Александр Кирнос “Ситуация” рассказ

Александр Кирнос “Ситуация” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

 

Александр Ефимович Кирнос родился 7 августа 1941 года в городе Козловка Чувашской СССР. Окончил Ленинградскую Военно-Медицинскую Академию в 1964 году. В армии и после демобилизации до 2000 года работал врачом-хирургом. Печатался в журналах и альманахах России и Израиля, в 1993 году вышел сборник стихов "Дорога к Храму". Автор «Нашей улицы». В 2012 году в издательстве «Зебра Е» вышла книга повестей и рассказов «Тыча». Автор книг стихотворений и др. Член Союза писателей Москвы..

 

 

 

 

 

 

 

 

вернуться
на главную страницу

Александр Кирнос

СИТУАЦИЯ

рассказ

 

В это утро пошёл Недотумкин, как обычно, в клозет с первой попавшейся под руку книжкой. Жена говорила, что жёлтая пресса заменяет Недотумкину слабительное, и, чтобы опростаться, ему необходимо загрузиться очередной порцией дерьма виртуального. Но в этот раз не повезло. Случайно в руках Недотумкина оказался томик Довлатова, тот самый, где Зона, Заповедник и тому подобное. И Недотумкин как-то непроизвольно и непростительно увлёкся, и забыл, зачем он забрёл в эту часть квартиры. Строго говоря, клозетом это место уединения и возвышенных мыслей назвать было сложно, поскольку дверь отказывалась запираться категорически, да и дверью эту хлипкую гармошку, приобретенную по случаю на строительном рынке можно было назвать очень условно. Но это было единственное место в квартире, где Недотумкин мог чувствовать себя в относительной безопасности, не беспокоясь, что его уединение будет нарушено чьим-либо бесцеремонным вторжением, поскольку во время очередного ремонта все остальные двери в квартире жена выбросила на помойку, заменив их арками. Она органически не выносила закрытых помещений, туманных фраз и неясных ситуаций. Вот и сейчас жена, которая уже встала и вышла на поиски Недотумкина, но ещё не проснулась окончательно, ткнулась в дверь.
- Ты где, в избе-читальне? - спросила она.
Недотумкин оторвался от книжки, - Да здесь я, здесь.
- Так я и знала, - удовлетворённо констатировала жена, - выходи уже, вымой руки и приготовь мне чашечку эспрессо с кусочком сахара.
- А если я нарушу последовательность, - рискнул пошутить Недотумкин, - вначале кофе, а потом руки…
- С тебя станется, - вздохнула жена, которая за недолгие годы совместной жизни привыкла к его непредсказуемой забывчивости.
Расставшись с Довлатовым и клозетом, Недотумкин рощел в ванную.
- Так, - сказала жена. Я ведь просила тебя только руки вымыть, а ты зубы чистишь. Того и гляди под душ залезешь. Так я кофе и до второго пришествия не дождусь. Зачем я только замуж вышла, - задала она сама себе риторический вопрос.
Недотумкин переместился на кухню. На краю стола грозно посверкивал хромированной сталью новый кофеварочный аппарат, похожий на летающую тарелку. Этот агрегат был подарен чете Недотумкиных на эвкалиптовый юбилей кем-то из друзей. Иногда с похмелья Недотумкину казалось, что из него выйдут зелёные человечки, и тогда сами самой разрешатся все проблемы.


