Татьяна Озерова “Дом моего детства” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Татьяна Васильевна Озерова родилась 31 декабря 1946 года в Воронеже. С 1965 года проживает во Владимире. Окончила исторический факультет Владимирского государственного педагогического института, кандидат педагогических наук, «Почетный работник высшего профессионального образования Российской федерации». Автор книг: «Рисунки» (2000), «Дорога к дому» (2004), «Одноклассники», «Простые люди», (2016). Публикуется в  литературно-художественных и краеведческих альманах, газетах  Владимира.

вернуться
на главную
страницу

Татьяна Озерова

ДОМ МОЕГО ДЕТСТВА

рассказ

В памяти моей о доме детства важна каждая деталь, которая отличала его от других зданий. Лицо дома состояло из дорогих мелочей, которые сразу бросались в глаза. И, конечно, - это была его входная парадная дверь с узорным кованым козырьком над крылечком. В этом изящном облике дома была видна старина, ушедшее время и грация архитектуры, что придавало ему неповторимо живописный вид.
В 60-е годы 20 века, после капитального ремонта дом значительно пострадал и внутри, и снаружи. Внутри исчезли красивые межкомнатные двери с медными ручками, изразцовые лежанки печей, а снаружи убрали узорный кованый козырек над крыльцом. Ступени входной лестницы оголились и при дожде были скользкими и сырыми. Пропало и исчезло романтическое очарование облика дома, его задушевность, когда можно было постоять на красивом крылечке, помечтать, подождать подружку или друга. Ведь сколько стихов и песен мы знаем об этих крылечках…
Вспомним, хотя бы любимого Алексея Фатьянова, не те стихи «На крылечке», которые стали известной песней, а другие, вроде бы совсем и не о крылечке…

Дождик мелкий, дождик частый,
Дождь на солнце светится.
Хорошо с тобой сейчас бы
На крылечке встретиться.
Чтоб крылечко было узко -
Негде падать ядрышку -
Чтоб с моей хорошей, русой
Постоять нам рядышком.
Чтоб от тяжести такой
То крылечко скрипнуло,
Чтоб обнять её рукой,
А она б не вскрикнула.
Если даст себя обнять,
Золотая, славная, -
Дождик может перестать...
Дождик тут - не главное.

Мое детство и юность прошли в городе Галиче, на улице Ленина, в доме № 30. Этот дом стоит у подножия насыпных средневековых оборонительных валов, а бывшие глубокие рвы со временем превратились в пруды. Они, как в зеркале, отражают окружающее пространство, повторяя его красоту. В березовом скверике у пруда, стояли лавочки, там мы играли с соседскими ребятишками в дочки-матери. На валу березы были высокими и стройными, как великаны, а над прудом склонялись очень низко, словно рассматривали свое отражение - это самое живописное место в городе, которое до сих пор не пропустит ни один фотограф.
К первомайскому празднику наш дом преображался, его украшали яркими плакатами с изображением ветки цветущей яблони и словами: «Май-мир-труд!» По улицам Ленина и Свободы с праздничной площади обычно проходили демонстрации.
Теплым летним вечером, бывало, сидишь у окна: огромная луна сквозь темные ветки заглядывает в комнату, звезды кажутся совсем рядом, под рукой, из городского сада доносится музыка духового оркестра, и мелодии военных и послевоенных песен, и гудки паровозов с близкого вокзала - все волнует.
Тебя волнует и манит новая жизнь, в которой ждут не только радости, но и печали, и горькое расставание с близкими людьми, с которыми по известной песне « прощались всем двором». Наши соседи были людьми повидавшими многое на своем веку, пережившими войну, готовыми в любую минуту прийти на помощь.
Прошли годы, но до сих пор тебя волнуют воспоминания о твоем доме, когда в памяти еще звучат голоса мамы и отца, когда из открытых окон, доносится шум родной улицы, ты продолжаешь жить.
Мозаичные, яркие пятна памяти детства. Чем только они не наполнены: запахами родного дома, лестницей, с красивыми резными балясинами, шумом берез за окном, русской песней и сказкой. Сюда же вплетаются мифы Древнего Греции, сказки Андерсена, открытки с картин художников, самодельные игрушки. Они озвучиваются домашними музыкальными и поэтическими вечерами… и весь этот огромный мир, вся эта многоголосица потом прорастает в твоей взрослой жизни, в собственном творчестве. Эта твоя лестница, ведущая тебя во взрослую новую жизнь. Она встречала нас с дороги дальней, казалось, ждали нас ее ступени, Казалось, очень строгими глазами, Разглядывают нас сучки из досок. И долго в нашей памяти живет Ступенек тех таинственная тень. «Единственное, чем ты обладаешь навсегда, это те вещи, которые были у тебя в детстве» - писал Тонино Гуэрра.
Окна нашего дома заслоняли большие березы, поэтому все освещение и настроение в комнате зависело от того, что делалось снаружи.

