Юрий Кувалдин "Кажется" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

КАЖЕТСЯ

рассказ

 
Цвет диктует настроение, часто неважное, как песнопение в успение рыжеющей природы, когда, казалось, не было восхода, а продолжалась фиолетовая ночь, со свинцовым налётом, такого цвета бывают переспелые сливы, когда от дождей поржавели железные отливы на окнах, соткана охра с ворохом меди, дрожащей осины трепещут кармины, в пруду отразилось чернильное небо с розовым пятном промокашки, то ясно, то мрачно сверкают букашки в тлеющем свете углей потухшего костра запада, а восток наглухо закутался во мрак со слабыми оттенками мокрого асфальта, вслушиваясь в болезненное сокращение сердечной мышцы засыпающей на ветке испуганной птицы.
И вся-то жизнь для собственного удовольствия, которое, удовольствие то есть, идёт украдкой, потому что показываться нельзя, взволнованная душа не позволяет, взгляд посторонних пугает, особенно в то высшее мгновение удовольствия, когда эта самая твоя душа чувствует что-то такое, о чём даже подумать страшно, намекает на присутствие того, кто выше, и всё это замаскированное, как вся жизнь есть миф и эвфемизм, вызывает восхищение, запретные мысли наполняют под завязку, в то время как рассудок на пике удовольствия твердит: ты совершаешь преступление на неприступных рубежах тайны.
Писать нужно так сложно, чтобы тебя никто не понимал, кроме любителей литературной формы (которая и есть содержание), вот ведь ясно, что прошло слишком много времени, чтобы самому стать формой, когда даль прошлого приобрела вид хрупкой снежинки, такой хорошенькой, светящейся, орнаментальной, конструктивистской, что и всё это самое ушедшее представилось невероятным счастьем, всё плохое улетело в чёрную дыру бесследно, и вот, глубоко осознанная сущность жизни, на сей раз обращенная в этот ледяной кристаллик, догадался, что, вопреки всему, нужно складывать свою снежинку из воспоминаний, оставшихся в моей памяти, и от этой по-детски наивной мысли удивился бытийной глубине, сталкивающей понятия живого и мёртвого, и отчетливо разглядел в капле от растаявшей снежинки свои старческие и одновременно младенческие черты.
Этот, который «убедился», идёт всегда с грузом беды, чтобы убедиться в этом, он всё время попадал в беду, и после первых же догадок, что он именно туда попал, старался оправдаться тем, что беда случается иногда со всеми, часто по ошибке, редко преднамеренно, чтобы отправить его переживания в обратном направлении с той целью, чтобы он заговорил о своей проклятой несчастной судьбе, да чтобы вся округа слышала о нём несчастном, потому что, как только разговор заходит о нём, так все сочувственно опускают глаза и вздыхают, выражая таким образом понимание его регулярных бед, после которых всё время он убеждался в своём полном идиотизме, впрочем, и все прочие считали его человеком со сдвигом, ничего при этом не узнав толком о самих себе.
Да, конечно, не сразу только потому, что они, ё-моё, не вняли, ибо как разобраться в немотивированном поведении гения, ведь свой покой дороже, ух-ты, ишь-ты, этого простить никак нельзя, потому что, когда простишь, не напишешь прощальный «стиш», этого от себя даже не ожидал, зал был огромен и гулок, до того был этот, а потом уж тот, за которым приплёлся этот, который уже был не тот, и этот не этот, ко-ко-ко, словно для торжественных прогулок из угла в угол, где переулок загнулся за тот угол, ему этой среды достаточно, теперь и само ещё не так, тем более мне по иным соображениям, ужотко, во время движения, хотя я не сразу догадался, что сюда прийти не сумел, круглый столик, фу-ты, белая скатерть, здесь тот и этот с, ля-ля-ля, приветом из междометий.
