Юрий Кувалдин "От 8 до 9"рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ОТ 8 ДО 9

рассказ

 
Ты говоришь, что нет чудес, таких, чтоб потрясли тебя, но ты есть сам великое чудо, именно ты, возникший из семечка подсолнуха, которое склевал небесный голубок, ты с ним летишь по вспененной дорожке океана, подлодкой жёлтой погружаясь в глубину, причём, с Раскольниковым Родионом на пару, взлетая чайкой на подмостках мхата, вороной оборачиваясь вслед, всё бывшее в потомках воскрешалось на дне веков в хранилище букварном, где каждой букве снился твой портрет, смотри на свет, на водяные знаки соединений семечек в земле, да и на камне прорастают звёзды, в плену которых пребывает смысл, прибитый прочно к потолку небес ваятелем живого неземного, крест-накрест, и забитый в купол гвоздь.
Людям доставляет необъяснимое удовольствие показывать всем фотографии восходов, закатав, размытых туманом рек, озёр, болот, дождевые капельки, свисающие с тонкой травинки или с пожелтевшего листика и, естественно, своих котов, всё это доводилось видеть каждому, поэтому реакция на подобные снимки всегда одобрительная, но тем не менее она теряет определенность в силу различных причин, потому что становится событием на минуту, не более, а вот того, что мы называем характеризующим человека свойством, не находим, потому что по чудесным видам невозможно догадаться о настоящей сущности выставляющего красивые снимки человека, ведь для суждения о человеке больше всего подходит его текст, умение изъясняться в слове, так, скажем, текст Андрея Платонова говорит больше чем любая фотография.
В то время я ощущал себя таким же, как и ныне, не в физиологическом понимании, а в чувственном, и если бы не заглядывал в зеркало, то казался бы себе не то что молодым или старым, а некой постоянной единицей сущего, как воздух, но куда более серьёзные размышления подталкивают на анализ этого сущего, различить которое, да, в среднем роде, не представляется возможным, и от него отличные существа, отдававшие необычайной новизной, являются неотъемлемой частью в том далеком прошлом, из которого стартовал и я, без основания выделить себя из общего потока существ, но более значительное размышление опять приводило меня к Книге, в которой происходили те процессы, которые и сформировали моё «Я».
Другой во мне постоянно за мной присматривал, хотя взгляды его были непритязательны, я это чувствовал интуитивно, но в достаточной мере отдавал себе отчёт в том, что я не волен в своих действиях, как говорил Кант, меня сдерживал моральный императив, а если б не было его, то я был бы сходен с блуждающим по лесу зверёнышем, и вот в таком состоянии и живёшь, по меньшей мере, большую часть жизни, недоставало только внешнего надсмотрщика, многим зверёнышам необходимого, это вызывает у них, конечно, раздражение, поскольку для культурного общества они пока непригодны, более точное определение - существа, не ставшие людьми, своего рода костюмированный зоопарк на колёсах иномарок.
Улица осталась с моим взглядом в ряду впечатлений, соединенных в движущуюся ленту воспоминаний, где сама жизнь обязана мне обещать крупными штрихами графику музейных шедевров, тех самых картин, от которых дух захватывало, хотя их было очень мало в не поддающейся остановке времени, прошедшем в одних и тех же ежедневных занятиях, называемых сочинительством, из которого, собственно говоря, все дни и годы всегда находятся рядом, стоит лишь перечитать страницы, не подряд, а как придётся, чтобы удивиться тому факту, что всё изложенное будто бы происходило со мной, конечно, в перелицованном виде, дабы в следующий раз вообще не узнать себя, в точности следуя принципу иллюзорности всего на свете.
Что происходит с тобою в действительности, то и происходит в тексте, правда, в перевёрнутом состоянии, которое прикрывает флёр чувственного отношения к словам, которые дергают ниточками невидимых связей самые потаённые мысли и желания, количество которых превосходит всяческие ожидания, да и из подобных разговоров возникают предположения иного склада, хотя поведенческая дорога твоей жизни почти безупречна, но всевозможных предположений о твоей внутренней сущности не счесть, хотя многие из них отвергаются с порога, за которым извечное табу.
