Юрий Кувалдин "Явления природы" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ЯВЛЕНИЯ ПРИРОДЫ

рассказ

 
Передавать явления природы свойственно человеку впечатлительному, записывающему в дневник о положении луны и солнца, или об отсутствии таковых, что характерно для трехсот дней в году в наших палестинах, настроение меняется даже от сводки погоды, передадут ему, что день будет солнечным, морозным, со снежком, тогда и он становится солнечным, в шубке и валенках, в ненастье падает духом настолько, что даже не в состоянии позвонить правнуку, чтобы пожаловаться на боли в сердце, потому что в непогоду, которая испытывает нас на выносливость круглогодично, все помыслы о больном сердце, вот истинная игрушка для удовольствия - слушать тиканье своего сердца, доедет ли оно колесом до Казани или не доедет, да в такую слякоть и морось разве доедешь, когда хороший хозяин даже собаку во двор не выгонит.
Юрий Кувалдин с внучкой Лизой 12 декабря 2020 года после занятий по лексикологии: сравнительный анализ лексики Иммануила Канта и Фёдора Достоевского. Чувственное восприятие предмета, интеллектуальная обработка, лексическая привязка. Мир воспринимается в слове, изучается в слове, человек состоит из слова. Ты видишь нечто, ещё не зная что, и начинаешь выявлять это нечто, подыскивая для него слова. Вот ежедневная работа писателя - подыскивать слова. Ты уже не в состоянии расслабиться и болтать без всякой задней мысли о чём угодно, как это позволяют себе обычные люди. Ты всё время начеку, постоянно проверяешь себя на соответствие переводчика устной речи в письменную. Это две независимые языковые культуры. Устная речь обедняется, адекватно перенесенная на бумагу. А письменная речь, воспроизводимая устно, частенько кажется выспренной. Вот поэтому и приходится подыскивать слова, чтобы достичь естества и новизны в записанных словах.
Чай завариваю в чашке, прикрываю блюдцем, щепотку листового бросаю в чашку и ошпариваю кипятком, после этого накрываю блюдцем, пачку сначала вскрываю с чёрным листовым чаем, серебристая фольга под усилием пальцев расходится, указательный и большой палец проникают внутрь к твёрдым сухим чаинкам, ложечкой чайной удобнее, нет только пальцами щепоточку, и в фарфоровую чашку, тихий стук, как сахарный песок звук, но легче, мелодичнее, тише, чайник кипит, пар струей летит к потолку, и ошпариваешь сухие, скрюченные, твёрдые чаинки крутым кипятком, тут же блюдце под рукой, донышком на чашку, не волнуйся, успокойся, расширяйся в мастерстве, как чаинки в кипятке.
Выхватываю в мимолетном микроскопическое мгновенье, как то дуновенье ветерка из приоткрытого окна, шевельнувшего незабудку на прозрачной занавеске, своеобразная фреска по мокрой штукатурке для любования посторонним, которым, точно, необходимо напоминать о выразительных деталях, чтобы прекрасное исчезающее усиливало ощущение собственной ценности, и незамедлительно возвращало в сад детства, без всякого кокетства, что объяснялось наличием солнца на небе, при виде которого каждый бы воскрешал своё начало, при этом перечислял в подробностях все цветочки из своего садочка, чтобы чувствовалось, что пережил удачно превращение во взрослого человека, похоже, подобное состояние при дуновении ветерка вполне отчётливо всё существо жажду жизни усиливало.
На другой день, к счастью, догадался, что унаследовал вчерашний, вчера же проснулся раньше обычного, в шесть утра, чтобы открыть псс том 6 335-ю, на ней лежала закладка в виде рождественской открытки, доставшейся от деда, 1907 года, страницу «Преступления и наказания», чтобы с увлечением вчитаться в текст, унаследованный от Фёдора Михайловича, и тут же, прежде чем попить чаю, утреннего, крепкого, из китайской фарфоровой чашки,  перейти к своему тексту, ритмичному, как ход маятника, дабы на следующий день, не забывая себя, перешагнуть в девятнадцатый век и зажить жизнью Раскольникова, ещё до обнаружения в подвале у дворника, под лавкой, топора, ведь, здраво поразмыслив, топор сам по себе не имеет значения, в конечном счете, слишком часто меняется место действия, но сущность человека не меняется, того самого человека, последовательно воспроизводящегося помимо собственной воли, на произвол судьбы, ликующего и страдающего, приобретающего характеристику, унаследованную из «Преступления и наказания» для собственной ценности.
