Ефим Гаммер “Золото мутантов” роман ассоциаций
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

вернуться
на главную
страницу

Ефим Гаммер

ЗОЛОТО МУТАНТОВ

роман ассоциаций

Ефим Аронович Гаммер - член правления международного союза писателей Иерусалима, главный редактор литературного радиожурнала «Вечерний калейдоскоп» - радио «Голос Израиля» - «РЭКА», член редколлегии израильских и российских журналов «Литературный Иерусалим», «ИСРАГЕО», «Приокские зори». Член израильских и международных Союзов писателей, журналистов, художников - обладатель Гран При и 13 медалей международных выставок в США, Франции, Австралии, в середине девяностых годов, согласно социологическому опросу журнала «Алеф», был признан самым популярным израильским писателем в русскоязычной Америке. В начале 2020-го удостоен международной премии имени Саши Чёрного и  назван лучшим автором 2019 года по разделу «Проза» в российском журнале «Сура», по разделу «Художественная публицистика» в российском журнале «Приокские зори»,  на 6-ом международном поэтическом конкурсе «Россия, перед именем твоим…» удостоен 1 места и стал Победителем международного конкурса драматургов, проведенном в Санкт-Петербурге театром «ВелесО». Также занял 1 место в номинации Поэзия - на Всероссийском конкурсе «Чудеса делаются своими руками» имени Нины Николаевны Грин, стал победителем - 1 место - на международном конкурсе «Хвала сонету». лауреатом международной поэтической премии «Мое солнцестояние», лауреатом международного конкурса поэзии имени Игоря Царева «Пятая стихия» в номинации «Мое Подмосковье» и дипломантом международного литературного конкурса маринистики имени Константина Бадигина. Кроме того, является старейшим действующим боксером нашей планеты. Вернувшись на ринг в 1998 году в возрасте 53 лет, выступал в боксерских турнирах до 70, тридцать раз подряд стал чемпионом Иерусалима. Занесен во всемирную книгу «КТО ЕСТЬ КТО» - московское издание. Живет в Иерусалиме. Родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге (Россия), закончил отделение журналистики ЛГУ в Риге, автор 28 книг стихов, прозы, очерков, эссе, лауреат ряда международных премий  по литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них - Бунинская,  Москва, 2008, «Добрая лира», Санкт-Петербург, 2007, «Золотое  перо Руси», золотой знак, Москва, 2005 и золотая медаль на постаменте, 2010, «Левша» имени Н.С. Лескова - 2019, «Бриллиантовый Дюк» - 2018 и 2019, «Петербург. Возрождение мечты, 2003», . В 2012 году стал лауреатом (золотая медаль) 3-го Международного конкурса имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков и дипломантом 4-го международного конкурса имени Алексея Толстого. 2015 год - дипломант Германского международного конкурса «Лучшая книга года». Диплома удостоена документальная повесть «В прицеле - свастика», выпущенная в свет рижским издательством «Лиесма» в далеком 1974 году. Выходит, не только рукописи не горят, но и некоторые старые книги. Печатается  в журналах России, США, Израиля, Германии, Франции, Бельгии, Канады, Латвии, Дании, Финляндии, Украины  «Литературный Иерусалим»,  «Арион», «Нева», «Дружба народов», «Новый журнал», «Встречи»,  «Слово\Word», «Новый свет», «Вестник Европы», «Кольцо А», «Журнал ПОэтов», «Мастерская», «Наша улица», «Заметки по еврейской истории», «Побережье», «Русская мысль», «Литературная газета», «Российский писатель», «Время и место», «Стрелец», «Венский литератор», «LiteraruS - Литературное слово», «За-За», «Эмигрантская лира», «Дети Ра», «Урал», «Человек на Земле»», «Сибирские огни», «Сура», «Приокские зори»,  «Гостиная», «Плавучий мост», «Подъем», «Квадрига Аполлона», «День и ночь», «Север», «Новый Енисейский литератор», «Литературные кубики», «Дон», «Ковчег», «Настоящее время», «Новый берег», «Эмигрантская лира», «Дерибасовская - Ришельевская», «Мория», «Новый континент», «Кругозор», «Наша Канада», «Витражи», «Новая реальность», «Знание - сила: фантастика», «Под небом единым», «Меценат и мир», «Дальний Восток», «Экумена», «Наше поколение»,  «Белый ворон», «Перископ», «Русское литературное эхо», «Алеф»,  «Лехаим», «Мишпоха», «Наша молодёжь», «Паровозъ», «День литературы», «Русская жизнь», «Флорида»,  «Менестрель»,  «Земляки», «Алия», «Студия», «Метаморфозы», «Поэтоград», «Симбирск"», ,«Жемчужина», «Антураж», и т.д.

Ефим Гаммер
©Yefim Gammer, 2020

Часть первая
БЕЗУМСТВО ХРАБРЫХ
                                                                                                   

1

Ночь отступала в дальние углы чердака. Светало с чувством победившего капитализма. Хотелось съездить кому-то по морде и сообщить, почем оплеуха: «Пять баксов за штуку! А что? Русский бизнес!» Но поблизости никого не было. Кроме полупустой бутылки водки со свернутым в трубку и заткнутым в горлышко юмористическим журналом «Чаян».
На противоположной стене, над окном, висел заляпанный мухами транспарант. На выцветшем сукне, прежде, должно быть, цвета рабочей крови, в блеклых одеяниях не однажды использованного золота красовалась партийная строчка.

                                    Вера Инбер

Ниже шла другая, написанная коряво, от руки, химическим карандашом:

                                    Все равно его люблю.  

Васька Брыкин, не доверяя глазам, проверил на слух главную строчку, дико звучащую в ушах, если читать ее по слогам да с похмельным напрягом: «О-ТРУ-БИ-ЛИ-ХУ-Ю-ГО-ЛО-ВУ». Инстинктивно подумал: «Намек?» Заглянул в штаны. Мда, обрезан. Когда и зачем невдомек. Полез в боковой карман пиджака. Паспорт. Развернул. Уперся в графу «национальность». Русский. Вздохнул с облегчением. Имя? Василий. Фамилия? Брыкин. Все точно. Соответствует. Отчество? Ясакович? Что за чертовщина на татарский лад? Журнал татарский. Отчество татарское. Обстановка Соловьем-разбойником попахивает и напоминает Куликово поле. «Ясак»  по-татарски - нечто вроде дани, что сбирала Золотая орда с Руси.  А по-русски, ни дать - ни взять, вернее, как раз наоборот, и дать и взять - крутое вымогательство: в денежном исчислении, а то драгоценным предметом или натурой. Мздоимство сплошное, а не отчество. Хотя... хотя, если память не изменяет, за это прозвище чаще доставалось на орехи, чем на чай, когда в детстве обещали «Москву показать за уши» и дразнили   не взяточником, не Ясаковичем на русско-татарский лад, а на еврейский - Исаковичем, по природной хитрице откупившим за чечевичную похлебку первородство у Ясава. Однако, дразнили его Ясаковичем или Исаковичем, это секрета обрезания не открывает.  Обрезан, и все,  хотя в графе «национальность» - русский.  А на еврейский манер обрезан, на восьмой день после рождения, либо на татарский, в тринадцать лет,  по внешнему виду не определишь. Главное, что за своего сойдешь  и там, и тут. В Иерусалиме. И в Казани. Вот по этому поводу в  журнале и стишки есть - на пьяную голову способствуют ориентировке на местности.

                                              Ефим Гаммер

                                        ПО ПОВОДУ ПУБЛИКАЦИИ
В ЖУРНАЛЕ «ЧАЯН».

                                        В своем еврейском огороде
Он был татарин по природе.
В Казани получил признанье
После второго обрезанья.

«Обо мне, кажись, - решил Васька, - распространяется автор. - Казань-Казань, а здесь все похлеще будет. Москва, как много в этом звуке для сердца русского сплелось. Еди его мухи, русского! А какой я русский, когда поделен на три национальности, чисто бутерброд - хлеб, масло и колбаса. Впрочем, где наше не пропадало?»
Вспомнив о бутерброде, Васька не забыл и о выпивке.  «Бутыльброд так бутыльброд!»  И приложился к горлышку да закусил, что Бог послал с «еврейского огорода» на поэтической странице - жирными буковками, пахнущими типографской краской, настоянной на спирту.
Теперь пора и в люди. Но не успел он и шага ступить, как попал под Матрену. Измученная бессонницей, она слепо вломилась на чердак с грудой свежевыстиранного белья. И ножкой, напоминающей любителям выпить бочонок пива, наступила - толстозадая - на Ваську Брыкина, кукарекающего на четвереньках лучезарному Завтра.
Он испуганно взвыл, придавленный к полу, в память о своем мужском достоинстве. Тетка Матрена не осталась безответной. Тоже взвыла. Не о его непутевом достоинстве. И не о своем, мужем битом. А о кипе белья, чуть было не лишенной первой постельной свежести, упади оно на неумытую рожу малознакомого постояльца. И со всей возможной стремительностью выметнулась с чердака в тартарары, куда-то в дальний низ, под лестницу,  к своему буйненькому старикашке. Тот хоть и разменял седьмой десяток всего лишь на полшу с прицепом в два пива, но при этом завсегда готов поговорить по душам и по мордасям - благо совесть весомая есть и кулачишко размером в совесть.  
Васька, тоже совестливый с кулачишко, прихватил оброненный лифчик и поскакал по лестницам за теткой Матреной.
- Ай-я-яй! - визжала она. - Антихрист! - и не оглядывалась на лифчик, будто он ей не по размеру.
Дед Антип, услыхав  родной голос, приноровливо взялся за ухват. И приготовился к самообороне, затолкнув под лежак недопитую чекушку - на случай смерти, для опохмелки на том свете. И тут, жизни для, уловил новые нотки в воплях старухи. Он был не Моцарт, но и его бы эти нотки подняли из гроба. Заполошенно, позабыв об инфаркте, он выбежал на лестницу, навстречу  былому своему семейному счастью, ныне травленому молью. Но вместо  счастья наскочил на Ваську, при ушах, галстуке и полупустой бутылке. 
- В чем дело? Почему переполох? - деловито, с душевным подъемом напрашивался дед Антип на зуботычину, ибо вознамерился оставить отпечатки своих пальцев на доступной обозрению поллитрухе.
- Бабка шпиона поймала.
- Еще засылают?
- У них с советских времен перепроизводство по этой части. Вот и шлют к нам, шлют.
- Зачем? - недоумевал дед Антип, нюхом чуя: придется и собственную чекушку распечатать - слишком интересный разговор наклевывается.
- Зачем? - переспросил Васька. - Вот это у них и выясняют, когда ловят.
- И что на поверку?
- На поверку, дед-самоцвет, для нас большие барыши от этих шпионов наверчиваются. 
- Ну!
- А знают они потаенные места, где у нас что-то плохо лежит.
- Еще не украдено? - проявил смекалку старик.
- Точно!
- Вот они и дают нашим органам наводку, - проявлял дед дальнейшую смекалку. - А мы и крадем. 
-  Я бы предпочел  «на водку» в прямом смысле. Без воровства.
- Пойдем. Обмозгуем, - уважил дед Васькины предпочтения.
Пошли. Уселись за стол. Начали мозговать. По сухому. Косо посматривая на недопитую полшу.
- Премию дадут? - поинтересовался Антип.
- За что?
- За шпиона с чердака?
- Бабке дадут.
- А мне?
- Тебе не дадут.
- Почему?
- Пропьешь.
- Я ейный муж по паспорту! А пенсия - на смех курам. Да и те нынеча не смеются, прослышав, что прививки от птичьего гриппа будут делать не им, а их надсмотрщикам - людям.
- Таким -  как ты?
- Я не над курами был в охране. Бери повыше.  Над звездной бригадой конструктора Королева, когда они замастырили космический корабль. Над секретными науками наблюдал в Кремлевской «Шарашке» - биологическими, химическими, парапсихологическими.
- Это те, что развивались на партийном  пару?
- На пару брюки гладят, чтоб стрелка не ломалась. А мы Стрелку-Белку запускали в космос. И по секрету скажу...
- Съели?
- Сам ты - «съели!» Мы ее в «Шарашку» другую завернули на предмет охраны помещения, как проверенную на космос и  радиацию.
- Какую же?
- Много будешь знать - скоро состаришься.
- Я  уже не состарюсь. При своем возрасте всегда пребывать буду - 40 и ни в одном глазу. Как водка.
- Э-э, не пудри мне мозги, милок. Это в нашей «Шарашке», в архисекретном ее подразделении и замастырили таких, чтобы не старели и готовили соответственно не стареющих солдат для будущих наших войн.
- Вот я из нее и буду.
- Врешь!
- А ты пощупай.
- Чего тебя щупать? Чай, не баба,
- Поэтому и пощупай. 
Дед Антип пощупал. И убедился: прав Васька, честно говорит. А в чем прав и что честно говорит - это как-то не осознал, хотя... хотя... не баба, конечно. И более того, в боковом кармане пиджака - не обидел - пронес через проходную его «Шарашки» плоскую флягу с иностранными словами на этикетке и чем-то очень знакомым по аромату и цвету.
- Дорогая? - поинтересовался, постукивая ногтем по стеклу в матерчатой упаковке-обмотке. 
- Антикварная.
- Поди, цены ей нету?
- Цены нету.
- Даришь?
- Презент.
- Мы не в пожарной охране. Снимай брезент. Открывай!
Тетка Матрена, будто услышала родовое проклятие. Набежала - накричала: 
- Опять пить?!
- А что еще остается, мать, когда жизни нет?
- Я тебе покажу жизнь! - продемонстрировала увесистый кулак. И пока Васька распечатывал флягу, выдернула из недопитой бутылки пробку в виде свернутого в трубку журнала «Чаян» - и хлобысть! - все до дна.
А без выпивки, действительно, жизни нет. И дед Антип, жизни для, плеснул в рот антикварной жидкости из плоской фляги с диковинными буковками и, не очень удовлетворенный градусом опьянения, полез под кушетку за добавкой. Вытащил чекушку, поставил на стол. Порезал соленый огурец вдоль,  на четыре части, положил Ваське на ломтик хлеба, Матрене на ломтик хлеба, себе, а четвертый ломтик хлеба с остатком кислого огурца установил, соблюдая равновесие, на горлышке Васькиной фляги - чтобы надышался алкогольных паров до неВИННОго часа опохмелки.
- Наполняй до краев! - сказал Ваське. У самого рука не поднималась наливать из своей бутылки сразу всем.
- Наливаю.
И налил.
- Поговорим.
Крякнули. И поговорили.
Говорить начал дед Антип,  закусив хлебцем  с кислым огурчиком.
- Так говоришь, шпиона поймала? Вот шельма!
- Говорю.
- А где он  на предмет личности? Сбег?
- Куда ему от нашей действительности? Вот  он, присутствует, - постучал себя Васька в грудь.
-  Врешь, недодел! Ты же на морду наших кровей.
- Так незаметней.
- Да ну?
- Ну!
- Докажи.
- Русский я по паспорту. Титульная национальность - вездеход!
- И я.
- Отец наполовину татарин.
- Вторая после русских национальность в России.
- Их больше всех на улице, - согласился Васька.
- А по матушке как тебя кличут?
- Еврей.
- Это зачем для шпиона? Их ныне в олигархи записывают, мол, Рассею променяли на доллары. Мало?
- Еврей - на случай провала. Чтобы антисемиты не мешали поспешно выскочить в Израиль.
- Антисемиты мешать и не будут, - заметил дед Антип. - Наоборот, поспособствуют. Правда... правда, укажи спервоначалу, что тут еще плохо лежит.
- За тем и прибыл.
- Ну?
- Партийные деньги.
- Какие?
Тетка Матрена, мирно клюкающая из стаканчика водку, внезапно рассвирепела: 
- Какие-такие партийные деньги? Я всю жизнь проторчала в партии, а деньги, с Лениным на обложке, со Сталиным, все едино - лишь на расход, и то не хватало до получки.
- Потому и отправляли в расход  лишних едоков, дабы больше выходило на душу живого населения, - догадался дед Антип. - Не мешай товарищу, а то унесет тайну с собой. А там деньги.
- Я его и на тот свет не отпущу! - продолжала горячиться тетка Матрена, пока не долили ее стопарю добавку - для самоуважения.
- Ну, шпион,  говори, где бабки? - допытывался дед Антип, угомонив водкой вторую свою половину, некогда первую красавицу Главного научного заведения страны, именуемого «Шарашкой». Там под его охраной тянули срок изобретатели космических кораблей, вроде Королева, и прочие неприметные по тем временам гении.
- Бабки в бабке.
- То бишь?
- Есть такая баба, из мутантов - золота живородного. Именно так и именутеся - Золотая баба. Наслышан, небось?
- Говаривали, водится такая.
- Даже место нам в «Шарашке» указывали. По последней ориентировке, либо в Сибири, в тайном схроне у деревни Ясное дышло. Это моя малая родина, в случае чего, можно и наведаться. Либо, если перепрятали, где-то здесь, под памятником Ленину.
- Памятники-то поснимали.
- То-то и оно - поснимали, чтобы сбить нас со следа.
- А пошто она тебе нужна?
- Золотая!
- Хучь и Золотая. Моя тоже не сахар, но женщина. Со всем пригодным к обращению - руками, доложу, и телом.  А эта - железяка какая.
- Не сечешь мозгой, старик! Наша «Шарашка» на полном партийном обеспечении, почитай, со Сталинского коммунизма. А партийные деньги они, кузнецы эти, которые прежде меч перековали на орало, теперь переплавили в золото. Причем, в какое-то живородное... с этим еще надо разобраться.  Найдем - разберемся - выйдем на саморасчет и окупаемость. А то партийцы нам задачи еще при Хозяине поставили на весь двадцать первый век, а сами  от идеологических забот в капиталисты подались, зарплаты три месяца не выплачивают. 
- Без зарплаты худо, - согласился дед Антип. - И я бы подался, когда нет зарплаты, в шпионы. А много ли платят?
- Готов завербоваться, старик?
- А чо нет? Ты же, выходит на поверку, не против Рассеи шпион. Наоборот, как раз за Рассею, выходит, шпион. За Рассею Ленина-Сталина,  где партия - наш рулевой.
- Выходит так, но за Рассею Ленина-Сталина с человеческим лицом.
- Социализма?
- Его самого! 
- Ну, так вербуй!
- А выпьем?
- Как без этого? - выпили по одной, выпили по другой, дед Антип вспомнил о деле:  - А я уже завербован?
- Ты - да!
- А старуха моя?
- Она пьет?
- Не видишь?
- Тогда тоже уже завербована.
- Но деньги вперед! - заартачилась тетка Матрена.
- Будут и деньги. Сдадим стеклотару, будут у нас и деньги. Где тут у вас приемный пункт?
Дед Антип торкнул жену локтем в бок.
- А что? Он прав! Прав человек! - и потащился под лежак, к тайничку, за второй, бабку пригласив на третьего.

2

Васька знал, что зарядка удлиняет жизнь, особенно по утрам, когда до вечера надо еще «пару раз сообразить». И потому, покинув  деда Антипа с его стеклотарой у закрытого на переучет алкоголиков приемного пункта, он решил присоединиться к живо приседающему за ларьком памятнику Ленину, удлиняющему себе жизнь, так сказать, за счет физзарядки.
- Ты чего? - присел рядом с ним, лысеньким, малость пузатеньким, облаченном в забронзовелое пальто, соблазнительно поскрипывающее лакомым для утильсырья цветным металлом.
- Разогреваюсь. Вчера принял на грудь. Сегодня...
- Придавило?
- Вот давление поднимаю.
- А ты пальтишко... того... скинь, и полегчает с давлением-то.
- Утащишь. А мне без него - форменный каюк. Без него и фуражки, - показал кепку, тоже забронзовелого фасона, какие носили, должно быть, 25 октября 1917 года по старому стилю календаря, когда охотились брать навалом Зимний дворец. 
- Много подают?
- Не так, чтобы много. Алкоголики! - указал пальцем на томящихся у приемного пункта людей, колокольно вызванивающих, как на молебен, пустым стеклом.
- Так переместись.
- Куда?
- К Кремлю поближе.
- Там все занято.
- Будто бы возле Кремля и не сыщится ни одного постамента?
- Нынешние постаменты не для меня.
- Это - когда ты не со мной!
- А с тобой?
- Со мной все твои мечты разом осуществятся. Пойдем - увидишь.
- Ты  -  что? - колдун из нашего будущего?
- Из будущего, будущего... вашего... Если и дальше зарплату платить не будут.
Васька энергично взмахнул руками, подпрыгнул, полагая, что у самого рта пролетела синяя птица счастья, аппетитная мечта каждого придурка из его «Шарашки». Но это мелькнула синюшная морда милиционера, пришедшего на «пятак» изображать из себя за червонец оборотня в погонах.
- Двинули! - сказал памятник Ленину. - А то штраф влепит за неуважение к мундиру.
И они двинули. Тишком - шажком, потом чуть быстрее, еще чуть-чуть, и во всю прыть.
- Куда? - заорал обалделый милиционер, пришедший по-хорошему, просто опохмелиться за чужой счет. - Что вам - мать твою! - пятки солью смазали?
- Солью! Солью! - разнеслось эхом.
Заволновался алкогольный люд, занервничал трезвый народ, а жены, те и вовсе ум потеряли, как вспомнили детство свое, замученное в очередях.
«За солью бегут, сволочи! Опять дефицит - кило в  одни руки! А то и война!»
Только Васька наглотался на пару с памятником свежего воздуха, как рыгаловка приларьковая, звеня немытым товаром, бросилась за ним в погоню. 
- Соль! Соль! Евреи всю соль в Израиль вывезли!
«Какие евреи?» - Васька косо посмотрел на памятник Ленину, у которого в заначке, еще с бабушкиных времен, покоится необходимая для вывоза соли национальность.
Памятник столь же косо посмотрел и на него.
«Мда! - догадался Васька, - подумал о том же».  
И они прибавили ходу.
За ними увязалась собака.
За собакой поводырь, не успевший отцепиться от кожаного ремешка.
-  К ноге, сучье вымя! - взбесился человек, будто его уже укусили.
А псу не понять человечьего отношения. Бежит и бежит - «к ноге, так к ноге». Язык от удовольствия высунул, лижет Васькины пятки, будто и впрямь вкусной солью, недоступной прилавку, посыпанные.
Картина погони, заимствованная из итальянских фильмов о первой любви и потери невинности, никого не могла оставить равнодушным. Поднялся свист и гвалт на всю улицу. Самые сознательные из любопытных припустили прытче других. И в один голос:
- Стой! Стой! Соль не увози...
- От несолонохлебавших, - схохмил засланец секретной «Шарашки» и припустил пуще. Памятник за ним. Но не столь прытко: одышка, возраст, застарелый сифилис, да пальто тяжелое. Не разбежишься. Зато Васька - вот гордость волчья! - ни за что не желал, чтобы какой-то сукин сын наступал ему на пятки.
- Прибавь оборотов! - торопил он памятник.  
- А куда это все?
- Не радуйся, не на штурм царевых покоев!
- Больно им теперь надо: «Свобода! Мир хижинам - война дворцам!» Но ведь бегут-бегут - давят,  словно в сортир опаздывают.
- В магазин бегут, темнота! И как раз за тем, что не пахнет. За солью! За спичками! И за давней надеждой. Может, там опять что-то выбросили по случаю какой-то твоей годовщины, что завсегда по субботникам.
- Какая годовщина? Опомнись! Меня посшибали со всех пьедесталов. И даже рядом - с протянутой рукой - стоять  не позволяют.
- То-то и ты  бежишь.
- И я бегу. А то поймают-накостыляют, и выставят в музее Маяковского в виде плачущего большевика. Интеллигенция! - говно нации...
Зачарованные преследователи передали Ленинские слова по цепочке назад. Издали донеслось:
- Что дают-то? Не расслышал!
- Еще не дают. А только обещают выставить!
- Что выставить? Что?
- Большевика.
- Что? Другого дефицита у них не нашлось?
- И говно нации!
Кто-то от разочарования дал кому-то по роже, а в знак ответного разочарования получил бутылкой по голове. Назревало уголовное дело. Вжарят десятку - совсем разучишься зубарики на полку складывать. Вот, чтобы не разучиться, люди и растеклись  из свидетелей по своим обычным надобностям: кто на уголок, к приемному пункту стеклотары, кто на базар за картошкой и луком, кто в  банк за деньгами на расход или в Думу народную за новыми указами и веяниями в  политике. 
На месте преступления остались лишь памятник Ленину, Васька Брыкин и приблудный пес-мордорез. Васька попытался найти с ним общий язык. Не получилось.  Посему и пришлось, чтобы друг человека не брехал лишнего, свести его на живодерню.

3

Живодерня пахла исторической миссией пролетариата. Памятник сразу это почувствовал, без всякого напряга для ноздрей.
- Режут батеньки, режут! - довольно похлопывал себя по забронзовелому пальто и отзывался  звоном набатным в похмельной Васькиной черепушке.  
- Режем! Режем! Как законом предписано! - рапортовал памятнику, приняв его за уполномоченного, лихой живодер: при усах, клешах, тельняшке и большом ножике, которым отдавал по-воински честь.
- И как это у вас получается? Безболезненно? - интересовался памятник, примеряющий роль самого человечного из исторических персонажей родины.
- Безболезненно и по плану. Вжиг-вжиг, и ваших нет.
- «Вжиг-вжиг», надеюсь, не по национальному вопросу?
- А нам без разницы! У матросов нет вопросов!
- За наших еще рано, - на всякий случай поправил боевитого служаку памятник, дабы не потерять в глазах преданного делу товарища чуток предписанной вождю пролетариата гуманности. -  Отстроимся, тогда...
- Как скажешь, начальник. Нам-то что! Мы - люди совсем маленькие, вот такие, - живодер показал на пальцах  со стопарь. - Псина твоя? Давай сюды, мы ей быстро райские кущи покажем во имя счастливого будущего. 
- А заплатишь?
- Кому?
- Нам.  
Живодер умильно посмотрел на собаку, заговорщицки подмигнул, словно счастье для нее выторговывал.
- На бутылку! И по рукам! Человек с человеком всегда найдет общий язык.
- Если он не собака, - согласился Васька, вспомнив,  что совсем недавно не сподобился при всем желании найти этот самый общий язык с четвероногим другом. Спасибо памятнику, живодерня помогла!

4

Васька пересчитал деньги и смущенный нехваткой средств к существованию, с новым, эгоистического оттенка интересом посмотрел на памятник: «сработан под металл, червячка морить, наверно, ему без надобности».                                                             
Однако памятник морил уже не червячка, а людей, глазеющих на зажатую в его руке кепку: будто из нее что-то выпрыгнет, четвероногое, вкусное - кролик, например, как у мага заморского.
Но памятник жаловал почему-то только духовную пищу.
- «Вывоз капитала есть паразитизм в квадрате», - чеканил  он.
- Тише! - сказал сердобольный прохожий - очки, шляпа, мохнатые брови, седой мох в ушах. - Олигархи услышат. Наймут киллера.
- Все памятники не перестреляешь!
- Нужны им памятники! - отмахнулся прохожий. - Памятники они переплавили, да сбагрили за границу. А тебя обязательно шлепнут. За длинный язык. Ишь ты, «вывоз капитала - паразитизм в квадрате».
- «И не признавать того, что есть, нельзя. Оно само заставит себя признать».
- Шлепнут! Найдут и шлепнут! Дай адрес, чтобы хотя бы один честный человек на тебе подзаработал. Ты уже, видать, до гонорара не доживешь.
- Маленький домик напротив Кремля.
- Мавзолей?
- Мавзолей! 
- А где же адрес?
- Внутри. В Мавзолее.
- Значит, ты под Него всерьез канаешь?
- А не видно по-тревезому?                                 
- Пальто Его... Кепка Его... 
- И слова Его - без всякого самодуя! Ленинские слова, шляпа в очках! Из доклада на восьмом съезде РКПБ. Том 24, страница 138.
- Памятник, да ты же последний из могикан! - воскликнул прохожий. - Ныныче никто Его не цитачит.
- Памятнику рот не закроешь!
- Это смотря какой закон на дворе, - воспротивился дядька, выразительно, с намеком что ли, приподнимая пальчиком шляпу.
Но куда попрешь против Ленинской логики? Льется водопадом из памятника к беспамятству народному - обнадеживает.
- «Общество основывается не на законе. Это фантазия юристов».
- Э-э, годи, друг ситный. Закон есть закон! Я милицейский чин в прошлом, знаю, что  говорю.
- «Что такое закон? Выражение воли господствующих классов».
- Ну, памятник, даешь - по живому режешь! А не скажешь ли нам, кто на сегодняшний день ходит в господствующих классах?
- Батенька! И скажу! Вам непременно скажу...
Васька посмотрел на воодушевленный памятник еще раз, теперь уже не сомневаясь: ему морить червячка без надобности, пусть морит себе людей. А сам направился в ближайший  ресторан, на противоположной стороне улицы.
Швейцар у стеклянных дверей задобрел от Васькиных  приношений и впустил его, обезналиченного,  в накрахмаленный зал. Впустили - Васька и вошел, не возвращаться же назад без денег. За выход, смекнул, здесь тоже нужно платить. Не лучше ли посидеть - угоститься на шару, тем более, что клиентом приятно себя чувствовать. Стул пододвинули. Скатерку на столике салфеткой обветрили. Бутылку откупорили. Меню поднесли. Сделай одолжение, почитай, что там написано. Почитал - темно стало в глазах,  и мокро в паху. В меню - вся ленинская диалектика напоказ: там есть все, чего нет у него. Антрекот - рублики, рублики, рублики. Бифштекс - рублики, рублики, рублики. Красная икра, черная, водка «Столичная», лососина, суши, пиво «Бавария», израильский шоколад «Элит», французский коньяк «Курвазье» - рублики-рублики-долларовый эквивалент. Тут желудок его не выдержал и от великого расстройства исполнил утробным голосом, на свой лад, конечно, арию из оперы «Князь Игорь» - «О, дайте, дайте мне котлету, я свой позор сумею искупить!»
- Артист? - официант подскочил к нему тут же, решив, что перед ним знаменитый маэстро-чревовещатель, прибывший на гастроли из Штатов заради заказанного по телефону столика.
- Артист! - согласился Васька Брыкин, не понимая, откуда местным пентюхам известна его «погоняла-кликуха» из личного досье засекреченной со времен Сталина  «Шарашки».
- Что изволите? - умильно завилял задом официант, как недавно пес хвостом, когда увидел, что живодер отсчитывает Ваське гроши на нечто полезное для здоровья, мозговую косточку, должно быть.
- Изволю, - подумал Васька, собираясь с мыслями, так как денег в наличии уже не было.  А, подумав, сказал просто, без выбриков: - Кушать!
Официант - ноги не держали! - вспорхнул и на крыльях любви ко всему чужеродному полетел на кухню сообщать браткам-поварам, что не зря отсидел академический срок на Инъязе в Московском универе для вундеркиндов-заочников: с полуслова понял маэстро, постиг все извивы иностранной души заграничника.
Радушные повара отблагодетельствовали его поднос кулинарными чудесами своего творчества и снарядили, курлыкающего от счастья, в обратный путь. Как с седьмого неба спустился он к Ваське, расшаркивается перед ним, заезжим кумиром, лопочет что-то непонятное по-английски - «Ту би о нот ту би». И сам себе, будто суфлер, бубнит под нос по-русски, чтобы не забыть при переводе: «Быть или не быть - вот в чем вопрос».
- Вопрос ставят ребром, выломанным из грудной клетки, - веско сказал Васька, полагая, что ему принесли на обед копченые ребрышки с гороховым пюре, как это часто бывало в студенческой столовке, когда он осваивал систему Станиславского во ВГИКе.
- О, гуд-гуд! - залопотал официант. -  Какой афоризм! Одна всего строка... 
- И та заплечная! - бухнул автор.
- Йес-йес,  одна строка, а  в ней весь мир запечатлен, как в капле росы.
- Роса глаза не выест, - поддержал Васька официанта, желая скорее сковырнуть его с поэтических высот на землю - поближе к пиршескому столу и тарелкам со всякими вкусностями.
- Йес-йес! Кушать подано! Плиз, битте-битте!
- Кто тут битый?  Рано еще, ничего не выпито.
- Намек фром ваший хумор понятен, - официанта от природной любезности уже зашкаливало, он переключился на все языки разом, даже на те, которые не изучал в универе, на русский, то бишь: - Пейте-ешьте, сейчас вам фирменное блюдо подадут - «Цимес мит фасоляс унд азу по-татарски фром мясо а-ля фарш».
- Кухня не нашенская? - полюбопытствовал Васька.
- Кухня - европейский дизайн.
- Я о другом. Ресторан какой национальности?
- Мы для всех скопом. Для ближневосточной национальности - без свинины, для кавказской - с шашлычком. 
- А для русской?
- Уже несем-с!   
И не обманул, подлец. Водочку льет, салатик с закордонной селедочкой Иваси подсовывает.
От такого обхождения Васька испытывал неземное блаженство. Впервые к нему относятся с непомерным, если трезво подумать, уважением. Но Васька трезво думать не привык. И в благодарность за то, что наливают и не  осведомляются о платежноспособности, наяривал на желудке утробный концерт - благо  напитки да закусочки  располагали  к вдохновению.
А в антракте поднесли ему обещанное кушанье-диво, одних заграничных ароматов баксов на сто. Васька за вилку и давай ковырять это самое диво. Только никак не допетрить, где тут «цимес мит фасоляс» вострит ему глазки, а где побрательник его интернациональных корней «азу по-татарски фром мясо а-ля фарш», но пахнет и тем и другим, и выглядит не задрипанной «котлетой по-киевски» из студенческой обжиралки, а грандиозной Вавилонской башней. Причем, внутри, когда разворотил архитектуру до основания, сюрприз для пытливой мысли - рюмка  с нектаром «Виагра».
- Премия, - подсказал официант, - у нас и девочки есть.
И куда-то поволокся. Чай, не за девочками. А то Васька еще и за мясо притарелочное не расплатился, куда ему мясо постельное.
«А впрочем, премия, - подумал он, - премия...» И вспомнил, что был среди первых, кому довелось смотреть диковатый, надо признаться, фильм «Премия», снятый по пьесе Александра Гельмана. Было это в 1975 году,  при поступлении во ВГИК, на дневное отделение.
Как пробный шар, запустили на просмотр будущим светочам экрана новую, не обкатанную мнениями картину, и сказали на приемном экзамене: «Пиши рецензию, племя младое - незнакомое. Посмотрим, кто из вас потолковее будет? Кто потолковее напишет, тот и останется в нашем искусстве».
Из всех абитуриентов самым толковым оказался Васька Брыкин. И написал. И остался. И стал тем, кем стал. Драматургом, режиссером и артистом закрытого для посторонних зрителей театра, который находится там, куда не ступала нога свободного человека, в засекреченной до потери пульса даже для современных правителей страны «Шарашке». И будь хоть пяти пядей во лбу, никто не различит в тебе Тарковского, не признает дар Высоцкого, таланту, что от Бога,  не поклонится, а ежели и начнет припоминать в тебе кого-то, с кем раньше встречался, то попеременно с искренним удивлением: Ты? Как это так? Совсем не постарел! Не пьешь что ли, не куришь? Печень бережешь?
- И пью! И курю! - сказал  Васька вслух, опомнясь от воспоминаний, и бабахнул кулаком по столу.
- Несу! Уже несу! - послышалось от дверей на кухню.
Васька, как спросонья,  огляделся по сторонам.
«Официант? Опять официант? Морда нерусская, что ему еще нужно? Платить - рано. Кушать - поздно, больше не лезет. Вот выпить - в самый раз. Выпить  - никогда не рано и никогда не поздно».
Васька налил себе в фужер заграничный коньяк «Курвузье». Хлобыстнул - не поморщился - «где наше не пропадало?!» И впал в транс. А когда выпал из транса, видит: официант цветы ему с написанным на морде уважением сует в рот и умильно при этом  бедрами,  шалунишка этакий,  вертит-вертит, будто уроки по чревовещанию уже перенял и рекомендует себя в заграничное турне. Но бестолку все это баловство, бестолку. Никакого приличного звука, сплошное надругательство над высоким мастерством магов и чародеев.
Васька и вмазал ему.
- Не трожь искусство! Оно народное!
Официант скопытился. Обронил тарелки, бокалы. Из кармана выпал микрофончик-копеечка, который тут же и зачревовещал: «Ай эм сорри» - извините,  «плиз» - пожалуйста,  «гейн индрейт!» - иди на тот свет. (Идиш. Язык евреев, похищенный  у древних тевтонов на их пути  в нынешние немцы.) 
- Эскьюз ми, - героически выкрикнул официант и мигом сошел с ума от перенапряжения мозга. Сожрал от стыда микрофончик, принялся за битое стекло, остатки посуды.
Швейцар схватил его за плечи. Начал трясти.
- Уймись! Уймись, Леша! Все одно - визу не выправят!
Леша, однако, не уловил благородства охранника - сказалась привычка жрать поедом друг друга. Вот и откусил ухо, подслушивающее, да вознамерился цапнуть за язык доносительский. Но Васька бабахнул ему еще разок по затыльнику, но уже для убедительности букетом подаренных цветов, и привел в чувство, то есть в бессловесное состояние, когда заграничное «плиз» равнозначно заморскому «гейн индрейт!», а все люди - братья.
Официант, поднимаясь с четверенек, решил побрататься со всем миром. Но не получалось. Швейцар насел на него сверху и крепко держал под собой, не пускал в люди. А Ваське сказал: 
- Беги за подмогой. Еще пять минут, а там я за него не ручаюсь. Людоед, псих недорезанный!
Васька и рванул за подмогой. Выскочил из ресторана и сразу к памятнику: глаза на лбу, а в них ужас с лошадиную морду.
- Эй, железный! Рви за каретой!
Памятник руками развел.
- Никак не могу, батенька.
- А что так? К месту прикипел?
- Не видишь? Цветами украшают.
- Какого хрена?
- Речугу толкнул. «Как организовать соревнование». Это из полного собрания сочинений, том 35, страница 200. 
- Что сказанул-то? Нечто толковое, или просто лясы точил?
- Видать, угораздило на что-то акутальное, насущное, так сказать.
- А именно? 
- «Война не на жизнь, а на смерть богатым и прихлебателям, буржуазным интеллигентам… с ними надо расправляться, при малейшем нарушении… В одном месте посадить в тюрьму… В другом - поставить чистить сортиры. В третьем - снабдить их, по отбытии карцера, желтыми билетами…  В четвертом - расстрелять на месте… Чем разнообразнее, тем лучше, тем богаче будет общий опыт…»
- К революции призываешь?
- Я знаю? Но цветами, во всяком случае, меня украшают. Говорят, по случаю торжественного открытия.
- Чего, дура, открытия?
- Открытия, говорят. Торжественного. Меня, стало быть, опять открывают, памятник.
- Ну и дела! Одной каретой скорой помощи теперь не обойтись!
- Вызывай сразу эскадрон летучих ангелов в белых халатах.
Васька бросился к общественному телефону. Давай наверчивать диск и давить на голос обеспокоенный.
-  Алло! Алло! Психолечебница? Гони сюда на скоростях! Что? Что? А через плечо! Не понять? Мне тоже - но попробуйте врубиться: Лешка-официант, мать его, в  людоеды подался. Набрасывается на клиентов, кричит: «Всех укушу и скушаю!»  А недоеденные, те, кого еще не принял на зубок, вовсе  ненормальные стали от этих криков. Памятник надумали открывать.  Кому? Ленину! Ей бо! Не верите? Ложный вызов? Нет-нет! Но памятник брать не нужно, здоров как бык - будто из  металла выкованный. Какого? Цветного? Да-да, цветного! Ах, уже едете? Спасибо на добром слове.

