Эдуард Кухновец “Двигайся или умри” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Кухновец Эдуард Станиславович родился 27 мая 1999 года в Минске. Студент третьего курса Факультета международных отношений Белорусского государственного университета по специальности международное право. В "Нашей улице" публикуется с №233 (4) апрель 2019. 

вернуться
на главную
страницу

Эдуард Кухновец

ДВИГАЙСЯ ИЛИ УМРИ

рассказ

В кафе «Бижу» - на набережной у моря - работала преизвестная официантка Жозель. Женатые мужчины знали Жозель за красоту её юности, их замужние жёны не знали об этом, и слава богу. 
Обычное дело вечером воскресенья, что красный замявшийся мужчина уверяет свою суженную: “Дорогая! Роберто просил помочь с… повесить картину! Надо сходить”. И ходил! Нацепив галстук и сняв золотое колечко с именной гравировкой - в кафе “Бижу”. Там он, вдвоём с Роберто, заняв местечко для Гаспара, ничего покушать не заказывая, сидя в испарине попивал водичку и голодно глазел, как официантка Жозель разносит таящие на солнце десерты, и бусина воды застыла у ей на загоревшей шее. 
Чёрные волосы её были как уголь, чёрные ресницы чернее волос. Пухлые, омаровой краски губы. На шёлковых, в кружевах, чулочках парил её поднос, что и сам директор “Бижу” (женатый) в свободный час позасовывал ей чаевых.
Тем временем светило солнышко, а Жозель несла три манговых коктейля через ряды столиков. Тут очередной заказавший стакан воды негодяй потянул лапу, чтобы ущипнуть Жозель за чулок, но, опытная, она отпрыгнула, и чулок ущипнул другой негодяй с водой у соседнего столика. Жозель оправила юбочку, ветер-шалун был другого мнения, а в целом погода радовала и обещала, как всегда, летнюю весну. 
Нахватавшись хорошеньких синяков, хромая Жозель наконец донесла манговые коктейли. Симпатичный молодой человек за столиком ей как-то лестно улыбался, а она улыбнулась ему тоже. Она низенько наклонилась над столиком, чтобы, ну? Расставить манговые коктейли, и тогда всё-всё, что годами надувала ей природа, всё-всё у Жозель повыкатывалось на свет божий. Девушка подпустила румян для приличия, мол, а я случайно - но у молодого и симпатичного человека Даниэля отчего-то больно лицо искривило разочарование.
Жозель спесиво махнула волосами и дальше потопала себе щеголять чулком, а симпатяга попил коктейль и записал вот такое в своём серебряном блокноте:
“Женщины коварны. Замечательное украшение в уголке её губ: родинка - выявилась не более, чем предательски маскировавшимся прыщиком! Ужасный день. Неделя. Ужасный коктейль! А кислый, гнида! Ни в чём не нахожу для себя вдохновения. Как будто мир невидимой мантией обернул свои сокровища, из которых я, помнится, ведь черпал драгоценные рифмы, четверостишья. Да что там, блестящие громады куплетов! Или то не мир потускнел… а то я духовно ослеп? Виконт ещё, разумеется, приволок к нам за столик какую-то дебелую лягушку! А трещит! Трещит, и трещит и...”   
- Как здорово! Вы что, пишете? - спросила охарактеризованная в блокноте дама.
Даниэль обнял серебряный блокнот к себе на грудь, будто оно дитё любимое. Дама, будто бесплодная и мечтающая себе ребёнка, протянула в лицо Даниэлю свою рожу и заморгала! - Заморгала возбуждённо на блокнот, ей-богу. 
Виконт, с рождения к детям равнодушный, всё покуривал свои папироски. Он устало повытряхивал уголёк над пепельницей, омочил усы в манговом коктейле, набрался воздуха для слов и, отхватив от Даниэля ногой по колену, объясняет:
- Понимаете, Наташа, у Даниэля переходный возраст. Юноша забавляется поэзией, он-де поэт. 
- Правда? - не поняла Наташа. 
- Нет, - ответил Даниэль.
- А можно почитать?
- Нет.
- А одним глазком?
И с двух глазков у Наташи брызнула страсть к поэзии. Дама кокетливо положила пальчик на блокнот и, сколь кокетливо, столь бестактно Даниэль дёрнул блокнот из-под её когтей. 
Кислые манговые коктейли взволновались. 
Заложив за щеку, Наташа сосала большой и толстый палец, который порезался и оплакивал себя кровавыми слезами, и кончиком язычка подлавливала белые, густые, липучие слёзы, стекавшие с глазищ; чтоб ничего впустую.
Виконт развернул к себе страдалицу: 
- Не расстраивайтесь, моё слово, не стоит. Я покажу вам своих стихов. Про корабль любите?
- Правда? - обрадовалась сосавшая Наташа. 
- Да правда-правда. Всё вам не верится. Приходите - проверяйте, ваше право. К слову, и остановились-то мы совсем недалеко, - Виконт выкурил следующее название, как рекламное лицо и сигарет, и отеля: - Отель “Конкорд”.
- Конко-о-орд?
- Oui, мадам. Не могли бы вы слегка северо-западнее устремить свой прелестный анфас. - Виконт помог Наташе, подвинув за подбородок, устремить анфас. - Ну как? 
Дама растрогалась:
- Обожаю море.
- Наташа. Наташенька. Вы такая красивая, когда молчите.
- Правда?
- Правда! 
Виконт откашлялся в кулак, потом продолжил петь. Именно петь, музицировать словами: галантно, учтиво, как только и умеет джентльмен.
 - За морем. После или у моря, если хотите. И над морем возвышается неотразимое даже в его стеклянных волнах великолепие отеля “Конкорд”. С двенадцатого этажа моего холостяцкого и роскошного номера я поглядываю, как дамы делают свой утренний променад. Не скучают ли? Но главное моё волнение и цель приезда составляет как бы в гуще простушек не промелькнула мимо моего взора та, моя единственная. К счастью, с вашей фигурой, мелькать вам не дано, и, гонимый сердцем, я примчался, влюбился, а дальше вы и сами знаете. И кстати, - Виконт интимно наклонился в Наташино ушко, - я однолюб, я.. вам не рассказывал? 
Наташа уже млела:
- Не помню. А что, разве рассказывали?
Миледи так и ошарашила Виконта. Он быстро затушил сигарету:
- В общем, Наташка, вижу, ты баба не капризная, - и начал нацеловывать ей ручку.
- Ой-й-й! - засмущалась дама, что вы, что вы, как так можно, да как так, и ещё много да ка-ка-как, но за стихами, конечно, сходила.
А на утро следующего дня солнышко проснулось ни свет, ни заря.
Малютка наша так рано встала, что ещё ни одной звёздочки не вышло погулять. Она повисела недолго, поскучала и со скуки заглянуло к господину Пабло в виноградный садик:
- Педро, - сказал Пабло. -  Ты можешь меня поздравить. Сегодня я проснулся счастливым человеком. 
- Мои поздравления, Пабло! - сказал Педро. - И соболезнования. Лорина была женщиной редких добродетелей…
- Что ты говоришь, Педро! - воскликнул Пабло во всеуслышание. - Если бы моя любимая, ненаглядная супруга умерла, ты бы нашёл меня при смерти пьяным в баре у Сельджио!
Педро огляделся по сторонам, так низенько пригнулся над столом и спросил:
- Маленькое уточнение, Пабло: я бы нашёл тебя одного или в такой небольшой компании сочувствующих сеньорит?
Пабло покуривал хорошую кубинскую сигару.
- Не надо с утра глупых вопросов, Педро. Ты отлично знаешь ответ.
- О, я знаю ответ!
Друзья чокнулись за здоровье мадам Лорин и выплеснули полные бокалы за спины. 
- Друг мой, но что же могло тебя осчастливить? Я озадачен!
- Скажи мне Педро, тебе когда-нибудь доводилось путешествовать?