С годами хорошие люди встречаются гораздо чаще, поскольку действует не подлежащий сомнению закон - на ловца и зверь бежит, и это имеет определяющее значение, поскольку они живут подобным тебе образом, в своих углах, занимаясь творчеством, вот и спешат ко мне приобщиться посредством письменной переписки, игнорируя пустопорожний телефон, вот подобным литературным осуществлением создаётся интеллигентное окружение, не то что в младые годы, когда круг был настолько широк, что не успевал каждый повидаться с каждым, а потом крейсер жизни отщелкивал моторные лодки, исчезнувшие навсегда за кильватером, и на какое-то время ты внезапно оказался один, весьма несхожим с прежними современниками, а вокруг твоего крейсера собралась целая эскадра новых, подобных тебе кораблей, и стало веселей от замечательного обновления, которое прежде видеть не доводилось.
Слова требуют вежливого обращения, и если таковое происходит, то и человек почти внезапно становится воспитанным, совершенно убежден в культуре лексического воспитания, однако лишь незначительная часть людей вполне понимает это, работая грубыми прямыми смыслами, с минимальным запасом расхожих слов, сводящимися к постоянным запретам, которые только пугают и напрягают людей, но не развивают, а попробуй читать «Божественную комедию», не вникая в смысл, а как бы вслушиваясь в симфонию текста, только произнося про себя музыкальные терцины Данте, тренируй речь так, словно ты музыкальный инструмент, флейта, или гобой, или валторна, и тогда твои помыслы будут вознесены до вершин поэзии, и придётся понять, что смысл прекрасного не в смыслах, а в том духе, культивирующим красоту, когда каждый человек представлялся бы даже для самого себя стимулирующим добросердечие, когда все приветствуют возвышенное и благодаря чему зверь превращается в человека, в этом я убеждён.
Короткосрочное солнце декабря ползёт по горизонту и бьёт прямо в глаза, ослепляет пронзительным звоном, не увернуться, потому что мне надо туда, и тут приходит мысль о наклоне земной оси, и вспоминается наш гений: «Вооруженный зреньем узких ос, // Сосущих ось земную, ось земную, // Я чую всё, с чем свидеться пришлось, // И вспоминаю наизусть и всуе... // И не рисую я, и не пою, // И не вожу смычком черноголосым: // Я только в жизнь впиваюсь и люблю // Завидовать могучим, хитрым осам. // О, если б и меня когда-нибудь могло // Заставить, сон и смерть минуя, // Стрекало воздуха и летнее тепло // Услышать ось земную, ось земную...», - смотрю на ядовитое солнце, не моргая, как на луч лазера, но он меня не берёт, я впитываю солнце, я наполняюсь им, я сам становлюсь солнцем, термоядерным реактором, и вижу, как встречные прохожие, отбрасывающие перед собой километровые тени, в смертельном ужасе шарахаются от меня, заслоняясь руками.
Смотрю на людей с высоты дождевой капли, и мне вторит Мандельштам: «Дождик ласковый, мелкий и тонкий, // Осторожный, колючий, слепой, // Капли строгие скупы и звонки, // И отточен их звук тишиной», - пространство жизни сферически бесконечно, изображение искажено до невнятного восторга, время пребывания в пути равно отмеренному человеку количества лет, зарождение капли божественно приятно, форма старая, смысл новый, достаточно попробовать каплю, чтобы понять, что океан солёный, ему бы капельку искренности, и он сразу же стал пригодным для питья - пресным, и поэтому не интересным, вся соль в капле, коромысло горизонта настраивает на лад весёлый, своё время закручено воронкой, о днище перевёрнутого ведра ударит звонко на радость ребёнку, зародившемуся в небе объятий под наблюдением распятого в вечности ради капли, летящей бесконечно для подтверждения человечности, все мы капли, и мир состоит из капель..