Ближе к ночи в Москве как на концерте, который из одной фазы переходит в другую, от гармониста с кепкой у ног в подземном переходе до электрогитаристов, размножившихся после Битлов в геометрической прогрессии, распевающих у летних кафе на улице Забелина, на Солянке, на Новом Арбате, и там и сям, и все на одно лицо, как и те группы, которые четвёрками возникли после Битлов и вместе с ними, не гнушаясь вздорным плагиатом, и в этом они отдают некоторый долг перед идолами Битлами, а уйти из-под их влияния в силу отсутствия таланта не в состоянии, и все их так называемые новые сочинения отдают нафталином, а подлинный вкус не требует повсеместной признательности, он - один на один со слушателем, как Окуджава или Бачурин.
И последовательно отодвигается необходимое на позже, проверяется на устойчивость, чтобы необходимое подтвердило свои права, и дорожил необходимым, даже не мог себе вообразить, как это можно откладывать на позже необходимое, а вот так, когда я стал другим, иными словами, изменился, то отмахнулся от необходимого безо всяких страданий, сообразив, что расстанусь с этим позже, и мысль эта никоим образом не могла меня сбить с толку, конечно, раньше мысль подталкивала на последовательные шаги к исполнению необходимого, но теперь и само «необходимое» пропало, утащив с собой в небытие это самое спасительное «позже».
Иду по длинной аллее, сосредоточенно покуриваю, замечаю на скамейке небритого, как говорится, опустившегося человека, кои и ныне в Москве кое-где попадаются, предполагаю, даже уверен, что он сейчас попросит закурить, так и есть, не доходя до него пару шагов слышу: «Не угостите сигаретой?», - я останавливаюсь и, говоря: «С удовольствием угощу…», - извлекаю из портсигара токую длинную сигарету и протягиваю бородачу, тот закуривает, я присаживаюсь рядом, поглядывая на бородача, понимаю, что тот подшофе, и сейчас возникнет вопрос о двадцати рублях, и точно, произносит тот: «Не добавите ли двадцать рублей?», - я тут же: «С удовольствием добавлю…», - бородач вскидывает в удивлении брови, я достаю деньги, отстегиваю две сотенных бумажки и протягиваю бородачу, слышу голос которого: «Никогда не встречал таких людей!», - я резюмирую: «Вам повезло, наконец-то вы такого встретили!».
Писатель состоит из слов, а не из смыслов, потому что невзыскательный читатель (скорее слушатель, ибо в нашей деревне огни не погашены и книжек мы не читаем) требует только результата, мол, короче, и чем кончилось? Мягко скажу, что подобные коротенькие смысловые записи (рассказами я их назвать не могу) зиждутся исключительно на биографии автора, с бабушками, дедушками, папами, мамами. Вот примерно с такой тематикой и, разумеется, без художественного исполнения, пришла ко мне в журнал Татьяна Озерова из Владимира. Я как гостеприимный хозяин приветствую каждого, кто хоть как-то стремится к писательству. Такой уж я человек, организовавший журнал «Наша улица» именно для начинающих, памятуя, как издевались надо мной в «Новом мире», в «Юности» и в прочих совковых изданиях. В Татьяне Озеровой я разглядел зачатки писательства, и до поры до времени не давал никаких рекомендаций по мастерству. И вот, когда «коротышки» («рассказики») закончились, я попросил Озерову заняться формой, поскольку она и есть содержание. Обратил внимание на структуру текста, на лексическое разнообразие, на формат и объём художественного полотна, в общем, на всё то, что уводит от штампованных биографий. И Озерова откликнулась и воспряла.
Век прошёл, но уцелело всё, что нужно человеку, в книгах, поэтому я говорю, вы постоянно путаете тело человека с книгой, и мне кажется, что книгу написали все, кто её сейчас читает, невольно перевоплощаясь в автора, образцом которого был этот самый человек, который в другом времени, при других обстоятельствах читает его книгу, становясь всеми знаками, составившими текст, в котором сочеталась полнота жизни тела от альфы до омеги, неукоснительно следуя правилу: там, где нет буквы, там нет тела, хотя подобные утверждения вызывали негодование у местных жителей ещё во времена чёрных фараонов.

***
Туда, где роща корабельная
лежит и смотрит, как живая,
выходит девочка дебильная,
по желтой насыпи гуляет.