Педро так недоумевающе схмурился.
- Я не понимаю, Пабло. Только минуту назад ты зарекался от глупых вопросов. Конечно же, нет! 
- А знаешь почему, Педро?
- Конечно же, да! Зачем мне куда-то путешествовать, если я живу в Толличчине, мой дорогой? В лучшем месте на этой скромной, но очень уютной планете!
Пабло понимающе качал важным лицом, подливая ещё вина.
- Тебе известны все ответы, амиго. Сегодня я проснулся с желанием попутешествовать, вышел к себе в виноградный садик, улыбнулся солнышку, позвал лучшего друга, и желание моё куда-то пропало, - он поднял бокал. - За Толличчине, Педро!
- За Толличчине, Пабло!
Ах, Толличчине! Летняя погода в любую пору года. Спасительное пристанище для приверед, мёрзнущих на экваторе. Океан красивых дам у моря и уже полураздетых. Целое государство иностранных кутил в казино и ещё неженатых. Вино, незнакомка, судьба!
Да! Турист в Толличинне распложается страшнее кролика. Но и для тех, кто притащил цепи брака с собой и хотя бы первые дни желает состроить благопристойность  - пожалуйста, найдутся и такие маршруты. Как например, заняться историей? О! Город Толличчине прошит исторической жилкой насквозь.
Изучите памятниками революций и контрреволюций, цветочные музеи и пепелища кровавых побоищ. Загляните к белой церквушке Фон-при, как бы высеченной из глыбы сахара, и сделайте к маме-папе фото. Прогуляйтесь по наклонным улицам, перевитым в узорном беспорядке, и удивитесь отсутствию медных дощечек «Памятник древности» на каменнолицых фасадах, объятых кольчугой из ползучего плюща, и, посиживая в замшелом пабе, всегда помните, что не уцелел бы ни один урок из истории, если б не народ Толличинне!
В затянутые песком времена местные дамы и мужья отстояли родные, их предками заложенные дебри от напиравших мод цивилизации, и сейчас по крутой и трясучей мостовой на автомашине не проехать, а спасённый от сноса домик мадам Гозель с чувством полного права рухнул от старости, прихватив за собой хозяйку. Траур отмечали восемь дней, и, когда приехал президент и сказал: “Хватит!” - не было больше у народа Толличчине президента и, вообще, не было больше того президента.
Спустимся в узкую, как тоннель, улицу, в конце которой всегда горит свет: солнца или еженощного ликования плясок. Ох! Озорной малец в сандалиях-трещотках грянул по голубям, и те пышным шумом взыграли в высотах под небосвод. Или - на низких балконах коренные соседки забываются часами в беседах и до ненависти любят одна другую. Они, конечно, улыбнуться в ответ иноземной красавице в вечернем марафете, но добра не пожелают. Воздух дразнит нам носики пыльцой, воспрянув с клумб, захваченных весной, а там выходит, выпадая, из пивной её завсегдатый: опрятный и крайне вежливый пьяница Джорджио, уж третий год он поминает свадьбу. В мягких и всегда готовых помочь руках его полная бутылка зелёного счастья. Из-за угла, как заказано, выплетает его дружище Родриго, опреснённый и понурый от жажды. Встретились, обнялись, разболтались и, вытравливая грусть из организма, чего есть - прихлебнули зелёненького. Руки друг другу на плечи и, как шлюпка в бурю, покачались к морю - догонять рассвет и плавать до заката.
А хотели бы вы близняшек? А вы думали?! Чего только не бывает в Толличинне! Да-да, настоящих близняшек! - А вот, пожалуйте, и близняшки.
Розового пола, парочка самых что ни на есть близняшек словно ползёт по мостовой в ниспадающих до пят платьицах. Крылатые, громоздкие банты свешивают назад их необученные головки. Потенциальные малолетние дамы лакают из рожков мороженое, смеша примерных родителей. Но вскоре родители тронулись, сплели их головки в один здоровый бант и заржали. И сумасшедшие девочки тоже заржали. И икали, и губками пукали, и шептали в пухлые ушки любовные сказки, и Даниэль это всё шёл и слушал, шёл и, пригибаясь к их лилейным бантам, банту, слушал весь этот бред о белом коне! принце! и замке из хрустальных конфет!!!
Бесплоден был их беззубый незрелый лепет для творческого слуха, и, дарма что близняшки, а вдохновения из их обоих Даниэль нацедил, как из нуля человек. 
Вчера в кафе “Бижу” Даниэль сгрызал горькие карандаши над своим серебряным блокнотом со стихами и запивал кислым манговым коктейлем. Пришёл Даниэль в кафе голодный и с навострённым к творчеству пеналом карандашей - и вышел голодный, с желудком древесных огрызков и грифеля, с головой сырых несваримых мыслей...
Но, вчерашний, - тот закат выгорел! Огрызки вышли! Голова и забыла что думала! А сегодня - ах! - как же сегодня многообещающе светило лживое солнце!
Сегодня Даниэль завтракал в одиночестве.
Заказывал он яичко с водой, попил водички, насыщался тишиной и созерцанием береговой панорамы. Зоркий поэт, Даниэль неустанно высматривал деятельных образов из окружившего его пространства. Так, например, у лиловатого с прозеленью моря, выносящего жемчуг на пенистых гребнях волны, лежал камень. 
Тут Даниэль и поднатужился.
Камень был крепок, как орешек, и долгим и упорным взглядом Даниэль высверливал его блеклый серый бок. Прошло время, подул ветер, глаза его заслезились, но едва ли от ветра, а от самых настоящих солёных слёз: обидно, что морское диво так пропадало. - Даниэля глаз был не в силах усмотреть в камне и строчки вдохновения, выдавить заветную рифму в блокнот… голый от буковок, невесомый без записей…
Вскоре все камни у обольстительного моря были перелапаны взглядом. Юноша отчаялся, завертел головой и за симфонией души воззвал к вездесущим вавилонам мирового вдохновения: к небу, солнцу и вишнёвому саду - те стыдливо отмолчались, а, как во всех русских сказках, своё горе нашёл простой беззащитный кузнечик.
Даниэль собирался пойти в пивную, как вдруг к нему в тарелку прыгнул зелёный шпингалет и завяз лапами в яйце всмятку! Бедный-бедный, как бы плакала его мама! Даниэль положил горошину на гладкий горб, чтобы зелёный не скакнул прочь, и по каплям решил давить вдохновение с его конских, артистичных ног - уж там-то было! Но кузнечик пискнул! Стал врать, мол, говорящий, выполнит три желания только бы сохранить жизнь для блаженства в душистых кущах Толличчине, и, раздавив, Даниэль пролил волшебнику зелёную скучную жидкость для прозы, которую вовсе ненавидел за отсутствие рифмы.
После завтрака Даниэль проголодался и направился в пивную выпить пива и чего-нибудь перекусить, но так в пивной напился, что забыл зачем пришёл. 
- Чтобы вспомнить, просветлю-ка я головушку, - подумал Даниэль и налёг на пиво слегоньца, но так налёг, что сей момент улёгся на барную стойку и заснул.
Проснувшись, Даниэль втирал опухшее лицо кулаками и чувствовал себя совсем разбитым, как будто после пивной пьянки. Для опохмелу Даниэль заказал водки, и тут вспомнилось ему зачем пришёл в пивную, и заказал пива - ну ему и налили рюмочку тёмного, раз пришёл.
Даниэль рюмочку - в стену и, пьяный, забуянил, требуя полную кружку!
- Полную!
- Месье! Ведите себя прилично. Вы всё-таки в пивной, а не Букингемском дворце! 
- Лей, стерва!
Месье Даниэль отхлебнул - и пиво прыснуло со рта! Колючая вспышка пробрала его круче, чем от камней у моря. Даниэль залез с коленями на стульчик и выпучился на обиженную леди у кранов, которая плакала, наливая вторую кружку пива, но не пиво, а ейный нос! - Взбудоражил Даниэля.