5              

Васька сдал официанта-посудоглотателя и нескольких радивых «открывателей» памятника в клинику для придурков, в надежные руки врачей и медбрательников. Они, конечно, хотели заполучить и памятник, но Васька сослался на приблудного старьевщика, который сблатовал забронзовелого громилу  сходить на примерку в  контору по сбору утильсырья.
- Вот когда примерится на сколько баксов тянет его пальто, тогда и приведу. А то подлечите где не надо и выгоните потом наружу - в одном исподнем. Судись с вами... В сумасшедший дом упечете.
- Не упечем, - лгали потенциальному пациенту работники психического труда и их подмастерья из цеха заплечных дел мастеров. - Зря вы так о нас, профессия наша гуманная, правда, оболганная в советские времена всякими-разными диссидентами. 
- «Обменяли хулигана на Луиса Корвалана», - напомнил Васька популярный стишок семидесятых, рожденный под влиянием освобождения Владимира Буковского.
- Глупости! - выделился из группы медперсонала самый башковитый, в белой шапочке-домике, при очках, благородной седине и бородке клинышком. - Честь имею, профессор Вирусов.
- Васька Брыкин, артист, когда не автор и режиссер-постановщик
- А когда автор, тогда, следовательно, канаете под Есенина? Похулиганить хотите? 
- Напротив! «В первый раз я запел про любовь. В первый раз отрекаюсь скандалить». 
- И правильно поступаете. Мы не специализируемся на хулиганах. Мы - большей частью - по контактерам.
- Не тем ли пентюхам, что с инопланетянами якшаются?  
- В курсе?
- Эко диво! Я как раз оттуда, где этот предмет не в психиатричке изучают.
- Да неужто? Не поделитесь ли опытом? - задрожал от возбуждения профессор от психиатрии, с вожделением потирая ручки.
- Записывайте! Данные запротоколированные, проверенные «от» и «до». Правда, засекреченые. Но вам доверяю. Не разгласите. А разгласите - сами попадете в сумасшедший дом, но уже не на работу. 
- Ну? - теребил Ваську профессор Вирусов. - Записываю, - вынул шариковую ручку из накладного кармана халата, и на обложке папочки, протянутой медбрательником, вывел: «История болезни». - Слушаю, молодой человек. 
- Главная ошибка всех контактеров да и вообще всех прочих в том, что они думают, будто инопланетяне только сейчас, с развитием нашей техники, стали выходить на прямой контакт с нами, полагая, что мы созрели до восприятия их чужеродных физиономий и укороченных до младенческого роста зелененьких фигур, - заученно начал Васька делиться «Шарашкиной» информацией, предназначенной для служебного пользования.
- А на самом деле? - доверительно поинтересовался профессор.
- На самом деле все иначе. Инопланетяне не дураки. С незапамятных времен они приставили к нам своих наблюдателей - соглядатаев. А мы, пентюхи, настолько с ними  свыклись, что считаем их детьми Земли. 
- И кто же это? Позвольте узнать.
- Кошки. Они и есть, еще со времен постройки пирамид в древнем Египте, самые настоящие инопланетяне, на контакт с которыми мы мечтаем выйти. Недаром, их никто окончательно не приручил. И они ходят сами по себе. И контачат по ночам на крышах самостоятельно. Вместо нас. С неземными мирами, хвост задрав до небес, как антенну.
- Не убедительно.  
- Тогда другой клинический случай. 
- Тоже запротоколированный?
- Тоже.
- И с грифом - «совершенно секретно»?
- В нашей «Шарашке» иначе и не бывает.
- Любопытно, как это вы попали в такую «Шарашку», что ей все про всех известно, а нам про нее - никому? 
- Дело житейское. Просто, в 1982 году, когда Тель-Авив пошел войной на террористов в Ливане, еврейское начало во мне вызвалось добровольцем в  израильскую армию, татарское воспротивилось, а русское донесло. В результате всем троим дали  за компанию по ребрам и посадили за намерения.
- Какие?
- Перехода границы в самой узкой ее части.
- А где эта,  самая узкая часть расположена, позвольте спросить?
- Там же, где и весь вселенский простор. В мозгу.
- Любопытно, любопытно. А вы, случайно, не Коперник? Не Джордано Бруно? Не Галилей? Вы не чувствуете позыва воскликнуть, допустим, перед судом инквизиции: «А все-таки она вертится!»?
- Не вертится, а крутится. Как вошь на гребешке.
- Новое слово в науке? Небось,  в астрофизике?
- В астробиологии. У вас ведь на повестке дня контактеры и космические засланцы.  Я не ошибся?
- «Повестка дня» - это уже серьезно. Я вас слушаю.
- Космический пришелец номер один... Раковая опухоль! Засылается к нам из гуманитарных соображений - для контакта с человеком. Но когда созревает по возрасту для общения, клиенту уже до лампочки братья по разуму - клиент о Боге думает.
- Он не брат?
- По разуму вряд ли, если наша основная проблема до сих пор - дураки и дороги.
Профессор Вирусов посмотрел на мордорезов - медбрательников, бывших чемпионов по тяжелой атлетике Гошу и Кешу, на кокетливую медсестричку Дуняшу, с ямочками на оголенных коленях, куда хотелось влить граммульку забористой, когда она садилась на колени к нему, и воочию убедился: Бог им не брат - ни по разуму, ни по представлениям о нем.
- Умно, - сказал Ваське, сконфужено пошмыгав носом. -  Но позвольте мне, как человеку с высшим медицинским образованием, все же усомниться в гуманитарном предназначении раковой опухоли и не поверить вашим аргументам.
- Почему же тогда, уважаемый придурками доктор, предлагаете верить вашим заверениям, в отношении хулиганов?
- Не специализируемся, время их вышло.
- А если проверить?  
- Проверяйте.
- А ведь и пойду!
- Идите-идите, мил-человек. Адрес известный. Прямо по коридору, и налево. Дверь - с войлочной обивкой. Сама открывается. Сама закрывается. Вход бесплатный. Смотрите-любуйтесь: шестая палата.  За показ деньги  не берем.
- И никаких медицинских тайн?
- Никаких!
- Даже советских?
- Советские уже вывезли за рубеж.
- Диссиденты?
- Они самые, не олигархи! Олигархи в башлях не нуждаются. А эти...  Государственные тайны продали Янкам-дудл, в ФБР и ЦРУ. Ну, а те во весь карьер наши разработки теперь по живому испытывают. На пленных иракцах, либо талибах. Испытуемые совсем озверели, а испытатели  не нахвалятся.
- А мы?
- Мы их теперь, в свою очередь, разоблачаем. По телевизору и в газетах. Пресса-то ныне у нас свободная!
- В сумасшедшем доме?
- И в сумасшедшем!  Мы ведь не дурнее других. Даром что дефолтом стукнутые.
- Тогда пора скинуться!
- На что?
- А вы -  что? Прессу не читаете?
- У нас своя.
- Вечная история. У вас своя. У них своя. В каждом сумасшедшем доме своя пресса. Вы даже и не знаете, что у соседей происходит.
- А что? Уже выпускают?
- Меня, видите, выпустили.
- Видим. А зачем - не поймем.
- На поиски спонсора.
- Ну-у...
- А если всерьез, то складчина у нас намечается. На поминки Абдуливана Петровича.
- А-а-а. А кто он такой будет для нашей науки психиатрии?
- Директор соседнего сумасшедшего дома. И врач - ори-ен-то-лог.  
- Из тех, кто хорошо ориентируется на местности и в политической обстановке?  Или из тех, кто хорошо ориентируется в птицах, из орнитологов, как принято их называть на научном совете.
- Из тех самых. Но он не перелетной тварью занимался, а той, что в хозяйстве пригодится и меню украшает - курицей, уткой, индюком, пока не заразился на сытый желудок и не сдох от ихней заразы. 
- Птичья гриппоза... По вашей версии, небось, она тоже инопланетного происхождения?
- Гриппер - наш, волчьей хватки, со знаком качества.
- И нет против хватки такой никакого приема?
- Это против лома нет приема. А против гриппера прием известный.
- Какой?
- Прием во внутрь. 
- Рецепт целебной настойки не подскажете?
- А то! На литровку водки полголовки чеснока, пяток лавровых листков и семь капель йода из чистой пипетки. Все это размешать, и по стакану три раза в день.
- Почему - три раза, а не четыре, например? Дабы не навредить?
- А чем опохмеляться наутро?
- Разумно. Значит так,  записываю. «Три стакана в день, а наутро...»
- Наутро, с опохмелу, можно валить в Копенгаген, за Нобелевкой.
- Не опробовав снадобье на людях? Проведя эксперимент лишь на себе?
- Баксы есть?
- Что?  
- Баксы  - для закупки ингредиентов, черт их побери, не выговорить!
- Ну... с этого бы и начинал. Баксуй-буксуй, мил-человек, где -  поденежней. Мы тебе не помощники.  Нам - на обход пациентов.
- И я с вами. Ради науки. Вскладчину насобираем на ингредиенты, эксперименты проведем на себе, Нобелевку получим, обмоем ее чин-чинарем и, глядишь, опять сообразим - не психи какие, гомосапиенсы разумные-прямоходящие.  Мы ведь как живем? По понятиям. Сами отраву намастырим, сами создаем для нее противоядие. Иначе - никак, иначе - не люди, а инопланетяне  припертые.  
- Какие из нас инопланетяне, когда мы национальным духом пропитаны?
- Ну, это уже из сказок - «Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет!» - засомневался Васька, вспомнив, что он русский только на треть, правда, главенствующую - в паспорте.
- Позвольте-позвольте. А национальная идея? 
- На нынешнем этапе не сформирована.
- А если помозговать? Вспомним о княжестве Московском - собирателе Руси. Об атамане Ермаке, присоединителе Сибири. О поэте Лермонтове, героическом участнике Кавказских войн. О живых носителях русской идеи.
- Объединительной?
- Разумеется, объединительной для разных народов, населяющих нашу огромную Родину.
- Так тут и вспоминать нечего! - загорелся Васька Брыкин. - В кого пальцем не тыкнешь, он и есть природный носитель этой объединительной национальной идеи. Я, например, самый доступный для вас на данный момент представитель объединительной национальной идеи. Папа - Ясак Анатольевич - по маме татарин, по отцу русский, мама - Розалия Моисеевна - вся целиком  «аидыше маме». Так что принимайте, дорогой мой человек от науки психиатрии, живая национальная идея в натуре!
- Физически, может, и так. Большевики постарались, смешали все нации. Но духовно...
- Духовно еще проще. Татарин во мне, предположим, водку и на дух не переносит, русский, наоборот, душу ею согревает, а  еврей, когда с похмелья трещит голова, держит за них, размордованных в ресторане, ответ перед начальством  и попутно доказывает: «Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет!»
- А в синагогу твой еврей их не потащит?
- Какая синагога? Евреям миссионерство запрещено. Да к тому же я еврей номинально, даже не по паспорту.    
- Из потерянных колен Израиля, выходит?
- Меж!..  И нечего кивать, как всегда, на один лишь Израиль.
- Не понял...
- Чего не понять? Меж потерянных я колен. И русских, и татарских, не только еврейских. Все потеряны, а я найден. И где? Меж! Родители постарались - отыскали, да и советская власть помогла. Как тут не принять за помин души Абдуливана Петровича? Тоже русский человек смешанной национальности. Как «ерш», если на алкогольный манер определять человека.
- Ладно, уговорил, - вздохнул профессор Вирусов, смахивая из-под раскосых, подобно глазам, очков непрошеную  слезинку.
- Заодно и пострадаем за науку.
- Ага! По сколь скидываемся? Мелочишку так и быть, отсыплем на развод,  дальше, милок, сам соображай.  А то шизики заждались братьев по разуму.  Так что дуй к ним, браток, только хвост держи трубой, иначе на контакт не выйдут.
Васька и дунул, раз позволили.
В психолечебнице кипела жизнь, но Васька, прикидываясь посланцем инопланетного разума, напоминал о вечном успокоении в космосе, когда до звезды подать рукой, даже если ее и нет в наличии, так как в наличии присутствует только дух, да и тот Божий. А тем, кто сомневался в его небесном происхождении - студентам, не способным без шпаргалки рассуждать здраво, - он представлялся аспирантом-общественником из соседнего лечебного заведения, той же, если говорить о складчике, профессиональной направленности - на выпить и закусить. И деловито заимствовал на помин души Абдуливана Петровича расхожую мелочовку, недостающую для закупки ингредиентов на целительное снадобье.
Притягательное слово «поминки» действовало безотказно. И на впечатлительных эскулапов, с кем поговорить о белой горячке можно и вне  психушки, скажем, на кухне за рюмкой водки. И на их малоумных пациентов, помнящих с детства  из Маяковского: «класс, он тоже выпить не дурак». (А кому  в сумасшедшем доме климатит выглядеть дураком?)
Опуская звонкую монету в заимствованную Васькой в дежурке наволочку, каждый жертвователь невольно задумывался: «Почему бы и впрямь не поразвлечься на  поминках? А то  совсем скисли. Позабудешь за психами, как рвануть под баян да вприсядочку! Сплошь да рядом дискотеки, музыка «под фанеру», певцы «под фанеру», а  нет, чтобы - «выткался на озере алый свет зари» или «только слышно - на улице где-то одинокая бродит гармонь». Или еще чего в стихах да с мелодией.
Под рукой ни у медиков, ни у придурков стихов не было. Не было под рукой и достойной для заимствования мелодии. Поэтому «Объявление о явке» они доверили написать провозвестнику инопланетного правописания Ваське Брыкину. Он и написал. Красным фломастером на ватмане. Правда, не в рифму и без музыкального сопровождения. Зато четко и ясно. На языке, доступном  даже клиническому идиоту. С указанием точного адреса и с деловой припиской: «Местком с ограниченной ответственностью». 
Васька прикнопил «Объявление о явке»  в приемном покое на входной двери, и для пущей важности вывел жирными буквами внизу: «Дебилов с собой не приводить! Напьются-подерутся - милицию вызовут. А там потом не разберешься, кто просто больной на голову, а кто  оборотень в погонах».   

6

- А-а, батенька! Уже выпустили? - приветствовал Ваську протянутой рукой памятник Ленину, стоя неподалеку от парадного подъезда,  в разбитом напротив здания парке.
- А чего нам! - отмахнулся Васька, скидывая на свежеокрашенную скамеечку  пудовую наволочку с мелочью. - Ты вот, жалость какая, припозднился. Коечку тебе подобрали. Классную. На идеологических подпорках. 
- Мне подпорки не требуются. Я памятник!
- Подумаешь, там даже один бывший член Политбюро загибается, а ты мне - «памятник, памятник». 
- Небось, опальный член Политбюро? С тайным вторым гражданством? Этакий внутренний иностранец, из тех, кто навострил лыжи за кордон. Так вот… «Насчет иностранцев советую не спешить высылкой. Не лучше ли в концентрлагерь…» Более подробно в полном собрании сочинений, том 50, страница 335.
- Хрен его знает, какой он член. Я не приглядывался. Но говорит, говорит - агитирует мудаков.
- «Отсталые массы не проймешь теорией, им нужен опыт».
- Чего?
- Ленин. Полное собрание сочинений, том... Да ну тебя! Самостоятельно изучай наследие вождей, я тебе не справочная.
- Не пудри мне мозги! Договорились? А то Там и монументы принимают, и даже мемориальные комплексы. 
- Зачем мне? - воспротивился памятник. - Я вполне здоров.
- Но память твоя, память... уже подводит, как я заметил. Номер тома выскочил из головы, не так ли?
- Не приставай с памятью, Васька! Память - стабильная, не хуже чем в телешоу «Кто? Где? Когда?».
- Но те хоть памятью кормятся.
- А я - нет? Вот смотри! - памятник Ленину простер кепку к похрамывающему по асфальтовой дорожке с упором на эбонитовую палочку старичку в мундире без погон, но в генеральской папахе с  кокардой и с коленкоровой папочкой для бумаг под мышкой. И громко процитачил: «Глупы те, кто в политике судят о людях и партиях по словам их...»
- Да-да, глупы, - подтвердил старик, вкладывая денежку в забронзовелую кепку. - Их слова - сплошной дым, и расходятся с делом. Не то, что мои…
- Ваши? А что вы изволили сказать? Не расслышал...
- Гвардия погибает, но не сдается.
- А-а... Наполеон, собственной персоной?
- Узник острова Святой Елены.
- Врагами отравленный?
- Да, нет! Историческая ошибка.
- Отчего же изволили умереть, батенька?
- Не поверите, от обоев моей собственной спальни.
- Не может быть!
- И те не верят, - старичок показал палочкой в сторону сумасшедшего дома. - Иду доказывать, с вырезками из газет. Вот они у меня  все здесь, не отвертятся, - похлопал по коленкору, пригретому под мышкой.
- Что же пишут нынешние борзописцы? «Искру», батенька, продали Нефтегазу, как только из нее возгорелось пламя. Теперь, пожалуй, развесистой клюквой торгуют, а?
- Какая клюква! Не клюквой я отравился. Мышьяком! А дело было так. Читаю согласно документу. - Старичок распрямил на обложке газетную вырезку  и, близоруко щурясь, начал: «Современные научные исследования показали, что пигмент, содержащийся в красках обоев наполеоновской спальни, включал в себя отравляющие вещества и под воздействием влажного воздуха выделял мышьяк в губительных для здоровья дозах. Кстати сказать, фрагменты этих обоев были недавно проданы на аукционе Бонхемс в Лондоне по цене 3000 фунтов за лот». 
Васька, прослышав об аукционе, не устоял от соблазна, влез в содержательный разговор со своими мелкими интересами насчет того, как заработать лишнюю копейку и пропить ее, не отходя от кассы:
- А у вас, уважаемый Наполеон, добавочных рулончиков с обоями не сохранилось?
- На острове Святой Елены, хранятся в чулане.
- Отчего же не полетите?
- Визу не выправляют. Без поручительства.
- Только и всего? - удивился Васька. - За чем же дело стало? Памятник Ленину дает вам, товарищ Наполеон, поручительство.
- А оно надежное?
- Надежнее не бывает, - заверил памятник, подсовывая кепку под вторую денежную бумаженцию. - Если партия подпишется, то ОВИР ответит - «есть!».
- А засвидетельствуют? 
- Кто?
- Они, эти Фомы неверующие? - старичок вновь показал палочкой на сумасшедший дом.
- Засвидетельствуют, засвидетельствуют! - напористо давил Васька. - Ведь не хухры-мухры  какой ходатайствует за тебя, Наполеон, а памятник Ленину! - и заторопил пациента психиатрички к парадному подъезду, полагая, на большее тот уже  не расщедрится, а то ни гроша не останется на взятки медперсоналу.
Проводив взглядом любимца французского народа, он и не заметил, как к свежеокрашенной скамеечке с наволочкой, набитой звонкой монетой,  пацанята дворовой выучки и сообразительности подкатили  тележку, полную различного барахла.
- Сеня, - представился старший.
- Вася.
- Хокки-доки! А это кто с тобой? - махнул  коротко остриженной головой в сторону.  
- Памятник.
- Какого металла?
- Полагаю, не утильного. Гвозди бы делать из этих людей.
- Хокки-доки! Делай самостоятельно! Гвоздевой металл нам не треба. Веса много - денег мало. 
- Привередливый... По вызову лишь за цветным выезжаешь, как скорая?
- Хокки-доки! А  мы и есть скорая  помощь по сбору утильсырья. Раз и двас, взвесим-оценим и за оплатой не постоим.
- Ленина все равно не продам, и не  уговаривай! - Васька присел на скамейку, вытащил из кармана пачку сигарет.
- Нужен он нам! Его теперь только за бугром берут, для коллекционеров.   
Сеня поднес  зажигалку, пыхнул огоньком.
- Ролекс! А чем ты еще богат, братан? - ткнул пальцем в туго набитый мешок. - Батарейки для часиков? Аудио? Видео? Диски? 
- Презренный металл! - хохотнул Васька, выпуская первое кольцо дыма.
До второго  не дотянул - впал в прострацию.
- Хокки-доки!
Дворовые обрадовано воскликнули:
- Бартер! - и поволокли на тележке наволочку в неизвестном направлении.
- Стой, вернись! - заорал вдогонку Васька Брыкин. - Нам такой хоккей не нужен, бартер ты, недоделанный!
Но крики  не достигали цели, как и запущенная в голову Сени зажигалка.
Васька навострил кулачишко, и рванулся было со скамейки:
- Даешь погоню!
- Куда это тебе так срочно некогда, что собрался в погоню? - остановил его суровый оклик. - Да еще с общественным добром на заднице!
«Какого рожна?» - подумал обанкротившийся миллионер и глянь на памятник. Тот печально ковырял пальцем в носу и бормотал от расстройства  нечто несусветное: «Мы диалектику учили не по Гегелю. Вывоз капитала - есть паразитизм в квадрате. А кража его - в кубе, если вообще не в пятой степени».
«Нет не он, - убедился Васька. - Кто же?»
Тут он и приметил паркового смотрителя, с тачкой, нагруженной банками с краской, и кистью, вместо пиратского ножа, за поясом. А приметив, признал в нем деда Антипа, мужа Матрены, застигшей его спозаранку на чердаке в состоянии малой вменяемости, но с бутылкой водки.
- Дед Антип! Ты? Какими судьбами?
- А теми, что слежу за порядком.
- Я-то причем?
- Притом, что у тебя на виду общественности - сплошной непорядок. Посидел на скамеечке, уходи. Зачем же уносить на заднице городское добро?
- Не загибай!
- Тащишь, что ни попадя! Не видишь? Окрашено! А ты краску налепил на брюки и бегаешь. Мне теперь снова наводить марафет. Олифа. Колер. Растрата выйдет в копеечку.
- А краска у тебя на спирту?
- На чем же еще?
- Количество банок? 
- На весь парк.
- Парку-то зеленая краска на что? Он и так зеленый. «Травка зеленеет, солнышко блестит. Под кусточком блеет дядя-инвалид». Или врут мои глаза?
- Не врут!
- А человеку без «зелени» худо.
- Согласен.
- Тогда наливай!
- Без промокашки вмиг представимся.
- Не боись! 
Васька вынул из бокового кармана пиджака походную промокашку-спасительницу, хранимую на  случай неподконтрольной жажды. Расстелил  поверх краски и зачарованно смотрел, как она оседает ко дну, пропускает сквозь себя на поверхность прозрачную жидкость, пахнущую вполне пристойными градусами. 
- Поминки у нас, дед Антип, намечаются. По твоему адресу. А снадобья против птичьего гриппа еще не сварганили. И покойничка еще не сыскали. У тебя в парке не обретается, случаем,  свежак-лежак?
- А он на что? - осведомился старик, рекомендуя на незанятую должность памятник.
Тот отказался от вакансии.  
- Лучше кого-нибудь из моих верных учеников! - шлепнул с негодованием кепкой о ладонь. - Зачем я учил их? Чтобы в нужный момент встали на мое место.
- Выучились твои Ваньки Жуковы! Теперь сами преподают. Науку классовой нетерпимости, - сказал дед Антип.
- Где? Кому?
- В небесных университетах. Боженьке. Для смеха.
- А мой Совнарком?
- Зачислен в шпионы. И - к стенке.
- А техническая интеллигенция?
- Вредители. И - в пыль.
- А железный Феликс куда смотрел?
- Как обычно, в корень. Да перековали-то железного. На социалистические рельсы. Вишь, вон шпарит по ним во весь дух трамвай. Как по косточкам - скрип-скрип.
- Так что же, никого не осталось, чтобы  в гроб?
- Никого, кроме тебя. Пока тебя в гроб не положишь, твой образ не выкатится из страны.
- Откуда ты такое знаешь - весь из себя занюханный да  малограмотный?
- Это сегодня я малограмотный, - возмутился дед Антип. - А за разговорами с конструктороми космических кораблей Сергеем Королевым и его подельниками, когда их, еще до смерти Сталина, охранял в «Шарашке»,  чай, выглядел пограмотней.
-  Что же они тебе наговорили под дулом пистолета?
-  Да не мне, мое дело - подслушивать!  А своим сокамерникам. Тело, мол, Ленинское, надо предать земле, чтобы истлело.  В Мавзолее оно  излучает какую-то необыкновенную энергию, губительную для всего, почитай, человечества, космического, стало быть, толка и качества. Недаром повадились к Москве летающие тарелки. Не иначе, как за этой энергией.
- С ними даже воздушный бой был из-за этой энергии. Над Капустиным яром, в 1952-ом, - подсказал Васька Брыкин. - Наши истребители посбивали космических верхоглядов, потом летчики и сами полегли костьми. В Кремле распорядились, чтобы тайна не просочилась наружу. А то американцы тоже лакомы до инопланетных технологий.
- Откуда к тебе подобные сведения просочились? - удивился дед Антип. - Мы же подписку давали о неразглашении.   
- Чудило! Забыл, кто я?
- Отчего же, шпион.   
- Но ваш.
- Наш! Наш! От Ленина, от Сталина и социализма с человеческим лицом.
- Не запамятовал. Хвалю за службу!  
- Служу Советскому Союзу! Дык я тоже завербованный. От Ленина, от Сталина и от социализма с их лицом на важнец-денежке от зарплаты.
- Вот и примерься к памятнику. Не в Мавзолей же ходить, чтобы мерку снимать для гробика.   
- Там - посягательство! Заарестуют! - начал старик примеряться, бегая  растопыренными пальцами по памятнику, от туфель не первой свежести до зачерствелой кепки.
- Хуже! - уточнил Васька. - Там всяк входящий пропитывается неземной энергией и становится этаким маяком для космических пришельцев.                                                                 
- То-то они летят к нам нынеча, как саранча, если газеты почитать да в телевизор глянуть.                                                           
- Летят. Но не саранча. При посадке им опознавательные знаки подавай  из энергетических сгустков.  Казалось бы, везде они разбросаны по России-матушке - повезло с ориентирами. А садятся на землю и вляпываются в кучу дерьма - вокруг нержавеющие коммуняги, что хаживали паломниками к Ленину. Не с кем по душам поговорить. Сразу тащат в органы. И - каюк!
- Проблема не в них, - заметил памятник. - Люди как люди, ноги мне всегда цветами украшают. Песни поют - «Ленин - наше знамя боевое!». Проблема в самом Мавзолее.
- Специалист! - присвистнул дед Антип, обмеряя пальцами ширину Ленинского лба.   
- «Вспомогательное тайноведение», - пояснил памятник.
- Ага! Вспомогательное!
- С «Основным курсом»  без бутылки не разберешься. 
- Мы и с бутылкой не разобрались, хучь ты... - постучал пальцем по измеряемому лбу, - и талдычал нам: «правильным путем идете, товарищи!» 
- Все путем. Все путем, если в ориентирах не ошибиться.
- Поэтому у тебя отныне вместо марксизма  тайноведение на вооружении?
- Вспомогательное, батенька, вспомогательное.
- Ну, Бог в помощь. Выкладывай  «вспомогательное».
Памятник прокашлялся и на полном серьезе повел, словно он на кафедре в институте:
- Том второй, страница десятая. Цитирую по памяти. «Мавзолей - усеченная ступенчатая пирамида. Обладает свойством концентрировать в забальзамированном теле потустороннюю энергию. Недаром древние египтяне хоронили своих фараонов в пирамидах, и тем самым создавали на земле энергетические опознавательные знаки и запасы топлива для космических пришельцев, своих богов. То же, но по незнанию, совершили русские, возведя Мавзолей. На самом деле, они воссоздали по доисторическим чертежам притягательный для инопланетян источник потусторонних энергий. Принцип: главное - слямзить, а там хоть трава не расти, себя на сей раз не оправдал - не атомная бомба. К тому же инопланетяне не американцы, они и не подозревали о существовании подобного принципа и с распростертыми объятиями летели к братьям по разуму, ориентируясь на энергетический маяк. А их пулями из «калашниковых», их снарядами из скорострельных зенитных установок, будто и не боги они заегипетские, будто какие-то  занюханные космические коммивояжеры с воровскими наклонностями. А что воровать-то, что?  Брежнева? Черненко? Суслова? Примкнувшего к ним Подгорного? Членов Политбюро из Кремлевской стены? Да сожжены они и превращены в пепел. Какие из них маяки? Какая от них энергия?  Никакой от них энергии, ни опознавательной, ни заупокойной. Непонятно, зачем и жили на  свете и людей ради возвеличивания своего имени посылали на смерть?»
- Тебе-то откуда все это известно? - удивился Васька, выслушав речь памятника, отлаженную, как по учебнику.
- Из тех же источников!
- Да ну?
- Гну!
Васька Брыкин с новым интересом посмотрел на случайного спутника приключений и подумал: «не такой уж он случайный».
- И ты?
- Нет, в  нашей общей «Шарашке» я вовсе не Брут.
- Постой! Постой! Ты из моего спектакля?
- Уже горячо.
- На сцене ты… Ну, да! Ефрейтор! - узнавая, воскликнул Васька. - Ефрейтор с аккордеоном? С усиками под Гитлера?
- Здесь я с бородкой, под Ленина. 
- И не тяготит?
- Одна хреновина! Что этот привел к власти свою партию, - постучал себя по груди. - Что тот! Что этот понастроил концлагерей, что тот. Перевоплощение по Станиславскому, и никто в Гитлере не приметит Ленина, а в Ленине Гитлера. 
- Философ!
- С усиками было сложнее, чтобы ты не признал. А бородка... Лысина... Брюшко...   
- Маскировка?
- Кото-Васия, - ответил памятник с ударением на третьем слоге, придавая ему особое значение.
- А зачем?
- Да нельзя же тебя отпускать без пригляда.  Автор!  Того и гляди, сбежишь с новой рукописью опять в Израиль.
- Ладно, чего там, - неопределенно махнул рукой Васька. - И у тебя увольнительная, памятник, тоже не бессрочная.