Сугубо позитивно смотреть на вещи опасно из-за недоброжелательности окружения, которое не устраивает твоя тактичность, культура абсолютно музыкальной фразировки, да и вообще пребывание в другом измерении, поскольку окружение не любит одиночек, не разделяющих точку зрения окружения, которое находясь в самой гуще социума, неотрывно следя за временем, никогда не одобрит твой сложный технический приём по уходу в текст стратегических далей, где только классики места себе облюбовали, и не имеет смысла вступать в полемику с окружающими вещами, у которых после хорошего старта наметился некоторый спад, а у тебя только вертикальный подъём по превращению себя в выверенный мастерством текст, это тоже важно, конечно же, но на всякий случай помни, что вещи за тобою пристально наблюдают, и время от времени палки в колёса вставляют.
На даче умиротворённая хозяйка с томиком стихов: «Сердце в будущем живет; // Настоящее уныло: // Все мгновенно, все пройдет; // Что пройдет, то будет мило», - георгины на столе в стеклянной прямоугольной вазе на фоне окна, с промытыми дождём стеклами, за которыми зеркалит синим небом пруд, по берегам которого остролистые заросли камышей напоминают шпили соборов среднегерманских городков, вроде Кохема, в долине реки Мозель, или Бамберга, расположенного на семи холмах, как Москва, в северной части Баварии, сказочных городков, примостившихся на склонах гор, по которым скользят, едва дотрагиваясь до вершин, белые с чёрной подбрюшиной облака, отражающиеся в германском пруду, от которого видно промытое дождём окно, за которым на столе стоит ваза с только что срезанными в саду георгинами, «…что записано, то не пройдёт», - мысленно возражает классику хозяйка.
И вот я с внучкой Лизой повторяю, читая «Критику чистого разума», что для Иммануила Канта разграничение осознания себя и осознания собственных состояний через совершение актов синтеза, с одной стороны, и осознания себя и осознания собственных состояний в качестве объектов конкретных представлений, с другой стороны, имеет фундаментальную важность. Когда индивид осознает самого себя и собственные состояния благодаря чтению и познанию, воспринимая  это своим умом, индивид осознает себя спонтанным, рациональным, самолегитимным и свободным - в качестве того, кто совершает поступки, а не просто в качестве пассивного воспринимателя чужого текста: «Я существую как рассудок, который сознателен лишь благодаря своей способности сводить воедино», «благодаря деятельности «я», кубики, верёвочки, клинышки, таблички, окрашенные святостью души.
Самое хорошее брошено за ненадобностью, не думаю, что пью, на одной ноге стою цаплей в пруду, разве это не хорошее, но за ненадобностью брошено, что-то лучшее над головой витает, или в самой голове, не знаю, переступаю лужу, пережидаю дождь, мощь всемирного потопа неизъяснима и волоока, как проволока по забору, такая же задумчивая, как красавица с синими огромными глазами с поволокой, но с лица не напиться, как говорят старушки, собирающие белые грибы на опушке, нет спору, что речь идёт о воде, всюду и везде ходим по воде, прячемся от воды, льём воду, не зная броду, место имеем мы в наводнение по самую смертельную риску, медный всадник поскачет на водовозной кляче, проклиная самое хорошее - воду, проклятую за ненадобностью, брошенную ради жизни на возвышенности, на семи холмах, царям на радость, себе на страх.
Бурят землю до древних пород, раскопы, мумии, монеты, иные предметы, и даже вскрывают гробы, там, где мы давным-давно зарыты, каждый был фараоном, каждый был наполеоном, с маленькой буквы, потому что с большой только Бог, которого вообще не было при торжестве ископаемых, а там, где попадался, писали с маленькой в учебнике научного атеизма, бурят, качают нефть, а как она кончается, падает власть ископаемых, тело стандартно, серийно и изготавливается Господом под копирку по своему образу и подобию, копать нужно не землю, а тексты, Слово, ибо только через Слово млекопитающий примат становится человеком, сразу после этого слушаем «Кан-кан» Жака Оффенбаха из оперетты «Орфей в аду».