Когда-то давно, ещё при советской власти, хирург Краюхин, бывший сосед, с которым Недотумкина сблизила общая любовь к шахматам и столовому белому, поделился с ним своими мыслями о разнице между проблемой и ситуацией.
- Понимаешь, - говорил он, - вот сейчас мы допьём с тобой бутылку и окажемся перед дилеммой: продолжить или нет. Ты скажешь, что надо продолжить, а это уже становится проблемой - где достать? У меня нет, магазины закрыты, у Васьки с третьего этажа и спрашивать стыдно, у него и настойка боярышника не задерживается. А, кстати, вот и решение проблемы - у меня где-то флакончик шипра завалялся, так что в случае чего мы его и оприходуем. То есть проблема - это крепость, но нет таких крепостей, перед которыми пасуют коммунисты и неотложные хирурги. Вот однажды…
И Краюхин стал рассказывать Недотумкину историю, как несколько лет назад приехал к нему в гости Олег, давний приятель из Львова, и привёз в подарок заткнутую самодельной пробкой бутылку тёмного стекла, торжественно водрузил её на стол, а когда открыл, то в нос шибанул такой густой запах свекловичного самогона, что Краюхин только молча замахал руками.
- Да ты что, не понимаешь ничего? - обиделся приятель, это же Марыся Демченко. Знатный свекловод, дважды герой соцтруда, - продолжил он с напором. - Ваша столичная ей и в подмётки не годится.
Но Краюхин держался как скала, и Марысю убрали в холодильник, где она простояла месяца два. Пить её было невозможно, а выбросить рука не поднималась. Но однажды вечером в дверь деликатно постучал Васька и Краюхин, который понял всё без лишних слов, вручил ему подарок приятеля. Васька молитвенно прижал бутылку к груди, прошептал, - Николаич, ежели что, за мной не пропадёт, - и исчез, а наутро, вернувшийся с дежурства Краюхин обнаружил невыпитую бутылку в холодильнике.
- Ты не поверишь, - втолковывал он Недотумкину, я уже подумал, что Марыся Демченко - это и есть ситуация, поскольку сделать с ней ничего нельзя и надо смириться, но ты не знаешь западненцев. На следующий год Олег снова приехал в гости, обнаружил в холодильнике самогонку, присвистнул, а вечером, когда мы уже захорошели, поставил её на стол, достал бельевую прищепку, прицепил мне на нос и мы выпили. Классная проблема оказалась. А вот ситуация…
В разгар его речи наружная дверь распахнулась, и вошла жена Краюхина, корпулентная дама с двумя увесистыми сумками, и по её взгляду Недотумкин интуитивно понял, что Клавдия Петровна в её сегодняшнем настроении это и есть ситуация, да ещё почище любого стихийного явления, и пытаться противостоять ей бесполезно, а нужно как можно незаметнее исчезнуть.
Но тогда можно было исчезнуть, тогда он был ещё молод и необозримое поле жизни, поросшее бурьяном и чертополохом, нераспаханное лежало перед ним, и можно было не задумываться где проблема, а где ситуация, а просто начинать жизнь с чистого листа. Но постепенно за спиной Недотумкина образовалось две свадьбы и два развода. Женщины, которые вначале стремились выйти за него замуж, через короткое время как-то охладевали и незаметно уходили из его жизни вместе с детьми, хотя был Недотумкин в быту неприхотлив, пил умеренно, приносил в дом среднюю учительскую зарплату, не дрался и не ругался. Вот только читал каждую свободную минуту и добро бы что-нибудь стоящее, нет, читать Недотумкин мог любую лабуду, Ницше или Кьеркегора, и если при первом знакомстве у юных дам это вызывало повышенный интерес и восхищение его предполагаемыми интеллектуальными данными, то в повседневной семейной жизни восхищение увядало быстрее, чем роза в хрустальной вазе. И что было особенно обидно, читать то он читал, а рассказывать не хотел, пренебрегал.


