Татьяна Озерова “Песни души” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Татьяна Васильевна Озерова родилась 31 декабря 1946 года в Воронеже. С 1965 года проживает во Владимире. Окончила исторический факультет Владимирского государственного педагогического института, кандидат педагогических наук, «Почетный работник высшего профессионального образования Российской федерации». Автор книг: «Рисунки» (2000), «Дорога к дому» (2004), «Одноклассники», «Простые люди», (2016). Публикуется в  литературно-художественных и краеведческих альманах, газетах  Владимира.

вернуться
на главную
страницу

Татьяна Озерова

ПЕСНИ ДУШИ

рассказ

Родня у меня была вся поющая, музыкальная.
Собираясь на праздники или встречи по случаю приезда кого-нибудь из Питера, мы могли петь по восемь часов кряду.
У каждого была своя судьба, и у каждого в глубине души жила своя песня. Когда кто-либо из гостей предлагал исполнить какую-то песню, то каждый знал, чья это любимая песня. Именно в ней человек раскрывался весь без остатка, где выпевалось его горе, его судьбинушка, его любовь, прошедшая, но еще до сих пор больно ранящая, состоявшаяся или только зарождающаяся.
Время, какое они прожили в двадцатом веке, было тяжелым: революции, репрессии, войны, похоронки, смерть и разлука, поэтому так нужна была душе поддержка, подпитка вековой народной мудростью.
Бывает, и проживет жизнь человек, а песни не сложит, да и чужую не споет. Наглухо закрыта его душа, не пропоет он свою тоску, носит в себе свои беды и радости, а бывает, живет у человека песня заветная, на все случаи и выплескивается она в сердцах, когда жизнь за горло берет, или в минуту сладостного мига.
Вот и я по любимой песне моих близких видела их зорче и ярче. Как под увеличительным стеклом фокусируется солнечный свет, так и в песне раскрывается весь человек без остатка – и мелодия его души, и слова, будто им самим созданные и про него самого сложенные.
А глаз-то мой детский был, чистый, не затуманенный до самого донышка, и видел насквозь родного человека, и навечно запоминал его. Сейчас мысленно глянешь в ту сторону жизни, и видишь их живыми, и глубже понимаешь судьбу Родины через их судьбы.

РОДНАЯ ПЕСНЯ

У моего отца были две любимые песни: «Одинокая гармонь» и «Под окном черемуха колышется».
Высокий, красивый русский мужчина (всегда носивший военную форму), с мягкими черными волосами, кареглазый, молчаливый, закрытый от общения с людьми своим временем.
Он оживал только тогда, когда попадали в его рот несколько капель спиртного, и разговоры, воспоминания пережитого вспыхивали ярко, украшались стихами А. Пушкина, М. Лермонтова, Н. Некрасова, И. Бунина, С. Есенина естественно и непринужденно, как будто именно там и на этом месте им и быть должно. Может, и пел он когда-то в своей комсомольской юности, а с нами, детьми, – нет, только просил:
– Тань, спой мою любимую!
Если было настроение, я пела, а сестра подпевала.
Мы пели и представляли: может, и цвела у него под окном в Солигаличе та черемуха, может, и осыпались ее лепестки. Мы лишь чувствовали, что он видел ее, пьянел от запаха и мог спустя некоторое время после песни в сердцах повторить ранящие его слова: «Мне не жаль, что я тобой покинута, жаль, что много люди говорят»…
Что он вкладывал в эти строки? Всю свою жизнь я размышляю об этом. Ведь его первая любимая жена, дочь священника, трагически погибла, застрелившись, оставив ему двоих маленьких детей Леню и Люду. Как, из какого оружия, по какой причине – так и осталось для нас, его младших детей, тайной за семью печатями. Старший брат знал, хотел рассказать, да так и унес эту тайну с собой в могилу. С таким страшным грузом в душе жил наш отец, столько пережил и перенес и, не выдержав всего, запил.
Такая светлая, талантливая его голова с феноменальной памятью пропадала и опять была лишней в нашем обществе, как и в любимых темах той поры школьных сочинений. Лишними были Онегин и Печорин, а потом спустя столетия, в перевернутой стране, лишними стали Корчагины и Маресьевы. А они, все отдавшие государству и ничего, кроме железной кровати и этажерки с книгами, не имевшие, всегда и везде были лишними. Этот образ одиночества среди людей, даже среди близких, родных, всегда преследует человека, и совсем не о любви к какой-то девушке представлялась отцу песня об одинокой гармони, а о неприкаянности и одиночестве.
Русская деревня отцу была доподлинно известна: и поля, и деревянные жилища, мельницы, амбары, колодцы – все виделось ему; и своя безмерная тоска ложилась на эти слова и музыку – и совсем не в гармони было дело, а скорее в русской душе, которая всегда светла в печали…

