Ирина Пин “Дежа вю” рассказы
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Ирина Пин родилась 12 декабря 1954 года в Москве.  Окончила МГПИИЯ им. Мориса Тореза, преподаватель английского языка, кандидат педагогических наук, автор научных публикаций и учебных книг-пособий по произведениям английских и американских авторов. В "Нашей улице" публикуется с №249 (8) август 2020.

вернуться
на главную
страницу

Ирина Пин

ДЕЖА ВЮ

рассказы

Леди Макбет Мценского уезда в современном изложении

Постепенно стала замечать странную особенность какого-то внутреннего подчинения своему мужчине. Раньше по праву молодой самки она подчиняла его сама. С годами это чувство угасало. Все говорили, смотрите, как они стали похожи друг на друга. Никто не понимал эту странную наркотическую зависимость, которая приходила с каждым годом всё сильнее. Сначала она тоже не осознавала. Только чувствовала вдруг странную робость, когда приходилось отстаивать свою точку зрения. Муж сделал хорошую карьеру, она гордилась им и радовалась материальному достатку. Знала, что имела к этому непосредственное отношение. Еще в молодости она поставила на него, как ставят игроки на хорошую скаковую лошадь. И вот надежды оправдались. Никогда не доставала мужа мелочной опекой и не требовала отдавать все деньги с зарплаты, что делали практически все женщины в её советской стране. Наверное, время было такое. Трудно, было их за это осуждать, но сама так не поступала никогда.
Начала замечать перемены в муже: его снисходительную улыбку, когда он смотрел на неё с каким-то что ли пренебрежительным удивлением, его спокойную уверенность в своих силах. Чувствовала свою зависимость от него, боялась, чтобы с ним не случилось чего-то страшного. Ведь у многих знакомых их круга это произошло. Мужья занимали высокие посты и не выдерживали напряжения. И уходили. Уходили, кто куда. Кто в мир иной, кто к молодым, а от них тоже вскоре в царство покоя, не выдержав напряжения и резкой перемены образа жизни. Ей завидовали, говорили, что только неординарная женщина могла возле себя удерживать такого мужчину. Знали бы они, чего ей это стоило.
Теперь она соглашалась с ним всегда, особенно на людях, особенно в компаниях, где вдруг оказывались молодые девчонки. Сердце сжималось от боли, когда перехватывала его восхищенный взор, направленный не на неё. И знала, что этим не кончается. Вернее, не знала, чувствовала. Теперь эта боль жила с ней постоянно, и ничто, никто не в состоянии были заглушить её. Даже горячо любимый внук.
Господи, помоги, Господи подскажи.
Их обнаружили на даче, через несколько дней. Яд был в красном сухом французском коллекционном вине, которое они так любили.

Дежа вю

Девчонкой переспала со стариком. Он умер в конвульсиях прямо на ней, то ли от сладострастия, то ли от времени, то ли от больного сердца. Потом все происходило как во сне. Хотела убежать – испугалась. Зачем-то сама вызвала скорую помощь и милицию, хотя свидетелей ее прихода не было, вряд ли бы её кто-нибудь когда нашел. Месяца два после этого постоянно ходила в милицию, давала какие-то объяснения различным чинам с масляными глазками. Как ни странно, это не отбило у неё охоты случайных встреч, нетерпения охотничьего азарта. Только теперь стала осторожнее и поверила в хиромантию как в науку. Она помнила ту руку старика со знаком смерти на ладони, но не придала тогда этому значения. Теперь отправляясь в постель с очередным любовником, внимательно рассматривала линии руки. Мужчины, как дети, подумала она. Их так легко вести в нужном направлении. И как это у некоторых дамочек не получается? Она искренне удивлялась, когда знакомые женщины и подруги жаловались на мужскую неуправляемость. Это же ведь так легко и скучно. Конечно, она не говорила: «Мурзик (она их всех называла «мурзиками»), покажи мне свою ручку, чтобы тебе не откинуть ножки?», а, как правило, несла какую-то чушь про то, какие у них красивые, благородные и сильные руки, при этом  внимательно рассматривая то, что ей было нужно. И главное, все-все, молодые и старые, верили в красоту своих кистей, выразительность глаз, пытливость ума, глубину мысли, не говоря уже о мужской харизме…
И вот это повторилось опять. Она чуть ошиблась во времени. Он умер на ней. Но сейчас она будет умней. Никто не видел, как она пришла.
Полиция приехала за ней домой часа через два. Старикан оказался еще тем извращенцем. Камеры были везде. На сон грядущий он любил просматривать свою коллекцию любовных роликов. Это держало его в тонусе и, как он считал, было профилактикой против сердечной недостаточности и инфаркта.

