Юрий Кувалдин "Навстречу себе" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

НАВСТРЕЧУ СЕБЕ

рассказ

 
Иду навстречу самому себе, стараюсь быть всегда предупредительным, не тороплюсь, но всё равно кто-то постоянно подталкивает меня и сама земля уходит из-под ног, так что иногда кажется, что я двигаюсь спиной вперёд, хотя как определить, где начало переулка, а где его конец, понятно, что это можно сделать по номерам домов, там, где 2, а потом 4 на чётной стороне, а на другой 1 и 3, то здесь и будет начало переулка, но это всё условности, вот я и хожу так, причём, он с той стороны, я с этой, я молодой, он старый, будучи молодым не узнаю свою старость, оказавшись старым не могу узнать себя молодого, да, мы сильно изменились с тех пор, то есть он с того конца переулка, а я с этого, хотя смутно догадывался, что сероватый налёт подчёркивал на лице старика скульптурную резкость камня.
По звонку бегущие вспять дети, чтобы крепче уснуть на рассвете, могучими тучами всех накрыл сон, когда ритм всех сердец застучал в унисон, и яснее ясного ясность наступает во сне, и когда я во сне, то ясно, что снюсь самому себе, сонно ступая осторожно, перемещаюсь в параллельный сон, ведь, по сути, это ясно каждому спящему, что демонстрируется сон против его воли, вот в чём сна соль, он сам по себе изволяет явиться, чтобы выявить ясность жизни, которая снится всем нам с мнимой реальностью пополам, где язвительные сцены торопят встать на колени, биться лбом о мрамор пола, и это диктует сна школа.
Художник рисует не для того, чтобы на очередной выставке получать цветы, он смотрит далеко вперёд, когда его тело возникнет точно таким же, как и положено по образу и подобию, и он посмотрит на свои картины, размещённые во всемирной галерее вместе с шедеврами Казимира Малевича, Эдика Штейнберга, Александра Трифонова, Иеронима Босха, Игоря Снегура, то есть с теми мастерами, которые не снимали кальку с так называемой действительности, о создавали свой собственный художественный мир.
Женщина красит губы, мужчина сбривает щетину, только с одной стороны, половину лица, женщина красит только верхнюю губу, где отчётливо виден изгиб сердечка, мужчина натягивает брюки-галифе, женщина надевает юбку с разрезом сзади, чтобы виднее были шелковые чулки, которые до этого она прикрепила застежками на резинках к поясу для чулок, мужчина, подтянув портупею и проверив кобуру с табельным оружием,  надевает хромовые сапоги со скрипом, женщина облачается в чёрное демисезонное пальто, мужчина надевает шинель, на женщине появляется шляпка с вуалью, мужчина нахлобучивает серую каракулевую папаху, женщина и мужчина встречаются в вестибюле учреждения, дежурный вытягивается по стойке «смирно» и отдаёт им честь.
Вырваться из социальной системы координат дано единицам, создающим свою художественную систему, поэтому они возвышаются над социумом, достаточно только поднять руку к книжной полке и снять с неё Гофмана, Андрея Платонова, Достоевского, Гёте, Булгакова, Сэлинджера или Данте, к которым примыкают, разумеются, и гении, работающие в знаковых философских системах, такие как Кант, Флоренский, Пиама Гайденко, Шопенгауэр, или Хайдеггер, а с ними в системе знаков, превращающих воздух в краски,  Малевич, Марк Поляков, Веласкес, Брейгель, Александр Трифонов, Левитан или Борис Минковский, вот видите, мы читаем имена, через которые открываются независимые от уложений штатного расписания государств надмирные системы, которые с древнейших времён преображали тварь земную в ангелов небесных.
Равновеликие значения даны тебе для поучения в разночтении, но при первом приближении не находим этому подтверждения, иначе и быть не может, поскольку первое прочтение в возрасте полутора месяцев не соответствует второму прочтению в восемьдесят шесть лет, а кто с этим не согласен и спорит в семнадцать лет, потому что на все вопросы в юности готов ответ, тот забывает об этом споре, да и вообще ни с кем не находится в ссоре, поскольку самого его уже на свете нет, вот в чём разночтения секрет.
