Юрий Кувалдин "Очень" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ОЧЕНЬ

рассказ

 
Вышел и сразу почувствовал, что забыл сигареты, вернулся, взял портсигар и спички, опять вышел, а тут пришлось поболтать с соседом, конечно, сразу никогда не уйдёшь, всё время что-то держит, особенно неприятно, когда шнурки развязались, приходится нагибаться, скручивать бантики, сказал бы я шнуркам что-нибудь колкое, но промолчал, потому что знаю, что иной раз иду по улице с развязанными шнурками, которые летают туда-сюда при шаге, слева направо и справа налево, но кто-нибудь обязательно заметит и скажет, мол, у вас шнурки развязались, открыли мне глаза, конечно, просто так не окажут внимания, надо с развязанными длинными шнурками идти, чтобы на тебя обратили внимание, я это всегда чувствовал.
Всю жизнь быть верным своему стилю способен только классик. У «Черного квадрата» Малевича каждый школьник может воскликнуть: «И я так могу!» Это иллюзия. А сможешь ли ты всю жизнь рисовать «Черный квадрат». Сколько ни рисуй - тебя не будет, а будет Малевич. Ты придумай своё, чего не было до тебя и пили с рождения до гробового входа. Тогда будешь художником. Ведь икону тоже можно рассматривать как произведение искусства, хотя это предмет религиозного культа. Насколько она далека от реалистического искусства и насколько сильно влияет на людей! Поэтому вопрос об авангардном искусстве не так прост. Александр Трифонов выработал свой собственный стиль и, как я люблю повторять, его холсты узнаешь за километр, как этого «Футболиста», написанного в присущей художнику фигуративной манере. Как футболист должен каждый день катать мяч, так художник обязан каждый день быть с кистью у холста, и красить, украшать мир.
Для своей свободы площадь определяется в квадратных метрах, в тех же квадратных километрах, а чудак измеряет её в длине стилистически совершенной фразы, и это в действительности так, и что поразительно, такая свобода не имеет материальных измерений, поскольку склонности у людей к чтению отсутствуют, в этом заключается для них очевидная уверенность в собственной жизни, но осведомленный человек, пишущий вопреки мнениям подавляющего большинства, лучше многих понимает существо физиологического человека, в отношении которого нет никаких иллюзий, и пристально приглядываясь к нему, облепленному знакомствами с говорящими, делает вывод, что они являются лишь знаками препинания, впрочем, с точки зрения вечности, один из них вдруг напишет букву.
Ещё не написал, не выполнил урок, прорехи помыслов мерцают между строк, преодолей порог молчанья, дабы не погрузить себя в отчаянье, что смутность бытия преодолеть не смог, и сам к себе бываешь слишком строг, сам для себя являясь вечной тайной, вот потому пиши в строках и между строг, не будь к своей судьбе ты чрезвычайно строг, забудь раз навсегда зазубренный урок, не требуй никогда от камня быть цветком, накрытого девическим платком, ты здесь вполне себе есть человек случайный, но между тем наступит песне срок магического вечного звучанья.
Не грусти оттого, что больше сам о себе узнаёшь от других, потому что они видят то, о чём ты даже не догадываешься, например, идущего по улице себя со спины, а они это видят, и по спине читают, что ты теперь ничего из себя не представляешь, потому что кроме твоей спины они ничего не видят, не могут же они ввинтится в твой мозг, а ты с ними молчишь, обходишь стороной, поворачиваясь к ним спиной, готовой к беспрерывной защите от людей, не читающих книг, не подозревая, что кто-то, может быть, и читает что-то, но чтение для них бесполезно.
Умирают люди, рождаются люди, умирают и рождаются, из одного этого факта можно сделать, если хорошенько подумать, вывод, что человек бессмертен, он состоит из существа (анатомия) и из книги (душа), я всегда считал человеческую жизнь бесконечной и бессмертной, на это указывают все религии мира, конечно, каждый человек, как бы независимый в своём сознании, для других всегда оригинален из-за своей неосведомленности, поскольку рождался с чистым диском памяти, и ему казалось, что он один такой единственный, но на протяжении нашей жизни мы поняли закон бессмертия, он в любви к Книге и в любви к Богу, который всё создаёт, даже малейшие детали, составляющие человека, включая сердце и буквы.