И жизнь обретает прежний смысл

Когда вдруг на несколько часов садится батарейка твоего мобильника, и у тебя нет возможности его подзарядить, то, кажется, что тебя разыскивают все, кто только может. Ты уверен, что понадобился близким и дальним родственникам, а также добрым друзьям и шапочным знакомым: тебя разыскивают муж/жена, отец, мать, тесть, тёща, свёкор, свекровь, дети, сотрудники, внучатая племянница, троюродный брат родной сестры свекрови, и ты обязательно всем необходим. Ты не находишь себе места, так и тянет обратиться к первому встречному на улице, чтобы он одолжил мобильник, и чтоб ты мог позвонить тем, кто тебя разыскивает.
Но наконец ты дома, подсоединяешь подзарядное устройство и включаешь телефон. Но на дисплее смартфона нет никаких оповещений, тебя никто не искал, ты никому не был нужен эти два, три, четыре, пять часов. Ничто не произошло, мир не перевернулся, и о тебе никто не вспомнил. Тогда накатывает грусть, и ты ругаешь самого себя за свой беспокойный характер. Но вдруг мобильник оживает, тебе звонят, и ты узнаешь, о! ужас, что у них села батарейка и они ну никак не могли выйти на связь. И жизнь обретает прежний смысл!

Тени солнечного дня

В пасмурные дни она чувствовала себя еще более одинокой. Она и была одинока всегда, эта неразгаданная девочка-тайна. Но в солнечные дни ей казалось, что рядом есть некто, с кем не будет так тоскливо. И этот некто был ей очень родным, почти близнецом, почти двойником, а именно её тенью.
Девочка жила в приморском портовом городе, где самой большой достопримечательностью был современный разводной мост, соединяющий два берега широкой, полноводной реки. Мост был огромный, пугающий, новый. Девочка никогда по нему не ходила одна. Но сегодня был день её рождения, к тому же она стала совершеннолетней, да и день был солнечным, значит, на мосту она не будет одна, с ней будет ее неразлучная тень.
У моста девочка остановилась на мгновенье, как будто собираясь с духом, оглянулась на знакомый с младенчества вид на портовые склады, морские краны, горы песка и угля, ждущие своей очереди погрузо-разгрузочных работ. Чайки огромные, белые, с резким тревожным гвалтом метались то в одну, то в другую сторону моста, совсем наглые из них ходили по пешеходной его части, как полноправные участники движения, почти никогда не обращая внимания на редких прохожих. Но на этот раз на мосту была только она и её тень.
Девочка выдохнула, затем заново набрав полные легкие воздуха, начала движение по мосту, почти физически ощущая его враждебность. Тень её шла рядом, и девочка как будто немного успокоилась. Из-за металлического ажурного ограждения, её тень была разорвана, пронизана прутьями металла. Расстояние между мостом и берегом внизу увеличивалось, и вскоре берег перешел в водную гладь. Девочка залюбовалась блестящей рекой, в которой вода отдавала дань солнцу бриллиантовым переливом волнистой ряби. Там внизу, почти в бездне, она увидела тень моста, свою тень, тени быстро мчащихся немногих машин. И вдруг девочка поняла, что она уже не одна: быстро сокращая расстояние к её тени, двигалась тень какого-то мужчины. Девочка испугалась, было что-то зловещее в настигающей её фигуре. Кося глазами вниз на далекую водную гладь, она отчетливо видела, как тень настигает её. Решение созрело быстро, надо просто сделать шаг в сторону, и тогда вместе с тенью исчезнет и опасность. Шаг влево, и тень огромной грузовой машины накрыла её...