7

Дед Антип мастерил гробик. Не простой. Пирамидальный. Чтобы и памятник было куда положить, и эксперимент с потусторонней энергией провести. Глядишь, с пьяных глаз, еще и космические гости пожалуют. «Милости просим, господа-туристы, вот вам гробик с вечно живым, вот вам граница между нашими мирами. А на границе, не извольте сумлеваться, таможня. Согласно закону, по указу свыше поставлена. В моем единственном лице. И с моим единственным вопросом. Есть у вас башли заморские? Золото? Бриллианты? Вымай из карманов, ложь на прилавок. Сосчитывать будем. На обратном пути  все заберете, что останется».
Мечты, мечты - как сладок ваш размах!
Рубанок - «фырк-фырк!», стружки - «шорх-шорх!», молоток - «трах-трах». А ладошка с любовью гробовое днище поглаживает. «Ладненько!»
Комнатушка, заваленная пилеными досками, пахла, как соцреализм, романом на производственную тему. Но дед Антип, и без знакомства с последними книжными новинками,  безошибочно догадывался: сегодня он отнюдь не является ценной находкой для инженера человеческих душ, как бывало прежде, когда вышеобозначенного инженера перебрасывали с карательного на литературный фронт. Его занимало другое. 
- Как у тебя там? - вперся он отнюдь не загадочным взглядом в кудесника- алхимика Ваську Брыкина, невероятным, если трезво подумать, способом добывающего на подоконнике из банок с клеевой краской снадобье против птичьего гриппа.
Васька поднес ему мензурку.
Дегустатор  безбоязненно опробовал лекарство. И удовлетворенно крякнул:
- Шибает!
Васька, будто он уже доктор ликероводочных наук, горделиво улыбнулся: 
- Назовем наш коктейль «Танец маленьких лебедей», а?
- Нет-нет! - воспротивился гробовщик. - На поэтическом языке - верно. А на житейском - ни в коем разе! Ни одна маленькая леблядь дозы такой не выдержит. Скурвится. Пиши этикетку: детям до шестнадцати лет прием возбраняется, взрослым принимать, но, согласен, в малых дозах. А то и взрослая леблядь, выросшая из маленьких до больших размеров, летать не сможет.
- Это словами непьющего младенца глаголет истина! - стал вразумлять матерого алкоголика Васька. - А ты - старик, вот и не допонимаешь. Не допонимаешь, старик! Нам ведь что нужно? Нам именно это и нужно, чтобы птицы уже не летали.
- А-а? - догадливо повел бровями дед Антип. - Не полетит, зараза, значит и хворобу свою в перелетные страны не понесет. Скурвится прямо на месте. 
- Подохнет!
- Ну, Васька, Сталинские слова - добить зверя в его волчьем логове!
- Птицу!
- Птицу? Значица, пришибить птицу! В гнезде, где мать ее породила!
- Из яйца!
- Из яйца породила - в яйце и умрет! - машинально подхватил старик, но тут же спохватился: - А яйца-то причем, Васька? Яйца за родителей не отвечают. Их  бить - яичницу не кушать. Да и куда они без крыл полетят, если мать их, леблядь которая, пьяная в усмерть?
- Яйца летать не могут! - подтвердил с кушетки памятник. Наклюкался уже до кондиции, голову на подушку запрокинул, памятью ослабел, цитату перепутал: - Рожденный лежать, летать не может! Буревестник революции!
- Стоп-стоп! - занервничал бывший охранник. - И не курлычь, люба, но этой доброй птице яйца бить не стану!
- Какой птице?
- Буревестнику революции!
- Да то - Горький.
- И Горькому не буду! Уважаю! Ленин в Горках отдыхал, и Сахарова ссылали в Горький.
- А меня ты уважаешь?
- И тебя уважаю.
- О, гляди, Васька, люди у нас растут сознательные! - восхитился памятник.
- Особливо как выпьют, - подтвердил дед Антип. - Не дрейфь, товарищ, за яйца. Ползи сюды, коли летать не можешь. Примеряться зачнем.
Гробик действительно удался. Рост в рост. Крышка вострится пирамидкой, будто под какого Хеопса смастерена. И чтоб не скучно было покойнику, с просторным окошком. Для обозрения и доступа воздуха.
- Батенька, да  ты - мастер! - воскликнул памятник, когда перебрался, взяв подушечку,  с кушетки на новый, более жесткий лежак. - Золотые руки!
- Будь чужие, сдал бы непременно в ломбард - самородное золото! - пошутил ветеран охранных войск. - Ан свои! Не понесешь! И на золоте своем с голодухи подохнешь!
- Так покрутись-посуетись! Подхалтурь!
- Я бы покрутился,  да клиентуры нет. Никак не подохнет моя клиентура. Ты уж будь человеком, памятник, посодействуй. По гроб благодарен буду! - и захлопнул  пирамидальную крышку.
Памятник пощелкал ногтем по дереву, прислушался к глухому отклику  потустороннего мира  и без особой уверенности в голосе сказал: 
- Ладно! Ладно, батенька! Я тут что-нибудь придумаю, - и высунул в прорубленное окошко руку с растопыренными пальцами. По теории, так утопающий хватается за соломинку, на практике - за стакан.
Ему налили. Себе налили. Выпили. Траурная тишина воцарилась в ночлежке. Еще налили. Еще... Люди пили молча, даже не крякали и не произносили вслух:  «хорошо пошла!» Жизнь представлялась им в розовых тонах, хотелось петь и смеяться, как дети. Но это, пересиливая себя, они оставляли на потом, когда заявятся гости из сумасшедшего дома.
Но заявились не психи.
Заявилась тетка Матрена. И не одна, а с самыми верными слухами, что соль дорожает и спички исчезнут с прилавка - не иначе, как война начинается. Матрена сызмальства кормилась слухами, дабы ноги не протянуть с голодухи. Поэтому была сильна в теле и в идеологической убежденности. Какая бы  власть ни пришла на постой  сегодня, - считала матерая, - завтра во двор  возвратится власть правильная. 
-  Враг не дремлет! - кричала она возбужденно. - А вы? Вы?
- И мы, - нечленораздельно пробормотал памятник, отрыгивая лекарственной настойкой, цвета свежепокрашенных парковых скамеек, с приправой из мелко нарубленного чесночка и лаврового листа, вкуснятины необыкновенной.
- Святотатцы! - испуганно отпрянула Матрена, различив в гробовом окошке любимые черты лица, усов и бороды. - Кого в деревянный бушлат запихнули? Соль дорожает, спичек нет - война на носу, а вы!.. Родины у вас нет за душой!  
- А с кем мы воюем, тетка? - попытался ее уразуметь Васька Брыкин.
-  С кем нужно, с тем и воюем! За разглашение - смерть!
- Нате вам! - беспомощно развел «золотыми» руками дед Антип. - Всегда  с ней одна и та ж неурядица.  Как я за стакан, так у нее  война на носу.
- А не так? - взъерепенилась тетка Матрена. - Забыл, из какого кабака я тебя на ту войну вытягала? А на другую?
- Ну, пьющий я, старая, пьющий. Однако, малопьющий, согласись! Всего-то, припомни, лишь на две войны ты меня и вытягала из кабака.
- А освободительный поход в Афганистан?
- Даешь старая! Освободительный поход! Тут тебе сам Бог велел выпить! 
- Бог мне не указ! Я себя под Лениным чищу, чтоб плыть в революцию дальше! - разорялась боевито взведенная женщина, вспомнив от напряга стихи комсомольской молодости.
- Девушка, - примирительно заметил Васька, протягивая Матрене стопарь. - Вы еще не рыба-русалка, не надо себя преждевременно чистить.  
- Подо мной ни в коем случае! - заволновался и памятник в гробу. - Не делайте подо мной ничего лишнего!  
- Чтобы плыть в революцию дальше! - пояснила, но уже не столь порывисто жена потомственного алкоголика, подпадая под чару сорокоградусных испарений.
- Ну, и плыви, мать, пока не утонешь. А я еще приму на грудь. И как-нибудь побулькаю на поверхности, - не к месту влез со своими словесными упражнениями дед Антип и перехватил протянутый Матрене стопарь с целительной настойкой.
Хлоп! - в глотку.
И в отместку - бац! - по морде, в виде и образе реакции на нарушение принципов семейного общежития.
- Ты чего, старая? Спятила? - дед Антип уклонился от второго, брошенного вдогонку за первым  кулака.
- Война на носу! Соль дорожает! Спичек нет! А они... Последний стакан, и тот изымают у трудящегося люда! Думаете, управы на вас не найду?!
Стукнув дверью о косяк, матерая выскочила в коридор и подрала вниз -   рассыпала дробь  шагов по каменным ступенькам.

8

Тетка Матрена, растрепанная от волнения, помятая в автобусной давке, испачканная уличной копотью, но со следами былой красоты на лице, побитом в младенчестве оспой, ворвалась в Органы, представилась на проходной  -  «Это я, Фиалка!» - и рванула от дежурного милиционера по ковровой дорожке к лестнице, а по ней - наверх.
Главный, стоящий над Органами, был маленький, в размер «беременого» живота, человек  с большим зубом. Его держал на всех подряд, правда,  предпочтение отдавал ближнему. До дальнего, понятно, не дотянуться, а ближнего не сожрать - себе дороже выйдет.
Узрев гостью, он широко распахнул рот - но не за тем, чтобы  слопать женщину со следами былой красоты.  На уме у Главного была тройка бутербродов с икрой, которые еще минуту назад уютно чувствовали себя на тарелочке - подле рюмашки с коньяком и чашечки бразильского кофе, а сейчас перемалывались в жерновах наглой охотницы до всего съестного.
Хоть и ходили о нем толки, что оборотень в погонах, но вампиром отнюдь не считался: вместо крови предпочитал высасывать из людей деньги. А тут обезналиченная старуха, да к тому же бессовестная похитительница чужого добра.
- Фиалка, - представилась малоаппетитная особа, смахивая с подбородка  деликатесную капель и крошки хлеба. -  Собственной персоной.
- У меня закуски было на три персоны! - возмутился Главный.
- Предоплата!
- Что?
- Гонорар! Чего не понять? Награда нашла героя!
- Да по тебе не награда, по тебе психиатричка плачет!
- Всех Фиалок в сумасшедший дом не упечешь!
- Я тебя с корнем вырву!
- Руки коротки! У нас демократия.
- Поговорили и будя, - устал препираться Главный. - С чем пришла?
- С донесением.
- Донесения в анонимном виде не принимаем.
- Раздеться, что ли, Серый?
- Дура! Никакой я тебе не Серый. Сергей Иванович, дура! Новая власть! Устным донесениям - вход закрыт, не соображаешь?
- Власть новая, а глаза да уши старые. И не смей затыкать мне уши! Не  закрывай мне глаза - я еще не померла. Я еще хорошо слышу, Серый, что власти нужно! И хорошо вижу, Сергей Иванович!
- Что же ты увидела на сей раз?
- Фиалка! - напомнила кодовое обозначение своей личности тетка Матрена.
- Фиалка...  Хоть бы брови подвела, губы подмазала.
- На вкус и цвет - товарищей нет. А по ароматам, на лужайке в лесу, Фиалка - правофланговая!  
Сергей Иванович поморщился.  
- Мы не на той лужайке и не в том лесу. Докладывай, как положено в кабинете!
- Играй боевую тревогу, начальник! Памятник, говорю, заживо в гроб кладут. Цену на соль еще не до конца взвинтили, спички еще не похерили окончательно с прилавка, а они уже  памятник - в гроб! Понимаешь?
- Кто - «они»?
- «Кто-кто?!» - бушевала бабка. - Еще с прежних времен писала - «кто»! Мой мужик Антип! Да еще какой-то хмырь - родом на три нации разом.
- Интернационалист?
- Сам ты интернационалист, Серый! А он, Сергей Иванович, татар-еврей-русский! С теми триста лет бабки его пузатились, с этими двести лет дедки его  якшались, а на морду чист -  наших кровей, и русским по паспорту значится.  Выпусти такого в жизнь - на большую дорогу, не завернет ли он прежде церкви  сначала в мечеть, потом в синагогу, а? И кем его числить в Божьей канцелярии, когда преставится? Вот и свистит, чисто Соловей-разбойник, мол, он от Сталина, мол, он от Ленина, а сам учителя и вождя  в гроб запихнул.
- Памятник?
- Памятник!
- А памятник ценный?
- Ленин? Это же наше бесценное сокровище! Ты что? Рехнулся!
- Ну и вредное ты растение, Фиалка! Я не про Ленина, я про памятник. Из какого металла будет? Цветного?
- Чай, из бронзы. Когда за воротник заливал, я обратила внимание: рот у него  зеленым маревом покрылся.
- Зелень проступает на старинной бронзе, - рассудительно вставил Сергей Иванович. - А старинная бронза охраняется государством - памятник старины!
- Он и есть памятник! Самый настоящий - живее всех живых! Играй боевую тревогу, Серый! Едем, Сергей Иванович! А то они там все выпьют, сволочи! И нам на помин души не оставят!

9

Ночлежка деда Антипа пропахла ладаном, который замывал запах выдержанной стариковской мочи.
Под люстрой виражировали странные, должно быть, инопланетные существа с крылышками, привлеченные энергетическими сгустками разума. Их излучал памятник Ленину. Под гробовой пирамидой. От сдерживаемого  желания последовать примеру старика и тоже намочить в штаны.
Демонята с вилами наперевес кидались на ангелят, отбивали, судя по активности с обеих сторон, душу усопшего. Но чью? Памятник - это он по себе чувствовал - ни в коем разе не усоп. Васька, разливающий у подоконника лечебную настойку, по всему видать, и в мыслях не держал досрочно свалить на тот свет с разгулянки. Дед? И впрямь, дед Антип, приткнув себя вполулежку к батарее центрального отопления,  у ног виночерпия, выглядел кисленько: если и огурчик, то из замшелой бочки.
- И не плеснет никто! - закрадывалась в деда шальная мысль и, не найдя никого, с горя спивалась на месте - благо спиртовая закваска мозгов способствовала этому неутешительному медицинскому эксперименту.
Дед Антип, удрученный клинической смертью, смотрел стеклянными  глазами на свое, ныне очень низкое небо, размещенное на закопченном керогазками потолке.  Проклинал этих скотов, потусторонних хулиганов, которых не мог призвать к ответу, чтобы заодно и налили. Проклял за опоздание и психарей из сумасшедшего дома, способных одним только своим явлением мертвого поднять из могилы.
- Всего бы граммульку живой водицы! - страдальчески думал он в душе, разрываемой над его головой. - Я показал бы  этим засланцам космических далей, почем на торгах мой кулачишко.
Но дедовый кулачишко им, видимо, и даром был не нужен. Они сражались за его душу, не думая, разумеется, об Антиповой жизни, которую  можно было еще спасти, поднеси хоть с наперсток целительной жидкости Васькиного патента, из банки с клеевой краской. И деду приходилось думать о спасении жизни самостоятельно. Пусть и бессознательно, но зато привычно и напористо. Первым делом он подумад о «закусе», коим пренебрегал, что удалось вспомнить со второй попытки. Тут, со второй воспоминательной попытки, ему и подвезло. Из-под люстры сверзился вниз стрекозенок, внешности неприглядной - не иначе, как приплод от чертовой бабушки.
Откушав у потолка сокровенную часть человечьей души, пропитанную первачом, крылатый охламон потерял чудесный дар полета и забился в приступе белой горячки на дедовой груди, как только столкнулся - глаза в глаза - с небритой рожей раба Божия  Антипа. «Будем мочить!» - воспрял духом дедуля  и шарахнул приблудка кулачишком. А мокрое место, что осталось от посланца космических сфер, приподняв рубашку на животе, облизал языком, дабы  спиртовой напиткой небесного алкоголика восстановить силы земные. И восстановил. Не по полной, но все-таки, грамм на сто. Теперь он и сам, почти без посторонней помощи, готов был вырваться из клинической смерти, встать на ноги. Однако все же чего-то не хватало, чего-то махонького-махонького, с наперсток,  чтобы таки поднять к высотам жизни. 
Явление делегации психарей во главе с профессором Вирусовым и послужило тем недостающим глотком живой воды,  позволяющим поднять старика из могилы. А почему? Ответ и без всякого поползновения в дебри психоанализа известен. Очень уж хотелось деду Антипу задать профессору Вирусову давно мучающий его вопрос: «Ты меня уважаешь?» А такой вопрос, согласитесь, из потустороннего мира никак не задашь живому человеку - свихнется!  Вот и пришлось старику, преодолевая немощь, взбираться  на колени, затем вытягиваться в полный рост, чтобы добиться своего: шагнуть к образованным в сумасшедшем доме визитерам с широко раскрытыми объятиями. Но Васька Брыкин опередил его, тихохода пристеночного. Бросился к профессору Вирусову, затеребил его за плечи, похлопывает по спине, руку спутникам его подает.
- Заждались! Заждались!
- Время - деньги, - согласился профессор.
- И покойник того же мнения!
Добровольный покойник, которому Васька, укладывая в гроб, дал на пол-литра, но при условии, чтобы тот не напился и серьезно отнесся к выполнению своих обязанностей, относился к их выполнению куда как серьезно - почти не дышал с перепоя. Но мозг его никак не мог примириться с такой участью. «Вокруг столько выпивки, и никому никакого дела до судьбы товарища. А ведь сдохну от жажды. Хоть бы подлецы эти, что из дурдома пришли поглазеть на учителя и вождя, догадались, поднесли бы на посошок».
Но подлецы из дурдома не догадывались, поспешно разбирая  стаканы, рюмки, мензурки - все личное имущество деда Антипа, имеющее стеклянный блеск, как и его глаза. Впрочем, оно и понятно: у каждого был свой шкурный интерес, отличный от интересов покойника, хотя и схожий по существу: скорей бы выпить и закусить.
С выпивкой было просторно, с закуской тесновато. И дед Антип, со свойственной ему широтой русской души, порывался скормить психарям даровую калорию - маринованных в водке небесных обормотов, залетевших на огонек во имя спасения его души. Однако с какой бы настойчивостью он ни  предлагал  закусить тем, что Бог послал - ангелочком-стрекозенком, гости предпочитали тыкать вилкой в банку килек пряного посола или в бачок с кислыми огурцами. Небесных созданий они и на дух не переносили, материалисты-модернисты!
- Не у-ва-жа-е-те! - вывел дед по складам. - Они меня уважили, прилетели! - тыкнул пальцем в небо. - А  вы ими брезгаете, не кушаете. Закуска на халяву. С того света. Когда еще опробуете?    
Профессор Вирусов  взял его за кисть руки, проверил щупкий пульс:
- В норме. А что мерещится...
- Ему всегда мерещится, - успокоил доктора Васька Брыкин.
- Фантазер он у нас, батенька! - подал голос из гроба памятник Ленину.
- А это кто? - удивился профессор Вирусов.
- А это и есть наш виновник торжества, Абдуливан Петрович! - нашелся  Васька, заталкивая деда  Антипа под стол, чтобы не мешал. - Покойник, сами понимаете, свеженький, вот и нетерпение показывает. Категорически отказывается -  в землю,  без доброго напутственного слова.
Не успели медиицинские работники очухаться от таких вразумительных заявлений, как их сгруппировали вокруг пирамидального сооружения, этакого деревянного мавзолея эпохи позднего русского зодчества, с высунутой из гробового окошка  рукой покойника. 
- Куда это он тянется? - спросил профессор Вирусов.
- Секретов не держим! К вашему клиенту, опальному члену Политбюро, из шестой палаты, - многозначительно заметил Васька Брыкин.    
- Это что? В метафорическом смысле?
- Во всех смыслах, если метафорически. И в самом прямом, жизненном, так сказать. Не этот ли ваш член заведовал партийной кассой?
- Заведовал, заведовал, пока его нам не сдали на прием.
- Он проворовался, скотина, а людям зарплаты не платят!
- Нет-нет, не проворовался, - усмехнулся специалист-душевед из столичной лечебницы. - Он, Пигмалион этот пристукнутый!.. Он!.. Даже в моем сумасшедшем доме подобных историй не случалось! Он деньги, для сохранности, в Золотую бабу перевел.
- Из живородного золота? - выправлял Васька профессора на искомый путь.
- Живородного, живородного. Перевел деньги в золото. А из золота бабу сковал...
- Живородную?
- Живородную, живородную. По мысли его... Левши этого трахнутого... чтобы деньги делать из нее...
- Живородной?
- Живородной... По живородной мысли Пигмалиона этого, Золотая баба станет от него в охотку беременеть и раз за разом рожать.
- Младенцев?
- Младенцев, младенцев. Кого же еще?
- Дети - всегда золото.
- Думаешь, Золотой бабе слабо  до такого додуматься?
- Живородная! Поди, и мозги - не фунт изюма!
- То-то и оно, живородная да мозговитая!
- А ей в мужья неизлечимого придурка из вашей клиники?    
- Как положено по чину. Чтобы на потребу партийной кассе каждые девять месяцев выкладывала на подол самородки. Опальному члену и удовольствия, и средства для выплаты зарплаты.
- Сбегла?   
- Сбегла!
- А не подскажете адресок? Любопытно, знаете, куда это бегут такие замечательные бабы, по которым ломбард скучает, от наших мужиков? Не заховалась ли где-то тут, подле Кремля? Ближе положишь, быстрее найдешь...
- Подле Кремля не спрячешь! Олигархи за кордон сманят. На виллу. На яхту. Какой-нибудь личный Акрополь украшать! - перебил психиатр. - По его версии...
- Опального члена?
- Опального, опального...  Сиганула в Сибирь. «Где породили, там и умру!» - сказала и давай куда-то поближе к Ленским приискам, в район таежный, где в девятьсот восьмом ухнул Тунгусский метеорит.
- Моя малая родина! Там и деревни - Невинная, Зазеркальная, Ясное дышло.
- Точно! Вот голова - два уха!  Ясное дышло!
- Куда повернешь, туда и вышло! - раздалось из гроба.
- Чего это он? - растерялся профессор Вирусов.
- Путь указывает, - пояснил Васька.
- Так он ведь совсем не жилец. 
- На это - путь указывать - его еще хватает.
- Тогда выпьем!
- А тост? - послышалось из гроба.
Профессор Вирусов пытливо посмотрел в гробовое окошко. И отпрянул в недоумении.
- Ба! Да какой же это уважаемый Абдуливан Петрович?
- Из соседнего сумасшедшего дома, - подсказал Васька.
- Это же!.. Или врут мои глаза?
- Врут! Врут! - убеждал доктора от науки психиатрии Васька Брыкин.
- Это не Ленин? Это не памятник?
- В данный момент Ленин. В данный момент памятник. Однако здесь, у вас. А у нас в «Шарашке» - отсюда не видать, но это по соседству, в закрытой зоне, - он  Абдуливан Петрович,  директор психиатрической лечебницы. А что? У нас и свой сумасшедший дом имеется, не только театр, где все -  актеры.
- И он? - совсем уже было потерял дар речи профессор Вирусов.
- И он. Актер-любитель, прошу жаловать.
- Подождите с жалованьем. Может, правильнее для вас неотложку вызвать?    
Памятник Ленину отвернул рукав забронзовелого пальто, посмотрел на забронзовелые стрелки фирменных часов «Заря», довоенного выпуска, и сокрушенно помотал головой. 
- «Советую назначать своих начальников и расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты», как сказано в томе пятидесятом полного собрания сочинений. Иначе с вашими скоростями, с пробками на дорогах амбуланс часа через три приползет, когда будет поздно.
- А что вам так некогда?
- Увольнительная моя кончается, ровно в двенадцать ночи, под бой курантов, - пояснил из гроба памятник Ленину, и постучал ногтем по стеклу забронзовелого циферблата.
- Ну и что?
- А то, что в меня вживлен предохранительный чип-самовзрыватель. Не оторвусь до срока домой, в «Шарашку»,  и - привет родителям на тот свет. Шаг - влево, шаг вправо - считается за побег.  Бах-бах! - и ваших нет.
Тут и шарахнуло, нет, не бомбой. Дверью о косяк. Это тетка Матрена, опередив на две лестничные ступеньки Сергея Ивановича и приставленный к ней наряд милиции, буйно ворвалась в родную ночлежку, где любимый по молодости дед Антип кимарил на полу, под столом, заложив за щеку попискивающего со страху чертенка.  
- Кончилось ваше время! - набегая из коридора, воскликнула боевитая женщина.
- Как так кончилось? - приподнялся из гроба, скинув пирамидальную крышку, памятник Ленину. - У меня увольнительная до двенадцати.
- А так! - выдавился вперед Главный над всеми органами полковник Сергей Иванович, с пистолетом  и «красной книжкой», выставленной напоказ: - Вы арестованы по подозрению в краже пальто из охраняемого законом металла. И до сдачи в утиль, на анализы,  свободы вам не видать!
- Но постойте! Постойте, батенька! - заволновался памятник. - Простите меня, но я, грешным делом, ничем не могу быть вам полезным. Мне пора домой. Иначе опоздаю на построение. Задержите тут, сами на себя пенять будете на том свете. В меня же бомба вмонтирована, начальник! А с ней шутки шутить - себе дороже. Настроена, подобно музыкальному инструменту высшей пробы, на резонанс от боя курантов. Рванет - не ошибется! - ровно в полночь.  А сейчас... сейчас... уже без пяти одиннадцать.
- Ха-ха, не смешите органы! - деланно рассмеялся полковник Сергей Иванович. - Пугаете технологическими новшествами. Заграница, мать вашу! А  сами от нашего времени отстаете. Не подскажете ли в этом случае, гражданин иностранец, по какому отсталому времени поставлены ваши часы? По американскому?
- Почему «отсталому»? Почему по американскому? По Московскому! Как заведены в тридцать седьмом, так и живут себе, по Московскому времени...
- А мы теперь живем по летнему времени! Пора знать, агентура ты заморская!  Ох, ты, Господи!
Сергей Иванович схватился за пистолет, но выстрелить не успел.
Ахнуло!
Васька взрыва не дождался. Услышав, по какому времени живет сегодня Москва, он  за секунду до боя курантов  реактивно вымахнул в окно - встреч крылатым ангелятам, завернувшим к деду Антипу на огонек, из которого так некстати  возгорелось  пламя.             

Часть вторая
ЗОЛОТАЯ БАБА АНОМАЛЬНОЙ ЗОНЫ

1

- Бабушка Наиля! Наиля-ханум! Васька приезжает! - полоумная от счастья Маруся, в резиновых сапогах и ватнике, мчалась по деревне, от двора к двору, и размахивала телеграммой, как детским флажком. Вся она - душа нараспашку, сердце наружу - лезла целоваться к каждому встречному и не замечала, что встречные-поперечные воротят от нее губы.
- Вовсе стала безголовая! - осуждающе отметил Кузьмич, батька Ваньки с гармоникой, подзывая с печки сынишку-молодца, которого только и пускать по щучьему велению на дела великие - с кистенем и вилами. - Вишь, хлопец, как бежит. Дуреха! Голову потеряла с напряга, ходили мы походами!
- Потеряешь тут голову, батяня. Полюбовника придумала, по бабулиной фотке. Мол, с намерениями серьезными  живет. И свидания по-серьезному назначает,  не у ларька с пивом, а у ЗАГСа. 
- И тебе, Ванек, пора поумнеть, когда женихаться пойдешь.                                     
- А как поумнеешь, батяня, коли мысля одна, и та, как волк. Все норовит в лес да под кусточек.
- Не о том мозгу ломишь, сынок!  Глянь, краля твоя вовсе голову потеряла.
- Ну?
- Гну! Хватит думать яйцами! Пора и мозгу запрячь!
- Короче?
- Бежит твоя баба на кладбище, как на почтамт. Будто Наиля ей из-под камня встречную телеграмму отпишет.
- А то и отпишет... Забыл, где живем? Аномальная зона!
- Закрытая, сынок. И молчок. Ходили мы походами, и яблочко-песню держали в зубах.
...Деревня Ясное дышло располагалась в таежной глубинке, на берегу величавой Лены, с десяток гаков по километражу от районного города Киренска, известного проживанием в нем накануне тридцатых годов 20 века  самого Алексея Николаевича Косыгина, председателя совета министров СССР и члена политбюро.
В местной газете «Ленские зори», привечающей высокие надои и стахановские рекорды, никогда о Ясном дышле не писали, хотя и надои там были - хоть на первую полосу, и рекорды - на зависть прочим трудящимся. Просто-напросто, деревня со всеми жителями своими попала под запрет цензуры. И не потому, и не по этому. А  всего лишь по  той  причине, что находилась  в аномальной, она же закрытая, зоне. 
Аномальной она стала без всякого попустительства властей, но по соизволению свыше. В 1908 году, сразу же после падения в досягаемой близи Тунгусского метеорита. А в закрытую зону ее превратили советские власти, загнав сюда на вечное поселение ненадежных представителей братских народов.  В тридцать шестом раскулаченных русаков Оренбуржья и татар из Казани, которыми вначале насытили Магнитогорск, а потом погнали и в Восточную Сибирь. Затем в сороковом, присоединяя, согласно пакту Рибентроп-Молотов, Прибалтику и Западную Украину, сослали сюда состоятельных латышей, евреев, украинцев. Все они нехотя повторили судьбу древних евреев, угнанных из Иерусалима и других библейских городов в Вавилонский плен. И превратились в потерянные для собственного народа колена. А уж их дети и внуки, поспешно нарождающиеся в смешанных браках на сибирском приволье, те и вовсе болтались меж потерянных колен, складывая себя, как пазл, в нечто цельное из этнических четвертинок русско-татарской-еврейско-латышской плоти.
Словом, в дремучем краю, притягательном, по версии ученых, для космических пришельцев, собирающих осколки Тунгусского метеорита, радетели новой жизни посеяли на национальной почве такое живородное зерно, какое не могло не дать благодатных всходов в последующих поколениях. А если не могло не дать, то в результате, конечно, дало.  И что? А то, что результат этот, прежде всего, отразился там, где и положено при смешении крови - на лице. 
По паспорту все нынешние жители Ясного дышла были, как близнецы-братья, и значились русскими. А по морде - наоборот, сплошная прихоть природы. Правда, внутри деревни это не мешало. Бей себя в грудь, и глаголь о национальной русской идее, о засилье еврейских олигархов, о растущем национализме крымских татар, самостийных украинцев и неуступчивых латышей. Все тебя слушают, все поддакивают и кивают. А за пределами только попробуй распахнуть хлебало. Пасть порвут! Или в ответ на твою душевную боль о судьбах русского народа, коим руководят из века в век инородцы, услышишь: «Мало вас били?» И заткнешься, глядючи в карманное зеркальце. Вот и утверждай для искоренения обиды: «С лица воду не пить». Пить и еще как пить! Если в особенности оно вогнутое, как у Ваньки с гармоникой, и при дожде, как тазик,  всегда полно квасной водицы.
Кузьмич с любовью посмотрел на своего Ваньку, вспомнив как давеча опохмелялся ранним утром, лакая росу с его рожи.
- Слышь, хлопец.
- Ну?
- Гну, дурак! А я ведь по делу талдычил тебе в ухо непутевое.
- Короче?
- Запряги наконец мозгу. Маруська твоя с лица, говорю, сошла. Не усек, ротозей?
- Батяня! Не томи!
- Эх, ма! Хотел из-под тебя инициативу выдавить, ходили мы походами! Да не тот одеколон из тебя шибает, сынок! Голову, говорю, потеряла! От любви, говорю, к фотке.
- Ну?
- Никак не допетришь? Сбегай на уголок. Отыщи голову крали твоей. И спрячь куда подальше, чтобы не выпендривалась вывеской, когда Ваську пойдет встречать. И будете - два сапога пара. Она без башки, ты без мозгов. Веди под венец - и делу конец.
- Ну и батаня! Голова у тебя!..
- Своя, не отвалится! Не то, что у Маруськи твоей. 
- И у нее тоже своя есть в наличии.
- Своя, пора знать, дурак, у нее недоразвитая. Вот ей и прилаживают поверх недоразвитой каждый раз голову новую. По моде, заданной королевой красоты. Из Иркутской, стало быть, нашей области.
- В последний раз, вообще, выглядела ее голова, как огурчик.
- Вот и тащи ее в бочку с кислой капустой. Сохраннее будет!  Кислая капустка завсегда найдет общий язык с кислым огурчиком.
- Потолкуют о том,  о сем, батяня,  и - на закус.
- Вот я и говорю: два сапога - пара. Она без башки, ты без мозгов. Беги уже к ней, ненаглядной дуре своей, за падалицей. Ходили мы походами! И яблочко-песню держали в зубах. 

