но ещё целесообразнее переезд из одной климатической зоны в другую, более благоприятную, скажем, переезд из Москвы в Новую Зеландию, но тут уже нужна необычайная смелость, поскольку не только меняются родные стены, но и лексическое окружение, хотя оно с годами сглаживается, как бывало в далекие эпохи, когда где-нибудь на территории современного Гондураса строили пирамиды, слух о которых дошел из черной Африки по живым телам людей, расселившимися по всему земному пространству 8 миллиардов лет назад, ещё до возникновения жизни на земле, и в этом месте все смеёмся дружно.
Свежесть осеннего дождика, окна зажглись в переулочке, лужицы тонут в фонариках, кто-то играет на скрипочке, поезд прошел через Яузу, дворник сгребает листву, сходятся в стаи грачи, утра свинцового марево, мост выгибается котиком, крутит мигалкой полиция, скорая помощь над пропастью между роддомом и кладбищем ищет своих мертвецов, ходят младенцы трамваями, смотрят поэты туманами, нищие пьют керосинную водку для счастья верхов, в старом бушлате черёмуха к свадьбе спешит грибоедовской, у Харитония памятник семьям разбитых племён, крутится счастье московское…
Когда забыта предыдущая осень, новая кажется совершенно восхитительной, особенно, когда серая мгла окутывает всё на свете, и ты видишь себя совершенно в другом свете, особенно на рассвете, о котором, благодаря силе воображения, догадываешься, но в упор его не различаешь, чиркаешь спичкой, чтобы зажечь свечу, но там только огарок, опять наступает утренняя тьма, плавно перетекающая в дневную ночь, но чувство осеннего золота, очей очарованья ни на минуту не покидает тебя, даже вдохновляет, ведь наступила новая осень, дарующая в потёмках возврат к золотому веку русской поэзии.
Что было бы, если бы жизнь не фиксировалась в слове?! А ведь, задумайтесь, жила вся Россия, неграмотная, крепостная, беззаконная, беспаспортная, именно бессловесно, безымянно, бездарно. Мало кто теперь помнит, что в колхозах до начала 60-х годов не было паспортов, что люди не могли покинуть свое место жительства, иными словами, были рабами. Так все они, не зафиксированные в слове, и исчезли. Впрочем, мало написать письмо другу, или получить паспорт. До сих пор по лесам и болотам находят останки тел, которые когда-то были воинами Советской армии, честно защищавших страну. Никакой учет не спас их от безвестности. Стало быть, смысл жизни есть только в сохранении своего имени и своих произведений? Временно так, конечно, и есть. Но ведь недаром церковь говорит о каждом усопшем как о рабе Господнем. А в святцах культивирует одни и те же имена: Иван, Мария, Николай, Владимир… Нет даже Юрия, всё к Георгию меня приравнивают. А я не Георгий, я Юрий! Нет там ни Эдуардов, ни Илон с Оксанами, Марленов с Виленами… Потому что вечность, как полагает церковь, чтобы смирить нас, уравнять, подчинить власти, стирает всё – и великих, и малых. Но это, если говорить о вечности, в которой человек никогда не жил и не живет. Человек всегда живет при своей жизни, и при своей жизни читает Достоевского, Гомера, Андрея Платонова, Кафку, Джойса и меня - Юрия Кувалдина. Хотя я могу об этом и не знать. Писатели ставят религию в разряд литературы художественной, анонимной, после великих писателей, после Достоевского, после Гомера, после Андрея Платонова… Далее по списку. Христос - литературный герой литературного сценария.

ПОСВЯЩАЕТСЯ ПОЭТУ СЕРГЕЮ ТАРАТУТЕ

Нетрудно догадаться - дело всё в том,
что беспределен века водоём,
накатывает старческий подъём,
когда метафора встречается с экспромтом.

