Ирина Пин “Крутицкое детство” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

вернуться
на главную
страницу

Ирина Пин

КРУТИЦКОЕ ДЕТСТВО

рассказ

Ирина Пин родилась 12 декабря 1954 года в Москве.  Окончила МГПИИЯ им. Мориса Тореза, преподаватель английского языка, кандидат педагогических наук, автор научных публикаций и учебных книг-пособий по произведениям английских и американских авторов. В "Нашей улице" публикуется с №249 (8) август 2020.

И в который раз я опять оказываюсь на месте своего рождения, чтобы раскрутить маховик памяти, и иду от метро «Пролетарская» две остановки пешком, чтобы выйти через Крутицы, а оттуда через теперь открытую территорию Крутицких казарм, которые я по привычке называю Алёшинскими, на место моего рождения, где помнят меня маленькой оставшиеся деревья, которые сейчас, я пробовала, и вдвоём обхватить трудно.
Память - штука непредсказуемая: что только не хранится в её пыльных от времени архивных ящичках… Некоторые так никогда и не распахнутся, другим повезёт: мелькнёт какая-нибудь мысль, услышишь обрывок разговора, как вдруг и откроется файлик в какой-то ячейке - бери, хватай, вспоминай, раскручивай, а не то, раз! и опять захлопнется дверка, а ты будешь мучительно перетасовывать колоду воспоминаний, но тщетно - так и не вспомнишь, что эхом отозвалось в твоих мыслях…
С годами всё чаще вспоминается старый дом. Я удивляюсь, вчера ещё была маленькой девочкой, а сегодня… Хотела что-то сказать о возрасте, но умолчу… Жизнь, оказывается, очень коротка, или, как говорил Мандельштам, правда, о счастье, которое, в сущности, и есть сама жизнь: «Срок счастья был короче, чем взмах ресницы».
Деда по отцовой линии я не помню, да и как я могу его помнить, если его не стало за три года до моего рождения. Его не стало… но я родилась именно в том доме, где молодые супруги, Фрол Прокофьевич и Анна Епифановна, поселились вдвоём вскоре после свадьбы в квартире №8 на втором этаже в трёхкомнатной квартире дома №5/2 по 2-му Арбатецкому переулку в 1911 году. Но нет давно этого переулка, как нет и 1-го Арбатецкого, исчез Блинин переулок, нет Подонского, да и сама Арбатецкая улица, хоть и существует пока на карте, но давно превратилась в тупик, на которую выходит старинное Крутицкое подворье…
В старомосковском восприятии я родилась между Крутицким подворьем и Симоновой слободой с одноимённым, Симоновым, монастырём, куда мы, школьниками, бегали чаще всего играть в казаки-разбойники. Крутицы существовали как-то сами по себе: подворье - на то оно и подворье, что не видно его с улицы, а проникать в развалины храмового комплекса как-то даже и боязно было. Гораздо сильнее отпечаталась в памяти гауптвахта, которую папа называл не иначе как «губой», и где мы с ним несколько раз оказывались рядом, когда прогуливались по Арбатецкой улице. Тогда из зарешёченных окон высовывались бритые головы, которые кричали папе, чтоб угостил их папироской. Несколько раз трюк удавался, и пачка долетала до протянутых рук. А в самом Крутицком подворье я была с папой раза два, и остались от тех двух посещений какие-то туманные разрозненные картинки. А не так давно… потянуло меня туда: за воротами, за храмом, куда надо подниматься по крутой лестнице, время как будто остановилось, и оказалась я в средневековой Москве. Площадь, обрамленная церковным ансамблем с воздушными резными переходами, стены со средневековыми чуть угадывающимися фресками, какой-то эшафот, центральная улица с покосившимися деревянными домиками, разноцветные заборчики, околица - всё как из… нет, даже не детства, а из потусторонней жизни… И цветут плодовые деревья, и от этих воздушных райских облаков невозможно оторваться. И еще - там, на пленэре под синим-синим небом я наконец-то увидела художниц с мольбертами и палитрой. Это было моё пасхальное чудо… Ну вы поняли… в тот раз я попала туда весной.
