Татьяна Озерова “Час ученичества” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Татьяна Васильевна Озерова родилась 31 декабря 1946 года в Воронеже. С 1965 года проживает во Владимире. Окончила исторический факультет Владимирского государственного педагогического института, кандидат педагогических наук, «Почетный работник высшего профессионального образования Российской федерации». Автор книг: «Рисунки» (2000), «Дорога к дому» (2004), «Одноклассники», «Простые люди», (2016). Публикуется в  литературно-художественных и краеведческих альманах, газетах  Владимира.

вернуться
на главную
страницу

Татьяна Озерова

ЧАС УЧЕНИЧЕСТВА

рассказ

Какое это счастье родиться в читающей семье, где любят и ценят книгу! Это как прививка к хорошему русскому слову на всю оставшуюся жизнь.
Вспоминаю из детства почему-то не колыбельные песни, а легкие, летящие стихи Александра Сергеевича Пушкина, которые отец читал мне по памяти и играл этой льющейся, как вода, буквой «л»! «Ты волна, моя волна! Ты гульлива и вольна!»
А потом замелькают в памяти другие образы и сожмется сердце от боли и сострадания к Есенинской собаке, у которой утопили всех щенят, и лошади, которую бьют, и захочется ворваться в эти стихи, всех спасти и заслонить собою от боли и надругательства.
Мы разлетелись из материнского гнезда далеко и в разные стороны: Урал, Петербург и Владимир. Мама ждала нас, грустила и тосковала о былом времени, наполненном звонкими голосами, куклами, рисунками, музыкальными номерами и домашними заданиями. Она всем нам писала длинные письма, с цитатами из любимой прозы или поэзии, она мечтала собрать всех нас вместе с нашими детками - ее внуками - под крышу родного дома. Когда приезжал сын, она ему говорила: «Вот приедет Таня, тогда …!» Когда приезжала Светлана, менялось имя: «Вот приедет Лева, тогда…!» Ей всегда не хватало общения с нами, и она повторяла: «Вырастите - сами поймете! Какое это для матери счастье, когда все дома!»
Каждый из нас привозил и дарил ей свой мир: «аромат» столичного Петербурга, в котором она прожила долгие годы, тишину древнего Владимира, ветры и холода седого Урала. Она приезжала и гостила у нас, была неутомима и любопытна ко всему в хорошем смысле слова, пристраивалась к какой-нибудь экскурсии, а потом восторженно рассказывала о фресках Андрея Рублева. С внуками ходила в лес и на речку, любовалась уральскими сопками, вспоминала свою ленинградскую юность, педагогический институт имени Герцена, волейбольную и альпинистскую команды, Чегетский маршрут…
Идешь, бежишь, спешишь по жизни и что-то навсегда оставляешь позади себя, чего уже никогда не вернуть, не повторить, не услышать…
Я так рано рассталась с ласковым маминым обращением ко мне: «Доченька!» Никто из ушедших братьев теперь не скажет: «Сестренка, ты моя маленькая», - не закричит радостно, увидев меня издалека на улице: «Танюшка-а-а», - с нежностью не прошепчет дорогой человек: «Лапушка, моя любимая!».
А сердце-то помнит до боли родные голоса, интонацию, тембр, согревающую душевную теплоту, и когда вспоминаешь их звучание, все ушедшие картины твоей прожитой жизни ярко вспыхивают и оживают.
К счастью, «у меня еще есть адреса», где меня называют: сестрой, мамой и бабушкой!
Теперь-то я хорошо понимаю маму, когда «выпадаешь» из большой, напряженной работы и остаешься одна дома уже со своими воспоминаниями. Поэтому повидаться и пообщаться с близкими людьми остается всегда самым большим желанием…
Посидеть бы за столом с родными, попеть бы с ними старые песни, которые душу врачуют и сил на жизнь прибавляют.
Посидеть бы за столом с родными, где все тебя знают с детства, знают твои радости и беды, знают, как звали тебя раньше, как дразнили и как величали.
Посидеть бы за столом с родными, увидеть их добрые лица, прочитать бы в глазах их участье, заботу, любовь и внимание.
Уж, как Таня-то домой приедет, привезет с собой длинные сказки, запоет любимые песни, пирогов напечет, чай заварит, поджарит золотистую рыбку, пир устроит и притчу расскажет, что на всем большом белом свете, нет милее родного дома!
И опять в минуту тоски и печали от одиночества тебя спасают любимые книги.
