Ирина Оснач “Пластающая рыбу” глава из романа
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Ирина Оснач родом с севера Камчатки, где долгая зима, короткое лето, сопки и тундра. Родители Ирины - из поколения советских романтиков, приехавших осваивать Дальний Восток. Ирина Оснач училась на семинаре прозы А. Е. Рекемчука в Литинституте. Потом на перекрестке (остаться в Москве или вернуться на Камчатку) выбрала «вернуться на Камчатку». Работала в областной газете, много писала и была одним из известных журналистов Камчатки. Теперь живет в Подмосковном Красногорске. Автор повестей и рассказов, которые публиковались в альманахе «Камчатка», журналах  «Юность» и «Дальний Восток», антологии камчатской современной литературы «Земля над океаном», альманахе «Пятью пять», журнале «Наша молодёжь», международном литературном альманахе «Особняк», «Независимой газете». Рассказы Ирины переводились на болгарский язык, вошли в лонг-листы международного Волошинского конкурса и литературной премии им. О. Генри «Дары волхвов». В сентябре 2018 года стала дипломантом XVI Международного литературного Волошинского Конкурса.
В "Нашей улице" публикуется с №226 (9) сентябрь 2018.

вернуться
на главную
страницу

Ирина Оснач

ПЛАСТАЮЩАЯ РЫБУ

глава из романа

Рядом храпел Мы-ммыэ. Я сел на шкуру, посмотрел на разгорающийся огонь - старик подбросил веток. Вспомнил сон. Все просто. Старик зашел в жилище, добавил дров. От огня мне жарко стало, вот и приснился пожар. Я, небось, дергался во сне, вот старик и подошел ко мне, любопытствуя.
А когда я взгляд почувствовал и проснулся, старик засмущался и ушел. Но от пожара, пусть и во сне, и непонятных мне слов, сказанных стариком, мне было не по себе.
Я вышел из жилища и чуть не споткнулся о собаку - ту самую, знакомую мне по рыбалке, огромную, с разноцветными глазами. Она будто подслушивала, потому что сидела у самого входа.
Собака нехотя отступила, села и сделала вид, что я ей ни к чему. Уставилась в даль дальнюю, которая была видна отсюда морской полосой и синим небом с восходящим солнцем, краски настоящие, никаких декораций.

Я решил - постою, подышу свежим воздухом, внутри землянки воздух был спертый: пахло рыбой, дымом, шкурами, людским духом. Да и сам я умылся да руки сполоснул после рыбалки, вот и весь туалет за эти дни. Вид у меня еще тот был - рваные штаны, ноги в портянках, а вот рубашка хоть и в рыбьей крови, но держалась насмерть, ни единой прорехи. Крепкая оказалась рубашка.
Вспомнил про свой пиджак, хороший пиджак, такой же, как рубашка. Я в него туфли положил, рукава завязал, получился узел-пиджак. И еще там, кажется, в кармане, мои часы, крутые и бестолковые здесь, в этом мире. Они в хижине, на берегу бухты. Там мы оставили собаку, не взяли ее в лодку, некуда было. Я подумал, что Мы-ммыэ потом за ней вернется, и если собака не лаяла на берегу и не просилась в лодку, значит, не впервые вот так, одна, на пустынном берегу, будет ждать, пока за ней вернется хозяин.
Но Мы-ммыэ как лег спать, так и дрыхнет до сих пор. А собака - вот она, сидит рядом со мной. Значит, она добежала сама, и хижина, где я оставил свои вещи, не так уж и далеко.
Не могу сказать, что сейчас меня волновал мой вид, подумаешь, рваные штаны. Но искать дорогу лучше в обуви, а не в тряпках, намотанных на босу ногу. И в пиджаке теплее, если сильный ветер.
Надо будет попробовать дойти до бухты с хижиной, если собака прибежала, может, и я смогу. Заберу свои вещи, поднимусь по каменной лестнице к каменным болванам, и буду идти по полю, пока не выйду к людям.
Ну да, я и сейчас у людей, спасибо, что приютили меня, накормили, спать уложили. Но они - другие.
И тут же себе возразил: откуда я знаю, что другие? Я ведь ничего не припомню из той жизни, что была на каком-то берегу, земле, мире. Но одежда Мы-ммыэ и старика совсем не похожа на мою. И если бы я тут жил, точно бы знал, как ловить и разделывать рыбу. И в жилище мне не было бы душно, и нож я бы ловко держал в руках, и… Не мое это, тут не поспоришь.
А где мое? Как долго добираться до моего мира? И как часто там бывают хозяева землянки, у которой я сижу? Судя по их отношению ко мне, они вполне миролюбивы. И можно надеяться, что поведут меня к дороге и покажут - иди, мол, по ней, и придешь туда, куда тебе надо. А то и со мной пойдут, нужны же им соль, спички, мука, гвозди, сети…
Пока никто из них не собирался показывать, как выбраться отсюда, но надо подождать. И пусть рана на ноге заживет. Мы-мые прижег ее раскаленным лезвием ножа, и правильно сделал, хотя я тогда этого не понимал. Рана не гноилась, подсохла, ступня почти не болела, но вряд ли я сейчас смог бы выдержать долгую дорогу.