ПО ВОЛГЕ ШИРОКОЙ

Бабушкиного брата Николая Александровича, крупного породистого мужчину, я помню уже глубоким стариком, лет за семьдесят. Бывший маляр-художник сильно застудился в холодном каменном Питере. Страшный ревматизм вывернул его ноги в коленях и разворотил их колесом. Даже в самые жаркие летние дни он был в валенках и сидел всегда на одном и том же месте – скамейке у калитки своего дома, опираясь на палку двумя руками и положив на них голову.
Рот его был абсолютно беззубым и нижняя губа высоко поднималась и закрывала верхнюю. Но все же порода проступала сквозь глубокие и частые морщины, впадины щек и жилистую шею. Красиво вылепленный высокий лоб, прямой длинный нос и крупные серо-голубые глаза делали его привлекательным и в старости. Неслучайно его племянник, известный нижегородский художник – Алексей Варламов – постоянно «вставлял» его образ в какую-нибудь свою сюжетно-бытовую картину: то «Золотую свадьбу», то «По Волге широкой».
Когда-то в молодости и он был красив и могуч, так что даже одна молодая особа, из «бывших», после революции выскочила за него замуж, желая тем самым скрыть свое непролетарское происхождение.
Прибрав дом и настряпав, Ольга Александровна садилась за вышивку. В этот миг нельзя было ею не любоваться: тяжелая коса обрамляла венцом круглую головку, крупные карие глаза, курносый носик, ямочки на щеках. Она всегда чему-то улыбалась или, резко переменив настроение, надолго уходила в себя. Тут уж ее не тревожь, не окликни, словно и нет рядом.
Красавица и рукодельница – живой портрет «Кружевницы» В.А. Тропинина – весь дом украсила вышитыми скатертями, занавесками на окнах и дверях, думочками на диване и дорожками на комоде. Опрятная и хлебосольная хозяйка, прекрасная огородница, растившая на продажу овощи и цветы.
Детей Бог им не дал, и они за большим дубовым столом, окруженным венскими стульями, собирали по праздникам всю родню со своим многочисленным потомством. Обильно кормили наваристыми щами из русской печки, пирогами, тушенной до золотистого цвета картошкой с солеными бочковыми огурцами. Потом пили чай из красивых чашек Кузнецовского фарфора с разным вареньем, разлитым по многочисленным цветным вазочкам, – дореволюционного приданого невесты. Взрослые пили горячительные напитки. Затем стол убирался, покрывался свежей скатертью, и все играли в лото или карты, слушали патефон и пели.
Николай Александрович красиво выводил самые высокие ноты Сормовской лирической. И то, как он широко открывал свой беззубый рот и вибрировал голосом протяжную мелодию, было для нас, маленьких, чем-то удивительным и неповторимым, западало в душу. Мы не могли себе представить, что человеческий голос может взять такую высоту, чистоту и протяжность, – он до сих пор звучит в нашей памяти.
Почему все это запомнилось не только мне, но и всем моим родным? Наверное, потому, что все было построено на контрасте: дедушкина телесная болезнь, почти неподвижность и летящий и плывущий свободно его дух, его голос, а в нем была видна и ширь Волги, и полет чайки, и любовь к женщине, и зовущие гудки парохода, и прекрасные зорьки, какие мы видели над своим родным озером.
Умирал он долго и мучительно. Гангрена поразила его больные ноги, и их пришлось ампутировать одну за другой. Думали, что сердце не выдержит операций.
Но оно до конца «сражалось» вместе с ним за жизнь.
Как и его жена, выполнившая свой долг до конца, ухаживавшая за ним, огромным и неподвижным, в старом доме без удобств и современных медицинских средств. Похоронив своего мужа, она опять сидела за рукоделием и тихонько что-то напевала про себя.

Сыплет снежною порошей,
За снежком летит снежок.
Дева села у окошка,
За стежком ведет стежок.
И мелькает в такт иголка
Грустной песенке души.
А когда поется горько,
Все узоры хороши.
Ей с души бы снять кручину,
Вышить шелком белый сад,
Одинокую рябину
И его прощальный взгляд.
И выводит через нитку,
Через песню боль души:
Утоли мои печали,
Время, горе заглуши.

