Юрий Кувалдин "Тебя не перебивают, но..." рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ТЕБЯ НЕ ПЕРЕБИВАЮТ, НО...

рассказ

 
И будет сном вся жизнь твоя, иллюзией несостоявшейся премьеры, пока писатель в своды букв её не воплотил, чтоб явное накрыть покровом тайны.
Художник устремлён к знакам форм красок, там, где свободно пролегает граница между черным цветом и красным, из которых вырывается белый... А можно всё перевернуть, и отойти от прежних взглядов на геометрию души, в которой прячется, как в бездне, шар раскалённый, размещённый под скорлупой земной холста. И простота вернётся к небу, чтобы сказать: «Я есть вода, всегда и всюду». Так постигается круженье от января до декабря, чтобы поставить знаком счастье неизмеряемости нот второй сонаты Мнемозины, чудесной матери всех муз.
Постараться раскрыть глубокое и необходимое, отвергнув мнимое, не впадая в смысловые каскады, когда надо, потому что повсюду наблюдаются настроения перепады, особенно когда в вагоне метро смущают взгляды, сверлящие тебя до упаду, и спрашивается, что им надо, чтобы вонзать в тебя глазами гвозди распада всего, что находится рядом, прошивая тебя этими гвоздями взгляда до перепонок тоски одинокого типа, сущность которого не испита сквозь сито, через которое только и видно глубокое и необходимое, пролетающее днями, часами, столетьями мимо, вот уж действительно, что необходимо, так это пробираться утайкой мимо.
Всему есть срок и наслажденье, и Тимофеевскому чтенье на утро предлагаю я, его душа полна волненья от высоты стихотворенья пока в окне горит свеча, не спит поэт, в раздумьях бродит о том, куда торопит слог, вскрывая то, что непостижно, что невозможен диалог, одни и те же фазы из года в год, одни и те же ритмы то ямбом, то хореем поёт седой старик, а, может, амфибрахий проклюнется на миг, за дактилем поскачет гекзаметром старинным, в анапест удаляясь, вот так, меж полюсами с контактом в плюс и минус, себя встречаю на карнизе, как будто жизнь идёт вторая, взор устремляя к небу снизу, и надо мной людская стая, лиц удивлённых поворот над головой который год.
Земля черна, вся без травы, декабрь в Москве осенний в полутьме, ночною изморозью светится тропинка у реки, она спешит полого вниз петлистым светом, намёк на снег, его в помине нету, как в чёрный день, когда поддатый Мармеладов топтал тропу меж лошадиных морд, во весь аккорд играл желтком зловещий Петербург, чтобы шагнуть в московскую столицу, летящую во мраке ночи птицей от Сокола в Сокольники, ничуть не сомневаясь в собственном успехе, сменив доспехи вражеских кольчуг на фраки и смычковый полукруг дворянского собрания, вокруг которого всё время мчатся тройки, и в каждой восседает милый друг всем нынешним делягам Чичиков, скупая вопреки советам мёртвых живые души новых прощелыг.
Ожидание чего-то, например, выхода книги, успеха на литературном вечере, дня рождения, Нового года и так далее, сильно тормозит регулярное творческое действие, поскольку из ожидающих, как правило, писателей не получается, ибо они сразу себя повязывают накрепко с людьми, от которых, якобы, зависит их судьба, но творчество ни от кого не зависит, кроме как от самого себя, поэтому настоящий писатель пишет то, что считает для себя необходимым, никого не ожидая, работает изо дня в день, постоянно повышая мастерство, ориентируясь на высочайшие образцы мировой классики, полностью погруженный в свой созидаемый мир, называемый Книгой, которая встанет на полку вечности рядом с Гоголем и Мандельштамом…
За тезой антитеза стезёю пролегла, неведомы мне самому черты моего характера, актёра через хар, когда «хар» ставим паровозом к составу впереди слова «актер» и получаем состав на Курском вокзале: «хар-актер», - характер, на этой стезе настоятельно требуют завершать портрет из всевозможных черт, тот самый образ, который сам для тебя является откровением и в котором таится нечто иное, нежели ты сам представляешь, как посторонний человек, иероглифический мозг которого воспринимает только картинки.
