Юрий Кувалдин "В горку" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

В ГОРКУ

рассказ

 
Чувство меры есть составная часть художественного вкуса, та часть, которая подобна врачебной рецептуре, породившей новейший литературный стиль рецептуализм, а в прошлом преобразившей врача Чехова в гениального писателя, поначалу веселившего народ юморесками, лоскутами фельетонов и скетчей, а в развитии, благодаря всё той же врачебной рецептуре, приведшей к высотам интеллектуальной импрессионистичной литературы, при чтении которой утончённый эрудированный взыскательный читатель невольно превращается в писателя, поскольку на вершинах духа иного и быть не может, когда всё прочее в жизни материального потребления тщета и суета, а дозированное полотно великого художника пребывает вовеки.
И в этом двухэтажном с резными наличниками доме в прошлом веке жили люди, куда ж от них деться, они живут повсюду, но о тех, кто жили здесь сотню лет назад, никто не знает, да и нет повода, чтобы о них что-то узнавать, никто из них из жизни в жизни не перешёл в бессмертную жизнь в тексте, поэтому они и не жили, как говорил Юрий Нагибин, поскольку известно, что люди плодятся повсеместно, и чтобы им не было тесно, они строят новые дома, и прошлое ведь не более, чем пыль, хотя её надёжно скрывает цветущая в спокойствии природа, не разбирающая социальных слоев, не читающая книг, чтобы что-то там испытывать.
Так себе настроение, ни шатко, ни валко, колко только как-то, в смысле неопределённо, но обращённое к себе, с приложением «так», устремляющегося в пучины глубокомысленных междометий с обязательным «ах», второпях и впопыхах, то ли уже в себе то ли вне себя, от которого отвязаться нельзя, как бессмысленно корить самого себя за то, что именно тебе в этот час так себе.
И вот опять споткнулся, не заметив ступеньку при входе в метро, причём по колеру она совершенно сливается с площадкой, как будто специально сделанную так, чтобы после падения приложиться всем корпусом к серым, а цвет, разумеется всюду серый, плитам до умопомрачения, в качестве лечения после чего возникает неимоверный поток сознания на тему непрекращающихся жизненных препятствий, этаких ловушек, расставленных повсюду для ловли человеков, падающих из века в век.
Невдалеке от опор капитального автомобильного моста, переброшенного через реку, на обновлённой набережной стоит скамейка, к которой я хожу напрямую через улицу и по широкой лужайке газона, чтобы посидеть и поболтать о литературе с чайками, с утками, со скворцами, с трясогузками, с воронами, с голубями, потому что все они ни на шаг не отходят от меня по известной причине - предлагают для журнала «Наша улица» свои новые сочинения, ну, и ожидают очередной порции хлебных крошек от целого батона, который сразу не кончается, а стая по мере кормления разрастается, и все как на подбор чрезвычайно талантливы..
Он сказал чуть слышно, и я не расслышал, но он догадался, что я не уловил сказанного, произнёс чуть громче, тогда я понял сказанное, и ответил почти шёпотом, и он тоже, как и я вначале, ничего не расслышал, тогда я не стал пользоваться промежуточным звуковым рядом, а сразу воскликнул, он подхватил силу звука, почти крикнул, отчего нам обоим сразу стало весело, потому что мы использовали весь арсенал звуковой подачи речи, причем делали это молча и в тексте на бумаге, конечно, можно высказывание персонажей в авторском комментарии передавать просто словом «сказал», как, впрочем, это делают мастера, вроде Хемингуэя или Чехова, потому что у них слово «сказал» держится на другом - сказать глубинное, граничащее с откровением.
С годами всё отчётливее понимаешь, что настоящее рождает прошлое, потому что в каждом моменте настоящего ты вкалывал за столом не то что по принципу ни дня без строчки, а ни минуты без нового слова, вколачиваемое в конец бесконечной фразы, и это слово тут же выталкивалось в прошлое другим словом, изредка перебиваемым запятой, реже точкой, чтобы в бесконечном тексте могли отличаться друг от друга ритмически и музыкально, действенным образом влияя на будущего читателя, который вместе с текстом постоянно будет удаляться в прошлое без всяческого сожаления.
День не кончается сегодня, день начнётся завтра, а послезавтра возникнет как ни в чём не бывало вновь с улыбкой простодушного ребёнка, с чистой доской памяти, работает только прямая трансляция, как у кошек и собак, магнитофон ещё не изобретён, так и у дня нет ни дна ни покрышки, сплошные радостные вспышки, игра в кошки-мышки, правда, уже намечаются некоторые подвижки, воспитательницу детдома называет «мама», вот такая у нового дня мелодрама, как во время матча «Спартак» - «Динамо», когда через забор и «тама», сыграли вничью, как и дни ничьи, протрите очки, вы уже исчезли в двадцатом веке, человеки, примеряющие мир под свои очи, проще быть чернорабочим, чем диктовать времени ночи, всё равно они дарят свет.