С третьей женой Недотумкину просто повезло, женщиной она была самодостаточной, немало повидавшей за время работы техником-смотрителем в ДЕЗе, и безобидное помешательство Недотумкина на философии её не смущало. Она как-то сразу поняла, что в этом большом, носорожьего вида человеке, жила робкая душа, оттого он и интересовался, в основном, общемировыми проблемами, не требующими конкретных действий. Предъявлять претензии к богу или мирозданию просто, а попробуй, к примеру, потребовать что-либо от управдома. Замучаешься.
Разводясь с первой женой, Недотумкин уполовинил доставшуюся ему от родителей академическую четырёхкомнатную квартиру, после второго развода разменял двушку в хрущёвке, купив комнату в коммуналке. К этому времени, Недотумкин из техникума ушёл, преподавание марксистско-ленинской философии вызывало у него оскомину, великовозрастные балбесы раздражали, и он как-то незаметно для себя оказался подсобным рабочим ДЕЗа, там его с томиком Франкла в одной руке и недопитой чекушкой в другой и приметила Галина Петровна. Присмотрелась, отмыла, почистила и оставила жить у себя. Галина Петровна руководила бригадой киргизов. Ребята они были славные, исполнительные, вот только с «великим и могучим» у них были проблемы и Галина Петровна, как умела, обучала их русскому языку. Когда Недотумкин первый раз услышал её речь на планёрке, у него перехватило дыхание. Такое он слышал только от одного человека, но и прапорщику Загоруйко было далеко до искрометной речи техника-смотрителя, начинавшейся с нежнейшего пианиссимо и завершавшейся грохотом духовых и ударных из финала «Весны священной» Стравинского. Дети гор слушали эту неземную музыку, открыв рты, возможно, она напоминала им сход снежных лавин, рычанье барсов или налёт вертушек на базы душманов.
В общем, союз Недотумкина с Галиной Петровной оказался прочным и Недотумкин постепенно вырос до бригадира уборочной бригады. Он перечитал эпос Манас и познакомил с ним членов своей бригады.