Проплываю в вечерних огнях по улице Горького, где Сатин, поднимая стакан, восклицает: «Когда я пьян... мне все нравится. Н-да… Че-ло-век!.. Это звучит... гордо!», -  теперь она стала послаще, поменяв на фантике название: «Тверская», впрочем, Чехов с улицы Чехова проходил Дегтярным переулком на улицу Горького, но его, как и этого, переименовали в Малую Дмитровку, впрочем, речь не об этом, потому что все дома в вечерней Москве высвечены так красочно, что напрашиваются сравнения с пряниками, пирожными, бисквитами с обильным пёстрым кремом, Дегтярный подворотней проходил под гостиницей «Минск», но сия постройка исчезла, не оставив следа, уступив место роскошному зданию в стиле супрематизма Казимира Малевича отеля InterContinental Moscow Tverskaya, сверкающему геометрией огней, и вот во всём этом плыву под стуки в железную дверь страждущих «Палаты №6», и слышу с Тверской хриплые надрывные крики из драмы России «На дне».
После мига узнавания идёт привыкание, на котором строятся все отношения, чаще всего очень ненадёжные, потому что они молодёжные, у которых в глазах рябит от узнавания до потери сознания, молодость мало вменяема, поэтому по пятьдесят лет в браке живут пять семей из миллиона, преувеличено, но для уяснения справедливо, стыдливо отворачиваться от приятного узнавания, миг которого сладок, по словам Мандельштама, и единственный в своей праздничности, но чтобы была стратегия на пятьдесят лет, необходимо с юных лет следовать своему призванию, исписывать «километры», или по словам Волошина, «исписываться тайно и украдкой, при жизни быть не книгой, а тетрадкой», от свадьбы до золотой подать рукой, но только тем, кто для общества был глух и нем.
Вениамин Элькин написал мне: «Польщён весьма. Впервые в жизни,/ Недалеко от личной тризны,/ Представлен я во всей красе. /Теперь меня узнают все./ И сколь бесценны для меня,/В день этот славный декабря/ Ваш голос и оценка Ваша-/ Ведь стал остаток жизни краше./Даст Бог до 100 теперь дожить,/ Чтоб напоследок натворить./ В нелёгкий для Отчизны час/ Благодарю безмерно Вас./ Всей "Нашей улице" привет/ И долгих качественных лет».
Если налево пойду, на улицу выйду, если направо пойду, в переулок выйду, если прямо пойду на бульвар выйду, если через проходной двор пойду, на площадь выйду, если назад пойду к магазину приду, если по диагонали пойду, до аптеки дойду, полная свобода передвижения от смерти до рождения, как у Льва Николаевича, роман которого «Войну и мир» можно сократить до названия, не взирая на чины и звания, потому что не знался с Фёдором Михайловичем, который пойдет налево, придёт к обеду, чтобы беседу вести с самим собой, как каждый настоящий писатель беседует сам с собой, одну фразу прикрепляя к Наташе Ростовой, другую к Мадам Бовари, третью к рыцарю пролетарской революции Копёнкину, потому что «ребёнками» революцию делают, те вообще на месте не сидят, по прямой редко ходят, всё норовят через забор перелезть, а то и сломать забор, вздор сущий, Всемогущий посмеивается, глядя из своего окошка на всю эту «суматошку», лишь старики знают о жизни всё, ведь она идёт понарошку.
У ребёнка вариантов кому-либо подражать минимум, мать истерично кричит на отца, и ребёнок кричит, отец пьёт водку, и ребёнок пьёт водку, дворовые ребята бьют стекла в школе, и он бьёт, исправить подобное положение, практически, невозможно, пока мать не перестанет кричать, а отец откажется от водки, и жизнь в подражаниях не знает меры, удивительным образом тасуя карты, что, бывает, из прежней жизни ребёнок переступает в новую, к примеру, однажды заглянув в подвал к бородатому скульптору, который попросил ребенка месить зелёную глину, а от затем вылепленной скульптором его головы застыл в изумлении, и от любопытства под взглядом мастера сам стал лепить, вот интерес, посредством которого осторожно переформатируется реальная закономерность.
Как ни крути, а снег всё же растает под Новый год, испортит праздник нам, вот прошлогодний снег в сугробы превратился, особенно, когда князь Мышкин вышел к саням, чтобы с Рогожиным проехать туда, где деньги будут жечь в камине, в помине только этот теплит снег больную душу, не слышу криков «браво», справа фитиль в морозном фонаре истлел, скользят копыта, ум за разум уплывает, с Рождественки в Кисельный попадает, чтобы на Трубной сделать поворот трамваем «Аннушкой», и вверх ползти натужно к затихшей Сретенке, где мрак советской ночи раскинулся, где как бы, знаешь сам, смешался снег с подошвами чекистов, рассевшихся в чулане по углам, всё попусту, жизнь крутится без спросу, ни тормознуть вращение светил, согласны все, ни у кого из смертных нет вопросов.