Продолжение предыдущего, разумеется, в возвышенном творческом смысле, выстраивает почти бессознательно твою художественную, в книге, судьбу, увлекающую тебя в своё русло настолько, что каждый божий день вместо завтрака пишешь абзац, который впоследствии помноженный на 365 дней даёт объём книги, которые не пишутся в один присест, а по кирпичику складываются в Соборную мечеть, или в Храм Христа, или в Хоральную синагогу в Большом Спасоглинищевском переулке, по которому вчера с удовольствием прошел, даже погулял в новом авангардном сквере, возникшем в каскаде старых проходных дворов, как продолжение предыдущего.
Начнём опять сначала, вот беда-то, ведь вчерась (люблю я это словечко «вчерась» с лёгкой руки художника Коли Недбайло: «Придёшь вчерась, получишь мукой!» - это я тем, кто спрашивает о гонораре) закончил очередной рассказ, и нате вам, прикатывает новое утро, разве я просил его об этом, что этим утрам не сидится, вечно мешаются под ногами, остановилось бы мгновенье на высокой ноте, и баста, а то опять это утро, садись к роялю и долби свою ночью сочиненную сонату, думал, всё, закончены труды, ладно, а что ты будешь в этом случае делать, кроме как исписывать листы чистой бумаги, на которые - чистые листы - спокойно взирать не можешь, надо обязательно все их бисерным почерком извести.
Умаляя себя, при этом не очень понимая для чего, возникает потаенный осторожный взгляд, истоки которого совершенно неведомы, лишь в смутных догадках объяснимы пред первым авторитетным несменяемым лицом, внезапное как бы ниоткуда появление которого всегда несколько встряхивает собравшихся, вызывая бросающиеся в глаза затруднения в разговоре, когда даже бескостный язык перестаёт слушаться, а горло сжимает железным обручем спазм, пропуская лишь стон, который воспринимается в порядке одолжения, что доставляет удовольствие простонавшему, поскольку всё же это был не стон восхищения и преклонения.
Вот ведь есть люди, которые всю жизнь кичатся своим происхождением, но сами не представляют никакого интереса, вроде каких-нибудь бесконечных Толстых, в которых трудно признать талант, по причине их безликого функционирования на штатных должностях в социуме, не понимая, что Толстой вышел за границы этого социума, поскольку писательство - это не профессия, и не должность, а самовольное служение логосу, но родные (часто хуже чем враги) с этим смириться не могут, и продолжают выяснять, кто на ком женился, перебирая старые фотографии, на которых кроме графа даже не знали имён запечатлённых, отличающихся по внешности удивительным несходством с прототипом.
Находясь всю жизнь в себе, не развиваясь интеллектуально, человек приспосабливает мир под себя, и смело одёргивает тех, кто выходит за рамки этого понимания, потому что иначе быть не может, кроме как незыблемый внешний мир, видимый ему из себя, он считает, что и люди должны во всём соответствовать ему, но так как этого не происходит и остальные люди выбиваются из этого понимания, то приходится приводить их в состояния похожести на себя, корректировать их поведение и образ мыслей, особенно невыносимы для человека, живущего в своей скорлупе, всякие умники, которые постоянно игнорируют подобные замечания, как, впрочем, и саму скорлупу, которую видят повсеместно.
Люди снуют в разных направлениях соответственно своему интеллектуальному развитию, и чем обычнее, скажем, провинциальный человек, тем он менее подвержен изменению траектории своей жизни, работал в посёлке, родился в посёлке, женился в посёлке, умер на просёлке, хотя некоторые переместились в Москву, а то ведь как-то выделиться надо, как бы ни крутились потому что, большинство оказывается в Москве, где начинается другое воспитание в паутине своих желаний, где носятся с пеной у рта все в разных направлениях, хотя никто не звал их в Москву, осваиваться не заставлял здесь, чтобы предаваться тому, что не приносило им никакой радости в толпах в час пик в подземных дворцах метро, и в отдельной квартире многоквартирного дома где-нибудь в Ясенево.
Частенько мозг зависает, подобно компьютеру, маячит перед глазами одна и та же картинка, и ни туда, и ни сюда, и не обязательно, что эта картинка с изображением в красках, картинка на мониторе мозга может быть текстовая, когда фраза идёт с середины, возникая с левого верхнего края картинки, и кончается незавершённым высказыванием справа внизу картинки, и этот ступор приводит людей в тупиковое нервное состояние, называемое стрессом, из которого выход только один - перезагрузить компьютер, то есть усилием воли тут же писать новый экспромтный текст, уйдя от навязчивой идеи, но это удаётся только мастерам, натренированным в преодолении препятствий с грудного возраста.