Ее, для глаза незаметная,
непреднамеренно хипповая,
свисает сумка с инструментами,
в которой дрель, уже не новая.

И вот, как будто полоумная
(хотя вообще она дебильная),
она по болтикам поломанным
проводит стершимся напильником.

Чего ты ищешь в окружающем
металлоломе, как приматая,
ключи вытаскиваешь ржавые,
лопатой бьешь по трансформатору?

Ей очень трудно нагибаться.
Она к болту на 28
подносит ключ на 18,
хотя ее никто не просит.

Ее такое время косит,
в нее вошли такие бесы...
Она обед с собой приносит,
а то и вовсе без обеда.

Вокруг нее свистит природа
и электрические приводы.
Она имеет два привода
за кражу дросселя и провода.

Ее один грызет вопрос,
она не хочет раздвоиться:
то в стрелку может превратиться,
то в маневровый паровоз.

Её мы видим здесь и там.
И, никакая не лазутчица,
она шагает по путям,
она всю жизнь готова мучиться,

но не допустит, чтоб навек
в осадок выпали, как сода,
непросвещенная природа
и возмущенный человек!
(Александр Ерёменко)

Синее небо легким занавесом опустилось ранним утром, чтобы перехватить первые солнечные лучи вершинного лета, смягчая сам свет до легкой дымки, нежной, как парной туман над вечерней рекой, заполняя картину, тонированную под старинную фотографию, с изображением утреннего трехвагонного трамвая коричневого цвета, не красного, потому что и он тонирован в трамвайном кино, летящего с моста под уклон и сильно поворачивающего направо, отчего последний вагон, в коем  я находился, оторвался и помчался по инерции напрямую без рельсов, вспахивая асфальтированную площадь колеями своих чугунных колёс, как оригинальный писатель вспахивает устоявшиеся темы и формы.
Художественный опыт хорошо послужит, если ты его стал накапливать с младенчества, и потом всё время приобретал, конечно, тем, кто хочет сразу стать знаменитым (хотя это некрасиво), мои рассуждения не подходят, ибо очень долго мастерство накапливается, подмастерьем походить надобно, большое видится издалека, работать каждый день трудно, с одной стороны, а с другой, нет большего счастья в работе для мастера, который не тревожится о жизненных проблемах, не сетует на превратности судьбы, ибо мастер не отложит урок на завтра, исполнит его, как положено, сегодня, а придёт следующий день, исполнит и его урок, потому что рассчитывает свой путь до гробового входа, и каждый день спешит в работе подтвердить мастерство, чтобы представить себя окончательным.
В поисках вариантов имени новорожденного особого разнообразия не существовало, имя должно нравиться жене и мужу, бабушкам и дедушкам, тёткам и дядькам, братьям и сёстрам, не выбиваться из общей колеи, но и не быть затасканным, вот вся родня старалась подсказать, соответствовать привычкам рода, чтобы казаться не то что общепринятым, а своим и добрым, спасающим от печалей, и дать его надо сразу, чтобы потом не пытаться исправить, хотя фантазия не знала меры, но должен был наступить конец мучениям, отличающихся удивительным несходством с муками других молодых родителей, да и чтобы те, в свою очередь, не застыли от имени в изумлении, и тут пришла гениальная идея вообще не называть новорожденного, пусть тело живёт боз слова, инкогнито…
Достаточно того, чтобы кто-то что-то сказал, как профессиональный спорщик взрывался и, раздражённо переходя на крик: «А я не согласен!», - смешивал сказавшего с пылью, да, таков был спорщик, который только для того ходил в компании, чтобы опровергнуть любого собеседника, который ещё не знал, что спорщик пойдет до конца в идиотизме своих высказываний, всхлипов, визгов, размахиваний руками, к чему, собственно, привыкли его друзья, и постоянно брали его куда-нибудь, чтобы тот сокрушал «авторитетов», которые, поникнув, видели перед собой уникального, не чета персонажам классиков позапрошлого века, нигилиста, но яркое впечатление о нём долгое время у всех хранилось в памяти, поскольку сам нигилист бесследно исчез с лица земли.