Собака завиляла хвостом. Вряд ли она мои мысли читать умеет, и соглашалась со мной. Я прислушался - и позже, куда мне до собаки, - услышал шелест или шлепанье внизу. Так есть - по каменным ступеням кто-то поднимался. Я насторожился. Собака, продолжая вилять хвостом, заскулила. Показалась макушка головы, потом вся голова… И на площадку, где стояло жилище, поднялся старик. В руках он держал двух рыбин и черпушку, большой сачок, как у Мы-ммыэ.
Рыбины большие, тяжелые, старик шел медленно, донес их до хижины, кинул на землю и присел возле рыбин на корточках.

Сел ровно, будто аршин проглотил, сел, да так и застыл. У ног рыба лежит, а сам вдаль смотрит.
Я искоса его разглядывал: шапочка с висюльками из бусинок, куртка, мягкие сапоги. Все из кожи, но разной. Шапочка черная, маленькая, пузырем на голову натянутая, блестит, будто ее жиром натерли. Куртка из коричневой замши и тоже с бусинами, вышитыми по кругу. Сапоги такие, как у Мы-ммыэ, но по щиколотку.
Лицо в морщинах и в синих жилках татуировки. Вот тебе и лист, который кружился над моим лицом!

В мою сторону не смотрел, погрелся на солнышке, передохнул, пошарил рукой по куртке, достал нож, похожий на полукруглое лезвие топора - такой же, как я видел у Мы-ммыэ, только еще меньше.
Хрясь! Отрезал первой рыбине голову. Она хвостом махнула, безголовая, значит, совсем свежая, старик недавно ее поймал. Всего несколько движений, как у Мы-ммыэ, и рыбина была разрезана на пласты, потом вторая…
Старик оставил куски рыбы на траве, сходил в жилище, вернулся с закопченной доской и котелком.
Голову, хребет и хвосты положил в котелок, тут все было понятно. А потом он принялся за доску. И я перестал искоса поглядывать, смотрел во все глаза: старик положил пласт рыбы на доску, и давай нитками обматывать! Обмотал, и в траву рядом положил.

Тут я заметил, что и старик на меня смотрит. Я как можно дружелюбнее улыбнулся. И услышал в ответ:
- Зачем ты пришел к нам?
На понятном и родном мне языке, без акцента, разве что немного шепеляво, и никаких «най-кхо-хо»! И еще это был женский голос. Значит, не старик, а старуха!

Я не знал, что ответить. Старуха смотрела на меня.

- Меня зовут В-ытв-ыто, - после паузы сказала она. - Так звал меня муж. Отец звал меня Пы-чикх. Еще я - Плкх-тыннннн…

Я не разобрал ничего, одни гортанные звуки.

- Плкх-тын - имя рода, - пояснила старуха гортанное слово. - Пластающие Рыбу, значит. Мы с сыном - рыбные. Рыбные живут на берегу и ловят рыбу. Ты из какого рода?
Я не знал, что ответить. Рыбный я, горный, лесной, водяной, болотный? Какие еще бывают?

- Как твое имя?
- Я не знаю.

Больше она не расспрашивала. Откуда я взялся, ее не интересовало.
Можно подумать, они с сыном каждое лето подбирают на берегу то одного, то другого чудака, который не может понять, где он оказался.
Старуха пожала плечами, и отнесла доску с двумя пластами рыбы в хижину. Вернулась с корзиной, раза в три больше той, из которой Мы-ммыэ доставал миски.
- У тебя сильные руки. Принеси мох, - сказала так, будто мы жили вместе в этой хижине испокон веков, и моей ежедневной заботой было носить мох. - Мох там, - она показала рукой за жилище.

Я взял корзинку - на дне лежал длинный нож, не такой, какими орудовали старуха и Мы-ммыэ, когда ловко разделывали рыбу. Ишь ты, нож положила…
Собака пошла со мной. Дальше от моря были все те же камни, но между ними уже трава и цветочки скудные. Никакого мха. И зачем он нужен Пластающей Рыбу? Имя-то какое - всю жизнь рыбу ловить и разделывать… А у меня и такого имени нет. А зачем я пришел сюда, хожу по этим камням, мох какой-то ищу? И где он, этот мох?