Лёгким ветром сам Сокольский, именуемый «Эмилем», пролетает над столицей, машет мне одним крылом, а другоё уже снится Достоевскому умильно, сам в окно ему стучится в Старой Руссе древним лбом, старорусских краеведов не собрать теперь под липой, да и воздух слишком тесен для ученейших бесед, что хотел сказать писатель от восторга и до всхлипа, не ответит им Ваншенкин, и Кувалдин уже сед.
Для меня Андрей Платонов вообще является как бы вершиной в литературе, если можно так классифицировать писателей и ставить их на какие-то места и вершины литтворчества... Он намного опередил свое время. Даже он в наше время еще многими не понят. Но я его всегда понимал душой. Потому что этот писатель отличается от всех прочих пишущих людей тем, что он не только писал слова, он видел форму слова, что важно для писателя. Для него, может быть, в какие-то моменты не важно содержание, не важно действие, которое происходит в рассказе... отсюда - его фантасмагория. Но я вижу, как он использует язык, как он использует изобразительные средства языка, как он использует поэтические инверсии, метафоры, сравнения. Это виртуоз слова. Он из обычной фразы, путем перестановки слов, чисто формально может добиться такого эффекта, которого не добьется писатель, который пишет содержание. Я противник содержания. Я никогда не писал содержания. Вся моя любовь к искусству состояла из любви к искусству... Фет был глубоко прав, когда сказал, что искусство существует для искусства. Я вывел для себя формулу, такую: писатель пишет для писателя…
Первым делом надо идти и протестовать, нельзя соглашаться, он никогда и ни с кем, ни по каким вопросам не соглашался, истерично спорил и публично протестовал, пытаясь доказать всем и вся, что его с завидной регулярностью надувают, и в последний раз его взволновали бегущие толпы молодежи, и он побежал со всеми, а потом вопреки его воле все остановились, но природный ум подсказывал ему, что нужно куда-то бежать, и он бежал уже один, можно было подумать, что это он протестует в одиночестве, однако на него никто внимания не обращал, и это правда, ведь какая разница - бежал он или кричал, и трудно понять, кто заставил его поверить в то, что нужно всегда протестовать вместе со всеми недовольными, которые готовы умереть в протестах, до последнего издыхания веря в правоту протестующих.
И всё время писал, потому что, как говорил Жюль Ренар: «Писать - это особый способ разговаривать: говоришь, и тебя не перебивают». Но не только в жизни, но и в тексте не поддаётся замедление никак, вот хочешь тормознуть, а тебя в спину подталкивают мысли, иди, не оглядывайся, так всю жизнь и не можешь остановиться, даже когда один в комнате, и то постоянно кто-то невидимый подталкивает, подходишь к зеркалу и видишь дремучего старика, ужели это я, восклицаешь, ведь всё время старался остановиться, но нет, не хозяин ты сам себе, хоть рогом упирайся, а притащился к финишной черте, ведь не собирался выходить из детства, а нате вам, пожалуйста, притащили, не сам же ты стремился сюда.
Совсем не сложно совершать поступки, вставай, иди по набережной вспять, а лучше поступать по «зебре» перекрёстка, чтоб тайну языка до точки простучать, стопа стучит стопой в надежде на поступок, ступай себе, ступай пока стучит стопа, стоп, стоп, остановись в пристуке переулка, не начинай стучать стопою по поступку, в котором вечный стук преследует тебя, чтоб в страхе, как всегда, внезапно обернулся, а за тобой стучат красотки каблуки, идёт себе, стучит, вся светится-светИтся, и манит в свой чертог лукаво от Луки.
Конкретика информационности присуща большинству людей, живущих в жизни, которым нужен, как стало среди них модно говорить, только «сухой остаток», потому что им некогда, они торопятся, видимо, поскорее сыграть в ящик, ибо все спешащие всегда опаздывают и ничего из себя не представляют, и умирают вместе со своём временем, и та же самая конкретика, которая воплощается в бедном сюжете, враждебна художнику, ибо он пишет не сюжет, а симфоническое полотно, исполненное переплетением красок и нот, да именно так, потому что писатель синтезирует в себе все виды и роды искусства, буквы у него красочны и музыкальны, к тому же он является философом своей единственной методологии, возвышающей прозу до уровня трагикомедии «Мастер и Маргарита».