Конечно, был и тогда день, ведь в каждый день я обязательно что-то писал из одной любви к сочинительству, потому что даже когда нам кажется, что мы пишем чистую «правду», всё равно написанное зиждется на воображении, так вот в тот день я попробовал писать совершенно машинально, ни о чём не думая, как говорится, на автопилоте, а было это, как говорил Андрей Платонов, на заре туманной юности, писал и писал, благодаря чему удовольствие, испытанное мною было ни с чем не сравнимо, сплошной восторг от того, как быстро заполнялся строчками чистый лист, состояние было опьяняющее, и поиск его глубинных причин заключался исключительно в чувстве свежести, которое достигало моего сердца.
Ничего страшного, что мнение изменилось, основание для этого вполне уважительное, заключающееся в исчезновении времени, отпущенного на выработку своего мнения, и согласившийся с этим в юности пришёл в старости к умозаключению о бесполезности своего мнения, поскольку с ним никто и никогда не посчитался, хотя выходивших изо рта соображений было множество, и в этом было что-то символическое, даже удивляло некоторых о соответствовавшем предмете суждения и, казалось, тема решена, всё было в порядке, наряду со множеством прочих взглядов, но тоже повисших в воздухе без ответов и решений, поскольку среди всех не оказалось писателя, превращающего мнения в действующие в веках Книги.
Местность на месте того самого места, которое ничуть не изменилось с тех пор, как там прошёл один человек и больше не появлялся, да и в справочнике об этой местности не было сказано ни слова, хотя она располагается в самом центре Москвы, куда из любого отдалённого района можно запросто съездить на метро, но я сам, откровенно говоря, никогда не посещал эту местность, быть может, конечно, раньше видел случайно издали, но идти к этой местности никакого желания не было, впрочем, мы постоянно обнаруживаем такие местности в столице, и каждый человек знает о таких местностях, но никогда туда не ходил и не желает ходить..
Человек пребывает во власти чередующихся дней, без дней не будет и годов, прописано лекарство всем известное от страха ускользающей жизни - сдружиться с буквами, их взбалтывать перед приёмом и выливать на белый чистый лист, как разольются, так и жизнь в бессмертье пойдёт сама собой без твоего участья, люби букварь - основу мирозданья, сменялись тысячелетья, а Данте ходит как ни в чём не бывало по букварю от буквы к букве, и ты пойдёшь с наступлением нового столетья по тем же буквам, составляющим всё на свете, они не просто долговечны, они нетленны, или как сказано недавно, что «рукописи не горят», и ты догадался, что эта мысль приобрела форму истины.
Лучшее среди другого лучшего Эрнеста Хемингуэя - сидящий на груди читающего лежа Томаса Хадсона, альтер эго автора, громко урчащий от удовольствия кот Бой, он же "Бойз", по имени крейсера, в "Островах в океане". Я все время вспоминаю это чудесное место в тот момент, когда мой вежливый кот Урмас в сладком урчании садится мне на грудь, как я только ложусь читать книгу. Иногда мне кажется, что Урмас диктует мне, а я только успеваю записывать за ним поток сознания Эрнста Теодора Амадея Гофмана с "Житейскими воззpениями кота Муpра", Михаила Булгакова с "Мастеpом и Маpгаpитой", с котами нельзя, а с Шариковым в "Собачьем сердце" можно, и еще с Кальсонером, "обернувшись в черного кота с фосфорными глазами", вылететь обратно, с "Роковыми яйцами", с "Котом в сапогах" Шарля Перро, а следом с Николаем Вагнером со "Сказками Кота Мурлыки", а за ними…
И хотя Мандельштам писал, что "мы только с голоса поймем, что там царапалось, боролось", но я и с одного урчания моего друга Урмаса понимаю царапанье энергии творчества.
Шум лифта за спиной затих, как только я закрыл за собой дверь квартиры. Меня встречает кот. Он похож на сову. Он сидит, округлив желтые с черной щелью глаза, по центру широкого коридора, и молчаливо смотрит, как я снимаю ботинки и надеваю тапочки. Кот внимательно следит, куда я пойду. Я захожу в библиотеку. Всеми, как говорится, фибрами души ощущаю монументальность книжного мира, окружающего меня. Кот садится на зеленый ковёр, ожидая вопроса. Я всегда его спрашиваю сообразно местонахождению.
- Что читали-с, любезный кот Урмас?