Солиднейший нос, с орлиной завитушкой, вдыхал, так и вдыхал в поэта горячие потоки вдохновения на юмористический опус про леди с большим носом. Даниэль за карандаш, а тут раз - леди чихнула в кружку, и проза пролилась такая, что Даниэль ясно увидел: не леди - и убрался благо пиво не много пивший. 
Так шло и, главное, уходило утро.
Лучезарные масштабы Толличинне заступали серыми в душу поэта. На перистые облака с картин Моне, которыми боги набивают свои подушки, Даниэль смотрел, как слепой на Нотр-Дам. Влажный, парной воздух, пропитанный апельсиновым духом и коричной булочкой, не коробил заложенный нос Даниэля, и он махнул бы рукой и вернулся писать опус к носатой, но в сердечко всё-таки бухалась хрупкая мечта и никак не разбивалась, что вот походить так, побродить, понюхать цветочек, и как выскочит! - Муза из пекарни в виде испуганной дамы или мышки, пустившей даму восвояси, и как вскроет! - Мышка ему, Даниэлю, пролежень затаённых талантов, как обдаст! - Волшебною мукою выдумки, как чего учудит невообразимого! Как!.. Как!.. Ах! Какие только страсти не благоволят вдохновению!  
Даниэль ходил и жил светловолосым блондином и, с рождения пренебрегая банальностью, носил глаза не голубого, а насыщенно-оливкового цвета. Пожалуй, и хватило бы с него, чтобы убедить иную приятную даму на двух детей и жизнь, бесцельно замкнувшуюся в одном сурковом дне суетных хлопот, зависти, измен, смирившихся надежд, а природа вставила юноше и другой фортель для обольщения.
Некоторым покажется странным... остальным безумным! – Что справедливо. Ведь господин Даниэль никогда не моргал! Посмотрит туда, потом обратно - и хоть бы чёрт! Нет, не моргнёт! Круглые, отрешённые, обессмысленные от сосредоточенной, неумолчной мысли, - глаза, как прожектора, подкрашивали румяны стыдливых девиц своею оливкой и не замечали происшествия. Страшно и представить, как он спит, а куда и глаза деть в обнимку с ним засыпающему.
Что по составу ниже шеи, то: худ, осанист, подтянут. Своим мрачным шармом, хотя блондин, был обречён на пессимистическую романтику души и кропание безответных сердцеписей и мадригалов, ибо ответные наскучивали тотчас.
Кхм-кхм… Так вот.
«Магазин «Всё, что ты искал». Продаём много разного, вроде верёвок и мыльных средств. Мебельный в соседнем здании», - читал Даниэль выческу и уже было зашёл, как неожиданно тоска его содрогнулась. 
Да, произошла фантасмагория не у пекарни, безусловно, и не с мышкой-музой. А у магазина «Всё, что ты искал» Даниэль нашёл всё, что искал и много больше. Сразу с двумя чудесами перед ним колосилась цветочная клумба плетёной решётки. За первое чудо полагались сами гладиолусы, сшибавшие прохожих запахами стиранных покрывал, а на второе, как бы в подарок, к решётке была приторочена необыкновенная собака! 
Собака полаяла на другого прохожего и заткнулась.
Она - или то кобель? Даниэль не мог разобрать, он всегда путал сук и дам, в общем - была вся из себя как откормленный, пушистый белый шар ласки - плотный, как медведь, только собака. Язык не поворачивался назвать её лицо мордой, которое дышало фиолетовым ртом и хранило глаза в глубинах пуховой нежности. От восторга только взять и задушить бы пупса в объятии - да тут такая лапа, попробуй душануть, сам тебя прижулькнет. А тогда бы просто мягко овладеть в охапке его сдобной круглостью! Да жирён, ирод, жирён. Рассчитан на три руки, и Даниэль только сокрушённо пожал двумя плечами: никаких действий в мире не существовало, чтобы утолить его умиления к собаке
Собака встала в четыре плюшевые лапы и прошлась туда-сюда.
Из лающих друзей Даниэль умел признать только две породы: лайку и ту особу, что растянули, как паровоз. А как бы не была экзотична найденная не лайка и не паровоз, её трогательный фасон не мог скрыть всего кричащего благородства породы. Собака была сама по себе так хороша, так казиста и добродушна, что если бы её перевести в класс человека, то была бы она не мельче тайного советника или целого князя, какой собака.
Спустя несколько минут Даниэль стоял над собакой, сидевшей под Даниэлем, и не хотел больше идти в никуда бессмысленной жизни. Собака, привязанная, и туда не могла бы пойти, поэтому так они вдвоём и остались во всём огромном мире, неразлучные, человек с собакой. 
Ясный день, что Даниэль болел юношеским максимализмом и без дела не любил стоять, легкомысленно любуясь, как какая-нибудь девочка или оседлый старец, одуванчиком и прочей потешной безделицей.
Даниэль достал карандаш из-за уха, и собака подумала, что это палочка, не услышала «апорт» и утихомирилась. А это на самом-то деле, прагматичный, навострился выведать у пухлой секретную строфу или рифмовку к невозможному слову “изменял”, дабы закончить давнее стихотворение о любви и измене.
- Встал, упал, напал, обокрал, посибаритствовал, менял… - записывал стежки поэзии Даниэль. Рифмы валили как словесный покос!
Собака молча общалась сбивчивым дыханием фиолетового рта и баловала Даниэля глаголами прошедшего времени с ударением на последний слог, посылала токи, и тут бы закончить! Ребята, казалось, нашли друг друга! Как вот так всегда бывает, что из какого-нибудь магазина выходит властный, жёсткий, со шрамом мужчина, взявший там ничего, и забирает ему пустяковое, ему единица из тысяч, а для тебя единственно дорогое на свете сердце, как бы и из твоей груди. 
Мужик отвязывал собаку.
Заранее разгадав присутствие ошейника, Даниэль допускал подобную кульминацию, но это был не его сюжет - решил он! Нет, хоть его жизнь - это драма, а из этой сцены он устроит сеанс для семейного просмотра!
Даниэль решительно набрал из карманов монет со сдачи с пива и вознамерился выкупить прогулку с мохнатой музой за крупный, как собака, барыш, подошёл к продавцу, но тот как сверкнул ему перламутровыми запонками в лицо, осеняя, что ах! Нет-нет, никакого барыша не будет достаточно этому, если продавцу, то только алмазов, воротиле крупнее, чем собака, кушев. 
Хозяин освободил решётку от собаки и увёл за собой без намордника. 
Собака пару раз обернулась к Даниэлю, да и пошла. 
А ведь до такой трогательной жирности раскормили чудика, что по пятам у ней лопался асфальт и гремела вся улица, подскакивали люди, взметались платья милых дам со всем-всем видимым непотребством. 
Даниэль положил карандаш на сердце и досмотрел собаку, косясь на дам, до полного её оптического исчезновения. Через метрик дирижабль тёплой шерсти умалился до бочонка, у пыльного фонтана сжался он в головку от спички, и там в мурашку, и в мошку, блошку, которую уже и прихлопнуть-то не получится: засядет в ладоневых морщинах и дрожит себе, а дура на лампочку лезет потом и хоть ты что, как мёдом намазано!
Наконец исчез и сам чёрный атом косматого бармалея на недосягаемом горизонте. Что же, повеселились, можно и в магазин за мыльными средствами, верёвкой...
Кто-то прицепился к Даниэлю за рукав.
- Дяденька! Фантастика! Феерия! Скандальное, провокационное, современное, постмодернистское…
- Чего тебе, грязнуля?
- Зачуханный рыжий мальчик переглотнул и опять заорал: 
- Дяденька! Выставка искусства у мадам Олиловэй! Мисс оголяет свои последние штрихи сегодня в Южном Парке!