2

 «Поезд - не тетка, а путь долгий и не по блины», - с опохмела рассуждал вполне разумно Васька Брыкин, подсчитывая под стук колес, чем богат. Богат он не был. Это уяснил и за полминуты. Еще полминуты ушло на утешительное самовнушение - «Богатые тоже плачут».
Размышление размышлению рознь. Но когда хочется выпить, все размышления, как рельсы на железной дороге, идут параллельно и в одну сторону. «Путь долгий, - ковырял мозгу Васька, - нешуточный... Тьфу! Несуточный. Не каждому дано добраться до конечной остановки. А сойти с пути, не дожив до товарищеского некролога, это... это ни в какие ворота! Уж что-что, а некролог непременно входит в права нашего человека, удлиняющего жизненный путь себе подобного за счет искоренения в нем неподобного. Тьфу!»
Васька добрался  до логического конца, выраженного коротко и ясно - «тьфу!» И понял - хватит думать, пора действовать! Полез за походным блокнотиком,  вырвал листок и внизу начертал: «Группа товарищей из семейства попутчиков».
Затем, почесав затылок для приобретения уверенности, двинулся на радиоузел за гонораром, по дороге, в коридорах и тамбурах, подыскивая человечка, который звучит достаточно гордо для некролога.
Громче других в скором поезде «Москва-Иркутск, и далее - везде» - звучал дед Мазай, балующий «зайцев» рассказом, как некогда в половодье спасал их ушастых сородичей от взятия социалистических обязательств по резкому повышению плодовитости.
- Привет, дед! - бодро сказал Васька, присаживаясь к «зайцам».
- Привет, если не брешешь. Какого рожна нелегкая приволокла?
- Я не за байками...  Я из редакции.
- Какой?
- «Железный путь». Писать о тебе буду, пока ты на колесах.
- Я не на «колесах»! - запротестовал старик. - Это они на «колесах», - указал на «зайцев».
- О них я писать не буду.
- Тогда выпьем! - довольный дед заглянул в боковой карман пиджака, выволок четвертинку и разлил на двоих по стаканам.
Крякнули. Закусили чем-то кисленьким. Обменялись мнениями о том, как граммуля пошла. Можно подумать,  водка - своенравная речушка, и раз за разом меняет русло своего продвижения. Подумать можно, но незачем.            
- Хорошо пошла! - согласились прежде, чем подумали, и налили по второй.   
Главное, было - куда, и было - что.
И дед, открыв рот, уже не мог, хоть рви ему пасть раскаленными щипцами, прервать свои словоизлияния. 
- «Зайцев» я уважаю за ум. Они такие лазейки изыщут, кабы на халяву прокатиться, что хоть стой по стойке смирно, хоть падай замертво. Тайком, бывало, туда протиснутся, куда и силком себя не заставишь полезть. Куда? Подписка! Не смею разглашать. Но если вопрос наводящий...
- Наводящий! Наводящий! - подбодрил рассказчика Васька. - И за давностью лет...
- Э, нет, молодой человек! Как раз наоборот, не за давностью, а по молодости  лет служил я полупроводником на секретном перегоне Байконур-космодром, - зашамкал дед быстро и выразительно, с ловкостью фокусника демонстрируя единственный зуб, который то появлялся, то так же стремительно исчезал. - Что? Не веришь? Гляжусь малограмотным? Брось! Никакого технического образования не требовалось. А вся эта хреномудрия, типа высшая математика насчет полупроводника, при растолковке прояснится просто  - один проводник на два вагона.
-  А  «зайцев»?
- А «зайцев», если тем же дуплетом считать... Нет, данные не проверенные, но  секретные. Они же, хитрюки и умники, прятались в отстойнике с горючим для ракет. Получается,  и  на тот свет «зайцами» намыливались. 
- Чего только не сделаешь на халяву, - вздохнул Васька Брыкин, помогая дрожащей руке старика не ошибиться со стаканом.
Старик не ошибся. Долил Ваське. И, включенный на полные обороты, пошел повествовать о душевных страданиях, разрывающих его отзывчивое сердце из-за того, что не бил навскидку из винтаря по «зайцам», вскакивающим на подножку поезда, как предписывалось  командиром. А позволял им добираться к смерти своим жизненным ходом, при помощи медиков-истязателей, а не пули.                              
- Если смерти - то мгновенной. Если раны  - небольшой, - гнусаво затянул и, уронив голову в ладони, непритворно заплакал. - Лучше бы отстреливал их так, по одному. А то ведь помирали хором, по пять-шесть разом. И ведь - что? Палец  на курке. На курке, сука! Бей, и все тут! А жалко! Человек, живое существо, как никак. Оттого и люблю «зайцев», оттого и привечаю. А то мне прощения не будет. Мог ведь стрелять, чтобы не мучались. Мог. Но не стрелял. Вот и совестью занедужило. И это сейчас. А что будет в будущем?
Будущее Ваську не интересовало.  Какое будущее, когда настала пора некролога? Уложив поудобнее деда Мазая на полке, Васька хлебнул для пущего вдохновения из горла и давай - чирк-чирик - щебетать клювиком вечного пера, пока не  отписался.  А  как отписался за себя и за группу неунывных товарищей, так сразу же и махнул на радиоузел. К самому сроку, оказывается, и поспел: дед Мазай, как выяснилось, приказал уже долго жить «зайцам» и прочим попутчикам.                           
Радиоузелковые разбойники пера обрадовались незатасканному журналистскому материалу и сходу запустили его в эфир, чтобы каждый слушатель допетрил до самой сути: никто  из пассажиров не забыт, все до мелочей любому, приведись случай, припомнится.
Васька сгреб честно заработанные денежные бумажки, и в вагон-ресторан, на промысел перестарков...

3

В любовном поту, с опережением личного, составленного на бегу графика, Маруся домчалась до деревенского кладбища.                       
- Бабушка Наиля! Наиля ханум! Васька приезжает!
Могильный камень хранил молчание. Но керамическая фотка надгробной плиты покрылась матовой обволочью, глаза Наили Брыкиной заслезилась, губы дрогнули, и Марусе послышалось:
- Прочитай!
Маруся развернула телеграмму.
- Дорогая соседка,  Маруся. Еду навестить могилу бабушки. Целую. Васька Брыкин.
- Кого целует? - вновь послышалось Марусе.
- Кого ему целовать, бабушка, в нашей деревне? Тебя поздно. Тебя теперь дедушка Брыкин на том свете целует. А меня в самый раз. Я ведь только для Ваньки с гармоникой недоступная.
- Ну, коли так...
- Так! Так! Бабушка Наиля! Наиля ханум!
- Тогда не плошай - готовься к встрече.
- А то нет! Готовлюсь! Надо и то успеть, и это. Вшей вычесать, морду привести в порядок. Курицу зарубить, самогону нагнать. Дел, бабушка, невпроворот. И не отдашь каждому всю себя без остатку, Васька вмиг уличит в несознательности. Зря мы, девушка нашей мечты, скажет, в тюрьмах торчали. Сплошной, скажет, Маруся, у нас развал с твоим светлым обликом. Несознательная! Где тебе замуж идти за меня, разведенного? Иди-ка ты лучше на... Нет,  Наиля ханум, не скажет он мне - «иди на...»  Культурный и грамотный, в театре играл. Не чета Ваньке с гармоникой. Вот «за него иди», сказать, пожалуй, от расстройства душевного может. Ревнивый, черт, как посмотреть на него!
Маруся вынула из-за пазухи фотокарточку Васьки Брыкина и показала ее, зацелованную, фотокарточке на могильной плите.

4

«Что такое вечность? День или ночь? И почему вечность стала для старика Хэма праздником, а жизнь моя, тоже ведь не стопарь-трехминутка, все норовит физией о стенку. В чем дело? В Париже? Так мы и без Парижа сами с усами. Постановим:  «Быть вечному празднику!» И? Будет? А то! Куда ему деваться, вшивоголубчику?» - втихую размышлял Васька Брыкин, томясь в Иркутске, в  ожидании посадки на добавочный поезд, который по ветке воспеваемого прежде БАМа подкинет к деревне Ясное дышло. В ее таежных  окрестностях, если довериться наводке психиатра, укрывается живородная Золотая баба -  финансовое сокровище родной прежде партии, той, что по заверениям Маяковского была «наш рулевой», пока не довела до ручки.
«Быть или не быть?» - загадал Васька и, закрыв глаза, на виду у страждущего посадки народа столкнул пальцы - ноготь к ногтю.
«Быть!»
Два пальца,  вытянутые в один, напоминали чем-то линию горизонта. Но этот горизонт никуда не звал. Да если бы и позвал куда, так все равно  туда без денег не пускают. Поблизости ничего приятного на вкус не наблюдалось, кроме сочного огрызка солнца, похожего в этот предвечерний час на конопатую рожу арбуза.
Васька направился к стенду с газетой. Замаривая червячка, свирепо набросился на духовную пищу и попутно разразился громогласными восклицаниями.
Это было столь необычно для убаюкиваемых заботами о хлебе насущном пассажиров, что они, как магнитом, притягивались к газете и мало-помалу создали толпу, вызвали толкотню и непорядок.
- Что там?
- Соль с прилавка исчезла?  
- А спички?  
- Опять война?
Кто-то, на задках очереди к печатному слову, затянул с чувством: «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону».
Ему дали по ребрам, и он затих.
Васька затих тоже. Ему стало неудобно. По своей оплошке он оказался виновником массового прочтения на редкость противной статьи об осеменении свиноматок-производительниц. Наступил момент понесения заслуженного наказания.
- Ну? - смотрел на него народ. - Мы тебя сейчас осеменим. Врежем правду в матку!
Жить Васька хотел. Осеменяться ни в коем разе.
«Хочешь жить,  - спонтанно вспомнил, - умей вертеться».  И завертелся из любви к жизни.
- Газета, - сказал он в оправдание, - лучший помощник для любителей выпить.
- Как? - ахнул народ.
- А так!
Народный кулак, бьющий без промаха всякую контру, растерянно повис в воздухе.
Из толпы, поближе к Ваське, выдавился мужичок с ноготок.
- Где тут любители выпить? - подслеповато ткнулся к стенду, опалив спиртовым пламенем  газетную бумагу.
Васька онемел вместе с толпой. Такой близорукости простить человеку никто не мог.
- А-а, скрываешь? - негодовал мужичок. - Почему же тогда газета - лучший помощник, чтобы выпить?
- На пальцах не растолковать.
- Толкуй по-русски!
- Тогда выйдем...
Васька выволок настойчивого мужичка из толпы и предложил ему, ради научного эксперимента, пройтись по тротуару, не прибегая к помощи рук.
Мужичок отважно согласился на эксперимент.
- А что? Я могу!
Но не смог. На десятом шагу его остановил милиционер с нашивками сержанта и тут же навострил ухо, внимая  Васькиной речи
- Видите, к чему приводит недоверие, - говорил Васька любопытным до всего нового народу. 
- К задержанию в нетрезвом виде. И с наклонностями наблевать в присутственном месте, - пояснил милиционер, встряхивая виновника торжества  за  шиворот.
- Точно! А ведь мог очень легко выкрутиться.
- Мы взяток не берем! - соврал, став пунцовым, страж порядка. - Мы -  студент-заочник, на юридическом учимся, законы заочно изучаем и блюдем.
- Я не о взятках, - пришел к нему на помощь Васька. - Какие взятки без полковничьих звезд? Я о другом.
- Клади, что надумал.
- А чего тут думать? Торчала бы у него из кармана «Морская газета», и все! Взятки  - гладки! Будь хоть трижды пьян в стельку, никто не заподозрит. Моряк! А у моряка вполне человечье право - шататься. После стольких штормов в море, отчего же не шататься и на берегу?
- А что? - загундели люди. - Самое то - шататься и на берегу!
- Есть у нас такое человечье право!
- А если нет, - подсказал правовед-заочник в милицейской форме, то его непременно надо ввести.
- Недаром поется... 
Главные песни о старом народ знал в совершенстве.
- Моряк вразвалочку сошел на берег, как будто он открыл пятьсот Америк.
- Вот видите! - подхватил Васька, выправляя митингующих на правильный курс. - Пятьсот Америк, и ни в одной не остался. Белая горячка у моряка, а его никто не трогает, даже воспевают в песнях.
- Да то в песнях...
- А в жизни  разве по-другому? Кто за научный эксперимент? Руки вверх с рваным! Чем? Рублем, не понятно, что ли!
Люди как на подбор оказались сознательными - на научные изыскания денег не пожалели. Мгновенно толпа расцвела, как волшебное дерево, платежноспособными цветочками-лепесточками.
И  Васька, собрав скоростным методом урожай, смотался на уголок.
Спустя пять минут научный эксперимент начался.
Спустя полчаса принял, стуча стаканами о зубы,  размах вселенского разгула.
Всем страстно захотелось  запеть что-нибудь патриотическое.
Захотелось и  запели:
- Вставай страна огромная, вставай на смертный бой. С фашистской силой темною, с проклятою ордой.
Васька охотно включился в хор, но дойдя до «проклятой орды», огорошенно смолк, почувствовав, как в татарском поджелудочке русского в общем-то по внешнему виду и содержанию сердца, болезненно застряло это коварное словосочетание, случайно, из-за небрежности автора, имеющее  отношение к его исторической родине,  пожалуй, не меньшее, чем к нацистской Германии.
- Эксперимент близится к логическому завершению! - морщась от обидных ассоциаций, воскликнул он. - Выходи прогуляться. Я покуда поищу милиционера.
-  А наш? - раздался здравый голос. 
- Наш при исполнении. На полу. Для эксперимента в бессознательном состоянии не пригоден.
- Где сейчас найдешь сознательного, трезвого?
- Вечерний час!  Вечерний звон! Как много дум наводит он!  
- Не беспокойтесь, граждане-люди, - вырывая из сердца занозу, Васька утешил  добровольных жертв науки, которые, не отходя от бутылки, ставили на себе опасный для жизни опыт. - Милиционер найдет вас самостоятельно.
- И найдет!
- А мы ему  покажем!
- Моряк вразвалочку сошел на берег...
- Как будто он открыл пятьсот Америк...
Люди шли. Люди плыли по тротуару. А песня от них не отставала. Она шла с ними. И тоже плыла...
- Моряк вразвалочку... 
«Эх, жмоты! - Васька проводил экспериментаторов взглядом. - На водку - пожалуйста, разоряться горазды. А чтобы газетку купить, морскую, для отвода милицейских глаз, так пожадничали. На сто пьяных рыл ни одного выпуска «Морской газеты!»  Я  бы  вам,  будь гроши,  купил,  да  на  поезд  опаздываю».
И Васька побежал на перрон, чтобы и в деревне Ясное дышло поспеть на  вечный праздник, с которым он завсегда на вась, подобно старику Хэму.

5

Вся из себя кровь с молоком, окрыленная добрым напутствием с того света, взмахнула Маруся  в председательский кабинет, ошарашила старичка-усачка до звона графинного.
- Дедушка Дусик, де-Дусик! Васька приезжает!
Дедушка Дусик, по прозванью де-Дусик, палец - ко рту.
- Тише! Куда раскудахталась?
- Так телеграмма, де-Дусик!
- А обратный адрес? 
- Какой обратный адрес, дедушка-председатель? Васька еще не приехал, а вы - «обратный»...
- Не про него спрашиваю. Про телеграмму.
- Про телеграмму, дедушка-председатель? Так бы и сказали! У телеграммы нет обратного адреса.
- Вот я и говорю, засекречена телеграмма, - руководящий дедок торжественно поднял указательный палец. - Потому что и сам Васька засекречен наглухо. Это мне из особых источников известно.
Дедушка Дусик был председателем  деревенской думы, имел заморское право называться и спикером парламента. Но местные были против ущемления родного языка, не жаловали иностранные слова. Впрочем, и он сам, владеющий только русским, да и то на тройку с плюсом, когда не пропускал  занятия в школе, их не жаловал. А уроки пропускал зачастую. Из-за любви к рыбалке и охоте. Поэтому, балакая с соседями на заваленке, предпочитал называться по-народному - «дедушка Дусик», либо «де-Дусик», а в кабинете, балакая с теми же соседями уже на совещании,  - «председателем», чтобы и должность уважали, и место свое знали. Тем более что умом и знатностью происхождения всех превосходил и на междусобойчиках считался единственным в деревне представителем некоренной нации, хотя и писался в паспорте русским.
При наличии татаро-монгольских, украинских, еврейских наклонностей и особенностей характера, он по прямой линии восходил к голубой крови, испанско-итальянско-ирландских оттенков, основателя Одессы - вице-адмирала Осипа Михайловича де-Рибаса (1759 - 1800), родившегося в Неаполе. И, пожелай, мог официально именоваться на дворянский манер де-Дусиком. В честь собственного прародителя, который во времена Потемкинских деревень, будучи племянником сиятельного флотоводца, и в дурном сне не помышлял, что в результате необдуманных действий на одной из беспутных попоек ему суждено заложить краеугольный камень династии некоронованных королей из Ясного дышла.
Однако желания официально именоваться де-Дусиком потомок высшего одесского света не испытывал. Сначала по причине советской власти, потом по той же нержавеющей причине и сейчас тоже, так как жил в аномальной зоне,  да к тому же  закрытой опять-таки той же, по нему,  нескончаемой властью. Почему - нескончаемой? Чего проще! Кабы эта холера уже один раз кончилась, зону давно бы превратили в открытый курорт - рыбалка, охота, грибы, ягоды! Белкуй, нерестись, пасись - не хочу! Совершенствуйся в знаниях о природе и любви к ближнему. Но холера эта не кончилась. И на рыбалку по-прежнему дальше Лунного переката не ходи. Теперь еще намагничено там пространство какой-то живородной Золотой бабой. Сманивает эта тварь, притягивает к себе любознательный люд, назад не возвращает. А что касаемо охоты, тоже незадача. За пределы Сивого Вражка и не суйся с ружьем, там заседает какой-то чародей-лиходей, нечто вроде Кащея Бессмертного.  Но не сказочный. Настоящий. Во плоти. Из костей и черепушки. Кличет себя космическим брательником по разуму, единственно оставшимся в живых пришельцем с Тунгусского метеорита. И выпрашивает для контакта продуктивного Василису Премудрую. Вот зверь! - не с кем, видите ли, ему переговорить на спасительные для Земли научные темы. А где ее найдешь, Премудрую, в деревне Ясное дышло? Снарядили Маруську на стыковку со звезданутым засланцем, так вмиг ее разоблачил. Застучал ногами, раскричался: «Не Василиса Премудрая дура эта, а скорее Елена Прекрасная». Ну да! Не Василиса - ума кот наплакал. А что Прекрасная, то не отнимешь!  Сварганили девке голову от первой красавицы области. Ан нет! Кащею не морду подай, а мозги. Так ведь у Маруськи и мозги есть, но во внутренней башке, недоразвитой. А как это иноземцу растолкуешь, когда у самого голова - костяная пустышка? Не углядел чужого ума - не рентген!  У него - не рентген, у нее - не судьба. Шла бы под венец Василисой Премудрой, а так... Хотя и так  она чудо из чудес.  Нашла себе избранника по фотокарточке и, на тебе, выманила-приманила. Из глухой засекреченности дернула, нечистая сила, на свиданку. От столичных паркетов в даль заегипетскую, в тьму-таракань.  Все село, почитай, кроме Ваньки с гармоникой, восхищение носит от такого ее приворотного могущества и радуется. Пусть и не красна-девица, но все одно - красавица. Вывеска на плечах смышленая и на доступную мысль плодовитая - Степка-кузнец постарался на совесть, отковал из цветного металла. Правда,  морда эта, как вбежала в кабинет,  чего-то у нее не того, будто полиняла. 
Де-Дусик смахнул набегавшую слезу большим пальцем, старательно поморгал, приводя глаза в норму, но так и не разобрался с внешним видом Маруськи.
- Да ты никак с лица сошла? Либо забрюхатила?
- Что вы, дедушка Дусик! Де-Дусик, как можно? Васька еще не приехал.
- Ничего, ничего, тебе можно. Васька приедет, распишитесь - и родишь. Мы твоего ребятенка у нас выставим, вместо памятника, как подрастет.
- А чегой-то он будет из себя изображать?
- Назовем его - «рыцарь незримого фронта», и будем туристов к нему водить, копейку сшибать за просмотр.
- Почему - «незримого фронта»?
- Я  ЭТО видел? Ты ЭТО видела?
- Я ЭТО не видела, - смущаясь, подтвердила девушка.
- То-то и оно. Я ЭТО не видел. Ты ЭТО не видела. Васька и вовсе ЭТО...
- Даже не чаял увидеть! - подсказала Маруся.
- А ребятенок нарождается. Вот и получается, девка-мата, что он дитя незримого фронта.
- Получается, как пить дать, получается.
- Посему рожай себе на здоровье и во благо укрепления семьи - первой ячейки государства, а я покудась покумекаю с товарищем Маузером. Как бы дров не наломать, когда щепки летят, - и верть-верть телефонный диск, трубку к уху. - Ась? Это мы, служивые, здрасте...

6 

Дедушка Дусик толковал с товарищем Маузером. По телефону. Так успокоительнее для нервной системы. Когда не видишь товарища Маузера, жизнь выглядит несколько надежнее. А когда его видишь, носишь дрожь в поджилках. Однако, видишь  или не видишь,  присутствие товарища Маузера ощущается всегда, и от этого жизнь представляется сплошной закрытой зоной, и надо ей, жизни и зоне, соответствовать.
- Неприятности у нас, товарищ Маузер, - докладывал дедушка председатель. - Васька приезжает.
- Тот самый? Из секретной «Шарашки», артист-драматург который?
- Из «Шарашки». Артист. Драматург. Плюс постановщик спектаклей. Словом, тот самый.
- Так что тебя смущает? Васька, он  - что? - на личность не проверенный?
- На личность он проверенный. Когда рожался, бабка Наиля и удостоверилась: собственный внучонок, всех наших кровей.
- Моей крови в нем нет.
- А не про тебя ли писали: «любые фланги обеспечены, когда на флангах латыши»?
- Да то на флангах... А тут... огонь прямой наводкой!
- И моей крови в нем нет.
- Значит, держим на подозрении?
- Ты - Начальник, ты и держи, Маузер. А мне-то что?
- Тем же концом, Дусик, по тому же месту!
- Не трожь мое место, на нем уже пролежни. Я просто докладую, как назначено по рангу.  Мы-то всех своих подозрительных повывели еще до перестройки. А по столицам, там порядки не наши.
- Выведем и Ваську. На чистую воду, если на водку не хватает. Не тушуйся, старче.
- Ну, бывай!
Дедушка Дусик положил трубку на рычаг, кликнул из приемной дядю Степу, отличника производства и скотовода-ударника. Деревенский умелец добился рекордного надоя молока от выпестованной им самолично коровы Машки, которую недавно подковал, как боевого коня, чтобы смотрелась поприличнее при демонстрации вымени на выставке достижений сельского хозяйства.
Племенной кузнец дядя Степа влетел в кабинет, как на праздник, играя селезенкой да подыгрывая ей всеми фибрами души.
- Вызывал, председатель?
- Вызывал, Степа, вызывал. Хочу прояснить насчет самочувствия коровы твоей.
- Машка подкована - любо-дорого. И медицинские показатели на высоте. Хоть сейчас отправляй в академию.
- С Машкой промашка. Не поедет твоя Машка в академию, на демонстрацию мод, современных, животноводческих.
- Чего так?
- Мы ее скушаем.
- Во имя чего, Дусик, с копыт ее долой?
- Гость приезжает. Столичный. Из самых засекреченных верхов. Васька Брыкин. Наслышан?
- Внучок бабушки Наилы?
- Внучок, покуда тут терся. А  нынеча...
- Не нам чета?
- Не нам. Так что...
- Снять подковы-то? - догадался дядя Степа.
- Снять и перековать.
- На орало?
-  А ты умный, Степа.  Голова у тебя...
- Сам ковал, знаю, - пошутил племенной кузнец.
- Ну, куй дальше, пока железо горячо, а мы еще покумекаем с Кузьмичом на закрытые для посторонних ушей темы.
Дядя Степа намек уловил, разминулся в приемной с Кузьмичом, батькой Ваньки с гармоникой, и махнул на рысях к Машке, помышляющей о поступлении в сельхозакадемию - на выставку достижений народного хозяйства.
Кузьмич вперся в кабинет, не постучав. Стучать он привык только товарищу Маузеру.
Дедушка Дусик ведал об этой слабости односельчанина. И будучи сам не шибко культурным, давно махнул на него рукой.
- Слышь-ка, земеля, - начал старичок-усачок, усадив Кузьмича на стул подле стола с графином воды и двумя пустыми стаканами. - Маруська-то наша, обрати внимание, с лица сошла. Надо ей морду - того - подправить. Может, все прогрессивное человечество будет  мордой ее, а?
- Чего - «а?»
- Любоваться, козел, как пойдет она под венец с Васькой Брыкиным.
- Ходили мы походами!
- Не шустри! Дело серьезное. С лица сошла. Кабы нам не устыдиться, когда такую выставим Ваське навстречу.
- А чего стыдиться, председатель? Грудя - железы. Плечиком, раззудись  -   танк своротит. И до любви охоча - мартеновская печка! Из-под нее дробь для ружей варить, председатель, в самый раз - шестнадцатый калибр выходит, как на подбор.
- Я не про то, Кузьмич! - домогался дедушка Дусик здравой мысли. - Я про морду. Сфотографируют девку, как замуж пойдет. В газету поместят в свадебном наряде, и - стыдища!  Какое, назови мне, прогрессивное человечество позволит себе любоваться ее недоразвитой головой?
- А пусть Степка выкует ей доразвитую.
- Индиры Ганди? Анжелы Дэвис?  Голды Меир?
- Железной леди! - фыркнул Кузьмич. - Маргарет Тетчер.
- Международный скандал, Кузьмич. Да и муж у нее, поговаривают, ревнивец. На развод подаст там, а  нам алименты платить здесь.  К тому же  Васька...
- Чего Васька?
- Зачем ему Тетчер? Он мужик  сознательный. От материализму, от ленинизму. Как никак, запечатан в секретный «ящик» еще до нынешних новшеств. А ты сватаешь англицкую леди. На мой пригляд, ему подавай из женского рода, что попроще. Наших рабоче-крестьянских кровей. Чтобы тело в теле! И чтобы грудь в двугрудь.
-  Чего проще, Дусик? Закажи у Степки, выкует Маруське морду вашенских, с нашенским философским привкусом кровей, под Карла Маркса, - злорадничал, тая хитрую думку Кузьмич. 
- Намучился я с этой кровью, - взгрустнул старичок-усачок. - Капелька какая мне перепала от Карла, да и та тянет за кордон.
- В Израиль, к сионистам? - напрягся Кузьмич.
- В Израиль. Но не к сионистам.
- Арабом, что ли, записался?
- Никуда я не записался, Кузьмич! Здесь я прописан, здесь и умру. А крови, хоть и на капельку она от Карла, не прикажешь.
- Не городи чепухи! - осерчал Кузьмич. - У меня этой крови понамешено, не разберешь. Интернационал! Но всю, однако, взял на учет. Украинскую двинем вправо, русскую ставим центровой, а слева плюсуем еврейскую. Что получается, Дусик?
- Маца с христианской кровью.
- Дурак ты, Дусик, ходили мы походами!
- А ты, Кузьмич, не придумывай мне в Ясном дышле новый навет на еврейский народ!
- Какой навет? Какой?
- Антисемитский, рожа садовая!
- Станешь тут антисемитом, - неожиданно признался Кузьмич, - когда  на две трети архаровец, а на одну, битую, - чужого поля ягода. 
- Перекуйся.
- Куй, не куй - все равно получишь не премиальные. А от чужой крови, Дусик, надо родину освобождать.
- Так сходил бы на фронт. И пролил бы маленько своей крови, что чужой тебе кажется.
- А что? Не ходил?  В Афганистан, с  интернациональной целью...
- И интернациональной кровью...
- Да-да, ходили мы походами. И кровь проливали.
- Проливали, - нехотя согласился дедушка Дусик.
- Я еврейскую ее часть, - доказательно похлопал себя по богатырской груди Кузьмич.
- А я не разбирал - какую, должно быть, русскую, - развел руками  дедушка Дусик. - Да и задолго до тебя. Считай, в 1956 году, когда с братской помощью вкатили на танках в Будапешт, чтобы потом человечье мясо из траков выковыривать.
- То-то в тебе теперь еврейская часть верховодит и тянет в Израиль.
- А в тебе, Кузьмич?
- Не во мне дело, Дусик.  Думать надо не о себе, а о родине, о России-матери, ходили мы походами.
- Хорошо, Кузьмич. Думай, но не забывай, зачем я тебя вызвал на рандеву.
- А зачем, председатель?
- Затем, что поставлен ты, Кузьмич, именно из-за благонадежности своей, на сектор по охране морального лица Маруськи.
- Чо?
- А то! Сам предложил сковать ей морду под Карла Маркса. А не боишься последствий? Вдруг эта девка-мата новый «Капитал» отгрохает, а потом и Ленина по беременности своей нынешней родит, а?
- Что ты пристал, Дусик? Ты знаешь, какой у Маруськи интеллект? Со спичесную головку.
- А у Карла Маркса, у маски? Как бы не сманил Карл Маркс дуреху эту прямиком в Израиль.
-  На воссоединение с родственниками?
- Почему бы нет? Ленина ведь сманил в «пролетарии всех стран соединяйтесь!» И на тебе - революция, «мир хижинам, война дворцам».
- Маруська - не Ленин. Не подастся. И не сбегет за кордон. Мы с Ванькой попридержим ее интеллект от гибельного влияния.
- Попридержи. Пусть она тут не Ленина родит, а кого попроще - «рыцаря незримого фронта». Навроде памятничонка с протянутой в завтра рукой. Дабы туристов было куда водить и копейку сшибать. Посему и учти, прознаю еще раз про твое варево с дробью, посажу за браконьерство и всю черносотенную кровь повыпущу, пока не уравновесишься с приличиями. Нечего тут выставляться антисемитом - позорить бабушку Сару. А хочешь веселья, заказывай у завклубом Лазаря Моисеевича карнавал-погром с доставкой на дом. Повеселимся.
- И ты придешь?
- Поставишь  первача, приду, оприходую. Се-ла-ви!
- Се-ла-ви, Дусик! Ходили мы походами, и яблочко-песню держали в зубах.

7

В бочке с квашеной капустой Кузьмич промывал Маруськины мозги из накладной головы, что скатилась с крутых плеч, когда  красна-девица бежала с телеграммой по улице.
- Вот вишь, дуреха, что получается с любовью-то. Таскалась бы с Ванькой моим, ан нет! Памятничонка ей, видите ли, понадобилось родить. Вот и угодила в сектор по моральному уровню. Теперь гляди за тобой, как бы чего не вышло.
- А ты не гляди, Кузьмич, - отвечала накладная Маруськина голова, от первой красавицы области, со встроенным Степкой, по личному распоряжению товарища Маузера, добавочным разумом. - Не гляди, Кузьмич. Гуляй себе на просторах родины чудесной.
-  А что? Погулял бы! Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек.
- И я бы с тобой подышала напару, да легких в помине нет, - закручинилась голова-красавица.
- У тебя, дуреха, легких. А у меня пропуска на выход из закрытой зоны. Приказ - на стреме стоять, у твоей, едри ее, нравственности. Кабы не сбегла с тобой.                                                                
- Куда мне, Кузьмич, без ног?
- Хрен тебя знает, Маруська, куда! Твое дело - совсем молодое. Ты... это... способна и без ног, а мне за тебя отвечай.
- Ну, отвечай, Кузьмич, отвечай, если такой ты за чужую душу ответчик. Но помни и на кладбище: повинную голову меч не сечет.
- Глупости! В отношении повинной головы уже давно меч заменили на пулю. Вот и я пару стволов припас, - Кузьмич потряс охотничьим ружьем и прислонил его к  десятиведерной бочке. - Побегешь, жахну дробью по заднице...
- Так нет же в наличии это предмета твоего вожделения!
- Вечно с тобой незадача! Что для приличия, так того у тебя  нет в наличии.
- А, может, ты, Кузьмич, не то сторожишь, что велено?
- Не шали!
- Может, тебе не мозги мои сторожить надо, а как раз то, что для приличия?
- Я тебе не врач-гинеколог, Маруська! Мое дело - не задница твоя, а лицо. Поставленная задача гласит - соблюсти твое моральное лицо в чистоте и порядке.  А за тем, что для приличия, пусть мой Ванька присматривает самостоятельно. Не вечно же ему греться на печке, пора и к живому теплу пристраиваться.
- Не дамся!
- А кто тебя спрашивает,  дуреха?
Кузьмич кончил промывку мозгов, насовал их обратно в нарядную голову, добавил для весомости кислой капусты с луком и клюквой и присел отдохнуть на табуретку, поставив меж колен двустволку.
Разбудил его Ванька. Вбежал, глаза - во! губы - вразлет! гармоника на груди распоясалась, свисает басами вниз - аж до самой земли!
- Батька!
- А-а? - вздрогнул Кузьмич, подавил зевок, распирающий пасть хмельным запахом.
- Новость!
- Не тяни кота за хвост.
- Товарищ Маузер оповестил народ: поезд с Васькой прошел Свистополь!
- Выходит, скоро у нас будет.
Маруськина голова, охочая до правительственных сообщений, закружилась, счастливая, в бочке, расплескала рассол. И вспорх-вспорх, вся в кружевах капусты, под потолок. И шасть к двери, чтобы на крыльях любви, смастеренных ей на всякий случай кудесником Степкой, рвануть на перрон. Но не тут-то было!
Кузьмич - бац, бац! - из обоих стволов дуплетом.
- Ходили мы походами!
Голова - шорх, шорх, - и в бочку. Хоть на люди теперь не показывайся, вся в крапинку.
- Батяня, какого рожна? - тревожно задышал горелым порохом Ванька с гармоникой.
- Проверка на бдительность!
- Мне, что ль, с твоей бдительностью жить или с ейной рожей? - возмутился сын.
Маруськина голова озверела от столь подлого с ней обращения. И цап-царап Кузьмича за палец, когда он сунулся к ней под капустный лист.
- Не развалилась. Крепкая. Век свой с ней доживешь, - уважительно  сказал таежный охотник, выковыривая дробинки из пухлых щек областной королевы красоты.
- Только рябая теперь, - огорчился Ванька.
- Ничего страшного. Скажешь, оспа, как в сельсовет поведешь за печатью.
- Сказать - не проблема. А как жить?
- Под подушку положишь, чтобы зря не смотреть.
- Ну...
- Гну, сынок! Любовь - штука сложная!
И Кузьмич сел на табуретку, чтобы перезарядить ружье.

