Олег Макоша “Лето несчастных” повесть
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Олег Владимирович Макоша родился 1 мая 1966 года в Горьком. Работал: строителем, грузчиком, заведующим гаражом, слесарем-механиком в трамвайном депо, продавцом книжного магазина. Первая публикация в американском журнале «Флорида» (2011). Лауреат премий журналов «Флорида», Майами, США (2012). «Гостиная», Филадельфия, США (2019). «Нижний Новгород», Россия (2019). Автор прозаических книг: «Нифиля и ништяки» (2015), «Зы» (2016), «Мама мыла рану» (2019), «Яйцо» (2019). В "Нашей улице" публикуется с №249 (8) август 2020. Живет в Москве.

вернуться
на главную
страницу

Олег Макоша

ЛЕТО НЕСЧАСТНЫХ

повесть

«Я люблю всех, кроме людей».
Валерик - шестилетний мальчик из газеты.

«После полудня

Окно распахнуто в середине лета.
Птичье клацанье - быстро,
быстро, и это не важно. Отсвет
гнилой воды полоснул
солнце; гигантская ночь позади, как если б
Лотреамон пересек уже океан. В три часа дня
смотришь вниз, где белеет каждая мелочь
с укоризненной ясностью. Вполголоса
читают в бледной комнате
молитву; кто? Лето несчастных,
сказал бы мой друг».
Шамшад Абдуллаев.

Повествование о том, как мы выбирали собаку, после смерти Ники - прекрасной боксёрихи и настоящего человека.
Выбирали-выбирали, выбрали и очень полюбили (хотя, чего там говорить, мы любили заранее).

Можно в темпе Собачьего вальса - лучшего вальса на свете.

Я неофит.
Все мои знакомые собачники утверждают, что нет более безжалостной страны для собак, чем Сербия. Где собак за людей не считают, бьют, стреляют, травят, режут и душат. Серёгу из Овсово - били камнями. А подобрали его, травмированного, умирающего - со сломанным тазом, - русские, в кустах у дороги. Вероятно, его сбила машина.
Началось всё так.
Мантуся нашла в инете адрес собачьей передержки на ферме Овсово.
Нет, не так.
Мантуся - страстная любительница собак. То есть, и дня без них прожить не может. Где бы ни увидела - тут же начинает сюсюкать и восторгаться, невзирая на препятствия в лице хозяев. Например, те стоят обалдевшие и растерянно лепечут - да как же? Да что ж такое? Да мы ж купили собачку для защиты и охраны частно и честно нажитого имущества. А не для слюнявых поцелуйчиков с незнакомыми тётями на улице… Но куда там. Лобызаниям, к взаимной радости волкодава и Мантуси, - нет конца.
Типичная картина прогулки в выходной день выглядит так.
Прекрасный летний солнечный полдень. Идём в синих штанах, едим мороженое в шоколаде на палочке, купленное в ближайшем магазине на нашей улице. И вдруг! Навстречу! Не может быть! Вышагивает огромный маламут, ведёт очкастую хозяйку на поводке. Мантуся их видит, бросает мороженое в урну, телефон мне в руку (иногда наоборот), кидается к маламуту и начинает с ним страстно обниматься. Маламут - в экстазе, хозяйка - в шоке, я - привык.
И опять не то.
Всё началось в мои двенадцать лет - с первого сочинённого стихотворения. Зимой, в лесу, где я катался на лыжах (я был страстный лыжник). Я его, стихотворение, помню, как это ни странно, до сих пор.
Но цитировать не буду.
Да.
Но если углубляться так далеко, - я никогда не начну рассказ.
В общем, Мантуся нашла эту ферму, и мы начали туда ездить.

Варили дома куриные пупки, раскладывали их в пакеты, я оформлял в интернете цифровой пандемический пропуск (первая волна ковида), садились в машину и ехали в Чеховский район. Там здоровались с Лёней, если он был на месте, и девочками - Наташей и Наташей, брали собак и гуляли по полю.
Я, в основном, с находящимся на лечении огромным и стриженным от колтунов русским чёрным терьером Радомиром, а Мантуся с весёлым и ласковым, с шаловливыми глазами, Рафиком.
Мантуся обожает собачек с бородкой.

Ну да:
«Целый день стирает прачка.
Муж пошёл за водкой.
На крыльце сидит собачка
С маленькой бородкой.

Целый день она таращит
Умные глазёнки,
Если дома кто заплачет -
Заскулит в сторонке…».

Фоткались, кормились и мирно расставались до следующих выходных. Постепенно у нас появились любимчики, хотя с Мантусей это невозможно - она любит всех собак без исключения. Скажем так, у нас появились близко знакомые собаки, те, с которыми мы гуляли чаще других: русские чёрные терьеры Рэй и Радомир (сначала очень худой и больной, а через три-четыре месяца, выхоженный девочками - невообразимый здоровяк, умница  и красавец), чрезвычайно понравившийся мне полосатый и недоверчивый, что с его историей - понятно, Серёга, удивительной грации и мощи стаффордиха красавица Месси.
И ни разу мной не видимый (я боялся), но хорошо слышимый, гроза всего Овсово, мифический терьер Люцифер, известный под нежной кличкой Лютик (он же Люцик). Мантуся ему в загон мясо кидала прямо в пакете, который он так же смачно сжирал, как и мясо, если верить мощным рыку с чавканьем и сотрясением, доносившимся из-за деревянной стенки загона.
Погуляв, мы уезжали домой, как уже было сказано, и сразу начинали ждать следующих выходных.
А взять собаку мы не могли, потому что жили на съёмной квартире.
А взять хотели.
Я больше всего мечтал заполучить полосатого Серёгу, которого уже называл на свой лад Кофе, а Мантуся склонялась к мускулистой красавице Месси, привезённой в приют московскими бандитами. Они её у кого-то за долги забрали. Потому что так полагается, по их бандитским правилам. Забрать - забрали, а что дальше делать с ней, не знали. Поэтому привезли к Леониду и сказали, не знаем, чего она хочет, каждый день ест, воет и вообще.
И если Серёга был так запуган, что на любое движение сразу ложился, закрывал глаза и голову руками, то Месси наоборот, будучи выпущенной из клетки, тут же вылетала стрелой, готовая играть, веселиться, жить, кататься по земле, грызть палки, играть в догонялки, ловить мух, комаров, стрижей и коров.

Я, кстати, этого футболиста Месси, мягко говоря, недолюбливаю. Даже не столько его, сколько людей, платящих ему такие деньги. Я считаю, что человек, умеющий только бегать по траве и виртуозно пинать круглый предмет, не может и не должен зарабатывать миллионы. Что эти деньги можно и нужно потратить в других сферах. Больные, пенсионеры, дети, малоимущие и так далее. В общем, для меня «месси» - символ клинических идиотизма и недоразвитости, как хомо сапиенс в частности, так и общественных институтов в целом.
Но это к слову.

Я Серёгу хотел забрать, но, как это всегда и бывает, - не успел. Позвонила его куратор-волонтёр Таня и сообщила, что есть желающие принять Серёгу в семью.
Ну? Спросила Мантуся.
Что? Ответил я.
То.
А они его будут любить?
Конечно. Не жмись, твоя собака - от тебя не уйдёт.
Ладно.

В общем, Серёгу забрали, а мы поехали в новый, нами ещё не изведанный приют.
Но перед этим мы ещё раз побывали в Овсово, где я познакомился с двумя вновь появившимися собаками.

Накануне Мантуся ездила в приёмник города Тула, забирать двух бородатых собачек. Там энтузиастка Марина с двумя своими подружайками, отвела её к зданию приюта и сунула в руку пакет с брезентовыми сторублёвыми ошейниками. Мантуся покопалась в пакете и спросила, больше для порядку, можно я у вас парочку позаимствую, да? Подружки не поняли, переглянулись и переспросили у Марины - чего она сказала? Марина перевела, говорит, хочет парочку спиздить. А-а, согласились подружки, это - пожалуйста, пусть берёт.
Мантуся сунула им бутылку коньяка и пошла за собаками. А когда вернулась с животинками и погрузила их в машину, Марина светски предложила, может быть, чашечку кофе? Но Мантуся отказалась, сославшись на спешку (ты бы видел берлогу, где они живут). Тогда Марина с подружками стали пить коньяк.
И вот собаки в Овсово.
Я назову их Принцесса и Лада, сказала Мантуся.
Так и назвала.

Вышагивая Москву.                                                             
После весеннего, солнечного и льдистого переезда в Москву, я, естественно, ничего в ней не зная, решил ознакомиться хотя бы с окрестностями проживания. Магазин, полиция, дурдом, церковь, поликлиника, а в моем случае - ближайшая библиотека с баней.
Но не тут-то было.
Во-первых, всё страшно запуталось.
Первые месяцы я неоднократно перебирался с места на место, и обследовать окрестности просто не успевал. Мало того, я ещё и перебирался из города в город - Нижний Новгород - Химки - Москва - Химки - Пушкино - опять Нижний Новгород - Москва. И даже Ногинск.
Во-вторых, я переехал в Москву в самый разгар коронавируса и выйти из дома возможности не имел физической. Окромя как двух раз в неделю по цифровому пропуску в ближайшую булочную. Или с собакой до помойки.
В-третьих, в окрестностях моего проживания, честно говоря, ничего примечательного не было, а в исторический центр, всякие Остоженки и Патрики (О! Вот оно - московское словцо - все местные и давно живущие, вместо Патриаршие пруды, говорят - «Патрики». И это единственное московское слово, которое я выучил, и которое актуально. Все эти - «Москва не резиновая» и «понаехали» - туфта, никто здесь так не говорит и, подозреваю, уже очень давно. Просто - некому - все понаехавшие), как уже говорилось выше, не пускали.
Хотя и это не главное.
Говоря точнее, я приехал даже не в разгар, а в самом начале борьбы с вирусом. (И видел как наплевательское, так и паническое отношение к проблеме). Когда люди по улицам не ходили, а если и ходили, то только короткими перебежками, в костюмах химзащиты и под наблюдением карантинных патрулей.
О каком обследовании улиц и площадей тут можно говорить?
Я пережил в Москве весь карантин: от начала - в марте, до конца - в июне.
Или июле, или сентябре, или когда (пока не ясно)?
В общем, сейчас лето в самом разгаре, - и я собираюсь гулять и наверстывать упущенное.

А пока мы выходим пройтись в сквер на бульваре Карбышева. Там есть пара спортивных площадок, куда я все никак не мог попасть. Даже не знаю почему, вроде, ничего не мешает. Но это было до этой недели. Сегодня я сходил и позанимался на славу. Прекрасное место, и качковское братство вполне себе работает. Все такие тихие-мирные и доброжелательные. Улыбаются, если обратиться.
Ага.
Вообще бульвар - относительный новодел. Да и сам район Хорошево-Мневники, не сказать, что старинный центр. В самом начале бульвара идут какие-то работы (газ?) за временным забором, а в конце памятник генералу Карбышеву. Дорожки, вымощенные плиткой, канализационные люки, которыми я страшно увлечён, деревья, скамейки, туалет, менты.
Много гуляющих.
Разных.
Много азиатов.
Очень много азиатов.
И собачников.
И детей.
И стариков.
И спортсменов, бегущих.
Вообще - всех.

А как начались карантинные послабления, ездили в магазин «Пушкинская лавка». Это такой дивный магазинчик на Земляном валу, в который я попал, едва сойдя с поезда Нижний Новгород - Москва. То есть, вышел с Курского вокзала, завернул за угол, прошел всего-ничего и наткнулся на книжный магазин с приличными для русского интеллигента ценами. И объявлением «Требуется продавец».
(Кстати, прочитал в купленной там книжке совершенно забытого писателя Василия Георгиевича Федорова, как два каторжанина, после нескольких дней блуждания по ледяной степи, выходят к какой-то одинокой избушке, и на вопрос - кто там? Отвечают - мы, интеллигентные русские люди.
Ну, вот я в этом плане про цены).