- Мур, - сначала говорит Урмас, а затем уточняет: - «Житейские воззрения кота Мурра, с присовокуплением макулатурных листов из биографии капельмейстера Иоганнеса Крейслера».
И тут я обратил внимание на стол. Рукопись моего романа была изодрана в клочья. Урмас вспрыгнул на стол и жалобным голосом, надев мои очки, схватил какой-то огрызок романа и прочитал: «Ничто в комнате хозяина не имело для меня столь притягательной силы, как его письменный стол, вечно загроможденный книгами, рукописями и всевозможными диковинными инструментами. Могу сказать, что стол этот был для меня чем-то вроде волшебного круга, в коем я был заключен, и в то же время я испытывал некий священный трепет, мешавший мне утолить свою страсть. Но в один прекрасный день, наконец, когда хозяина не было дома, я превозмог страх и прыгнул на стол. Какое это было наслаждение очутиться среди бумаг и книг, сладострастно рыться в них! Не озорство, нет, лишь любознательность, жгучая жажда знаний заставила меня вцепиться в рукопись и теребить ее до тех пор, пока я не изодрал ее в клочки».
Однажды замечательный режиссёр и прекрасный знаток литературы Александр Бурдонский рассказал мне сходный эпизод. Юрию Олеше подвернулась как-то книга некоего Шеллера-Михайлова, какой-то роман, изданный "Нивой". Он стал читать этот роман - некую историю о денежно-наследственной неудаче в среде не то чиновничьей, не то профессорской... И вдруг, перейдя к новой странице, Юрий Карлович почувствовал, как строчки тают перед его глазами, как исчезает комната - и он видит только то, что изображает автор. Олеша почти сам сидит на скамейке, под дождем и падающими листьями, как сидит тот, о ком говорит автор, и сам видит, как идет к нему грустная-грустная женщина, как видит ее тот, сидящий у автора на скамейке... Книжка Шеллера-Михайлова была по ошибке сброшюрована с несколькими страницами того же, "нивского" издания сочинений Достоевского. Страницы были из "Идиота". Юрий Олеша не знал, что читает другого автора. Но он почти закричал: «Что это? Боже мой, кто это пишет? Шеллер-Михайлов? Нет! Кто же?» И тут его взгляд упал на вздрогнувшее в строчке имя Настасьи Филипповны... И вот еще раз оно в другом месте! Кажущееся лиловым имя, от которого то тут, то там вздрагивали строчки! Непреодолимая пропасть между обычным и гениальным текстом.
Урмас, Гофман и Олеша!
И если бы Урмас пил молоко, то я бы был спокоен, поскольку в холодильнике стояли два пакета, но ведь он не притрагивается к молоку. Пришлось спускаться в зоомагазин за «Феликсом». Взял четыре пакетика форели и лосося со всякими овощными добавками в желе. Это у писателя Дана Марковича все его многочисленные кошки, думаю, пьют с утра до ночи молоко, такие они гладкие и молочные, и Дан Семёнович и в ус не дует, щелкает фотоаппаратом своих кошек и выставляет их портреты в своем дневнике. Одну кошку его я даже записал в свой последний рассказ, который выставлю на литературную выставку в феврале. Но вот что я заметил. Урмас, совершенно не стараясь красоваться, то есть выставляться, постоянно сидит у меня на виду в позе копилки, и смотрит на меня своими желтыми глазами с черной щелью зрачка неотрывно. И как только я встаю из-за письменного стола, идёт в ногу, как в армии, сначала приноравливаясь, с левой или с правой ноги подлаживаться под тапочки, которые для него, по-видимому, являются живыми существами и не зависимыми от меня. Путь на кухню проходим молча, в ногу, левое плечо вперед, останавливаемся у холодильника, при открытии дверцы которого голова кота просовывается на нижнюю полку. В блюдце кладу Урмасу пару чайных ложек желейной форели, которую сам бы съел, и которая моментально исчезает в маленьком клыкастом ротике. И вопросительный взгляд на меня, глаза в глаза, мол, будут ли ещё добавки, или пойдём продолжим работу над новым текстом.