- Даниэль перемялся с ноги на ногу. Ну, чего он не видел в том искусстве? Он сам исскуство! И ходить не надо!
- Выдумаешь тоже, я дороги не знаю. Я бы пошёл да далеко идти, если наугад. 
- О! Вам поручен гостинец от мадам Олиловэй!
- Рыжий отдал Даниэлю листовку за так, за бесплатно, и бросился насиловать рукава других прохожих. 
М-да, отнекиваться было нечего. На листовке приезжему конкретно объяснили и нарисовали карту красным по белому - вот, дескать, ты - это жирная красная точка, и ходи туда пьяным червяком, затем и вот тут совсем немножко через полгорода изволь протопать, и будет тебе наша выставка с той зазнавшейся мадам Ололивэй.
Ну, в отеле туалетной бумаги валом, и Даниэль придумал втюхать кому карту за целковый, а так ветер выхватил товар и, перевернув в себе, выкинул наземь, как бесценок. 
Злой на ветерок-шалунок, Даниэль поднял карту... 
Да, рыжак ни слова не солгал... Скандальная, постмодернистская, томно курившая, заманчиво моргавшая и едва вмещавшая всю свою провокацию в декольте, - мадам Олалой возлежала в пикантной экспозиции на обратной стороне листовки... 
Нет, а всё же солгал рыжак. Не из вредности или невежества солгал, пощадите, мальчику просто хотелось жить. Ведь, чтобы описать мадам Оланд правдиво, мальчик должен был рассказывать о ней не взахлёб. 
А захлебнуться. 
От страсти, от нутряного пламени, от рока своего запоздалого появления на свет и невозможности быть курчавым старым богатеем, кормящим мадам икрой из золотой ложечки с бриллиантом, рыжий должен был пасть ничком тотчас и замереть со счастьем на устах, через слово её несказанной прелести касавшихся.
Даниэль выбросил листовку. Зов сердца был ему лучшим картой с компасом, и в отеле по-прежнему валом бумаги.
Через пустяк минут Даниэлю в глаз образно кольнул шпиль парковой башни, заряженный солнцем. Предвкушение приближающегося искусства отдалось по всему нижнему составу, и вдохновение выплёвывало на кончик языка первые вертлявые рифмы. 
- Олило полила оливу… и сливу.
Привратники парка - кусты олеандра приветно помавали фунсиновыми метёлками, Даниэль помахал им взаимно телесной рукой, и сейчас же застыл, причуяв вдалеке запах катастрофы и олеандра вблизи. 
Мама мия!.. О престо вита!.. 
Отправьте этих бестолковых немытых мальчишек чистить трубы к северу трущоб Толличчине: они зря рвут заплатки на чужих рукавах и свои глотки. Никакой, будь ты рыжий или нормальный, разносчик листовок не требовался искусной мадам Олэйле, чтобы ей обрушить на себя аншлаг зрителей. Ни сигаретного бычка, ни поникшего колокольчика, ни самой мадам Даниэль не видел от привершегося на искусство плебса и застилающих глаза слёз.
Не было конца толпе и горю Даниэля.
Он побежал по дорожке, поросшей волосатыми одуванчики, и попытался войти в гущу голов, как в реку, и ему рассказали:
- А-ну, мать-перемать! Не видишь - очередь!
- Где?
- У-ты, ну-ты. Глянь на него, а? - бдительный мужчина в смокинге померял Даниэля презрительным взглядом, перебрал в себя презрения, сплюнул на землю излишек и говорит: - Вырядился, как летом на выставку. Шагай домой - мама волнуется, шалопут. Эх-эх, шалопут!
Ну, Даниэль-то за маму ему приготовил, да как заметил! Ему как излишком в глаза плюнули, промыв! Беспримерное полчище ценителей искусства - все, как один, родились в мужском теле и все, как массовка, обрядились в сугубо чёрные смокинги под белую рубашку, и уж дальше кто на что горазд: и галстуки, и бабочки, и галстуки-бабочки, и галстуки, и с расстёгнутыми воротниками над медвежье-меховой грудью. 
Угарный зной не щадил нарядного мужика. На крахмальных воротниках назревали лица в сытные помидоры. Очумелые мужики пыхтели, стонали, одышливо сосали нитки воздуха, как будто бегать их тут заставляли, хотя вовсе не двигались, лежебоки. Солнечно-жёлтые, засохшие в картон и размоченные потом наново, платки зычно шлёпали в лбы, взрывая искрящиеся брызги. Сплошняком стоит смокинговое полчище, глядит в пропадающую даль, а один Даниэль на задворках отруганный топчется, как шалопут, в летней свободно дышащей рубашке с витиеватым, задающим загадку геометрическим узором, и шортах.
Очередь умирала от жары, но не заканчивалась.
Вытесненные на галерку, соседи Даниэлю, ближние мужики, жалкие и безнадёжные, то были словно за стоступенчатых клиентов пирамиды Мавроди. Им - так, постоять побалдеть от причастности ко сокрушительности всеохватывающемго действа. 
Чего мужик подальше шёл, то стоял во вроде как амфитеатре, отчего прозванный средним. Средний подрастал на цыпочках в высокого и уже мог выхватить какой-то ломтик зрелища, затравку для глаза. И когда выхватывал, то весь амфитеатр середняков так и заносило в синхронной качке блаженною волной. Падают, смеются.
А в русских сказках как? Там, где двое, там трое. Нарочно, нет? Но все мужики тоже вошли в три группы. Ближний, средний и - вот та-а-м, тамо даленечко дальний, в партере. Дальние - наиближайшие к мадам - были что-то вроде божков: знать, никто их не видел и ведь известно, что есть, а не покажутся.
Даниэль, однако, не любил галёрок. 
- Был бы здесь мой собака, - подумал Даниэль, - так вас бы тут не было. Скукота вы, а не очередь: один потный мужик, хоть бы девочку... 
Сопревшего мужика, длил думу Даниэль, он посмотрит категорически и без выставки, если захочет. Сопревшего, пьяного и танцующего мужика, если хотите, отыщет и вглядится во всю его суть! И пусть бы весь мужской мир назло Даниэлю кинулся на холода и неподвижно закодировался без танцевальных песен, так Даниэль сам и наклычится, выкручивая перед зеркалом кадриль в веерах капельного пота. 
Даниэль понял, что ему плохеет от жары и надо бы скорёхонько искать подступы к мадам Оланоей. 
Обойдя круг, как и рассчитывал Даниэль, Даниэль нащупал скважину, где мужик был поробче и похилее. Разогнавшись, он втиснулся в дохляков, - и чего нового он поузнавал о бедной заблудшей маме и младшей сестре, как оказалось, дававшей щипать чулок под мостом! Потолкавшись, полягавшись, поругавшись тяжёлой площадной гадостью, Даниэль приудобился во втором ряду и узрел её, став божком.
Покачивая туфелькой, Мадам Олалавэй сидела на хрустальном царском троне, точно царевна. Но без короны. Как человек искусства, мадам не терпела претенциозной показухи и не венчалась короной - нет-нет, господа! На чёрных, как её глазах, волосах помещалась обычная позлащённая шапка с длинным райским пером, по костяку которого нарастали алмазы и золотые букашки, то бишь божественные коровки. В золотых перчатках по локоть, мадам аккуратненько - так, самую малость, причмокивала сигареткой на лакированном мундштуке в алмазах и позолоте, подмигивала мужикам и всасывала по полсигареты. Задрав голову, мадам любила повыпускать сигаретных ветров, уплотнявшихся в вышине мглистым туманом, что, гляди, плавал себе по лесистым кронам, словно в парке тебе прогорал лес.
Репертуар мадам не исчерпывался сладострастным курением. Перед троном готово белело полотно на мольберте, чистое и пустое. В слепившей алмазными кольцами перчатке она держала кисточку, другой покуривала и суженными глазами примерялась где бы эдак тыкнуть своим гением. 