Случилось это незадолго до Нового Года. Незаметно подрос сын Недотумкина от второго брака и, как говорила его мама, задумчивостью и чистоплюйством пошёл в отца. И то и другое, скорее всего, было изящным эвфемизмом, поскольку в короткие годы совместной жизни Лиза обзывала Недотумкина захребетником и распутным импотентом. Как столь разнородные качества могли сочетаться в одном человеке Лиза объяснять отказывалась, подругам по телефону говорила, что Недотумкин личность уникальная и от него всего можно ожидать, то есть рассчитывать на него нельзя. Живя с Лизой, Недотумкин постоянно ощущал свою ущербность, он никак не мог осмыслить то, что чувствовала Лиза, что уж говорить об исполнении её желаний. Отойдя после развода и обретя некое подобие равновесного состояния рядом с Галиной Петровной, Недотумкин перевёл дух и снова углубился в тексты, но тут активизировалась Лиза и стала упрекать Недотумкина, что он чёрствый и бездушный эгоист, и его совсем не волнует, что сын ушёл из института и его вот-вот забреют в армию, а ей совсем не хочется, чтобы его там искалечили физически и морально, и если он, Недотумкин, ничего не сделает, то она… Глаза Лизы горели сухим нездоровым огнём, тонкая бледная кожа туго обтягивала скулы.
И вот в этот день Недотумкин обещал встретиться с сыном и обсудить его будущее. На встречу Лёня пришёл с юной девицей в лосинах и джемпере. Крохотной девице очень шёл округлый живот, не оставлявший сомнений в задумчивости и чистоплюйстве сына. Недотумкин оказался перед тяжёлым выбором. С одной стороны, надо было отмазывать юного Ромео от армии, а для этого, как он слышал, нужно было дать крупную взятку военкому, а для этого нужны были деньги и приличные, а деньги взять было взять негде.
Впрочем, можно было продать комнату в коммуналке, которую он сдавал. Продать то было можно. Вот только где жить, если он надоест Галине Петровне, как и первым двум жёнам. Отступать было бы некуда. На этот прямо поставленный вопрос ни Кьеркегор, ни Ницше, ни даже Хайдеггер ответить не смогли, а возвращаться к Лизе Недотумкин не мог. Всем было известно, что у неё долгие годы тянулся роман с доцентом кафедры психологии Банышевым, ради которого она когда-то ушла от Недотумкина. Этот доцент был копией Квазимодо, его даже гримировать не надо было. Помимо квартиры на окраине Москвы, где он жил с женой и дочерью, у него была комната в чудом уцелевшей, нерасселённой коммуналке на Малой Никитской, уставленная старинной полуразвалившейся мебелью. К стене был прибит траченный молью иранский ковёр со сценами из Шахнаме, на ковре висели кинжалы, пищали и какая-то большая поварёшка. Квазимодо уверял, что это была настоящая ритуальная мешалка, которую ведьмы применяли для приготовления варева во время шабашей на Лысой горе. На молоденьких аспиранток вся эта обстановка действовала неотразимо, особенно, когда вечером в промозглое предзимье после пары бокалов грога, которые, следует признать, Квазимодо варил отменно, он читал свои стихи. Недотумкину запомнилось одно двустишие: взоры мужчины следят за звездой, женщина мир постигает … и далее, в рифму.
В общем, Лиза прикипела к этому доценту как смола к брюкам и рассчитывала, что он последует её примеру и тоже разведётся с женой, но ошиблась, хотя и была дипломированным психологом. Квазимодо, охотно встречавшийся с ней, пока она была замужем, как только услышал о разводе, исчез, на телефонные звонки не отвечал, от встреч уклонялся, а когда ей удавалось его застигнуть, ссылался то на тяжёлую болезнь жены, то на собственное недомогание. Так продолжалось несколько месяцев, пока Лиза случайно не увидела его вместе с недомоганием, которым оказалась долговязая ассистентка с дружеской кафедры.
- Эта лахудра, - горячечно делилась Лиза с Недотумкиным своим запоздалым прозрением, - эта жидковолосая лахудра, на которую никто никогда, понимаешь, ни-ког-да вообще не обращал внимания, недавно вышла замуж, а Банышев просто мелкий жулик и жалкий ходок. Я его ненавижу. Нет, так просто он у меня не отвертится, я его этой стерве живым не отдам, - не вполне логично заключила она.
Из сбивчивого рассказа Лизы Недотумкин понял, что с разведёнками, оказывается, Банышеву категорически запрещала встречаться жена, не без основания опасавшаяся, что они могут покуситься на семейные устои, а вот замужние, пожалуйста, им он мог сколько угодно жаловаться на отсутствие взаимопонимания в семье и намекать на родство душ.
Недотумкин, который тогда по случаю намечавшегося очередного краха семейной жизни практически не просыхал, отчего был в особенно мрачном расположении духа, как-то по-детски обиделся за Лизу и даже назначил доценту симпозиум в наземном вестибюле станции метро Таганская-кольцеая. Он плохо себе представлял, что он хотел сказать и что рассчитывал услышать от Банышева, и, когда тащился на это свидание из Косино, где они всё ещё жили в одной квартире с Лизой, про себя мечтал, чтобы доцент не приехал. Но Банышев был на месте. Выглядел он озябшим и каким-то особенно жалким. Они постояли друг напротив друга, старательно отводя глаза.
Наконец, Недотумкин спросил, - Ты Лизу любишь?
- Конечно, - как-то поспешно и с явным облегчением ответил Банышев.
- А почему же не женишься? - задал детский вопрос Недотумкин.
- Да, понимаешь, старик, всё так сложно, так сложно. Я и так уже третий раз женат, да и Ваньке всего девять лет, а на Алёне моя больная мать и её родители. Да ведь любовь и женитьба это же так редко совпадает, чаще наоборот, одно начисто вытесняет другое.
Он ещё что-то говорил, но Недотумкин уже не слушал. Он вышел из метро и свернул за угол, где в те годы была недорогая забегаловка. Он стоял за грязным столиком, уставившись невидящим взглядом в мутное с разводами стекло и ему хотелось плакать. Было жалко всех: и Лизу, мечтавшую о любви, которую он, Недотумкин, не мог ей дать, и Банышева, вытеснявшего своё уродство попытками амурного самоутверждения, и себя, бессмысленно растрачивающего самое ценное, что было ему даровано - время, на поиски чего-то такого, что он не мог себе объяснить - покоя? гармонии? истины?