Знаете, у Блажеевского есть такая штука как степень осознания, осознания как ирреальности жизни и своих текстов, причин переживаний, так и меры их влияния на близкого человека и на далекого, в смысле - незнакомого. А на другой чаше весов находится степень глубины переживаний, исключительная чувственность одного человека, его способность трепетать всеми уголками души и губ, пропуская сквозь себя слова... Вот такие "весы" есть внутри Блажеевского, если хотите... Весы, которые давным-давно сильно качнули, которые отрывисто бросает из стороны в сторону... Вы знаете, любые весы можно успокоить даже на самом сильном ветру мирно наполняя одну из чашечек одновременно с этим подкладывая под нее камни... И неважно, что она "по самые края", просто подложить достаточно камней и весы будут безысходно обездвижены... от тяжести переполненной чаши на подложенную гору и... пустоты второй. Это не может происходить само по себе, для этого нужен поэт. Такой как Блажеевский. Знаете, что необходимо после лет бросаний в штормах, когда состояние взлета одной несомой чаши не отделимо от неминуемого падения в пропасть другой, потому что противоположны, и жестко соединены... Не спокойствия, не искусственной неподвижности... Быть может, живого природного трепетного свободного равновесия, дрожания натянутого нерва, остроты неконтролируемости движений и при этом уверенности в том, что не дадут упасть, уравновесят, не подкладывая, а наполняя нужную половинку при слишком большом броске, падении... Что это было в конце? Чуть образов, которыми Блажееевскому иногда отчетливо мыслит, и которые вряд ли могут быть сказаны иначе.
Его поэзия не фотографирует, не срисовывает жизнь, как сплошь всех и рядом учили в советские времена. Евгений Рейн вообще понимает поэзию как конструкцию реальности, как художественную формулу со многими составляющими ее частями. Недаром он прежде выучился на инженера, и даже некоторое время работал на знаменитом ленинградском заводе, где делают ленты эскалаторов для метро. Иначе говоря: художественные формулы, высшая математика поэзии производят новую реальность жизни, вторую и бессмертную. Чтобы понять поэтику Евгения Рейна, нужно знать, как устроен эскалатор, нет, не метро, а, скажем, его же стихов, где всё в движении, перед глазами читателя проплывают «прожекторы, которые светили на лозунги среди глухой зимы», «площадь Труда - Васильевский остров (в прошлом - мост Святителя Николая, ныне – мост Лейтенанта Шмидта…», "Кресты" и Лефортово. Это и значит, надо не просто читателем его стихов, но постараться быть соавтором, стремящимся подняться до уровня Евгения Рейна. Это трудно, но иначе и быть не должно.
Удачный стилистический этап, когда на одном дыхании написанная фраза, не произнесённая, а именно написанная, поскольку говорят устно безостановочно, портя настроение друг другу и тихо уезжая в безвестном направлении на эскалаторе устной жизни, речь идёт о написанном, когда твоя жизнь именовалась «текстом», вот поэтому записанное занимает исключительное положение, хотя современники на тебя посматривали с настороженностью, а потом удивились, увидев за стеклом книжного магазина «Москва» на Тверской твою книгу, потому что они все те годы, что ты сидел на одном месте за столом и писал, бегали туда-сюда, сотрясая воздух безостановочными разговорами.
У каждого своё дело, каждый занят, а ему со стороны предлагают что-то чужое, мол, для совершенствования работы или для общего развития, но зачем ты лезешь к слесарю с «Философией общего дела», и зачем слесарь постоянно тебе предлагает разводной ключ, понятно, что из чистых побуждений, но это сильно и слесаря и профессора раздражает, все люди подобны трамваям, следующим по своей колее, приятно, конечно, когда слесарю, подлезшему на кухне под раковину, прежде чем крутить гайки своим разводным ключом, дадут, допустим, «Павла первого» Мережковского, а профессор станет вежливо ходить по квартирам с разводным ключом, предлагая ради удовольствия привести в порядок всю сантехнику.