Голубая чашка - это сочетание слов для меня очень значимо. Оно питает мое художественное воображение и наполняет его каждый раз новыми образами в поэзии и живописи.
Любимая гжельская керамика, о которой я столько лет рассказывала студентам на лекциях по изобразительному искусству и всегда при этом читала стихи Николоза Бараташвили в переводе Бориса Пастернака: «Цвет небесный, синий цвет полюбил я с ранних лет, в детстве он мне означал синеву иных начал. Он прекрасен без прикрас…». А потом кто-то из них принес и подарил мне гжельскую чашку 1946 года - года моего рождения - это был драгоценный подарок.
Голубая чашка - это мой символ красоты, гармонии, покоя, уюта, мечты, дружеского общения, задушевного разговора, дорогой страницы детства - гайдаровской повести и все, что за этим стоит - высокое и красивое время наших родителей.
Люблю Гайдара и эту любовь сохранила на всю жизнь. Мы все в то время были настоящими, не придуманными тимуровцами, помогали старым и одиноким, инвалидам и больным людям. Их фамилии и адреса были озвучены вожатой школы, и мы выбирали тех, кто рядом с нами жил. Помогали им принести из сарая дрова для печки и воды из колодца, сходить в магазин, убрать в доме. Могу и сейчас взять в руки его книгу и с удовольствием читать про Чука и Гека, про военную тайну и судьбу барабанщика и видеть себя рядом с Тимуром и его командой.
Маленькой девочкой меня ставили на табуретку, и я читала: «Наша Таня громко плачет»… А потом, когда «юности необходима та особенная грусть», с которой будешь проживать строчки любимых поэтов, как свои собственные открытия: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом…», «Я к вам пишу…», «Я вас любил…», потом попадаешь в плен Сергея Есенина, и только с тобой будет говорить золотая роща, белая береза, и опавший клен. Поверишь ему, что «Ты такая ж простая, как все, как сто тысяч других в России»… Потом навсегда пленишься лирикой Булата Окуджавы и опять поверишь: «Эту женщину увижу и немею…», отыщешь для себя одной неповторимые строчки Марии Петровых: « …Назначь мне свиданье у нас на земле, в твоем потаенном сердечном тепле…», потом дорастешь до понимания Осипа Мандельштама, Марины Цветаевой, Анны Ахматовой.
Нашему поколению повезло, настоящая поэзия собирала стадионы слушателей. Мы наизусть знали их стихи и пели песни Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко.
В юности самое глубокое потрясение было от произведений Николая Васильевича Гоголя…особенно его «Тараса Бульбы». Почему-то тронула до глубины души не его казнь, а муки сына и его возглас, который я повторяю мысленно про себя при всех трудных обстоятельствах жизни:                   
- Батько! Где ты! Слышишь ли ты?
- Слышу! - раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в одно время вздрогнул.
И я верю, что мои тоже видят и слышат мои страдания и как могут духом своим поддерживают в минуты испытаний.
Любимая учительница литературы - Вера Михайловна Груздева часто читала нам отрывки из произведений русских писателей. Читала она их с любовью, вкладывая в чтение свои чувства и переживания. Голос ее дрожал, иногда она быстро смахивала с лица, катившуюся слезу и в классе наступала глубокая тишина от потрясения словом, дошедшим до наших молодых сердец, ничего еще о жизни не знающих. Меня она всегда выбирала себе в помощницы, когда надо было провести открытый урок для какой-нибудь комиссии. Помню, как я под изумительную музыку Модеста Мусорского «Рассвет на Москве реке» читала наизусть отрывок из Лермонтова о царе Иване Васильевиче.
«Над Москвой великой, златоглавою, Над стеной кремлевской белокаменной Из-за дальних лесов, из-за синих гор, По тесовым кровелькам играючи, Тучки серые разгоняючи, Заря алая подымается; Разметала кудри золотистые, Умывается снегами рассыпчатыми, Как красавица, глядя в зеркальце, В небо чистое смотрит, улыбается. Уж зачем ты, алая заря, просыпалася? На какой ты радости разыгралася?»
И я, и учительница, и весь класс были в это время на Москве реке и видели все там происходящее. Такова сила слова Михаила Юрьевича, которого мы любили в юности больше, чем Александра Сергеевича.