Краюхин, который был в курсе жизненных обстоятельств своего друга призвал его отнестись к возникшей проблеме профессионально, то есть философски.
- Понимаешь, говорил он, разливая по чашкам из прихваченной с собой бутылки водку, - человек он ведь кто? Букашка, распятая на кресте. Горизонтальная плашка - это быт, а вертикальная - дух. Ты подымаешься, тянешься в небо изо всех сил, а чем центр тяжести выше, тем устойчивости меньше. Вот и плюхаешься рылом в землю, копошишься в грязи, деньги там, жратва, шмотки. Если у тебя профессия возвышенная какая-нибудь и сам ты только о духовном думаешь, а денег у тебя мало, то какая ты опора для женщины? Ей воспарить хочется, а не улететь. А для этого надёжный мужик нужен. А вот тебе, если тебе на роду написано этой самой вертикальной плашкой быть, тебе, наоборот, баба нужна основательная, завмаг или домоуправ. В общем, отпусти ты Лизку, не мучай её и сам не мучайся.
Тогда Недотумкин последовал совету друга, развёлся и разменял квартиру, а вот правильно поступил или нет, так до сего времени и не понял. Принятие решений всегда было не очень сильной его стороной. Ещё в юности, когда он прочёл рассказ Бредбери, как необратимо изменилась реальность из-за того, что какой-то рассеянный тип случайно раздавил всего лишь одну никчемную бабочку во время путешествия в прошлое, - ещё тогда он понял, что это рассказ о нём. В детстве Недотумкин как-то очень быстро рос, уже к четырнадцати годам став громоздким и неуклюжим, как стоящий в коридоре их квартиры старинный шкаф с резными львами на ножках. Как-то он зацепил шкаф плечом, и сверху упали и разбились вдребезги стеклянные часы - единственный трофей, который привёз с войны отец Недотумкина.  Мама расстроилась, а отец, утешая её, сказал, - ну что ты, Машенька, радоваться надо, наконец-то война закончилась.
Эти часы попали к ним из какого-то судетского городка, долгие годы они были единственным украшением комнаты, а потом родители сослали их в бессрочную ссылку на этот самый шкаф, держать в комнате стыдились, а выбросить или подарить кому-либо не решались. Судеты были тёмной полоской в славном светлом военном пути отца Недотумкина. Правда, рассказывать о войне отец не любил и об этом периоде Недотумкин знал от сослуживца отца, сержанта Константина Воликова, который в первые послевоенные годы на день Победы приезжал в гости из Вышнего Волочка. Воликов после первых двух рюмок быстро хмелел, бережно брал в руки часы богемского стекла и говорил, - помнишь, Серёга, как нас там встречали. Немцы сбегли, чехи цветы несут и водют по немецким магазинам. Пей, что хошь и бери, скоко в сидор влазит.
Тогда-то Недотумкин и узнал, что в этом судетском городке отец впервые за всё время войны отступил от своих жизненных правил, загрузил в свой вещмешок карманные часы, бижутерию, ещё что-то, вышел из магазина, и в это время прорывавшийся к своим отряд немцев открыл беглый миномётный огонь. Осколок мины ранил отца под левую лопатку и наверняка убил бы, если бы не барахло, лежащее в вещевом мешке. Тяжелораненого отца на себе притащил в госпиталь Воликов. Когда отец выписывался, он получил новый пустой вещмешок. А часы в первый послевоенный год привёз в подарок Костя.
- Понимаешь, - объяснял отец подросшему Недотумкину, - брать чужое нехорошо, запрещено. А тут трофеи, - я и взял. И ведь, если бы не взял, то и убило бы меня тогда. Но ведь если бы не пошёл в магазин, то и под обстрел не попал бы. И вообще, может быть, и не ранило.
С тех пор много всяких книжек прочёл Недотумкин о случайности и предопределении, о Боге и Роке, о судьбе, но ясности не обрёл, и порою напоминал себе сороконожку, задумавшуюся о том, с какой ноги следует пойти.
Вот и сейчас, он абсолютно не представлял, каким образом он может спасти своего сына от армии, не говоря уж о том, что не был уверен, следует ли спасать. Наоборот, ему казалось, что армия пошла бы его оболтусу на пользу, но вот Лиза…