Мой дом был старый, добротный, бревенчатый, до революции принадлежал купцу Ярцеву и был его доходным домом. Впрочем, сейчас сложно сказать, чьим он был, да и не суть. Как странно, место то же, а адрес другой: дедов бревенчатый дом №5 по Арбатецкому переулку превратился в кирпичный многоподъездный дом №8 по Симоновскому валу, где и сегодня живут мои одноклассники… Такая вот трансформация, tempora mutantur, а окна их квартир выходят как раз на Арбатецкую улицу, куда выходили и окна нашей комнаты с печкой...
И я свободно переношусь во времени из наших дней в прошлое, страшно подумать, из третьего тысячелетия во второе, из двадцать первого века в двадцатый. Но цифры вполне себе условны, но не условна я, такая реальная, что вижу себя в маленьком зеркальце, которое достаю из сумочки, и замечаю умильную слезу на реснице. Да, стоит из-за чего расчувствоваться.
«По щучьему велению, по моему хотенью - ну-ка, печь, поезжай к царю…Тут в избе углы затрещали, крыша зашаталась, стена вылетела, и печь сама пошла по улице, по дороге, прямо к царю…» Я с замиранием сердца слушаю, как читает мне мама сказку про дурачка Емелю, а сама поглядываю на печку. Но нет, стоит наша красавица, жаром пышет, не шелохнётся…Моя детская деревянная кроватка упирается торцом в печку, никелированная кровать мамы и папы тоже, так что доступа к печи нет, но очень хочется до неё дотронуться, я залезаю в кроватку, пока никто не видит, и стоя в ней, протягиваю к стенке печи ручки и тут же их отдёргиваю: пальчики горят от прикосновения, хочется опустить их в ведро с холодной водой, но нельзя - надо терпеть, ведь мне много раз говорили, что трогать её ни за что не надо, потому что получу ожог. Теперь я понимаю, что значит это слово. Я дую на пальчики, становится немного легче, от печки по-прежнему пышет жаром, я, кажется, ощущаю его и сейчас. Нигде и ни у кого больше я не встречала такой печки. Теперь я понимаю, что она родилась, жила и старела вместе с домом. А тогда в ходу были печи «голландки». Наверное, у нас она и была: большая, шероховатая, оббитая тёмным металлом для быстрейшей теплоотдачи, со стороны коридора была дверца топки, куда бросались дрова в прожорливое жерло. Здесь же в коридоре стоял топчан, сколоченный, наверное, ещё руками деда Фрола, с которым я разминулась во времени, но который незримо присутствовал в дыхании нашего старого дома. О физическом воплощении деда, перед которым моя детская душонка трепетала и благоговела, я вспомню ещё раз чуть позже, а сейчас обратно к топчану… Топчан… Слово это и в то время было уже не в ходу, поскольку доживал этот питекантроп свои последние дни. Примитивная конструкция на кОзлах, простейшая дощатая лежанка с брошенным на неё старым ватным одеялом, а то и вовсе поношенным перелицованным пальто, отголосок, продравшийся в то наше время сквозь глубину веков, монголо-татарский рудимент, утративший свою сущность. В старых московских домах доживала свой век такая же допотопная мебель, которую не брали в новостройки-хрущёвки, но … стоИт на терраске нашего дачного домика сколоченный папой по образу и подобию того, дедова, сгинувшего топчана его двойник - дачная самодельная лежанка…
Не кровать, не диван, не кушетка, не новомодная тогда, только что появившаяся в некоторых домах тахта, а именно дощатый топчан стоял у печки в коридоре. Однажды я улеглась на него без подушки, и помню, как будто это было только вчера, задрала ноги под прямым углом так, что бумазейное платьице оголило голые ножки над коленками, там, где заканчивались чулочки в резиночку, и начинались панталончики. А чулочки крепились резинками к полотняному лифу на пуговичках, и носили их все: и мальчики, и девочки, и назывался этот атрибут гардероба-юнисекса - лифчиком. И вот прилегла я ненадолго, пробегая мимо топчана… и зависла во временном континууме. Если бы та девочка в ту пору имела понятие о временном измерении, она бы сказала, что в таком положении провела больше часа: стала распевать речетативом бесконечную историю приблизительно такого содержания: «ЛабадА-мерибА, чехардА-серибА, тошепОм-мерипОм, тренендИл-берендИл, шимпанзЭ-мэринзЭ, куранАк-вантерАк, бурэнА-суренА», ну и так без конца, пока сон не смежил её веки. Совсем недавно, убаюкивая собственного внука, я повторила этот опыт: маленький мальчик удивился и быстро уснул на родительской кровати.