Исполняющий обязанности, или экзистенциальная аллегория о Горыныче и Горгоне

ИО ректора университета, доктор экономических наук, действительный и почетный член нескольких иностранных обществ и двух международных академий разного профиля, член-корреспондент одной Российской академии и прочая, и прочая, и прочая, профессор Марк Андреевич Гарголин был гением. Вообще-то он должен был родиться дауном, но природа в последнюю минуту передумала, оставив все физические уродства, присущие этой болезни, на его внешности, и наградив цепким умом и редким коварством. За глаза подчиненные называли его Горгонычем: среднее между Горынычем и Горгоной.  У Горгоныча была характерная особенность – его глаза: они были, как у рака, шарообразные и, как будто располагались на подвеске, настолько пучеглазыми они казались. Поэтому окружающим чудилось, будто он вращает ими в разные стороны одновременно, замечая всё и вся. Впрочем, своих глаз он немного стеснялся и потому всегда носил имиджевые, чуть затемненные очки без диоптрий. Горгоныч был спокоен, тактичен, немногословен и красноречив – редкое сочетание у начальника. Впрочем, те, кто знали его ближе, о его тактичности и уравновешенности помалкивали, а ту секретаршу, у которой один раз на банкете развязался язык, и она в деталях повторила, что Горгоныч сказал первому проректору после неудачной шутки последнего, уволили на следующий день, не дав отработать положенные две недели.
У Горгоныча была специфика: он был кризисным управляющим. С того времени, как Россия вступила на скользкий путь капитализма, тут и там надо было что-то разваливать, и даже, если предприятие и было успешным, то кому-то наверху надо было либо поменять руководство коллектива, а то и провести ротацию всей команды в целом. Востребованность Марка Гарголина пришлась на время эпохальных смен элит в Москве после 18-ти летнего пребывания ставшего вдруг опальным мэра. Работа эта неприятная, связана с людским горем, слезами, нервотрепкой, нередко выяснением отношений во многих инстанциях вплоть до судебных. Хотя… для кого как, а Марк Андреевич находил свою прелесть в удалении нарывов, и куда ж без этого, прыщ взрывается, разбрызгивая по ходу движения гной.
Горгоныча часто, как кризисного управляющего, внедряли сверху, и в его трудовой книжке несколько раз встречалась эта формулировка «ИО». Теперь он был поставлен исполняющим обязанности ректора одного московского института. Вуз был блатной, созданный для подрастающих детей нужных родителей, в то время, когда универы плодились, как грибы после дождя. Перед ио ректора была поставлена задача: в кратчайшие сроки освободиться от 90 % прежнего состава преподавателей, набрав взамен своих людей. Университет, хотя и был блатной, однако со своей задачей справлялся, а у новых хозяев свои виды имелись на хорошо зарекомендовавшее себя учреждение и более чем достойные оклады профессорско-преподавательского состава, для краткости, ППС.
«Все проблемы временные, – спокойно и уверенно сказал Горгоныч на последнем общем собрании коллектива, – я ничего не собираюсь менять без вашего ведома». Однако на неприятные вопросы особо ретивых постарался не отвечать, пригласив их прийти к себе «как-нибудь в индивидуальном порядке вместе со своими непосредственными начальниками». В общем, построил собрание в режиме монолога. «Собрал, проинформировал, зарядил», как того и требовали азы антикризисного управления.
А на следующий день всем без исключения были розданы уведомления об увольнении в связи с реорганизацией структуры института, а желающих приглашали принять участие на замещение вакантных должностей, при этом их количество сократилось в три раза.
Кое-кто может предположить, что аллегория о Горыныче и Горгоне – притянутая за уши околесица, а по мне, она – зеркало человеческой души. Ведь истинную природу своей натуры человек обнажает в кризисные моменты, и тогда с его сущности спадает обманчивая пелена зловеще-мерзкого его нутра, и человек совершает свой экзистенциальный выбор, за который несет ответственность всей своей дальнейшей судьбой, а может, и жизнью своих близких.