ПЕСНЯ О ЛЮБВИ

Музыкальность нашей тетушки, Зинаиды Александровны, ее глубокая душевная красота и проникновение в песню были неподражаемыми. Когда песня доходила до своего кульминационного момента, она, как дирижер, красиво взмахивала рукой, призывая поющих полностью отдаться духу песни и выразить в ней себя слаженно и гармонично.
Любимыми исполнителями песен были для них в ту пору Лидия Русланова, Леонид Утесов, Марк Бернес, Клавдия Шульженко, Людмила Зыкина, Ольга Воронец. Их песни знали наизусть, с замиранием сердца слушали патефон, а затем и радиолу и пели, пели, пели за любой работой и в минуты отдыха.
Особенно тетушка любила попеть, когда гладила белье тяжелыми чугунными утюгами, нагревавшимися от плиты топящейся печи, то и дело меняя остывший утюг на горячий. Гладила она у окна на столе в маленькой кухоньке, постоянно кружась между столом и плитой и проверяя чистоту утюга о поверхность сложенной в несколько раз льняной тряпицы.
Красиво разглаживая простыни или полотенца, наволочки или рубашки, пахнущие настоящей морозной свежестью, а не химическими отдушками, она навсегда заразила меня любовью к этой домашней работе. Воздух родного двора давал такое сочетание ароматов и благоухания, что в белье хотелось зарыться носом и вдыхать эту неповторимую чистоту.
Плавные движения глажения и протяжные песни – «Липа вековая», «Три года ты мне снилась», «Голуби» (Жил на свете Витя Черевичкин), а между песнями рассказы о жизни. Как пели они, девчонки, в госпитале перед ранеными бойцами Великой Отечественной войны, как учились, как рано пошли работать. Не каждому было дано иметь в трудовой книжке одну запись о поступлении на завод и пятидесятилетнего честного служения Родине. То поколение умело только отдавать и ничего не умело брать: ни льгот, ни путевок, ни наград.
Она могла бы стать певицей, артисткой, инженером, юристом, закончить любой вуз, но время было другое – надо было работать! И эти славные девочки военного времени, богато одаренные природным умом, тактом и терпением, работали не покладая рук на самых неприметных местах, но таких необходимых людям.
Я сижу сбоку стола в углу кухни и, открыв рот, с замиранием сердца слушаю и запоминаю каждое ее движение, мелодию и слова песни и снова прошу:
– Еще, еще спойте, пожалуйста! Не надышаться, не наслушаться!
– Да, полно уж, Таня, хватит.
– Ну, еще, пожалуйста, – и концерт продолжается.
А я любуюсь, как все красиво и ладно у нее получается. И, наконец, подходит очередь песни «О любви» из кинофильма «Простая история». У нее тоже она была своя, неповторимая, глубоко выстраданная, потому так и выпеваемая. «На тот большак, на перекресток уже не надо больше мне спешить, жить без любви, быть может, просто, но как на свете без любви прожить?» …Уже пою я, вспоминая любимые страницы своего детства.

Топится русская печь.
Сохнет с мороза белье.
Счастье! О чем еще речь?
Всем бы такое житье.
В быстрых и ловких руках
Словно летает утюг,
Ворох белья на глазах
Стопкою сложится вдруг.
Как весела и стройна
Женщина та у стола.
Гладит и песню поет,
За душу песня берет.
Запахи снега в избе,
В кринке прозрачной вода.
Божию святость в судьбе
Не замутить никогда.

ЛЕТЯТ УТКИ

В пору моего детства радио и патефон были единственными источниками музыки. Слова песни, услышанные из черной тарелки, вмиг запоминались и в любом домашнем деле – мытье окон, полов, посуды, уборке и стирке – пелись. Иногда, сидя у окна, под большими березами, грустила моя душа, ожидая взрослой жизни, замирала от страха и боязни одиночества и пела, пела, пела…
«Летят утки, летят утки», как дни летят, и спешат всегда куда-то люди, и надо обязательно в жизни быть с кем-то вместе, в паре – так надежнее и вернее. Вот и два гуся летят в песне, и представляешь его, суженого, с кем пойдешь дальше по жизни, вылетев из родного гнезда «Ой, кого люблю, кого люблю, не дождуся…» Девичья душа в юности трепещет в ожидании: одной бы не остаться, вдруг и не приметит никто тебя, обойдет стороной. А так хочется дождаться его, одного-единственного, сильного да надежного, одного на всю жизнь! Дождаться и полететь в просторе рядышком, как те два гуся.
Как загрустится, затоскуется мне, так слова-то и подступают: «Ой...»
Вот и жизнь уже под горку покатилась, и всё состоялось и получилось, и внуки окружают, и всё как у людей – беды, болезни чередуются с радостью и счастьем. Но оказалась я, волею уже дочкиной судьбы, за границей, среди пышных полей Дании, красоты далей бескрайних, северного неба и света, огромных крон деревьев старой усадьбы, среди роз и множества сортов ухоженных цветов и кустарников, дорожек, усыпанных мелкими морскими камешками, блестевшими разноцветными огоньками под дождем.
Радуйся, душа, – пой! А я сижу в сказочном дворе с внучкой, качаю ее и плачу: «Летят утки, летят утки…»
Господи, почему родных детей так далеко занесло, на самый край земли, Господи, как редко, раз в году, я их вижу – не наглядеться, не надышаться ими: «Ой, кого люблю, да не дождуся!»
Так и живет со мной эта песня в моей судьбе и моей тоске, выпевается, продолжается ее история в живой жизни.