В этих пандемических сезонах подсела я на литературный проект «Египетские ночи», где за 15 минут в режиме он-лайн надо написать экспромт на только что объявленную тему. В разгар лета и прозвучало задание - «Кровать и всё!». За четверть часа я написала оду Кровати, славословие Кровати, рапсодию Кровати, дифирамб и панегирик Кровати, вознесла осанну Кровати и закончила опус словами: «…Каждую ночь, чтобы ни происходило, ты ждёшь меня, успокаиваешь, ласкаешь, убаюкиваешь, укачиваешь, обволакиваешь, гипнотизируешь и усыпляешь, ты ведёшь меня в царство Морфея, ты погружаешь меня в мир сновидений, ты одна мне поддержка и опора, о дорогая моя Кровать! И никакие соблазны и искушения не в силах удержать меня от вожделенной, долгожданной, спасительной, сладостной, манящей, упоительной встречи с тобой, о желанная моя Кровать…»
Я писала экспромтик и вспоминала мамину-папину никелированную кровать, куда мне вход был заказан. Ах, что это была за кровать! Блестящая, с шишечками-шариками поверх металлических прутьев на спинках. Она была неимоверно высокой из-за воздушной перины, привезённой мамой в качестве приданого из маленького украинского городка и трёх-четырёх подушек оттуда же. И как она была застлана! Белоснежно-накрахмаленный пододеяльник, внизу какой-то кружевной подзор ручной работы. Под прямым углом, как по линеечке, прочерчена граница между вертикалью и горизонталью кровати. И подушки эти одна на другой возвышаются горкой в изголовье. А самая верхняя стоит на ребре и гордо одним уголком смотрит вверх, в потолок. И эта пирамида накрыта кружевной накрахмаленной накидкой с оборочками по краям… Теперь вам понятно, почему дорога на кровать была мне заказана?
Но я и в своей маленькой кроватке под треск дров в печке и английскую народную сказку в пересказе Льва Толстого об «одной девочке» и трёх медведях проваливалась в сон … и уже под утро в дрёме слышала, как начинают свою работу дворники: скребут лопатами снег, пытаясь достучаться до асфальта, долбят ломиками лёд, посыпают песком дорожки. Наверное, они и летом так же рано начинали свою работу, но звук их мётл никогда меня не будил…
Ещё одной зимней забавой было наблюдать за снегоуборочной машиной, которая своими загребущими руками быстро уничтожала белые сугробы, приготовленные дворниками, и посылала их по транспортёру в грузовые машины. Зрелище завораживающее, за которым исподтишка наблюдала и дворничиха тётя Клава.
Одним из воспоминаний детства, ярко врезавшимся в мою память, были мартовские, еще зимние сугробы, которые начинали подтаивать. Наверное, это - особенность детского зрения, которое видит природу вещей совсем по-другому, не сверху вниз, как у взрослого, а близко и параллельно, на уровне глаз. Как будто предмет показывает свою внутреннюю сущность, спрятанную от глаз зрелого человека. Сугробы в начале весны начинали подтаивать, образуя причудливые по форме лагуны и пещеры. Разница ночных и дневных температур закаляла снежные изваяния, они покрывались ледовой коркой, под которой кипела уже другая, новая жизнь. И с каждым мартовским днем сугробы делались всё ниже, весенний лед под ногами с хрустальным звоном крошился, превращаясь в водяную хлябь, пока с шумом не обрывалась их ледовая жизнь, плавно перетекающая в говорливые ручьи, по которым уже плыли бумажные кораблики, пущенные в рейс соседским мальчишкой по имени Алик из соседнего дома.
Когда у ребёнка появляются первые воспоминания о своём детстве, причём, те, которые он проносит через всю свою жизнь? Происшествие при этом должно быть неординарное, которое выделяет его из череды рутинных событий, иначе оно не отложится на хранение в ячейку памяти.