Мужики смотрели, сопели.
Чу! Какой-то мужик пал в обморок! То кисточка мадам двинулась и пошла на полотно! Мужики ахнули, напыжились, поприседали - и повставали: мадам передумала, призадумалась с кисточкой у рта, покусывая золотой алмаз. Так делали зарядку мужики, садились и вставали, ложились в обмороки и не вставали, когда у её величества случался припадок вдохновения.
Вдруг пролетела птичка и густо пошутила на мольберт. Мужики завопили:
- Растяпа!
- Глупая!
- Гнусная, тупорылая шавка! Мразота сраная! Ублюдина, вернись, сука! Вернись и подбери что наделала!
Упавший птичий подарок вылечил мужиков ото всех слов, кроме мата, пока мадам глубокомысленно моргала ресницами и покусывала кончик кисточки с засохшей краской. Приподнялась. Идеальное личико, нарезанное хирургами по последнему писку моды, она поднесла к полотну. На неё глазело бежевое с зёрнышками птичкино мнение.
- Чудно!
Мужики заорали птичке:
- Чудная!
- Гений!
- Выходи за меня замуж!
- Женись на мне!
Потом картину отдали в толпу и куда-то выбросили, а мадам прикурили в честь успеха. 
Очевидно, собравшиеся менеджеры среднего звена были проинструктированы либо присутствовали на выставке повторно. Мадам точила сигаретки, как какая-нибудь ненасытная фабрика по уничтожению сигареток, и мужчины загодя жали в карманах свои зажигалки, чтобы наперебой предложить огонька.
- Благодарю, - кивала Ололала, поджигая новую сигаретку, и курила, курила...
Подкуривший мужик, обычно, начинал плакать и клясться, что больше никогда не будет мыть зажигалку, делал мадам предложение...
- Я подумаю, - отвечала мадам.
И, счастливый не в себя, мужик валил из очереди к чёрту, ждущего его дома с двумя детьми. Сунувших свою зажигалку дважды публично срамили и слали к чёрту. 
Даниэль покинул очередь: зажигалки-то и не взял… 
Угнетённый, как отщепенец, он стоял вне события и  раскинул, что раз всё равно пришёл на выставку, то взглянет и на картины. Он видел, куда сбросили птичий этюд, и быстро нашёл выставку. Ко всеобщему удивлению, свидетелем которого был один Даниэль, был он не один: маленький мальчик с шариком что-то себе разглядывал выставочные полотна, наваленные на траве. 
Даниэль подошёл к малому.
- Что читаем? - обратился он к ребёнку, как ко взрослому. Добряк, через то Даниэлю хотелось угодить младенчеству.
- Картины не читают, а смотрят и ищут ответы на бытийные вопросы, - ответил Даниэлю ребёнок, как взрослый. 
- Картины пишут, значит, читают, - перешёл во взрослого, каким и был, Даниэль. Хотя и был он-то - старый отрок.
- Ты-то, смотрю, мало читал, раз такое мелишь.
- Да я тебя! - Даниэль чуть не замахнулся на ребёнка, как на совсем взрослого.
- Бей! Я - маленький! - знало свою силу младенчество. - Ты - меня, так потом - тебя! Кому из нас от этого потеплеет? Кому, вообще, живи он на юге или севере, тепло от насилия, хоть он в тропиках или Сибири! Вот какой я гадаю вопрос! А это! - плюнул ребёнок в картину совсем по-ребячески. - Чёрт его знает, что это такое.
- Мальчик подарил шарик свободному небу и покинул парк. Через семьдесят лет он вернётся сюда стариком и преклонит колени перед воспоминанием того рокового вечера, он забьётся во тьме забытья и вырвет последний клок из рыхлой проседи, провопив имя Даниэля, которому не рассказал главной тайны своей жизни.
Итак, избавившись от будущего старика, Даниэль завладел выставкой в одиночное любование и потёр ладоши.
На коврике дивных ромашек лежало штуки три картин - в разных местах у каждой написано по красной точке, окромя верхней, которая со свежей птичье краской и слюнкой дитяти отменной бархатной снежности.
Даниэль разгрёб ногами мешавшие картины и выбрал классическую: с красной точкой; и приступил. 
Наморщив личико, он ещё раз приступил. Походил вокруг картины, перевернул ногой вверх ногами и приступил эдак. Просветил сквозь солнце шрам красной точки на полотне и приступил вот так. Где бытийный вопрос? Картина молчала. Поиграл сверчок на скрипке. Перед носом прокатилось перекати-поле. Молчала.
Да, подумал Даниэль, картины смотреть - это тебе не картины писать. Взволнованно он поглядел по сторонам: да как бы кто не раскусил его невежества - и, внушительно хмыкнув, выдал на округу:
- Да! Глубина однозначная! Утонуть бы и не всплыть.
А сам в спешке думал: «Где ж тут глубина! Оно же плоское, полногтя краски не будет!»
Без малярного опыта художественный экстаз входил в Даниэля туго, а ответ на бытийный вопрос не только не вылазил из красной точки, но и как этой шельме пограмотнее задать эдакий вопрос было ещё тем вопросом! 
Руки заложив в шорты, Даниэль определил голову на плечо и всмотрелся покрепче в неописуемое, однако ж написанное, но нечитаемое. Переложил голову на другое плечо и - да, определённо, на новом плече какое-то понимание постучалось с той стороны мозговой черепушки, но плечи кончились! - И Даниэль проклял небо за своё невезение.
Ах, мадам Олеолеолеоле! Она бы показала, где тут читать, где любоваться, разложила бы картину до первоистоков, до самых сослагательных и тончайших оттенков: красного и белого (засчитывая изначальный цвет полотна) - и на прокуренных пальцах бы объяснила, какие смыслы прибрала к рукам красная точка и птичий помёт.
Поверхностный Даниэль так расстроился, что вдруг вспомнил: когда-то где-то в подвальном холодном помещении от плутоватых и нетрезвых личностей с волосами, насохшими от грязи в коровьи кизяки, он слышал: мол, в постмодернистских концептуализмах и абстрактностях дискурсивно-философские размышления по своей задумке исходят из многообразия ответов, установленных каждым существом по его индивидуальному опыту и самобытности, поэтому видь в кляксах этих что хошь, хошь велосипеда, хошь девочку - что нравится! токмо дайте, дяденька, на опохмел. Даниэль давал на опохмел и вмиг переставал волноваться об ответе, однако ж сам вопрос о постановке вопроса всё ещё возвышался над ним угрожающе.
Поднапрягшись по-абстрактному, в картинах красной точки со слюной, с птичьим дерьмом и без, Даниэль увидел дерьмо и расслабился от прозрения.
Возле картин стояла и другая работа мадам: безупречная скульптура парковой урны - над ней задумываться у Даниэля сил не осталось, и он почему-то засунул одну картину в скульптуру и понёс себя всего на лавочку, к свежей тени ясеня.
Там он сел и заплакал.
Зачем был этот день? Кому-то другому, наверное, повезло сегодня стать счастливее и добрее? Куда уходишь ты, солнечный, взрослея в вечер, не отпустив и лучика надежды для меня? Ни рифмочки, ни рифмусечки не снислали к рабу твои немые небеса. 
Ах! Небеса! И Даниэль запрокинул голову - к небу. 
А бывало в Санта-Лючия над Даниэлем простирались именно небеса - голубизной неиссякаемой, и осеняли в душу падучей звездой, нашептывая его сердцу, каким же словом верным убедить забиться и сердца далёкие, чужие, ведь бывало… Но нечего глядеть на просто небо! В день тихий, будничный, скупой на вдохновение...  
Мадам Олилалоаплоыфдлаь не пустила Даниэлю ни капли вдохновения, зато много-много других капель: белых, густых, липучих капель пота - и разожгла неприличное желание подкурить кому-нибудь, впрочем, впустую потухшее. Картины же в траве и скульптура парковой урны показались не плодоноснее какого-нибудь выброшенного мусора, а собака! 