На улице плюс двадцать пять. Едем из Шереметьевского приюта, с включенным в салоне Ниссана кондиционером, тормозим на светофоре. Я вижу в окно мужика за сорок - морда, живот, из шортов торчат белые, как мороженое, отвратительные пожилые ноги, спрашиваю у Мантуси, где все тонкие и интеллигентные московские люди? Где? Мантуся смотрит на светофор, потом на меня, и отвечает - я тут всю жизнь живу, и из таких знаю только одного...
Меня?
Ага.
 
В Шереметьевском приюте - необычно. Мне.
Я человек неопытный в этих делах, и не только такой огромный приют, как Шереметьевский, но даже такой относительно маленький, как Овсово, раньше не видел.

Потерянные (изначально тут было слово покрепче, более точно передающее суть проблемы) вещи.
Мантуся рассказывает.
У меня была жёлтая, жёлтая-прежёлтая, представляешь, кожаная куртка... Косуха… Из толстой, но мягкой кожи. Её Габсбург своему приятелю подарил без моего согласия… Я её так любила…
Я говорю, представляю… А раньше говорили, что косухи покупают так - ставят застёгнутую на землю, и если она не падет, - берут.
Нет, мягкая…

Потерялся один из ребят-овсевят (Мантусин термин) - маленькая, но почему-то цепная (да понятно почему - идиоты держали) серая болонка Ёжик. Лёня повез собак в ветеринарную клинику в Сокольниках, там Ёжик поднатужился и вывернулся из разношенной шлейки. Дал дёру. Искали всем миром. Ну, насчет мира не знаю, а мы с Мантусей точно три дня рыскали по Сокольникам. В основном, вокруг Егерского озера, и ещё ходили, объявления расклеивали.
Потом вызвали специальную тётю - ловчиху - которая сказала, отстаньте от собаки, перестаньте пугать животное, я сама всё сделаю. И ничего не сделала, конечно. А местные сокольнические люди, которых мы расспрашивали, говорят, что Ёжика видели, приманивали, но он не идёт ни в какую, встанет за метр-полтора и стоит, смотрит, улыбается.
Маленький, серенький, красивый, напуганный и несчастный.

На Егерском пруду - утки. У них там пара домиков на плотах, и они то сидят вокруг жилища, то спрыгивают и плывут к берегу жрать белый хлеб.
Красиво - вокруг многоэтажки, вышел из подъезда - опа! Вода, пруд.
Цены, поди, дерут за квартиры.
От подъездов и кругом пруда вымощенные дорожки, на которых, само-собой, полно автомобилей. Плохо сочетается - вода, утки, остров посередине, умиление и пасторальность, и тут же машины. Хотя, в воде полно плавающего говна - пустых пластиковых бутылок, разорванных упаковок от чего-то съестного, и так далее.
Так что - нормально сочетается - живите дальше, товарищи.

Вечером заходим в подъезд, впереди пара, она - ему - держи себя в руках!
Мантуся - чего это?
Только вошли, вспомнили, что не купили творога, возвращаемся, а пацан за нами выходит, обгоняет, летит ракетой.
Матуся - а-а, вон оно чего, за презервативами побежал.

Ездили в Шереметьевский приют и гуляли с испанским алано (испанским бульдогом) Стамбулом. Мантуся, как его увидела, тут же затряслась от счастья. Всё, говорит, берём. Моё! Никому не отдам! А до этого она два месяца выбирала, металась, кого взять. Месси? Серёгу? Радомира! Рафаэля? Рэя! Ладу? Принцессу? Это только в Овсово, а сколько было пересмотрено и подробно обсуждено фотографий в интернете с десятков передержек, приютов и просто собачьих сайтов.
Бультерьеры.
Питбули.
Мастиффы.
Стаффорды.
Амстаффы.
Даже лабрадоры и сенбернары.
(Не считая благородных дворняг).
Ах, какого огромного сенбернара Моцарта забрали при мне из Шереметьевского приюта! Красавец - глаз не оторвать. Приехала какая-то молодая парочка с собственным ветеринаром, осмотрели подробно все собачьи места, и забрали. Я всё это время болтался рядом - любовался собакой. До слёз. Ну, почти до слёз. Там вообще, в приютах, с эти делом легко - пустить слезу.
Сентиментальному сердцу.

Шли со Стамбулом по большому кругу. Собак накануне чем-то накормили (чем-чем, дуры какие-то сосисками из магазина) и у них, у многих, открылся понос. Стамбул долго волновался, искал место, а потом всё-таки пристроился и сделал, что хотел. А он очень хотел. Сразу повеселел и принялся с любопытством изучать опушку лесопосадки. В отличие от собак, с которыми я гулял ранее - корсо Комбатом и питбулем Кириллой - Стамбул особо поводок не тянул, не капризничал, и проявлял больше интереса к человеку, чем к дороге. Ко мне. Тем-то собачкам, положить на проводника, честно говоря, приютские они, а мы им все, приходящие, одинаковы, ну ходим и ходим, ну и что? Не успевают привыкнуть и довериться.
Я их понимаю.

Канализационные люки в Сокольниках прекрасны. В том плане, что много старых, ещё советских, с необычным рисунком на крышках. Один с огромным вздыбленным фаллосом (телефонный).
Показал Мантусе, хохотала как ненормальная.
Не знаю, с какого я ими увлекся, люками.
Как-то заметил у себя в Мневниках интересный, подумал, надо сфоткать. Сфоткал. И понеслось. Сейчас уже несколько десятков снято - и все оригинальные, нет повторяющихся.
Пришлось разбираться с маркировками. Датами и рисунками.
Д - это дренажные, дождеприёмники.
МГ - магистральный газопровод.
К - городская санитарно-бытовая канализация.
В - водопровод.
ГТС - городские телефонные сети.
ТСОД - технические средства обеспечения связи (светофоры).
Попадались даже НКС - народный комиссариат связи. 

Когда уезжали из Сокольников, так и не найдя Ёжика, слегка заплутали и тут же вспомнили милицейского водителя из кинофильма «Место встречи изменить нельзя», который говорил про бандита - в Сокольники рвётся, гад, там есть где спрятаться.
Это точно.

Через два дня нашли Ёжика.
Ловчиха выследила из засады и поймала.
Пульнула в него чем-то, Ёжик стал вялым и инертным - дал себя сцапать.
Все страшно обрадовались и развеселились. Стали интенсивно переписываться в интернете (написал и подумал, а где ещё? Не на почту же бегали), и поздравлять друг друга с удачным завершением операции - «Ёжик в дурмане».
Теперь его, Ёжика, будут лечить, сначала, конечно, сдавать анализы, а потом смотреть, что и как.
А прекрасные жители Сокольников - прекрасно жить дальше.

Ездили в Шереметьевский приют, гуляли с Сабуром и Стамбулом. По страшной жаре. Собаки ещё туда-сюда, а я совсем спёкся, залез в кусты, обнялся с Сабуром и затих. У меня есть друг Егор Сабуров, так Сабур - вылитый он. И не только из-за совпадения имён, но и характеров. Тот, который человек, - чемпион мира по боксу среди юношей. И Сабур такой же – сильный и скромный. Я говорю Мантусе, о! вылитый Егорыч. А Мантуся отвечает, так его и назови. Сабура? Нет, Стамбула, посмотри в его добрые глаза и назови.
Я назвал.
И он посмотрел на меня своими добрыми глазами.
Я слегка попятился - а так - ничего страшного.

Поехали домой в отличном настроении.
По дороге обсуждали стул Егорыча (собаки, а не моего друга) - жидковат. Это потому, что его разные дуры всяким говном кормят в офисе, объяснила Мантуся. Каким? Ну, сосисками, например, или ещё чем.
Да я знаю.
А когда вернулись, то я пошёл тренироваться на открытую площадку, что у нас здесь - на бульваре генерала Карбышева.
Правда, я об этом уже писал.

Мантуся привезла от дочки Тайру и Чейси - чудесных мопсов. Толстых, красивых и добрых. Котлеток. Они вкусно пахнут собачатиной и смешно хрюкают.
Я с ними фотографировался.

Потерянные вещи.
У моего отца была великолепная «летчицкая» кожаная куртка со множеством молний (даже на рукавах) и карманов. У нас её украли в Ленинграде - городе трёх с половиной революций. Приехали мы в очередной раз в гости к родственникам - меня привезли - припарковались под окнами дома, и ночью машину взломали. Спёрли только куртку. А что там ещё было брать? В «Копейке» советского инженера. Набор сувенирных открыток «Ленин в Разливе»?

Вечером Мантуся говорит, я там люстрочку приглядела… только она дорогая… ну, так… не то, чтобы… но я со скидкой… взгляни, а?
Где?
Набери - люстры Тиффани.

Директор тарелок.
Помню, был я в Москве ещё в том веке, в восьмидесятые годы, в самом начале восьмидесятых - школьником старших классов. Ездил в компании с приятелем (через много лет севшим за убийство) и одноклассницей. И пошли мы куда-то поесть, так - столовка дешёвая в центре. Вонючая и мокрая. Очередь в полквартала. Стоим, двигаемся, почти добрались до раздатка. И тут влезает вперёд всех некий типок. Такой, московский - наглый, вёрткий и с юморком. Влез и кричит тётке раздатчице - а я ваш коллега… тут за углом работаю… в кафешке… директором… тарелок!
Врал, конечно.
С тех пор я так себе их и представляю - московских директоров тарелок.
Правду сказать, их всё меньше.
Или мутировали они, и я ещё не выявил новых признаков вида.

Поезд в городе.
Вася Фёдоров жил на нашей улице.
Он был сумасшедшим, так все считали. Теперь, по прошествии стольких лет, я понимаю, что это мы были чокнутыми, а не он. Но тогда - я находился под властью общественного мнения и не умел мыслить самостоятельно. Сам давать оценку людям и событиям. Для меня долго работала только система обид. Когда тебя обидели или нет. Были ласковы или грубы. Это детская система, естественно. Может быть, даже собачья.
Вася Фёдоров никогда не обижал.
Вася Фёдоров летал с крыш наших домов, как блаженный, как те первые русские изобретатели крыльев в фильмах Тарковского, мне кажется. Привязывал некую конструкцию к рукам, из перьев, бумаги и прутиков, поднимался на крышу четырёхэтажного жёлтого дома - у него были или ключи, или он просто выбивал дверки будочек, выходов, и смело нырял вниз - на провода, развешанное на верёвках стираное бельё, утоптанную землю, траву газона или асфальт дворов.
Почти никогда не летел - падал.
Разбивался.
Крылья его - были смешны и ненадежны.
Как и у большинства из нас…
А потом мы сделали с ним паровоз.
Из старой, выброшенной на деревянную белёную известью помойку в глубине двора, проржавевшей бочки и куска водосточной, изорванной каким-то сказочным гигантом, трубы. Колёса взяли от сломанного велосипеда, от него же чёрную масляную цепь - мы рассчитывали крутить педали, если вдруг кончится уголь для топки. И руль. Наш паровоз управлялся рулём с ручным тормозом - что по тем временам было большой редкостью.
Ручной тормоз, я имею в виду.
На этом паровозе, который Вася называл - «Иван Палыч Коротыркин» - мы уехали путешествовать. План был такой - сначала Греция, потом Алеутские острова, а затем Гоби. Это были те места, где мы с Васей всю жизнь мечтали побывать. Доехали мы, как вы сами понимаете, только до соседнего двора, но и это не мало. Иные не доезжали и до него. В соседнем дворе нас с Васей сильно избили, паровоз наш сломали, трубу расплющили в лист, и велели больше не появляться.
Тогда мы решили строить самолёт - чтобы как можно меньше соприкасаться с окружающими людьми.
Как птицы.
Как соколы.
Как гордые и недоступные обитатели небес.