Провинциалка

Популярный стереотип про провинциалов, это то, что они хваткие. Не все, конечно, а «понаехавшие», появившиеся в Москве в далекие годы брежневской эры и горбачевские перестроечные времена. У них под боком не было ни мамы, ни папы, ни родственников, а также друзей и подруг и, главное, не было дома. Они ютились в общагах, на съемных квартирах, а скорее, снимали просто угол в комнате, подрабатывали на нескольких работах, кто-то параллельно учился в институтах. И лишь нескольким из тысяч улыбалась судьба в виде парня-москвича, который позвал замуж, сносной работы, иногда карьеры. А потом наступили 90-е, страна рухнула, и пришел дикий капитализм, и самые действительно цепкие подались в бизнес, и только единицы смогли выстоять, не спиться, не подорвать здоровье, не получить пулю при дележе своего дела. И очень редкие экземпляры, изворотливые, хитрые и хваткие, из бойцовских бульдожьих пород, не полагаясь на судьбу, вцепившись мёртвой хваткой в горло своим ангелам-хранителям, заставляли этих кротких агнцев божьих прокладывать для них путь к Олимпу.
Денисова Любовь Ануфриевна, в девичестве, а, впрочем, какая разница, что там было в девичестве? Ну совершеннейшая серенькая мышка, без броской внешности, с режущим слух украинским говорком приехала после периферийного вуза в Москву, да здесь и зацепилась. Зацепиться, впрочем, в советское время было непросто, но уже на том этапе удалось молоденькой Любочке расписаться по-быстрому, а потом также и развестись с одним московским жэковским слесарем-сантехником. Но прописку Любаша получила, пошла учительствовать, а потом в скором времени, на зависть сослуживцев, Любовь Ануфриевна перешла в роно, откуда трясла как грушу руководство школы, где работала до этого, они аж перекрестились, когда её перевели с повышением в Минвуз СССР курировать высшее образование. И личную жизнь удалось устроить с одним начальником отдела, впрочем, и его она потом разменяла на проректора курируемого ею вуза. С ним и осталась, даже детей родила. И завертелось, закрутилось, понеслось: пообросла нужными связями, пообтерлась в среде научных работников, позавязывала знакомства среди новых функционеров, а тут очень кстати и к месту и страна развалилась, как будто только и ждала отмашки от Любашиного ангела-хранителя, чтобы та свою карьеру дальше выстраивала.
Когда по всему было видно, что скоро её министерство развалится, призадумалась женщина, чем же ей заняться. По-прежнему хотелось руководить, да так, чтобы над тобой не слишком много начальников стояло. Особенно долго Любовь Ануфриевна не сомневалась: надо заниматься тем, чем умеет, а умела она руководить, да разносы устраивать. И такая вдруг у неё мечта появилась: вуз возглавить! Но кто б её назначил на пост ректора без не то что докторской, а и без кандидатской степени? И тогда пришло озарение, то, что сейчас называют модным словом – инсайт: основать собственный коммерческий вуз! И что вы думаете – удалось. Время, как вы помните, такое было: институты плодились, как грибки в дождливую осеннюю пору. Одному подсунула, второго умаслила, третьему пообещала. И ведь буквально с нуля начала: место под строительство в центре Москвы рядом с центральным парком выбила, на стройплощадке дневала и ночевала, можно сказать прорабом была, матерясь с выходящими из графика строителями. Когда институт заработал, абитуриентов с родителями завлекала сравнительно невысокими ценами на учебу, принимала всех, раздувая количество факультетов и плодя кафедры. Не поверите, филиалов с десяток по стране основала. А потом, под шестьдесят, и кандидатскую защитила: было теперь кому за нее написать. А следом, лет пять спустя, и доктора педагогических наук по теме «Развитие профессионального образования студентов в негосударственных вузах России» получила.
Были и свои минусы в горячо любимой работе: 5 и 20 числа каждого месяца у Любови Ануфриевны резко портилось настроение, поскольку приходилось своему штату «наймитов» зарплату платить. Но зато отыгрывалась на них каждую пятницу, когда по стране уик-енд начинался, часика на полтора-два устраивала выволочку, именуемую «собрания для ППС», на которых «выжигала калёным железом» разного рода преподавательские вольности, в виде отклонения от планов и рабочих программ учебных дисциплин. Жадная, хитрая, прижимистая, считающая каждую копейку, платила до смешного мало, да и мухлевала во всем. Даже на полную ставку никого не брала, а так на четвертиночку, чтобы по больничным, да отпускным не переплачивать. И что интересно, находила таких дурачков: шли к ней преподавать все больше те же «понаехавшие», которым лишь бы уцепиться поначалу надо было где-то, да престарелые доценты, которые в силу возраста уже нигде не могли себе подыскать ничего путного.
«Ах, Любовь Ануфриевна, Любовь Ануфриевна, на кого ж ты свое детище оставишь, – думали на собраниях некоторые из сотрудников, вдавливая свои тела в стулья, пытаясь стать невидимыми, –  некому у тебя эстафету перенять, дочки две твои, рохли рохлями, не потянут плод твой праведный, даром что в проректорах у тебя числятся. И докторские ты им уже пробила, однако не сдюжат, нет в их жилах хватки твоей бульдожьей, цепкости нет, жилки коммерческой. Привыкли на всем готовом существовать, в Москве рожденные, в любви выпестованные под крылом материнским. Нет, не смогут, не потянут…»