Но теперь-то все расставлено по рангу, и в хмурое, серое утро, когда никуда не надо торопиться, рука сама тянется к томику Пушкина, страничка открывается на «Домике в Коломне». Александр Сергеевич от себя, конечно, уже не отпускает. Смакуешь каждую его строчку: « Ведь рифмы запросто со мной живут; Две придут сами, третью приведут». Эту легкость, непринужденность, улыбку ни с кем не спутаешь… Спасибо Пушкину, полегчало!
С детства меня волновала окружающая природа, яркий осенний лист, камни, цветок или сухая ветка, рыхлый сырой снег, прозрачная, нарезанная как детская пирамидка, сосулька. С деревьями, травами кошками и собаками я старалась говорить на их языке, придумывала о них сказки и истории, которые любили слушать мои друзья. Поэтому, все, что хотели мне поведать Михаил Пришвин, Константин Паустовский и Юрий Нагибин было таким дорогим, родным и заветным.
Помните «Зимний дуб» Нагибина? «Савушкин приподнялся над партой и звонко крикнул:
- Зимний дуб!
Ребята засмеялись.
- Тише! - Анна Васильевна стукнула ладонью по столу.
- Зимний дуб! - повторил Савушкин, не замечая ни смеха товарищей, ни окрика учительницы.
Он сказал не так, как другие ученики. Слова вырвались из его души, как признание, как счастливая тайна, которую не в силах удержать переполненное сердце».
И у меня тоже был свой зимний дуб. Его я открыла после прочтения рассказа, он научил меня видеть, переживать и одухотворять окружающий мир, люблю его повести и рассказы, несколько раз перечитывала дневники, а «Зимний дуб» навсегда остается у меня в душе, как любимая и дорогая песня.
Большой промышленный город Магдебург (ГДР), где нашей семье в 70-е годы прошлого века пришлось прожить несколько лет. Там родился мой сын, и я сажала его в коляску, брала с собой в компанию соседского четырехлетнего мальчика Игоря, и мы каждый день отправлялись на прогулку. Мы вместе гуляли в чудесном зоопарке, восхищались удивительными рисунками детей, которые под руководством взрослых расписали свой детский сад, но больше всего мы любили гулять на окраине города среди старинных особнячков, прятавшихся в густой кроне фруктовых деревьев. Однажды выехали на тропинку, где город кончался, и начиналось небольшое поле, посреди которого рос старый дуб. Выпал снег и тонким слоем покрыл землю, и обрисовал белым каждую веточку, травинку, трещинку и сбереженные листья. Мы совсем не ожидали, какая красота ждет нас здесь, сколько открытий мы сделаем у подножия дуба, навсегда подружимся с ним и будем приходить сюда при первой возможности и зимой, и летом. Точно по «нагибинскому сценарию» мы читали чьи-то следы, которые вели в норки у корней дуба, мы видели птиц, которые облюбовали ветки старого дерева, мы слушали торжественную тишину, которая нас окружала …
И эта живая красота говорила нам словом Нагибина о том, «без чего человек нем перед миром, бессилен в чувстве, о языке, который должен быть так же свеж, красив и богат, как щедра и красива жизнь».
Первые публикации Андрея Платонова мы встретили, как открытие новой планеты, в каждом его предложении мы видели, как растут мысли, они росли и прорастали уже в наших головах, не оставляя нас в покое ни днем, ни ночью. Брат, покоренный прозой Платонова, ревниво спрашивал, прочитала ли я «Котлован» и «Чевенгур». Мы могли с ним часами обсуждать его рассказы: « В прекрасном и яростном мире», «Родина электричества», «Река Потудань», « На заре туманной юности», размышлять вслух о сокровенных его людях и загадках неповторимого слова.
Незабываемый рассказ «Фро», я приносила на работу и давала читать своим подружкам, словно хотелось поделиться какой-то новой тайной о женской любви. Фро – женщина, любящая до самозабвения, себя не помнящая, она, как поле, ожидающее посева, как сама животворящая природа, вся пронизана любовью.
Так ведь это была я, только что вышедшая замуж, ожидающая свое счастье, которое вдруг забрали у меня по чьему- то распоряжению. Мужа на полгода отправили в Москву на курсы военных переводчиков, а я осталась одна в чужом городе без работы, без родных и друзей в пустой комнате общежития. Слезы и отчаяние. А Платонов опять пишет про меня: «Она привыкла любить уехавшего, она хотела быть любимой им постоянно, непрерывно, чтобы внутри ее тела, среди обыкновенной, скучной души, томилась и произрастала вторая, милая жизнь». И когда от твоей любви на земле рождается новый человек, то он, конечно, для матери соединит в себе все человечество.