Вышагивая Москву.
Я вчера опять ходил в книжный магазин - «Пушкинская лавка» на Земляном валу, через Подсосенский, Лялин, а потом Яковоапостольский переулки. Я там с оказией оказался рядом. Мантуся петь приезжала в хоре. Видел в арке Лялиного переулка бездомных алкоголиков, лежащих в удобных оранжевых нишах. Алкоголиков грязных, страшных и заискивающих. Один сказал - я не помню, что, он хотел обратиться, а я разговаривал сам с собой, и в ответ на его слова что-то произнёс. Допустим, «ветеран войны». Тогда он пожелал мне всего самого наилучшего. Или вроде того. Я не помню, хоть убей. Но чего-то такого не общеупотребительного, чего-то достаточно оригинального.
Жалостливого.
Не помню.
Жалко и страшно, да.

А в магазине душно (я постоянно вытираю пот со лба) и много старых книг. Нашёл Василия Аксёнова, первое издание романа «Пора, мой друг, пора», 1965 года - я тогда ещё не родился. Обожаю такие книги, 60–70-х годов прошлого века, любимых писателей. У меня есть Шукшин, Аксёнов (сборник рассказов «На полпути к Луне»), Гладилин, Кузнецов, Войнович, Токарева, Окуджава, Матевосян, Драгунский, Искандер.
Повесть Кузнецова «Творимая легенда» я читал три раза.
К слову.
По рассказу Аксёнова «На полпути к Луне» снят короткометражный фильм. Джеммой Фирсовой.
Писателя Петра там играет сам Василий Павлович.

Потерянные вещи.
У нас однажды в Ницце мобильник спионерили, говорит Мантуся. Пили мы коньяк с пирожными на Английской набережной и на соседнюю лавочку телефон положили, а из него музыка залихватская - ну, мы танцуем. Мимо спортсмены бегут все в белом, там все бегают - для здоровья, увидели телефон, хвать его и дальше припустили что было сил.
Дорогой?
Ага, со стразами от Сваровски.
А вы?
А что мы? Как плясали, так и продолжили. Не гоняться же за ними.

Нам привозили на такси на одну ночь собаку без имени. Точнее, я её (вот «её» собаку? Или «его» кобеля, всё-таки?) назвал Янек, девочки в Овсово (куда мы её утром отвезли) Граф, а потом Луми. Собачьи имена, так я понимаю, дело непростое и небыстрое. И есть вариант, что начал, например, пёс жизнь с «Шарика», а закончил, как, допустим, «граф Рочестер», Джон Уилмот 2-ой, который.
Всякое бывает.
Привезли переночевать на коврике. На который Луми (а тогда еще Янек) тут же спокойно и улёгся. Понюхал походил сначала всё, а потом - тихо-мирно улёгся, пожевав собачьих консервов.
А привезла нам его очень милая молодая пара. Из самого центрального центра - они на Патриарших гуляют (где и подобрали бездомного Луми), а живут на Арбате. Он такой скромный, а она такая высокая и слегка постарше, так - самую малость. Поскольку пёс сам идти в подъезд не хотел - боялся или чего - понёс его туда он - юноша Никифор - не особо крупный человек. Несёт и отдувается. На второй этаж. А мы с его женой Мариной рядом идём и подбадриваем. А он отдувается. Наконец, я ему говорю, хочешь, помогу? Нет, отвечает мне Никифор, я хочу развестись.
Посмеялись.
Потом Марина говорит, надо в околоток, что ли, сообщить, вдруг это чья-то собака? Бомжей каких-нибудь? Вот будет скандал.
А Никифор спрашивает, околоток, это что..?

Луми - страшно интеллигентный пёс. (Тоже гулял строго по Патриаршим прудам, ну иногда ещё на Чистые заходил).
Существенно интеллигентнее меня, да и всех моих знакомых. Хотя нет, не всех - есть пара человек, кто соответствуют его уровню. Не больше.
Просто запредельной деликатности.
Невозможно не влюбиться.
Когда отдавали - Мантусик внутренне взрыднула.

Жизнь человека.
Сначала он ходил в ближайшую булочную, как все.
В одиночку.
В сопровождении только своих мыслей.
Одетым в туфли, пальто, шляпу, кашне и перчатки. С элегантной плетёной авоськой в руках.
Здороваясь с соседями.
Морщась на незнакомцев.
Так продолжалось довольно долго.

Потом он стал ходить с собакой.
(Мускулистым, тренированным питбулем, купленным в питомнике «для защиты и охраны»).
Одетым - так же.
С мыслями в голове и плетёной авоськой в руке.
Здороваясь с соседями…
Мысли были невесёлыми.
Незнакомые люди старались его обходить.

Затем, в дополнение к питбулю, была приобретена тяжёлая сучковатая трость из дуба.
С теми же целями.
Одеваться он стал проще - в чёрный псевдоматросский бушлат, вязаную шапочку и высокие штиблеты со шнурками.
Вместо авоськи - рюкзак.
Здороваться с соседями почти перестал.
На незнакомых реагировал опосредованно.

Следующим этапом была бы покупка пистолета.
Но что-то не сложилось с разрешением. С бумагами.
Он исчез с улицы.
Неизвестно, кто и как покупает ему хлеб. И покупает ли вообще. И что стало с собакой.
Соседи его не вспоминают.

Мантусик - гений доброты.
Не то, что некоторые, которые, как оргазм, умеют только имитировать её - доброту.

Сгоняли в Шереметьевский приют, взяли там амстаффиху Ронду и отвезли её на УЗИ в Долгопрудный. Врачиха позырила на нас и сказала, опять приютские? А то, ответили мы, детдомовские, и поживее давайте, некогда нам.
Но её такими методами не возьмешь - только засмеялась и давай елозить Ронде по животу специальной штукой.
Установила, что мочевой пузырь увеличен - значит, хронический цистит. Будет Ронда лечиться.
Мне в клинике понравилось - чисто и много собак, два огромных леонбергера, английский бульдог - страшный симпатяга, наши - Ронда и Вега, за углом тётя стрижёт болонку, весело, в общем. Когда мимо проходили чужие собаки, я хватал Ронду за голову и держал - бойцовская собака из Владикавказа, притравленная, с так называемой зооагрессией.
А вчера, когда гулял по парку, видели уест-хайленд терьера. Точнее не так, он увидел Мантусю, она ему улыбнулась - и всё - терьер упёрся всеми четырьмя лапами в асфальт и не желал никуда двигаться, пока всласть не нацелуется с Мантусей. Но хозяева оказались сильнее, вцепившись в поводок, потянули изо всех сил, и бедная собачка так и уехала за ними, царапая когтями асфальт.
И это, заметьте, Мантуся только улыбнулась.
А если бы полезла обниматься?

Поезд в городе.
Вася Фёдоров – человек чистой души и таких же помыслов. После того, как мальчики из соседнего двора сломали наш паровоз, а с самолётом у нас ничего не вышло, по причине отсутствия пропитанного специальным составом пергамента на крылья, мы решили сооружать скворечники.
Наш двор вообще имел склонность к птичьим полётам - многие старшие товарищи наших старших сестёр держали на крышах сараев голубятни из досок и сетки инженера Рабица. Но мы с Васей в неистовом поиске - шли дальше. Мы стали изготовлять домА улучшенной планировки для зябликов и трясогузок. Вася на этом настаивал - на зябликах и трясогузках. Тут смысл был именно в высоком предназначении. Ведь все знают, держать собственных голубей, это не только хобби, но и изрядные эгоизм с выгодой, а строить жильё для ничейных птиц - бесшабашность и самоотдача.
Мужчины и юноши нашего города из-за этих голубей готовы были друг другу головы поотрывать. А из-за трясогузок - нет. То есть, увлечение ничейными птицами гуманнее и бескорыстнее, объяснял Вася.
Первый скворечник, а точнее зябличник или трясогузник, мы построили из деревянных плохо оструганных плашек от винного ящика. Разобрали один ящик и сколотили другой. Но глухой, только с отверстием для влёта и вылета птиц и палочкой для их же непринуждённого сидения. Покрасили белилами от помойки. Повесили над крышей дяди Толиного (он нам благоволил) сарая. Приколотили и привязали шпагатом. На длинной палке - ей в соседнем дворе бельевую верёвку раньше подпирали. Такая вся коричневая, заглаженная ладонями, сточенная в местах наибольшего хвата, просмолённая ветрами дальних странствий, хозяйственным солдатским мылом и стиральными порошками «Лотос», у кого были, палка.
Система следующая - вешали голубоватые простыни с жёлтыми пятнами (особенного у Генки Галкина) и габардиновые галифе на провисшую веревку, а потом поднимали и закрепляли её с помощью палки.
У нас во дворе у всех семей были свои сараи, что стояли в длинную череду напротив подъездов. Такие же просмолённые, как и палка-подпиралка. Цвета старого капитанского чая. В этих сараях держали абы что. Семья Запекановых - дрессированного жирафа, что питался сеном и бананами, семья Клич - сломанный велосипед (тот самый, от которого мы взяли колёса для паровоза), гнутое и дырявое, серое цинковое корыто, сломанную клетку для говорящего попугая и ржавые лемехи от плуга. У семьи дяди Толи Брюханова в сарае была мастерская-распивочная с тисками часового мастера, и все мужики после работы, а также пенсионеры и ветераны с деревянными культями вместо ног собирались каждый вечер там. Играли в домино около двери, обсуждали текущие политические события, дымили и пили, что придётся.
У семьи Васи Фёдорова сарая не было. Может, потому что не было и самой семьи. А меня в наш сарай не пускали после того, как я, взяв оттуда спортивную рапиру своей старшей сестры, и открутив с кончика клинка железный «стаканчик» с пимпочкой, проткнул насквозь негодяя в честном поединке-дуэли.   
Негодяй тоже жил в нашем городе.
В каждом городе есть свой негодяй.
Но в нашем это был Оникс - ябеда и жадина.

Потерянные вещи.
Мантуся.
У моей мамы был кошёлек из ГДР - кожаный, тончайший, изумительный - внутри красная, как ад, кожа, а снаружи - чёрная с золотым тиснением. Она его мне подарила, конечно. У меня его украли. В метро в кассу стояла за билетом, и чувствую, как у меня из сумки тянут. Отчётливо. Сумка сзади висела, на попе. Поворачиваюсь, а там молодой, красивый и высокий парень. С наглыми глазами - всё, как полагается. Лыбится. Я ему говорю - вы у меня кошёлек украли. Отдайте, он мне очень дорог. А он - обыщите - я ничего не брал.
И?
Всё.
Всё?
Да.

Ревела.
Ревела.
Ревела.

Сам я вещей сроду не терял. А если и терял - не помню - пьяный, поди, был. Хотя чего-то время от времени и не досчитываюсь. Например, настоящего советского мохерового шарфа, кожаных ботинок «Рифли» и такой же кожаной зимней куртки. Хоть убейте, ума не приложу, куда всё это делось. И когда. Просто однажды утром проснулся - а вещей нет.
Как не было.
Но ведь были же.