К вопросу Константина Станиславского о том - «верю» или «не верю»?! Зря смеются над стариком. Ведь он глубоко прав. Фальшь замечаешь моментально. Но под фальшью многие и понимают искусство. В этом коварном слове сидит искусственность. Искушает фальшью. Вот и наигрывают везде и всюду. Конечно, человек с улицы лучше играет любого актера. Когда он идет по улице и не думает о том, как он идет по улице, потому что на него смотрят зрители. Как только он об этом подумает, так сразу пойдет так, как будто кол проглотил. И мы скажем - вон идет придурочный. А нам нужна естественность. Как в «Черном квадрате» Казимира Малевича, или в «Краеугольном камне» Александра Трифонова. Я часто повторяю мысль: всё хорошее делается экспромтом. Почему? Да потому что естественно. Как кошка чешет лапой за ухом. Говорят, что никто из актеров по органике не переиграет кошку. Вот и я всю жизнь стараюсь быть органичным в тексте, как кошка. Тем более в этот момент на меня с ухмылкой смотрит мой зеленоглазый кот Урмас.
Течение текста захватывает, вроде моей увлечённости смотреть без остановки на воду, точно так же, как всю жизнь день за днём неспешной рекою протекаю в тексте, конечно, всё это я говорю с некой иронией, что позволяет мне везде и всюду оставаться самим собой, и даже само время, несмотря ни на что, соблаговолило к самостоятельности, ведь, согласитесь, особенно интересна река в изгибах, вычурно изображая пульс нерва, хотя вода не нуждается в психиатрии, но текст выражает это состояние, всецело соответствующее анатомическому кровотоку, правда, в противоположную сторону от сравнений, оказываясь в трубе Неглинки, живущей самостоятельно.
Надо быть чрезвычайно внимательным и серьёзным человеком, говорю я, разумеется, с улыбкой, тем более, если собрался посмотреть на реку, иными словами, погрузиться в неуловимую текучесть всего на свете, не из простого любопытства, а для пополнения писательской памяти, к примеру, попавшийся мне на глаза рыбак под мостом наводит на мысли о ловцах, и не только во ржи в прекрасный день, когда я проявлял бы интерес к детям, а к ловцам слов, собственно, чем занимаюсь всю жизнь я, а ведь было время когда я впервые стал ловить слова и складывать их у копилку текста, те самые слова, благодаря которым создается общее впечатление обо мне.
Человек устаёт от повторений, одно и то же каждый день, причём, как заведённые идут утра, дни, вечера, ночи, ладно бы на этом тормознуть, так нет же, снова здорова на другой день, подниматься лень, нужно хоть как-то наводить тень на плетень, как учились мы работать в научных институтах, в госкомитетах, в управлениях, не качеством, но количеством, ибо все должны быть при своём рабочем месте, для виду, и утро нам опять преподнесло лучи сквозь дождевые тучи, не потревожив при этом минорные струны души, да и мажорные тона молчали, всё было как в начале тех дней, когда ты видел, но не понимал, поскольку пониманье всего сущего намного наглядней проявляется именно в непонимании, как будто суть души твоей отдельна от тебя, живёт как хочется ей, сама по себе, полностью отделена от тела, и поразительно во всём этом то, что подобное состояние не вызывает удивления.
Его не выносили, что ж, не беда, ведь радость принесёт другой, он всегда сыщется, который вызовет уважение, основано которое будет на известном прозрении того, кто его рекомендовал, другой всегда лучше своего, и мысль эта всецело завладела тобой, и вот приходит этот необычайный неизвестный другой, все как-то сразу почувствовали, что нашли то, что всё время искали, знаю, что чувства этот другой с тайной пробуждал весьма приятные и, вспомнив о них, каждый с большим удовольствием поднял хрустальный бокал с марочным шампанским, затем смущённо опустил голову, говоря этим, что безмерно восхищается другим, который как бы сказал, чтобы подумали о том, что он тоже был прежним, но не называл имён тех, для которых был новеньким другим.
При закрытии окна оттепели, как и всегда в России, дали поговорить, и хватит, сказали рабочие с колхозниками в лице бровеносца Брежнева, но выпустили сокрушающий коммунизм роман Юрия Домбровского "Хранитель древностей", причем в издательстве "Советская Россия" (1966), написанный свободно, на одном дыхании рукой гения. Юрий Осипович Домбровский, зэк и алкаш, дебошир и гений, житель дома №15 по Большому Сухаревскому переулку, квартира 30. Довелось мне с ним выпивать в середине 60-х годов в пивной "Три столба" на Садово-Каретной. С тех пор и учусь у Домбровского пить и писать. Но что самое удивительное, оформил книгу Юрия Домбровского "Хранитель древностей" в те далекие 60-е годы замечательный художник Игорь Снегур, чью книгу "Транзиты. Диагонали" я двумя заводами как-то выпустил.