Боже мой, а что до собаки! Думала, позабыли тебя, самоед, мопс плешивый, и в этот раз пронесёт? Ха-ха! Сходи, тузик, проветрись! Неправильно ты себя ставишь, собака. Ты не то, что не князь и не тайный советник, каким себя уповаешь, так ты и не собака вовсе, думай что хочешь, а я верно тебе говорю: самая настоящая, выявленная ты скотина! Ить тебя бы не вязать поводком! - Задушить. С увечными клячами да под зад! - На мыловарню катиться. Состричь шерсть и по миру пустить! - Без узелка побираться, ты! ты! ты!..
Память Даниэля Крепкая, как тот камень у моря, крепкий, как орешек, изобличила друга из семейства псовых. А поди вас совратила нечестивая шавка своим убранством? На лавочке, в тени ясеня, Даниэль мечтательно проживал в будущих литературных лаврах, примерял девочек, смакуя собачьи рифмы к слову «изменял».
- Вот так жизнь, - вздыхал Даниэль, как вдруг вспомнил.
Точно, вспомнил.
Как-то в детском садике по наказу взрослых он учил стихов про «измену» - и те их рифмы! Рифмы тех детских писателей, рано вкусивших измены, один в один совпали с рифмами из серебряного блокнота, намедни брошенными Даниэлю, как кость собаке! 
Плагиат был уличён натуральный.
После этого и доверяй другу человека, а не станем и мы шибко обеляться. Человек он тоже - ещё тот собаке пёс. Где хвост подкрутит, а где не подкрутит, там на мыловарню сводит, а где не на мыловарню, там в речку, но…
Другая то сказка. 
Да и не сказка вовсе. 
А так наша собака выказала более чем чиновничью профпригодность, присвоив в бюджет рифмы из собственности признанных писателей, ведь и вправду слуга народа так не брешет, как та собака, и народ ещё не сознаёт полноты своей отрады, какого добродетеля себе погубил, родив пса не чиновником, а собакой с вкрадчивой и лукавой мордой, но в целом безобидной, ибо лапки. 
Даниэль сидел-сидел и думал сдохнуть, но следующий абзац слов изменил всю последующую его жизнь и заставил жалеть о предыдущей.
О! Какие громкие слова: абзац изменил! И одна буква воротит жизни в такие пучины, что и вовсе лучше б молчком сидели, без букв, зато живые, но для Даниэля было уже поздно. 
Под улыбающимся солнцем он увидел её: самую прекрасную - она порхала по муравке, неизбежно походя на бабочку. Даниэль разучился моргать. Есть и пить и…
Возле орешника расцвела и взошла в свой зенит красоты красная роза, налившись кровавым соком. Минёт завтра, и грядущими, столь же светлыми днями, её лепестки начнут подворачиваться и тихо тускнеть, гордый стебель к июню поклонится в горб, осуждённый на тоску увядания, на паршу неумолимой старости… 
Спасена. Сорвана девушкой-бабочкой и вплетена для второй жизни в её яркие волосы. Девушка закрепила бутон розы заколкой. Солнце напекало ей в щёку. Бусинки-глаза чудесны как роса, вдохновился Даниэль.
Он хотел заплакать. Так глупо, грешно доселе он тратил своё зрение на пустые блеклые объекты, и он плакал. Завидев девушку-бабочку, плакали бы искушённые глаза художников всех стилей и кистей, и они пожалели бы красок своих, они и не марали полотен бы на иное, кроме глаз её - светил писаных - а маляры безлюдных панорам и красных точек с раскаяньем открестилось бы от своей ребячливой забавы, и чтили бы они лик её за святое, и положили бы всё мирское золото на ореол округ её тернового венца, и выводили бы из крови своей её стигмы на кистях, когда бы кончились все бренные краски мира. Когда бы кончился и самый мир. 
Но тут выскочила девушка ещё лучше: белая, как ванилин, и затмила собой бабочку. 
Девушка-ваниль пришла посмотреть на картины и, обратившись спиной к Даниэлю, смотрела картины, пока Даниэль судорожно искал по шортам серебряный блокнот. 
Как одержимый учёный, дотошно; как на пляже нахал, жадно; как мужчина-гинеколог, краснел Даниэль и обсматривал девушку с пяток до макушки. Неприметный пустяк, неизвестный и самой хозяйке, будь то родинка на икре или родимое пятно во весь лоб, могли вылупиться у Даниэля в голове праздником творческой мысли. 
И так оно и было. 
Опаздывающий на новогодние куранты работник медицинского учреждения так не чешет по бумаге, как терзал Даниэль карандашик в блокноте и метал по страничкам скособоченных чудищ: и зигзаги, вихри, букволомы - позже распрямятся, окрепнут, взойдут в четырехэтажные адамантовы столпы поэзии, а сейчас - успевай перелистывать. 
«Загар тепел, как в полдень краснеет закат. Острым ногтям её впору колоть льдистый север…»
Смотрев на девушку, поэт не видел, что пишет, и, писав, не знал, что писать не видя. Была и такая проблема, но и другая. 
Маргаритка застенчивая, ханжа жадная, девушка делилась одним только спинным профилем, остолбенев у картин! поражаясь от образов, смыслов, напущенных красною точкой. Засохшим дерьмом, детской слюнкой. И как же Даниэль замечтал… О, бедняга мог только мечтать! чтобы она к нему обернулась, представляя лучший экспонат худшей выставки: глаза свои - назовём же их очи. Мечтать так дано только юноше...
- Повернись ко мне, моя девочка. Повернись, - внушал Даниэль, глядя, плача в блокнот, - повернись, и я тебе всё прощу, всё забуду, я верю...
- Вы меня рисуете?
Даниэль заткнулся и вжал в грудь серебряный блокнот:
- Перерисовывал картину.
- М.
- Хочу дома показать родным и продать.
- Обычное дело, - сказала зеленоглазая. - Могу я?
Красивой, как прелесть, ручкой она спросила место на скамье, а он только задумался: “Ты ещё спрашиваешь? Я, всю жизнь вас ждавший, а вы, смешная, ещё и спрашиваете? Ты не можешь, ты - должна!”
- Ну, чего вы молчите? - спросила девушка.
- Ну ладно, не знаю. Ну, если ты хочешь, то садись, конечно, я ведь не купил эту лавочку.
Девушка присела, как божье создание.
- Как вам выставка? - спросила она.
- Плохо. Знаете, я не курю.
- Ах! - девушка усмехнулась. - Лучше бы курили. Чтобы угодить такой талантливой художнице, актрисе, певице, дизайнеру, фотографу, модели, телеведущей, мадам Олиловэй, мужчины в очередь выстраиваются и просят жён поутюжить свадебный смокинг.
Она грустно смолкла.
- Ваши глаза красивее
- Простите?
- Я говорю, мне вы больше нравитесь, чем мадам как бы там её ни звали.
Мимо пролетел листок ясеня. Помолчали, смущённо пожимая губами.
- Если бы вы рисовали, - начал Даниэль.
- То что?
- То рак бы в один годик вас скушал. На выставках курили б заводами, трестами.. космосами сигарет!
- С-спасибо...
Девушка закраснела, она держалась прелестью рук за лавочку, и отчего-то грустная. Даниэль воровато приоткрыл блокнот. Он знал, как девушки любят словесную щекотку за ушком, и, отвлекая звуками, вслепую написывал куда попало стишки от очей, зеркальных, зелёных.
- Какой же вопрос, - интервьюировал Даниэль. - Какой бытийный вопрос вы увидели в красной точке, скажите пожалуйста, и скульптуре парковой мусорки?
- Скульптуре? - переспросила девушка. - Вы не местный?
- Турист. 
- Вы турист… - повторила для себя девушка... - Боюсь, что «скульптура» вашей парковой урны - в самом деле: обыкновенная урна из парка, простите.