Поезд в городе.
За коричневую палку-подпиралку и шпагат нам с Васей досталось так, что не хочется вспоминать. И мы переключились на бездомных собак. Мы устроили им пионерский лагерь Артек в нашем палисаднике. За деревянным забором, если смотреть с улицы и перед ним, если из окна кухни.
Нам вообще хотелось спасти всех на свете.
Не всегда получалось, но если получалось - мы были счастливы.
В общем, мы поселили в шалаше из старых газет и тряпок первого постояльца - настоящую, беспримесную дворняжку Полкана Поликарповича Попова. Там же на время летних каникул поселился Вася. Они с Полканом Поликарповичем ели вкусный ржаной хлеб с крупной кристаллической морской солью и пили полезную пресную, почти колодезную, искрящуюся воду, которую я приносил им из дома, предварительно набрав в банку из-под крана. Не банка из-под крана, а вода. То есть банка была из-под солёных пупырчатых огурцов, которые нам давала жена дяди Толи Брюханова - тётя Маша, а вода из-под водопроводного крана.
А не наоборот.
Часто же наоборот.
Но не в этом случае.
Полкан Поликарпович Попов, смотрел на Васю по утрам своими жёлтыми, как янтарь, глазами, и в них жила невысказанная мысль о завтраке и любви. Тогда они съедали по куску солёного и ноздреватого хлеба пятого комбината в Канавино, припасённого с вечера, запивали синей прозрачной водой и шли гулять. Чуть позже, через десять-пятнадцать минут, к ним присоединялся я. И мы втроём убегали на пустырь, где обучали Полкана Поликарповича специальной науке преодоления препятствий. Рвов, заборов и бревна через ручей.
Первым по бревну полз я, затем Полкан Поликарпович, а последним - Вася Фёдоров.

Проинтуитил - омерзительный глагол.

Ездили с Мантусей поставить свечки в храм Всех Святых во Всехсвятском на Соколе. Я там погулял по двору и нашел кенотаф - надгробие князя Ивана Александровича Багратиона (1730–1795), отца генерала от инфантерии князя Петра Ивановича Багратиона (1765–1812), героя 1812-го года. Там и погибшего, кстати, там, в смысле, во время Бородинского сражения. Его тяжело ранили в бедро, и началась гангрена. Князю было 46 лет. Умирал он очень благородно - как полагается воину.
Раньше каламбурили - Багратион - Бог рати он.
Там же есть надгробный камень двух братьев - князей Цинциановых. И пары младенцев - детей статского советника Карпова.
Само кладбище было разорено в 1982 году, говорят, под давлением высокопоставленных жильцов (партийных бонз?), стоящего напротив храма «генеральского (какая печальная ирония) дома». Им не нравился вид из окна, напоминающий о бренности существования.
Несколько надгробий уцелело…
«Генеральский дом» красивый.
В верхнем этаже потомки генералов - алкоголики и нарики - затыкают выбитые стёкла в окнах цветными тряпками.
О бренности более ничего не напоминает.
Ну, кроме самого храма, хотя тут как посмотреть - может, о скоротечности, а может, и, наоборот, - о незыблемости и порядке.

Опять сидел в фойе клуба. Детского творчества, что ли? Надо будет вывеску внимательно прочесть. Тут Мантуся в хоре поёт казачьи и русские народные песни, около Лялиного переулка, я уже писал. А я её жду.
Читал Аскёновский роман «Пора, мой друг, пора», и как-то он перекликался со всей обстановкой, как-то это все это было очень по-московски. Сидеть, читать Василия Павловича, по соседству с Лялиным переулком. В тёплый летний дождь. Июльский.
А у него в романе главный герой живёт на улице Мосфильмовской, и ко мне тут же, естественно, подошёл симпатичный толстый дядя в русой бороде и роговых очках, и спросил, дождь идёт?
Я поглядел в окно и ответил, идёт.
Тогда дядя попенял дождю - эх, а мне ещё на Мосфильмовскую добираться.
Кто бы сомневался, тут же удовлетворенно согласился я.
И возликовал.

Искали болтавшуюся по Бульварному кольцу худющую кошку марки мейн-кун. Кто-то написал, что она уже две недели гуляет вокруг да около. Нашёл я. Заглянул в какой-то двор, увидел дворника узбека в спецовке и кошку.
Началось всё, как всегда, накануне глубоким вечером. Мантуся слазила в интернет, на свои собачьи-кошачьи сайтики, страшно разволновалась, и велела ехать, искать потерявшуюся кошечку, а потом везти её в Овсово. Я, что тоже не менее естественно, послал всех, кроме Мантуси, конечно, на хрен. И кошечку, и Овсово, и Бульварное кольцо вместе с кошачьими сайтами. Но это что? Это судороги. Робкая попытка отстоять своё реноме мятежного героя и неприступного мачо. Подорвался под утро и поехал искать, конечно. Нашёл. Мантуся меня сфоткала, а я повесил фотографии на ФБ. Обрушился шквал лайков.
Вот - да.
Пишешь умный (я надеюсь) пост - реакция так себе.
Кошечка - поток. Ниагара.
Кошечки - наше всё.
Но она и правда очень красива со своими рысьими ушами и кисточками на них, со своим хищным взглядом на окружающее. Найденная, тощая мейн-куниха.
И очень наглая.
Кстати, меня попросили её переназвать. Мол, кто нашёл, тот и даёт имя (предыдущее - Марфа - на ошейнике написано, если это её ошейник). Я думал недолго, минут пять, и назвал - Агата.
В честь Кристи.

Говорю Мантусе, ты моя первая любовь.
А она, дай Бог не последняя.

Кстати, а что же это я не отметил, как прекрасно Бульварное кольцо в шесть утра июльским днём, и конкретно Покровский бульвар.
Где ворота, где кино.
Мы этот фильм, «Покровские ворота», любили с младшим братом, мы даже пушкинское стихотворение из него выучили наизусть. Мы и сейчас его, кино, а не стихотворение, да и стихотворение тоже, любим. Брат на небесах. А я на земле. Любим, но немного уже по-другому.
Хоботов - прекрасен, Савва Игнатич – тоже, Велюров - тем паче, даже Орловичи - великолепны, а вот за остальных не скажу. 
Не буду.

А Москва - да - обвивала меня, то Бульварным кольцом, то Садовым кольцом.

С собакой никак не решим. То Мантуся умирает, хочет Стамбула, то Танка, то Луми, а то вообще кошку.
Это называется - ответственный выбор.
(На самом деле, она, конечно, хочет забрать всех. И именно то, что надо выбрать кого-то одного, загоняет её в угол).

Патриаршего интеллигента дворнягу Луми, она зовёт - братец Люмьер.

Вчера товарищу звонил, калякали, а у них там компания сидит, бухает - обрадовались, стали про меня что-то тереть, и один говорит громко так, что даже у нас в комнате слышно - да он вообще без бабы не может… И хохочут.
Мантуся тут же страшно обрадовалась и давай им кричать - да-да! Да! Он даже при бабе без бабы не может! Вот до чего дошло!

Поезд в городе.
В конце лета мы втроём - я, Вася и Полкан Поликарпович собрались на рыбалку. Срезали себе ореховые удилища в ближайшем лесу за промзоной, нашли тонкую капроновую веревку, винных пробок от испанского портвейна на поплавки, и наделали крючков из гвоздей. А Полкану Поликарповичу - из иголки согнули. Иголка была от маминой брошки. Потом Вася накопал червяков, сложил их в банку из-под прибалтийских шпрот, которую нам дал дядя Толя Брюханов, поплевал сверху солёной слюной для клёва, говоря его словами, «превентивно», и пошли на Речку-срачку.
Тиха ночь на Речке-срачке.
А утро - нет.
Только встали мы вдоль берега и закинули рыбачьи снаряды, как из-за поворота показался местный пастух Егорий - гроза территорий.
Даже можно сказать - фронтира.
Вышел, встал и смотрит.
Минуту смотрел, две, пятнадцать, полчаса. А у нас ни клёва, ни поклёвки, Полкан Поликарпович уже нервничать начинает и тихонько порыкивает.
Что это вы, говорит тогда пастух Егорий, на моей территории рыбу уклейку ловите? (А уклейкой он называл любую рыбу из Речки-срачки, потому что они, рыбы, питались отработанным клеем, который сливал в речку местный завод изготовлявший детские пластмассовые игрушки модели «Пупс»).
Нет, отвечаем мы, ротанов рыбачим.
А-а, тогда соглашается Егорий, ротанов можно. Они здесь не водятся. Только вы их перед употреблением обработайте хорошенько.
Да мы не себе, успокаиваем мы Егория, мы - Серебряковым из восемнадцатой квартиры.
Этим - не повредит, подтверждает наши догадки Егорий и уходит дальше - контролировать территорию.

Пришёл на открытую площадку спортивную недалеко от дома, что в сквере, жать лёжа. Накидал себе блинов, конечно, от души. А в сторонке три мужичка (джентльмены в годах) в трениках с лампасами тусуют - пукают, ляжки кое-как тянут, да трут за политику. Я жму. Смотрю, заволновались. Жму. Наконец, один не выдерживает, подходит делегатом и спрашивает, много жмёте, килограммов восемьдесят будет? Как минимум, отвечаю. А простите, возраст у вас какой? Пятьдесят четыре. Тут он обрадовался страшно и кричит своим - да не, он ещё молодой, а потом мне - а то мы подумали…
Не договаривает и уходит.

В Овсово в выходной ездили.
А там:
Дворняга - любимчик Луми с Патриарших прудов - интеллигент и поэт.
Добрейшее сердце - полосатый пацанёнок метис ка-де-бо Серёга.
Его друган, метис чёрного терьера, бескомпромиссный рыцарь Рэй .
Питбуль Месси - ракетная установка системы земля-воздух-земля.
Нежная и преданная.
В общем, компания все та же.
Погуляли с ними и домой поехали.
Счастливые.

Суровое лето, или 2 капитана 2.
Фотографию я нашёл в старой книге, купленной в букинистическом магазине.
На обороте карандашом написано «Июль. 78 г. Шпицберген - Пирамида». На самом изображении какие-то сараи, гагара, брошенные шлакоблоки и вообще, северная романтика полным ходом.
А надо понимать, что архипелаг Шпицберген и шахтёрский посёлок Пирамида, места, мало сказать, исторические, а, считай, уникальные. Брошенные разработки. Эта была самая северная в мире действующая угольная шахта, на которой трудились наши героические (без всякой иронии) советские люди.
Вот справка из Википедии: «За время работы шахты были построены и введены в эксплуатацию ТЭЦ, порт, гараж, три искусственных озера с питьевой водой, животноводческая ферма, теплица, другие производственные и социальные объекты. В благоустроенном посёлке проживало до тысячи людей, для которых был построен просторный спорткомплекс с бассейном морской воды и столовая на 200 посадочных мест».
В 1998 году шахта законсервирована.
Ныне это туристический объект, на котором постоянно живут, если верить той же Википедии, 7-10 человек. (Я бы тоже хотел там пожить).
В общем, посёлок не умер.
Дай Бог.

А книжка, где нашёл такая.
Настоящий раритет.
Автор Генрих Владимирович Шеф (1931–1991).
Название «Записки совсем молодого инженера. Повести и рассказы», Советский писатель. Ленинградское отделение, 1968.
Русский немец. Петербуржец. Художник. Философ. Переводчик. Диссидент.
Это его единственная книга в СССР. Все остальные произведения издавались либо в самиздате, либо в журналах за рубежом.
В последние годы вёл уединённый образ жизни, отягощённый болезнями и тяжёлым душевным состоянием.
Покончил с собой.