Когда-то на Садово-Каретной был кинотеатр "Экран", напротив него или наискосок стояла пивная "Три столба". Заходим с приятелем после ночного дня рождения, дым столбом, шум, гам, стоим, проталкиваемся, берем пару кружек пива и тарелку сушек. Выискиваем место у высокого круглого стола как раз у одного из трех столбов. Только что от него отошли двое в телогрейках и мы на их место быстро. Стоит напротив некто в измызганном драповом пальто с большими пуговицами, расстегнутый, в майке. По виду можно сказать, сильно пьющий, но интеллигент. В нем сочетается несочетаемое. Небритость, но культурная, развязность, но аристократическая. Черный с сединой чуб спадает на глаза. Я достаю бутылку "Московской" и прихваченный в автомате газировки на улице Чехова стакан. Сначала приятелю. Тот мигом выпивает и запивает пивком. Потом себе, выпиваю, и когда пью, вижу алчущие глаза пьющего интеллигента, в которых написано: налей. Наливаю полстакана, протягиваю. Визави мигом опрокидывает стакан и со смаком облизывает губы языком. Познакомились. Он Юра и я Юра. Он старик для меня, поскольку мне едва минуло лет шестнадцать-семнадцать. Разговорились. Он говорит, что вчера в подвале опять набухались, сегодня сам не свой. Ладно, слово за слово, разговорились. Он говорит, что писатель. Я говорю, какой? Он говорит, что Юрий Домбровский. Я говорю - не читал. Потом, гуляя по дворам и переулкам, добавили пару бутылок портвейна "777", потом взяли еще на Сретенке ликер "Шартрез", выпили в переулке, куда он просил его проводить, а то захмелел, в Большом Сухаревском, напротив цирка.
Когда позже, в 67-м году я в Смоленске увидел на прилавке книгу издательства "Советская Россия", Москва - 1966, Юрий Домбровский "Хранитель древностей", я чуть, как говорили в классе, не опупел. Не обманул тот некто пьющий - его рисованная голова была на фронтисписе (художник И.Г. Снегур).
Надо бы дойти до поворота реки, подумал я, увидев себя со стороны, как видят меня посторонние, вернее, не замечают, как одного из представителей толпы, особенно в метро, когда я стою в сторонке и думаю о том, чтобы дойти до поворота реки, конечно, каждый человек преувеличивает своё значение в жизни среди других бесчисленных людей, и даже среди старых друзей, но с этим преувеличением приходится мириться, особенно с теми людьми, которые всех ставят на место, постоянно высказывая обо всём и обо всех негативное суждение, особенно это касается тех людей, находящихся в состоянии неудовлетворённого положения между родиной и чужбиной, потому что у них одна нога в лодке, а другая на берегу.
Вот довелось уснуть с наслаждением, незаметно, легко, без всяческих усилий, получив при этом ни с чем не сравнимое удовлетворение, анализ которого возник только после столь же легкого пробуждения в обществе разомлевшего в своей роскошной шубе кота, который предпочитал продолжить удовольствие сна, впрочем, мы оба совершенно беззаботно пользовались наслаждением сна, особенно тогда, когда во сне я сочинял не только рассказы, но и целые повести, при этом в окончательном тексте  уживались как ассоциации, подсказанные котом, так и мои собственные, подобно тому, как дуэт принцесс рождает равновесие королевы.
Вот иной раз встанешь столбом перед дубом, и стоишь стоймя в овладевшем тобой оцепенении, взгляд застывает на одной точке, полное отсутствие присутствия, только выйдя из этого состояния, вспоминаешь из Набокова: «Дуб - дерево»! Вот именно, что дуб, в три обхвата, как любят люди у старого дуба преувеличивать окружность его морщинистого ствола, и опять «вот», потому что вот бился, бился и добился, следующее усилие было посвящено тому, что отдадут намного больше, чем того хотелось, срок близок, такой неосознанный, но он способствовал завершению события, после которого сразу же начнется новое битьё, а что уж последует за ним - не имеет никакого значения.