Идентификация пола происходит в утробе матери

Мальчик или девочка – вот что чаще всего волнует будущих родителей. И если одни к этому вопросу подходят здраво, желая главного, чтобы ребёночек был здоров, то другие – непонятно почему придают этому колоссальное значение, как будто от этого зависит дальнейшее благополучие их жизни, успех, материальное благополучие.
У четы Сидоровых как раз был такой случай. Еще до того, как Верочка забеременела, супруги решили, что родиться должен был непременно мальчик: они сверили зачатие по какому-то там календарю друидов, сели вместе на диету, которая вела к рождению мальчика и перестали предохраняться. Зачатие наступило не сразу, а спустя два года, за которые о чем только не передумали, но отступать от намеченного решения родить именно пацана отступать не стали.
И наконец Верочка понесла. Но вот кого она вынашивала, для супругов так и осталось секретом до момента рождения: когда другие женщины в женской консультации уже знали пол будущего ребенка, Вере Сидоровой никак не приоткрывалась завеса тайны – плод находился всё время в таком предлежании, что никак не удавалось идентифицировать пол ребенка. Но всему приходит конец или начало, как вам будет угодно… И родился, кто б вы думали? Да-да именно что прекрасная девочка, но с повадками мальчика, которая к окончанию школы заявит о своей нетрадиционной ориентации, к моменту окончания вуза поведает о вступлении в ЛГБД-сообщество, будет ездить по всему миру, чтобы принимать участие во всех гей-парадах, а к своему 30-летию признается, что материнского чувства она лишена напрочь и ожидать превращения родителей Сидоровых в прародителей глупо и бессмысленно. А ведь всё могло бы сложиться по-другому, у Сидоровых могла бы получиться  отличная девочка, не будь родители такими упёртыми и не посылай они всё время импульс своего желания будущему плоду.
Родители! Вы в ответе за тех, кого породили!

Вечерний звонок

Отвечать не хотелось, дел было ещё много, но она всё-таки не дала отбой.
«Алло», – сказала она негромко.
Мужской бархатный голос обволакивал интонациями:
«Лика, это я. Ты не забыла?»
«Нет, помню».
«Только не опаздывай!»
«Попытаюсь, дорогой».
«И не забудь прихватить то, что я просил», – сказал он вкрадчиво.
«Не забуду, милый!»
«И помни, обувь придётся снять».
«Я помню, дорогой. Я хочу быть с тобой сегодня босиком».
«Жду на пристани!»
В трубке раздались короткие гудки.
Она выдохнула и улыбнулась:
«Интересно, кто такая Лика, – подумала Зойка. А теперь к чёрту дела, долой обувь, только босиком!» – и прыгнула в кровать к мужу.

Общее дело

Ассенизатор Запашков сидел на толчке и, чтобы не тратить время впустую, читал газету:
«Я другой работы не представляю», – говорил повар Кухаркин.
«Я другой работы не представляю», – говорил электрик Светин.
«Я другой работы не представляю», – говорил прораб Дельцов.
«Я другой работы не представляю», – говорил ай-тишник Компиков.
«Я другой работы не представляю», – говорил летчик Поднебесный.
«Я другой работы не представляю», – говорил музыкант Ноткин.
«Я другой работы не представляю», – говорил пиарщик Черных.
«Я другой работы не представляю», – говорил генерал Атьдватькин.
«Я другой работы не представляю», – говорил губернатор Назначенцев.
«Я другой работы не представляю», – говорил мэр Городовой.
«Я другой работы не представляю», – говорил премьер Нитонисёвкин.
«Я другой работы не представляю», – говорил президент Надолгин.
«И я другой работы не представляю», – сказал ассенизатор Запашков и добавил: «А вместе мы делаем ОДНО Большое общее дело!» И спустил воду.