Даниэль стало умереть, как же стыдно. Невежество просочилось, его объяла скверна, а девушка, как будто ничего не произошло, - закурила, попуская дымок.
- Что до бытийных вопросов, - сказал она, - мне кричит в глаза вопрос: почему? Почему кто-то задаёт вопросы точкам? Выискивает смысл в мусорном баке… Зачем? Иронично, если бы мадам Олиловэй это и пыталась донести, но... вряд ли… Простите, ведь я, кажется, просто завидую ей. Что у неё выставки, мои же работы… мои... - она курила.
Даниэль притормозил карандаш.
- Вы тоже рисуете?
- Увлекаюсь. Или лась? Давно не рисовала.
- Почему?
Она посмотрела на него - с грустной улыбкой.
- А вы бы пришли? - и сказала одними губами. - На выставку.
- Я бы даже начал курить.
И засмеялась, ослепляя солнце зубами.
- Ну, скажем, рисую. Только рисую я для себя: буквально и образно. Никому, кроме меня, больше не интересны мои “Барашки в снегу”. А, знаете, хорошо бы вот однажды тоже выгулять своих малышей в каком-нибудь парке, и вы уже можете начинать смеяться - я привыкла… Пускай. Пускай и в самом тесном парке, но я принесла бы десятки, десятки картин... И, главное, сама не знаю: почему? Зачем я рисую десятки? Без движения всякая жизнь застывает - поэтому? Застывает, как окоченевший палец. И что мы делаем с окоченевшими пальцами...
Она сбила пепел и поднялась.
- Как вас зовут? - поднялся и Даниэль.
- Каролина.
Даниэлю необратимо стало мало глаз.
- Каролина, вы верите в судьбу?
- Не верю, - вынимала новую из пачки. - А вы?
- Не верю, так же сказал бы я полчаса назад, если бы не встретил вас. 
Каролину позабавил этот пошлый шаблон. 
- Простите, как бы ни хотелось, я не могу поменять своё мнение.
- Позвольте доказать, - безотчетно шагнул он ближе. - Сегодня вечером. Вы свободны?
- Занята
- Следующим тоже?
- Угу, - затянулась она и выдохнула: - Тоже. Для вас я занята каждый вечер.
Прожгло Даниэля.
- Да… да, хорошо, я понимаю...
-  Нет, не понимаете, - она развернулась. - Нельзя мне влюбляться в туристов. Работа такая. Прощайте.
Она пошла, и за локоть Даниэль вернул её и прижал.
- Работа?
- Я к вам в блокнот не лезу, - горел мокрый блеск на зелёных. - Вот и вы - не вертитесь.
И ушла. Ушла, сбежала, бросила Даниэля и окурок в парковую урну.
И карандаш его на этом - потух навсегда. Как окурок.
Один Толличинне вечно весел и лучист!
И своё первое утро положенного отпуска в Толличинне белёсые влюблённый и -ая чаще всего встречают на пляже. Загорая на прохладном песочке, - дремотно воркуют чайки, тает лёд в стакане крепенького -, и обручённые не верят своей удаче: из всех заезженных Египтов, Турций, Испаний они сделали лучший выбор, предоставленный им жизнью и суммарной годовой зарплатой, сэкономив ещё по кэшбэку, что соседи на родине от зависти переедут!
- Дорогая, - вздыхает влюблённый, - что ни говори, рай на земле существует. 
- Пожалуйста, дорогой, не читай мои мысли. Мне надо обдумать пару секретов. 
Пара нежится и клянётся в любви, а к вечеру на их обгоревшие личика находит раскаяние. 
В ресторане «Аппре» тот же самый дорогой господин икает, уговорив бокал за бокалом, и дрожит его рука над омаром. Его дорогая дама низко возит локонами по столу, промакивая их в малиновом соусе, заглядывая ими в сочное фуа-гра, и откровенно пересаливает слезами свой Цезарь. 
Ссора? Думаете, вы. Измена? Но-но, на отдыхе они первый день. Значит - расстались?! Если бы! - То не занимать дорогим молодым счастья.
Но господин только ловко колет устриц и подмахивает салфеткой слезу у своей половинки, и себе под глазом не брезгует пройтись. 
- Завтра, за-за-завтра же, - утешает любимый любимую, - мы пойдём завтра же в магазине  купим тебе туфли! Купим тебе платья! Чулки, мы-мы-мы...
Отчаявшись, господин обещает жениться. 
Дама финально всхлипывает и валится горьким макияжем в десерт. 
Муж просит подвинуться, и так в каждом ресторане, и за каждым столиком в среднем неминуемо выпивается два бокальчик Шардоне пополам со слезами. Это классика южного города: гитара дядюшки Джорджио под возглас обреченного туриста. Больной скарлатиной, депрессией и женатый, в Толличинне он снова уверовал в забытые детские сказки, но никогда! Никакой ипотекой, пожизненной или потомственной, не сможет он превратить ту Толличиннскую сказку в свою домашнюю и привычную быль.
Утром турист ещё держался, только легкомысленно причмокивал на свою удачу и скапливал счастье с каждого камушка, тем твёрже восставшее против него п отравившее неизлечимой завистью к заходу солнца! Вечером в фонарных столбах, под стать старине, оживает пламень свечей. Вечером воздух сгущается, что сжимаешь его невидимую мякоть в ладонях - лёгкий, как пёрышко, пар облетает комьями, освобождает шеи от душащих мехов, от тяжести неповоротливых покровов. Любая девушка красива, румяна и смугла, накрашенная одной только природою. Любой мужчина обходителен и щедр, запросто может оказаться притаившимся восточным шахом.
В вечернее время суток убийцы и воришки, чиновники и насильники по трупу своей совести не смеют обижать Толличчине своей работой. Вчетвером они следуют в ресторан «Па-Пуэльо», чтобы чокнуться за здоровье президента и добродушно обсудить чьею кровью написать сенсацию в утренних газетах. Но не в вечерних! Никогда! 
Под вечер вы не встретите ни одного зрячего человека с газетой в руках, если только он не собирался разжечь ею аромат в своей трубке и, до рассвета окутываясь дымом, поджидать розовое солнышко, встающее над засыпающим к утру Толличчине.
И если в Толличчине вы парковую урну принимаете за произведение искусства, то опасно вас познакомить с подлинным произведение: полуземным, полунебесным - с недостижимыми этажами, застрявшими в облаках, - с отелем «Конкорд». Почему опасно? Ах! Ведь охающий от парковой урны вне сомнений станет онемевшим от квинтэссенции всего человеческого существования на земле, свитого воедино из эврики архитектурной мысли, из ударного трудолюбия крови в жилах, из вознесенных пределов вершинного мастерства, из напряжения оффшорных капиталов и подлогов истых чиновников, хранящих книжки в деньгах, а не деньги в книжках - вот что повторяет про себя всяк в «Конкорд» входящий, если сумел уберечь дар речь.
К вечеру, на двенадцатом этаже такого-то оазиса, пришедший на готовенькое, посиживал и Даниэль. В кровавом карминовом кресле, сутулый над своим серебряным блокнотом. 
Против привычки, Даниэль не кушал карандаш - кушал палец и, по привычке, подправлял кое-где невзначай он блокнотик. Вздрагивал: подправленное до подправлений было идеальным! - И одёргивал свой вкусный, измятый в зубах палец и целовал родного, что он был палец, а не вредный глупый карандаш. 
Нецелованные девять пальцев собрались щепотку: обшептать сье вопиющее дело.  «А не много ли нежности брату нашему, указательному?» - вкинул мысль мизинец, распялились - и давай забодали в любимчика девятернёй! Даниэль прикусал лишние пальцы, отгоняя, и плакал он, испивая плод естественной людской завидки.
Кто-то вдруг потрепал Даниэля по волосам. 