Лишь потому, что вовремя нельзя сказать того, что прежде не сказалось, по строчкам не написанным скользя, смолкает снег на языке, вот жалость, поговорим о снеге, может быть, о нём мы вспомним где-нибудь в июле, когда от духоты спасенья нет, но снега цвет на яблонях цветущих ещё милее сердцу, спору нет, но лучше белизны страницы книги мне не сыскать, поскольку эту книгу я сам пишу под новым снегопадом, окидывая взглядом полки книг, вот Мандельштам, вот Кант, а вот Волошин перебирает кудри Карадага, нужна отвага чтобы в полный рост восстать из тлена, и сказать о снеге, как о потоке Дантовых кругов, ты был готов проверить свой язык, ловя бессмертные снежинки знаков, во сне герой из занесённых книг сугробами укутан нерождённым.
Забыл, ничего особенного, загляни в листочек с планом дня, на каждый день обязательный, причём, планы совпадают с удивительной повторяемостью, как и всё вокруг повторяется, в этом состоит прекрасная закономерность творчества, основанного на повторении с известными изменениями по мере роста мастерства, а повторять необходимо, а тот, кто этого не понимает, ничего не добивается, если в первой главе твой персонаж беседует с Маргаритой, а глав в романе 21, то эту беседу надобно три раза, заветное число, повторить, причём, беседа идёт об одном и том же, скажем, о новом языке Мандельштама, но передается беседа другими словами, их очень много, в том числе синонимов, да и сам Феллини, хотя кино есть слабая тень великой литературы, и тот говорил, что одно и то же, минимум, три раза нужно вдалбливать нерадивым зрителям, да и «радивым» полезно, так что мы не живём, а повторяемся.
Хорошая книга внушит тебе нечто другое, нежели моральное наставление, хотя и это полезно, главное же состоит в том, что она откроет тебе путь к другой, второй реальности: жизни в тексте, ибо хорошая книга всегда наполнена высшей идеей или, вспоминая Станиславского, сверхзадачей, в продолжение обычной жизни с другой философией, с которой сходны жизни великих предшественников, вроде Гёте, Мандельштама, Достоевского, Канта, и нет ничего страшного, что на тебя будут посматривать с осторожностью, поскольку исследовать твою жизнь в тексте будут другие люди и потом, а непосредственная реакция современников не должна тебя занимать, ведь они живут реальной жизнью, вот и воспроизводят присущие современникам суждения о непонятности, заумности и прочие сентенции, характерные для всех современников всех веков, тем сильнее будет твоё воздействие на будущие поколения, вновь окажущихся со своими современниками, в этом фундаментальная особенность жизни писателя.
Многое знал прежде, например, что сначала ползал, а к полутора годам встал на ноги, но не допускал, чтобы старость произвела обратную перемену, впрочем, здесь спасает непринужденность, особенно незадолго до кончины, и нечего с этой мыслью лезть на четвереньках под стол, ты же родился, стало быть, умрёшь, но как умные люди говорят, не весь, и всегда в этом утверждении мне чувствовалось какое-то основное значение жизни, к которому всё больше стремится тот, кто перешёл из жизни в жизни - в жизнь в тексте, миновав определенный возраст, но противоположным действием, а именно в не перемещении в текст, рамки в этом случае строго ограничены пребыванием в жизни и только в жизни, в своём времени, запечатанным, как новогодняя открытка в конверте, тогда-то и рождается недовольство собой, особенно в рождественские дни.
Улавливали фокусировку на деталях эстетического характера, капители, карнизы, наличники, фризы, портики, состояние ночное без подсветки, то же в ночи с бьющими снизу вверх направленными лучами, увлечение чтением совершенствует кровообращение увеличенных мастером синтаксических конструкций, лучшее средство, состоящее сплошь из тайных помыслов, подбито под удовольствие восприятия, иначе нельзя, приятели, дом строится не для жизни, а для искусства, взволнованные глаза справа налево по диагонали вгоняли в восторг первостатейные архитектурные, скульптурные фрагменты, интеллект воплотился в арку, держащую мост и этажи, всемерно подчёркивая неуловимые реальности кантилены, чтобы безоглядно, безрассудно, интеллигибельно, иначе говоря, посредством интеллектуальной интуиции принимать участие в созидании, поскольку совершенно очевидно, что лечение влечением преувеличивает до восторга значение красоты увлечения.