Поперёк Арбата в Большой Лёвшинский через Плотников, тоже поперёк, не лучами, а проулками, проходными дворами, где поэт Тимофеевский дышит стихами, причём, говорит ими сразу без какой-либо подготовки: «Сирень зазывала: возьми меня, срежь! // И ноздри мои раздувала. // И воздух над нею был ярок и свеж, // Как после уже не бывало», - вряд ли столкнёшься с такою сноровкой, с винтовкой стихов наизготовку, или как Лёша сказал Королёв: «А время пишет сразу набело и жить приходится экспромтом», - в том-то и дело, что творчество - это не дело, а суть воробьиная с ветки на ветку, чтоб детки летали, не ведая клетки, над неуклюжим прохожим, идущим по лужам в московскую стужу поперёк Арбата под аркой Булата.
В глазах стоит пейзаж тот самый, который в детстве видел ты, и не понять всю жизнь, почему именно этот пейзаж сохранился накрепко на диске D в твоём компьютерном мозгу, быть может, это объясняется тем, что в тот далёкий детский день что-то переключилось в твоём сознании, потому что с этого пейзажа жизнь разделилась как бы надвое, до этого ты был бессмертным, почти ангелом, а после догадался, что умрёшь, конечно, тут объяснение кроется не только в самом пейзаже, и не в твоих умственных способностях, а в какой-то хрупкости всего на свете, когда всё обернется сдержанной улыбкой, мелькнувшей над рекой лисьим хвостом солнечного луча.
Хороши, что бы ни думали пессимисты, праздники оптимистов, которые любое сообщение о негодовании пессимистов по поводу их праздников встречают ещё более шумным праздником, тогда как каждый пессимист не праздновал в своей жизни ни одного праздника, и скорость, с которой он устремлялся в бездну отчаяния от своего пессимизма, возрастала невероятно, напротив, оптимисты сильней ликовали по любому поводу, считая каждый день своей жизни праздником, сводки же от скорбных пессимистов они просто игнорировали, потому что от пессимистов недалеко до жёлтого дома, и поэтому каждый следующий день для оптимистов становился ещё более праздничным, их действия хорошо понятны пессимистам, впадающим от этого во мрак идиотизма, далеко уводящего в коробки с негативами, где факты упрямы и всегда рады подсолить ненависть.
Поновел, мой друг, новею, являюсь новее нового, ты, брат, как человек-новинка, нов снова и даже сызнова, вот я и остановился, как воспитанный чиновник перед директором департамента, да и обстановка подсказывает, что, становясь новым, узнаёшь зеленоватое лицо, мгновенное выражение которого во взволнованных чувствах, ещё бы, сановник и не может иметь другого лица, его постоянно охватывает елочное вдохновение, ведь обновление всегда зеленовато и имеет сосновый привкус, чтобы каждый человек вновь восстановил в памяти выразительное чтение под ёлкой, стоя на табурете, стихотворения Агнии Барто «Идёт бычок, качается…», он ведь всегда виновник праздника, спустя лет пятьдесят засыпающий обыкновенно физиономией в тарелке с винегретом.
Прежде чем читать присланный материал неизвестного автора, я открываю поисковик и набираю в строке поиска его имя (с фамилией, разумеется, хотя для меня «имя» и есть брэнд автора-человека), результат поиска, как правило, печален, ибо нет этого автора в интернете, или представлен столь скупо, что судить о нём преждевременно, но я начал искать его потому, что предварительно по диагонали глазами пробежал его текст, в котором меня что-то зацепило, ведь даже при всей посредственности присланного я нахожу что-то хорошее, что нужно развивать, ну и так далее в том же ключе, исходя из этого делаю неутешительное заключение о том, что того человека, которого нет в интернете, нет и в жизни, то есть он и не жил.