Ты раздвоен и не надо бояться этого, потому что раздвоение присуще каждому человеку, только большинство об этом даже не догадывается, а ведь много чем помог человек своему животному, но помог человек читающий, у остальных же говорящее животное слито в одно «я», подобного рода заблуждения как бы выводят человека из отряда животных, ставя его над всем миром, но там стоит только Книга, а не звериное тело, называемое человеком по рождению, но человеком становятся, а не рождаются, рождается животное, и этот тезис пришелся тебе по душе, в подобных случаях ты почти не испытывал сомнений о сущности этого животного, отчётливо понимая, что животное для спокойствия окружающих необходимо дрессировать.
Раз, и легло случайно слово, любое, чтобы разогнать абзац, для понимания совершенно иного существа текста, когда ты живёшь в нём, а другие видят тебя всецело даже после исчезновения тела Гоголя, потому что ты сам живёшь во всех текстах снова и снова, благодаря слову, и ничего иного тебе не надо, награда тебе дана рекою мысли, воскрешающей бытие до появления этой самой мысли, потому что писатель пишет не эти сухие мысли, а изливает каскады слов, рождающих эти самые уловимо-неуловимые мысли, а если рука бежит впереди головы, то это и есть признак невероятного писательского мастерства, поскольку писатель есть человек умеющий с ходу заполнять текстом страницы, развивать от любого слова целые главы, подобно полёту птицы, которая не думает о том, как она летает.
Когда накатывает равнодушие ко всем проблемам сразу, то жизнь представляется гладкой лентой реки, которая ни у кого не спрашивая, ни на кого не серчая, течёт себе и течёт, так и ты в момент равнодушия просто протекаешь по жизни, как осенний лист по той же реке, и это состояние умиротворения так греет душу, что хочется слушать едва различимые музыкальные переливы самой воды, когда душа равна воде, а вода равна душе, а лист осенний равен воздуху, а воздух равен солнечному блику на поверхности реки.
Простирается мысль так далеко, что даже стирается, исчезая за горизонтом последнего придаточного предложения наисложнейшей синтаксической конструкции, потому что неосведомлённый читатель всё время стремится куда-то вперёд, к какой-то, как ему кажется, краткой мысли, к морали, как в басне, но вот беда, никакого сухого остатка такой читатель не находит даже в рассказе Чехова «Унтер Пришибеев», хотя таких читателей не бывает, это мнение человека, книг не читающего, глазами с экрана он что-нибудь ловит, да ещё при помощи слуха, но с комбинаторикой знаковой системы, трансформирующейся в мозгу в собственные смысловые блоки, в картины, вызываемые только собственным воображением, он не знаком, поэтому настоящая жизнь в Книге простирается мимо него.
Богоявленский переулок был проездом Куйбышева, то есть Куйбышев явился навсегда по мановению Бога, чтобы этого самого Бога разместить в учебнике «Научного атеизма», а как же иначе, ведь Куйбышев со товарищи пришли навсегда, замыкающими историю, и после них никого уже не будет, они будут жить в Кремле вечно, поскольку животным в голову не приходит, что они лишь текущая тварь, перетекающая одна из другой твари, первое желание которой объединиться в стаю и подчиняться вожаку, и по его команде урвать, сломать, убить, вот почему им окультуренные животные под названием «человек» стоят поперёк глотки, ибо человек сохраняет, создаёт и живёт жизнь вечную в Книге, а этих тварей смыло с лица земли бесследно, были-то они здесь проездом.
В хорошую погоду человеку дома делать нечего, разве что посверлить дрелью или попилить «болгаркой» что-нибудь назло соседу-очкарику, но вчера, в дождь, всё это проделал и послал в известном направлении очкарика, как делал это всегда с азартом победителя, а тут солнце, взял удочку, на пруду посидеть с четвертинкой, настроение совсем улучшилось до забытья, и вдруг загремело, засверкало и ливень всех загнал в казармы, то есть по домам, тоска, хуже настроения не придумаешь, жена мозговую кость в борще не доварила, поругались, она на диване уснула, он в кресле перед телевизором, так и живёт по настроению, а что собирался делать, как обычно, пилить, сверлить.