Дом детства… и пишу за окном - сказка.
Почему за окном, ведь пишу я о доме?
Так что же внутри?
И опять, у меня за окном сказка.
Там стоит большая береза.
И поэтому внутри дома,
Его звуки, все его краски,
Все зависит от этой сказки.
Дом мой бывает зеленым и шумным,
В бликах весенних и говоре птичьем,
Тихим и теплым - вечером звездным.
Дом мой бывает с луною сквозь ветви,
Розовым в зелень бывает под утро,
Дом, мой бывает, в золоте тонет,
На подоконник листья ложатся,
Голые ветки в дом мой стучатся.
Серым, печальным, утром холодным
Дом мой бывает…
Вдруг просыпаюсь в белом сиянии,
Все засверкает в инее снежном,
Дали безбрежны и белоснежны,
Зимняя сказка всех восхищает:
Синее с белым дом мой бывает.

Окна дома глядели на мир моими глазами, белоснежные занавески трепетали от ветра, и шептались с живыми занавесками - ветками берез. Теперь эти окна закрылись, отжили свое время. И столько печали и радости быльем заросло...

«Давай снежок из прошлого слеплю.
Метни его вон к той оконной раме...
Я говорю, что я тебя люблю,
Немыми, одичалыми словами».

Когда ты еще маленький, то уровень твоего зрения не выше обеденного стола. Взрослые смотрят на тебя и на мебель свысока, с высоты своего роста, а твой мир ближе к полу, где ты еще недавно ползал и запомнил на ощупь все его половицы, гладкие их выбоины, сучки и щели между ними. Ты запомнил резные ножки дубового стола с глубокой трещиной в деревянном шаре-опоре. Под ним для тебя раскрывался огромный игрушечный мир, место твоего проживания и ощупывания пространства нежными не загрубевшими пальчиками детства. А они самые чувствительные на восприятие и долгую память, в этом каждый убедился на собственном опыте.
Это была крыша нашего игрушечного домика. Туда мы забирались с сестренкой и играли в дочки-матери. Спускавшиеся кисти от скатерти были занавесками, из-под которых мы выползали, когда появлялись родители. Иногда вместо скатерти стол украшала новая клеенка, которая вкусно пахла и этот запах еще живет в памяти. Пол под столом был гладким, словно отполированным. Мы переносили туда какие-то коробки, служившие нам детской мебелью для кукол и, конечно, гору тряпичных кукол, сшитых нами. Волосы их были из ниток, распущенных чулок, глаза были нарисованы синим химическим карандашом, губы и щеки - красным.
Этот шепот кукольных игр, наши взволнованные диалоги, переносимые из «взаправдашней» жизни в детский мир, в каком временном пространстве он навсегда записан?
Помните стихотворение Ивана Бунина «При свече»:

Голубое основание,
Золотое острие...
Вспоминаю зимний вечер,
Детство раннее мое.
Заслонив свечу рукою,
Снова вижу, как во мне
Жизнь рубиновою кровью
Нежно светит на огне.
Голубое основанье,
Золотое острие...
Сердцем помню только детство:
Все другое - не мое.

В 53 году я училась в 1 классе. Свет единственной электростанции в районном городке часто отключался. И мы, трое учеников: я, брат и сестра, сидели перед керосиновой лампой, стоящей в середине обеденного стола. Каждый делал свои уроки: Люда учила литературу, Лев читал историю, я писала, закусив нижнюю губу, деревянной ручкой с металлическим перышком «звездочка» палочки.
Картинка из детства забылось бы, если бы, не стихи Мандельштама: «Мы с тобой на кухне посидим, Сладко пахнет белый керосин. Острый нож да хлеба каравай...Хочешь, примус туго накачай…»
Эти стихи вмиг оживили те вечера и забытые запахи керосина, и звуки горящего примуса, и аромат постного масла на черном хлебе с солью. Это было так вкусно! Никакое пирожное или пиццу с этим сравнить нельзя!
Вечером закопченное стекло мама начищала до блеска старыми газетами, но фитиль, как бы ровно его не подрезали, коптил, и процедура повторялась каждый раз. От лампы шло тепло, ее свет отбрасывал наши большие тени на стены, они двигались в такт нашим движениям - все это создавало какую-то таинственную атмосферу театра теней и неповторимый уют. А как просвечивали красным цветом наши маленькие ладошки на фоне горящего огонька лампы…

О, венский стул! - Изогнутая скрепка,
Как легкая красавица-кокетка,
Всегда поймаешь восхищенный взгляд,
Украсишь зал и комнату, и спальню,
Твой мастер в этой жизни был мастак.
Он до сих пор в почете и признании!