Просилась песня из души,
Тоски по дому и любви.
И в ней летели два гуся
И утки, к Родине спеша.
И над печальной Русью
Летели тучки с грустью.
И с песнею сливалось,
Что в слове не сказалось.

НА УЛИЦЕ ДОЖДИК

Брат приезжал на летние каникулы из военного училища и привозил с собой праздник. Так красив и ладен он был в ту пору, неутомим в делах и проказах. Голубоглазый, веселый, музыкальный!
Шел по нашей улице, играл на баяне и пел: «Сиреневый туман над нами проплывает, над тамбуром горит прощальная звезда, кондуктор не спешит, кондуктор понимает…» Мама и мы, младшие сестренки, шли рядом, радовались и немного стеснялись. Люди на его песню выглядывали из окон, прохожие приостанавливались и глядели вслед.
– Потише, Левушка, – просила мама. Но песня была такой волнующей и трогательной, и так хотелось узнать нам, что же там произойдет с ее героями, и мы просили брата – пой дальше! Приходили домой, и там опять была музыка, шутки, веселая компания его друзей одноклассников. На встрече в доме у тетушки, пели уже все: и про Волгу, которая течет долго, и про костер, который светит в тумане, и про любовь и разлуку.
В уютном зеленом дворике ставили стол с традиционным винегретом, селедочкой, отварной картошкой, огурчиками и рюмочкой. Дети пили чай с пирогами. Иногда им доверяли осторожно крутить ручку патефона…
Вечерами всей компанией ходили купаться на озеро – так протекало наше райское детство.
Бывало, что погода подводила, неделями шел дождь. Он уже никого не радовал – ни сельчан, ни горожан. Проселочные дороги раскисали, зато булыжные мостовые сверкали разноцветными красками.
Идти, кроме библиотеки, было некуда. Лев томился дома, как зверь в клетке, курил, выглядывал из окна на небо – прояснится ли оно к вечеру? И, накинув плащ, уходил к своим дружкам, а мы, прижав носы к стеклу окошка, смотрели на дождик, лужи и редко проезжающие машины.
Старый двухэтажный деревянный дом, где проживало несколько семей, темнел, доски крыльца набухали и становились скользкими, везде пахло сыростью. Чтобы освежить воздух, мама протапливала печку. От живого огня становилось веселей, печь вытягивала тяжелый воздух и наполняла дом уютным теплом.
Когда уже совсем надоедало сидеть дома, мы выбегали с сестренкой на улицу под крышу и ладонями ловили капли дождя. Все бочки, ведра и ванны во дворе были переполнены водой.
С навеса крыши дождь выбивал среди травы узкую дорожку песка, вымывал мелкие камушки белоснежной и желтоватой гальки. Самые красивые мы собирали в карманы, а вечером в темноте высекали из них искры – «добывали огонь».
В такую погоду брату заняться было нечем, а безделье его томило. Он бы с удовольствием порыбачил на озере, походил бы в лес за грибами, а проливной дождь угнетал всех.
– Гнилое лето, – говорили взрослые и вздыхали.
– Ну что это за каникулы, вспомнить будет нечего, – вторил им брат. А мы с сестренкой были рады, что дождь заставил его посидеть с нами, пообщаться, пошутить, поиграть, подурачиться.
Отец из леспромхоза, где он работал, принес ему «шабашку»: рисовать карты лесных массивов района.
На большом столе, разложив бумагу, тушь, карандаши, брат с удовольствием выполнял порученное задание, а мы издалека наблюдали, как красиво у него все получается.
В низу листа, в маленьких прямоугольниках, располагались значки – условные обозначения. Постепенно карта раскрашивалась разными оттенками зеленого, коричневого и желтого. Чертежным шрифтом тушью писались названия сел, деревень и речек.
Серьезную, ответственную работу выполнил брат в срок, за которую ему заплатили деньги, нам только было с сестрой непонятно, почему она называлась «шабашкой?»
А на улице все шел дождь. И было грустно и хорошо одновременно. Таких летних каникул у нас уже никогда не было. У брата они были последними, он окончил училище и уехал на далекий Урал. А мы с сестрой продолжили учиться в школе.
И когда раздается эта песня «На улице дождик», у меня всегда встает в памяти то незабываемое лето нашего детства.