Птицы летают поодиночке, хотя и в стае, каждая играет своими крылышками, как и цветы мечтают поодиночке о счастье на многоцветной поляне, старые упадут, новые оживут, сильные встанут, слабые завянут, бабочка птица, гнездится синица, синяя страница льда напиться, и то и это повторится, не плачь девица придется снова родиться, чтобы в одиночестве плакать, разглаживая старое платье, мать завещала петь в облаках, птичку ежата качнут на руках, ах, взмах, невозможный размах, великолепное сочетание современных одиночеств, в серебристом бархате рассвета, не успевают обернуться, как уже новое утро, и все одинокие в стае, каждая птичка сама воспаряет, каждый цветочек сам себя украшает в любые дни, проведенные вместе, блестящих от солнца, всё бесконечно радовало первых встречных на обширном перроне птичьего вокзала.
Книги управляют людьми, точнее, почерпнутое из книг превращает животное в человека. Но тут вот о чём. Чем реже человек книжный встречается с определённым природным лицом, тем менее подыскивает причину отсутствия в той или иной ситуации, опутанной нервами перегрева самолюбия, то самое ценимое во всех субъектах в самой полной мере, особенно, когда незаурядный ум пасует перед инстинктом самосохранения и, скажем мягко, «продолжения рода», вполне справедливые положения, поскольку их реальность не нужно обосновывать, лишь можно воздать должное двоякой сущности бытия, животной и интеллектуальной, хотя стоит оказывать уважение и тому и другому, но ум сам положительно высказывался неоднократно об этом, поэтому каждому желающему из животного превратиться в человека жизненно необходимо почерпнутое из книг.
После крепкого сна разминаю кости, потрескивающие, как на лобовом стекле идущего на большой скорости автомобиля потрескивают разбивающиеся мухи и шмели, от которых торчат в разные стороны колючие усики заката, вызывающего радость волн в воздухе интернета, которые ты не видишь, и поэтому говоришь, что их не существует, при этом нажимаешь кнопки мобильника и сообщаешь подруге, что потеряла друга, которого в воздухе не видно, он исчез волнообразно в сети ноосферы, как говорил Вернадский, предсказав осуществление души в параметрах знаковой системы, работающей вне правил и не по схемам, а как поэту угодно, сегодня, прежде и ежегодно.
Всегда ощущаешь себя персонажем среди прочих персон, которые, конечно, тоже персонажи, не подозревая того сами, многие из которых столь беспечны, что даже не несут за самих себя персональной ответственности, потому что скрыты ролью, исполняемой в данную минуту, продавца, врача, шофёра, всё мимо проплыло, звучит лишь странная твоя нота, страница новой роли чиста, впечатление такое, что все играют с листа, а кто откроет глубину своей жизни на сцене, того высветлят отблески от чётко обрисованных накрахмаленных облаков, когда сама судьба разворачивает тебя туда, где бы ты тайно наслаждался своей нотой.
Во всём медленное перетекание, такое медленное, что даже не замечаешь этого перетекания одного в другое, постоянно находишься как бы в остановленном времени, когда лето длится бесконечно, выглянешь в окно, а всё лето, лето, лето, и так это неуловимо чуть-чуть золотится, перетекая в осень, которая, кажется, всю жизнь была за окном, сколько раз не выглянешь, столько раз увидишь лист кленовый золотой, успокой свое сознание, от твоего познания она за час не превратится в белый день, ещё медленнее твоё признание, нет ничего более медленного, чем литература, в которую часто попадают торопыги, мол, сразу всё, книгу, славу, но они столь же быстро исчезают с лица земли, как и появились, а медленно перетекают из века в век Данте с Мандельштамом, Булгаков с Веничкой, Кафка с Платоновым, им торопиться некуда.