Когда я росла, даже фотоаппараты считались предметом роскоши, к тому же раньше устройства эти были не в пример нынешним: их надо было настраивать, ставить на выдержку, выставлять резкость, рассчитывать фокусное расстояние, определять выдержку и диафрагму - а для этого уже требовалось соответствующее IQ. А потом ещё и печатать - с проявителями, закрепителями и многим чем ещё. Поэтому, когда у советской семьи скапливались деньги, сэкономленные на ежедневных житейских мелочах, многие предпочитали покупать сервизы или ковры, а не инвестировать деньги в приспособления, в общем-то, не имеющие прикладного значения. Так, забава, развлечение, игрушка - по большому счёту. Ну вы поняли - в нашей ячейке общества такой потехи не было.
Наша большая семья из трёх поколений жила под одной крышей старого дома. Через первые два года и девять месяцев моей жизни у меня появляется сестра, правда, двоюродная, но, тем не менее, я уже старшая сестра! И мама этой малютки, моя тётя Нина, девочку холит-лелеет и даже приглашает на дом человека с фотоаппаратом, чтобы заснять памятные моменты взросления своей дочки. И вот однажды днём, когда я спала крепким послеобеденным сном, меня расталкивают, умывают, облачают в единственное выходное шерстяное колючее синее платьице, причёсывают, повязывают на волосики белый капроновый бант и ведут в соседнюю комнату к сестре «на съёмку». Я стою как непроснувшийся истуканчик со слипшимися сонными щелочками глаз, и до сих пор помню, как фотограф говорит мне: «Девочка, улыбнись!», «Ирочка, улыбнись!» - подхватывают хором мои родственники. Мне дают в руки не мою куклу, я её бережно обнимаю, не веря своему счастью, и никак не пойму, что от меня хотят выстроившиеся в ряд взрослые с чужим дядей впереди и с каким-то агрегатом в руках. Почему меня поставили в чужой комнате, почему дали в руки такую оберегаемую от меня в другое время игрушку, и вообще, что за причина, побудившая мою маму растолкать меня во время культового дневного сна…
Потом, когда мы получили на руки эти фотографии, мне их даже не сразу и показали: мама убрала их с глаз долой, считая эти снимки безвозвратно испорченными, потому что… у куклы задралось платье, оголив блестящую целлулоидную попу…!
Редкие милые дорогие сердцу фотки, хотя разве так мы их называли в пору молодости наших родителей: снимки и фотокарточки - вот их имя. И нет фотографий тех людей, кого выносит память сердца…
Через дорогу от Крутицкого подворья, во дворе нашего старого двухэтажного дома на несколько семей стоял за частоколом одноэтажный домишко, скрытый разросшимися кустами дикой сирени. В нём жила строгая старуха Кузнечиха - так звали её все соседи, и прозвище это эхом вдруг отзывается в моей памяти, привнося следом картинки и запахи глубинных воспоминаний…
В дни срединного мая, когда сирень пышными, густыми, тяжёлыми и дурманящими гроздьями цветёт по всей Москве, царственным жестом подзывала Кузнечиха через забор мою маму и протягивала ей огромный букет сиреневого облака, который потом неделю будет главным атрибутом обеденного круглого стола, покрытого голубой скатертью. И каждый май, когда безумствует сирень, я вспоминаю волхвянку Кузнечиху с её даром. И так хочется опять уткнуться в это голубовато-синевато-розовато-лиловато-сиреневатое чудо и вдыхать, вдыхать, вдыхать аромат цвета дикой сирени…
И ещё одну старуху-соседку, вечно сидящую на табурете во дворе нашего дома, выносит мне память. Она была старейшиной рода семьи Тарасовых, которые потом вместе с нами переедут в новый дом: мы на 6-ой, а они на 2-ой этаж. Бабку звали Тарасихой, и её любимым развлечением было подозвать меня и, не интересуясь желанием ребёнка, грозно сказать: «Я тебе сейчас нарисую Фрола». Уж не знаю, чем дед ей когда-то в молодости досадил, что она перенесла обиду и на его внучку, а только рисунок огромной фигуры, выползающий из-под её деревянной клюки на утрамбованной земле, был пугающим и грозным. Грузное тело старухи Тарасихи мелко содрогалось от смеха, когда она наблюдала за быстрыми переменами моего настроения: только что малышка улыбалась, как вдруг её подбородок начинал подёргиваться, а из глаз выкатывались крупные слёзы. Так я и представляла по этим огромным рисункам моего деда Фрола с топорщащимися дыбом в разные стороны, как будто наэлектризованными, волосами. Вряд ли старуха Тарасиха была знакома с очертаниями фигуры Длинного человека из Уилмингтона, что в графство Сассекс, но я, спустя десятилетия преподавая своим студентам страноведение Англии, увидела определённую связь между двумя изображениями.