В пятидесятых годах на углу был магазин бакалейный, теперь здесь ночное кафе, а тут остановка троллейбуса помнится, но не только троллейбусы, но и вообще машинам запрещено пешеходам мешать прогуливаться, и на ходу сочинять стихи без рифм, без руля и без ветрил, когда всё-таки рифмы сами собой гвоздями точности прибивают строчки к письменному стихотворению в прозе, потому что истинную поэзию не нужно читать у микрофона, истинная поэзия читается с бумажного листа, а лучше с монитора компьютера в полнейшей тишине, ночью, когда все домашние спят, вот тогда настоящая поэзия даёт о себе знать, вроде: «Да обретут мои уста Первоначальную немоту, Как кристаллическую ноту, Что от рождения чиста!». И главное условие истинности: тело автора должно быть в могиле.
Десятки лет говорим что-то друг другу, вызывая разные чувства, от ненависти до любви, и всё из-за слов, которые я ему сказал, он мне сказал, я не изменился, а он присмотрелся, но на всё нужно уметь закрывать глаза, чтобы что-то в отношениях уцелело, а потом будет что вспомнить, когда искавшие друг друга нашли, и кто-то задумывался об этом с неопределенностью философа, дабы резче проявились лица в памяти, а потом непринужденность подсказала тебе, что ты уж слишком беззаботный.
Всегда и всюду каждый миг родившийся видит всех, весь люд земной вокруг себя, и каждый собою созданный и покоряемый простым соображеньем о том, что мало кто обращает внимание на его суждение о правильном устройстве всего на свете, он ведь только один знает, как надо жить, любить, и защищать себя от тех, кто вместо слова «мир» бормочет слово «ворд», воротами встающий между ними, ордою набегающий на слово, которое ловить не переловить, условно говоря, вот ворд и говорит, крути вокруг себя весь белый свет, он крутится с другими, такими же гигантами, познавшими себя как центры сущего, но колесо тяжёлое вращает всех и вся, и центры мира уплывают в вечность, не доказав ничего ни странам, ни себе, ни прочим, лишь остаются те, кто превратился в текст.
Время неумолимо создаёт твой прекрасный образ, потому что ты всегда находился в творчестве детства.
Их не видно на улицах, они идут в противоположную сторону от толп, даже когда на улице оказываются, они сидят по своим углам с гусиными перьями, но именно они создают то, что из животного делает человека, и по своей форме жизни в самых простых вещах совершают сложные открытия, вроде того, что человек бессмертен, только он вечно возвращается нагой и беспамятный, табула раса, tabula rasa (с латыни - «чистая доска»), новый биокомпьютер, которому, конечно, каждому существу, стоит уподобляться, чтобы не быть хуже других и походить на воспитанного человека.
У тебя есть иголка? Вот то-то и оно! Иголка в доме должна быть у каждого человека. На живую нитку прихваченная свисает пуговица, вторая снизу, потому что их две на пиджаке этом. Открываю швейную коробку, металлическую такую, довольно большую, круглую и плоскую, каждый знает такую, потому что она из-под печенья, и в ней должна лежать маленькая подушечка, бархатная, в которую вколото множество иголок. Но подушечки на месте не оказалось. Тогда принимаюсь считать иголки на ёлке, дабы подобрать подходящую, и нахожу сильную, длинную, с ушком прямо у крепкого ствола, вздеваю в иголку нитку и с удовольствием, сидя на полу под ёлкой, пришиваю покрепче разболтавшуюся пуговицу.
Попробуем свернуть земную ось, а сделать это можно на авось, иначе перспективы сплошь туманны, от прелестей любви титаны пьяны, к тому же страсти их непостоянны, поскольку среди них одни смутьяны, попробуй для затравки брось им кость, так всё сметут, сжимая в сердце злость, и покачнётся с ходу ось земная, и все планеты образуют стаю, поизучай меня в планетном вихре, скопируй язычком простую их речь, вкуси на чёрном небе песни горечь, и причастись чернильницей кагора, строка хмельная станет крепостною, земная ось прогнётся пред тобою.
Думал о том, что испытывал при возникновении предыдущей мысли, сплошь состоящей из слов, и оставался в состоянии, когда догадался, что несколько приукрашиваешь себя, хотя понимаю тот факт, что излишне расписывал виражи фраз, поэтому сознаюсь, что говорил туманно о том, что назвать определённо невозможно по причине того, что чувствуется в глубине души, но не выражается словами, следовательно, вынужден отдать себе отчёт в том, что порой случается  недостаток в работе по превращению невидимого в текст, объяснить же подобную ситуацию простым промахом нельзя, поскольку всегда и всюду ошибаешься насчёт того, что прочитал себя досконально.