Перемещение в пространстве обладает невероятным постоянством, чуть что не так, а это знак, из этого угла вселенной перемещаются в иные точки, подальше от сына и дочки, с которыми нету сладу, остаётся одна отрада переместиться в аэропорт и махнуть к морю в круизный порт, разрезать печаль, как рождественский торт, приветствуя горе, не споря с друзьями, оказавшимися в жизненной яме, в чем, известно, виноваты сами, запутавшие себя пустяками, тротуары толпятся головами, перемещающие себя ногами от дедушки к маме, и все как на подбор святы, нимбы повсюду, им бы ко счастью, золотом объяты дни наших ненастий, дождливое племя тянется клином к югу, оттуда на север, охладить возбуждение от постоянного воскрешения для нового перемещения.
Что за страсть, не жить, а переживать, день прошёл и слава Богу, причем, приходится переживать всё подряд, добродушное и строгое, мрак и маразм, белое и красное, важное и напрасное, в общем клубке переживаний оказываемся в ликовании или страдании, кому что нравится, и вовсе не исправиться от перехода из одного состояния в другое в поисках, разумеется, покоя без переживаний, стенокардийных стенаний, чтение вслух Александра Блока, вот морока-то, слёз и всхлипов на грани разлуки, с мукой любви в руках, попусту обретённой на десять минут, влюблённых, разводящихся сразу, как только в глазу у друга замечена пылинка, ворота даны для того, чтобы в них упираться рогами, без полива завяла на подоконнике в горшке былинка, горе-горюшко, мыкаться, тискаться, дурь и одурь, переползать изо дня в день, тень наводя на плетень.
Золотое вращение листьев на поверхности пруда перегороженного ручья перед нырком в трубу, каждое препятствие рождает вдохновение для обновления пейзажа, золото листьев в воронке вращения, перевоплощение в круги красивого ада, предназначенного для художественного взгляда, белые колонны дворца отражаются в зеркале пруда, разлившегося из ручья, которому не дали воли, и так в неволе ручей создал парковые пейзажи, а человек перегородил переулки пассажами под стеклянными крышами, каждое препятствие увеличивает влечение к украшениям.
Не имея ни времени, ни пространства, мох доедает надгробные камни с невиданным постоянством, стёрты имена и даты, зеленью покрыты, зеленью распяты тюремные палаты допотопного века, так из подмосковного тогда Люблино, которое ни в кого не было влюблено, неофит позеленел от настырности, пред которым, считал, весь мир виноват, и умчался в даль этот дворовый герой из дома номер 111 по Люблинской улице Олег Даль, нет и следов железного человека, всё озеленело биоматериалами, которыми были и стали мы сами, идут по дороге тополя, переговариваясь с берёзами, строем создавая подобие аллеи, в конце которой шумит на ветру мощный дуб, перекрывая белоколонный особнячок, которому невдомёк, что он стоит поперёк шествию стволов, озеленяющих всё на свете, впрочем, из дырявой крыши тянутся ветви молоденьких тополей и берёз, зелёное работает всерьёз.
Помнят только хорошее люди, упавшие в вечность, уходить же туда не спешит ни один гражданин, пребывают в своих недостатках с усладой беспечно, позволяет такое теченье прожить до седин, ведь рассеивается сознанье в признании прощенья, время наделено устраненьем изъянов души, изгонять недостатки лишь для своего улучшенья - безнадёжное дело, поскольку они хороши, забавляло до слёз оправданье своих недостатков, натыкался всегда на наличие их у родных, и себя не щадя, в недостатки нырял без остатка, ведь приятно прослыть сорняком в злых устах у других.
Сложное сочинение из луговых растений, сплошное переплетение нравов и мнений, без сомнения, песнь песней в женском исполнении под руководством репейника, мудрого и усатого, как героическая песнь поэта лохматого, завзятого посетителя рюмочной в Кривоколенном переулке, ведущего в витиеватые луга державинских времён, где под лопухами расцвёл Наполеон, вскормленный московитой бюрократией, наполненной отвращением к русской речи, глаголящей лишь по-французски в переулке узком среди местоимений луговых растений, ядом любви наполняется племя предпенсионных поколений, сложно вплетаясь в конструкцию века, в насекомое превратив человека.