Человек неосознанно впрягает себя в машину государства, в котором прописано всё штатное расписание, от руководителя оного - до могильщика на кладбище. Если есть должность в штатном расписании, то будет и человек на ней. Макс Волошин это выразил достаточно просто. Над древним очагом вился пар, пока вол тянул соху. Дребезжала крышка Котла. Так эта крышка тысячелетия дребезжала, выпуская пар на свободу. Вился пар, пока хозяин не догадался, что котел можно поставить на колеса, запрячь в телегу. Пар выпер поршень, толкнул рычаг. Паровоз с шипением двинул грузы и людей. Но этот железный вол превратился в прожорливого монстра. Пар послал людей в шахты - рыть уголь, запер в стенах заводов, заляпал небо сажей. Заскрежетало железо, задвигалось, заглушило живую речь людей. Царь природы - человек - превратился в смазчика колес! Только некоторые счастливцы созидают свою вселенную в стороне от государства, такие как сам Максимилиан Александрович Волошин.
Людмила Сараскина, лучший, на мой взгляд, достоевсковед, на любимую мною тему «писатель пишет для писателя» прямо говорит: «Тот, кто испытал искус и соблазн чистого листа бумаги и остро отточенного пера, обречён вечно быть рабом своего пристрастия». Женское сердце чувствует в Достоевском то, мимо чего проходят мужчины. Страсть любовных наслаждений, сублимируемую в топор, в убийства в гроте, в мщение детей отцам, а отцов детям. Всё в этом мире стоит на Боге (истинное Имя которого запрещено), кто это знает и понимает, а кто не знает, ищет смыслы в устройстве общества. О, возлюбленная моя, Поленька, рассекаешь сердце моё секирою Фрейда, транслируемую Тиняковым Сонечке Мармеладовой: «И буду водку пить горячую, // И будет молодости жаль... // Ах! льется дождь и зябко прячу я // Костяшки рук в худую шаль». А Розанов подхватит Поленьку, чтоб написать «Уединённое».
Понежишься в ванне, закроешь глаза, увидишь себя же в венчике из васильков, и тут же поплывешь облаками в пейзаже, не скажешь, что это привиделось, даже обнимешь свою голову, постучишь по ней пальцами, как по спичечному коробку, что-то пощелкивает спичками памяти, в яме провалов её безмятежной, нежно местечки находишь пока ещё внятные, не суетливые, ровные, статные, вид открывается милых картин, потому что один, как цветущий жасмин, мастер искусства покажет, что хочешь, очень доходчивый в образах, очень.
Несколько раз в жизни я видел людей необыкновенных, с известной точки зрения. В мастерскую к одному художнику я перестал ходить только по той причине, что он, рассадив за огромным столом гостей, выпивал рюмку и начинал говорить, злясь на тех, кто пытался вклиниться в разговор, с азартом адвоката на судебном заседании времен Анатолия Фёдоровича Кони. Он мог говорить без пауз часа два. Сначала это казалось новичкам экзотикой. Но потом они как-то робко пытались улизнуть, но оратор тормозил их такой гирляндой словоизлияния, что они вынуждены были еще часика три слушать оратора. Необыкновенность эта заключалась в неостановимом монологе, на грани заболевания логореей, таком длинном и непрерывном (слова вставить присутствующим не было никакой возможности, поскольку они напором речи тут же уничтожались). Тяжелые эти были минуты. И вот просматривая в который раз «Преступление и наказания» я вдруг (раньше этого не замечал) наткнулся на такого персонажа. С говорящей фамилией Мармеладов. И естественно, в кабаке, ибо, где еще можно продемонстрировать свое умение безостановочно говорить, как не за бутылкой. Дома его прижимали, и разойтись не было возможности. А тут за рюмкой, да с незнакомыми людьми, можно разогнаться до таких витиеватых вершин, когда смысл речи давно утерян, но речь продолжает литься на автопилоте, слова сами собой вылетают изо рта и сцепляются в сложные синтаксические конструкции. Не речь, а мармелад. Кстати говоря, таким речевиком был Солженицын.
Новое довольно быстро превращается в старое, особенно это касается книг, возвышающихся на стеллажах по стенам от пола до потолка, поэтому изредка у меня возникает опаска за надёжность перекрытий дома, поскольку бумажные книги в жёстких переплётах весят не одну тонну, что уж говорить о фундаментальных библиотеках, где тяжесть книг измеряется тысячами тонн, но в своё время мы неустанно гонялись за бумажными книгами, с трепетом несли в дом, расставляли по полкам, и зачитывали книги, как говорится, до дыр, потому что давали читать, как хлеб насущный, друзьям и знакомым, поэтому сразу же возникает вопрос о том, что же нового на книжном фронте, и ответ рождается сам собой - книги теперь ничего не весят, они бесшумны и невесомы, и все без труда помещаются в интернете.