За долгую жизнь, каких только стульев я не перевидала и не посидела на них. Жесткие и мягкие, пластмассовые и железные стулья советских мебельных фабрик не отличались изысканностью и красотой, были грубы, тяжелы и неудобны.
В старинном доме у тетушки запомнились венские стулья, которые были изящны, легки и грациозны как балерины. Изогнутые в овал спинки из веток бука и круглые, слегка углубленные сиденья с выжженным рисунком причудливо закрученных цветов и листьев в стиле ампир. Сиденье украшали орнаментально просверленные дырочки, которые были функционально необходимы - все было продумано для удобства и комфорта человека. Дизайнером этой удобной мебели был Михаил Тонет, получивший много наград за свое изобретение от бронзовой до золотой медалей на международных выставках.
Сидела я и на стульях и креслах известных европейских дизайнеров, например, Ганса Венера и Бёрге Могенсена из Дании, очень удобных и комфортных.
Но, почему-то в памяти навсегда остались деревянные стулья безвестного народного столяра, купленные на галичском базаре. Их форма была проста и незатейлива, но пропорции стула были соблюдены и выверены долгим опытом мастера, качественно и с любовью обработанное дерево ласкало руки. К изогнутой спинке стула, так мне было удобно прислониться, и так было уютно сидеть на нем с книжкой, что забывалось обо всем вокруг, притуплялось постоянное послевоенное чувство голода.
Умели же и наши мастера делать первоклассную мебель, и память о ней не тускнеет сквозь прожитые годы.
Буфет был у бабушки. Он вкусно пах деревом и леденцами. Красивый, резной, со стеклянными «окнами», в которых выглядывали чашки, чайники, графины, различной высоты вазочки для варенья и выпечки.
Внизу за деревянными дверцами стояли стопки глубоких и мелких тарелок, супница. Там же хранилось в баночках, покрытых пергаментной бумагой, перевязанной бечевкой - варенье. А посередине, в мелких ящичках, лежали вилки и ножи, щипчики для сахара, большие куски которого в то время приходилось колоть и расщеплять на мелкие кусочки. Открывать буфет детям не разрешалось и мой первый грех, который я запомнила на всю жизнь - был в нарушении этого запрета.
Как будто сейчас трогаю потрескавшуюся деревянную поверхность комода, засохшие по его бокам капельки краски, узорную поверхность металлических ручек в виде створок морских раковин. Помню, как напрягались мышца рук и живота, зубы впивались в нижнюю губу, чтобы только вытянуть из комода какой-нибудь его тяжелый ящик. Теперь я достаю из них свои воспоминания. Они имеют цвет вечерних сумерек, ощущения таинственных открытий и тревожащих запахов.   
Ящик первый - верхний, левый.
В нем живет самый яркий цвет красных коробочек, где хранятся награды отца - ордена и медали. Перевязанные тонкими ленточками стопки писем, какие-то документы и бумаги, рассыпанные по самому дну поздравительные открытки и цветные бланки телеграмм. Все эти сокровища можно часами рассматривать длинными - предлинными днями детства.
Ящик второй - верхний, правый. Хранил круглую пластмассовую шкатулку, полную цветных ниток, небольшие пяльцы для вышивания, ножницы, наперсток и иголки. В уголке ящика лежал старый фонарик-жучок, в котором давно не было батарейки.
Ящик третий - средний. В нем лежали мамины и бабушкины платки и косынки. Самая красивая была кружевная черная косынка. Пальцы помнят рельефы нитяных переплетений, чуть шелковистую их поверхность, кружки и лепестки цветочных узоров, и твердую волнистую кайму. Бабушка одевала ее только, когда ходила в церковь и на кладбище. Трогать ее было страшновато, так как сразу пред тобой представало строгое и грустное лицо бабушки, сурово сдвинутые брови и складки морщинок на переносице и сжатых губах. Длинные концы косынки закидывались на плечи и так как нити ее были объемны и тяжелы, они хорошо держались и свисали под своей тяжестью. Погладишь кружева, и рука спускается вниз, где лежат шелковый мамин платок и белые, ситцевые с набивным узором в мелкий горошек, которые повязывали нам после бани, чтобы не застудить головы с мокрыми, еще не просохшими волосами.
Ящик четвертый - нижний. В нем лежали наши старые игрушки или предметы, которыми мы постоянно играли вместе с сестрой: мамин ридикюль, отцовский военный планшет, коробка с фантиками и наклейками спичечных коробков.
И чего только еще в нем не лежало: мешочек с лото, шахматы и шашки, домино и всякая всячина.
При этом слове «печка» вспоминаются долгие зимние дни, завывание вьюги за окном, тепло и уют комнаты возле горящей печи. Рельефная чугунная дверца с растительным узором, украшает и закрывает топку. Гнутая и отполированная временем железная кочерга с металлическим совком для углей, стоят в уголке. и большой, гладкий и блестящий лист железа, набитый на полу перед печкой, предусмотрен для пожарной безопасности, чтобы случайно «выстреливший» уголек не упал на деревянную поверхность пола.
А бывало, перед горящей печкой, мы слушали тихую тишину застывшего зимнего вечера, сгущающихся сумерек за окном, переходящих в густую темноту.
Помнится наше задумчивое оцепенение поз, мечтательное выражение лиц, блеск глаз и мелькание красно-ранжевых отблесков от огня, меняющихся контрастов света и тени.
Помнится, как мы, с сестренкой или братом, сидим на полу перед открытой дверцей и постукиваем кочергой по прогоревшим березовым поленьям. Они вспыхивают мельчайшими искорками, словно разлетающиеся огоньки сказочного салюта. Так тепло и безмятежно спокойно уже никогда не будет…
Вспомнилась еще одна волнующая история, связанная с нашей печкой. Соседский кот Барсик часто заходил к нам в гости. Было холодное зимнее утро, за окном - 30. Кот искал теплое местечко и незаметно для всех пробрался прямо в печь, и улегся на золу.
Мама торопливо собирала нас в школу: кипятила чай, нарезала хлеб. Чтобы в доме стало теплее, забросила в печку несколько поленьев, лежащих на полу, сунула под них старую газету, для растопки, и когда она загорелась, вдруг услышала дикие вопли кота. Все испугались и удивились, как он туда попал? Мама быстро плеснула на разгоравшийся огонь воды, раскидала поленья и вытащила «за шкирку», испачканного в золе, мокрого Барсика. Мы все облегченно вздохнули - любимый кот был спасен!
Лежанка нашей печки, с белыми блестящими изразцами, располагалась в другой комнате относительно ее топки. Она запомнилась мне по долгим зимним каникулам с бесконечным чтением на ней книг из библиотеки. Я их проглатывала с такой жадностью, как и сухарики черного хлеба. Так навсегда и взрезалось в память: пожелтевшие страницы зачитанных книг и жесткие, как камень, сухари.