Но прочь от мрачной старухи к приятным воспоминаниям детства.
Трамвай... Любите ли вы трамвай так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением…? Да простит меня Виссарион Григорьевич за столь вольное его цитирование…
Я обожаю трамваи с детства, и хотя их дизайн поменялся от ретро до футуристического, это средство передвижения по-прежнему остаётся моим любимым. Причём, когда я была ребёнком, этот вид траффика был у меня практически одним средством перемещения в пространстве, потому как рядом с нашим старым домом на Арбатецкой улице проходила трамвайная линия. Мама, папа и я по выходным садились на маршрут 49 трамвая и ехали в дребезжащем вагоне три четверти часа к моей родной тёте Юле, маминой сестре, «к чёрту на кулички», в новый московский район Чертаново… Зимой окна в таком трамвае замерзали, сквозь заиндевевшие стёкла ничего не было видно, папа доставал из кармана мелочь номиналом в одну, две, три, пять копеек, иногда шли в ход и «серебряные» монетки и прикладывал их к стеклу. Трамвайный иллюминатор в этом месте оттаивал, получалась проталинка, и можно было рассматривать через кругленький просвет снежный монохром улиц за окном трамвая. Монетки оставляли на стекле чудесный разнокалиберный узор, но постепенно стужа опять заставляла прогалинки исчезать, но мы уже подъезжали к своей остановке, освобождая места новым пассажирам и их развлечениям с монетками…
И вот что я откопала про эту, дорогую моему сердцу трамвайную колею, проходящую рядом с нашим домом: «Трамвайная линия от площади Спасской (Крестьянской) заставы до Симоновской слободы была построена в 1913 году. До реконструкции Крестьянской заставы в 1970-х годах трамвай шёл от Абельмановской улицы прямо на Крутицкий вал, плавно переходивший в Симоновский вал». И значит, мой дед Фрол с бабушкой Нюрой были свидетелями пуска трамвая через два года после того, как поселились в этом доме…
А воспоминания разбуженной памяти проступают всё рельефнее и рельефнее… Маленькая девочка на фотографии держит в руках несколько метёлочек травы, которая носит ласковое название - мятлик. Прямо так и слышится звук играющего с травой ветра, который мнёт высокую зелень. Но малому ребёнку откуда знать название, а вот «петушок или курочка» в самый раз. Помните? Держишься за стебелёк одной ручкой, а другой скользишь вверх по шероховатому ростку, пока не натыкаешься на начало метёлочки и ... раз, ноготками пальчиков по пути ввысь к центральному колоску срезаешь метёлочку, и у тебя в руке либо «курочка», либо «петушок». В женском случае остается закругленный куполок без зубчиков, а если получается «мальчик», то сверху торчит стержневой колосок. Такая вот немудрёная детская забава. Так мы и развлекали себя с подружкой Олькой и приятелем Аликом (помните, тот, который пускал кораблики по весне?) из соседнего, «Гнидкиного» дома. А почему так этот дом назывался - не спрашивайте, не знаю, да и спросить уже не у кого. Тут может быть два варианта: либо домовладельцем когда-то был человек по фамилии Гнидкин, либо… боюсь и предположить.