Сказку Андрея Платонова «Неизвестный цветок» мы часто иллюстрировали с детьми в начальной школе и со студентами на педфаке. Она давала свободу для воображения и изображения в рисунке, композиции и цвете.
«Жил на свете маленький цветок. Никто и не знал, что он есть на земле. (…) Днем цветок сторожил ветер, а ночью росу. Он трудился день и ночь, чтобы жить и не умереть. Он вырастил свои листья большими, чтобы они могли останавливать ветер и собирать росу и пылинки. Листья его не могли напитаться полной силой и стать зелеными: одна жилка у него была синяя, другая красная, третья голубая или золотого цвета».
Каких только сказочных цветов мы не увидели: огромных во весь лист альбома, изящных и робких среди камней. Они росли днем под палящим солнцем или светились яркой звездой среди темного ночного неба.
Художники знают, что каждая работа есть отражение своего времени, вот и мои студенты, хотели они этого или не хотели, отразили это время. Если в конце 80-х годов их акварели светились яркими красками и оптимизмом, то в девяностых и двухтысячных годах небо было в черных тучах и цветок «погибал».
«Девочка Даша никогда не видела такого цветка - ни в поле, ни в лесу, ни в книге на картинке, ни в ботаническом саду, нигде. Она села возле цветка и спросила его:
- Отчего ты такой?
- Не знаю, - ответил цветок.
- А отчего ты на других непохожий?
- Оттого, что мне трудно расти среди глины и камней, - ответил цветок.
- А как тебя зовут?
- Меня никто не зовет, сказал маленький цветок, - я один живу».
Однажды на уроке маленькая художница расплакалась над своей работой. Мы подошли к ней с желанием помочь, а она ответила нам: " Я хочу нарисовать этот цветок так, как я его вижу – но у меня не получается!». Какая эта волшебная и неразгаданная никем мука творчества - это освоение художником "технологии изготовления грусти и печали"
А потом в двухтысячных меня спасал Юрий Коваль. Он покорил мое сердце своей задушевностью, своим неповторимым поэтическим голосом. Гляжу на его фотографию и думаю, ну почему мы вживую не встретились с ним в этом мире, почему я не услышала его песен, не увидела его картин? Души- то у нас такие родные и «глаза» на мир тоже. Почему? Давно уж у меня не было такого «запоя» чтением, такого наслаждения, такого вслушивания и такого вглядывания в слово писателя. Все, что я люблю в прозе: Гайдара, Паустовского, Пришвина, их тонкую лирику, он продолжает новыми красками, прибавляя свой зажигательный юмор, но тоска его видна во всем. Недопесок, мне кажется, чем-то сродни Лису из «Маленького принца» Экзюпери, и я с замиранием сердца ждала конца повести. Неужели так буднично все закончится? Где же та высокая нота – улететь, убежать, уплыть, уйти - все о нашей душе-скиталице? Не обманулась, концовка была моей!
«Долго тянулся вечер, задерживал, отодвигал ночь, но вот наконец она нахлынула на землю, погасила все окна, а в небе над одинокой сосною, по дороге, сотканной из мельчайших звездочек, медленно помчался Орион. Тускло горела красная звезда на его плече, сверкал кинжал, звездным острием указывал на водокачку, отмечающую над черными лесами звероферму «Мшага».
Песцы давно уж заснули. Только Маркиз и Сто шестнадцатый метались по клеткам, корябали решетки и глядели не отрываясь на свернувшегося в клубок Наполеона.
На этом заканчивается повесть о недопеске Наполеоне Третьем. Добавить больше нечего, кроме того, что ровно через месяц недопесок снова сбежал. На этот раз он нигде не задерживался и наверняка добрался до Северного полюса». В душе рождается улыбка, но что-то щемит и грустью сжимает сердце…
Не удержусь, напомню вам сказку Юрия Коваля «Цветущий кот»:
«Пришла весна, зацвели мать-и-мачеха и незабудки, под коричневыми корнями леса явились подснежники, а в соседнем доме неожиданно расцвёл Кот.
Подснежниками заголубели котовьи усы, мать-и-мачехой и листом черёмухи зазолотели глаза, а на лапах и на груди объявились белые вербные серёжки. Разукрашенный, цветущий, полёживал он на новой траве, посиживал на старом заборе, блистал глазами на крыше сарая. Я всё ждал, что на хвосте у него объявится какой-нибудь тюльпан весенний, особенный, котовий, но тюльпан не появлялся. «Наверно, у котов хвосты цветут позднее, - думал я. - Летом, в июле».