ЭТО БЫЛО В КРАСНОДОНЕ

Рыжая Люська, усыпанная веснушками, как подсолнушек семечками, была настоящей оторвой (так назывались в наше время девчонки свободного поведения). Мать ее работала сторожем на стройке и ночью пропадала на дежурстве, а днем отсыпалась.
Люська поэтому пользовалась своей свободой и позволяла себе многое, о чем ровесницы ее пока и не ведали. Дома у матери и дочери были постоянно новые гости, с вином и гостинцами. Мать быстро жарила на кухне картошку, приносила из чулана соленой капусты и огурцов, и начиналось веселье с песнями и танцами.
Что-то притягивало к этой рыжей и мальчишек, и ребят постарше – то ли ее раскованность и рискованность, то ли ее острый язык, который, действительно, не лез за словом в карман, то ли дерзкие и наглые голубые глаза.
Одевалась она скромно, как и все в ту пору, но все же как-то сумела заиметь черные туфельки-лодочки на высоком каблуке, и ее легкие красивые ножки сводили многих с ума. Она с удовольствием бегала на танцы с одного школьного вечера на другой и даже успевала еще потанцевать и в ДК (Доме культуры).
Обычно туфли были завернуты в газету и носились под мышкой, а ноги утопали в больших, разношенных валенках, которые скидывались в раздевалке и ставились в ряд под пальто. Мать сшила ей из чьего-то старого, обменянного на хлеб, темно-зеленое, красиво облегающее ее фигурку платье, которое так шло к ее золотистым волосам.
Учителя строго следили за тем, чтобы на каждом танцевальном вечере была культурная программа или художественная самодеятельность, а Люська очень любила петь. Своим искусством она покоряла сердца мужской половины, да и женская тоже оттаивала, когда слушали, затаив дыхание, какую-нибудь щемящую песню о любви. После войны еще долгим эхом звенели любимые песни грозной поры. Ведь в каждой семье воевали, и сердце каждого откликалось и на «Огонек», и «Сережку с Малой Бронной», и «Темную ночь». Но у Люськи была своя, заветная песня, которую никто не мог перепеть или сделать своею. Она в ней вся преображалась и проигрывала этот образ так мастерски, словно сама пришла оттуда, из подполья.
Представляла ли она себя Любкой Шевцовой или Ульяной Громовой, но мы видели ее настоящей героиней Великой войны. Высоким, чуть надтреснутым голосом Люська начинала песню, и сразу так тревожно становилось на душе у каждого, что зал затихал в одно мгновение: «Это было в Краснодоне, в страшном зареве войны, комсомольское подполье поднялось за честь страны!» Она пела, а мы, казалось, видели, как в художественных фильмах, это разгорающееся за ее спиной зарево.
С этой песней она потом выступала на конкурсе города и победила всех исполнителей, заняв первое место. Рыжая девчонка, усыпанная веснушками, как подсолнушек семечками, почему тебя так волновала именно эта песня? Ведь Люська могла с таким же успехом петь и другие, в то время очень модные: «Голубку» или «Санта-Лючию», но что-то сидело в ней такое, что, когда она выходила на сцену, крепко сжав сзади тонкие руки, все в зале уже орали: «Спой свою любимую!» И она пела с гордо поднятой головой: «Не найдут враги покоя, не опомнятся никак, над управой городскою кто-то поднял красный флаг».
Она пела – и, казалось, этой песней побеждала и свою несуразную, так рано начавшуюся взрослую жизнь женщины-девочки, и бедность, и нищету их жизни с матерью; и в ее песне, в каждом слове, сквозила мечта о чем-то высоком и прекрасном и пока еще таком недоступном здесь, в глубокой провинции послевоенной России.

Владимир

"Наша улица” №242 (1) январь 2020