Обогащение души происходит во время прогулки, особенно в дождь, лужи отражают фонари, которые включают днём, потому что день у нас всегда похож на ночь, остановился у краснеющего от стыда за нашу непогоду невзрачного куста, но он сейчас хочет выглядеть взрачным, чтобы на него смотрели, и я смотрю на его листики краеугольные, с изящной сеткой прожилок, никогда не замечал этого куста, он как бы выступил ближе к тротуару с газона, да и газона этого не было, чуть дальше стоящее дерево удлинило ствол, вижу закрашенный густой коричневой краской толстый спил, удалили нижнюю увесистую ветку, закрывавшую развесистой листвой до этого газон и куст, дерево выпрямилось, куст вспыхнул от радости.
Только не в красных тонах, можно в каких-нибудь серых, усилив чёрным по канту всего периметра, чтобы создалось ощущение невероятной защищённости от возможного появления этого красного, бьёт по темечку и режет глаз, отойди снисходительно в тень ели, которая тоже очень сильно боится красного, вернётся уверенность в сером с дождиком, а лучше с нажимом, ливня, дабы красному не повадно было бы красить всё вокруг красным, полыхая пламенем, оригинальное зелёное, с молоком матери вспоённое, живое, ненаглядное, пусть само по себе под серым небом стареет, помнится, все мы были молодыми, не выносили пожаров в лесах наши души огнеопасные, но при определённых обстоятельствах возникновение красного приобретало несокрушимую уверенность жара Цветаевой: «Белая гвардия, путь твой высок!».
Этот скажет что-то умное, а потом покажет для не понимающих язык, а реагирующих только на картинки, кажется, таких ныне большинство, но замечание это без упрёка, и даже без лишнего намёка на несостоятельность современников в дешифровке письменного текста, хотя при виде страницы Канта люди падают в обморок, не в состоянии понять ни одного слова, отважиться на это может не каждый, хотя если окажут должное внимание, то покажет себя во всей красе, ибо мир XXI-го века в постсоветской России под вертикальным управлением социальных низов начал существовать только по одёжке, остальное не требуется, а то «что ты сказал», да ничего не говорил, подразумевал, зал опустел, переполнился вокзал, как только же этот тому скажет, тот его сразу строго накажет, мол, держи язык за зубами.
От точки до точки, от даты до даты, всё в твоей жизни известно наперёд, трезвым шагал ты иль сильно поддатым, был средь народа и канешь в народ, уже запрограммирована ритмика без твоего согласия, с котами и собаками сплошная катавасия, напрасно продлеваешь день, он всё равно скукожится, а рыжий котёнок покажет тебе рожицу, впрочем, и взрослые рожицы строят, нет им покоя без дрязг и скандалов, лают на встречных и поперечных, предводимые воплями стаи млекопитающие, матерь святая, нет им покоя в естественном отборе, так ещё усовершенствуют искусственной неволей, вырваться из программы - вот высшая цель, мельница мелет, лютует свирель метели, ой, если бы смели, терпеть-то доколе, смыться сумели, ищи ветра в поле.
Каждый день дополняет другой, даже если он этого не хочет делать, при условии превращения дня в новые строчки бесконечного текста твоей жизни, протекающей в сердечности, стремящейся постоянно к примирению со всеми, что позволяет задействовать остальное в арсенале добродетелей, верность, к примеру, и целеустремлённость в творчестве, при этом, конечно, заостряя внимание на взаимопонимании, если о котором вдруг совершенно забыл, то надобно, чтобы напомнило тебе забытое или упущенное, не будучи в точности уверен в истинности своих суждений, то ежедневно дополняй предыдущее последующим, чтобы за вчера написанным сегодня появлялось другое, иначе говоря, дополняй букву буквой, слово словом, и таким образом превратишься в текст, в котором будешь жить всегда, дополняй.