Погода прекрасная. Все на пляже. Кроме писателей, у которых урок жизни - ни дня без строчки. Женщина с неослабевающим вниманием следит в окно самолёта, где в багажнике летят с ней три огромных чемодана, набитые одеждой и обувью, чтобы каждый день можно было появляться в новом обличии, представляет себя на пляже, слышит шум прибоя, а вечером танцует с обворожительным партнёром в ресторане под джаз в ритме неспешного шелеста набегающей на гальку пляжа морской волны. Смотрю на наше время из своего текста спустя 1000 лет. Вы не ослышались. Смотрю глазами текста. Все исчезли бесследно. Писатели на месте. Так Данте смотрит на своё время из «Божественной комедии». Все - на пляж. Писатели - к столу.
Понятные по отдельности слова, поставленные писателем в определённом порядке в сложной синтаксической конструкции, становятся абсолютно не понятными не читающим книг людям, вот именно на этом парадоксе строится раздел между интеллигенцией и народом, хотя слово «интеллигенция» слишком размыто понятийно, когда каждый чиновник причисляет себя к интеллигенции, и даже прохожие в шляпах и в очках народом называются «интеллигентами», поэтому точнее будет сказать «аристократы духа», но таковые, как говорил известный пролетарий Шариков, живут в Париже (извечная борьба тоталитарной России с умными и с Западом), кстати, словарь синонимов русского языка даёт и вполне большевистско-шариковские соответствия: «рохля, мямля, вахлак, недотёпа, тютя, растрёпа…», и всё же понятно, о чём я говорю, о людях высокой культуры, а ещё точнее, и сокращая круг до минимума, людях порядочных.
Охвати своим вниманием меня, и тогда я вдруг воскресну весь вниманья, мания преследует меня непониманья, ведь понятно, чтобы воспринять чей-то образ, нужно распознать в буквах текста тайное признанье, погрузиться в это состоянье, когда тайна выявляет явь, но не воплощаясь в прямизне познанья, дикое сознанье тянется к всеобщей наготе, но культура надевает знанье потаённых мыслей в новизне, чтобы сказанное как признанье выглядело скрытым как везде, надевают люди свои зданья, чтобы жить таинственно нигде.
Отклик находишь не ты сам, а твой текст, традиционно объединяемый читателями с твоим телом, наличие которого подтверждается изображениями и записанным голосом, таким обычным организмом, регулярным, партикулярным, эпистолярным, что просто ума не хватает, чтобы растаять на похвальных ухабах, где и Гоголя болтается голова, убежавшая из могилы, потому как не утаишь в мешке шило, тем более, что повторило оно любое другое тело, становящееся проигрывателем древних книг, дабы хоть кто-то задумался на миг, что он зверёныш, заговоривший словами от момента своего рождения до упокоения в глубокой яме, поскольку колесо времён вращается вместе с нами, из новорожденных становящимися стариками.
Объективности ради посмотрим на мир глазами Гоголя, без которого вряд ли возникнет объективность, потому что мы не учитываем взгляд на тот же мир Достоевского, а чтобы приблизиться к пониманию сего состояния, перевоплотимся в Андрея Платонова, чтобы увидеть мир глазами рыцаря пролетарской революции Копёнкина, тогда уж для детализации привлечём воззрение на тот же самый мир Франца Кафки, и уж от него перебросим мостик на Михаила Булгакова, следом рассмотрим женщин Маргариты Прошиной, и так почти до бесконечности, поскольку объективный взгляд на мир содержится во всемирной библиотеке.
Если разум, как говорят в народе, не кумекает, так обратите внимание на свой ум, но не путайте его с мозгом, мозг - это стакан, а ум - водка, которую в стакан наливают,  вот если нечего налить, то и стакан пуст, как ваш мозг, теперь идите в обратную сторону, налейте в мозг роман Достоевского, конечно, Фёдора Михайловича, «Преступление и наказание», отговорки не принимаются, мол, нам этого не нужно, мы книжек не читаем, мы неграмотные, читайте по буквам, хоть всю жизнь, но не пропуская ни одной страницы, вот тогда ваш стакан будет наполнен умом, и будет о чём разуметь, то есть вы с ходу образумитесь. Я понятно говорю?