Налив по стакану, тут же выпили. Причем без закуски. Смотрю на рубиновую звезду Кремля. Выпивать нужно резко, и там, где никто никогда не посмеет выпить. Вот так, с видом на правительственные здания, под боком у мусоров в тулупах. Они даже не успевают сообразить, что мы делаем. И сразу расходимся в разные стороны. Он меня не знает, и я его не знаю. Так только Веничка может выпивать. Правда, он любит это делать в электричке. Там тоже неплохо, я выпивал, правда, в другой стороне, между «Люблино» и «Перервой». И посмотреть есть куда - на женскую тюрьму на Шоссейной улице и на Николо-Перервинский монастырь Иверской иконы Божьей матери с огромным синим куполом. Вот чем прекрасна жизнь человека: выпили и разбежались. Это настоящий праздник - быть одному и выпивать со всеми!
За кулисами вечности день торопливый, на подмостках классических снов индивид в свете рампы всегда неизменно счастливый вдохновенно чеканит родной алфавит, голос медью скользит в связках дней осязательно, нескончаем гортани его капитал, по затихшему залу рекою влиятельно разливается звонкий словесный металл, сцена старого дышит душой современного, извлекая до боли знакомый фрагмент, безнадёжное лепит судьбу переменного, звучный колокол памяти, впрок постамент.
Человек из жизни растений, семечко в почву, воплощение ума и сердца, очень смекалистый, возвышенный между кустами крапивы и бузины оттого, что забыл своё семя в почве, несколько секунд пребывая в эйфории центра вселенной, ибо жизнь индивида равняется секунде во всеобщем круговороте атомов и электронов, где приглашение на казнь выслано каждому растению, и на протяжении всей беседы семечко уверяло человека, что они из одного посева, горячий окрылённый молодостью спор с далекого берега будущего.
Прожить с любимым человеком год, это уже много, а если прожить два года, то по нынешним временам и нравам почти рекорд, что уж говорить о трех годах, о четырёх, когда не смолкая сплошь и рядом повторяется, как молитва, слово «развод», а вот, скажем, девять лет ходить по старинным московским улицам за ручку, как ходили на большой перемене в первом классе парами мальчики в серых гимнастёрках, как солдаты, с девочками в чёрных фартуках, то это уже целая вечность…
Человек находится в себе даже тогда, когда выходит из себя, но всё равно не покидает своё первоклассное устройство, в самой полной мере наслаждаясь своей жизнью при видимом недовольстве ею, и ничего поделать тут нельзя, себя в себе нося, себя собою потчуя, приходится мириться с условностями бытия, в котором именно себя ценил высоко, выказывал учтивость самому себе и про себя, чтобы никто не слышал, посылая время от времени  благодарность далеко не столь блестящему, на его взгляд, родителю, с точностью ежегодного дня рождения.
Кто ждёт гостей, тот сам превращается в гостя, маскируя всячески самого себя, потому что в гости ходят приукрашенными, приодетыми, а ждущий разыгрывает из себя добряка, считая эту встречу как необходимую дань этикету, эффект от которого несомненен, ибо твой рассудок всегда направлял тебя на правильное исполнение своей роли в обществе, раз это общество представляет из себя театр, пусть и провинциальный, но истинный след в душе оставляющий, потому что в грязь лицом не ударил.
Промедление очень полезно для создания плавности строк, очень медленно, даже любезно кот пушистый даёт мне урок, потому что он полностью книжный, наслаждается сутью процесса, час у блюдца сидит неподвижно, в ожидании деликатесов, мне по нраву дуэт молчаливый с терпеливым донельзя котом, оттого неустанно счастливый продолжаю писать новый том.
Второстепенное бывает откровенным, наслушавшись дрозда второстепенного, сам постепенно стал второстепенным в лесу среди людей первостепенных, степенно озирающих округу в пределах предназначенного круга для волеизъявления недуга, когда вспорхнула с жердочки подруга, предпочитая управленцу друга вполне второстепенного, недаром готовит дятел стуки по берёзе, где проливают землепашцы слёзы о постоянных кознях непогоды, в другие годы было веселее, да и берёзы шли на первом плане, с избушкой сочетались первоклассно, ну а теперь о трансцендентном грёзы в контексте одиночества прекрасном.