Определить - лить, дружить - жить, выражала - держала, говорил - корил, продержаться - раздражаться, хотел - летел, внушает - смущает, знать - гнать, прорваться - стараться, произносил - носил, проступало - ступала… и так далее, и тому подобное, вызывающее резонный вопрос: а имеют ли малейшее понятие стихослагатели о структуре, строфике, стопике, в общем, о форме, не говоря уж о философской, эстетической и, в конце концов, поэтической сущности версификации, естественно, вопрос этот остаётся без ответа, ладно, поэтам Серебряного века я это прощаю, как прощаю Бродскому, Блажеевскому и Лесину, но доколе «поэты фейсбука» будут рифмовать на глагол, расписываясь этим сразу в своей бездарности, кстати говоря, мастер сначала смотрит на рифму, если там стоят глаголы, то сразу сочинителя игнорирует, иногда прощая даже легендарную рифму на существительные: «галка - палка».
Шли поезда, шли люди, время шло, и даже не спросили, куда всё это шло и куда продолжает идти, ведь кто-то же мог простодушно ответить об всём этом идущем, но ничего внятного о направлении движения сказано не было, нечто подобное возникает на берегу реки, которая тоже куда-то идёт, но одновременно стоит на месте, становится не по себе от потребности узнать последнюю истину о движении, кому-то, быть может, это известно в виде прочерка между двумя датами, кто-то удлинит этот путь, кто-то сократит, стараясь поскорее обрадовать родственников своим отсутствием, не желая участвовать в продолжении представления под названием «Время шло».
Он вращался в своём кругу, ты вращался в другом кругу, ваши вращения не совпадали, но вы всё время вращались, пребывая ныне и вовеки существами вращающимися, в точности соответствующими атомарному строению мира, а следовательно - принимали своего рода вращающуюся позицию, с завораживающим исполнением своей вращающейся роли, этот в высших сферах вращается, тот постоянно вращается между рюмочной и пивной, но, главное, оставаясь вращающимися, да и посещение жизни новым существом всецело обусловлено вращавшимися предками, в свое время довращавшихся до любви, в основе своей имеющей вращательные отношения.
От 8 до 9 лет год для Лизы прошёл в ежедневной работе по русскому языку, а именно - овладение сложными синтаксическими конструкциями построения архитектуры текста; по литературе - беглое чтение серьёзных литературных произведений: Достоевский «Преступление и наказание», Кант «Критика чистого разума», Булгаков «Мастер и Маргарита» и, естественно, к этому нужно присовокупить школьную программу 2-го класса, который она окончила с отличными оценками.
Мелодия продолжала звучать, хотя никакой музыки не включалось, не удивляйтесь этому эффекту при чтении хорошего текста, ибо он подобен музыке, которая всегда почему-то имела больший смысл, нежели сюжетные и фабульные тонкости, ведь по сути, если мы действительно погружены в стилистически живописный мир, то перестаём отыскивать смыслы там, где они только мешают наслаждению, подобному любви, может быть, это к лучшему, вообще полезно отказаться от процесса думанья, и не стоило себя настраивать на философемы, просто хотелось услышать звучание великолепно построенных синтаксических конструкций, кстати говоря, у истинных знатоков и ценителей художественной прозы я не встречал и тени несогласия со мной, потому что это верно.
Девочка маша села за руль черного внедорожника и влетела на полной скорости в сложный тоннель из бокового въезда через сплошную линию, и с ходу ударила полицейскую машину, которая перевернулась на крышу, однако оба полицейских, находящихся в машине, чудесным образом уцелели, но, конечно, дело не в этом, а в том, что рейсовые автобусы из-за девочки Маши простояли сорок минут, доведя до бешенства пассажиров, набившихся под завязку в автобусы в час пик, потому что все спешили с работы по домам, а девочка Маша, девятнадцати лет, получила в подарок от шестидесятилетнего мужа автомобиль, и решила покататься, и вот теперь она стояла с мобильником возле двух полицейских и названивала влиятельному мужу, чтобы он тут со всеми разобрался.

"Наша улица” №249 (8) август 2020