Недотумкин почувствовал острую необходимость излить душу, взял бутылку праздничной и поехал к Краюхину.
Клавдия Петровна была на даче, и друзья вольно расположились на кухне. - Что отмечаем, - поинтересовался Краюхин, разглядывая этикетку, - досрочную высадку зеленых насаждений на вверенном участке или первое место за самый чистый двор?
Недотумкин рассказал в двух словах.
- Погоди, погоди, - внезапно заинтересовался Краюхин, - а девица какая? Маленькая? А живот, живот очень большой? Тащи своего поганца с его Джульеттой ко мне в поликлинику.
Из кабинета УЗИ Краюхин вышел торжественный и строгий, минуя Недотумкина, подошёл к потерявшемуся в кресле сыну, пристально и печально посмотрел на него. У Недотумкина сжалось сердце. Сын, похожий на взъерошенного воробья, попытался встать, но Краюхин положил две свои лапы на его худенькие плечи и проникновенно сказал, - Сидите, юноша. Сидите. Силы вам понадобятся. Поздравляю вас с тройней Леонид Юрьевич.
После этого Краюхин повернулся к Недотумкину и пригласил подняться к нему в кабинет. Усадив его на кушетку, налил стакан воды и сказал, - ты сейчас Юрий Сергеевич, главное глупостей не наделай. Не суетись. До родов ещё месяца четыре. Что-нибудь придумаем, или само собой рассосётся.
- Что рассосётся? - вышел из ступора Недотумкин, - как это, - и он сделал округлое движение руками, - как это может рассосаться?
- А хрен его знает, - неопределённо махнул рукой Краюхин, - объяснить не могу, привожу пример. Помнишь начало девяностых? Разухабистые были годы. Раненых в больницу привозили столько, сколько я за время службы в армии не видел. И вот однажды дежурю я по неотложной хирургии, время около пяти вечера, затишок какой-то наметился, я и прилёг отдохнуть в ординаторской на кушетку. Только прилёг, пейджер запищал, тогда эти игрушки только ещё появились и ответственных хирургов у нас пейджероносцами прозвали, - Краюхин замолчал, нырнув в какой-то глубокий пласт воспоминаний, - ладно, о пейджероносцах в другой раз, - вынырнул он, - ну, думаю, так вас и растак, что вам надо, в приёмной ведь Богданыч дежурит, он мужик опытный, в Анголе работал, его ни Мобуту, ни Савимби не напугали. Однако, спускаюсь, а там тишина, как на кладбище, все куда-то попрятались, остались только дежурная медсестра и Богданыч, оба смурные, а перед ними какой-то парень в кожанке пританцовывает и пистолетом размахивает. Увидел меня, пистолет под нос суёт и орёт: перестреляю сейчас всех вас, уродов, к такой-то матери. Понятно, думаю, очередного борца за справедливость привезли.  Смотрю, лежит на кушетке парень с тебя ростом, но красивый, как ангелочек, и под левым соском у этого ангелочка маленькая аккуратная дырочка. Белый как простыня, пульс не определяется, давление на нуле, но зрачки ещё не поползли. Тут второй боец нарисовался, тоже пистолетом машет. Да, думаю, парень не жилец, огнестрел, проникающее, зацепило сердце или корень лёгкого, массивная кровопотеря. Но командую: срочно в операционную. А Богданыч мне шепчет: ты что, Николаич, он же кадавер. Я ему: тяни каталку, а то мы с тобой сейчас кадаверами станем. В общем, закатили каталку в лифт - парни с нами, мы в операционную - парни с нами, дали наркоз, я грудь раскрыл, крови там литра три, собрали её и вливаем в вену. Вадим, анестезиолог, шепчет мне: «Николаич, зрачки давно по три копейки».  А я ему: продолжай качать, - сам дырку в сердце заштопал, рану зашивать начал и думаю, мы сейчас этого парня на трубе в реанимацию отвезём, а там видно будет.
- А он что, жив ещё был? - спросил Недотумкин.
- Какой там, жив, мертвее не бывает, он ещё в приёмной умер. С такой кровопотерей не вытянуть.
- Ну, и как же, не пристрелили они вас?
- Видишь же, живой. Я ещё грудь не зашил, а у одного из бойцов пейджер запищал. Он мне говорит: работай, дядя, ты мне за него лично ответишь. И умотали оба. Ну, я отошёл от стола, меня чего-то колотить начало, ребята закурить дали. Тут и наши охраннички появились, рассказывают, что это ребята из Ореховской группировки, которая держала бензоколонки на юге Москвы, а на них конкуренты наехали. А к ночи уже звонит мне дежурный патанатом и говорит, что я могу спать спокойно, этих двоих уже тоже в морг доставили. Рассосалось, в общем. Время нужно, чтобы понять проблема это или ситуация. У нас ведь, что главное? Не навреди.