Поначалу каждому кажется, что и он так может: написать рассказ, снять кино, нарисовать картину, - это прекрасный первый импульс к творчеству, но не каждый сможет это сделать, потому что сталкивается с непреодолимыми препятствиями, по меньшей мере, чисто техническими, но так или иначе понимает, что ничего путного создать не может, что гарантировало бы ему успех, но главное состоит в том, что он уже не в состоянии выбраться из наезженной колеи жизни, обремененный социальными функциями, предусмотренными штатным расписанием государства, в результате покорно смиряется со своим положением, серьезно занятый лишь добыванием хлеба насущного, выполняя лишь по мере сил и здоровья необходимые функции, служащие для поддержания процесса жизни, что полностью игнорирует гений, живущий вне социума по законам творческой самоотдачи.
Будь твёрдым в памяти, как текст Данте, он всё помнит, не то что ты, забыв таблицу умножения, пропечатанную в 1953 году на обложке тетрадки в клетку сзади, то-то ещё с памятью стало, тверди одно и то же, сразу поумнеешь, помолодеешь, удачно постареешь и затвердеешь камнем во поле, где берёзка стояла, направо пойдёшь в тупик придёшь, налево пойдешь то ж, где же выход, которого нет, ответ сам в себе каменеет, становится твёрдым, как чёрствый хлеб, но верь, что к слову «верь» прикрепи приставку «т», то уедешь в Тверь, а добавив в окончании между «р» и мягким знаком «д», получишь то, «што» искал «твердь», вот это-то я и прошу затвердить, из 33 букв алфавита русской версии единого мирового языка сложено всё на свете, от Библии до кадастра, кстати, подбери-ка с ходу к слову «кадастр» рифму, плёвое дело, «астр», родительный падеж множественного числа существительного женского рода «астра», при составлении кадастра в моём окне горели астры, потому что кадастр есть реестр (список), содержащий сведения об оценке и средней доходности объектов, которые используются для исчисления соответствующих прямых реальных налогов.
По сути дела, многие коллеги были тебе по вкусу, но колесо жизни так быстро проворачивается, что память о них стирается, а ведь когда-то вместе готовили творческие вечера, на которых неизменно льстили друзья друг другу, и вот силой новых обстоятельств традиции эти исчезли, конечно, единицы, вопреки годам, ещё подают признаки общественной жизни, в основном же пришли им на смену новые лица, скроенные по тому же образцу, которым старые лица уже никак помешать не могут, и так повторяется из века в век - замена одних лиц другими, чтобы, в известном смысле, продолжить всё тот же процесс неиссякаемой жизни, когда вывод о бесконечном копировании существ напрашивается сам собой, очеловеченные же, как то Фрейд, Вяземский, Гоголь, Набоков и etc, есть вечно живущие книги, предназначенные для превращения существ в людей идей, идентифицированных с Книгой.
Волна за волной волну поглощает, человек тает, накрываемый человеком, занимающим его место, тем человеком, который ещё в прошлом веке написал нечто, что спустя век доходит до нового человека, и этого волна накрывает, не давая времени высказать своё мнение по поводу ушедшего поколения, затмение собственной персоны внутри своего времени доводит до ошеломления собственными достижениями, а тут из прошлого времени выплывают гении, перекрывая кислород современному поколению, от которого с течением времени источается только тление, останавливается волнообразное вращение только в произведениях гения, вне всякого сомнения, переживающего все предшествующие и будущие поколения, прихожу в изумление.
Доля, часть целого, из долей состоит твоё целое, преодолевая которое, но не в состоянии выбраться из него, как стрелка из циферблата, на определенной точке, вырезав себе как дольку арбуза, получаешь эпизод, по которому уже можно судить о всём произведении, кружение по целому станет твоей долей, или судьбою, поскольку ты осуждён крутится от рождения до смерти, хотя некоторым индивидам кажется, что они идут по одной линии куда-то вдаль, это по большей части те, кто могут удавиться за свою долю в так называемом «расейском» бизнесе, с «крышами» и «откатами», приспособленном для перекачки долей из госбюджета в свои карманы, пусть думают, места для думающих всем хватает, такова их доля.