8

Дедушка Дусик снял трубку. Звонил товарищ Маузер.
- Алло! Председатель?
- Слушаю.
- И мотай на ус.
- Мотаю, - старичок-усачок почесал кадычок. - Что надыбил новенького?
- На новенького - твой Васька.
- Не мой, а наш.
- Обещал я тебе этого  морячка-артиста на чистую воду вывесть? 
- Вывел?
- Вывел! 
- И каков он на чистой воде,  под присмотром недремлющего ока?
- Считай, знаменитость. Имя его в интернете, на многих сайтах. Оказывается, пропасть годов назад, в начале восьмидесятых,  попал он в виде литературного героя в толстенную книгу.   
- Как называется?
-  «Круговерть комаров над стоячим болотом».
- Не читал. Не читал. А кто автор? Лев Толстой?
- Ефим Гаммер.
- Я после Льва Толстого никого не читал. У него тоже книга толстенная -  на всю жизнь хватит.
- Вот и Ваське хватило! Попал в книгу, и на всю жизнь прославился. Кличут его по Америкам, Европам, Израилям, да и по нашим бескрайним весям: «верный человек и живой роман».
- Не враг?
- Точно не установлено.
- Вот послушай, что я наковырял в интернете... На Нью-Йоркском сайте... Как его? «PETROPOL. COM».
«Вася Брыкин - это гений,
Выше всех определений.
Как Эйнштейн во время оно
Ниспроверг он все каноны. 
Создал новый тип романа.
И за то ему осанна».
- И это все?
- Нет, ниже приписка, содержание излагаю. «Так написал о книге Ефима Гаммера и его литературном герое Ваське Брыкине в 1982 году, сразу после выхода в свет «Круговерти комаров над стоячим болотом», главный редактор литературного журнала «22» Рафаил Нудельман. И, надо заметить, он не ошибся. Подтверждением тому служит статья о Ефиме Гаммере в газете «Московский комсомолец» - 15. 06. 2004 года. Ее автор Савелий Кашницкий».
- А  это кто?
- Московский журналист.
- Почему не знаю?
- Брось, Дусик, дурака валять! Разве ты, окромя «Правды»,  что-то  читал?
- А Льва Толстого?
- В титрах ты читал Толстого, Дусик, когда  смотрел «Войну и мир»! 
- А что? Классная картина. Одри Хепберн, Григорий Пек. Как вишь, по правде живу, и нечего мне бояться. Даже ты меня на инакомыслии не споймаешь. А сам, согласно служебному положению, небось, в правду-матку московской комсомолии заглядывал?
- Не поленился.
- Что же слагают нонешние речистые былинники?
- Излагаю по тексту... «Васька Брыкин, - пишет Савелий Кашницкий, - этакий неунывающий разухабистый русский мужичок, заброшенный на Святую землю, заваливал эстетское иерусалимское издание стихами и рассказами. В журнале ничего из присланного не появлялось. Но Васька не унывал: строчил и строчил свои опусы. Его игнорировали, ему не отвечали. А он будто не замечал невнимания мэтров. Письма в журнал понемногу сложились в книгу, развеселую, полифоническую. Васька Брыкин, русский изгой в Израиле, зажил своей жизнью и без устали плел прихотливую ткань романа». 
- Там зажил! А чем мы хуже? - забурлил энтузиазмом дедушка Дусик. -  Будем встречать пацана по высшему разряду! С нашим музейным броневиком! Там зажил своей жизнью, здесь и вовсе не дадим ему пропасть!

9

Васька сошел с поезда и угодил прямо в объятия Маруси с мордой Карла Маркса. От прилипчивых ласканий  бородатого чудища, взволнованно пышущего женской грудью, другой бы сошел с ума, но не наш добрый молодец. Он сразу же осознал: дома.
Только в родной деревне Ясное дышло, нарождающей то и дело мутантов, из-за близости к радиактивному Кащею Бессмертному с Тунгусского метеорита, могла уродиться такая забавная чмурилка, которой пора замуж. В огороде выставить - опасно: птицы обвиноватят в надругательстве над любимым образом  пугала и заклюют до смерти. А за приезжего мужика отдать - в самый раз, и с глаз долой, и приплод обещает быть богатым для кунсткамеры.      
Помнится, в детстве, когда здесь уродилась лысая деваха с бородой и усами, ее тут же прозвали Ленинианой и выдали, как повзрослела, за научного сотрудника из Москвы, товарища Кегебенко, с пистолетом и красной ксивой. Был он руководителем изыскной партии геологов-археологов, вознамерившейся схватить приблудного Кащея. 
Однако полегла в трудах и заботах вся его партия, не преодолев таежной чащобы. Космического брата по разуму, к тайной радости деревенских его собратьев,  столичные засланцы с партийным билетом так и не отыскали. Посему товарищ Кегебенко, якобы по внезапной любви, но скорее всего для доказательства присутствия нечистой силы в деревне Ясное дышло, или еще с какой целью,  схватил в жены  лысую и бородатую от природы Лениниану и укатил с нею назад, в свое управление. Там, как говорят, пристроил ее на работу - заменять Ленина в Мавзолее в дни чистки его трупа и глажки одежды.
Все эти воспоминания промелькнули в голове Васьки Брыкина, пока он обнимался с новым деревенским чудом, угадывая в нем, по объему груди, милую соседскую девчонку Марусю, которой некогда, шутки ради, посвятил  любовные стихи:                      
«Я б с тобой пошел в разведку 
под ближайшие кусты».
Дедушка Дусик не дал воспоминаниям развиться в увесистый том мемуаров. Он отодрал Ваську от Маруськи, взгромоздил их на музейный броневик, отремонтированный по самоучителю  дядей Степой. И запротоколировал встречу  такими доступными пониманию словами.
- Дорогие односельчане! Перед вами  любовь! Любовь с первого взгляда! И еще перед вами первый в жизни поцелуй по любви. Вы спросите - почему первый? Разве никто Маруську еще не хавал? Я вам отвечу: вы метко подметили, для самой Маруськи - не первый. Действительно, кто только не целовал ее прежде! Но куда, дорогие мои? В природную ее недоразвитую морду! А вот в морду Карла Маркса ее целуют впервые. В железную морду, выкованную из копыт передовой коровы Машки, отдавшей свою скотскую жизнь ради такого волнующего момента человеческого счастья. Не верите, проверьте и убедитесь - никто еще не целовал нашу Марусю в морду Карла Маркса.  
- В морду! В морду! - разохотились люди и полезли на броневик со своими поцелуями. Налобзались вдосталь,  заодно и убедились: морда и впрямь  не целованная прежде - даже не заржавела от мокрых ртов их предшественников.  
Васька тоже убедился: ничего не изменилось в Ясном дышле за годы его отсутствия. Местное население, как было любознательным до краев, так им и осталось. Покажи им палец, полезут смотреть, устроят давку, будто невидаль это какая. А тут -  на тебе, исторический деликатес - нецелованная морда, да еще из металла. Расцелуешься! Один раз чмокнешь, десять лет вспоминать будешь, в особенности, когда вернется старая власть: «Я с самим Карлом Марксом целовался на брудершафт!» Почему - «на брудершафт»? Для красного словца и потому что Маркс - немец, хотя и еврей, если мерить по батюшке. Совсем, можно отметить, местного приблуда хлопец, Яснодышлевец! 
- Вот за него и выпьем! - сказал Васька в уме, не заметив, что  заговорил уже вслух.
- За кого? - задышал трезво народ, дабы не пропустить тост. Походные стаканы были у всех, да и походные бутылки с горючим домашнего приготовления имелись в наличии.
- За Карла, за Маркса! - простер Васька руку с броневика, указывая путь на далекую родину бородатого старца, сначала в Германию, затем и в Израиль.
- Даешь Карла, земеля!
- Даешь Маркса, братан!
- Признавайся всенародно в любви с первого взгляда!
- Целуй его в железную морду! Заслужил!
Васька поцеловал Маруську в морду Карла Маркса, опрокинул поднесенный стопарь и стал на броневике признаваться всенародно в любви, раз попросили об этом.
- Милая! - начал он под восторженное мычание хмельной от восторга братии.
- «Милая». Он ее назвал «милой», - понеслось по перрону.
- Милая! - повторил Васька, - я поцеловал тебя с первого взгляда, чтобы...
- Целуй и со второго! - шустро выкрикнули из толпы, не дали закончить фразу.
Васька поцеловал Маруську в морду Карла Маркса снова.
- Узнаю тебя родина, узнаю! - воскликнул с душевным подъемом, будто попал на экран телевизора.
- А меня тоже? Мы же в детстве играли с тобой в голопузика! - затеребила его за рукав пиджака привлекательная девушка, если смотреть ниже плеч, избегая маски.
- И тебя, свет моих пьяных очей, Маруська - ясное солнышко!
- Всю? Целиком? Вместе с добавочными компонентами?
- Узнаю... - несколько замешкался Васька. Но нашелся быстро, обхлопывая свою суженую по упругим телесам: - Грудь узнаю. Попеню узнаю тоже. И глаза, если зырить в упор сквозь марксовы прощелины.
- Целуй с третьего взгляда! - возрадовалась публика даровому  зрелищу - и в кино ходить не надо на поиск эротических сцен, смотри здесь - и сопереживай бунтующей плотью.
Васька поцеловал Маруську в морду Карда Маркса в третий раз и, наконец, произнес то, что от него и ожидали:
- Бог троицу любит!
- Ур-р-ра! - бабахнуло из народа.
- Ходили мы походами, и яблочко-песню держали в зубах!
- Ур-р-ра!
Но тут шарахнуло уже не криком восторга, а по-ружейному, дуплетом. Бабах-трах-тарарах! Васька мотнул головой, как контуженный. Мимо уха, чуть не отстрелив мочку, пронесся шальной заряд дроби. В воздухе запахло порохом и какими-то роковыми страстями.
- Кто стрелял? - испуганно воскликнул дедушка Дусик и скользнул за броневик.
Васька почесывал поцарапанное ухо и недоуменно взирал на придурковатого гармониста с охотничьим ружьем, который торопливо вставлял в стволы пузатые патроны.
- Эй, Вильгельм Тель пристеночный! Чем стрелять попусту, лучше бы подсказал, где у вас тут Золотая баба прикантована?
- Я тебе дам бабу, мать твою! Не трожь Маруську с мордой Карла Маркса!
- Государством охраняется?
- Мной охраняется!
- Ты - что ли - ей морду ковал?
- Чего - ничего, того и не жалко. Морду забирай, коли музейная ценность. У меня  другая, для замены на сон грядущий,  припасена. Первой красавицы области!
- Ну и живи с мордой первой красавицы, дурак неотесанный! -  взъерепенилась Маруська, бросилась на защиту Васьки, прикрыла его мужественной грудью, непробиваемой даже пушкой.
- Я не дурак! - послышалось из толпы следом за вторым и тоже безрезультативным залпом из двух стволов. 
- А если так, иди к товарищу Маузеру и покайся!
- Сама иди! Забыла, к товарищу Маузеру не ходят, к товарищу Маузеру приводят!
- Так приведи себя сам!
- Сам - сам, сам с усам! У меня батяня мастак по этой части.
- Чего тогда проще? Попроси батяню.
- Еще чего? Пока Ваську твоего не прибью, батяню ни о чем просить не буду!
- Ишь ты, горделивый какой! А попроси!..  Раньше сядешь - раньше выйдешь!
- Сама садись раньше!
- Раньше я замуж выйду! - уела ревнивца до самых печенок Маруська и впервые самостоятельно, не по велению коллектива, а согласно внутреннему желанию, запротоколированному в сердце,   поцеловала прямиком в губы ошарашенного от неурочной стрельбы жениха.
- Качать Маруську! - всколыхнуло людей волной от прорезающегося сквозь них, подобно буксиру, в сторону дальнего леса,  Ваньки с гармоникой.
И Маруську, содрав с броневика, принялись качать. И качали с таким усердием, что чуть было голова Карла Маркса не отвалилась.

10

Кузьмич стучал товарищу Маузеру на своего сына. Причем, стучал так мастерски, что, по сути дела,  не в гроб его загонял, а наоборот - из гроба выволакивал.
- Пойми меня правильно, Маузер. Ходили мы походами.
- Ну?
- Гну! Пусть у Ваньки ум в заднице, но все-таки есть в наличии. На тебе, - положил на стол, в прожекторный кружок света спичечный коробок.
- Что это?
- Умишко. Наковырял у Ваньки. Бери на свои анализы, проверь, мил человек, есть у Ваньки умишко, или кончился.
- Что ты ко мне пристал с его умом? - возмутился товарищ Маузер. Однако коробок запихнул в несгораемый ящик. - Мне не ум его нужен, а взгляды.
- Какие взгляды, Маузер?! Он не баба, что посмотрит - рублем одарит. Ходили мы походами.
- Ты мне кругами не ходи! Ванька стрелял? Стрелял! Покушение на жизнь ответственного  товарища, это тебе не дробь варить в Маруськиной лоханке.
- То-то и оно! Маруська-то, получается, соучастница. И Васька ейный, получается, тоже соучастник. Иначе, какого черта оказался в нужное время в нужном месте? И угодил под выстрелы? Жили сто лет без него, и прожили бы еще двести. Ан нет! Приперся! В самый момент! Когда стрелять в него вознамерились!
- Провокатор?
- Хуже! Думку пытаю, что ныне он вовсе не нашего рода-племени.
- Это ты брось! Маруська его за родного человека признала. В голопузика, говорит, в детстве играли.
- Дура, товарищ Маузер! Голова-то у нее с чужих плеч!
- А дедушка Дусик? 
- Голова своя - соглашусь, не морщась, но папкиными мыслями на религиозную тему до сих пор забита. А старик его был еще тот скороход-паломник. В тринадцатом году, сказывают, на пасху, шастал пешком в Иерусалим. Поклоны бил в Храме Гроба Господня!
- Но ни в одной анкете...
- Скрывает дедушка Дусик, скрывает! Под дурака работает, полагает, что, на худой конец, под пентюха сойдет.
- А односельчане?
- Им и работать ни под кого не надо - пентюхи настоящие! Хоть Голду Меир покажи этим придуркам, признают за свою маму - у всех ведь кровь с душком.
- У тебя, можно подумать, без запаха?
- Не трожь мою кровь, Маузер! Моя кровь - правильная. А ту, что с запахом, я пролил еще в Афганистане. Во славу Отечества! И во имя интернационального долга!
- Поэтому сегодня всем остальным портишь кровь.
- Тебе не порчу.
- Интересно, а чем ты сейчас занимаешься?
- Разве я о твоей бабушке вспоминаю, когда смотрю в твои кристально честные глаза? О дедушке твоем Маузере-первом я вспоминаю. Том, что воспет в стихах из учебника «Родная речь» Маяковским. «Любые фланги обеспечены, когда на флангах латыши». Вспоминаю, как он интернировал в Сибирь, на вечное поселение,  своих заблудших в капитализме соплеменников.
- И богатых евреев вывозили тогда в эшелонах, не только  латышей-буржуинов. Точная дата 14 июня 1941 года. За неделю до начала войны. И до вхождения немцев в Ригу.
- Кстати, если о евреях, то это выселение из Риги, обернулось для них путевкой в жизнь, проще говоря, спасением  от повального уничтожения фашистами.
- Всех не спасешь, - вздохнул чему-то своему товарищ Маузер.
- Но стремиться к этому следует, - вывел его на верную тропу Кузьмич. -  Особливо у нас, где человек проходит как хозяин необъятной родины своей.
- Но не дальше Сивого Вражка и Лунного переката, где заховалась нечистая сила. Дальше запрещено  Органами, - напомнил товарищ Маузер.
- Да-да, - поддакнул, не переча, Кузьмич, которому лишь бы Ваньку вызволить, а там хоть трава не расти. - Да-да... Да пойми ты, друг ситный,  кто по нынешним временам попрется на столичного гостя с дробовиком? Для этого надо быть совсем безмозглым. А у Ваньки умишко, пусть в заднице, но  есть в наличии. Вот он у тебя в сейфе положенный. Иди, Маузер, проверяй на присутствие. Анализируй и делай выводы, ходили мы походами. В накладе не останешься.
- Ладно, значит, так...
Но «как» товарищ Маузер не  сказал вслух, ибо уже засекретил и мысли свои, и принятое решение.

11

У Ваньки явно не доставало ума. Он чувствовал, он понимал - недостача не малая. Жить без ума ему не хотелось. Он и с умом жил не очень покладисто, а теперь, когда на виду у всей деревни бабахнул двойным дуплетом и ни разу не попал в цель, вовсе чувствовал себя дураком. Одно лишь скрашивало эти переживания: мысль о том, что дуракам счастье.
- Счастье, счастье - соучастье, - песенно бормотал он себе под нос, растягивая меха гармоники в пропахшем луком, морковью, картошкой и соленьями погребе.  - Где ты ходишь, под кого косишь? Кого милуешь, кого балуешь? Загляни ты в мой мирок, подарю тебе цветок.
Но счастье в погреб не заглядывало, даже на звуки музыки.  Вместо него на Ваньку из-под капустного листа смотрела во все глаза Маруськина голова, по образу и подобию - первой красавицы области. И в бессильной ярости скрежетала зубами.
- Эх ты, Марусенька! Довела деточка, - сидя на табуретке машинально напевал Ванька с гармоникой. -  Маленького гусика до неба в клеточку.
- Деточка - сволочь! Гусик - паразит! - отплевывалась от соленого рассола Маруськина голова, боясь захлебнуться и утонуть.                                                     
- Какой тебе я паразит, когда душа моя болит?
- Выпей рассольчика - отойдет!
Но не отходило у Ваньки, пей - не пей. Нажимал он на басовые кнопочки, черные, как боль в сердце, и под минорное звучание выводил с упором на музыкальные способности, иногда в рифму, но чаще без намека на оную - как получалось.
- Жил, живя, и с душой нараспашку. Но тебя повстречал на беду. Ой, дойти бы до Сивого Вражка.
- Не дойдешь у села на виду! - жахнуло из бочки.
- Эх, Марусенька, голова-головушка, зачем ты ставишь свинцовую точку в песнопении моем под гармонь?
- Затем, что честь мою не тронь.
- Корова! Кому честь твоя понадобилась? Покажи мне такого гопника!
- Ваське Брыкину!
- Нашла, кого показывать. Он же был морячком. А морячок - мастак по бабам и волнам, нынче здесь, завтра там. Козлу не нужна твоя честь, ему лишь в кровать твою влезть!
- Какая кровать? В бочке такие дела не делаются! Дурак!
- Чего оскорбляешься? Чего? Сама видишь, не голова ему твоя надобится, а все прочее.
- И мне надобится прочее! Я любить хочу!
- Люби меня.
- Головой?
Ванька с гармоникой с горя рванул меха на груди: судя по всему, и он был не против плотской любви, ибо платоническая выводила к скрежетанию зубов.
- Эх ты, голова-головушка, - пригорюнился он. - Не я ли таскал дяде Степе фотки первой красавицы области. Не я ли ему наказывал: там бровь подправь, здесь носик подруби, а в мозги лишок слов добавь, чтобы и по-иностранному шпрехала.
- Про «мовитон», что ли, гутаришь?
- И «мовитон», и «се-ла-ви».
- Да ну тебя! С вами завсегда так! Засовывали мне «мовитон», а в извилинах застряло от дяди Степы что-то другое.
- Французское?
- Скорее татарское. Говорю же, от дяди Степы, а не от дедушки Дусика.
- Что?
- Сабантуй! Сабантуй! Я да ты, а третьим...
- Забудь, Маруська, глупые песни свои, от дяди Степы! Никого нам не нужно на третьего! Эх ты, до чего довела, изменщица! До неба в клеточку. 
- Разэхался! - злорадничала Маруськина голова. - Поздно на попятную. Будет тебе наказание по высшей справедливости нашего закона.
- Батяня обещался, когда шел доносить на меня товарищу Маузеру, скидку вытребовать. Из расчета, может, и не в Ваську стрелял, а в небо.  Салют в честь приезда делал. А?
- Фигу тебе, а не скидку! Кто по нынешним временам скидку дает? Без адвоката?
- И то правда.
- Чего же ждешь?
- Батяня обещался прийти со «скидкой».
- Дождешься ты его, дождешься! Совсем из ума выжил - батька ведь не один придет,  с охраной и понятыми. Прячься, советую по старой памяти.
- Э-э, - разволновался Ванька с гармоникой. - Я спрячусь куда подальше, а ты убежишь.
- Куда мне бежать без ног?
- Знаем мы ваши женские хитрости. Вам лишь бы любовь придумать, а потом и не угонишься - крылья у вас хоть изнутри вырастают. Но врешь - не уйдешь!
- К Ваське хочу! - завизжала головушка, видя, как Ванька вознамерился схватить ее за волосы.
- А к Кащею - слабо? Вот он то и есть, любушка, настоящий стояк не на бабу, а на мозги от нее. Подай ему Василису Премудрую, и точка! Ну и подам! Оторву от сердца и подам!
- Я не Василиса, болван!
- Он в паспорт не смотрит! Не участковый! Ему мозги подай заместо паспорта. А  мозги твои - о-го-го, фирменного качества! Чего только в мозги твои мы не понатыркали! На два средних образования и одно незаконное  высшее!
- Незаконченное! - пленница попыталась выправить охальника к всеобщей грамотности.  
Но Ваньке было уже плевать на всеобщую грамотность, на мовитон и хорошее обхождение с незамужними женщинами.  Он сграбастал головушку, засадил в гармонику и огородами рванул из деревни, не позабыв и ружье прихватить.

12

Кащей Бессмертный - кости да пергаментная, в витиеватых надписях кожа - вышел из себя и, витая в воздухе, как призрак, скреплял в предощущение дождя свой прохудившийся черепок. Поставит заклепку, трахнет молоточком -  бац-бац! - и примерит украшеньеце  ума: не затянул ли где швы?
- Опять работаешь, Кеша? - вместо приветствия бросил Ванька с гармоникой, выйдя к Кащееву местожительству, потаенному в таежной глубинке.
- Как же иначе, Ванька?  Жить-то хочется!
- А мне не хочется!
- Кончай философствовать! - Кащей юрк в телесные одеяния, поежился, примеряясь, к подсохшей на солнце оболочке, и, наконец, расправив плечи, уселся на пенек. - Зачем пришел? Что-то новенькое задумал? Говори! А то прежде ходил, как подобные тебе человеки, только за рецептом бессмертия. 
- Дурак был! А какой толк дураку от бессмертия?
- И умному, - вздохнул Кащей.
- Посмотри на себя...
- Что? Опять расклеился? - Кащей снова вышел из себя, посмотрел со стороны на тело свое и, ничего подозрительного не увидев, вернулся на место.
Ванька смущенно помялся, догадываясь: неосторожным словом, оказывается, можно причинить неудобства и космическому гостю, не меньшие, чем своему брату - землянину.   
- Я в другом смысле. В смысле того, что посмотри на себя - вроде бы вечный, а никакого прока, сиднем сидишь, почитай, сто лет. Нет, чтобы смотаться в матушку-столицу, за кордон махнуть, шмоток закупить на продажу, людей посмотреть, себя показать...  за деньги, в цирке, -  оправдался Ванька, осознав свою оплошку: космические пришельцы, да и всякие прочие потусторонние личности, все понимают в буквальном смысле слова, без двусмысленностей и иносказаний. 
- Я не приспособлен для путешествий. Объяснял уже! Мой энергетический блок здесь. Значит, и я здесь. А удалюсь от него -  обезножу.
- Выходит, бессмертие твое...  просто пшик - коту под хвост?
- Не коту! И не под хвост! - обиделся Кащей. -  Мое бессмертие для того, чтобы дождался я понимающих людей, обеспокоенных будущим своей планеты. И поделился с ними знаниями, как спасти Землю от грядущего уничтожения.
- Здесь?
- Именно! 
-  Да здесь - глухая таежная сутемь! Люди дикого прошлого, еще по сей день соцобязательства берут на черный день. Нарождаются... как бы это выразиться по-культурному?.. Ну да! - меж потерянных колен собственных народов. Не русские и не татары, не евреи и не латыши. А что-почто не поймешь, каждый чисто хрен, что редьки не слаще.
- Вот здесь  и  появится новый человек.
- Даешь! Меж колен?
- Меж колен, Ванька.
- И как он будет глядеться, когда выйдет наружу?
- Не балуй, Ванька! Ты правильно мыслишь, но не о том. Поэтому уточню, меж потерянных колен разных народов! Ты что-нибудь слышал о генной инженерии, о клонировании?
- Об инженерии я слышал...
- Что? -  с надеждой спросил Кащей.
- Писатель - инженер человеческих душ. Сталин сказывал. А он врать не будет.
- Не густо! А о том, что любовь спасет мир, -  слышал? 
- Это еще почему? Потому что - «любовь - не встречи на скамейке и не свиданья при луне»?
- Какая глупость!
- Поэт Степан Щипачев.
- Инженер человеческих душ?
- Инженер.
- Он плохой инженер, Ванька.
- Но мне за его стихи в школе пятерку поставили.
- Лучше, Ванька, свои стихи сочиняй себе сам.  Для здоровья полезнее.
- Под гармонику?
- Под гармонику. Под гармонику здоровье всегда прибавляется.
- А мне и сочинять не нужно. Они сами сочиняются. Вот послушай.
Ванька рванул меха на груди. Но вот незадача - из гармоники не музыка, а девичий визг.
- Ой, волосы зацепил! Дерешь, сволочь!
Кащей вскочил с пенька, насторожился.
- Кто это?
- Баба моя, Кеша. От любви я решил отказаться. Притащил к тебе свою ненаглядную.
- Василису Премудрую?
- С первого раза не разберешь.
- Премудрая? - настаивал Кащей. 
- Не дура.
- Я же наказывал - Премудрую.
- Кеша! Ну что ты за стояк на бабью мудрость? Длинный волос - тонкий ум, да? А моя Маруся - за двух баб разом сойдет, и за Василису Премудрую, и за Елену Прекрасную. К тому же, годи - не беги в схорон, морду-то ей лепили на загляденье. Под самую что ни на есть Елену Василисову, первую красавицу области. Смотри, не брезгуй! Сам, можно подумать, красавец какой!
Ванька - не фокусник, однако ловким движением, будто мастер иллюзионного жанра, выхватил из неотлучного музыкального инструмента голову вздорной невесты, готовую, проворонь только, упорхнуть к более счастливому сопернику, и потряс ею за кудри.
- На... от сердца отрываю... И Премудрая, и Прекрасная,  посмотрит - рублем одарит, ежели после зарплаты. Товар высшего качества.
- Так она же рябая! - покривился Кащей.
- Но ты же, Кеша, на бабью мудрость стояк! - выкрутился Ванька, оправдывая свое подношение.
- Выраженьица у тебя...  Ничего возвышенного...  Даже когда о любви...
- Не взыщи, Кеша! Рожденный меж потерянных колен - возвышенно летать не  может. «Се-ла-ви», - как говорит дедушка Дусик, будучи в пьяном уме и трезвой памяти.

13

В глубокой землянке, вырытой под могучим кедрачом, Кащей Бессмертный угнездил на дощатом столе, в раструбе кувшина, Маруськину голову. И под прикрытием Ваньки с гармоникой, принимающего на себя плевки и ругательства, приступил к допросу, вернее, к экзамену на звание Василисы Премудрой.
- Каждому известно: дважды два - четыре.  Но не каждому дано понять, куда приведет  человека в  конечном итоге  двоичная система.
- Подумаешь, задача! Тут и думать нечего, на второй год приведет, за неуспеваемость.
- Как же он при такой успеваемости сосчитает, сколько звезд на небе?
- Их и считать нечего! Несчетное количество!
- А братьев по разуму?
- Сколько мамка народит, столько и записывай в домовую книгу.
- Я о других... Я о братьях, созданных по образу и подобию Божьему. Братьях по разуму...
- Кто их делает по разуму, чудище? Пора умом доходить, раз в России живешь. Они сами по себе нарождаются. И вовсе не по разуму. 
- Да, прав ваш поэт: умом Россию не понять.
- А тут и понимать нечего! У любого мужика это понимание в штанах запрятано. Тоже мне, понимальщик какой выискался...
Кащей утерся от меткого плевка. Пробормотал под нос с издевкой в голосе. - «Премудрая» - и шлепнул Ваньку-обманщика по затыльнику.
Ванька обиженно проиграл на гармонике популярную в деревне мелодию, и попросил космического гостя, не пудрить мозги земной девахе с паршивой арифметикой, а задать вопросик посложней - жизненного и философского звучания, наподобие того, что муссируется в исполняемой им песне, - «мы с тобой два берега у одной реки». 
Кащей и задал: 
- Как ты, головушка бедовая, понимаешь жизнь человеческую. Все - суета сует, по мысли Экклезиаста, он же Соломон Мудрый... или?
- В иле! Все в иле! Или все на мыле. Я правду не разглашаю. Правда -  матка! Попробуй достань теперь, когда от меня одна голова осталась! И секретов о деторождаемости в нашем Ясном дышле не выдаю! Чудище ты поганое!   
- Ну и дура! - опсихел Ванька.
Кащей повернул его лицом к себе:
- А прежде говорил - Премудрая.
Ванька не растерялся.
- В теле - Премудрая. А без тела… что-то обездумила…
- Где же тело?
- С Васькой, мабусь, забавляется.
- Для развития ума?
Ванька на секунду задумался. На секунду, не более. Ему и секунды хватило, чтобы вспомнить недавние, научной окраски поучения Кащея.
- Для развития ума, - подтвердил он. - И во славу генной инженерии.
- Тогда идем за телом.
- Идем, - согласился Ванька, вспомнив о прилаженной к этому телу физиономии Карла Маркса. Не все еще потеряно с умственными способностями Маруськи, - подумал он, застегивая гармонику на ремешок. - Одна голова хорошо, а две - лучше.

14

- Ну что ты гладишь? Что ты гладишь морду? -  донимала Маруська своего ухажера женским, боевито-похотливым нетерпением. - Морда-то железная! К чему ей твои возвышенные ласки?
- Морда того стоит. Работа - класс! У нас в «Шарашке» за такую работу звание дают. «Мастер - золотые руки». 
- И ты! И ты... давай волю рукам. Забирай ниже. Ну!
- Гну! - страстно отозвался Васька, подражая Кузьмичу.
- Молодец! Продолжай в том же духе. Сколь можно без толку тешиться?
- Да я, Марусь, с толком. Я насчет того, что твоему Степке значок - «Золотые руки» - вытолкую в нашей «Шарашке». Но нехватка у нас нынче с золотом. Вот меня и командировали сюда, на поиски Золотой бабы. Живородное золото. говорят. Не подскажешь ли адресок? 
- Ниже, ниже, - млела Маруся, направляя к заветной цели мужские руки, пусть и не золотые, но не менее надежные.
Еще плотнее Ваську прижали к раскаленной печке, духовитой и ласковой, имеющей имя и отчество. Взопрел он весь, распаленный водкой. Разыгрался в желаниях и думать забыл о Золотой бабе, которая, может быть, и грошом наградит, когда посмотрит, но в избу горящую, хоть кнутом гони, не войдет -  расплавится. Не то, что Маруся, краса очей с мордой Карла Маркса.
Но ударил за окном гром. И вспыхнули молнии. И разверзлись хляби небесные. Створкой окна садануло о стену, битое стекло посыпалось на пол, и в горнице запахло паленым.
- Где здесь Премудрая? - рявкнул Кащей Бессмертный.
- Здеся! Здесь она заховалась, под Васькой, - сориентировался в полумгле Ванька с гармоникой и выдавил на инструменте какую-то злорадно звучащую нотку.
Кащей мигом на Марусю.
- Премудрая? - и потащил ее из-под хрипучего Васьки, не слушая, как она истошно орет:
- Бабу штурмом не берут! Не трожь меня! Я дура! Дура я!
- Не трожь! - вскрикнул и Васька. - Правду говорит,  дура!
- Сам дурак! - разозлился Ванька и трахнул соперника гармоникой по голове.
Тут и навалились на него  темень да тишь  -  ни зги, ни шороха...