Год две тысячи двадцатый повелел без всякой ласки превратиться по указке в год две тысячи десятый, десять лет назад мгновенно, каждый год попеременно, десять лет ходить за ручку, как меня учила внучка, десять лет сидеть за партой, десять лет учить уроки, десять лет назад на старте, десять лет твердить упрёки, как положено, природа, уронила свой убор, сна непрошенного вроде мне представился простор, в строчки классиков влюблённый, пьяной осенью объятый, в книгу жизни погружённый продвигаюсь, как поддатый, в свете солнечных лучей, неба ясного очей, восемнадцатое, в будни, октября поэмой будь мне, жизнь тебе успех пророчит, ни к чему печаль мольбы, нити свяжутся судьбы без усилий, между прочим.
Как только захочется тебе возразить кому-то, так вспомни о том, что ты воспитанный человек, которому известно, что возражать кому-то есть дурной тон, но люди друг друга постоянно раздражают, находясь вместе, выясняют отношения, расставшись, думают друг о друге, переживают, и всё это оттого, что привыкли, собственно говоря, и к возражениям человек привык, он сидит сам в себе со своими привычками, и то, что выходит за рамки привычного, вызывает желание возразить, то есть поставить оппонента в рамки своих собственных нормативов, но другое дело, когда возражения касаются писателя, его возражение есть письменное, для прочих возражающих незаметное, как молчание, возражение в постоянно убегающих новых строчках книги.
Наотмашь справа по щеке, потом в затылок, из переулка резко в лоб, так отовсюду, ни направленья, ни прямой, из всех щелей, ни северный, ни восточный, ни южный, ни западный, отовсюдный, колесом, вращающимся экватором, успением рождества, женские крики вроде покохай меня мой ветротеос, со свистом уносясь ортогонально диагонали, вдоль бульвара и поперёк, воронка вращающаяся золотых листьев на площади восставших и падших, водоворот с переворотом к стальному небу с несущимися свинцовыми облаками, невыносимо давящая неумирающая советская стая, крутой космос, смерч экстаза, коленчатый вал вечного двигателя орбит, вихри враждебные сталкиваются и воздушным фонтаном, вознесением винта добивают до чёрного революционного солнца.
С «мыслями глубокими» устного разлива в телевизоре неостановимо артикулируют изо дня в день одни и те же пиджаки в галстуках, похожие на бездонные колодцы, из которых воды не достать, стать обратной связи при этом исключается, потому что спрятались от народа, окопались до гробового входа в бункерах без адреса, чтобы не нашли, болтовня со скоростью пулеметной очереди одного не совпадает с фейерверком петард другого, лишнее прояснение не требуется, они проверяют себя «делами», не к кому обратиться, дабы убедиться в производительности труда устноговорящих об эффективности предшествующего и предстоящего на конференции по уходящему, наталкивающегося на будущее, намек на несостоятельность, нет, можно расстроить чётко работающий механизм присутствия на службе, каждого долг выпал на долю быть в присутствии, ныне, присно и человечно, когда эпоха легким облачком испарилась.
Буду говорить притчами. А что это значит? Да ничего не значит! Как это так? А вот так! Длительность молчания выражается подражанием тому, что не имеет смысла. Иными словами, количество знаков увеличивается по мере молчания, потому что, молча взглянув в окно, я не увидел ровно ничего, мешал ливень, который подтверждал мою мысль, что течение букв алфавита достойно только пиита, который утратил смыслы, и носит песни свои в пустых вёдрах на радуге коромысла. Понятно теперь, что сказанное ничего не значит? А как же иначе. Это точно, прибитые к жизни обитатели обывательства только и ищут смыслы, сами из себя ничего не представляя. Поэтому соната пустоты, переданная знаками, повествует о небытии ищущих смыслы в вечном молчании.

"Наша улица” №253 (12) декабрь 2020