Смерть Жанны Ильиничны

М.н.с. Головнина верила в судьбу и в предсказания гадалок. Много лет назад еще на девической молоденькой ладошке Жанки старая цыганка увидела длинную линию жизни и предсказала ей долголетие. Много времени прошло с тех пор, а у Жанны Ильиничны не было поводов подвергать сомнению этот прогноз.
Жанна Ильинична умная, еще красивая женщина, впрочем, уже тронутая процессами увядания, пользовалась уважением коллектива. Коллеги Жанны Ильиничны её любили, ценили, отдавали должное её достоинствам, но и немного побаивались. Не будучи начальником, не имея в любовниках директора или его замов, не замеченная в порочащих её связях, м.н.с. Головнина была фигурой значительной, острой на язычок и непримиримо справедливой. Жанна Ильинична принадлежала к той редкой категории женщин, которые верили в высшую справедливость. Когда она девочкой в школе на уроке литературы познакомилась со стихотворением Михаила Лермонтова «Смерть поэта» и дошла до финальных строк «Но есть и божий суд, наперсники разврата!», то слезы из её близоруких глаз хлынули градом, ком поднялся в горле, а сердечко гулко застучало — так глубоко с первого раза было прочувствовано ею это стихотворение. Однако с годами она перестала разделять ту точку зрения, что надо обязательно ждать, пока Всевышний покарает нечистоплотного проходимца, поскольку ей представлялось, что люди, вовремя отреагировав, оберегут бессовестного человека от более серьезной кары. В общем, Жанна Ильинична предпочитала не тянуть время, а с открытым забралом шла на врага и, как ни странно, периодически побеждала. А если и не выходила победителем, то реноме человека, подвергшееся её критике, страдало безоговорочно и навсегда.
Сама Жанна Ильинична действительно чувствовала в себе этакую способность подмечать всю подлость людскую и сканировала людей с очень большой точностью. Хотя в то время, о котором идет речь, никакого компьютерного разгула еще не было, и о слове «сканировать» никто и понятия не имел, да и аббревиатура «м.н.с.» требует для нынешнего поколения читателей пояснения. Термином «м.н.с.» в научно-исследовательских институтах величали младших научных сотрудников, старшие же научные сотрудники проходили под аббревиатурой «с.н.с.». Считалось, что и те и другие занимались наукой. М.н.с. Головнина, помимо основной, волокла еще и общественную работу, поскольку состояла в рядах членов КПСС и должна была служить примером своим беспартийным товарищам в выполнении общественно-полезного долга: Жанна Ильинична была председателем Комиссии по борьбе с пьянством своего НИИ. «Наша комиссарша» так за глаза любовно называли ее коллеги. Впрочем, «комиссарша» знала об этом прозвище и втайне гордилась им.
Жанна Ильинична была женщиной одинокой и со своими устоявшимися привычками, которые все её сослуживцы уважали и не нарушали. Привычек этих, по большому счету, у нее было три. Во-первых, ей никогда на институтских посиделках не предлагали ни грамма спиртного, зная её сугубо отрицательное отношение к алкоголю. Во-вторых, она очень любила резкий парфюм в таких количествах, что иногда у особо чувствительных на запахи особ начинало першить в носу и они начинали безудержно чихать. В то время ароматов унисекс, одинаково хорошо подходящих мужчинам и женщинам, ещё не существовало, и злые языки поговаривали даже, что Жанна Ильинична использует мужской одеколон. Ну а, в-третьих, все сотрудники знали, что после восьми часов вечера на телефонные звонки домой она не отвечала, и обращаться к ней по общественной надобности можно было только строго в рабочее время, с девяти утра до шести вечера. Жанна Ильинична часто упоминала, что она была жаворонком: рано ложилась, но зато рано и вставала, могла даже на целый час на работу раньше прийти, чтобы в своей комиссии в тишине подготовить документы на очередного «асоциального элемента». Так она называла своих коллег, не имеющих силы воли самостоятельно побороть в себе пагубную зависимость от алкоголя.
Но, случись кому-нибудь в замочную скважину подсмотреть за Жанной Ильиничной в ее hortus clausus поближе к полуночи, то его ждало бы зрелище странное, нереальное, даже, скорее, сюрреалистичное, поскольку никак не вязалось с образом председателя Комиссии по борьбе с пьянством Головниной. Жанна Ильинична полулежала в глубоком плюшевом кресле вдупель пьяная, с остекленевшими глазами, а рядом на журнальном столике, как в хорошем натюрморте, распластались придавленные пустой бутылкой армянского коньяка золотистого цвета шпротины. Половинка лимонной дольки была зажата у Жанны Ильиничны между зубами так, что перекрывала губы цедрой, которая люминесцентно светились под всеми шестью лампочками хрустальной чехословацкой люстры, и губы ее от этого казались подкрашенными не существовавшей желтой губной помадой. Однако уже к двум-трем часам ночи женщина приходила в себя, убирала со столика ночной натюрморт, выплевывала в унитаз лимонную кожуру, чистила зубы и отправлялась досыпать остаток ночи в кровать, побрызгав себя уже в постели мужским одеколоном «Миф» от почти заграничной парфюмерной фабрики Dzintars. Ей очень нравились свежие, бодрящие нотки цитрусовых в сочетании с терпким ароматом дубового мха и мускуса. Приезжая в командировку в Ригу, она всегда покупала себе про запас несколько флаконов этого любимого парфюма в центральном универмаге.
Так проходили все ночи Жанны Ильиничны, и исключения из этого распорядка на протяжении нескольких десятилетий были допущены только дважды.