  15

Васька очнулся лишь после того, как стих ливневый шквал. Его привело в чувство противное шебуршение какой-то горошины в ухе. Это незримый товарищ Маузер домогался выйти с ним на связь.  
- Мать твою! Пристроился! - откликнулся Васька на настойчивое: «Алло! Алло!»
- Не пристроился, а состою на службе.
- Шел бы ты! - сказал Васька, с трудом влезая в штаны.
- Я и так собираюсь на задание...
- Чтобы ты уже ушел, и не вернулся!
- Пойдем вместе.
- Что?
- Маруську-то похитили. Спасать девку надобно.
- Тогда собирай народ! Я мигом!
Голос товарища Маузера махнул из Васькиного уха в свою пустоту, да как жахнет из пустоты во всю обойму.
- Тревога! Ясное дышло в опасности!
Пьяненькие, но бодренькие мужички повыскакивали из-за пиршеского стола, за которым обмывали утраченную Марусей девственность, хвать за вилы и колья.
- Даешь победу!
- Живот на алтарь Отечества!                             
- А Ваську на броневик!
Ваську два раза просить не требуется. Взгромоздился на металлического мастодонта, к дедушке Дусику, Кузьмичу и Степке-водителю, руку вскинул:
- На смерть! За волю!
В ухо ему опять вперся товарищ Маузер.
- Подожди гнать волну. Мы еще людей не проверили.
- А чего их проверять? На смерть ведь идут!
- Но заради воли! - не отставал бдительный  страж былых горизонтов.
- Да пошел ты!  Степка, газуй!

16

Несчастная Маруськина головушка - та, что от первой красавицы области, - билась внутри гармоники о планки, переживала за свое туловище с нахлобученным на него железным Марксом, которым Кащей Бессмертный учинил допрос с пристрастием.
- Скажи мне, ты Премудрая?
- Это в каком разе? Когда торговать на базаре,  не дура. А ежели в космос кого запустить...
- Я не об этом. О космосе я бы потолковал с Королевым.
- Тогда согласна - Премудрая.
«Это - Маруська, молодец баба! - определила  в нутряной темени гармоники головушка - та, что от первой красавицы области. - Врага завсегда надо брать хитростью, чтобы не выкрутился».
- Хорошо, - послышалось Кащеево слово. - А теперь поделись со мной, Премудрая, своими впечатлениями  о жизни человеческой. Все суета сует? Или?
-  Диалектика все! - откликнулось басовитым голосом.
«О, это Маркс, собственной персоной!» - обрадовалась надежной подсказке головушка - та, что от первой красавицы области.   
- Премудрая, - продолжал Кащей. - Каковы твои представления о проявлениях сверхъестественной силы?
- Хватит! Не приставай!  Мне и Васькиной силы вполне достаточно. 
- Я не о том.
- Все вы о том!
- Ладно. А сколько классов ты кончила?
- Все при мне.
- Сказки, выходит, читала?
- Грамотная!
- Значит, располагаешь достоверной информацией о бессмертном моем брате Кащее-Старшем...
- Стоп! Стоп! Какой бессмертный? Он же скопытился!
- По причине тогдашней отсталости и первобытности. Прежняя Василиса Премудрая его рассуждений не приветила. А ревнивец ее...
- Ванька - дурак?  
- Не совсем дурак. Дуракам - счастье. А он счастье свое оборотил в горе. Вместо того, чтобы выйти на контакт с инородным разумом, разрушил его до основания. И в результате не стал властелином Земли, не обогатил себя и людей в знаниях.
- Вольному воля! А теперь  тебе, хочешь сказать, и смерти нет на просторах нашей родины чудесной?
«Маруська! Маруська! Голова - два уха! - тихо ликовала головушка - та, что от первой красавицы области. - Выведывай, выведывай тайны его поганные!»
- Смерть моя - не человечья.  Я и так не человек. Инопланетянин. Нечто вроде робота. Смерть моя - информативная. Все мои знания, что я несу вам, люди, улетучатся. И вы останетесь с носом. Так у вас говорят?
- Говорят так. Однако делают по-своему.
- Глупости?
- Но с умом.
- Вот ум мне ваш и нужен, - уточнил Кащей.
- Открывайся, открывайся.  Как тебя погубить?
- Не погубить, а распознать мою сущность, - поправил космический пришелец.
- Русский язык богатый. Что ни скажешь, в точку.
- Не в точку, а в яблочко, - с каким-то намеком поправил Кащей Бессмертный. Но, видя, что намек его не воспринят, перешел к переводу намека на доступный понимаю язык. - Моя жизненная сила находится в энергоблоке, по-вашему,  яблоке.  Программа - в игле. Если переломить яблоко, энергия улетучится и...
- И привет родителям?
- Родители не услышат.  Далеко!
- Тогда сказывай, где яблоко? 
- Яблоко в шкатулке. А шкатулка у дедушки Дусика в сейфе. Ванька туда отнес. Говорит, сохраннее будет.
- Не выдавай! - подал голос Ванька, взводя курки охотничьего ружья.
- Да, ладно тебе, Ванька! На контакт выхожу с Премудрой, а ты мне со своими кухонными интересами.  Стыдись!
Но какое там! Устыдится - ждите!
«Ох, и подлец! - негодовала головушка - та, что от первой красавицы области. - Дедушку подвел под монастырь, подсунул ему свинью иноземную. То-то будет скандал, когда дело откроется. К Маузеру надо, к Маузеру! Иначе не выведешь заговорщиков на чистую воду!»
Тут и донеслось издали тарахтенье мотора.
«Броневик!» - ахнула головушка.
Тут и раздалось зычное:
- Бей чужих, чтобы свои боялись!
«Васька!» - обалдела от счастья головушка.
Тут - но уже над самым ухом - проверещало визгливое, Ванькино.
- Бежим, Кащей! Народ на подходе.
- На контакт выходят?
- Бить будут!
Взыграло в головушке.
«От народа бежать?»
Озверев, защелкала она зубами. Цап-цап за меха - дырка. Цап-цап - другая. Бац - головою. Бац! Прорвалась! Прорвалась - вывалилась на травку зеленую. Видит, Ванька во все ноги стрекочет, ружье закидывает на плечо, дырявую гармонику на загривок, а душу роняет в пятки.
«Ну и трус!» - подумала головушка.  И повернулась в сторону деревни, где боевой люд встал на защиту ее утраченной чести и выкрикивал чуть ли не в рифму лозунги с музейных транспарантов:
- Вперед на приступ вражеской цитадели!
- Мы им покажем Кузькину мать!
- Булыжник - оружие пролетариата!
- Время жить и время умирать!

17 

Древний дедушка Дусик шпарил из музейного - в два ствола - пулемета. Передовой дядя Степа выжимал все лошадиные силы из дряхленького броневика.  Кузьмич подгонял его нецензурными выражениями. А Васька Брыкин, благо тоже местный, поддерживал его  матом.
- Даешь Кащея, мать его так!
Героический деревенский народ пылил за металлической коробкой, потрясал кольями и вилами.
- Броня крепка, и танки наши быстры.
- Эй,  Кащей!  Выйдь на минутку, мы тебя пощупаем за гланды!
Кащей вышел на опушку леса. Что ему угрозы, когда и гланд в наличии нет. Не знал, остолоп космический, братец закордонный по разуму, что на каждую хитрую гайку найдется болт с резьбой. В переводе с русского на язык дознаний это означает: Ванька с гармоникой, чтобы его не заподозрили в сношениях с  черт знает кем, рванул со всех ног к сейфу дедушки Дусика. Рванул с намерением  растоптать яблоко Кащеевой жизни и тем самым смыть все следы своего соучастия в преступном сговоре с нечистой силой или с иностранным шпионом.
- Эй,  Кащей! - не унимался народ. - Гляди, смерть твоя идет!   
Кащею страсть как не хотелось смотреть на свою смерть. Но любопытство пересилило.
Посмотрел он на бравое воинство и вздохнул.
- Ничему не научились. За две тысячи лет. Ничему. Те же колья, те же вилы. Только песни новые выучили. Да и то на старый мотив. Кащей-Старший, помнится, певал их на посиделках. Как это? Дай Бог памяти. А-а! «Мечи крепки, и кони наши быстры». А все остальное...  То же самое... Колья, вилы, бороды нечесанные. Только вот какого-то дракона у китайцев выпросили. Не густо.
Поднял руки Кащей вперекрест, призывая людей к благоразумному поведению. Слова в уме подобрал - надежные, успокоительные. Но куда там! Кто услышит его слова за наступательным гвалтом?
- Режь! Коли! Бей! Убивай!
Никто и не услыхал слов Кащея.
Услышали пулеметную очередь. Одну, вторую, третью.
Спаренные стволы «Максима» тряско ходили по горизонтали, выплевывая огненные протуберанцы.
Свинцовой метлой шваркнуло сбоку от  Кащея. А ему хоть бы что - ни осколочка!
- Броневой жилет! - предположил Кузьмич. - Вот, зараза,  вырядился! Ходили мы походами!  
- Подправь прицел! - приказал Васька.
- За нами не пропадет! - откликнулся дедушка Дусик и на гашетку хрясть двумя пальцами.
На этот раз свинцовой метлой шваркнуло прямо по Кащею. А ему опять - хоть бы что.
- Мазила! - забушевал Кузьмич.
- Я не мазила, - обиделся дедушка Дусик. - Это Кащей, как неродной, какой-то непробиваемый.
Вновь повел пулеметными стволами. Напряг старческие глаза, беря верный прицел - под сердце костлявой вражины. И вдруг - «Боже, царя храни!» -  вскрикнул, различив витиеватые письмена на пергаментной груди Кащея.
- Да там у него... на коже  - коже...  что-то написано.
- Что? Что? - заволновался народ. - Может,  про нас там у него что-то путное? 
- Древние письмена. Не по-нашему.
- И ты древний. Читай на родном.
- Сейчас осилю, - дедушка Дусик дал очередь поверх Кащеевой головы, для лучшей подсветки. Начал лепить слова из полузабытых букв.
- Господу принадлежит земля и наполняющие ее, вселенная и обитающие в ней. Ибо он основал ее на морях и утвердил ее на реках.
- Что? Что это?
- О, Боже! - прошептал дедушка Дусик. - Псалом Давида, царя иудейского.
- Откуда знаешь? - набросился на него Кузьмич.
- Не морочь мне голову!
- Стреляй! Стреляй! - взревел Кузьмич, поспешно  заправляя ленту в пулеметы.
- Мессия выйдет из рода царя Давида. А ты мне стреляй!
- Когда еще выйдет? А сейчас у тебя на прицеле не Мессия, а Кащей. Стреляй!
- Сам стреляй, нехристь! - возмутился дедушка Дусик. - Смотри, что написано. «Кто взойдет на гору Господню? Кто станет на святое место Его? Чистый руками и светлый сердцем, который не возносил своей души ко лжи...» Написано! На груди, как в священной книге! А ты мне - стреляй!
- Стреляй, ходили мы походами!
- Не могу я, не могу больше стрелять в посланца небесного! - заплакал дедушка Дусик. - Убейте меня, не могу!
Кузьмич повернулся к Ваське:
- Дедушка вышел из строя!
- Смертью храбрых?
- Разберемся на собрании. А ты, Васек, погибай, но товарищей выручай.
- Есть такое дело. Но как? Кащея лозунгами не взять.
- А ты промочи ему горло горючей жидкостью.  Вот тебе, - Кузьмич вытащил из бокового кармана поллитровку с фитильком на горлышке.  - Спичку поднесешь - жахнет!
- Ага! Жахнет! Спирт - чистяк, значится! - Васька чуток отколупал пробочку, принюхался, попробовал - остался доволен: горючая! Спичку поднес и метнул.
Ба-бах - та-ра-рах! Такой тут ахнул взрыв, как от Тунгусского метеорита. Кедрач вырвало с корнем. Людей запахало носом в землю.
Пламя взметнулось - будь здоров! - в полнеба. Высветило на дальнем крыльце Ваньку с гармоникой, растаптывающего каблуком яблоко -  энергоблок-носитель Кащеева бессмертия и всех полезных для человечества знаний.
- Вы жертвою пали в борьбе роковой, - наяривал он на гармонике, не замечая, что меха ее дырявые.
- И яблочко песню держали в зубах, - подхватил его папа Кузьмич, выползая на звуки музыки из перевернутого броневика.

18

Сразу, как приладили Маруське голову от первой красавицы области, вспомнили яснодышлевцы, что в семейных отношениях их столичного гостя Васьки Брыкина наметился некоторый недодел: первая брачная ночь у него, как помнится,  уже состоялась, а вот свадьбы, сколько ни запрягай мозгу, вроде бы не было. Непорядок? И не простой! Форменный непорядок для чести Маруськиной, пусть уже и потерянной на супружеском ложе, но не обмытой еще под загсовое свидетельство. Подать сюда это свидетельство! А как его подашь, когда за ним надо ехать в район? Вот и снарядили Ваську в район, с депешей: «Выдать подателю сего один бланк Загсового бланка на предмет официальной женитьбы,  печать же примонастырим свою, сельсоветовского значения и качества». А сами сели за стол, ополовинили первую бутыль самогона. Вторую, полагали по пьянке, откупоривать вместе с Васькой. Но не тут-то было. Только  добрался деревенский герой на моторке до Лунного переката, как его загробастал  наряд водной милиции и поволок по песчаному берегу Лены в участок.
- Нельзя! - поясняют кулаком. - Там все намагничено, затянет, куда неповадно.
- А куда это неповадно?
- Под бабу Золотую!
- Адресок можно?
- Начальник тебе адресок выправит. Не заблудишься!   
Васька высвободился от сопровождающих и рывком в кабинет начальника, ошизелого на охране все расширяющихся границ намагниченного Золотой бабой царства-государства.
- Давай, служивый, разрешение на проезд. А то без меня народу даже выпить нельзя.
Напрягся майор, побурел, будто привидение увидел из времен Перестройки.
- А кто ты такой, что пить нельзя? Горбачев?
- Васька Брыкин - я. Из столичной «Шаражки», где Королев сидел, главный конструктор наших космических кораблей.
- Давно выпустили?
- Отгул.
- По какой статье?
- Не по статье, а по причине.
- Ну?
- По причине любви к Марусе, что на весь район знаменита своей железной головой, выкованной из передовых подков коровы Машки.
- Железная, значит, голова?
- Железная. И при этом, отмечу, светлая. Карлова Марксова.
- Ага... Голова Марксова. А ты?
- Жених Маруськи!
- С головой Карла Маркса, да? С бородой?
- Само собой!
- Я из тебя душу вытрясу, морда моржовая! - Начальник схватил Ваську за грудки. - Понаехали тут от своих порядков! Мало вам столиц, до нас добрались. Возись тепереча  с  вашими правами, когда своих нет! Сволочи!
Васькина контуженная душа еле держалась, впиваясь ногтями в тело. Еще рывок-другой, и поминай как звали. Куда ей, тщедушной, тягаться с начальником в сто лошадиных сил? Спасибо, дверь отворилась, впустила хилого мужичонку в очках.
- Я из геологической партии.
- Есть такая партия! - поспешно подтвердил Васька, благодарно оглядываясь на спасителя. 
- Паспорт! - потребовал майор.
Мужичонка подслеповато щурился, выковыривая из пиджака документ, который зацепился за какую-то канцелярскую скрепку, и никак не вылезал из кармана. 
- Я за пропуском. Для въезда в зону. На предмет исследования Золотой бабы.
- Богоизбранный ты?
- Чего? - мужичок протянул паспорт.
- Еврейской национальности будешь, Шалом Коган?
- А как без нее?
- «Каком» кверху!
- Не понял!
- Не понял, а утверждаешь - есть такая партия!
- Это не я. Это Ленин. 
- Я тебе покажу - Ленин! Этому, - указал на Ваську, - Маркс дался с бородой Маруськи. Тебе Ленин с партией. Я вам души перетрясу!
- Мне не к спеху, - мужичонка-геолог потянулся к дверям. - Если я не вовремя...
- Вовремя! - схватил его за шиворот начальник водного отдела милиции. - Когда за бабой нашей Золотой прихлестывать, то оглянуться не успеешь, как пострел - везде поспел. А когда ответ держать...
- Какой ответ? У меня командировочная, из Главного управления по цветным металлам.
- А у меня - изолятор. И вытрезвиловка у меня. А ну дыхните!
Васька дыхнул первым.
- Здесь русский дух, здесь Русью пахнет, - отметил милиционер, уловив сладковатый запах первача. - Из чего варили? Из свеклы?
- Из свеклы тоже, - неопределенно пожал плечами Васька. Не он варил, не ему и тайные рецепты раскрывать.
Майор перевел взгляд на очкарика.
- А тебя я и на дых не переношу.
- Но я ведь не дышал, - удивился Шалом Коган.
- И не дыши вовсе! Комариной жидкостью, небось, пахнешь.
- Не комариной, наоборот,  антикомариной.
- Вот-вот! Все у вас - «антик».
- Я сказал - «анти».
- А подумал - «антик». О нашей Золотой бабе подумал - «антик».  Своих по Москве вывели, продали в заграничные бордели, теперь  нашу им подавай.  А наша - не ваша, живородного золота баба!
- Не городите чепухи, начальник!
- Я вам души перетрясу! Бабу им, бабу! Имейте свою, хучь какого благородного  металла, чтоб пробу ставить в потайном месте, но не зарьтесь на чужое добро!
Как начальник сказал, так и сделал.
Перетряс души. Обоим.
Васька в еврейской душе гляделся теперь форменным недоделком, а  Шалом  Коган в русской тоже не лучшим образом.
В таком, недоделанном виде, их и доставили в изолятор, к дежурному психиатру.

19   

- На что жалуетесь? - спросил у Васьки Брыкина дежурный психиатр, одетый в белый халат поверх милицейской формы.
- На душу. Еврейская, стало быть. Вот и ноет... ноет...
- А вы? - врач перевел взгляд на  востроносого Шалома Когана.
- И я на душу! Ничего с ней поделать не могу, тянет напиться. А мне нельзя. Язва у меня.
- Тяжелый случай! - поставил диагноз дежурный психиатр. - Но ничего... Как вас там?
- Шалик.
- Шкалик?
- Шалик, уменьшительное от полного имени Шалом.
- Хорошо, Шкалик. Главное, не волнуйтесь. Нет неизлечимых болезней. Есть только неизлечимые больные.
- А я излечимый? Русская душа, знаете...
- Вылечим.
- И от язвы? - проявил свое еврейское любопытство Шалом Коган, стремясь перехватить даровой билет на  поезд к стопроцентному здоровью. 
- И от язвы. А то вы, видать, комиссованный из рядов.
- Я? В мирное время не годен...
- Станете годным и в мирное время. Ведь вы даже не подозреваете, какие ныне возможности у медицины.
- А у меня какие возможности? - Васька затосковал по медицинскому спирту, хотя еврейская душа в нем всячески этому противилась.
- И у вас возможности. Вылечим, - врач втолкнул пациента в глубокое кресло.  
- Мне жениться пора, а не лечиться,  доктор.
- На Маруське с бородой Карла Маркса? 
- Была бы баба, ей башку и от первой красавицы области можно привесить. 
- Это - что? Камушек в мой огород? - врач прихватил пациента ремнями, прикрепил металлические присоски на лбу и мочках ушей.
- Какой огород? В огороде бузина, а в Киеве дядька!
- Не в Киеве, а в Киренске. И не дядька, а моя дочка. И не просто дочка, а королева красоты. Не ее ли голову вы собираетесь похитить, голубчик? И для кого? Для вашей вшивой Маруськи с бородой Карла Маркса? Ну, не больная ли у вас психика после этого?
- Бросьте ерунду молоть, доктор! Я здоров как бык.
- Скажите тогда, кто кричал: «Не трожьте меня! Я в здравом уме, с бодуна!» Вы или я?
- Допустим, я. И что? Это ни о чем не говорит. И вы не смолчали бы. Представьте себе, пить зовут вас к столу по-русски, а опохмеляться выводят, как на распыл, уже с еврейской душой.
- Это кого выводят с еврейской душой? - врач-психиатр взялся за рубильник.
Пациента затрясло, как в пивной, при впустую вывороченных карманах: опохмелиться хочется, а ни гроша в заначке - все пропил загодя, болван!
- Ой! - в бликах северного сияния проплыло перед Васькой лицо  до - бррр! - ро - желательного эскулапа и погасло в туманной дымке.
- Видите, какая у вас острая реакция на ток, - донеслось до него с того света. - А утверждаете: «в здравом уме,  с бодуна!»
«Тебя бы шваркнуть шаровой молнией», - кисло подумал Васька, но вслух ничего не сказал, страхуясь от новых доказательств своей психической неполноценности.
Однако дежурный врачеватель не унимался.
- Я надеюсь, что мы достигнем с вами полного взаимопонимания. И вы с вашими копеечными интересами не будете больше зариться на нашу Золотую бабу.
- Мы не заримся, - встрял еврейский мужичонка.
- А вас и не спрашивают,  Шкалик!
- Я не Шкалик. Я  Шалик.
- Шакалик?
- Шалик! И прибыл я сюда не зариться, а изучать вашу Золотую бабу.
- Помалкивайте! Бабу не изучают, а... - Врач повернул лицо к Ваське. -  Что делают с бабой?
- В здравом уме и при полном сознании?
- Докладывайте!  
- То же, что и по пьянке!  Готовят совместно ужин, когда не поют в унисон о радостях жизни.
- Вот-вот, жениться собрался, а не знаешь.
Ваське при некорректно заданном вопросе - «что делают с бабой?» - всегда приходила на ум слишком вольная мысль. Но высказать ее здесь - значит получить очередной удар током. Вот и не не выдал мысль на коллективное обсуждение, промолчал, и угодил опять в недоумки, хотя и мореходку окончил, и ВГИК.
- С интеллектом у вас не важнец, господа.
- Позвольте! - вскричал Шалик, с опаской поглядывая на рубильник. - У меня высшее образование.
- Вот вы и скажите тогда, кто открыл Америку?
- Колумб! Хотя Америку назвали в честь Америго Веспуччи, первого географа этого континента.
- Похвально, Шкалик. А что вы знаете о Колумбовом яйце?
Васька не сдержался.
- Колумбовы яйца растут на деревьях! - бахнул в насмешку над белым халатом с милицейскими погонами.
И ничего, не вызвал гнев психиатра.
- Почему вы так считаете?
- Потому что Колумб не оставил наследников!
- Очень интересная версия. У вас живое, оригинальное мышление.  И не только с бодуна.
- Еще бы! Если раньше еврейцем я был разве что понаслышке, матушка - Роза, то теперь меня вовсе заклинило.
- Не волнуйтесь за свой клин. Помните? Клин выбивают клином. Ваш клин мы выбьем своим, - и позвал колокольцем брюхомордого санитара: - Добрыня!

20

- Слышь-ка, слышь, Шалик! - теребил Васька своего товарища по несчастью, залезшего под одеяло, как в гроб,  чтобы уже не высовываться на свет белый. - Куда это мы попали? Тут же все чокнутые! Поверь мне, я на этом деле собаку съел.
- Другой закуски не было? - пыхнуло укоризной из-под тонкого одеяла-портянки.
- Чего? - недопонял Васька.
-  Отстань! Плохо мне. Горит все внутри.
- А кому хорошо, Шалик? У тебя горит - дело знакомое. Вкусишь стопарь, и все пройдет! Поговоришь по душам и лезь хоть под юбку. Вот с твоей душой - полная у меня запеканка. Ноет и ноет, спасу нет.
- Терпи. Душа - не зуб. Не вырвешь.  Тысячи лет с ней маюсь и ничего - лишь язву нажил.
- А-а, ясно.
- Что тебе ясно?
- Вижу, мозги твои повело набекрень.
- Ничего тебе не ясно! С мозгами у меня как раз порядок. С душой - беда. Нельзя мне твою проспиртованную душу, приятель. Язва у меня. Загнусь!
- Не боись, Шалик. Прорвемся! Позовем Добрыню, пусть он души  нам обратно перетрясет.
- Так зови его поскорей. А то подыхаю я,  друг ты мой милый. От  алкогольного отравления. Как наипоследний забулдыга. А я ведь ни грамму...
- Ну и балда! - посочувствовал Васька. - Была бы закалка!
Он с горечью долбанул кулаком по металлической спинке кровати и кинулся к двери.  Бах-бах! - ногой.
- Эй, Добрыня, ходь суды! Человек тут болен - по твоему профилю.  Душу ему вытрясти надобно, мать твою!
Но в ответ - тишина всего мирового пространства, глухая тишина, до звона в ушах.
Еврейский мужичонка ноги подтянул под подбородок, руки - взахлест - накинул на колени, и воздух глотал, как с чайной ложки целительное лекарство.
- Не могу больше! Жжет! О, мама моя, о, моя аидыше маме! Боже, какой удар случится с мамой, когда ей скажут, что ее драгоценный Шалик скончался в страшных мучениях от переизбытка алкогольных градусов. Она упадет в обморок и уже не очнется.
Но в обморок, не дожидавшись мамы, он упал сам. И - вот тебе раз! - не очнулся.
Васька опять к двери. И забарабанил изо всех сил.
- На помощь! На помощь! Скорая!..

21

В лисьей шапке, белом халате и с милицейским палашом образца 1953 года на поясе дядя Ермак походил на заматерелого в  кровавых походах атамана, покорителя Сибири, свихнувшегося на старости лет. С внутренним чувством достоинства он внес свое массивное тело в камеру предварительного обслуживания местной психолечебки, именуемой изолятором.
- Посторонись, - сказал Ваське, оттирая его  от бездыханного тела. - Забираю на медосмотр.
- А первая помощь?
- Вскрытие покажет, требуется она или не требуется.
- Да ты, никак, чокнутый?
- А ты?
- Вскрытие покажет! - психанул Васька. - Все вы здесь того, - покрутил пальцем у виска. - И начальник милиции, и психиатр, и ты. Все - все - все!
- За всех не поручусь. Пророк Игнатий, согласен,  того, - тоже покрутил пальцем у виска, подражая Ваське. - А я нет, хотя и  зовусь Ермак. Это имя у меня такое. Родовое. Назвали бы Энштейном, был бы  Энштейн.
- По паспорту?
- По паспорту! По паспорту! А как же иначе? Иначе - сумасшедший.
- А саблю привесил тоже согласно паспорту? Небось, если бы назвали Андреем Сахаровым, водородную бомбу прицепил, да?
- Значит, признаешь?
- Чего?
- За Ермака, значит, признаешь?
- Не за Сахарова, конечно же!
- Добрый ты молодец, Васька! Заходи в каптерку, как кончишься.  Пожалую тебе шубу с моих плеч.  Примерим,  помозгуем, обмоем.
- Я жить хочу!
- Живи, пока я с твоим приятелем управлюсь. А чтобы не скучал, в соседи я тебе определю пророка Игнатия.
- Свихнутого?
- А какие еще бывают? Пророк!

22

Васька проснулся со странным ощущением: будто в него вливают новую жизнь и одновременно с тем возвращают старую душу. И действительно, в него вливали. Но не жизнь. А что-то похожее - сладкое, благоухающее, алкоголем заправленное.
- Вино! - ожил Васька, вскочил с постели.
- Медовуха! - поправил его старец, весь из себя домотканый, с козлиной бородкой, в лаптях, приятно пахнущий травами, липой и лыком, что обязательно в строку.
- Ты, случаем, не Игнатий-пророк?       
- Игнатий. Пророк, - ласково сощурился старец, поигрывая возле уха тугоплеской фляжкой.
- Это не о тебе говорят, что ты - «того»? - насторожился Васька.
- Обо мне. Пусть говорят. О тебе тоже брешут.
- Что?
- Алкоголик, брешут. С видениями. От Маруськи, брешут, с мордой Карла Маркса сбежал. К Золотой бабе надыбился. Белая горячка!
- Скажешь, и нет у вас Золотой бабы?  
- Почему нет? 
- Адресок?
- Капелек за сто хапнешь, ноги сами и приведут.  Там же все намагничено.
- Тогда наливай, пророк!
Старец умеючи разлил по стаканам, до краев, но чтобы не стекало на тумбочкину скатерку.  
Васька бережно поднес руку ко рту. Отхлебнул.
- Хорошо пошла!
- По другому не ходит.  Медовуха! С нее и предсказываю.
- Как так, с нее?
- Секрет это, братец, секрет. Но ты мне по нраву пришелся, тебе и откроюсь. Не предсказываю я, не предсказываю, а творю. Мыслею своею творю.
- Мыслью? Философ сказал:  «я мыслю - значит, существую!»
- Философ сказал, а я сделал. По образу и подобию. Мысль-то - существо тоже живое. Я ее воссоздаю в уме с медовухи, а она и живет, и уже сама творит - под себя. Потому-то я с историей не ошибчевый, что сам ее мастерю.   
- Стоп! Стоп! Накличешь! - Васька схватил старика за руку, не позволяя завладеть фляжкой, поднес ее к уху, взболтнул, но не услышал тягучего всплеска.
- Мда, - вздохнул пророк Игнатий. - Так, по-пустому, у нас черт знает что вырисуется, какой-нибудь призрак, а не будущее. Пойду - наварю добавку.
И пошел.
Дверь перед ним почему-то сама отворилась.

23

Ночная тишина мучительно донимала Ваську. Он искусственно, чуть ли не до вывиха челюсти, зевнул, чтобы настроиться на сон. Но сон не шел... Обморочная рожа луны мертво дымила в окошке, выпаривала из глаз сонливость. Зевай - не зевай, а с лунной бессонницей не поборешься, еще станешь, наоборот, лунатиком.
Васька сел на кровати, опустил ноги к цементному полу. Тут его и пробрала могильная сырость.
- Ненавижу всяческую мертвечину, - забормотал он вслух, импровизируя. - Уважаю всяческую жизнь. Ты гори, гори, моя лучина, освещай угасший оптимизм.
Народное, проверенное на опохмелках заклинание, не помогало. Против медовухи, как против лома, нет приема, - осознал Васька.
Прыгающими пальцами, ломая спички о коробок, он добыл огонька. Закурил. Выдохнул после глубокой затяжки с десяток белесых лун и, следя за их подвижным свечением, стал сосредоточенно пускать кольца.
- Точка, точка, запятая, минус рожица кривая, - скреплял он с мастеровитостью тульского Левши воздушное строение. - Палка, палка, огуречик. Вот и вышел человечек.
Васькино сооружение и впрямь напоминало настоящего человечка, разве что бессловесного и бестелесного.
Призрачный мужичок плавал под потолком, смешно дрыгал ногами и беззвучно раззевал пасть.                                                    
Васька машинально пустил в его кривую рожицу два завершающих портрет кольца, и перед ним возник двойник Шалика Когана - в очках, с востреньким носиком.
- Сигарету хочешь? - насмешливо, уже с легким сердцем поинтересовался Васька.
- Нет! - мотнул головой двойник Шалика Когана.
- Как хочешь, - по инерции ответил Васька. И вдруг, поняв, что с медовухи пророка Игнатия и сам создал что-то живородное, как вскинется: - Что-о-о?
- Я не курящий, - пояснило привидение.
Васька бросился на изделие собственного воображения. Без толку лупил кулаками по воздуху.
- Гады! Больные ходячие!
- Я не больной! Это просто я выгляжу как больной. По твоей вине. Мало ты пил, братец.
- Я? - ужаснулся Васька, постигая, в каких невероятных прегрешениях его попрекают.   
- Медовухи, - растолковал призрак.
- Не наливали прежде.
- Хочешь еще?    
- Молчи! А то станешь больным - неизлечимым!
- Я не больной. Я как живой.
В Васькиных ушах вспыхнуло огнем это несуразное «как живой». Он метнул в подобие Шалика подушку и рванул к двери, которая - о, чудо! - распахнулась, словно и ему с медовухи передались магические навыки пророка Игнатия по проникновению в чужие квартиры  без ключа и взлома. 
- Гады! Больные ходячие! - кричал он, вбегая в ночь и смахивая нервическим подергиванием головы капли пота. - Куда я вмазался? Мать моя, родина! Кругом одни сумасшедшие! Ни хрена не понять!
- Это умом, - неслось следом. - Умом Россию не понять.