С одной стороны окружают близкие, с другой стороны наступают далёкие со своим необходимым им общением, пренебрегая твоим настроением, потому что жизнь для тех и для других заключается в разговорах, от которых, к счастью, отвлёк телефон, то есть от меня отвлёк, они, минуя меня говорят друг с другом, и близкие с далёкими, и далёкие с близкими, когда уходил, они всё болтали по телефону, и когда приходил часика через четыре, разговор всё продолжался, конечно, можно сделать скидку на то, что общалась лучшая половина человечества с родственниками, с коллегами по работу, с далёкими (из Тамбова, Айовы, Стамбула и Нью-Йорка), как-то привык к тому, что меня пропускают ныне мимо глаз и мимо уха, признав мою исключительность изъясняться только письменно.
Ещё до избрания собственного пути, ты уже превратился в книгу, в которой было написано, что ты явишься на свет, чтобы стать этой книгой, по причине слишком искренне вложенной в тебя азбуки, вместо кубиков и куколок, чтобы не от мира сего завоевывать доверие букв, из которых ты сложишь все вещи мира, за то тебя и простили, ибо старинное поверие в магию букв с успехом воплотится в тебе, но понятен ли ты такой будешь людям, или только редким умам, которые стараниями всей жизни, положенной на алтарь литературы, добивались поддержки.
Не всегда удаётся отвлечься от темы, которая словно примагнитила тебя, стараешься думать о другом, но тема хватает тебя за шиворот и носом тычет в блюдце с кашей, потому что тема каши есть пища не только наша, но и всего на свете, при котором рождаются дети, чтобы не отвлекаться от темы, в которой существуем все мы, постучи по темечку, чтобы подумать о каше мыслей наших, цветущих гречихой на манной земле, от которой нет сил оторваться, легко одуванчиком притворяться и думать на тему глухого рассвета летом, когда все дети сидят в жидкой каше, и каждый младенец другого краше.
Именно они идут за водкой, именно они идут за вождём, именно они умно толкуют о том, «Как нам реорганизовать Рабкрин», чтобы у двери каждого несчастного человека звонил не колокольчик, а жал кнопку электрического звонка по всей форме петровского «машкерада» облачённый коллежский регистратор, которому циркуляры указали предназначаться инструментом право-и-левопорядка, когда бы голубем прилетала взятка из-за недосмотра товарища Поприщина, мимо носа которого мзда летает тыщами, вот было бы любопытно узнать, при какой юбке он теперь зять, он же способен всё отобрать под прикрытием женского полу, нешто он должен ходить голым до тех пор, пока столоначальник исследует результаты своего открытия по поводу народонаселения, вечно немытого.
Европе снится дивный сон о том, что Волга стала Рейном, понятно, Бродский в унисон с учителем живёт в бореньях со всеми падшими вотще, прибившими к кресту культуру, на Мойке человек в плаще, венецианский дож-скульптура, взаимодействие потоков, вода с водичкою и в небо, поэт, конечно же, с заскоком, «удачный день и вдоволь хлеба», на берегу стоит, художник, Ока впадает в Миссисипи, понять потоки невозможно, Гомером стал Филиппо Липпи, художник Трифонов окрестный мир озирает трансцендентный, необъяснимо интересный и новизной беспрецедентный.
Никак не удаётся вникнуть в суть, товарищ пригласил в известный путь до рюмочной, что на углу Покровки, почти что у трамвайной остановки, а там, смотри, уже иной сюжет, ни рюмочной, ни подворотни нет, одни столы пустые на бульваре, где, помнится, витийствовал тот старый поэт пивных без края и начала, когда ты с ним беседовал в углу, мне скоро девяносто, не могу я ждать ответа старого квартала, исчезли с улиц древние мужчины, дожившие успешно до кончины, идущие втроём на тот пятак, где выпить каждый с ходу был мастак, всё смыто, перевёрнуто, закрыто, одёргивает жизнь чрезмерно строго, но на стене висит ещё корыто, как память коммунального острога.