Индивид полагается на свою память, но в школе ему не говорили, что он умрёт в свое время вместе со своей памятью, тем более ему не говорили, что миром управляет Бог, не тот, который на небе, хотя и там Он, и не тот, который нарисован на стенах храмов, хотя и там Он, и не тот, который входит в лоно женщины, чтобы извергнуть семя новой жизни, хотя и это Он, и не тот, который начинается с буквы «Х», давая старт всем словам и языкам в мире, не спешите с выводами, всё равно вы не успеете родиться, чтобы узнать Бога, как умрёте.
Махнём сто грамм на посошок, дабы осанку сделать гордой, пойдём-ка вдоль реки, дружок, походкой неприлично твёрдой, едва приподнят подбородок, так чайки шлёпают в шеренге, одно названье самородок, архитектурный друг Кваренги, внеисторическая школа, сравнений бархатный запас, души звучащая виола, в воде троится личный Спас, преображенье колоссально, как странно, что я вертикален, да что там, просто идеален, в своём величии буквален.
Есть даже «задний ум», которым мы сильны, о чём тут говорить, когда все истины вывернуты наизнанку, а сердце утратило любовную начинку, превратившись в пламенный мотор, так что то, что целительно телу, противно духу, не душе, не дыханию, а тексту, который и есть дух, а не нечто состоящее из неосязаемости, когда не о чём говорить всерьез, поскольку тело и текст несовместимы, и в конечном счете мы чувствуем изъяны в любой философии, где претворяются поверхностные кульбиты без проникновения в спальню царя Соломона.
И не надо долго расспрашивать человека, чтобы понять, что он из себя представляет, потому что он сам всё расскажет, стоит с ним выпить, с первым встречным, например, у реки, вот этот человек охарактеризовал себя рыбаком, и это как пример поразителен, в сущности, жизнь его посвящена рыбной ловле, три серебристых поймал плотвички, по которым не скажешь, что он рыбачил на удочку ради еды, а что касается удовольствия, то это, разумеется, да, у воды, на воздухе, в конце концов, просто проведение времени, которое надо как-то убивать, причём с толкованием в том смысле, что жизнь непонятная штука, вынужденная мера со случайными обстоятельствами, которые предвидеть заранее нельзя, так что бей время, убивай, пока оно тебя не шлёпнет по затылку.
Вертикальный в облака дом с разноформатными окнами, с видом на широкий изгиб реки в современных формах, как будто сам Шехтель трансформировался со своим неповторимым модерном в тридцатиэтажное здание на очень высоком берегу, когда даже из окон первого этажа Москва расстилается в панорамной всеобъёмности, наводит на мысль о параллельных реальностях, с одной стороны, политический тяжёлый средневековый застой, а с другой, строительный ноухавный рывок от хрущёских коммунистичеких с лицом крепостных крестьян пятиэтажек к вершинам градостроительного прогресса, наводящего на мысль, что реставраторы совка через сотню лет исчезнут бесследно, а Москва будет сиять интеллектуальным демократическим торжеством.
Основной вопрос философии сводится, как ни крути, к сущности лужи, потому что, если разобраться, затем лужи служат стуже, чтобы ты падал, иногда даже из состояния бытия переходил в небытие, неожиданно поскользнувшись, а если ожидаешь чего-то, то и не упадёшь, не испытаешь всю прелесть падения на заледеневшей луже, именно неожиданно, в этом вся истина, да ещё припорошенной лёгким красивым снежком, потому что всё на свете нужно, и в первую очередь необходимы лужи, отражающие ночью звёздное небо, чтобы ты всю дорогу ощущал нравственный закон в себе, и не просто так нужное присутствует везде и во всём, ведь человек пытается разобраться в этом, не тот, так этот, или какой-нибудь третий догадается, что гром нужен для того, чтобы с неба полилась вода и повсюду сделались лужи, которые обязательно дождутся стужи для того, чтобы грохнувшись, ты распознал их сущность изнутри и снаружи.