В последнее время силы у нее были уже не те, что в молодости, стало прыгать давление, но она списывала это на возраст, а не на пагубную привычку, от которой она даже и в мыслях не могла отказаться, да и вредной её не считала, настолько приятен ей был этот образ ночной жизни. Она и замуж-то не вышла по этой причине, представляя, от чего ей придется отказаться. А от желающих в свое время отбоя не было, взять хотя бы однокурсника Славу Погодина или зама по сбыту Владимира Алексеевича. И тот, и другой души в ней не чаяли и даже по одному разу оставались у неё на ночь, что в итоге и составило два тех раза, когда ей две ночи пришлось провести трезвой. Хотя вспоминать об этом печальном опыте Жанна Ильинична не любила, настолько неприятный осадок остался у неё в памяти. А Слава с Владимиром Алексеевичем долго еще потом не могли прийти в себя от такого поворота событий, когда молодую чувственную женщину как будто подменили, и она на глазах ближе к полуночи стала превращаться в злобную мегеру. Они так и не поняли отчего.
Однажды при рассмотрении очередного дела в Комиссии по борьбе с пьянством Жанне Ильиничне внезапно стало плохо, у нее закатились глаза, она потеряла сознание, и испуганные не на шутку эмэнэсы и эсэнэсы вызвали скорую помощь, настояв на том, чтобы ее поместили в стационар. Первая ночь в больнице прошла для нее в кошмаре. Врачи отчего-то и предположить не могли, что женщину надо лечить от алкоголизма, до того презентабельный и непорочный вид она имела. Стали лечить её от гипертонии, но ей становилось все хуже и хуже, и через неделю в ночь у нее отказало сердце.
Перед смертью Жанна Ильинична открыла глаза, зло посмотрела на дежурного врача, пытавшегося вывести её из критического состояния агонии, плюнула в него, за что-то прокляла своих сослуживцев, недобрым словом помянула какую-то цыганку, последний раз содрогнулась в конвульсиях и умерла.
Хоронили ее всем рабочим коллективом, поскольку, как было сказано, женщина она была одинокая, а дальние родственники были настолько дальними, что даже не просили прописать их в её однокомнатную квартиру — приватизации в те дикие советские времена еще не было. Сотрудники скинулись, кому как совесть позволила, впрочем, получилась довольно приличная сумма: и на гроб с венками хватило, и на место кладбищенское, да и на сами похороны с поминками. Ну и директор из своего директорского фонда кое-какую дотацию выделил.
…Есть какая-то необъяснимая притягательность в смерти, и все собравшиеся на похоронах Жанны Ильиничны одновременно с благоговением и некоторой брезгливостью рассматривали бывшую коллегу. Каждый подспудно думал об одном и том же: «Вот ведь ровесник я с комиссаршей, однако я её в последний путь провожаю. А ведь как за здоровьем следила! Не то что лишней рюмки не пропускала, а ведь и грамма спиртного в рот не брала. Хотя…, — тут коллега бросал еще раз внимательный взгляд на лицо уже бывшей сослуживицы и председателя Комиссии по борьбе с пьянством и продолжал думать уже в другом ключе, — …а ведь, пожалуй, теперь и не скажешь, что не пила. Совсем на себя не похожа, вроде, как и не она, а фигурант своей комиссии». Так нелицеприятно думали о ней бывшие сослуживцы. Действительно, в гробу Жанну Ильиничну трудно было узнать: чуть затемненные очки с диоптриями на ее близоруких глазах, с которыми она при жизни не расставалась, по причине ненадобности сейчас отсутствовали на ее лице, и отечные мешки под закрытыми глазами, сильно проступив на весеннем мартовском солнце, пробивавшемся сквозь окна траурного зала морга, отливали свинцовым оттенком. Нос не казался заостренным — говорят, это верный признак у мертвецов — а, наоборот, раздался вширь и был немного пунцов. Жиденькие волосы при ярком дневном свете были, оказывается, седыми, а не светлыми, как полагали многие коллеги. Вообще лицо было одутловатое с проступающей сеточкой мелких синеватого цвета кровеносных сосудиков. Впрочем, коллег, желающих сказать последнее «прощай», нашлось много — все вспоминали бойцовский дух «нашей комиссарши», ее отважный характер, непримиримую позицию по борьбе с общественным злом и безграничную справедливость по отношению к членам коллектива.
Впрочем, был один человек в траурной толпе, который, рассматривая её в гробу, не удивлялся случившейся вдруг перемене в облике всеми уважаемой Жанны Ильиничны, поскольку уже был осведомлен об истинной причине её ухода. Это был её зам в Комиссии по борьбе с пьянством, который только утром получил её свидетельство о смерти, и смог переговорить с патологоанатомом, но пока еще не успел поделиться этим известием с остальным коллективом.
Во время прощания в морге он шепнул на ухо эту шокирующую новость директору, и пока ехали в траурном автобусе на кладбище, все уже были осведомлены об истинной причине ухода из жизни м.н.с. Головниной. Гроб в землю опускали в полнейшей тишине: коллеги переваривали эту шокирующую новость и уже не могли подобрать подобающих слов во время прощания у могилы. Только двое пьяненьких кладбищенских работяги, закапывая яму, затянули дежурное «пусть земля будет пухом». На поминках институтская столовая шумела, как растревоженный улей: только и разговоров было, что о диагнозе. Пили так любимый председателем Комиссии по борьбе с пьянством армянский коньяк, укоряли себя за то, что отправили Жанну Ильиничну в больницу. Сами люди пьющие, обладающие развитым здравым смыслом, научные сотрудники отлично понимали, что нельзя так резко организм перестраивать, сердце может не выдержать здорового образа жизни. А так, глядишь, и прожила бы Жанна Ильинична столько, сколько цыганка нагадала.