Серёгу вернули.
Молодая пара. Говорят - диван жрёт. Мантуся объяснила, что это от застенчивости. Порекомендовала собачьего психолога. Но молодые люди ни в какую, не надо и всё.
Собачники, конечно, надулись, стали их осуждать и порицать.
А я не буду.
Нет.
Не полюбил их Серёга.
Не прошли они у него испытательного срока.

Я, например, в юности был большой эстет и такой же дурак. И всяких официально признанных поэтов презирал. В частности, Симонова. Помню, доказывал одной, как бы её назвать, тогдашней своей родственнице (родной тётке жены) всю несостоятельность Симонова как поэта на фоне обожаемых мной: Мандельштама и Пастернака. А сейчас я думаю, что Симонов - большой поэт. Как и, допустим, Евтушенко.

Английское военное кладбище в Севастополе

Здесь нет ни остролистника, ни тиса.
Чужие камни и солончаки,
Проржавленные солнцем кипарисы,
Как воткнутые в землю тесаки.

И спрятаны под их худые кроны
В земле, под серым слоем плитняка,
Побатальонно и поэскадронно
Построены британские войска.

Шумят тяжёлые кусты сирени,
Раскачивая неба синеву,
И сторож, опустившись на колени,
На английский манер стрижёт траву.

К солдатам на последние квартиры
Корабль привёз из Англии цветы,
Груз красных черепиц из Девоншира,
Колючие терновые кусты.

Солдатам на чужбине лучше спится,
Когда холмы у них над головой
Обложены английской черепицей,
Обсажены английскою травой.

На медных досках, на камнях надгробных,
На пыльных пирамидах из гранат
Английский гравер вырезал подробно
Число солдат и номера бригад.

Но прежде чем на судно погрузить их,
Боясь превратностей чужой земли,
Все надписи о горестных событьях
На русский второпях перевели.

Бродяга-переводчик неуклюже
Переиначил русские слова,
В которых о почтенье к праху мужа
Просила безутешная вдова:

"Сержант покойный спит здесь. Ради бога,
С почтением склонись пред этот крест!"
Как много миль от Англии, как много
Морских узлов от жён и от невест.

В чужом краю его обидеть могут,
И землю распахать, и гроб сломать.
Вы слышите! Не смейте, ради бога!
Об этом просят вас жена и мать!

Напрасный страх. Уже дряхлеют даты
На памятниках дедам и отцам.
Спокойно спят британские солдаты.
Мы никогда не мстили мертвецам.

К слову.
Откопал в «Пушкинской лавке» парочку книг Василия Павловича Аксёнова, шестидесятых годов. Для меня в них есть какое-то огромное очарование - книги, как произведение искусства, в том смысле, что книга - изделие, продукт. «Пора, мой друг, пора» (про эту уже писал) и «Жаль, что вас не было с нами». А «На полпути к Луне» у меня уже есть, таким образом я, получается, собрал все его первые книги (три первых?).

А в букинистическом на Арбате - книжку Ринга Ларднера, которую я ищу много лет. Мне её когда-то, очень давно, в начале восьмидесятых годов прошлого века, дал Серёга Тягунов, рекомендовав к чтению. Но тогда почему-то не получилось (не помню почему). Потом я и сам о Ларднере что-то слышал. Где-то, как-то читал - всегда отрывками, кратко и немного, а между тем, если так можно сказать, из него, спортивного обозревателя и газетного юмориста, вышли кумиры шестидесятых. И папа Хэм и Фицджеральд. Вообще, очень симпатична и романтична для меня эта сфера жизни, отлично описываемая Ларднером. Мир спорта: бокса, футбола, бейсбола, мир музыки: нью-йоркских дансингов, бродвейских мюзиклов, мир коммивояжеров: маленькая «двухэтажная Америка», непередаваемый смак описаний захолустных, провинциальных и столичных городов в рассказах и О'Генри, и - Ринга Ларднера.
И конечно, именно его вечеринки и роскошный дом описал Фицджеральд в «Великом Гэтсби».

Шёл со спортивной площадки, видел валяющиеся носки на территории школы за забором. Чёрные. Бред. Никогда не мог понять, как такие вещи попадают в подобные места. Откуда? Зачем? Какой идиот их здесь бросил?
Отчаявшийся муж?
Двоечник-старшеклассник?
Директор ли школы?
Спившийся технический интеллигент?

Я часто что-то нахожу между страниц в книгах. То, что люди используют как закладки. В последний раз, в трёх разных книгах обнаружил:
Календарик за 1972 год «Госстрах заключает договоры страхования жизни».
Календарик за 1979 «Общество книголюбов. Всесоюзному добровольному Обществу любителей книги - пять лет».
Проездной билет Ленинград - Минск, купейный вагон скорого поезда, за 15 полновесных советских рублей.

Стихотворение Маши Евтягиной:

Она пишет стихи и намного прекрасней меня,
Я в неё окунаюсь, тону и хочу ещё,
Отзываюсь своими, но неизменно в стол.
Я с тобой поделиться боюсь, чтобы ты не ушёл,
Чтобы не поверил флейте её и стал
Почитателем, рыцарем под её плащом.
А моё почитай, только это одна фигня...
У неё есть воздух, буря, кипенье магм,
Изверженье вулкана, оглохшая тишина.
Почему я такая? Я неумёха, мам,
И зачем ты такой родила меня, без меня
Всё решив заранее, думая: будет сын                           
Кареокий, стройный, чернявый, но мне невмочь
Стало сыном быть, я раскачивала весы,
Хромосомы путая, и появилась дочь
Непутёвая, жизнь из ухабов одних и ям.
Ты ещё не жалеешь, мам?
Я жалею вот. Я часами читала её стихи,
Я касалась кончика тёмной её косы.
Я хотела брести за ней вслед,
Наступая на задники кед,
Чтоб она, оглянувшись увидела только меня:
Белобрысую, ёжик на голове, рожа солнца краснее и дня.
А она говорит: ерунда эта карма и бред,
За семь бед не один ответ, а как минимум семь.
Я обязана ей по гроб жизни, буквально всем.
Вот хотите, сама уйду, а её пусть вам -
Для любви, для ненависти, для всего,
Потому что она настоящая, а не я.
И дрожит земля, оттого что во мне нет её.
И дрожат небеса, оттого что она - это я.

Ходил я гулять с Мантусей в сквер на бульваре Карбышева.
В последний день перед переездом на Руставели, и настроение было, прямо скажу, тревожное - думы одолевали.
Сели на лавочку.
И только, когда уже собрались уходить, заметили, что с одной стороны, с левой, на скамейке написано серебром: «Пока всё хорошо. Пока всё хорошо. Пока всё хорошо. Всё хорошо. Пока». (Пока. Всё хорошо).
А с другой, с правой, - свечка восковая церковная приделана к спинке скамьи, закручена вокруг бруса фитилём вверх.
Новая, с не обгорелым фитилём.

В выходные ездили в Овсово.
Гуляли со всеми.
С тем самым Ёжиком, которого, маленького шкета, искали всем миром в Сокольниках (спасибо Сокольникам).
С Серёгой, которого сначала забрали какие-то молодые люди, но потом вернули обратно - не справились (ну, ничего).
С красавцем и жизнелюбом Рэем.
С Радомиром, который вырос в целого Радомирища-глаз-не-отвести.
С интеллигентом, любимчиком Луми-Янеком.
С великолепной ракетой Месси.
И с очень грустной и очень тихой Сандрой, прибывшей из собачьей душегубки (загрустишь тут, пожалуй).

Те, кто в этой жизни предали собак, в следующей сами будут собаками и испытают всё на себе - в полной мере.
(Хотя кто я, чтобы судить и предрекать подобное).

Мы с Мантусей вернулись на Бутырский хутор бабочек ловить.
У меня теперь всё есть:
Качалка в парке.
Рыбаки с карасями на берегу Гончаровского пруда.
Утки.
И идиоты под окнами.
Идиотов особенно много.

У Валентина Саввича Пикуля (1928–1990), недавно был день рождения - 13 июля. В связи с чем хочу заметить следующее.
Если я ничего не путаю, общий тираж его книг, давно перевалил за полмиллиарда экземпляров.
И ещё хочу сказать, что он сделал за ленивых всю работу - перелопатил колоссальное количество материалов: книг, редких книг, редчайших книг, уникальных книг, журнальных и газетных заметок, исторических и не очень документов и т. д. и т. п.
Допустим, только заявленная библиография к «Нечистой силе» включает в себя 128 наименований.
Нам остаётся открыть его романы - и радоваться.

«Только большой художник может себе позволить болтаться по свету, мало чего соображая. Жить и умереть в Венеции, как это сделал в своё время Иосиф Бродский, не всякий сдюжит».
Мой старший товарищ Александр Николаевич Герасимов.

И я про это же.
Из района в район переедешь - всё внутри дрожит.
Вчера, например, собрался в Химки. Сначала вышел не на той остановке - метро Тимирязевская. Прошел вперед ещё две - и опять не туда. Потом спросил дорогу у бабы в бигудях, вернулся, как она мне посоветовала, и нашёл железнодорожную станцию Тимирязевская. Но оказалось отсюда в Химки не уедешь. Тогда отправился на Петровско-Разумовскую, но опять промазал, спросив у каких-то милых дам, где выходить - и очутился в 7-м автобусном парке. А там, чёрт ногу сломит в этих виадуках, тоннелях и надземных переходах - страх один и сплошная промышленная зона. Ну, а уж потом, конечно, вернулся пешком к кинотеатру «Комсомолец» и там сел на комфортабельный электропоезд.
И через восемь минут был в Химках.
Или через девять.
И мне это уже начинает нравиться.

Мы с Мантусей счастливые талисманы. Все собаки, с которыми гуляли, пристроены. Мантуся подсчитала. Я говорю - да ладно? А она - да пожалуйста.
И выдала мне список.
Из Шереметьевского приюта, амстаффы и питбули:
Кирилла.
Комбат.
Стамбул.
Танк.

Из Овсово дворняги и метисы терьеров:
Рафаэль.
Рэй (уехал в Санкт-Петербург).
Кошка Агата (туда же).

Стамбула - испанского алано - жалко страшно, я на него нацеливался. Да и Танка - метиса питбуля с аргентинским догом, дважды преданного своим бывшим хозяином, но не озлобленного и веселого крепыша.

В деревню, бывшую старообрядческую, ездили.
Яковлевская, Орехово-Зуевского района, Московской области.
К Жанне Эдуардовне (руководитель хора и такой педагог, что даже мне, человеку, стоящему от народного пения на космическом расстоянии, безумно интересно. Чего ни скажет - всё в кассу. Например, что у рок-музыки и фольклора единая экстатическая база. Только у рок-музыки всё направлено на обретение индивидуального кайфа. А в фольклоре - на гармонизацию личности и возвращение к истинному «я», такому, каким оно было задумано Богом в вашем конкретном случае. И смысл в том, что если человек живёт в народной песенной среде, культуре и традиции - он говном быть не может. Никак).
Чего в деревне гости делают? Да ничего.
Обедали, гуляли, ножики пуляли в мишень, песни пели (дамы, а я снимал всё на мобильник, пока меня не настиг солнечный удар, и я не свалился в траву в обморочном состоянии, почти без сознания).
С соседями здоровались.
Всё, вроде.
А, нет. Видел такую прелестную, чисто деревенскую картину. Подкатил мужик в серой куртке к соседской калитке на велосипеде, бросил его около калитки в траву. Таким привычным, одномоментным движениям - он ещё слезал, а велосипед уже падал, и присоединился к двум чувачкам, сидевшим на крыльце.
Закурил и начал с ними матерный неспешный базар.