24

С разгону Васька налетел на какую-то пружинную преграду.
- Что еще?
- Не «что еще», - послышался знакомый голос. -  А ловчая сеть.
- Меня в сеть? - Васька сжал кулаки.
- Тебя, добрый молодец, ни в коем разе! - Васька признал в обладателе голоса Ермака. - Я тебе давеча обещал лисью шубу со своего плеча  - не сеть. Сеть на заморцев ставлена. Лезут и лезут к нам, как прослышали о Золотой бабе. А лезть им к нам нельзя нынече. Эпидемия у них, холера.  
Рассудительный Ермак успокаивающе подействовал на Ваську. После всего пережитого для него было вполне естественным, что свихнувшийся медбрательник промышляет ловлей каких-то заморцев, чей мех, наверное, не хуже лисьего и сгодится на запасную шубу.
- Много наловил? - попробовал и Васька выглядеть рассудительным.
- Не густо, холера им в бок! Они какими-то обходными путями тянутся к нам. Ан нельзя... нельзя им - холера!
- Я - не они!
- Тебе я и адрес укажу, добрый молодец. Вон - туда и  туда! - повел рукой, демонстрируя направление. 
- Куда это?
- Все там будем. Иди - не промахнешься. 
Васька и пошел. Пошел и вышел к каптерке, украшенной плакатом с дивной надписью: «До Бога далеко, до кладбища близко, с километр всего».
Стоящий у плаката скелет фосфоресцирующими пальцами указывал направление: вверх - к Богу,  в сторону - на кладбище.
Васька придал себе бодрости, подмигнул «путевому столбу».
- А что? Поточнее нельзя было с кладбищем? «С километр всего», - передразнил надпись.
-  Можно, да не нужно, - невозмутимо ответил скелет. И совсем уже не по делу, дуря, попросил сигарету.
Васька угостил его, чиркнул спичкой, высветив добродушный оскал костяной черепушки - бррр!
Скелет с наслаждением затянулся.
- Знатный табак! Правда, немного першит, - и начал исходить из всех межреберных дырок дымом - психу каюк!
Ваське от этого зрелища стало почти смешно. Но он находился не в цирке, а черт знает где.
- Курево тебе без пользы, только табак переводишь на ветер, - сказал на всякий случай, чтобы не выглядеть недоумком.
- На ветер? Согласен. Без пользы? Какая польза, приятель? Главное, не навредить! А вреда мне никакого! Легких ведь и в помине нет! - и горделиво пошлепал себя по груди.  -  Вот ты свое здоровье куревом гробишь... Это точняк!
Васька протестующе поднял руки.
- Погодь! Помирать нам рановато! Есть у нас еще в «Шарашке» дела.
Скелет ехидно засмеялся.
- Помирать никогда не рано, приятель. И никогда не поздно. С десяток раз помирал и все, как видишь, живу.
- То-то до кладбища близко, «с километр всего будет».
- А ты без иронии, парень.  Специально так написано. У нас ведь - что? Самообслуживание. Сам, как пойдешь на кладбище, и сосчитаешь.
- Покойнику не до счета.
- И не говори! У нас кладбище - не чета городскому. Производное от первого слога  - «клад»,  да и только! Мертвяки сами себя хоронят. Сами себя отпевают. И сами по себе из могил встают.
- Да ну тебя! Наговоришь! - Васька саданул ногой по входной двери и ввалился в каптерку.

25

- Гляди, кто пришел!
- Что?
- Входи, входи! Наконец-то  шуба с моего плеча найдет нового владельца!
Васька присмотрелся и при неверном свете керосиновой лампы увидел: приветствует его  самолично Ермак, тот самый, что путь указал в каптерку, либо его двойник, столь же старый и столь же щедрый на обещания.
Приятельским жестом он пригласил гостя за стол,  где резался в карты с каким-то патлатым инородцем, в островерхой шапке, разодетым в парчу и шитые золотыми  нитями шелка.
- Знакомьтесь! - представил диковинного картежника. - Наследный принц царства-государства Заречного Гоша-Хант.
Наследный принц церемонно поклонился, поднявшись из-за стола.
- Имею честь представиться.
- Ну?
- Правитель. Повелитель. Обладатель.
- На том свете?  
- И на этом, когда живой.
- Да ну тебя!  Дай лучше выпить!
- Не держим.
- А Ермак? И его, поди, уже переиначил?
- Брось! Брось! Брось! - заспешил Ермак. Он уже разливал питье по серебряным кубкам, себе и Ваське медовуху, заречному принцу  кисель.
Васька за кубок и тост говорить:
- Спасибо за угощеньице, господа хорошие. Кладбище недалеко. Коли помру...
- Не помрешь! - перебил его Ермак. - Медовуху варил пророк Игнатий.
- Не помрешь! - подтвердил Гоша-Хант. - Пусть до смерти четыре шага, но ты мне нужен живым и здоровым. Назначаю тебя посланником в «дорогую мою столицу, золотую мою Москву». Будешь дань сбирать с Московии за эксплуатацию Сибири-матушки.
- Задолжали нам, задолжали, - горько вздохнул Ермак. - Но ничего. Приоденем тебя, отправим в столицу. Ходоком от  Лены, Ангары, Киренги.  Глядишь, и откликнутся.
Он вытащил из короба, что под столом, лисью шубу, встряхнул ее от моли и накинул на Ваську.
- Вот в таком виде ты ходок правильный. Кремль тебя за богатыря русского привечать станет, на денежку не поскупится.
- Мне бы еще Золотую бабу для представительства, - напомнил Васька, для чего пожаловал в эту тьму-таракань. - Именами их не проймешь: Лена, Ангара, Киренга... Кремлюки!  А вот на бабу живую клюнут - точняк! Живая баба - это  не имя от нее, это не  шуба. Баба...
- Знаю, - сказал Гоша-Хант. - У меня их целый гарем. Каждая - истинное золото.
- Не все золото, что блестит, - напомнил Васька заречному принцу.
- А та баба, что блестит, там... - махнул рукой Гоша-Хант. - За кладбищем.  
- Ну, так я пошел, - Васька принял на посошок из кубка и повернул к двери.
- Э, нет, не пройдешь. Там заморцы-забайкальцы! - остановил его Ермак. -  Поднялись из могил.
- Нам не страшен серый волк!
- Да не волк, браток! Эпидемия у них. Холера.
- Я не подвластный микробу!
- И не говори! Болезнь предупредить треба, а то заразят часом, потом лечи. 
Кряхтя, Ермак нагнулся за булавой, вытащил ее из того же короба, в котором покоилась лисья шуба, и двинулся на гостя. Но Васька не пустил свою голову на кашку-замарашку. Рванул за порог и был таков.
- Гады! - гремел он по первой зорьке, чувствуя, что за ним по пятам несется смерть. - Больные ходячие, сволочи!

26

Куда выйдет человек, если  за ним гонится смерть? Как бы ни кружил, как ни путал следы, выйдет он обязательно на кладбище.
Васька вышел на кладбище, когда над ним багрово занималась заря новой для покойников жизни.
Мертвяки, либо сдвинутые по фазе придурки, изображающие себя заживо погребенными, брели меж крестов и надгробий, приседали в кустах, рассыпали проклятья. А Добрыня, пятиведерного наполнения санитар, плевал на их проклятья,  пер конем  встреч толпе.
- Сгинь! - кричал, - смрадное племя! Уймитесь, позорники! Что вам, тварям нечестивым,  неймется в земле? Только заразу разносите! Людей заражаете, другов!
- Добрыня! - гудом шла тайга. - Не губи! Не толкай обратно в землю! Мы не по малой нужде! По большой! Тянет нас, тянет! Золотая баба зовет!
- Вы и Золотую бабу заразите, подонки!  А это наше народное достояние! Живородное золото!
- И наше!
- Заткнитесь!
- Всех не заткнешь!
- Молчать!
- Хватит делать нам на голову! Пора рты открывать! - ярились псевдопойники и летели, пихаемые конем,  в разверстые ямы
«Вот оно! - подумал Васька. - Настало! И в этом сумасшедшем вертепе народ начал качать свои права».
- Где это видано? - закричал он во всю глотку, взбираясь на высокое надгробье. - Где это видано, чтобы людей загоняли под землю, когда им приспело выйти до ветру? И к бабе влечет!  К своей! Родной! Золотой!
- Точно! - откликнулась народная масса.
- За что боролись?  
- Да здравствует волеизлияние организма!  
- Даешь свободу продуктам пищеварительного тракта!
- Трактор! Трактор! Наш трактор стоит на запасном пути!
- И баба! - подметил для верности Васька.
- Даешь бабу! - возликовал холерный люд. - Свою! Родную! Живородного золота!
- Мы еще станцуем с ней танго на костях своих врагов! - провозгласил Васька и повел  беснующуюся толпу на  конного санитара-богатыря Добрыню.

27

На хребте человечьей волны Ваську внесло в какое-то подозрительное  заведение, вырубленное в скале: пещера не пещера, храм не храм. Повсюду свечи, лампады. На стенах лики святых вперемежку с портретами Ленина, Сталина, Брежнева, Андропова.
- Золотая баба! Золотая баба! - молитвенно выли люди и ползли на карачках, стуча лбом о каменный пол, в дальний предел, где из ниши, в разрезе двух занавесок, выглядывали женские ножки, литые из чистого золота.
Васька, орудуя локтями, прорвался к самоходящему кладу.
«Есть проба или нет - вот в чем вопрос!» - возбужденно  подумал выкормыш театральных подмостков.
Пробы не нашел. Попробовал на зуб. Стародавний способ подсказал: золото - без обмана! А раз так, то не иначе, как Золотая баба партии, о которой столько говаривалось в Москве, лежит перед ним, готовая к одушевлению. Теперь остается одно - поднять ее из отключки да утащить к себе в «Шарашку». Правда, как это сделать, чтобы не попасться? Вот ведь вопрос - почище Гамлетовского. Однако исконно русский. Значит, и ответ  сыщется.  Не в Дании ведь живем!
Ваське стало душно в лисьей шубе с чужого плеча. Он распахнулся, стал обмахиваться полой, наблюдая за поднятыми из земли пришельцами. Они ползали у свесившихся с кровати женских ножек, вылизывали малахитовые жилочки и посеребренные ногти.
- Солнце ты наше! - завывали. - Мать родная! Заступница!
- Возродись! Покажи нам свое божественное лицо!
Сверху, откуда-то с неба, покатилось - обрушилось на страдальцев.
- Окститесь вы, нечестивые! Не может она вам сейчас показаться! Месячные у нее!
«Кто это?» - подумал Васька.
- Похерья! Это Похерья! - заморцы-забайкальцы  будто угадали его мысли. И понесли вразнобой: - Брось, Похерья, измываться над нами! Мы не столь  часто в святилище лезем! Нам возбраняется неурочное вхождение, даже когда это очень  хочется!
- Месячные у нее, сказал уже раз.
- Вероотступник! Предатель!
- Дворника позову, ободранцы! Он вас всех - живо! Метлой!
И что? Позвал-таки дворника матерого, могучего, щедрого на пинки и зуботычины.
Раз - посыпались людишки из горницы.
Два - растеклись по кустам.
И вопят-надрываются:
- Каждый раз, как встаем из-под земли, у нее месячные.
- Вставайте по расписанию.
- Баба зовет, когда ей заблагорассудится! А ты нам - вставай по расписанию! Кого слушаться? Тебя или ее?
Васька  неприметно для дворника  спрятался за занавеску. 
- Себя слушаться! Себя! - возбудился он, вошел в нишу, да так и застыл, опаленный красотой неземного лица.

28

Очнулся Васька в положении более чем неестественным для человека, только что вышедшего из обморочного ступора. Не на полу. Не на небесах. А в объятиях Золотой бабы. Дивное, еще неживое лицо восточной красавицы смотрело на него живыми глазами, выкатывало на мертвую паутину ресниц живую дрожь, а с нею живые слезы.
Чудно было Ваське  видеть перед собой безжизненную  золотую маску, из глазных прорезей которой било земное небо.
Чудно было Ваське обнимать не случайную барышню из подъезда, а скульптуру, античной красоты и ценности неимоверной, и совершенно не опасаться штрафа за прикосновение к музейному достоянию грязными руками.
Ваське было чудно. Но он на больших скоростях своего природного ума осознал, что вовсе не портит произведение искусства, а наоборот целительно воздействует на него. Где ни проведет своей наждачной ладонью, там трескается золотая скорлупа, вспыхивают пульсики, начинают биться жилки, пробуждается к жизни шелковистая кожа, несущая духовитый аромат женского тела. 
- Милый ты мой! - донеслось до него, как сквозь плохо налаженный микрофон.
- Золотце! 
- Оживаю я, оживаю, Васька!
- Э, постой! Кто тебе имя мое сказывал?
- По телепатическому коду, Васька. Все получено  - все принято. Заряжусь твоей энергией, обрасту человеческим мясом и рванем отсюда.
-  Меня не за мясом твоим прислали. Нам нечем зарплату платить.
- Не боись! Золота внутри не убавится. Так и задумано.
- Тогда учи!
- Чему учить, милый?
- Жизни такой учи! Как жизнь в золото переплавить.
- Только обними меня покрепче!
- Это с удовольствием.
- Крепче сжимай! Крепче! Ох же ты мой - бронебойный!
- Скажешь, -  поскромничал Васька, однако взгляд перевел - интуитивно - туда, ниже, и...  -  О, господи! Ты же мне там  все позолотила!
- Месячные у меня, истекаю золотом, но не боись - живородным, - повинилась Золотая баба. - Еще в человечьем виде не восстановилась.
- Как же я теперь на люди покажусь?
- Так и покажешься. Проба высшего качества, нечего стесняться.  
- А не  засмеют?
- Кто смеется над самородком? Милый ты мой! Иди ко мне!
Ваську позвали. Он и бросился в объятия. 
Ищите его теперь по неизвестному адресу - поблизости от себя...

               
Часть третья
БЕСХОЗНОЕ СЕМЯ         
             
1. ПРИВЕТ ИЗ ЯСНОГО ДЫШЛА
(писано Марусей с любовью во взоре)

В первых строках своего письма спешу сообщить: забрюхатила я, ненаглядный мой Васька. С той самой грозовой ночки, как вернулся ты из аномальной зоны живородного золота. С той самой, когда играли мы в голопузика, считая тебя доподлинно человеком с большой буквы, а меня нареченной твоей Маруськой с мордой Карла Маркса, выкованной нашим кузнецом-умельцем Степкой из рабочих подков коровы Машки.
В том, что понесла я твоего приплодочка, не сумневайся. Он живет во мне - развивается по-родственному. Чую, металлом оброс и на божий свет просится, чтобы заявить о себе на лобном месте, стать на площади встреч солнцу и вовлекать всех  личным примером в счастливое будущее.
А что? Чем мы хуже Московских? Будет и у нас, пусть деревенский, пусть не чугунного литья, но свой «рыцарь незримого фронта», типа памятничонок. И наречем мы его Жорой, в честь Георгия Победоносца. Каково? А? Придешь, положим, на побывку из своего Израиля, а у сельсовета твой стоит. Приятно же сознавать, что это твой стоит, твой, родная кровинушка. Стоит-привечает. И как? По умному, по научному. Рукой, протянутой в завтра. Ну? Васька! Я жду! Приезжай поскорей. Поиграем вновь в голопузика, пока менопауза еще на дальнем горизонте. И  свадьбу сыграем, чтобы  топ-притоп: чертям тошно, а нам весело.

2. ПАМЯТНИЧОНОК

В деревне Ясное Дышло творились дела несустветные...
Солнышко в деревне всходило в неурочное время. И не по месту назначения. А заходило, совсем неприглядно сказать, в кабак.  Пусть кабак считался сельмагом,  но солнышко все равно там не покупало ни на целковый, ни на червонец. Наоборот, с ним происходило всяческое безобразие. Неучтивые завсегдатаи обмакивали его  в стопарь с  водочкой и, дождавшись когда по закону физики лучи его изломаются на донышке, отправляли по матушке в ночное, то бишь для  светила дневного в пути незавидные: хромыхай от наших потребностей куда-нибудь туда, где звезда с звездою говорит.
С луной под напутствие вытяжного алкогольного дыхания вышло полное затмение. Ни ногой в сельмаг после того, как затоварили ее кратеры пустыми бутылками, припрятанными на черный день опохмелки. Мучит себя небесной тайной над кладбищем. Ни в какую не свернет с вычерченной по хмельному кругозору орбиты. Сколько ни поднимали во здравье луны молодецких кубков, ноль внимания на предлагаемые сто грамм. Только бельмами крутит, пугает до ужаса Квазимодами с неподотчетными здравому разуму рожами, которые зырятся в глазены на полночном экране, и каждый с мешком и дубиною: «Разгуляйся, Русь! Раззудись, плечо!». А под Новый год вовсе разошлось, чисто на праздник-масленницу. В самый раскидень-полдень, мать ее пучеглазую, разударилось, будто явилось со свадьбы, потерянную невиность приобретя вдруг.  Тут ей и засветили подобно фонарю придорожному камушком промеж глазен. Погасла, будто от короткого замыкания. То-то было весело керосинку палить и в упор наблюдать за недоливом - «еще граммульку, добавь - не жмись!».
Заведующая сельмагом, он же кабак, Таня Смирная пришибла до несознанки из-за подлого перелива закадычного своего посетителя Закидай Копыто, наукоемкого образованца с университетским ромбиком на лацкане отглаженного загодя пиджака и золотым кольцом на безымянном пальце разводной руки. Пришибла, но опомнилась и привела  в чувство. Глядит в его чувство, знакомое по сожительству, и не  признает в нем знакомых ноток. Дисгармония какая-то складывается из пьяных его песнопений.
- В мозгах порядка у вас нет. Глядите, придет и до вас Божий странник, памятничонком уродившийся на людях, - выворачивает он из обморочного состояния в мелодию гнусную, камышом не заглушаемую. - Скурвитесь от счастья земного, денежные взносы выплачивая на его постой.
Таня Смирная добавила вшивоголубчику кулачком по макушке.
- Ври-ври, да не завирайся, шкода огульная!
- Кто огульная? Я огульная? - ерепенился образованец. - А ты дырка от бублика!
- Я дырка?
- Ты дырка. Но не боись! Придет и на тебя Божий странник.
- Забрюхатию, поди, господи?
- Дура!
Обидно сказано. Но губки не надуть, фартучком слезы не обмакнуть: а, ишь, правда? И дура, и Божий странник явится. Чего не случается ради российских фантазий? Луны нет. Солнце отправлено по матушке. Вокруг народ грамотный. Напишет еще в складчину куда надо и куда совсем не по адресу, заеди его мухи! Ищи потом будни по праздникам и смотри на Москву, когда тянут тебя вверх за уши. Вновь привела в чувство друга отборного, норовящего отвалить в обморок. Дышит ему в рот удобчивым перегаром, слово из него вызволяет живою  водой аромата винно-водочного производства, качества несгибаемого. Мерещится ей: скажет, наконец, нормально, как человек пригожий: «Сто грамм, и огурчик на закус». Но нет, прет из него зазорное, в сельпо не учтенное даже в авральный час инвентаризации алкоголиков на предмет не сданных бутылок.
- Божий странник, памятничонок... 
Вот что прет из человека, если не дать ему вровень с потраченным здоровьем опохмелиться.
Таня Смирная из мозгов не вышла. Намотала извилину на палец и щелчком в лоб, подлой ревностью травмированная.
- Получай, трендуля мохнатая! Это ты, небось, о Маруськиной чести радеешь.
Сказано было по существу. И с пониманием чести, и с осознанием важности момента.
Случилось так, что передовую скотницу Маруську с головой Карла Маркса, выкованной из подков деревенским кузнецом дядей Степой, возили на выставку достижений пытливой мысли. Вместо племенного быка-производителя. На выставке, сказывали, она и забеременела. Хотя, по уточненным данным, понесла девушка по иной причине, от приезжего в гости Васьки Брыкина.
Словом, забеременела-понесла, и по всей околице споры-разговоры: кого уродит и когда уродится? Вот тут и намекнул Закидай Копыто: «Божий странник, памятничонок». Намекнул и давай храпа давить, будто к Морфеечу от расспросов собрался.
- Будет тебе Закидай, будет тебе орясина! - и хрясть по затылку. - Приходи в себя, а то душу из тебя вытрясу! - и добавила, той же ревностью  экстерном, если по-иностранному, обученная: за ревность на суде поблажка выйдет.
Угрозы не подействовали на признаки жизни. Их Закидай Копыто не подавал, как не подавал и чаевые. Клюкал носом стол, пахнущий стиранной в хлорной водице скатеркой, и витал в облаках, где залетные алкоголики свили гнездышко у дупла с птичьей закусью. Там, с высоты птичьего полета, и разглядел он в траве-мураве вздыбленную животину Маруськи, возмечтавшую вынести из-под Васьки Брыкина живого памятничонка в честь дня рождения товарища Ленина, что заради трудовых достижений всегда выходил по субботникам.
- Памятничонка бы родить! - зрело в ней, что сверху различалось по мечтательному выражению откормленной физии, на всходе родовых схваток. -  Будет кому выставляться здесь. У сельсовета.  А то все гопники и срамники - некому руку пожать!
Добрые мысли вынашивала Маруськина головушка, пока чрево ее пузырилось и млело в надежде на музейную реликвию собственного кустарного изготовления.
Стал ей являться промеж бровей разлюбезный друг Васька Брыкин, по всем житейским подозрениям папанька собственного сына. Весь из себя потустороненький, значит, участковому не поднадзорный. Ходит-бродит. неприкаянный, вокруг тела. Смолит сигаретку за сигареткой и взглядом пытает: долго еще пузиться?  Заждался, сил терпеть нет никаких!
Столь же добрые, но иного, более приземленного качества мысли посещали и  витающего над роженицей в невесомом своем состоянии  Закидай Копыто.
- А что, если встать промеж личных твоих интересов, Маруська? Вообразить памятничонок не на постаменте, подле сельсовета, а в лавке утильсырья, в бросовом чугуне-железе, у самой мартеновской печи. Глядишь, зачислят в металлолом, денежку-кормилицу положат. Будет на что…
- О! Боже!  - ахнуло вдруг в мире невесомости.
По узаконенному издревле пути пробирался к свету ребятенок мужского пола. Но не простой - выкуси! Чудо-чадо, золотоносного типа! Ручки - чистое золото. Роток  -  не налюбуешься, в золотом обводе губ. Ни дать, ни взять, живой самородок.
- А-а-а! - неслось  вверх, распугивая белесые привидения.
Закидай Копыто, не растрачивая удивления без пользы, поинтересоваться у новорожденного самородка:
- Ты меня уважаешь?
Заодно выяснить бы, не забыть, сколько весит парнишка - драгметалл все же! А он ныне в большой цене и уважении, в особенности,  если младенческого веса целых три кило пятьсот грамм.
Что еще будет, когда вундеркинд такой не запозднится в развитии, подрастет да прибавит в теле?
Дальнейшим мыслям Закидай Копыто ходу не дал. Из дупла с птичьим закусом его душу востребовали  к Богу. Но как ее отдать? Прежде надлежало вспомнить, где хранится эта заначка. Напрягся: ага, на донышке бутылки.  И очнулся.
- Пришел в себя, - обрадовалась Таня Смирная, и чмок в уста ненасытные, чтобы от вкуса губ ее влажных тотчас опохмелился. - Ну, и что? Что там видел?
- Там Маруська!
- Что? Оборзел!
- Рожает!
- С кем не бывает.
- Она  - курочка Ряба! - удушливо взвизгнул Закидай Копыто, теребя ворот рубашки, будто опять ему привиделось нечто несообразное реальной жизни.
- Курочка на обед.
- Причем тут обед, если выпить надобно? Рожает она - верь на слово! - как курочка Ряба. Золотого приплодочка. Сам того видел, когда душу отдавал Богу.
- Золотого?
- Золотого!
- А проба?
- Пробу сами поставим, как снесем в ломбард!
- А Маруська позволит?
- Пригласим на третьего!
- Она тебя «пригласит»! Кочергой!
Екнула в человеке селезенка, игнорируя  печень вместе с ее циррозом, и воспротивилось что-то в нем собственному наговору.
- Нет, в ломбард не понесем. Что нам эти грошики? Все одно - пропьем. Лучше…
Но что «лучше» он не сказал, уронил голову на руки и зубами впился в обручальное кольцо на безымянном пальце разводной руки: так, на укус, определял он качество золота, которое, сколько ни кусай, счастья все равно не приносит.

3. ИЗ ИЕРУСАЛИМА В ДЕРЕВНЮ ЯСНОЕ ДЫШЛО
(письмо бывалого морехода Васьки Брыкина
бывшей законной подруге Марусе)

Маруся, милая ласточка! Все дураки, кроме умных. Ложись на крыло, а уж соломку, не трусись, подстелем.
Ты дородная, что копилка из самоварного золота. Я могуч, как дуб, и достоин доверия. Твой милый мне рубль не в кабак снесу, а на черный день положу, чтобы сохраннее был, ежели придется возвернуться.
У нас в Израиле есть, чего не придумаешь. Апельсины есть, мандарины и плантации цитрусовых! Что за тварь тут не водится, диво! Коровенки с  выменем, что твоя ракета-носитель. Куры - гиревики, не куры! А бараны! А верблюды! А люди! Разных цветов и оттенков, как на митинге дружбы народов имени Лумумбы.
Только тебя здесь не водится. Жалко. Войди в положение, Маруся! Выходи за меня еще раз. И концы в воду.
Ежели помнишь, Маруся, все мы люди умные. У каждого хватает на два путешествия из того, из Петербурга в Москву. А я на поверку вышел умнее прочих. Махнул за кордон и домахнул аж досюда, до самого Иерусалиму. Но не того, что у околицы, под столицей нашей Москвой-матушкой, а того, что - взглянь на географию - чуток подальше, на самом что ни на есть Ближнем их Востоке, взрывоопасном и террористами засеянном, как твой огород картошкой.
И что, милка-копилка? Иерусалим, он как Москва, но поменьше в плечах. А все остальное, голову на отруб, похоже. Тут и подворья нашенские. Тут даже площадь, и та названа по рабоче-крестьянски - Русскою. Во как нас уважают!
Дуй, Маруся, сюда. Не пожалеешь. Пристроим! Будешь как у Бога за пазухой. Место укромное и пристойное. Хошь, блюди, хошь… Кстати, тут на все это - ноль внимания. Свобода, так сказать, у них половая. Во имя сексуальной революции. Недаром же - «пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Соединимся, а?
Мы же общими усилиями такой им фунт изюма выдадим, загляденье, право. Дым коромыслом, дух вон.
Тут витамины, не чета нашему буряку. Авокадо - это ихняя ягода, специально придуманная как лакомое блюдо. Здесь это не дефицит, а вот выслать тебе не могу. Не принимает эту ягоду российская почта. Считает, что на буряке прочнее зиждется первичная ячейка государства. Забивает баки, гад-почта!
Без Мичурина скажу, буряк такую газовую атаку проводит в желудке, что вся кровь сбегается снизу на подзарядку кишечных заболеваний.
Авокадо у нас цветет круглый год. В отместку за то, что российская почта делает ему от ворот поворот. Дабы не соблазнил слаборазвитые их органы власти на демографический взрыв. А то славянин-богатырь еще на еврейского  Бога польстится и начнет бить поклоны ему до земли. Я-то, признаюсь, с еврейским Богом - душа в душу. Я не трогаю его, он - меня.
Я, милашка-Маруся, свое уже отпел. Пусть без меня восходят в открытый  космос былинные Николаевы, чтобы закрыть его на предмет перепроизводства летающих тарелок. Каждому овощу свое время. Ты - дело другое.
Стеклышко мое ненаглядное! Все мы, Маруся, из одного племени - человечьего. Приезжай скорей, будем жить с тобой, как Большая Медведица с Популярной Звездой.

4. БЕСХОЗНОЕ СЕМЯ
(послание в Израиль Ваське Брыкину от памятничонка Жоры, признанного на основе ДНК за его единоутробного сына)

Папаня, должен тебе сообщить, что уродился я во здравие: сбитым и кормленным. Следовательно, расту, как положено молодцу, не по дням, а по… Думаешь, по часам? По ночам, папаня! Ночь - самое время для роста. И физического и не физического, которое - сознание.
Утром, оставив ползунки, выхожу на работу. Стою у сельсовета с  протянутой в завтра рукой. И такой я для сторонних наблюдателей маленький, что им и смотреть, докладую по совести, не на что. Гномик пузатый - а не памятник! Но это с первого взгляда. А со второго, через день, глядь, я уже на вершок выше и рука моя на стежок дальше к горизонту протянута.
- Тьфу-тьфу, сгинь с пьяных глаз, что за натюрморт такой! - талдычат  некоторые прохожие из малосознательных.
А не натюрморт я отнюдь, нет, не натюрморт! Истинно говорю, живой памятничонок, растущий в габаритах, согласно предписанию свыше. Почему так говорю? Потому, что так думаю! Мамка мне то же самое говорит, и то же самое думает. А посторонние, которые вредные, думают по-другому и говорят мне по-другому: «бесхозное семя». Это они мне говорят, а думают о тебе, папаня. Бросил нас, говорят, ускакал в заграницу, и там навроде памятника проживаешь. Денег у тебя, говорят, куры не клюют, богатств, что никакой ярмарке мало не покажется, а чтобы поделиться - так никакого желания. Не принимай, конечно, за намек чтиво это, доходчивое до сердца. Проблема в  ином. Опаска вокруг меня бродит, как спущенная с поводка собака-ищейка. Того и гляди, похитят меня насовсем, и пропадать мне выйдет пропадом с молодых-юных лет. Дело в том, что конфузия получилась с моим рождением.  Уродился, как все. По весу, то бишь. А качества не телесного, а совсем инородного, если взглянуть на мой человеческий облик. Весь я сам, словно из золота вылитый. Червонного, надо сказать - не запамятовать. Вот и охотники на мое тело тут появились, в музей обещали продать, чтобы я всенародно там выступал, при стечении публики. А не стоял, как пентюх, у сельсовета. Причем, за бесплатно. Но я, в отличие от иных, что без понятия, стою за бесплатно. Сознательный! Иногда даже книжку держу в руке, чтобы догадывались на просторе мыслей, что образование свое не под хвост коню положил, приберег для освоения грамотности и попутной начитанности. Недавно в библиотеке нашей, по природе сельской, а по призванию общественно-полезной, выискал брошюрку, доступную пониманию любого, даже малоразвитого ума. Вышла она в свет из библиотечки «Огонька». В 1938 году. Называется «Марийские частушки». И поется в ней такое, имей в виду, на  русском языке:

Кто же больше рад, чем мы,
Кто же может быть печален,
Кто же больше рад, чем, мы,
Что у нас есть мудрый Сталин?

Напоминаю тебе, папаня, народ у нас - не дурак. Разом стишки эти вызубрил и свои куплеты приплел. Словом, потребовал народ в куплетах  своих и от меня быть мудрым - не хуже Виссарионыча.

Памятничонок наш мозгою
Не слабже Сталина, поди.
Глядите, он одной ногою
Других народов впереди.
А ведь нога его - какая?
На вид червонного фасона,
Такая точно золотая,
Как и Российская корона.

И что? Допетрил, папаня? Нет? Тогда докладую: сочинять народ мастак, а вот печатной машины у него, как не было при Сталине, так нет и поныне. Поэтому сочиняет, как встарь, в уме, а пишет… Понятно, на заборе. Вот книгочеи и прочли, за ум взялись, в музей предложили меня сдать за наличные, а музейные работники вызвали психиатров и давай метлой выгребать из их мозгов сор. Думали, благое дело делают, возвращают людей в сознанку. Гребли-гребли, умаялись. Стали вопросы задавать.
- Нога золотая?
- На вид  червонного фасона.
- Проба есть?
- На зуб пробовали.
- Годится на холодец?
- Да золото это, золото!
- Принесите кусочек на проверку.
Вот-вот, чувствуешь, папаня, что за подвох учинили мне психари с  книгочеями? Кусочек золота подай им на проверку. Для них это золото безымянное, а для меня при полном имени-отчестве - палец, либо большой, либо мизинец. Кукиш им с повидлою, а не одушевленный предмет моего тела. И, понятно, рванул я от сельсовета. Куда? Даже тебе адрес не сообщу по причине опаски за жизнь. Но должен заметить, вскоре мне повстречался в приблудном моем месте некий полузнакомец. Внешне он был не ахти. В глазах светился идиотизм. Думалось, упал с луны, и не куда-нибудь, а в придорожную канаву, откуда и вышел в люди, чтобы со мной побалакать. Оказывается, он из  новых русских, поиздержавшихся на бизнесе, и теперь ищет спонсора, чтобы начать все сызнова. Прослышал в сумасшедшем доме, как гребут-выгребают сор из мозгов книгочеев, что хотели сдать меня за деньги в музей, и смекнул: я и есть истинный спонсор, ходячий, как говорится, капитал. И никакого Маркса читать не требуется, поручкуйся со мной и ходи в моем сопровождении на  любой променад, каждый мздоимец поймет - это товарищ денежный, должно ему и порадеть в открытии бизнеса. Не оскудеет в будущем мошна его, не обеднеют закрома, будет чем порадовать глаза свои и погреть руки. Ну и взял меня с собой, чтобы с ним ходил навроде его траченного молью кошелька. В трактир завернем, поедим-попьем, потом он соскребет пыльцу с кожицы на  моем лице, и давай пудру эту золотую внедрять в загребущие руки заместо денег. Словом, живи, будто кум королю и жируй тишком. Однако, не во благо, разумеется, завелись  по округе подглядывающие глазки, подслушивающие ушки и заемные языки, будто из государственного банка завезенные в нашу  тьму-таракань. И надоумили эти приблудные языки моего мздоимца принять на лапу до кучи американских президентов, выглядывающих в народ с зеленых червонцев не нашенского производства, и выдать меня с потрохами им на обследование. Да-да, без анализов, но с потрохами. Очень уж им охоче было посмотреть, что у меня в животике делается, если даже «говнодули» мои, выходят на поверхность их научного интереса в виде самородков чистого золота. Умные-умные, но дураки. Разрежут мне животик, посмотрят, а что дальше? Я сам - родной себе человек! - не знаю, отчего всякая каша, трава-ягода да мясо переваривается у меня в драгоценный металл. Как же им узнать, вовсе чужакам? Посмотрят - подумают, ни к чему разумному не прислонятся, а меня запечатают в холодильнике до лучших времен, когда их наука дорастет до понимания. Херушки, голубчики-старатели, не быть на вашей улице такому фарту! Лучше драпу дать, чтобы пятки сверкали. Придумал такое и совершил. И потеперь я в бегах. Где? Даже тебе не сообщу. Но пока еще целехонек и жив, чего и тебе желаю, дорогой мой папаня.