Собака шла впереди, будто дорогу показывала. Я поплелся за ней. Собака вывела меня к низине у холма, окруженной кривыми деревьями. И села.
Рыже-серая низина травой пожухлой заросла, на ней черные полосы, будто гигантская ящерица проползла по земле, оставив следы когтей.
Наверное, именно здесь старуха и добывала мох: слежавшийся верхний плотный слой из кореньев и травы. Пластающая рыбу назвала его мхом, я же вспомнил другое слово - торф.
Резать ножом его было довольно легко. Вырезал кусок, подковырнул его с четырех сторон, поднял, кинул в корзину, еще кусок, и на тебе, пожалуйста, корзина уже полная.

Труднее было дотащить корзину до землянки. Старухи не было, Мы-ммыэ отсыпался. Понятно, откуда он силы берет. Может крепко стоять на ногах и вытаскивать из воды рыбу, потрошить ее сутками. Но потом спит тоже сутками.
Торф я принес, больше делать мне было нечего. Прогулялся в окрестностях: камни, кустарник, никаких дорог. Я даже принюхался - не принесет ли ветер откуда-нибудь запах бензина… ну ладно, хотя бы дыма. Ничего. Вернулся к жилью.
Надо бы к старухе подход найти, разговорить ее, расспросить - есть ли тут еще жилье, люди, дороги? Но сначала поесть бы, на одной ухе долго не продержишься. Подошел к краю высокого берега, глянул вниз - старуха у кромки воды. Спустился к ней.
Старуха только что поймала рыбину сачком. Показала мне рукой - мол, не подходи близко. Не подходи, так не подходи. Я стоял и смотрел.

Она отрезала рыбе голову, разделала ее. Положила мясо в корзинку, а из корзины достала пучок травы и ветки с листвой. Села на гальку и стала плести странный кроваво-зеленый венок - из травы, листьев, рыбьих кишек, головы и жабер. Зашла в море, опустила венок, протащила его по воде, выкрикивая:
- Ы-нны-ыын! Гы-ы, ныннын, ыль-гы-гыйнынн!
Потом и я пригодился - старуха повернулась ко мне и велела:
- И ты кричи!
- А что кричать?
- Кричи, как я!
- Но я не могу так, как ты! - Я запрыгал и заорал: - Га-гаррр, урру-ру!
- Не надо урру-ру! Кричи - рыба! Рыба - это инныын, ыннымкиш - когда много рыбы, много рыбы…
- Стадо… Косяк!
- Рыба! Так много рыбы, приходи, рыба! Кричи!
Про рыбу мне понравилось, и мы закричали в два голоса, старуха на своем языке, я на своем:
- Рыба! Рыба, приходи! Инныын!

Старуха отпустила венок, вышла на берег. Я думал, мы пойдем наверх, но она села возле корзинки, вытянула ноги и вздохнула:
- Давно надо было обряд делать!
- Так это обряд был?
- Так первую рыбу встречают. Уважение рыбе. Сыну говорила - сделай венок, он рукой махнул. А я не успела - надо было звать рыбу, она услышала, и пошла. Много рыбы. Устала! - старуха вытерла ладонями лицо. - Надо было с икрой поймать, тогда икру тоже сплетают вместе: голову с жабрами, икру, кишки. Ни одна икринка не должна упасть. А я с молоками поймала. Молоки в венок нельзя. Еще надо первую рыбу накормить.
- Как это - рыбу накормить?
- Первую рыбу, что поймал, варишь. И рыбье мясо вместе с листьями ивы или березы толочь надо, чтобы каша была. Достаешь из котелка голову рыбы - и мажешь кашей ей рот. Не успела я. Иди наверх, посмотри, чтобы огонь был.

Я старательно поломал пару коряг, лежавших возле очага, и кинул на угли. Несколько дней назад я и не знал, как подступиться к этим корягам на побережье бухты, в которую меня выкинуло неизвестно откуда и почему: морская вода выполоскала их добела, пропитала солью, сломала тонкие веточки и корешки, оставив самые сильные. И поломать их на части без топора было непросто, настолько прочными они были, пока я не догадался бить их камнем.
Я положил в очаг осколки коряг, больше похожих на кости. Угли зашипели, возмущаясь, что на них кинули деревяшки, промокшие в брызгах прибоя, но морская вода быстро испарилась, и огонь разгорелся хороший, на таком как раз рыбу жарить.

Старуха пришла и буркнула недовольно:
- Почему мох на угли не положил?
- Откуда я знал, что его надо на угли положить? Ты про огонь говорила! Я дрова подложил!
- Теперь угли жди! А рыбу надо на углях жарить!
- Не знал про угли, - буркнул я.