Лев Лосев
***
В похабном слове нет вреда,
а коли есть - терпи, бумага.
По-русски часто смерть - пизда.
Влагалище - и вход и влага,
край моря, Невская губа,
то устье узкое, в котором
басит прощальная труба,
пестрят флажковым семафором;
и точно - не за край земли,
в дыру, в нору, в прореху мира
навек уходят корабли,
покачивая кормила;
назад не ждут их никогда,
рукой махнуло пароходство;
в туннель вползают поезда;
вбирает луч в себя звезда.
Нет, смерть, конечно, не пизда,
но удивительное сходство!

Как обладатели лёгкой руки, получаем с Мантусей просьбы погулять с той или иной собакой. С теми, кого надо поскорее пристроить. Или совсем «безнадёжными». В плане попасть в семью, конечно, имеется в виду.
С Шароном - слепым от рождения, и прекрасным, влюблённым в людей псом.
С Альмой.
И ньюфаундлендом Арчи.
В выходные поедем.

Вышел на Бауманской, и получил дежавю.
А потом всё вспомнил.
Был здесь в прошлый, последний, теперь уже предпоследний приезд в Москву. Восемь лет назад. Даже фотографировался у стены. Точнее, фотографировались. С группой самодеятельных писателей.
Вышел и замер.
Накатило, конечно.
Мы с Мантусей в хор ходим недалеко отсюда (из клуба детского творчества выгнали какие-то гады, приватизировали старинный, расписанный Врубелем особняк). Я пока в «Пушкинскую лавку» мотаюсь, а потом возвращаюсь - Мантуся поёт. Захожу за ней, жду немного, и мы отправляемся домой. Иногда выхожу из метро и стою, вспоминаю. Много чего в голову лезет. Больше грустного, бывает, стыдного, а случается, светлого и радостного. Только редко случается.
Ох уж эта, Бауманская.

У нас тут в двух шагах парк имени писателя Ивана Александровича Гончарова.
Одной стороной он на улицу Руставели выходит.
Другой на Добролюбова.
А третьей на одноименную Гончарова.
Плюс ещё улица Фонвизина, слегка вбок от него удаляется.
И остановка Всеволода Вишневского.
А в самом парке Ленин в 1921-м году электроплугом землю пахал на испытаниях этого самого плуга. А у Ленина в трудовой книжке, в графе профессия, было написано «литератор», а не вождь, как все гражданские всю жизнь думали.
В общем, сами понимаете.

Возили в ветклинику кучу собак из Шереметьевского приюта.
Ну, мы конкретно - трёх (остальные на других машинах).
Вот таких (все в именительном падеже):
Васка.
Саше.
Червена.
А в ветклинике, конечно, Вавилон, и понятно, что люди куда дурнее животных. Значительнее. В общем, порядок мы с Мантусей еле навели. Установили такое чередование - две наших приютских собаки, следом - домашняя, две - наших, домашняя. И так далее.
А перед этим гуляли с Таканом и Винелли.

По выходным в Шереметьевском приюте - красота.
Народу полно, машинами всё забито под завязку.
Все веселятся, поют и гуляют с питомцами.
Ходим друг за другом, водим собак, как коней по кругу.

Повалялись в траве, попили из кристальных родников (грязная вода в канаве на границе участка. И что интересно, Стамбула из этой лужи было не вытащить, а Освальда, например, и Саше - не затащить).
С:
Жаки - аргентинским догом. О, этот Жаки! Если я, наивный чукотский юноша, думал, что видел мощных и огромных собак, то Жаки меня в этом разубедил. Никого сильнее я не встречал. Я думаю, он меня (90 килограммов) с ног сдернёт, потащит за собой и не заметит. Но он, конечно, этого не делает.
То ли лень, то ли жалеет.
Освальд - метис корсо со стаффорширом (потом выяснится, что это канарский дог). Спокойный, умный, красивый, благородный, средних лет профессоре (как себя описал). Мантуся, естественно, тут же заныла - давай возьмём, да давай возьмём. Я говорю, пожалуйста, подождём три дня, чтобы решение было взвешенным, и возьмём. Тогда она мне мстительно так отвечает, а спорим, его за неделю заберут, если мы не сейчас откажемся?
Поспорили.
Причем оба были уверены - заберут.
Томми - аргентинский дог. Его с нами водила волонтёрша и общественница Даша - очень молодая и худая женщина. Я тут же решил Томми погладить по голове, как глажу всех собак, а она, Даша, закричала, осторожно! Осторожно! А Томми хоть бы хны, ткнулся мне носом в живот, понюхал и свалил вперёд на разведку.
Даша поглядела на меня со значением и вынесла вердикт, чует спокойную мужскую силу.
На что Мантуся в свойственной ей откровенной манере старого комсомольского вожака (комсомольской богини) согласилась - ой-ой-ой, от него все балдеют, и бабы, и собаки. Мне тут докладывали… Прямо чуют… да…
А учитывая площадь прогулочной поляны - намотали километров сто.
Ну, не сто, так - десять.
Ну, не десять - пять.
В общем, намотали.

             Вышагивая Москву.
В принципе, терпимо было.
Не скажу, что Москва сильно нравится - но мне везде нравится не сильно. Буквально везде. С другой стороны, я нигде толком и не был.
Пока сначала не нассали под окно.
А потом не наблевали.
Нассал какой-то длинный и молодой дней пять назад.
А сегодня днём остановилась под окнами жёлтая машина МГТС, из неё вылез работник в фирменной спецовке, подошёл под мои окна, от души наблевал, а потом спокойно сел обратно в машину.
Понятно, когда я вышел им чавки бить, они тут же газанули и свалили.
Я, правда, успел сказать вдогонку всё, что думаю. И про гандоны использованные, и про пониженную социальную ответственность. Тот, который наблевал пытался что-то вякнуть в ответ, но другой, видать, старший, ему посоветовал - заткнись, а водиле - поехали. И они поехали дальше.
И как всегда - я сначала сказал, а потом тут же стало стыдно.
Мне.
Как будто это я ему под окна наблевал.

Ответ на анкету Олега Демидова (что-то про распределение поэтов по местам в зависимости от личных жарких пристрастий). Первые пять мест - кто и как дорог, пятое - не великие, но любимые, шестое - разные, которых и за поэтов считать не стоит. Хотя, лично я испытываю неконтролируемое уважение ко всем пишущим. Честное слово. Любой мало-мальски сочиняющий человек, мне - друг товарищ и брат. Почти любой. Да любой, чего уж там.
1. Пастернак (всегда и везде - номер один. Пока. Не буду загадывать навсегда - сколько раз менялись влюблённости. Тут подумал, а сколько? Не так уж и много, не больше двух-трёх. Мандельштам был номером один, Бродский голову кружил, как водка, а так, вроде, более никто).
2. Мандельштам, Евтушенко, Слуцкий, Левитанский.
3. Клюев, Багрицкий, Заболоцкий, Северянин.
4. Симонов, Тарковский, Окуджава, Ахмадулина, Бродский (пусть будет).
5. Десятки современных поэтов, плюс Лосев и Быков.
6. Сотни.

Вне конкурса - Ярослав Смеляков. Я его полюбил недавно, но крепко.

Прочитал новую книгу Чарльза Буковски «О пьянстве». В интернете заказал, через магазин. То есть пришёл, увидел и попросил пацана-продавца заказать. А разница там рублей в двести-двести пятьдесят. По сравнению с магазинной. В мою пользу, понятно. И как-то всё срослось. После стихов мистера Буковски. До этого я долго и мучительно не мог написать стихотворения, сначала про то, как мы бухали после работы (грузчиками) у бетонного забора военной части, и какой это был лютый кайф, а потом о том, как не мог лечь спать. Хотел и всё никак не мог.
И тут срослось.
Чего думаю, я выпендриваюсь, напишу, как мистер Буковски велел.
И написал.
Целый цикл (мотоцикл). Под названием «Смерть - лишний (лучший) ингредиент счастливой жизни».

1
Охуенно разобранный мост

Около нашего дома закрыли на ремонт мост.
Его пешеходную часть.
Всё перерыли,
Сняли асфальт,
И теперь негде ходить.

В обход - непонятно куда и как,
Не плыть же через реку
Или железнодорожные пути.

По дороге - вслед за машинами -
Попадешь под колёса.

И мы мечемся, как напуганные рыбки,
Мы боимся.

Две бабы сиганули под мерседес,
Курьер на велосипеде -
Замер в растерянности.
Все замерли в растерянности.
Даже Бог замер в растерянности.

Я стою и смотрю.
Все стоят и смотрят.
А идти некуда.
И только внизу - дико и страшно воют поезда,
Да хлопает на ветру полотнище рекламы.

О, как хорошо.

2
Бухать после работы

Я работал грузчиком на складе -
Большом железном ангаре,
И мы напивались после работы.

Брали пару пузырей
И шли под забор военной части.

Какой же это был кайф.

Сидеть под забором и пить.
Лето.
Вечер.
Холодная водка
И немудрящая закусь.

И теперь,
Когда я вижу водил,
По вечерам вылезающих из своих машин,
Жёлто-белых такси,
С большими пакетами в руках,
Я понимаю их.

Отпахать весь день
И заехать в магазин.
Взять бухла, сигарет и еды.

Нет ничего лучше простой жизни.
Ничего.
Лучше.

3
Кроме шила и гвоздя

Напротив общежитие иностранных рабочих.
Азиатских иностранных рабочих.
И жизнь не затихает ни на минуту.
В общежитии иностранных рабочих.

Днём и ночью.
Днём и ночью.

Люблю я вашу политкорректность.
Люблю я всё на свете,
Вместе с этим общежитием иностранных рабочих.
Куда переехали все аулы.
Все, какие есть аулы.

Нашей бывшей и великой родины.
Нашей.
Бывшей.
И великой.
Родины.

4
Зачем я сижу у окна?

Я сижу у окна и смотрю в ночь.
Надо идти спать,
Но что-то мешает.

А ведь как сладко сейчас лечь,
И знать, что впереди несколько часов покоя.
От всех дневных забот,
От всех тревог,
И
Надо идти спать.

Но я всё сижу и сижу -
Тяну время,
Предвкушая и
Надеясь на сон - как на спасение.
Как на отсрочку.

На решение проблем,
Пусть и временное.

На забытьё.
На отдых.

Но что толку.
Завтра будет новый день.

Завтра будет.

День.

5
Все метафоры

Орущие всю ночь под окном
Не дают спать.

Я алкоголик и всегда им был.
Я скучаю по временам,
Когда мог пить, не считая.
И не оглядываясь
По сторонам.

Теперь я этого не могу.
Я виноват сам.

Я ненавижу орущих под окном.
Я мечтаю взять кусок арматуры,
Выйти и раскроить им черепа.

Но я не хочу сидеть в тюрьме.
И даже если бы хотел,
Я не могу подвести маму.
И жену.

Они этого не переживут.
То есть переживут,
Но очень тяжело.

Гораздо тяжелее,
Чем я тюремный срок.

6
Полки

Книжные полки.
Я купил книжные полки.
И теперь книг полкИ
Встанут на книжные полки.

Сверху донизу.

Сколько было ругани,
Сколько драк -
И глубина не та,
И высота,
И смысл не в этом,
А в том.

Раньше они валялись на полу.
А теперь стоят на полках.
А мне всегда хотелось,
Чтобы они валялись на полу.

Красота.

Заходишь -
Красота.
И выходишь -
Красота.

Сразу видно - здесь живет анахорет,
Которому похер
Всё, кроме вина и книг.

Всё.
Да не всё.

А теперь - на полках.
Мёртвая армия мёртвого генерала.