Дед Клаус и Санта Мороз. Рождественская сказка

Есть в нашем человеке этакое раболепие перед всем иностранным. На что уж Дед Мороз – фигура серьезная, и тот не избежал искушения побыть в шкуре, сорри, модной красной курточке Санта Клауса. Уж так Дед Мороз Санте завидовал: и семь оленей на быстроходных санях везут, и лицо гладкое, моложавое, и никто дедом не называет, и Снегурки приставучей нет. Правда, чего дед Мороз не любил, дак это виски, сивухой отдают, да еще и разбавлять принято.
Любил Дед Мороз всё натуральное. Вот и сегодня в сочельник их католического Рождества, закрыв на засов дверь избы, чтоб Снегурка не проникла, пил он водочку, не закусывая. После тринадцатого стопарика водки подошел дед Мороз к зеркалу окладистую бороду свою поправить, но увидел в нём не себя, а как бы наполовину себя – себя, так сказать, разбавленного. Дед не дед, а мужик краснолицый; поверх кожушка своего длиннополого курточка красная, как у гусара, на одно плечо наброшена, и взгляд игривый такой, незнакомый. И мужик этот ему и говорит голосом сладким с акцентом прибалтийским: «Сдрафстфуй, я Санта Морос, твоё серкальное отражение, могу исполнять один самый саветный желаний». Дед Мороз удивился, что только одно желание, а не три, он загадать может, но спорить не стал, а сразу и ляпнул: «Хочу стать Санта Клаусом». Тут с ним вроде бы что-то произошло, в зеркале, однако, как видел наполовину себя, так сказать, разбавленного, так и продолжал видеть…
А случилось следующее. Санте Клаусу в игровом автомате первый раз в жизни выпал джек-пот с тремя желаниями. Санта Клаус, жутко завидующий нашему Деду Морозу, главным образом потому, что водку можно пить не разбавляя и когда захочется, а не только по праздникам, решил сам Дедом Морозом стать, вот и потратил первое желание на себя. Но что-то пошло не так, и трансформация и у того, и у другого пошла вот таким диковинным образом. Поглазели друг на друга они с полчасика, покалякали о том, о сём, выпили на брудершафт, да и решили к прежнему облику вернуться, чтоб ребятню под Новый год не пугать. Хорошо, про запас третье желание осталось. Вот такие истории и с солидными мужчинами происходят, что уж говорить о нас, грешных.
В лесу родилась ёлочка, джингл белс.

"Наша улица” №254 (1) январь 2021