Светом вечерним только что была охвачена река, но быстро смеркается, поэтому не узнать мест на берегах ни справа по течению, ни слева, бледный лунный диск только в воде, а на небе его почти нет, такой ракурс случился при довольно скором движении туч, когда с радушием встречаешь зеркальную копию, но всё меняется в кадре со сноровкой движения изображения, в котором, однако, превалирует сдержанность, исключительное мастерство в передаче даже легкого дуновения ветерка, и нигде нет людей, или они невидимо молчали, разве что догадки о них скользили по воде навстречу.
Живущих в жизни миллиарды, живущих в тексте раз, два, три, мир разделён на до и после, когда примат заговорил, до этого мычал в бананах, и разбегался от семей по плоской юдоли планеты, чтоб заселить её повсюду, чтоб ждать мильоны лет, когда в Египте Моше даст первослову ток, и ток пошёл по проводам всеядных тел с великим словом «пирамида», чтоб хоронить не умерших вождей, так фараон положен в мавзолее, он слышал звон, но где, не знает он, а патефон играет мессу на голгофе, в другой строфе поют об Аввакуме, чтоб возродить двуперстие в чумном гулаговском бараке, где чахлая сосна до неба достает, а вы о логике истории, какой там, всё сон и чох, животное блужданье прямоходящих в совокупном стаде.
Беспредельны грани нашего незнанья, которые, как кажется, мы именуем знаньем, скользящим по поверхности земной, с которой существо сроднилось в чёрном теле, доселе пребывая в джунглях толп лишь бессловесной тварью, поговори со мною, няня, дай кружку самогона и молчи, я весь подвергнут мрачным размышленьям о скорости вращения земли в моём набитом рифмами мозгу, куда запрещено ходить без спросу, и задавать вопросы всем грешно, смотри, родильный дом на горизонте уснул в библиотеке Ватикана, мир устаканен правилами быта, лелей своё разбитое корыто у моря бесконечности…
Тебя не спрашивает время, в какой момент тебя остановить, с годами реже заботит возраст, сожаления об ушедшем пропадают вовсе, как будто ты вышел из круговорота, чтобы двигаться в измерении книжного текста, прежде ты не осмеливался перегрузить своё тело в строчки, потому что строчки эти были в стороне от тебя, ты весь был в своём теле, но потихоньку, совершенно незаметно для глаза, ты освободился от тела, с которым кто-то прощался, когда тело вынесли, но буквы вынести не смогли, вот и живу я в тексте.
В юности я страстно хотел быть драматическим актером, бегал в студию МХАТа, а потом в начале 60-х годов, юнцом, поступил в студию Владимира Высоцкого и Геннадия Яловича. Они создали Московский экспериментальный театр и студию при нем. Ибо все в те времена завидовали "Современнику" Олега Ефремова. Студия и театр помещались в клубе милиции на улице Дзержинского (ныне Лубянка). Там-то я начал понимать, что хороший актер - это пустой сосуд, который с максимальной точностью вмещает в себя другие жизни, каждый раз новые. Андрей Синявский в "Прогулках с Пушкиным" приходит к парадоксальной мысли, что Пушкин был абсолютно пуст в этом смысле. Такое высказывание тончайшего критика многих специалистов по Пушкину, да и рядовых читателей, ошеломило. Как, Пушкин - и пуст?! Моя задача в художественном тексте заключается в том, чтобы максимально выразительно вывернуть себя наизнанку по системе Станиславского, сыграть все роли всех своих персонажей. Чтобы изобразить влюбленного, нужно серьезно влюбиться, чтобы показать пьяного, следует пить неделю без перерыва, чтобы, дойдя до точки, понять, что пьянство очень тяжелое и предельно ответственное дело. Вот читатели и будут верить тогда тебе, и станут восторженно восклицать: "Гляди-ка, вот это по-нашему, взял и стакан водки под соленый огурец выпил!" И тут я опять вставляю Пушкина: "Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы - иначе". (Александр Пушкин. Из письма Петру Вяземскому из Михайловского во второй половине ноября 1825 года.) Я актер и я режиссер своих произведений. И в этом смысле - я полифонист.