Есть дни прекрасные по образу и смыслу, волнение охватывает душу и призывает быть самим собой, а то вчера ты был в туманной роли какого-то другого человека, теперь не узнаёшь его в упор, и так всегда, вчерашнее сегодня не совпадает по простому сходству, ты перешел границу дня и ночи, или граница двигалась сама, кто где стоял, когда нас было много, и каждый состоял из тех же слов, се человек, превратностей младенец, не приобретший чёткого понятья, кого он вспоминает в самом деле, не в теле мысль, но около, и всё же похоже на рождение другого, такого бесконечно дорогого, каков ты сам в волнительные дни.
Чем отличается крупный писатель от мелкого? Крупный писатель все время пишет о бессмертии души, хотя и не прямо, но через мышление в образах. Мелкий писатель вообще мыслить не умеет, он гонит истории, в которых главное - кто кого догнал и кто кого достал. Подумав, можно добавить следующее. В мире есть два типа людей. Одни с умом в мозгах и без морали, другие с моралью, но ума у них в мозгах не находят. Хотя и те и те сделаны Богом. Трансформация делания нового человека, то есть переиначивание процесса в изображаемый образ и есть задача литературы. Кто не понял, должен пройти по всем стеллажам и полкам библиотеки и снять книги крупных писателей, а книги мелких писателей оставить на месте. Прорех на полках окажется так мало, что как будто умных книг с полок и не снимали. Зайдите в свою районную библиотеку, посмотрите.
Если бы люди входили в положение друг друга, то есть убирали бы свою сущность и переходили в сущность другого человека, иными словами исполняли бы репетиционную функцию по освоению легендарной работы Станиславского «Работа актёра над собой», то поняли бы другого человека, постарались бы ему помочь, и наступила бы всеобщая гармония, но вопреки этому постоянно происходят несостыковки, один муху не обидит, а другой отталкивает его, чтобы самому втиснуться в переполненный вагон метро, и так повсюду не входят в положение раздражающие друг друга, я такой, а ты эдакий, ну, и пошёл ты туда-то, ведь, образно говоря, один читает Шопенгауэра, а другой навязывает ему ансамбль песни и пляски Советской армии.
После раскатов аплодисментов занавес опустился, но внезапно поднялся снова, однако на сцене никого не было, и даже ничего, декорации исчезли, в тупике открылась кирпичная стена, сковав окончательно моё публичное одиночество, в театре я был один с чувствами покинутой реальности, невероятности происходящего, в общем, от этих чувств через какие-то призмы вне всякого смысла я разыграл экспромтом свою жизнь, чего раньше не представлял себе, какую-то вызывающую потерю осознанного понимания происходящего.
В творчестве нужно всю жизнь бить в одну точку, чтобы встать на полку вечности вместе с классиками, то есть заниматься одним и тем же делом, скажем, начал рисовать, так рисуй всю жизнь, не отклоняясь, постоянно вырабатывая и продвигая свой собственный стиль, который обеспечивает тебе Имя, которое будет работать на тебя, когда познаны манеры всех выдающихся художников, чтобы самого себя со своим оригинальным стилем встроить в историю живописи, то же касается писательства, музыки и других видов творчества, а вот те, кто бросает, скажем, музыку и начинает писать стихи, с которыми тоже через время расстаётся, чтобы делать, к примеру, карьеру чиновника, которая, опять-таки же, такому бесцельному и нетерпеливому человеку надоест, потом он бросится в бизнес и т.д. и т.п., то из него ничего не получится, в смысле сохранения себя на полке вечности после смерти тела.
Трава белая, самый подходящий цвет для травы, а то все время говорят «трава зелёная», «снег белый» и даже ещё ухитряются так тавтологию вкручивать, что глазам больно: «скатерть белоснежная», и всё это говорит о том, что люди не видят слов, не чувствуют их многозначности, не знают, на какой фундамент слова опираются, впрочем, ладно, пойдём дальше, ведь если посмотреть внимательно на траву, то слово «зелёная» само по себе сидит крепко в слове «трава», что уж говорить о снеге, конечно, для меня он всегда какой-нибудь «не снежный», а, скажем, чёрный, или синий, или зелёный, чаще всего снег и бывает чёрным, как у Булгакова, особенно в Москве, и вот белая трава в зелёном снегу.

"Наша улица” №242 (1) январь 2020