В нашем доме жили
Краски и карандаши.
А еще звенели песни,
Пели малыши.
Нам с сестрою раздавались
Разные флажки:
Если были мои краски,
Ее - клавиши.
Раскрасневшись, от волнения
Завершу этюд.
Ведь меня на день рождения
Приглашает друг!
Наши детские портреты
На стене висят.
Ну, а где же менуэты?
Ну, а где вы, менуэты?

В памяти звучат…
У тетушки в доме висели потемневшие от времени картины. Разглядывать их было интересно, потому что один и тот же сюжет или пейзаж наполнялся каждый раз твоей новой фантазией и вымыслом.

Куда бы ни шла я по дому, всегда,
Отыщут глаза ту картину,
На ней потемневшей мерцает вода,
В реке и по небу плывут облака,
И утки летят узким клином.
Над маленькой сетью склонился рыбак,
Но рыбу свою не достанет никак,
И чем же картина так манит? -
Меня вместо рыбки он тянет!

В детстве меня всегда волновало старое бабушкино зеркало в резном деревянном обрамлении. «Выплывающие» из темной рамы пятна отслоившейся амальгамы съедали полноту отражения, но добавляли к реальности фантазию вымысла.
Зеркало, наверное, помнило бабушкину молодость, ее венчальный наряд, ее первенца, помнило ее будни и праздники. Оно помнило и суровые лица ее сыновей, уходящих на фронт, лица, рано состарившихся дочерей, которые не дождались своих любимых с тяжелой и долгой войны.

В старом бабушкином доме
В мутном зеркале ищу
Уходящее мгновение…
Нет ли в памяти его
Лика предка моего?