В Москве пленительные розы цветут там и тут, хотя бы случайно заглянем на Волхонке в сад музея искусств Ивана Цветаева, где изогнутые аллейки пышут красотой целого потока сияющих роз, и даже колонны от них расцветают, недаром музей и основан Цветаевым, и дочь несмотря на ночь империи распустила бутон поэзии, превратив явь в сон, какое великолепное убранство Серебряного века для глаза возвышенного человека, разместившего среди мрамора и гранита музейных роз ланиты в прекрасной парковой зелени, щекой к щеке склоняются розы, целуются девушки в симфонии царственной прозы.
Что тебе помнится, и кто бы подтвердил, что воспоминание соответствует тому моменту, который, упоминая, ты назвал адекватным событию, этим объяснялась вся предшествующая история, уверенность в правоте которой вызывала восхищение вождей, специально заказывавших углубить историю своих удельных княжеств до сотворения мира, так вот, вся история сочинялась на глазок, поскольку дело было далёкое, а существуют только инспирировнные протоколами властей записи, и то что написано, казалось, уже не переиначишь, конечно, можно избежать ошибки при нескольких свидетелях, но Куросава в своём «Расёмоне» (по Акутагаве) показал, что истины вообще, для всех, не существует, есть только истина художника, которому и нужно отдавать благодарность за то, чтобы прийти в мир воображения для создания собственного миропонимания, и чтобы твоя поэзия вызвала радостные чувства, которые каждого человека изредка навещают.
Над высокими домами за рекой ещё более высокие, а за ними почти на горизонте куст шпилей небоскрёбов в осеннем сиянии золотом пурпурного заката, когда слева бьёт алый луч в шпили, то звонко отражается от них и летит свистящей стрелой мне в окно, пронизывает стекло, и ударяет в циферблат настенных больших часов с боем, которые отбивают семь ударов, во время последнего из которых отражённый от бронзового маятника луч устремляется в обратном направлении, но траектория его полета идёт ниже, прямо в золотые буквы идущего по реке белого теплохода «Сергей Есенин», конечно, в Константиново, увозя туда московское солнце.
Обожают люди давать друг другу советы, как жить, делают замечания, за глаза стараются унизить любого, это и понятно, потому что каждый человек считает себя умнее другого, особенно впечатлительно эта черта проявляется в пересудах на скамейках у подъездов, на бульварах, да где ни придётся, всюду слышу то про того, то про этого, который каждый день в телевизоре молодится, и тот не тот, и этот ни этот, причём, во время обсуждения каждый, практически, выражается значительно острее литературной речи, но суть во всём у них одна - каждый, кто попадает на язык, оказывается намного хуже говорящего, который, ничего не придумывая, самостоятельно рисует портрет любого человека черными красками, и даже в голову критикам не приходит хоть кого-то похвалить, ибо по их мнению хороших людей в истории человечества не находилось.
Из тьмы какой-то робкий огонёк посылал мне мерцающую улыбку прошлых лет, и ночь сегодняшняя казалась мне уже давно прошедшей, и завтрашний день поглощался улетевшей в далёкое прошлое ночью, и так всегда невидимой нитью всё будущее уже устремилось в прошлое, где весь сгусток жизни уменьшился до этого мерцающего огонька, и он походил на крохотную точку глазка выключенного компьютера, улетевшего в прошлое со всеми своими системными блоками, скайпами, мониторами и клавишами, поскольку мир вылез из компьютера наружу, чтобы своим мерцающим реализмом доконать всех нас моментальным превращением неживого в живое, явного в тайное, и наоборот - живого в неживое, и тайного в явное.
Всё сильнее оживало то, что уходило, приобретая только хорошие черты при исчезновении прочих, и так всегда уходящее преображалось в исключительное, и в ушедший момент захотелось удалиться в то блаженное состояние, когда виделась бесконечная прекрасная жизнь, которая подтвердила надежды, а произошло это, понятно, поздно, когда все как бы замерли в обходительной улыбке, слегка сожалеющей, чтобы поразить сноровкой трезво смотреть на жизнь, но сдержанность не позволяла.

"Наша улица” №252 (11) ноябрь 2020