Самое трудное в писательской жизни удержаться от замечаний и критики коллег, чьи сердца невероятно ранимы, но удержаться, практически, невозможно, когда там не знают о чём писать, нет идей и темы избиты, а здесь разлита ни чем не обоснованная элитарность, а слева человек пишет лопатой, а справа всё время бьёт себя черенком граблей по лбу, но в этом-то и кроется вся сила воздержания от критики и замечаний, потому что у каждого пишущего есть хотя бы одна хорошая фраза, вот за неё и цепляешься, и хвалишь, приветствуешь, поощряешь, потому что художнику нужна похвала, и только похвала.
Прочесть только одно стихотворение на вечере и скромно сесть в зал - есть подвиг мастера, но мы давно удостоверились в том, что если массовый самодеятельный поэт, типа Ивана Бездомного, выходит к микрофону, то его оттуда уже не согнать, и это положение до сих пор остается неизменным, хотя бы в умах посетителей литературных вечеров, проходящих в полупустых залах, прежде встречавших многочисленных поклонников, на самом деле приходивших туда только для того, чтобы пообщаться, скоротать время, да и выпить в баре, а не ради постижения мастерства стихосложения, что занимает в уединении с книгой много времени, которого у любителей вечеров и всяческой культурной беготни нет.
Лиза только что прочла мне начало Шестой часть «Преступления и наказания», написанной Достоевским летом 1866 года в Люблино: «Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение. Припоминая это время потом, уже долго спустя, он догадывался, что сознание его иногда как бы тускнело и что так продолжалось, с некоторыми промежутками, вплоть до окончательной катастрофы. Он был убежден положительно, что во многом тогда ошибался, например в сроках и времени некоторых происшествий. По крайней мере, припоминая впоследствии и силясь уяснить себе припоминаемое, он многое узнал о себе самом, уже руководясь сведениями, полученными от посторонних. Одно событие он смешивал, например, с другим; другое считал последствием происшествия, существовавшего только в его воображении. Порой овладевала им болезненно-мучительная тревога, перерождавшаяся даже в панический страх…»
Человек, как ни крути, есть существо копирующее, то он копирует азбуку, то сканирует мозгом цифры, и сплошным потоком ксерит всевозможные изображения, в том числе образ матери, а если есть, это уже большая редкость, отца, и таким образом в голове его творится сущий ералаш, хорошо ещё, что он устраивается на какую-нибудь руководящую работу и как автомат ездит туда с закрытыми глазами до гробового входа, копируя поведение несменяемых предшественников, вроде товарищей из политбюро, вот поэтому с руководящих должностей наших людей не столкнуть, только ногами вперёд под звуки траурного гимна.
Улизнуть от толпы хотелось первым делом, и побежало тело само от того места, куда пришли тысячи, как один, помню лишь гам и свист за спиной, что я не их, а свой, но даже намекнуть им об этом мне не хотелось никогда, вот в чём дело, конечно тело моё принадлежит им, но должен заметить, что и оно не попадалось в сети, где все, как один, а в книге догнать не удастся догнать не удастся им меня, посмотрели на переплёт с золотым тиснением, и баста, а если хотите попасть в мои сети, читайте меня от корки до корки, ведь я не человек толпы, а книга, и как известно, книги толпятся в библиотеке, но им не тесно, выдали вам экземпляр меня, читайте, а опомнившись, садитесь в уголочке писать своё, как я.
Человек рассказывал о своём доме, в котором он родился, о старом переулке с палисадниками, говорил увлечённо, создавая иллюзию маленького рая, в который при всём желании никто уже не попадет, как и сам рассказчик ныне уже не увидит не только своего дома, но и переулка, который сначала был переименован в честь какого-то большевика, а потом вовсе исчез, влившись в проспект, и на месте старых домиков возникли из стекла и металла высокие новые здания, и он с ностальгическим сожалением воскрешает убывшее, когда плавно протекала обычная жизнь, присущая посёлкам и сёлам глубинной России, где маленький рай начинался золотыми шарами прямо в палисаднике..
Мужчина думает о женщине, которая в свою очередь думает о мужчине, потому что хорошо думать издалека, не приближаясь, когда всё относящееся к думающим друг о друге окрашивается в радужные поэтичные тона времен их детства, и всё присущее тому времени, не обременённому проблемами взрослых людей, вызывает чувства умилительные, почти идеальные, сохранить которые удаётся лишь единицам, думающим друг о друге, но не сближающимся по одной лишь причине художественного идеала, того иного чувства, которое выразить более предметно затруднительно, а примеры разных лет из жизни сблизившихся убивают всяческие даже намёки на искусство, поскольку мало в них было с красотой схожего.