Какая цветная и радостная сказка! Не случайно Татьяна Маврина иллюстрировала его книги: «Стеклянный пруд», «Заячьи тропы», «Снег», «Журавли», «Жеребенок» - это были родные души, они не изменяли и не боялись себя. Держать такую книгу в руках настоящий праздник: у писателя «есть слова, которыми видят», а у художницы - цвет, который говорит.
Как рождается в душе у читателя этот отклик на художественное произведение, как он видит и узнает себя в тексте, как дорисовывает картины и события, связанные со словом, которое даже не было написано, а осталось между строк?
У Юрия Кувалдина в маленьком эссе «Пруд замерз» есть фраза: «Девушка стояла у окна, смотрела на замёрзший пруд», - и эти два обычных слова «замерзший пруд» не « покажут», того, что откроется мне. Для меня это будет потрясением, как от хорошего стихотворения, потому что это было в моей жизни - особенное, волнующее время поздней осени, когда замерзал наш пруд.
Мальчишки нетерпеливо ждали это событие, так как наконец-то можно было покататься на коньках или поиграть в хоккей. Пруд замирал ночью и покрывался тонким слоем льда, чтобы проверить его прочность, ребята бросали на середину камни, которые пробивали лед и оставляли после себя маленькие воронки. Приходилось ждать еще несколько дней. И вот наступало время, когда издалека был слышен шум скользящих коньков и азартные крики игроков и болельщиков.
Девушка со второго этажа смотрела на замерзший пруд. Она прожила рядом с ним всю свою сознательную жизнь, знала каждый его уголок, знала его весенние и летние краски и настроения. Через дорогу от пруда располагался городской сад, звуки духового оркестра, исполняющего знаменитый фокстрот Артура Полонского «Цветущий май», а может просто легкий ветерок плавно качали в воде отраженный диск луны.
У берега, поросшего тростником, лежала в воде большая березовая коряга, на которую опиралась широкая, серая, размокшая от времени доска, с нее женщины полоскали белье, набирали воды для мытья полов и полива грядок. Под корягой жила лягушка и, когда кто-то подходил близко к ее дому, она вдруг неожиданно выпрыгивала, пугала ребятишек, и они с визгом отскакивали от воды, а потом еще долго прыгали и кричали, пугая уже лягушку. В тихие вечера она выходила на берег и, спрятавшись в траве, смотрела на небо и ловила комаров. « И кружились под луной, точно вырезные, опьяненные весной бабочки ночные. Пруд качал в себе звезду, гнулись травы гибко, и мелькала там в пруду Золотая рыбка», ну, как тут не вспомнить эту картинку Константина Бальмонта!
Пруд располагался у подножия насыпных средневековых валов. Летним днем по узкой тропинке заберешься наверх, сядешь в траву на его склоне и следишь за полетом чайки, которая плавно кружит над водой и отражается в зеркальной поверхности, как на большом экране, и вдруг она камнем ныряет в воду, выхватывает оттуда рыбку и счастливая улетает. Пруд никогда не пересыхал, так как в его глубине постоянно били ключи. В дождливое лето он даже переливался из своей чаши по узкому ручейку, огибающему валы в соседний пруд. Место это в городе было необыкновенно красивым и живописным, и ни один фотограф не проходил мимо него, особенно в последние годы, когда отреставрировали старинные особняки по длинной стороне пруда, и они заиграли новыми красками, которые отражались, множились и сверкали в его воде.
На другом краю пруда жила старая береза, она всем стволом низко простиралась над водой, и только ее зеленая верхушка круто устремлялась в небо. На березе было хорошо отдохнуть и зимой, и летом: летом посидеть на ее широком стволе и поболтать ногами в воде, поднимая кучу брызг (это действо называлось у ребятишек - «варить пиво»), вода под движением рук или ног бурлила, словно варилась, а зимой, на катке можно было просто отдохнуть, как на удобной скамейке.
«К зеленым далям с детства взор приучен», а у меня еще взор приучен к голубым далям водоемов: озера, реки, пруда. Отец тоже любил «воду» и часто в сердцах говорил, что уехал бы давно к чертовой матери из этого города, но озеро держит. У воды человеку хорошо думается и о жизни, и о прочитанной книге, а вода так же, как и жизнь течет и движется непредсказуемо, неуловимо и неостановимо…

Владимир

"Наша улица” №255 (2) февраль 2021