7
1 этаж

Я живу на первом этаже.
Помимо минусов,
В этом есть плюс -
Даже если выброшусь из окна -
Не убьюсь.

И не искалечусь.

Чего там лететь?
Метр-полтора?
На обоссанный асфальт.
На окурки.

Разобью коленку да локоть.
И стану дальше жить.
Жить хорошо.
Жить очень хорошо.

Особенно на первом этаже.

8
Парк авеню 16

В нашем парке
На скамейках сидят узбеки.
Они грызут семечки
И плюют
Шелуху на землю.

Может быть,
И другие народы делают так же.

Я не видел.

9
Я люблю собак

Чем больше я узнаю людей -
Тем больше я их узнаю.

Какой-то умник,
Сто лет назад,
Или.
Сказал примерно следующее -
Чем больше я узнаю людей -
Тем больше я люблю собак.

Я не люблю умников.
Я сам умник,
Я их так не люблю,
Что среди моих знакомых нет таких.

Но здесь я вынужден с ним согласиться.
К своей досаде.

Собаки - лучше людей.

Все лучше людей.
Иногда, даже люди - лучше людей.

10
Иона

Хорошо сидеть на Арбате -
Главной улице мира.

Вокруг дома,
В которых квартиры по сто миллионов.
Вокруг
Алкаши
И поливальные машины.

Вокруг дома,
На которых висят доски
О поэтах, вравших всю жизнь
И после смерти.

Хорошо сидеть на Арбате
С газетой в руке.
Её не надо читать,
Её не надо держать.

Можно бросить на скамейку
Рядом с рюкзаком.

Пустым, как брюхо кита без Ионы.

Хорошо бы сейчас напиться.

Хорошо сидеть на Арбате
И врать так же.

Мантуся теперь Матаня.

А мы опять собак в клинику возили.
Двух.
А двух и надо было:
Сука Бонита (без «е», поручик, а то Матаня уже успела порезвиться), у неё трагичная история - её привели на усыпление (она молодая, и заводчику стала просто не нужна, а почему - хрен его, гада, знает), а врач не выдержал и позвонил в приют. По крайней мере, мне так доложили, а что там было на самом деле, неизвестно. Может, так и было, тогда врач - не до конца ещё потерявший совесть и честь человек. Как можно было ожидать от него при такой работе. Человеческие же врачи всё давно и безвозвратно потеряли. Это я вам по собственному опыту говорю, визуальному, эмпирическому опыту, а не априорному.
Роберт, не менее несчастен, - больная селезёнка, хозяевам надоело лечить, и тоже решили усыпить, а врач - да - позвонил в приют.
А погуляли мы с собакой по имени Вираж - привезённой из Осетии. В этой Осетии, как и в бывшей Югославии - много собак по улицам ходит, неприкаянных и больных.

У нас под окнами постоянно происходят чудесные чудеса.
Чрезвычайные (или это только мне так кажется?).
Например, ровно в полшестого утра, каждый день к мусорным бакам, что напротив, подъезжает одна и та же серебристая «Киа», из который на полную катушку долбит тупой российский рэп. Голоса исполнителей - исключительно похабные и мерзкие.
Подъезжает, значит.
Потом из неё вылезает какой-то чек, чистит себе ботинки походной коробчатой губкой, курит и уезжает.
На всё про всё минут пять-семь, но проснуться и охренеть, естественно, времени достаточно.

Возили в больницу маленького питбуля Бориса.
Точнее так.
Сначала Матаня привезла его домой переночевать накануне вечером, а на следующий день после обеда возили. Очень интеллигентный пёс (опять). А когда нам рассказали, что он в городе Адлер сколотил банду из бездомных собак и зашугивал с ней отдыхающих, плюс местное население, так, что его решили усыпить, мы долго смеялись (не над тем, что усыпить). Более тихого, вежливого и незаметного пса, я ещё не видел. А нет, видел - Янек, он же Луми - патриарший беженец (с Патриарших прудов, а не подворья, имеется в виду).
Приехали, посидели в очереди, подождали, потом Бориса увели на полуторачасовую процедуру КТ (компьютерная томография), а мы сходили, попили кофе, да сфоткали меня под памятником Махатме Ганди.
У пьедестала (я, между прочим, тоже известный гуманист и общественник).
И на фоне университета.
В том смысле, что университет виден на горизонте.
Боря после КТ вышел вялый, мы посидели с ним на лавочке в холле больницы, теперь ожидая, когда сестра вынесет диск с записью томографии, а дождавшись, побрели к машине. Там попоили пса водой, и я положил его на заднее сиденье.
Он, обессиленный, сонный, сполз на пол и заснул, свалив на себя одеяло, накрывшись.
Нам было его страшно жаль.
Когда ехали, я периодически клал ему на бок руку, чтобы почувствовать его дыхание. Бок слегка шевелился.
Бесконечно стояли в пробках и до приюта добрались, дай Бог, в полдесятого вечера. Пока туда-сюда, домой вернулись в одиннадцатом часу, и Матаня тут же взялась переписываться с Леной, той, что рулит в Шереметьевском. Обсуждать рекомендации врачей.
А больница - шикарная, целый инновационный центр, и работает круглосуточно.
А ещё там была чудесная врачиха, что вышла из педиатрического отделения и минут пятнадцать просто ласкала Борю, восхищаясь его красотой и умом. Так что я аж слегка приревновал.
Вот странная штука - и собака не моя и вообще, а я каждый раз ревную, когда взятого под мою временную ответственность пса гладит кто-то другой.
Врач прекрасная, и интонация у неё точно такая же, как у Матани - сюсюкающая и грассирующая. Так с детьми разговаривают. И слова те же.

В пробке Матаня говорит, давай его себе возьмём?
Давай, отвечаю, всегда, пожалуйста.
(Когда она утром ушла на работу, оставив нас одних до обеда, Бориска подошёл к двери, набычился и заскулил-заплакал. И пока я его не обнял, так и рыдал. Скучал без Матани).

Бониту забрали - наша лёгкая рука работает безотказно, как автомат Калашникова.

В выходные ездили к ребятам-овсеятам.
Давно там не были.
Жара дикая, я разделся, снял майку и тут же, понятно, сгорел. Мне надо-то минут пять-десять.
Зато погуляли с Луми, Месси и Радомиром.
Луми обрадовался страшно, увидел Матаню - запрыгал от счастья и сразу полез к ней целоваться. Ну, уж они налобызались от души.
Месси как всегда - великолепна, реактивна и ужасна для непосвящённых.
Радомир вырос ещё больше и стал таким красавцем, что уже ни пером описать, ни в сказке сказать. Вдруг - коричневый с отливом, как конь, головой мне чуть ли не в грудь упирается. Башка больше моей - огромный арбуз.
Посидели с ним на лавке, вот тут точно - головы на одной высоте.

Вышагивая Москву.
Ездил в аптеку на Никитский бульвар, в знаменитый Дом полярников (в котором, кстати, жил Юрий Соломин - тоже известный полярник). А рядом сквер научной библиотеки имени Гоголя и, собственно, памятник Николаю Васильевичу Гоголю, плюс дом, где он умер.
Жил человек в Санкт-Петербурге, обожал Рим, а умер в Москве.
Вот ведь судьба.
Он в этом доме второй том «Мёртвых душ» писал и здесь же его сжёг в печке.
Посидел я на скамейке около памятника - померился гогольками - ничего так.
Ощущения прекрасные: деревья, газоны, памятник, нежарко, бомжик какой-то в красной рубашке, в дымину пьяный спит наотмашь около ограды - в общем, чудесно, очень рад оказии, приведшей сюда. Когда бы ещё сам забрёл, а теперь буду ездить - сидеть.
(Прочитал в интернете, что на обратной стороне памятника есть след от белогвардейской пули, замазанный раствором. Пульнули, когда Гоголь стоял на Пречистенском бульваре. Надо будет в следующий раз, внимательно приглядеться. А скульптор Франгулян (автор памятников Бродскому и Окуджаве), назвал его – памятник Гоголю – гениальным).

В Шереметьевском приюте неурочный день.
Мы приехали с твёрдым намерением забрать собаку.
Одним не возвращаться.
Ни в коем случае!
Погуляли сначала с могучим Ройтом, которого Матаня приглядела в прошлый раз, потом с моим фаворитом Освальдом - итальянским профессором, а напоследок с Глорией - непонятной метиской неизвестно чего, но очень доброй и открытой.
Погуляли, поспорили, и решили брать Глорию.
И характер подходящий, и размер, и стать напоминает боксерскую, а Матаня боксеров любит до беспамятства и обмороков.
Ройт же главным специалистом приюта, - собаковедом и собакознатцем Мусой, был отвергнут по причине его, Ройта, ужасной судьбы. Держали впроголодь, совсем не гуляли и часто били. Это при том, что он чистокровный пёс, образец породы питбулей и медалист всего на свете.
Очень странные люди живут на планете Земля.
Если не сказать твёрже.
С Освальдом другая история. Матаня, говорит, не справимся - большой. Не уехать, не отъехать, с собой не взять, как дома оставлять пока непонятно, то есть, вся жизнь будет подчинена собаке, тогда как маленькую (среднюю) Глорию, взял с собой в рюкзачке, и помчался, куда хочешь. Хоть в Сибирь, хоть в Хакасию (зачем нам в Хакасию?).
В общем, решили брать Глорию, и Матаня стала звонить главной тёте всего приюта, чтобы доложить обстановку.
А та ни в какую.
Нет и всё.
Мол, Глория очень непредсказуемая, загрызла какую-то старуху сходу и до полусмерти (я сильно заинтересовался этим моментом), детей ненавидит, а идущих мимо собак просто рвёт в лоскуты. Я как услышал - начал ржать. Снова-здорово. Более милого, ласкового и доброжелательного создания, чем Глория, не встречал (типа Борюсика, да). Бросается буквально на каждого, обнимает и начинает зализывать. Видать, насмерть.
Говорили долго, но Ирэн Александровна настаивала на своём - Глорию нет, Освальда - да.
Решили думать до понедельника.
На обратном пути Матаня была мрачнее тучи. Рулила и бурчала в том смысле, что эдак мы никогда никого не возьмём. Возьмём, утешал её я. Нет. Да. Нет. Да.
Так и доехали до дома.
Сели думать.

На следующий день повезли в Реабилитационный центр в Барвихе Атрея. Какие-то мутанты привязали его в городе Астрахань к дереву на короткий поводок и ушли. Сидел он неизвестно сколько, пока его не отвязали. Успел заработать частичную атрофию таза, полную задних лап и позвоночную грыжу. Сейчас его прооперировали и нужен уход - массаж, плавание – реабилитация, в общем.
Девочки в центре - чудесные.
Возились с ним два с половиной часа. Я взмок насквозь - таскал пса на себе. А Маша - врач - нет, ходит, улыбается как ни в чем не бывало. А она тонкая и звонкая, в отличие от меня.
Зато мы успели там всё описать и обкакать.
То есть, между дорогих барвихских машин с блатными номерами, лежат наши пролетарские какашки.
А Барвиха, потому что центр какой-то известный, врачи хорошие, вот и поехали.
Один из них, молодой, симпатичный, высокий и рыхловатый мужчина, посмотрел собачку на экране и сказал про операцию - ого! Работа мастера - три человека в России так умеют. И я их всех знаю (гордо).

Матаня спрашивает, ты выбрал собаку?
Я отвечаю, я?
Ну, мы.
Ещё бы.