Даниэль выплюнул пальцы, чтобы припугнуть обалдевшего рекламного мальчонку “кышем”, что он так подкрадывается, но, подав высокий и тонкий басище, Виконт показал, что он не какой-нибудь там мальчонка, а ещё мужик о-го-го:
- «Вестник Толличчине» пишет, что курить в обед представляется полезным. Представляешь? Никогда не читай в Толличинне вечерних газет! 
Да-да, зачитавшись, Даниэль не заметил, как Виконт вернулся от оной Наташки, падкой на денюжку за бесплатно. 
Вошед в номер с сигарой, Виконт потащил на кухню дымную петельку, как будто делать нечего, а хотелось попортить воздух. Из холодильника он достал бутылку виски, капнул на пальчик, смакнул и выбросил бутылку в мусорку гадливо, как какой-нибудь тухлый-претухлый томат. Потом достал водочку и, конечно, заглотнул пышный султан дыма полной рюмочкой с аппетитом.
- Вот, ты спросишь почему, Виконт? - охмелел Виконт. - Почему ты не любишь виски?  А он ответит: Даниэль, Даниэличка, виски - это же такая сволочь. Его и добрым словом не назовёшь. Что бы это было? Вискочки? Вискчкчк? Вискикюшечка ты моя??? Да любой трезвый редактор распечёт этих уродцев на корректуре! Поэтому и за работой я не пью, чтоб не проскочили… А водка! Водочка. Водичка. Родичка. Росичка. Росинка. Роса. Вон сколько тебе тёплых слов! Божья роса...   
Виконт обернулся на тычок в спину и застал Даниэля с серебряным блокнотом. Тыкнув в спину, Даниэль застал, как Виконт оборачивается и огонёк его сигареты вспыхивает в раскалённый марс с дробинами кратеров.
Молча, Виконт взял протянутый ему блокнот.
Обычно, о человек, разгадавшим твои козни наперёд, скажешь: «Ручаюсь! Этот месье читает прямо по глазам!» Любопытно было бы послушать того месье, если бы ему предложили выразительные Виконтовы усы на чтиво. Пуще глаз, верите или нет, в маслянистом частоколе его усов отдавался каждый стихотворный ямб и рифм, внятый им из серебряного блокнота. 
Низко насевшие на губы, усы точно прожевывали в танце текущие по ним слова, и завивалась дымная нитка в голос эпифор, и участвовал скуднейший пушок от анафор, и вскидывались края ус на дыбы, получив аллитерацию или ещё чего, - и так всё это красноречиво, что в тех усах считаешь больше, чем в чтиве заложено: мысли, чувства, невыразимые молнии, потревоженные печали, и позабытые мечты, и постыдные страхи усатого чтеца - а там и с глазами посоветуешься. 
Как раскрытую книгу, Даниэль подсматривал из усов свой блокнот и трепетным взглядом листал волосинки, пока Виконт листал странички.
Начал Виконт с приветливого подмигивания серединкой усов, а потом и поводил в своём лесу пальцем, так-так... Понятно: читался им стих “Грушевый”. Не затянуто и не обескровлено. Самый сок как аперитив. Под конец усы проделали одно невразумительное па, кривясь вверх наискосок, да неважно…
И Виконт листнул страничку. 
Усы дали резкий выпад вверх! Пострадала остальная физиономия и чуть не выбился глаз, а костяная глазница его удержала. Определённо, под ус заглянул стишок “Холодный майский день”. Эдакий трагизм, что, так сказать, в май же отнюдь тепло да ласково, и сколища стихов этому посвящали, но сей автор так печален, так печален! Что и тёплый-ласковый день ему опостыл, и в конце, рифмуясь со словом “обморожение”, герой погибает на солнцепёке.
Ушла страничка.
Ох! Ходят ли усы на выходной, но загуляли они бойко во все стороны, как бёдра, сорвавшейся от плиты домохозяйки. То уже было читаемо стихотворение. Произведение о юнце, который... 
Перелистнул. 
Усы будто улыбнулись...
Перелистнул.
Усы...
Перелистнул.
Перелистнул. 
Листнул.
Листнул, листнул, захлестали страницы, как вихрь, улетая в пол глазных хлопка, - и Виконт ударил - так положил, что ударил блокнотом о столешницу, вдавливая в него презрительно прохрустевшую сигарету. 
-  Чего я прикупил с вечерней газетой - забалуем! - сказал Виконт и прошёл в залу, падая на черешневого кармина софу. - Девочки! - из пиджака он вынул пёстрый глянцевитый альбом. -  Симпатичные, довольные и совсем не пахнут чесноком! Пускай Наташки чутка подкоптятся на пляжу, набьют ляху мороженым, а тут тебе всё готовенькое: азиатка, и не азиатка, и кого тут только нет… Да куда ты! Сюда! Сюда садись, садись поближе, выбирать будем. 
Даниэль опустился в кресло насупротив Виконта. Чтобы и Даниэлю было видно, Виконт развернул альбом на общем кофейном столике между креслом и софой.
О, оморе миа! Видала литература и лучшие дни! У людей есть выражение: «Бумага не краснеет» - но пощадил бы кто чуткие, впечатлительные щёчки читавшего эту альбомную бумагу Виконта! 
Неизвестно из какой библиотеки выкопанный экземпляр пробуждал у мужчин странное искушение и следом же предлагал утоление пробужденного искушения в образе дам, так сказать, дающих целовать ручку, которую сперва нужно бы увесисто позолотить. 
Коммерсантки в дырявых одёжах, белые и красные, чистые и чёрные, красивые и рыжие, крутились в недетских позах и манили, манили эффектным пальчиком, мол, приди, мой единственный, приди ко мне, а то так плохо без тебя, так холодно, и сострадательный, доверчивый читатель только и мог что плакать в исступлении, и биться головою об альбом, пока не звонил по указанному номеру.   
Намусливая языком усики, Виконт отлистывал страничку и примерялся, какую же эдак девушку позвонить успокоить. В альбом устраивались и совершенно выдающиеся работницы, что видела бы их ихняя мама! 
Одна трудяга, например, была оченно хрупка телом и тонка в ручках и ножках, что сущий котик, щенок в больших волосатых руках, воробушек на толстой ветке. Заместо того, чтобы отучиться и стать самым милым лауреатом Нобелевской премии, эта девица повзрослела в совершеннолетие и, пользуясь поцелуем вечного младенчества, залезла в розовый детский костюм с рюшечками, из которого когда-то вылазила ползком. Ещё около себя в беспорядке насыпала игрушек для антуражу, слоников и кукол, и давай себе прыгнула в альбом, как бы она сыграет вам очень-очень послушное дитё, как-то разок нашкодившее в школе и ждущее наказания, а вы, если угодно, неумолимый папаша-вдовец, и уж тут-то вы снимаете ремень!.. 
Знаем мы такой сюжетец! 
Виконт тоже чудак: девушек он смотрел глазами, а желание звонка мерял ростом нижнего состава. Иных дам он так быстро и вовсе без колебаний отпускал на выходной, что те бы подобиделись на него, и потекла бы тушь. А иных вбирал, вбирал, что усы торчком...
- Номер «девятнадцать»! - оглашал громко Виконт оттого, что серый, как окоченевший мертвец, Даниэль запрокинул голову и впервые в жизни безжизненно закатил глаза вместо того, чтобы поглядеть в альбом. - Каролина Соннер. Вес: сорок килограммов. Рост, грудь, талия, цвет глаз зелёный… Увлекается живописью. О! Слушай о живописи, в Южном парке, говорят, нет, положительно покрикивают, что некая мадам Олиловэй проводила выставку постмодернистского абстракционизма! А он же такой!.. Такой!.. Невыразимый! Как я люблю постмодернизм! Сходили б вместе, да, жаль, ты ж и не куришь, - затянулся Виконт, - мой поэтик...

Минск

“Наша улица” №243 (2) февраль 2020