Когда вы вспоминаете свои детские годы, разве перед вашим мысленным взором не предстаёт «полная история дитяти, жизнь человека в детстве, детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных, новых впечатлений», как писал писатель Аксаков в книге «Детские годы Багрова-внука». В детстве у каждого поколения свои развлечения. В моём случае это были тайнички-секретики. Мало кто, наверное, помнит, как детишки в далекое советское время копались в земле и делали на глубине 2-3 см. тайные закладки. Содержимым секретика обычно служил фантик от конфетки. Эта обертка обрамлялась в фольгу, как будто в рамку, а поверх накладывалось одно из прозрачных стеклышек, которые валялись во дворах в избытке, потому что пластиковой тары тогда ещё не водилось, а стеклянных бутылок билось много. Потом стеклышко присыпалось землей, а сверху, чтобы хозяин секретика мог его быстро найти, клалось что-нибудь для идентификации, например, втыкалась сухая веточка. Иногда вместо конфетных оберток закапывались разбитые осколки фаянсовых или фарфоровых чашек и блюдец с рисунками, что было гораздо красивее, но посуда, если и билась у людей дома на кухнях, редко валялась на улице. Какое же это было неповторимое ощущение счастья и эйфории, когда удавалось найти чей-нибудь секретик во дворе нашего дома и, расчищая землю пальцами, вдруг открывалось чудо.
И да! Я передала и эту игру своим внукам, и этой осенью на подмосковной даче, копая грядки под чеснок, то там, то сям я находила следы присутствия секретиков…
Как жаль, что не можем мы вот так же откопать свои детские игрушки, которые, будь сейчас моя воля, не были бы выброшены, как старый хлам, а аккуратно сложены в небольшую коробку и перевезены из старого дома в новый вместе с кухонной утварью, постельным бельём и одеждой… У меня в детстве игрушек было совсем немного, и всех их помню наперечёт: любимый пластмассовый Буратино, набитый опилками Мишка из тёмного-тёмного, почти чёрного плюша, деревянная пирамидка с элементами кремлёвской стены и часами-курантами, как на Спасской башне Кремля, детское пианино в полторы октавы с открывающейся верхней крышкой, которое выдавало вполне пристойные звуки, салатовая неваляшка, которую взрослые называли ванькой-встанькой, хотя личико куколки было мило девчачьим, калейдоскоп с причудливыми узорами, каждый раз при проворачивании меняющий орнамент… Вот, пожалуй, и всё. Но что-то ещё доставляло щекочущее удовольствие от познания мира, что-то ещё определённо было… Ну конечно же, разнообразная бытовая мелочь, яркие пуговицы, мамины нитки мулине, собранные в продольные моточки и… удивитесь, плавательные рыбьи воздушные пузыри. Очень я любила с ними забавляться, а потом, вдоволь наигравшись, лопала эти пузыри, которые при грамотной манипуляции взрывались с громким хлопком. И вот года два тому назад, купив большого карпа и вытащив приличный по размеру воздушный пузырь, решила я внуков позабавить. Восьмилетняя девочка, дочка сына, даже и в руки не взяла, узнав, что это такое, брезгливо отказалась. Но я не сдалась и через день понесла этот пузырь трёхлетнему внуку, сыну дочки. И… О, радость! Оценил! Так что мы сами порой виноваты, когда задариваем наших детей и внуков разными техническими новинками. И развлекался наш милый малыш с этим необычным «девайсом» полдня, ну а потом, да! Лопнул его с громким взрывом, совсем как я в своём далёком детстве…
В начале своих воспоминаний я писала, что в старомосковском восприятии я родилась между Крутицким подворьем и Симоновой слободой и, пожалуй, пройдусь-ка я с другого конца, от Автозаводской до Пролетарской пешком. Конечно, в то время никакой станции метро «Пролетарской» не было. Метро появилось, когда я уже переехала в новый дом. О никакой реновации слыхом не слыхивали, но квартиру нашей семье дали менее, чем в километре от старого дома, на Симоновской набережной, которую относительно недавно по неизвестной мне причине переименовали в Крутицкую. Школьное моё детство уже проходило в Симоновой слободе, сюда папа водил меня в детский безымянный городок, который сейчас носит название «Липки». И стоит по-прежнему детская площадка, правда, совсем другая, современная, а от той, моей, старой, ничего не осталось. А был там чудесный деревянный голубой пароход, крепкий, высокий, с трапом, по которому даже страшно было подниматься, но папины сильные руки всегда меня подстраховывали. Еще помню деревянную избу-читальню, куда я как-то из любопытства забежала. В башнях Симонова монастыря мы детьми постарше играли в казаки-разбойники. Я почему-то всегда разбойницей была, потому что казаки меня преследовали. А убегать всегда страшнее, чем догонять! И сейчас понесли меня ноги к дальней башне, где однажды нашли мы открытую дверь, и с трепетом туда проникли, а там, в тёплый майский солнечный день, было холодно и сыро, и тусклый свет пробивался через оконца-бойницы. До сих пор помню зримые столбы света, проникающие в пространство башни. И нашли мы там на каменном полу мешки с охотничьей дробью, набили ею полные карманы, а потом долго еще «пулялись» этими свинцовыми дробинками. Это я сейчас знаю, что та, последняя перед высоким и крутым склоном к Москве-реке, башня называется «Дуло», что возвел её «государев мастер» времён правления Бориса Годунова Федор Савельевич Конь. Вроде бы Дуло было прозвище татарского предводителя, которого убило стрелой, пущенной с этой башни. Ну, может быть, и легенда - у меня лично с хронологией не сходится. А мастер реально существовал, и он один из немногих русских зодчих, чьё имя вместе с годами жизни (1540-1606) сохранила история. Симонов мужской монастырь был огромен, и остались от него только три башни, да небольшой кусок стены, да небольшое подворье Патриарха Московского и Всея Руси в новом Симонове.