Поехал в книжный магазин на Арбат.
(Как-то он связан с журналом «Москва», но как не понятно, а выяснять – лень. Может, здесь раньше была редакция журнала?).
Не хочется говорить пошлостей, но Арбат, как Арбат. Скорее весь кайф в душе, внутри, чем снаружи. Или это я от отсутствия друзей-приятелей, с которыми можно тут весело и полноценно жить? Всякие «Щуки», «Табакерки» и веселые пьянки.
И вообще, молодость прошла, а зрелость кончается?
Тем паче в Нижнем есть нечто подобное – пешеходная улица Большая Покровская. Чуть, может, поменьше, а в остальном – то же самое. Даже построже – меньше туристического папье-маше по обеим сторонам.

Хочу здесь четыре своих стихотворения привести.
В тему.

След

Когда умру я через много лет,
(Не плохо б - через много),
Останется какой-то след
В реестре Бога.

Не знаю, что мне предъявить,
И в чём моя заслуга,
Ну, может, что мотив любви,
Я подбирал со слуха.

Писал стихи, и слушал ритм,
Внимал сердечным стукам,
Вышагивая алгоритм,
Любую боль баюкал.

Ну, может, брошенных собак
Возил на медосмотр,
И это, как хороший знак,
Зачтёт апостол Пётр.

А, может, не зачтёт - и пусть,
Не гиль и не досада,
Десяток строчек наизусть
Твердим мы от детсада.

Те строчки в голове моей,
Интеллигентской кашей,
Среди обычных трудодней,
Становятся всё краше:

Про меньших братьев - хорошо,
Про пахаря на пашне,
Про лесоруба, и ещё
Про милость к павшим.

Дом

Дождь за окном всё гуще кроет,
Промокший плащ в углу висит,
По улице шагают трое -
Они наметили визит.

А я стою на кухне - чайник
Шумит и брызжет кипяток,
И в этой правде изначальной,
Чрезвычайный виден толк.

Всё хорошо - прекрасны знаки,
Значительны, но дело в том,
Что дом, в котором нет собаки,
Ещё не очень дом.

Придёшь под вечер, весь промокший,
И, в коридоре сбросив плащ,
Никак не расстаёшься с ношей
Дневного холода, хоть плачь.

Отбить бы к чёрту все атаки,
Но оставляешь на потом,
Поскольку дом, где нет собаки,
Ещё не очень дом.

МО

Кто не впадал однажды в транс
Из опытных водил?
В Московской области вдоль трасс
Достаточно могил.

Стоят чуть в стороне кресты,
Не видно - кто, когда?
Не то, чтобы мы все черствы,
Мы - мчим через года.

За поворотом поворот,
А после - по прямой,
И остается побороть
Пространство в дождик проливной.

Мурлычет радио в ночи,
Навстречу нам - огни,
И как всегда полно причин,
Чтоб выкрикнуть - гони!

Куда спешил в последний раз,
Куда-то же спешил?
В Московской области вдоль трасс
Достаточно могил.

Бутырка

Нассано, наблёвано, бутылка,
Банка пива - под окном - всё наяву,
Это называется - Бутырка,
И я здесь живу.

Из метро плетусь по тротуару,
А навстречу жители идут,
Я не то, чтоб слишком старый,
Мне не место тут.

Я хочу туда, где утром тихо,
Или безопасно в темноте,
Где не будят мимоходом лихо,
Потому что его нет.

Может быть, в деревню, где избушка,
А в избушке - кот, собака, печь,
Из поэтов - только Пушкин
Продолжает течь.

Я хочу туда, где море лижет
Набережную длинным языком,
Ту, что начинается чуть ниже
Дома, сразу за окном.

В тот день было почти так же.
Мы погуляли с Вегой, и Матаня сказала, всё, я решила, берем. Я слегка охренел, но ответил, конечно (привыкать уже стал). Но сначала пройдемся с Освальдом, добавила Матаня. Ага. Отвели Вегу, потусовались у главного здания, потом взяли Освальда, отошли три метра от входа на прогулочную площадку и Матаня, уперев руки в боки, заявила, пошли оформлять.
Кого?
Его.
Его?
Да.
А Вега?
Всё!
Ну да ёлки ж палки.
Всё!
Но…
Всё!
Ну, всё, так всё.
Мы поплелись к Ирэн Александровне договариваться насчет Освальда. Я всю дорогу гундел (и слегка охреневал)… Матаня спросила, ты же сам его хотел? Хотел. И что? Пока мы гуляли с Вегой, я перенастроился на Вегу, а теперь обратно… Всё, я сказала, Освальд, значит, Освальд. Может быть сначала поговоришь с Ирэн и о Веге и о Освальде - что она посоветует? Робко предложил я. Хорошо.
Матаня ушла, а мы с Освальдом сели в машину. Точнее, я сел на переднее пассажирское сиденье, а он на асфальт у моих ног, у машины.
Вокруг все тётки приютские страшно засуетились, в том плане, ах Освальд, ах Освальд, ты уезжаешь домой! Какой домой, успокаивал я тёток, только договариваемся. Да вы что? Удивлялись они, Матаня уже договор подписывает.
Я повздыхал и стал устраивать Осику лежбище на заднем сиденье. Постелил одеяло и попонку.
Вернулась Матаня и радостно сказала, всё, наш!
Поехали?
Да.
Мы засунули упирающегося всеми четырьмя лапами Освальда в машину и поехали.
Я сейчас заплачу, сказала Матаня, от счастья.
И заплакала.

Вечером пошли гулять в парк.
Не нравится мне имя Освальд, сказал я, как у убийцы Кеннеди.
Придумай другое.
Он итальянец?
Скорее всего, помесь корсо с кем-то.
Похож на старого гладиатора на пенсии.
Точно! Одобрила Матаня.
Данте.
Странно у вас как-то зовут гладиаторов.
Как уж есть.
Дантик-бантик - ерунда, ей богу.
А как? Спросил я.
Тиберий.
Не выговоришь же.
Тибик.
А это не дурацкое?
Нет.

В общем, так мы час и гуляли.
А когда вернулись, поняли, что - нашли свою собаку.

И Освальд это понял.
Теперь он проводит день следующим образом - нагуляется, наестся каши с трюфелями, придёт в комнату, где я на диване читаю книжку, или пишу за столом, уляжется на коврик, уткнётся мордой мне в ступни, закроет глаза, распустит слюни океаном, и задрыхнет.
Мне кажется, он абсолютно счастлив.

Я спрашиваю у Матани, он счастлив?
А то… Когда идёшь навстречу собаке с абсолютной любовью - каждая будет счастлива... Все как у людей… Да?

Вышагивая Москву.
Как-то мои маршруты устоялись и очень напоминают (стали напоминать) нижегородские. Библиотеки, книжные магазины, букинистические магазины, хор, прогулки с Осиком, спортивная площадка, дом.
Езжу я на метро, которое мне очень нравится.

Поезд в городе.
А потом кончилось лето, и мы с Васей Фёдоровым и Полканом Поликарповичем Поповым стали готовиться к побегу на юг. Вася предлагал пиратскую Тортугу, Полкан Поликарпович - город-герой Севастополь, а я был согласен хоть куда, лишь бы тепло.
Запаслись варёной картошкой.
И вареной сгущенкой (одной банкой).
Парой страусиных яиц.
Огурцами из банки тёти Маши, жены дяди Толи Брюханова.
Кипятильником без провода и кастрюлей с одной, но длинной ручкой.
Двумя удочками из орешника.
Крючками.
Наушниками.
Ещё взяли бумазейные носки, одна пара с дырками на больших пальцах для вентиляции южным ветром, а другая - целая, для морозов средней полосы.
Добираться решили своим ходом.
Вышли рано утром во вторник.
Пока все спят.
Чтобы никто не хватился.
Да и кому хвататься?
Вышли и пошли по компасу – на юг.
Так и идём с тех пор.

Приложение.
У меня появились собачьи стихи, и немало.
Здесь я привожу не все, но всё-таки:

Пёс

Т. П.
Мы клад искали - землю рыли,
А оказалось - сам пророс -
Наш пёс - коричневые брылы,
И чёрный, лучший в мире, нос.

Мы в парк идём гулять сегодня,
Мы любим всех, все любят нас,
И если милость есть господня -
То вот она - здесь и сейчас.

Уж листья падают с деревьев
И осень в гости к нам спешит,
Но появляется доверье -
Единственный от горя щит.

Когда завалит все скамейки,
Московский сероватый снег,
И на тропинках ветер змейки
Закрутит вроде бы навек.

Мы будем чай гонять на кухне,
Мы будем в свете фонарей
Следить, как снег вначале вспухнет,
И вдруг осядет в феврале...

Мы шли гулять, богам на зависть,
В любви взаимной - ох и ах,
Мы фыркали, в траве валялись,
И возвращались все в слюнях.

Мы счастье для себя открыли,
И оказалось - вот он клад -
Наш пёс - коричневые брылы
И умный, чуть печальный, взгляд.

Жизнь

Минимум занятий -
Погулять с собакой,
Стоя у подъезда
Посмотреть на дождь.
А потом вернуться,
И присесть, однако,
На диван в гостиной -
Унимая дрожь.

Жаль, не пью я водки,
Жаль, не пью я пива,
Это б было кстати,
Было бы - не зря.
Покормлю собаку,
Вот и перспектива
Скоротать наш вечер,
Вечер сентября.

За окном струится
Влага дождевая,
Это, верно, символ -
Жизни, всей, кругом.
Только мы не против,
Нас не задевая,
Пусть себе струится
Влага за окном. 

Включим телевизор,
Выпьем чаю с булкой,
Ляжем спать пораньше,
Завтра - новый день.
Он начнётся снова
Утренней прогулкой,
Пёс возьмет ошейник,
Намекнёт - одень.

Пристегну я повод,
Выйдем из подъезда,
Постоим с соседом,
Пописаем в кусты.
А потом вернемся,
Это будет честно,
Это будет прямо,
Те кусты - густы.

Так и жизнь проходит -
Тихо, незаметно,
Так и жизнь струится
Между мелких дел.
А потом выходит -
Уложился в смету,
Было в ней, наверно,
Всё, что я хотел.

Жизнь 2

Такая жизнь, что дел немного -
Сходить с собакой погулять,
В кусты, знакомою дорогой,
Где тишь да божья благодать.

Потом собаке вымыть лапы,
Сухого корма положить
В собачью миску, светом лампы
Прогнать тревогу из души.

Сидеть читать, глядеть в окошко -
Темнеет рано в октябре,
Напротив - воет неотложка,
Кому-то время умереть.

Тут дождь начнётся, ветер дунет,
Тревога снова душу пьёт,
Но все её усилья втуне -
У нас есть мёд, у нас есть йод.

Как хорошо, что дел немного,
Что тихо катит, не трясёт…
Гулять с собакой, всуе Бога
Не поминать… и, в общем, всё…

Московское лето

Прекрасно московское лето,
На первом живя этаже,
Не надо входного билета,
Чтоб жизни отведать драже.

Все слухи, все сплетни, все шумы,
Отчетливо слышно в окно,
Влетают взволнованно думы,
Сплетаются суммы в одно.

Сидишь на диване и книжку
Листаешь: стихи, Смеляков,
На улице дети вприпрыжку,
Машины и стук каблуков.

И всё это как-то удачно,
Вплетается - мат мужиков
В стихах Смелякова, как мачта,
Как парус для этих стихов. 

Народная жизнь, как столовка,
Где ест притомившийся люд,
А интеллигенту неловко -
Побьют, или все ж не побьют?

Все сплетни, все слухи, все шумы,
Слышны за закрытым окном,
Прекрасно быть юным, неумным,
Сжигаемым жизни огнём.

Конец.

"Наша улица” №253 (12) декабрь 2020