Молвил он о том, что сообщал прежде, причем, говорил это тихо, не стараясь убедить кого-то в том, чем он накануне поделился со слушателями и, естественно, высказывание его произвело соответствующее тону впечатление, хотя кто-то, тем не менее, хотел что-то воскликнуть, но оставил это желание в себе, изложенная же позиция отвечала в сути им написанного, которое он и озвучивал, хотя этот речевой глагол многим не нравился, но реплик на этот счёт не было, и переходы от почти шёпота до громкого голоса создавали атмосферу музыкальности, тому служанкой являлась, несомненно, орфоэпия, подчиненная умело используемым оратором голосовым связкам и, что само собой разумеется, разнообразие глаголов, обозначающих «говорение».
Ладно, что пришло в голову, но абсолютно неладно то, что в голове оно и осталось, а потом с легкостью снежинки испарилось, на этот счет у меня есть несколько соображений, подключающихся к главному, заключающемуся в моментальной передаче мысли бумаге, без всякого контроля, почти в беспамятстве, потому что сам являюсь тем, что у вас по прочтении отпечатывается в памяти, а именно представление обо мне, следом в течение нескольких минут импульсы моего рассудка становятся вашими,  надо отдать должное существованию высших сил, подчиняющих человека слову, таким образом нужно без оглядки уметь приобщать себя к великой лексической стихии, чтобы каждый из посвящённых был изумлен тем, куда он взлетел.
Как говорил Бродский, не думай, до каких вершин дано тебе подняться, и это самое спасло тебя от падения, но и нейтральным быть тебе не суждено, ты, как вулкан, накапливаешь силы, бурлишь уснувшей лавой, пускаешь пузыри, как будто тонешь в призрачной вселенной, куда тебя вселили силой мощной осмысленной любви, и опрометчиво судить о части суши, где горы есть и плещутся моря, ты сам в себе содержишь всё на свете, по крайней мере, в пятом томе сна.
Не различает цветов, и такое бывает, не различает «правду жизни» с воображением, не различает вредные советы с полезными, не различает кашля с насморком, уздечку с намордником, противогаза с маской, необходимые правила поведения путает с построением вертикали власти, трагедию не различает с фарсом, чувствует себя счастливым в то время, когда всем плохо, за высшую истину почитает парады, которые не различает с войной, с безразличием относится к культуре, не различает хор Пятницкого с балетом Большого театра, во искупление своих грехов не меняет свою точку зрения, задеревенев в безразличии.
Посиди у батареи в подъезде, милый друг, на Аптекарском острове, послушай голос Беллы, которую Нагибин в «Дневнике» назвал Геллой: «Из глубины моих невзгод // молюсь о милом человеке. // Пусть будет счастлив в этот год, // и в следующий, и вовеки…», - а Битов пишет на сигаретной пачке: «Радость исчезла с лица женщины…», - Фазиль же задумчиво резюмирует: «Мы чувствуем, что красота вечна, что душа бессмертна, и наша собственная душа радуется такому шансу. Художник нас утешает правдой своего искусства. У искусства две темы: призыв и утешение. Но в конечном счете и призыв есть форма утешения».
Сотри случайные черты. Сначала для этой стирательной работы начерти все не заметные для простого глаза прохожего черты. Черты должны быть для того, чтобы их увидеть. Но тут весь фокус не в этом, а в том, что люди сплошь и рядом не видят черт, через которые они узнают мир. Эти главные тайные не видимые простому глазу черты – буквы! Не видя букв, и собранных из них слов, люди на первое место выдвигают материальный мир: черепки, пирамиды, телевизоры и патефон с грампластинками. Но всё это передается только словами. Да, надо весь мир переучивать!
Быть в ладах с самим собой в состоянии покоя под часов кремлёвских бой петь, не выходя из строя, но зудит в подкорке гном - перевёртыш мнимой точки, не грузи мысль на потом, здесь, сейчас будь на листочках, задубевшая кора шаг сбивает с эха ритма, петь о прелестях пора тайно видящего крипта, безупречная синтагма доязычного концепта, вулканическая магма первородного перфекта.

"Наша улица” №248 (7) июль 2020