Мы пререкались вполне по-семейному. Потом замолчали и смотрели на огонь. Наконец дрова догорели. Старуха сходила за моей корзиной с торфом, положила на угли кусок. Тот сразу же задымил. Я отодвинулся от очага, думал, что задохнусь, но дым был приятный.
Старуха зажгла сразу две плошки - вторую она поставила неподалеку от меня, и я смог рассмотреть плошку-светильник: старая консервная банка, в которую налили жира и положили веревочку. Эта веревочка и горела.
Стало светлее, и старуха занялась рыбой - примотала к куску доски пласт рыбы и поставила ее наискосок, чуть подальше от углей, Так рыба и жарилась, и немного коптилась.

- Ты меня Маврой зови.
- Хорошо, Мавра.
Имя необычное, но лучше тех, что она говорила (из них я только Пыхчика запомнил).
- А другие имена что значат? Пыхчик вот…
- Пы-чикх - это маленькая птичка… так меня отец звал… В-ытв-ыто - это цветок, - после паузы сказала она. - Так звал меня муж.

Она замолчала, положила в очаг небольшой кусок торфа.
Я глаз с рыбы не сводил, она истекала жиром, он шипел на тех углях, что не были прикрыты торфом. Я бы эту рыбу уже сейчас слопал, непонятно, чего старуха, то есть Мавра, ждет.
Вонь от жира стояла знатная. Торф пах гораздо приятнее. Тлел он довольно быстро, шкворчал жир, похрапывал Мы-ммыэ, горели лучины. Вечерняя идиллия. А что здесь делаю я?

И тут снаружи раздался стон, потом вой, аханье, смех. Похоже на чайку - только огромную, которая носилась над крышей, хлопала крыльями, хохотала и кричала так, что мне стало не по себе.

- Это Митгх, - сказала Мавра так, будто мне должно быть понятно - ах да, само собой, Митгх, как это я сразу не понял!

Вопли повторились еще громче.

- Кто такой Митгх? - спросил я.
- Морской бог. Он большой, страшный, морской зверь. Рыба идет с юга. Первая утром пришла, я ловила. А ночью самые большие придут. Митгх рыбачит. Теперь, когда зверь вышел, лучше ему не мешать. Проглотит и рыбу, и тебя проглотит.

Я вспомнил рыбу, которую Мавра с трудом приволокла к землянке. Какого же размера те рыбины, на которых вышел охотиться этот морской зверь? И этот самый Митгх - не его ли мы видели в море, когда он кружил вокруг нашей лодчонки?
Мавра встала, убрала к стенке корзину с торфом. Достала из очага доску с рыбой и начала ее резать полосками. Я не мог дождаться, когда же можно будет есть - все режет и режет, потом опять встала, пошла к корзинам, принесла три маленьких лепешки. Одну сбоку положила, второю мне дала. Свою лепешку - серую, горелую, - разломала, и макнула в рыбий жир на доске.
Тут и я схватил свою лепешку, поломал, четвертинку ткнул в жир, быстро засунул в рот, проглотил. И ничего не понял, не почувствовал. Взял два кусочка, их жевал медленно - рыба была нежнейшая и наивкуснейшая. Когда я чуть-чуть насытился, распробовал и лепешку, - она была странная. Липкая, сладкая, сырая внутри, хотя с двух сторон обгорела. Но горячая, с такой рыбой можно и подметки съесть.

Я положил еще кусочек рыбы на лепешку, откусил и зажмурился от удовольствия. Странное дело - вчера (я уже запутался, вчера это было или позавчера?) Мы-ммыэ тоже рыбу на углях пек. И та рыба у реки была вкусной, и эта, что сейчас Мавра приготовила. Мы-ммыэ готовил ее проще: наспех, на огне и раскаленном камне. У Мавры же она и запекалась и коптилась на доске, да еще и торф, и получилась изысканная, как деликатес.

- Вкусно! - промычал я с набитым ртом. - А лепешка, это мука такая?
- Сарана это.
- Сарана? Ну да! - название мне ничего не говорило, изобразил нечто среднее между удивлением и одобрением.
- Соком хорошо раны мазать и зубы… Кимчигу искала, кимчигу не нашла… корешки такие, их толочь надо, а потом рыбу начинить, вкусно! Кимчигу не нашла… Еще если рыбу истолочь, лепешки сделать, а в них саранку положить… кимчигу… Мама моя толкла рыбу в деревянном корыте… Еще можно добавить туда ягоды… Я корыто хранила, чтобы толочь кимчигу, а потом оно треснуло… - Похоже, Мавра уже клевала носом.

“Наша улица” №250 (9) сентябрь 2020