Зачастую важные дела люди откладывают с присказкой «успею» до последнего, но мгновенному решению проблемы отложенное не поддаётся, и тут вступает в защиту богатейший арсенал причин не сделанного заранее, виртуозных оправданий, а на экзаменах к спасительным «гармошкам» шпаргалок, в общем, во всех подобных случаях жуткого цейтнота совершалось стремительно изворотливое представление во спасение себя, и провал, неотвратимо надвигавшийся, улетучивался, сменяясь невероятной радостью от успеха изобретательности, но никогда не приходило в голову подобным людям работать ежедневно и системно.
Дистанция необходима, чтобы тебе не дышали в толпе на улице в затылок, всё едино в водовороте метрополитена на лестнице эскалатора жизни, при тусклом свете ласкающей колючей проволокой отчизны, когда в начале ступенек все благородно молчали, некоторые даже не дышали, а потом скорбели от тоски и печали, как это было в дальней дали, не знающей всяческих психологических изощрений, в том числе и таких, как дистанции между всеми и вами, потому что в солдатиков и куклы под столом играли, и нежно засыпали под концертным роялем.
Мышление тем и замечательно, что производит вымышленных людей, которые нам кажутся такими реальными в жизни, которая пребывает в постоянном неусыпном движении, как заводской конвейер, и одни люди наслаивались на других, и я вписывал объёмный собирательный образ в свои вещи, где вымышленное становилось реальнее реального, и всегда доступное к повторению,  стоит лишь отлистать страницы назад, возвратившись к той самой точке, окруженной абсолютно естественной атмосферой, с которой люди стартовали, когда они, написанные, но живее живых, устремлялись к финалу, понимая, что они в тексте навсегда, хотя явление на свет им самим казалось мимолетным.
Второстепенные, казалось бы, впечатления намного важнее прямых и очевидных, поскольку прямые впечатления действуют на большинство людей, не участвующих в творческом переосмыслении жизни для её объективации в художественном произведении, в котором первейшее значение имеют как раз второстепенные впечатления, или детали, даже самые неприметные, из которых состоит любое классическое литературное произведение, которому вредят те самые общие прямые впечатления, доступные большинству.
Любые характеристики имеют внешний признак в своих неожиданных проявлениях, когда последствия невозможно предсказать, помогали в этом лишь те моменты, которые исключали всевозможные метаморфозы, когда с течением неумолимого времени меняются черты привычного, и когда вследствие этого они обретают неузнаваемый вид, если вы на улице встречаете человека, с которым не виделись лет 50, тогда и сама возможность узнавания ограничена, но если она всё-таки по тем или иным причинам состоялась, то может вызвать непредсказуемое отчуждение, поскольку за эти десятилетия вы оказались в совершенно различных социо-культурных слоях.
Натренированный мозг сам по себе уже есть бесконечный изобретатель классического текста, потому что мышление осуществляется только и только словами, все прочие ухищрения отбиться от слов ведут к абсолютной пустоте, к нирване, особых доказательств здесь не требуется, все науки написаны словами (я включаю в понятие «слово» все знаки, отражающие мышление, пусть то будет квантовая физика или кибернетика), всё без изъятий выражается текстом, в свое время превратившим животное в человека, но это превращение как вечное возвращение действует постоянно, с зачатием и появлением на свет нового животного, которое благодаря интенсивности работы со словом становится человеком.
Если я пойду от Трубной к Сретенке, то это будет, мне это хорошо известно, путь постоянного подъёма в горку, хотя бы по Малому и Большому Сухаревским переулкам, это и понятно, потому что вся Москва изрезана реками и речушками, многие из которых давным-давно наглухо упрятаны в трубы, например, как Неглинка течёт под Цветным бульварам, впрочем, и в другую сторону от Трубной площади такая же горка, по Колобовским переулкам к Большому Каретному, где спрятались за домом 15 семнадцать лет, и к широкому Каретному ряду, вот и пойду не спеша туда посидеть с «Критикой чистого разума» в тени деревьев в саду Эрмитаж.
Запомнит всё это, всю жизнь думал он, перемещаясь во времени и в пространстве, чтобы увидеть и запомнить другое, после чего третье вытеснило из памяти предыдущие запоминания, и так до бесконечности, когда особенно старался запомнить всех собравшихся за обильным столом с выпивкой в саду под яблоней, когда не только он, но и другие, хмельные и весёлые, при каждом новом тосте восклицали: «Будет, что вспомнить!» - но никто из них так ничего и никогда не вспомнил, и даже прочерк между датами рождения и смерти запоминающих смыло неумолимым временем.

"Наша улица” №251 (10) октябрь 2020