5. БЕС ЗОЛОТОГО ПРИПЛОДА

Когда Закидай Копыто очнулся в очередной раз, он припомнил: где-то здесь шастал памятничонок. «У Гамлета «быть или не быть», а у меня «где или нигде», - с гордостью за свое образование подумал человек и покинул на  нетрезвых ногах питейное заведение.
Шел он в правильном направлении, считал Закидай Копыто. Значит? Все верно: куда не иди, до адресата дойдешь. А кто адресат? Памятничонок! «Как его звать-величать?» - еще раз стойко подумал и удовлетворился пришедшим на ум именем - Жора. «Памятничонок Жора, да-да, так он и прозывается, если в паспорт заглянуть живого любознания ради». А если заглянуть себе под ноги, то и след искомый отыщится. И заглянул. И увидел. На тропке, ведущей за горизонт мысли, увидел и отыскал - нечто похожее на искореженный в огне палец. Присмотрелся. Так и есть - какашка. От памятничонка.  Непростая,  стало быть. Ведь какашки от него на вес золота. Взвесил, принял на зуб - тяжелое да золотое. Драгметалл, одним словом, поспешай в ломбард, будет на опохмелку и дневные расходы. Но, если честно признаться себе самому, что тут же и сделал Закидай Копыто, дураком он не был - ни по паспорту, ни по призванию, ни по недосмотру родителей. Умным был и желал им остаться. Вот и не повернул в ломбард, а пошел, как гончая, на запах… Чего-чего? Не то думаете! На запах золотишка. Пошел и дошел.
Между трех сосен, головой в кусты, лежал памятничонок Жора и мучился животом. Должно быть, от несварения желудка, - поразмыслил и решил образованец. - Да и кто сварит в желудке приварок самородного золота, когда подавай для этого дела печь раскаленную? Или?
Тут его осенило. И он,  вспомнив о застарелом запоре, вытащил из  нагрудного кармана пиджака, что рядком с университетским ромбиком, припрятанную на черный день таблетку. Облизал ее языком, чтобы скольже получилась и сунул в рот памятничонка. Тот вздохнул, глотнул и с облегчение открыл глаза:
- Чего тебя надобно, друже?
- Ничего лишнего. Только и того, что и тебе.
- Мне - облегчиться.
- И мне того же.
- Во даешь!
- Да не даю, наоборот. - Но что «наоборот» вслух не сказал и в уме промолчал, хотя  подумал, правда, в иносказательном виде: «Ты облегчайся, а я за тобой приберу». И прибрал,  в точном соответствии с тем, как подумал в иносказательном виде. На  двести-триста грамм прибрал золотишка, мелкого, как песочек, после обработки пургеном.
Когда у человек не грамм - не два столь денежного порошка, то, разумеется, ему не терпится взвесить свое богатство, сосчитать на арифмометре, сколько накапало барыша, и прикинуть на пальцах, как бы этот барыш удвоить, утроить, учетверить. В отношении - удвоить, утроить и даже учетверить, мозги высшего образования, что имелись у  Закидай Копыто, сразу смекнули по пьяной лавочке: «Пареньку надобно закусить!». А в отношении - «взвесить» вышла заковыка. В ладонях не взвесишь, ошибешься на чуточку, а это в башлях  норовит выскочить на сотню-другую. Что же предпринять?
Идея возникла, как это и принято у пьющих не только воду людей, спонтанно, причем, самая правильная. Идти нужно туда, где есть закус и весы, в кабак к Тане Смирной, заодно там можно и обмыть таежный  фарт - намыленное с помощью пургена золотишко.
И что? Да нечего! Памятничонку Жоре и без уговоров хотелось кушать, а с уговорами захотелось и выпить. И он пошел следом за уговорами. Прямиком к Тане Смирной.
Таня Смирная была еще та молодуха. Полночь-заполночь, клиенты разбежались, а кто не добежал до избы, спит  во времянке - под столом, либо в  проходе, мешая телом закрыть на ночь входную дверь. Вот в нее, незакрытую, и возвернулся Закидай Копыто с каким-то юнцом, физией на Маруську с мордой Карла Маркса схожею.
- Дай пацану похрумкать чего калорийного, а мне выпить!
- Мало ты сегодня выпил? - взвилась на скоростях Таня. - И все на мой  счет!
- Плачу золотом! Неси весы, отмерять будем.
Таня ахнула, всплеснула руками - и на кухню. А оттуда с яичницей-глазуньей, что скворчит салом на сковородке и разбрызгивает калории во все стороны. Пьяные алкоголики потянули с пола носом, приподняли на вкусные запахи головы. Но Таня  поспешно:
- Не вам! Не вам! - и носочком сапога приструнила непокорные головы, отправив их в дальнейший сон.
Закидай Копыто пододвинул памятничонку Жоре сковородку.
- Съедай, съедай, пацан, без остатку. Больше скушаешь. Больше покакаешь.
- Я кушать хочу, - сказал памятничонок, забыв про таблетку пургена, которая, сволочь, сразу о себе и напомнило.
Не успел откушать и половину съедобной яичницы, как потянуло его в туалет. И пока Таня бегалась к прилавку за весами, он  - раз-два-три - сделал свое непостыдное дело и вернулся к столу - доедать угощеньие.
- А где каки? - открыл большие глаза Закидай Копыто.
Открыл большие глаза и понял. Да теперь это золото в выгребной яме. И бац по роже  своей ненаглядной наперснице.
- Дура! Чего же ты горшком не обогатилась в своем туалете?
- Сам дурак! - возмущенно отозвалась она. - Зачем туалету горшок? Хватит ему и дырки на сидяке! Мои клиенты чаще ходят под себя, чем в  уборную.
- И то правда, - вздохнул Закидай Копыто. И надоумил Таню изготовить из  лосиной шкуры объемный мешочек, который по-умелому привесят они к заднему проходу памятничонка, чтобы лишнее золото не утекало на прокорм  говняных миазмов, а оставалось людям. «Все остается людям» - вспомнилось университетскому образованцу название давнего фильма, где артист  Черкасов, под видом всезнающего физика, доказывал православному священнику, что Бога нет, доказывал-доказывал, а затем и умер, чтобы убедиться, прав ли был в безумное время атеистической пропаганды. «Да, - подумал о фильме. - Были люди в наше время, эксперименты ставили на себе. А мы? Мы на других!»
- Кушай! Кушай без остатку, - вновь пододвинул сковородку памятничонку Жоре. - Не пропадать же добру, как твоему золотому разносолу, что по-пустому укатился в унитаз. 

6. ГОСТИ ПРИБЛУДНЫЕ - СВОЛОЧИ ПРАЗДНЫЕ

Говорят: свет далекой звезды идет до Земли тысячи лет. Но не говорят - помалкивают, что запашок свежей водки обегают всю тайгу по три раза кругом, пока не возвращается к искомому кабачку. Почему - искомому? Потому что в тайге кабачок всегда - искомый. А кто ищет? Правильно, тот всегда найдет. И нашли.
Было уже за три часа ночи, когда в питейное заведение Тани Смирной завернули вовсе незнакомые посетители. Морды - во, животы - во, на запястьях браслеты, на пальцах перстни. А между них краса ненаглядная, и подана без упаковки, в голом, можно сказать, виде, если сбросить с нее накидку.
И что? Ничего - сбросили. Сбросили и представили:
- Сольвейс, скандинавская дива заморских кровей.
- Ага! - догадалась Таня Смирная. - На родине этой дивы сухой закон, вот и заявились сюда, обмыть, закусить, занюхать.
Логически верно рассудила Таня, но не угадала. Заявились они по другой  причине. Эту причину тут же и обнародовали.
- Где тут у вас хлопец - золотоношник?
- Нема его тут и никогда не присутствовало, - сразу нашлась подавальщица, выступая вперед, чтобы прикрыть своим телом памятничонка Жору.
- А ну сторонись, бледная спирохетка! Мы сюда не за сифилисом явились.
- А я вам ничего другого не позволю унести из нашего заведения! - разъярилась Таня, будто в действительности могла обладать столь экзотическим продуктом неизвестного предназначения.
- Сторонись, сторонись… Он - золотоношник. А она - хрустальная душа. Чем не драгоценная пара?
И поднажав плечом, придавив животом, отстранили защитницу, выпустили на авансцену иностранную царь-девицу.
Тут началось, будто на гастролях заезжего театра. Девица в голом  естестве и так бедром, и так ножкой, словно гимнастка она и акробат по взаимности. Попка - прыг-прыг, ручки - шмыг-шмыг. Ножки туда, ножки сюда. Не дать, ни взять, кабаре «Живая натура - не дура». Загляденье, и только. Но умора: перед кем девица эта выкаблучивается? Нет, не перед обомлевшим  Закидай Копыто, перед салажонком Жорой, которому и лет еще никаких нет, хотя высматривает из своего неказистого возраста готовым для сношения мужичком. И что? А то им и надобно, этим приблудным гостям  сволочного племени, младого и незнакомого Сибири. Сношения им надо. Сношение им подавай. Однако не со всеми, разумеется, а с этой заморской соблазнительницей, хрустальной души девицей, вытанцовывающей такие коленца, что  даже у маломощного по нынешним летам до сексуальных подвигов Закидай Копыта     появилась охота. Да-да, охота, дать ей по зубам, чтобы не увела памятничонка  Жору на  незапланированную сдачу сперматозоидов.
- У нас интерес от олигарха Витяни завести золотоносную жилу в его роду, - пояснили наглецы. - Через  жену его… эту, - указали на вихляющую бедрами  Сольвейс, и через этого… - указали на уплетающего яичницу и измазанного желтком, словно золотой пудрой, Жору.
- Я кушать хочу, - сказал памятничонок.
- Он кушать хочет,  ему не до секса, - пояснил Закидай Копыто, полагая, что захожие мордоворезы не понимают своего родного русского языка.
Они и не поняли.
- А девушка хочет секса!
- В этом доме секса нет и не будет! - испугалась неизвестно чего, может, иностранного слова Таня Смирная.
- Это мы еще посмотреть! - с неприятным акцентом самоуверенности и вседозволенности ляпнула Сольвейс и вызывающе выставила грудь над яичницей, чуть ли не сунув сосок в рот парнишке.
Он отпрянул от неприятного подношения. А Таня Смирная, свирепея на глазах, закричала:
- Лучше я  сама от него забеременею,  чем позволю сделать это тебе, сука!
- Что? - возмутилась от  такой наглости заморская дива. - Погляди на себя! Где кожа, где рожа?
- В ломбарде! - не растерялась Таня. - Зато я на родине, а ты на чужбине.
- Далась тебе это родина. У меня джакузи, а у тебя.
- У меня  в квартире газ. А у вас.
- А у нас унитаз. Не дырка в сральнике, - еще больше возмутилась заморская дива.
- Ах так… Тогда знайте. Наш памятничонок только что… дайте не соврать… десять минут назад уронил из своей какалки полкило чистого золота в наш неухоженный сральник. Не верите?
Таня Смирная была поражена: ей поверили на слово. И мало того, полетели туда, куда ходят пешком, чтобы не просто убедиться воочию. Но и выгребсти, вытащить на поверхность, полюбоваться, попробовать на зуб - чистое ли золото?
И? Точно! В ту нехилую пору, когда радетели чужого добра копались в дерьме, пачкаясь и  чертыхаясь, Таня Смирная забила досками крест-накрест вход в туалет, написала фломастером «Закрыто на переучет фикальных масс». А затем, подумав с пользой для дела, дала знак дружку своему непорочному: утаскивай памятничонок подальше от непредвиденных сексуальных наваждений, пусть бережет честь смолоду и сперматозоиды сохранит для родины, надо будет, и сама воспользуюсь, чтобы не оскудела русская земля на  самородные россыпи благородного металла.

7. НЕВИДАЛЬ

Собакой не наускать, лагерным вертухаем не выловить - таким оказался бегуном-летуном  Закидай Копыто, как прознал, что спасать надо малого друга своего. И спас - отволок на закорках до потайного сиделища-схрона, что в таежном урочище, в двухстах медвежьих шагах от левобокого берега Лены, у переправы, где лодочник Гоша скрипит на уключинах древними веслами.
Гоша принял их по-приятельски, угостил медовухой, солониной, указал в какую сторону бежать и где прятаться, если по их душу явятся мордорезы, вооруженные сексбомбой скандинавских кровей, что страждет выродить драгоценного, чистой пробы приплодочка из-под памятничонка Жоры. И пошел в деревню Ясное дышло, якобы за водкой в продмаг к Тане Смирной, а взаправдь на разведку. Что да кто? - выпытать и принести по адресу. Пошел - дошел, а, дошедши, ужаснулся. Вымазанные в дерьме представители олигарха Витяни, обязались перед всеми  сельчанами спалить Таню Смирную вместе с ее алкогольным заведением, если не доставят им на случку золотоносного пацана. Что тут поделаешь? Деревенские умники-разумники шапки о землю и давай рядить-судить  -  как поступить?
- Не доставишь им Жорку, так, глядишь, Таньку  сожгут, будто она заодно и Жанна де Арк.
- Не Жанна она, не Жанна! Да и в огне не горит!
- А ты пробовал?
- Никому не дает попробовать, и запрещает игру со спичками. А что?
- Ну, и хрен с ней!  А вот магазин… Чай, денег стоит. И водка при нем…
- Водка! Водка! Товар - денег просит.
- А у тебя их есть?
- Нет их у меня!
- И у меня.
- Вот что, решим кругом, пусть тащат назад Жорку. Он им тут навалит по 96-й пробе с полтинник говна драгоценного, глядь, у них и выйдет на миллион  червонцев. А нам и выпить будет по чину и закусить от пуза. Кто - «за»?
- А что? Дело человек говорит, дело!
- Будем на его суррогате строить свое благополучие.
- Светлое будущее! Светлое будущее! - вспомнили старожилы прогнозы Хрущева на канувший в небыль восьмидесятый год минувшего века.
- Тащи, мальца и не запозднись! А то яйца выдерем и посмотрим на свет: вдруг и они золотые.
С таким несуразным наставлением Гоша, позаимствовав в долг у готовой к самопожертвованию Тани Смирной две полши, и отбыл восвояси, чтобы предупредить, помозговать и принять решение на дружеском совете. А там, в восвоясях, творилось форменное безобразие, облаченное под иноземную аномалию. С неба спустился человек-нечеловек о двух ногах, о двух руках и…двух головах. Спустился, и шел бы себе на речку - купаться, но нет, двинул в хибарку Гошину, в сиделище-схрон памятничонка Жоры и его покровителя.
- Йом тов! - сказала одна голова.
- Хорошего дня! - перевела вторая, работающая за толмача.
- Чего пожаловал? - перекрестился атеист Закидай Копыто,  вскакивая с лежанки, где тихо поклевывал носом, убаюканный  воспоминаниями о тихой и спокойной жизни у прирученного столика в питейном заведении своей телесной и душевной подруги.
- Они по,  кидей локахат отхем ба олям охер.
- Какой хер? - опешил Закидай Копыто. - Мы тут не того. Нормальной мужской ориентации.
Вторая голова-толмач поспешно перевела, чтобы у землян не создавались ложные предположения.
- Я здесь, чтобы взять вас в другой мир.
- Какого черта?
- Ло! Ло Сатан! Алохим шолех оти!
- Нет, не Сатана! Бог послал меня.
- А не мог он тебя послать еще куда подальше.
- Леан?
- Куда? - прояснил переводчик.
- Шел бы ты на…
Но посланец небес,  истинный или фальшивый - не важно, так и не услышал, куда ему следует направиться. Сзади на него набросился памятничонок Жора и ловким движением довольно сильных рук открутил ему голову. Какую? По недомыслию - толмачевскую, и вестник потустороннего мира остался без переводчика.
И весь его инородный набор заранее заготовленных слов  выродился в пустопорожнюю болтовню. А ведь  не будь памятничонок настолько скор в своих убийственных начинаниях, он услышал бы, что ему совместно со спутником  намечена бесплатная космическая командировка за кордон нашей вселенной. А там надлежало набраться добавочных знаний, чтобы по возвращении на лучшую из планет передать ее обитателям божественные планы по переустройству жизни на новый лад - без войн, голода и бедствий. Но… Не услышал. Не понял. С кем не бывает? И давай крутить  вокруг оси вторую голову неопознанного пришельца. Тот и вскрикнул, тот и охнул, и, сбросив с себя беспощадного сидельца, устремился в небо.
- Ох, ты мать моя! - вздрогнул Закидай Копыто, как увидел, что у воздушного странника внезапно отросли крылья и он засветился, будто солнечный лучик. -  Во природа дает, чего ни придумает!
- Это же божий ангел, - догадался памятничонок Жора. - А я ему голову отодрал, словно это качан капусты.
- Ангелу смерть не грозит и с одной головой! - заметил его старший наставник, но как-то не совсем уверенно: все-таки изучал в университете материалистические науки, а там ничего не сказано о потусторонних таинствах. Остается строить догадки. А они не даются  уму, привыкшему соображать на троих. Тут-то он и получил удар  под дых, но, понятно, морального свойства. При двух головах ангела можно было принимать за двоих, на третьего завсегда согласен он… Что же получается? То и получается, что имелась возможность сообразить на троих, и - на тебе - улетучилась за  облака. Ищи теперь случай. Даже если заявится Гоша, все равно недобор - малец не в счет! Правда, если Гоша придет не один, а с  бутылкой, то тогда, конечно, математика пойдет другая. Высшая, согласно которой дважды два дает пять. «А что? - увлекся любитель белоголовочки. - И дает! Было бы куда наливать».

8. ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ПРИВЕТ ИЗ ЯСНОГО ДЫШЛА
    (писано Марусей опять с любовью во взоре)

Дорогой мой, не склонный к измене незаконный супружник. Докладую тебе по чести,  что твой отпрыск Жорик совершенно отбился от рук и шастает   теперь неведо где. И все по причине золотоносного заболевания, полученного при рождении. Мог бы, конечно, уродиться как другие. И ходил бы под себя по-человечьи. Ан нет! Золотце мое из себя выдавливает одноименный металл, и плодит завистников и погубителей. Каждому хочется руки погреть у его драгоценного говна. И что за люди? Люди-нелюди! То его тащат на анализы, то его волокут на психическое обследование. Иди-растолкуй им, наукообразным, в завивках, погонах, капроновых чулках и белых халатах, откуда есть пошел сей здоровый золотоносный дух от русского мужичка. Пытают его наукой, а правду им в матку, так зараз  сочтут за дурачка. Хотя, конечно, дурачкам счастье. Вот и ему привалило - через тебя, незаконного моего  супружника, не склонного к измене. Помнишь, когда ты играл в голопузика с Золотой бабой Сибири, обладающей такими же свойствами своего нержавеющего организма, как ныне наш Жорик, то твой писчий… нет, писучий… нет, правильнее сказать, детородный инструмент позолотился. Вот и думаю-смекаю, занес ты в меня изнутри ее неземные способности, и вышло наружу в результате девятимесячного брожения в потемках чадо чудесное живородного золота: умом не постичь, на пальцах не растолковать. Только и остается восхищаться да вслух говорить: не оскудела земля русская!

9. НАДЕЖНЫЕ ГОРИЗОНТЫ
    (еще одно письмо бывалого морехода Васьки Брыкина
    бывшей законной подруге Марусе в деревню Ясное Дышло)

Маруся!
Легко ли придумать родину? Никто не знает. Но евреям удалось. Не успел появиться на свет, как - пожалуйста! - в сознании вырисовывается Израиль, а в подсознании Земля обетованная. Так всегда, в любом поколении. Родись хоть тысячу лет назад, родись хоть через тысячу лет вперед, когда и самой Земли-матушки не будет, если не остановить потепление. Я родился тогда, когда надо. И еврейского во мне, почитай, всего на чекушку - ту, что отлила мне бабулька через маму-кормилицу. Все остальное - русское с малым приварком татарского: раззудись плечо, размахнись рука. Посему наше сокровище береги. Приеду - выпорю, чтобы не шастал неведомо где, да определю в детский сад строгого режима. И гостинцы - пообещай - привезу. И несгораемый ящик, чтобы богатства его организма не в ломбард носить, а за железную дверцу. Заживем, чай будем пить с калачом, и в гости ходить, сувениры носить: вам каканьки и вам каканьки, золотые, 96-ой пробы, мы не жадные, мы поделимся. Так что о тебе Маруся и впрямь заговорят: посмотрит - рублем одарит. А? Какие надежные горизонты вырисовываются! И тот, кто с песней к ним по жизни зашагает, тот никогда и нигде не пропадет.

10. ПЕРЕПРАВА - БРАВО! БРАВО!

На переправе дули вульгарные ветры, прямиком под трусы. Гоша смахивал пот со лба, ворочал двужильными ручищами, загребая лопастями воду. И с сожалением думал, что зазря скинул брюки перед отплытием: дал комарам лазейку ходить до ветру куда не надо.  Прихлопнуть, либо почесаться не моги, сбавишь ход, разгоняйся потом. Эх, жизнь-житуха! Кому-то из заезжих  пентюхов раздолье сибирское, а ему мука смертная. Рябь в глазах, зудеж в ушах. Э, да это не комары вольницу празднуют, это… Оглянулся Гоша с широким поворотом головы, ах, ты господи: позади катерок-моторка, мордорезы столичные у винта, баба скандинавская стоймя на носу  -  волосы вразлет, груди на выпуск. Выследили, сволочи, сейчас Жорика брать будут, потащат под венец и в супружескую кровать на медовый месяц. Не дам им Жорика на убой его телесных возможностей. Лучше сам…
Дальше Гоша не додумал, поняв несуразность ходячей по мозговым извилинам мысли. Бесхозного семени, понятно, и у него довольно, но червонного наследника олигарху из оного не вынести даже под полой. И все же - душа враздрай, мужество наружу - развернулся в два рывка и пошел на таран.
- Врагу не сдается наш гордый «Варяг»!
И последовало: трах-бах, кряк-бряк, и полный мрак.
«Каково?» Подивился Гоша содеянному, когда очухался на дне реки Лены в объятиях форменной русалки. Пригляделся, отнюдь не хвостатая рыбина женского племени охватывает его за шею руками-водорослями, а самая что ни на есть Сольвейс. Прильнул к ее губам своими, надышал в полуоткрытую над язычком впадину свежего воздуха из запасливых легких и выволок на поверхность. А здесь - куда ни посмотри - всплески воды от плавающих в растерянности мордорезов и щепки от их суденышка.
«На воде мы не утонем,  и в огне мы не сгорим - будьте покойны», - столь песенными словами, пригодными даже композитору на примерку новой мелодии, клубило в груди у Гоши. Он заволок озноблую, постукивающую зубами девушку в свою непотопляемую посудину и давай наворачивать на веслах - быстрей и быстрей к причалу, на лужайку, у опушки тайги, где костерчик, где уха наваристая, где…  Нет,  выпивка у него с собой, в брючных карманах, в каждом по бутылке. Затем и снял загодя штаны, чтобы случаем не выронить при гребле.
Сольвейс, после клинической смерти слабая духом на восприятие жизни, ощутила под собой на дощечке-сидении некий округлый предмет, напоминающий по конфигурации что-то знакомое. Дотронулось рукой - да-да, и прежде касалась этого, да-да,  для радости и согрева… И выволокла бутылку из Гошиного кармана, оставленного без присмотра,  присосалась к горлышку - буль-буль, чмок-чмок.
- Эй-эй! - насторожился матерый паромщик. - А мне? А?
- Бэ! - отозвалась пьяная с трех-четырех глотков утопленница.
- Закидай-Копыто тоже выпить не дурак! И Жорка, даром что пацан - необученный! - напомнил о собутыльниках.
- Научим. Я из-под него родить должна. Такое у меня поручение.
- Нет, девушка! Даже будь ты красотка из высших эшелонов власти и   бизнеса! Нет и нет! Жорку до сраму с какой-то заезжей кухлей мы не имеем права допустить. Честь Ясного Дышла дороже!
- Права вы не имеете, согласна, - не перечила поддатая особа первой женской свежести. - Какие у вас права? На управление лодкой? Или автомобилем. А вот у меня… Я не могу ослушаться Витяни. Голову оторвет, волосы снимет на парик и отправит в Африку соблазнять крокодилов.
- Олигарх?
- Олигарх! И не только. Судьбоносец земли русской!
- Откуда наслушалась?
- Сам говаривал, что американцы его так надоумили.
- По-фински, по-шведски?
- По-американски, под ручку с долларом.
- И ты все поняла? - допытывался перевозчик.
- Как не понять? Я же не халамудница какая. Такая же, как ты.
- Но скандинавских кровей?
- Какой воробей? Да, русская я, русская вся целиком - и на вкус, и на цвет. И он русский. И говорим мы на одном языке, от мамы и папы.
- А что же в тебе скандинавское?
- Прикид! Чтобы наши мужики не приставали, не тащили на сеновал.
- Что так?
- На сеновале блохи.
- А тебе подавай…
- Мне все от кутирье…
- Тогда держи конец, причаливать будем.
Девица потянулась к Гошиным трусам.
- Не туда, не туда, дура! Вот тебе канат с арканом, это и есть конец. Забрось его на тот столбик… Видишь, вон тот, что на бережку, справа.
- Вижу.
- Ну, и забрось.
Хмельная красавица сначала не справилась с задачей, потом попробовала еще раз и - о, чудо! - получилось.
- Забросила твой конец на столбец! Что теперь?
- Теперь - все! Приехали. Пойдем допивать.
- А Жорик?
- С тебя хватит и водки!
- Нет-нет! - Сольвейс, теряя равновесие, шаловливо погрозила пальцем. - Не нарушай мне сексрежим, халамудник!
Гоша подхватил заморскую гостью под мышки.
- Твой режим - спать!
- С кем?
- В одиночку.
- Убиийственное наказание! - откликнулась девушка и пьяно клюнула носом в плечо спасителя.

11. ОБЕЗНОЖЕННОСТЬ - ВРАГ ЖЕЛАНЬЮ

Добрые люди ходят, ходят и падают. В особень, когда пьяны. Гоша был пьян. Закидай копыто пьян. И памятничонок Жора тоже не рассчитал свои силы, вкусив пару стопок сорокоградусной.
А чего хочет пьяный человек,  если на ногах не стоит и падает? Хочет, чтобы его подняли с пола и уложили на кровать. А еще хочет, чтобы его любили. Ну, а самое большое желание - это, чтобы одновременно его и любили, и уложили на кровать.
Вот и возникло в избе-пятистеннике самое большое желание, вот и развилось до вселенского по размерам. И захотели все сразу - Гоша, Закидай Копыто и памятничонок Жора, чтобы их подняли и уложили на кровать, где в виде нетрезвой Сольвейс дожидалась их любовь.
- Поднимись, Жорик, золотце мое! - вышептывала любовь, постанывая от нетерпения.
- Сейчас, сайчас, дай только сил набраться.
- Нет у него силушки, и не будет! - наползал Гоша на пацаненка, придавливал его животом, дабы не потерял честь смолоду.
- Ему нельзя! Он у нас не подопытный, - бормотал Закидай Копыто. - Не пустим мальца на ваши анализы. Я готов за него принять греховную муку сию.
Но на поверку вышло - не готов. Приподнялся на четвереньки, не удержался в неустойчивом положении и шмяк - плашмя, шишку набил на лбу.
- Ой, мамочки!
- Какие мамочки? Тебе примочки нужны, - здраво рассудил Гоша, посматривая одним глазом на безвольного Закидай Копыто, а вторым на трепещущегося под ним золотоносного шмендрика.
- Ему примочки? А мне - что? - доступная любовь разорялась на одеяле, в самой близи от природных желаний любого мужчины восковой спелости: казалось, сделай шаг-два, протяни руку, и коснешься пахучего тела,  чарующих губ, раскиданных на подушке волос.
Но врешь - не дойдешь, и, как говорится в народе, видит око, да зуб неймет. К тому же - это столь же хорошо известно из народа - око по крутой  пьяни излишне обманчиво, иной раз покажет столь несустветное, что никакой зуб и не подумает оскалиться в пасти. Так и получилось. Вдруг с небес, сквозь крышу, спустился на стол к ополовиненным бутылкам ангел двуголовый.
- Я же тебе башку открутил, - напомнил гостю по несознанке памятничонок Жора.
- Починили, у нас не долго, - пояснила голова-толмач.
- Чего же ты снова?
- Я твой ангель-хранитель.
- Тогда скинь с меня этого обалдуя! Я любви хочу!
- Бавакаша! - сказал ангел по-заграничному.
- Пожалуйста! - перевел на язык,  доступный понимаю.
И - верь не верь - легким дуновением смахнул Гошу метра на три в сторону, к окну, а помятого пацана тем же макаром переместил по воздуху прямиком в объятия девицы такого же легкого поведения, как выскользнувшее из него дуновение.
- Ой! - сказал от испуга памятничонок Жора.
- Мой! - сказала от приступа телячьего восторга Сольвейс.
-  Кого это «мой!»? И  чего мыть? - смутился Ромео таежного разлива. - Меня мыть не надо. Живем на реке Лене.  Все помыто и без указаний.

12. АНГЕЛЬСКОЕ НАПУТСТВИЕ

В лежачем положении Сольвейс была как на выданье. Еще бы фату, и,  пожалуйста, в ЗАГС. Но и без фаты, но и без платья, но и без всего остального, ее тоже можно было повести под венец, когда не одна заминка. Какая? Известная заминка замужных женщин - обручальное кольцо на безымянном  пальце, в нынешнюю минуту наивысшего ликования организма - единственная  одежка, если так позволительно выразиться.
Выразиться, думаю, позволительно. Но представить ее обществу, кричащему под выстрелы шампанского «горько!», скорей всего, нет. Впрочем, не до шампанского, когда и впрямь слышны выстрелы. И не в какой-нибудь  лесной глуши, в собольем распадке, а в близлежащем пространстве, где, выйдя на берег, объявились мордорезы. У каждого по пистолету и запасной обойме, на случай отступления. Бах-бах! - прервали неуместными звуками половой акт, девушке в мозги врубили мигрень, памятничонку ухо залепили зудежом комариным.
- Что? - тревожно посмотрел Жорик на Закидай Копыто.
Тот отвел глаза.
- Что? - еще более тревожно посмотрел Жорик на Гошу.
- Эх! - матерый мужик засучил рукава. - Где наше не пропадало?
- Здесь ваше не пропадет! - сказал ангел, по-толмачевски. - А ты, -  повернул размышляющую на русском языке голову к Жорику: - Продолжай свое богоугодное дело. Помнишь? В Библии сказано: «плодитесь и размножайтесь».
Жорик догадливо кивнул, будто спонтанно вспомнил заветные слова из Библии и готов хоть сейчас, подними его с насиженного места, назвать страницу. Но никто юнца с нареченной красавицы не сгонял, и он - молодой-необученный - простодушно последовал совету ангела. А двухголовый и крылатый защитник его богоугодного дела отворил дверь мыском сапога и  вышел на крыльцо.
- Эй! Вы! Люди пришлые! Уймите свои потешные игрушки, не мешайте богоугодному делу! Порождению нового человека!
- Наша Сольвейс уже высиживает золотые яйца?
- Не выражайтесь!
- Чо еще скажешь? - последовало от реки следом за выстрелом из  «Беретты».
Пуля прошла мимо двух голов ангела, которые, поворотив лица друг к  другу, проводили ее усмешливым взглядом.
- Двоится? - полубопытствовал небесный посланец.
- Отвали! Мы сегодня только водой нахлебались!
И две пули разом  кинулись к цели, стремясь трахнуть в лоб обе головы разом. И что? Оказия не получилась: прошли мимо, по негаданному маршруту.
- Да что это с тобой? - повернулся первый мордорез ко второму.
- Сам мазила!
И вновь они навели стволы на странное пугало,  прицелились, а оно выставило  вперед два указательных пальца, и солнечными лучами заткнуло дульный канал. Теперь какую команду ни подавай пулям на выход, ничего не ладится: ни курок, ни затвор, ни… даже дурная мысль, и та взяла отгул,  выделив рабочую смену для здравой.
- Кто ты будешь такой?
- Для кого?
- Для простого русского человека? Друг или враг?
- Для простого русского я Иван, -  сказала голова-толмач.
- А для непростого, - попались на уловку мордорезы, думая, что интересуются насчет запросов хозяина своего - олигарха Витяни. - Для непростого, того, кто немного и полиглот, я Нави, пророк в переводе. Вернее, не я, а вторая моя голова.
- Что это за ахинея такая - Нави?
- То же самое, что Иван, но читается справа-налево.
- Справа-налево? Выходит, он еврей, а ты русский. А вместе? Что вместе - братья навек?
- И не еврей, и не русский, и не братья, а сам по себе. Проще сказать, божье создание.
- То-то с крылышками! Хочешь быть нам за вертолет? А?
- Зачем вам вертолет?
- Чтобы Сольвейс доставить к боссу.
- Вы думаете, она уже беременна?
- Сам сказывал, богоугодное дело. Не год же ему продолжаться! Раз и двас, и сразу в дамках.
- Дама у нас в единственном числе, - поправил мордорезов Ангел.
- А мы-то не знаем? Все-то мы про нее знаем. И душа у нее хрустальная - знаем. И  сердце - любви полное. Так что… Лучше поди-спроси, кончили они уже там с богоугодным делом?
Из подслушивающей избушки донеслось от Закидай Копыто.
- Кончили! Кончили! 
- И что? Уже беременна?
- Кажись, даже дюже этого.
- А что дюже?
- Рожает! Мать моя, родина!
- Как рожает?
- А так… в голом виде, как мамке и положено по предписанию.
- И кого? Кого рожает?
- Кажись, близнецов.
- Близнецов, это хорошо. А на сколь золотников будет каждый по весу?
- Постой! Постой! Да тут некуда пробы ставить!
- Чего так?
- Дык это не золото.
- А чо?
- Форменный хрусталь.
- Чо? Хрустальные мальчики?
- Мальчик и девочка.
-  Не в тело его  пошли золотое, - рассудительно заметил ангел. - А в душу ее хрустальную.
И  вынул солнечные лучи из стволов пистолетов.
- Боже мой, - вздрогнули мордорезы, - что же теперь будет? Хрусталь - штука ломкая.
И опустили оружие.
- Так что берегите их честь смолоду, - посоветовал ангел, пропуская огорошенных молодцев в избушку на знакомство с младенцами.

"Наша улица” №255 (2) февраль 2021