 А новые зеркала дома отражали уже нашу юность и новую жизнь, полыхающими букетами сирени, охапками черемух, задорными улыбками друзей и подруг, были в этом времени и другие отражения, они навсегда запомнились…

Мы стоим на остановке
И в автобусном окошке
Отражаемся.
И в глаза взглянуть не смеем
Лишь от радости шалеем,
Улыбаемся.
И той встречи отраженье,
Миг любви, как наважденье
Уплывет, уйдет, уедет
и растает…
Но сейчас на остановке
В том автобусном окошке
Наше счастье и любовь
Отражается

Самым большим сокровищем в нашем доме у нас считались старинные серебряные карманные часы с золотыми резными стрелками. Это был подарок старшему брату от родни его погибшего во время войны отца-летчика.
Часы давно, со времен революции, не ходили, никто не брался их починить, поэтому нам разрешалось поиграть ими.
Нажмешь на кнопочку сбоку, медленно открывается верхняя круглая крышечка, и видишь белую фарфоровую поверхность с римскими цифрами под треснувшим стеклом, потом закроешь крышечку двумя руками, и замочек тихо щелкнет. Это тебя завораживает и заставляет бесконечно открывать и закрывать волшебные часы детства. Время в них давно остановилось, а ты тормошишь его, трясешь, будишь. Стрелки часов подрагивают, как в компасе, ты хочешь оживить их, и заставить дышать, и двигаться по кругу. Но тщетно, часы стоят.
Старинных настенных часов в нашем доме не было, но стихи написались:

На старинных часах в деревянном футляре
Не закроется дверца никак.
То часы отставали, то вперед убегали,
А теперь вот висят просто так.
Время вышло из них, не закроется дверца,
Толку нет - пустоту закрывать.
Утекло, убежало, бесследно исчезло
И нельзя его вспять возвращать.

В нашем доме всегда были разные музыкальные инструменты, на которых играла многочисленная родня. На стенах висели: мандолина, балалайка и гитара, иногда брат приносил баян. Но самым дорогим для всех инструментом была скрипка, ее история очень грустная, она связана с нашим дядей Ваней, который после войны никогда не брал ее в руки.
Чердак - это «самый любимый свидетель детства», самое таинственное и притягательное пространство. Там - твой остров сокровищ. Чего только здесь не обнаружишь под слоями многолетней пыли. Старые глиняные горшки и кринки, разломанные корзины чайники и кофейники, подшивки журналов, коробки с просроченными микстурами и порошками. С ними мы проводили химические опыты: смешивая и разбавляя их водой, окрашивая марганцовкой и зеленкой сугробы своего двора.
Особенно любимым занятием было смотреть на город с высоты чердачного окна. Это была красивая сказка. Желание рисовать эту красоту пришло ко мне очень рано. Старательно вырисовываешь каждую веточку, каждый листочек и в отчаянии откладываешь от себя рисунок - не получается так, как за окном

В платьицах фланелевых сестрички
В скверике березовом сидят,
У одной - красивые косички,
А у светленькой - веселый взгляд.

У берез листочки в три копейки
И плакат на доме: Май-Мир-Труд!
Домик детства прост и незатейлив,
Но, какие рядом вал и пруд!

Прожита из жизни лишь страница,
А роман нетронутым лежит.
Тонко-тонко звонкая синица,
Что-то нам о главном говорит.

У меня есть вредная привычка
Заглянуть в ушедшие года,
Где ж тот «скайп», любимая сестричка,
Чтоб увидеть маму и отца?

Поздней осенью пруд покрывался льдом, и мальчишки пробовали его на прочность сначала камешками, а потом и ногами. Зимой здесь устраивались городской каток, над ним горели разноцветные лампочки, транслировалась веселая музыка, под которую катались по кругу школьники и приехавшие на каникулы студенты. Как заманчиво звенел лед под коньками, как не хотелось уходить с катка домой!
А весной со всей округи в пруд стрекалось множество ручейков. Ночью их примораживало, и над некоторыми образовывались ледяные кружевные завесы. Днем в них образовывались окошки. Мальчишки пускали по ручейкам выструганные деревянные лодочки и бежали рядом с ними до пруда, выхватывая перед самым водоемом свою игрушку.
Моя сестренка захотела в воображаемой лодочке-ванночке прокатить нашего пупсика. Он отважно, как оловянный солдатик в сказке, пустился в опасное плаванье. Светланка бежала за «лодочкой» и следила, чтобы она не потерялась из вида, чтобы вовремя спасти пупсика от большой воды.
Но, то ли лодка застряла под снежной крышей, то ли она утонула или юркнула все-таки в пруд. Пупсик погиб и долгое время наше горе было неизбывным.
Прошли годы, но до сих пор, когда меня догоняют воспоминания о моем доме, его предметах, его звуках и запахах, когда мелькают в памяти наши юные отражения в старых зеркалах, я снова живу в мире детства.

Владимир

"Наша улица” №251 (10) октябрь 2020