Скажешь «догорал закат», мысли уносятся назад, и все люди видят этот закат, каждый красивому закату рад, сто лет назад и впредь до сегодняшнего дня, и жизнь в закате угасала у каждого, кто был давно как будто наяву, не отпускала мысль о мнимости реальности, но устремлялся  в будущее взгляд, в далёкое грядущее, в котором нет пока родившихся людей, как в детстве, мог разлуку переживать с родными, так переживаешь и  теми, кого на свете нет, и от горького чувства восприимчивость реальности обостряется, потому что знаешь её неизбежный конец, но он никогда не случается, мёртвые встают из могил, оживают, виду из в четвёртом тысячелетии от Рождества Христова, чтобы подумать снова о том, что все мы обнаружились на сцене вечности, и каждому родившемуся довелось сыграть свою роль, и воскреснуть от соприкосновения с прекрасным закатом.
Дальние на круглом всегда будут дальними, стремление за горизонт изначально печально, как и желание вечной молодости индивида, ты ведь для вида, и никак не для вечной жизни, репродукция тебя конвейерна, бесконечна, вечно молодые идут по шару за горизонт, новые под новыми названиями, которые всегда стары, сонм пушкиных, денисов давыдовых, борисов пастернаков шагают строем по брусчатке, сами находясь в зачатке теней тех, кого они, якобы, дублируют, за их телами пустота, за их телами нагота, за их телами микромир машин, финансов и квартир, а Пушкин это толстый том, при том читаемый столетьями, Денис Давыдов со стихами шагает рядом в РГБ, ну, а походка Пастернака Бориса с осенью смешалась, свеча горела на столе и всем бессмертье обещала, с высокой степенью риска оказаться забытым.
Нужно отвлечься, чтобы не покалечиться, ступая по ледяному насту, покрывшего все тротуары, полегче парам, держащимся друг за друга, а если без пары, то жди удара головой об угол бортового камня, давняя примета, в кожаных штиблетах скользишь, как на коньках, ах, взмах руки, и бах, органное сопровождение по месту пребывания, необходимо отвлечься от своих мыслей, и тупо смотреть под ноги, не кисни в болотной отчизне, от океана до океана распятым быть очень странно.
По воле собственной воли вовлечен с детских лет во всевластный океан словесности, и чтобы мои впечатления не подверглись всеобщему тлению, пишу свои сочинения под впечатлением всемирного гения, он есть, но его не видят все, но вижу я, такова нива избранничества, видеть то, что подвластно только одному, в одном лице со стихотворением, обобщённая формула Слова, такого, которого не было до этого, ни написанного, ни спетого, и сказал он, да будет свет, и я заговорил и начал писать, вот что такое свет, это животное заговорило и записало первую букву, а так всё по деревьям лазали-лазили - «лазать» и «лазить» равноценны - образы почти человечьи,  вот и славу пою буквам, создавшим человека, на короткий срок и вовеки, стараясь высвободить тайные помыслы в иносказательной форме, а при виде живущих в жизни мгновенно зарываюсь в соответствующем моему вкусу тексте, чтобы вывести наружу тайные помыслы друзей по оружию, судя по всему, вроде стука пишущей машинки, вовлечённой в лексические поединки вписанных в бессмертье людей, которым вовлечёнными в текст жить веселей.
Во благо мысли идёт безмыслие, иными словами, когда мысль приспосабливается к мнениям, устоявшимся веками, просто необходима спонтанность, безрассудство, безмыслие, подобно фигуре Блеза Паскаля о человеке как мыслящем тростнике, безмыслие характеризуется отсутствием в голове текста, состоящем из слов и, главное, не объективированном, а вместе с головой похороненная на кладбище, по известному древнему обычаю, поэтому это и есть безмыслие, которое 99 процентов называют мыслью, потому что они видят, слышат и плюс к этому имеют ещё тройку чувств, место  пусто, ради чего столь же полна жизнь, близка, зачастую словами к ней не приспособиться, на первый взгляд, до поры до времени, пока от поколения не останется писатель, с осторожностью о котором можно сказать, что мыслил исключительно он.

"Наша улица” №255 (2) февраль 2021