Армия отпала сама собой, но легче от этого Недотумкину не стало, будущим птенцам надо было готовить гнездо и запасать корм, и на этот раз исчезнуть было некуда. Наоборот, надо было встретиться с Лизой. Лёнька ехать к матери категорически отказался и Недотумкин его понимал. Он неоднократно на себе испытывал внезапные сокрушительные вспышки гнева Лизы и по менее значительным поводам, чем чудесное избавление сына от армии. Чтобы собраться с мыслями, Недотумкин поехал к Лизе на автобусе. Путь был неблизкий, и он осознанно оттягивал момент встречи.
«Не навреди», - вот уж кто меньше всего задумывался об этой медицинской заповеди, так это первая жена Недотумкина, хотя она тоже была врачом. Гинекологом. И как считали их общие знакомые, очень хорошим специалистом. Тоня стремилась к успеху, а символами успеха для неё были деньги, положение, власть. Медленное продвижение по профессиональной лестнице её не устраивало, а на Недотумкина рассчитывать было бессмысленно, это она поняла сразу, как только подававший надежды аспирант философского факультета МГУ неосторожно в студенческой компании, где было полно стукачей, поддержал Пражскую весну и был отчислен из аспирантуры. Она была не злой женщиной, но уж чересчур целеустремлённой, и добивалась цели, не считаясь со средствами. Когда началась еврейская эмиграция, она последовательно перебрала полдюжины знакомых, в которых текла хоть унция необходимой крови. В конце концов, её познакомили с молодым человеком, который хотел уехать, но один не решался, она обо всём с ним договорилась и потребовала от Недотумкина немедленного развода. Момент для объяснения был выбран очень удачно, Недотумкин незадолго до этого попал под машину, ничего серьёзного, всего-навсего перелом голени, он лежал в травматологии на вытяжении и уклониться от встречи не мог. Развестись он согласился, но подписать разрешение на отъезд дочери не хотел. Но Тоня хорошо знала его слабое место, она заявила, что уедет одна, а ребёнка оставит ему, и пусть он отвечает за будущее дочери. И Недотумкин уступил.
Слышали мы эти песни, думал Недотумкин. Non-nocere - не вреди. Ни действием, ни бездействием, ни словом, ни молчанием, ни поступком, ни отсутствием поступка. Знать бы только, когда молчать, когда кричать, когда подставить щёку, когда бить наотмашь. А я вот, чуть-что, в несознанку ухожу.
Лиза не обманула его ожиданий. Она вспомнила родственников «этой» шлюхи до третьего колена, разбила сервиз, заявила, что задушит «этого» щенка собственными руками, пыталась попасть хрустальной вазой в Недотумкина, рыдала над несовершенством мира, допустившем, что гены развратника Недотумкина оказались сильнее, чем наследственность её бабушки, камер-фрейлины последней императрицы, требовала, чтобы их сына призвали в армию немедленно и сразу в дисбат. Внезапно она села за стол напротив Недотумкина и расхохоталась. Тут уже Недотумкин испугался, накапал в стакан с водой заранее припасённую валерьянку и протянул Лизе, но она оттолкнула его руку и, давясь от смеха, прошептала, - Представляю, как замечательно ты будешь воспитывать наших внуков.  
И лишь затем заплакала горько и безутешно, и он неумело, как когда-то при первой встрече пытался утешить её. А потом они заснули. И то сказать, долгий день случился, была уже глубокая ночь.

 

 

"Наша улица” №254 (1) январь 2021

 

 

 
 
kuvaldin-yuriy@mail.ru Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве
   
адрес в интернете (официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/