Помимо зрительных, тактильных, обонятельных, вкусовых ощущений-воспоминаний детства есть ещё одно, без которого палитра не будет полной и органичной, а именно - слуховое: память хранит звуки речи родителей, родственников, друзей-приятелей, шум дома, города, природы, вибрационные колебания упругой окружающей среды - всё это складировано в жёстком диске, где-то там в нервных клетках Вселенной гиппокампа…
Моё поколение в тёплый первомайский день просыпалось под звуки песни «Утро красит нежным светом», написанной ещё во времена молодости наших дедушек и бабушек, в далёком 1937 году к 20-й годовщине рождения советской власти. Сначала братья-композиторы Покрассы сочинили музыку, а следом поэт Василий Лебедев-Кумач написал текст к песне. А первоначально песня называлась просто - «Москва». Не знаю, как вам, но мне этот гимн маю очень нравился, и я, ещё лёжа в своей кроватке, подмурлыкивала мелодию без слов. Настроение чудесное, весёлое и чуть торжественное… Даже манная каша на завтрак казалась вкуснее, а потом на улицу, с шариками и флажками. На демонстрацию папа ходил редко, а мама и вовсе не ходила, потому как была несознательной домохозяйкой при одном ребёнке. Так что парад трудящихся масс я видела только по телевизору, но позже, когда он появится, а пока - радио, только радио, и льющаяся изо всех открытых форточек радостная и задорная песня первого майского дня: «Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля, Просыпается с рассветом… Кипучая, Могучая, Никем непобедимая, Страна моя, Москва моя - Ты самая любимая!»
И ещё одну песню, уже не такую торжественно-ликующую, а, наоборот, легкую, камерно-лирическую, выдает слуховая память мозгового винчестера. Помните: «Ландыши, ландыши, тёплого мая привет…» Хоть и навешивали ярлыки на песенку: и мещанская, и пошлая, и безвкусная, а полюбил советский народ её очень, и крутил папа грампластинку в исполнении Гелены Великановой каждое воскресное утро, единственный выходной на неделе, на модной радиоле. Припев мурлыкала вся семья, он быстро запомнился и остался на всю жизнь в памяти, и уже я своей пятилетней дочке на стыке 90-х прошлого века напевала советский хит. Дочка слова переиначила на что-то ей тогда близкое: «Ландыши, ландыши И подъёмный кран. Что же тут поделаешь? А трава растет...» Позже, спустя несколько лет, моя девочка в лицее на Остоженке училась в одном классе с внучкой певицы... Та родством не кичилась, и об этом мало кто знал...
Старый дом… Как много вдруг оживает в памяти, когда нажимаешь на спусковой курок воспоминаний. Много чего не успеваю рассказать, хотя кто мне мешает вернуться к воспоминаниям и продолжить рефлексию. Последними из дома по 2-му Арбатецкому переулку уедет в сентябре 1962 года наша семья, совсем недалеко, неспешным шагом минут десять, не более. И долго ещё потом будет папа подходить к старому дому после работы, туда, где он родился и где позже родилась я.

"Наша улица” №253 (12) декабрь 2020