Он весь такой негативный, что ничего ему не, как говорил Чехов с буквой «Д», к примеру, в рассказе «Маска» или в вершинном его, гениальном рассказе «Архиерей», «не нДравится», и так оно вошло в оборот интеллигентной публики, посмеивающейся над необразованным людом, «не ндравится мне это», хоть кол на его голове тиши, а ему не нДравится ничего, все люди вокруг него не нДравятся ему, вся Москва ему не нДравится из-за широких тротуаров, из-за толкотни в метро, и оттого, что повсюду хвастаются умом москвичи, конечно, его тянет назад к избушке и берёзке, с удобствами на дворе, с русской печью, за которой сопит телёнок, с ухватом и со щами в чугунке, из которого вся семья в дюжину ртов ест прямо из него деревянными ложками.
Тот или иной фрагмент текста, подкрепляющий знание, ценимое осведомленными читателями применительно к этому автору, в самой полной мере говорит, что этот читатель незаурядный, и учтивость, с которой он относится к читаемому произведению, особенно когда он воздавал должное к далеко не столь ценимому другими читателями, с неменьшей точностью подтверждает истину о том, что великое, но сложное произведение, зачастую остается не прочитанным, и его величие принимается на веру со слов других, хотя Книга стоит на полке и её в любой момент каждый может снять и прочитать, и такой человек найдётся.
В своём кругу все его члены друг другу очень нравятся, они любят собираться в своём клубе, 20 человек на сцене, 7 человек в зале, объявляют победителей конкурса на лучшие вышивки, стихи, соление капусты, игре на гитаре, каждый из двадцати выходит к микрофону и с волнением нахваливает творчество, умелый руки, виртуозную игру и т. д. всех 19-ти слушающих в президиуме и 7 аплодирующих в зале, и так каждый из 20-ти, затем, разумеется, часика на два идёт концерт с пением под гитару на стихи «самодельного» изготовления, завершается вечер широким застольем, когда все смотрят друг на друга с восхищением, бесспорно признавая свой круг самым продвинутым на свете… И это так. Когда общество структурировано, власть чувствует себя в безопасности.
Промежутки даются только для того, чтобы сменить один вид деятельности на другой, как, скажем, после удачно написанной фразы прочесть абзац из «Мёртвых душ», после чего перечитать в очередной раз новый замечательный рассказ Маргариты Прошиной, который сам собой потянет руку от компьютера к бумажной книжной полке, чтобы снять том «Библиографического словаря» Александра Меня, и в этих попеременных промежутках сама жуткая бестолковость жизни наполняется каким-то высшим содержанием, когда после пяти километров прогулки по кругу ты опять пишешь фразу, после чего читаешь свой сон, чтобы утром всё в точности повторить, и так из года в год, всю жизнь с одними и теми же авторами, с одним и тем же стилем, выражающим тебя, и только тебя.
В костюмах при галстуках опять на экранах как члены достопамятного политбюро, меняются только головы, которые Булгаков отрывает, чтобы посадить за стол начальника один костюм, так и мчится карусель костюмированных делопроизводителей, хотя кто-то называет безголовые костюмы «говорящими головами», но им так удобнее, не отходя от кассы расписываться в гонорарной ведомости, с завидным мастерством осваивать баснословный бюджет в твёрдой валюте, когда после просмотра очередного «мыла» идут по-голливудски отработанно бесконечные титры с сотнями «делателей» этого мыла при галстуках и без голов.
Пошёл покурить на кухню к форточке, и восхищённо увидел первый снег на крышах старой Москвы, у Заставы Ильича, которую мазками импрессиониста гениально показал Марлен Хуциев, музыкально настроенный без сюжета говорить о чувстве постоянного перехода от одного состояния души к другому, которое входит в текст жизни нотами «Времён года» Чайковского, услышавшего постоянное непостоянство в мелодике концов и начал, когда что-то всегда начинается и в это же время другое кончается, быть может, от этого непостоянства зависит фрагментарность, спонтанность сущего, обретающего постоянство в законченном произведении, устремлённом к будущему прочтению.

"Наша улица” №243 (2) февраль 2020