Ефим Гаммер “Верный человек и живой роман” роман ассоциаций

Ефим Гаммер “Верный человек и живой роман” роман ассоциаций "наша улица" ежемесячный литературный журнал основатель и главный редактор юрий кувалдин москва
вернуться на главную страницу	Ефим Гаммер ВЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК И ЖИВОЙ РОМАН роман ассоциаций Ефим Аронович Гаммер - член правления международного союза писателей Иерусалима, главный редактор литературного радиожурнала «Вечерний калейдоскоп» - радио «Голос Израиля» - «РЭКА», член редколлегии израильских и российских журналов «Литературный Иерусалим», «ИСРАГЕО», «Приокские зори». Член израильских и международных Союзов писателей, журналистов, художников - обладатель Гран При и 13 медалей международных выставок в США, Франции, Австралии, в середине девяностых годов, согласно социологическому опросу журнала «Алеф», был признан самым популярным израильским писателем в русскоязычной Америке. В начале 2020-го удостоен международной премии имени Саши Чёрного и назван лучшим автором 2019 года по разделу «Проза» в российском журнале «Сура», по разделу «Художественная публицистика» в российском журнале «Приокские зори», на 6-ом международном поэтическом конкурсе «Россия, перед именем твоим…» удостоен 1 места и стал Победителем международного конкурса драматургов, проведенном в Санкт-Петербурге театром «ВелесО». Также занял 1 место в номинации Поэзия - на Всероссийском конкурсе «Чудеса делаются своими руками» имени Нины Николаевны Грин, стал победителем - 1 место - на международном конкурсе «Хвала сонету». лауреатом международной поэтической премии «Мое солнцестояние», лауреатом международного конкурса поэзии имени Игоря Царева «Пятая стихия» в номинации «Мое Подмосковье» и дипломантом международного литературного конкурса маринистики имени Константина Бадигина. Кроме того, является старейшим действующим боксером нашей планеты. Вернувшись на ринг в 1998 году в возрасте 53 лет, выступал в боксерских турнирах до 70, тридцать раз подряд стал чемпионом Иерусалима. Занесен во всемирную книгу «КТО ЕСТЬ КТО» - московское издание. Живет в Иерусалиме. Родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге (Россия), закончил отделение журналистики ЛГУ в Риге, автор 28 книг стихов, прозы, очерков, эссе, лауреат ряда международных премий по литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них - Бунинская, Москва, 2008, «Добрая лира», Санкт-Петербург, 2007, «Золотое перо Руси», золотой знак, Москва, 2005 и золотая медаль на постаменте, 2010, «Левша» имени Н.С. Лескова - 2019, «Бриллиантовый Дюк» - 2018 и 2019, «Петербург. Возрождение мечты, 2003», . В 2012 году стал лауреатом (золотая медаль) 3-го Международного конкурса имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков и дипломантом 4-го международного конкурса имени Алексея Толстого. 2015 год - дипломант Германского международного конкурса «Лучшая книга года». Диплома удостоена документальная повесть «В прицеле - свастика», выпущенная в свет рижским издательством «Лиесма» в далеком 1974 году. Выходит, не только рукописи не горят, но и некоторые старые книги. Печатается в журналах России, США, Израиля, Германии, Франции, Бельгии, Канады, Латвии, Дании, Финляндии, Украины «Литературный Иерусалим», «Арион», «Нева», «Дружба народов», «Новый журнал», «Встречи», «Слово\Word», «Новый свет», «Вестник Европы», «Кольцо А», «Журнал ПОэтов», «Мастерская», «Наша улица», «Заметки по еврейской истории», «Побережье», «Русская мысль», «Литературная газета», «Российский писатель», «Время и место», «Стрелец», «Венский литератор», «LiteraruS - Литературное слово», «За-За», «Эмигрантская лира», «Дети Ра», «Урал», «Человек на Земле»», «Сибирские огни», «Сура», «Приокские зори», «Гостиная», «Плавучий мост», «Подъем», «Квадрига Аполлона», «День и ночь», «Север», «Новый Енисейский литератор», «Литературные кубики», «Дон», «Ковчег», «Настоящее время», «Новый берег», «Эмигрантская лира», «Дерибасовская - Ришельевская», «Мория», «Новый континент», «Кругозор», «Наша Канада», «Витражи», «Новая реальность», «Знание - сила: фантастика», «Под небом единым», «Меценат и мир», «Дальний Восток», «Экумена», «Наше поколение», «Белый ворон», «Перископ», «Русское литературное эхо», «Алеф», «Лехаим», «Мишпоха», «Наша молодёжь», «Паровозъ», «День литературы», «Русская жизнь», «Флорида», «Менестрель», «Земляки», «Алия», «Студия», «Метаморфозы», «Поэтоград», «Симбирск"», ,«Жемчужина», «Антураж», и т.д. Ефим Гаммер ©Yefim Gammer, 2020 1 Талантливые люди начинаются с незнания. «А что там дальше?» – думают они, и появляются на свет. В глазах вопрос, в сердце ожидание, над головой ореолом – надежда. «Будем жить!» И они живут, не расставаясь, талантливый человек и надежда, верная спутница и жена: «по-некрасовски» посмотрит – рублем одарит, либо подкинет идею, а с ней и адресок – куда податься за финансовой подкормкой. Так было в России, так стало в Израиле. Ничего, в сущности, не изменилось, кроме названия денег. Какая разница, рубли или лиры, если того и другого нет в наличии. Вернее, есть, но в таком мизерном количестве, что на издание книги не хватает. Что же делать? Идти за ссудой. Куда? К доктору Ладошицу. (Фамилия несколько изменена). Поговаривали, он был спонсором журнала «22», и бабки давал новым репатриантам на всякие нужды. Без возврата? Э, нет, не меценат он, конечно. С отдачей. Под отсроченные чеки, как и все остальные. Но на выгодных условиях, без грабительских процентов – поборов. Вот к нему я и направился. Торговый центр района, звучащего на русском все еще диковато – Рамот, дом, выложенный из загорелого на солнце иерусалимского камня, подъем на этаж и занимай очередь в коридоре. Право, очередью это дело не назовешь: пожилой мужчина – не очередь, и девушка, сидящая рядом с ним на скамейке, не очередь. Тем более, как выяснилось тут же, дочка этого господина. – Ализа, – представилась она, поднимаясь. Я перевел в уме: «веселая», «радостная». И тут же увидел: в глазках – лучики, на губах – улыбка, в сердце – любовь ко всему живому. Спонтанно вспомнилось: ее имя, по словам каббалистов, позволяет легко возвышаться над бытием. – Вы тоже за ссудой? – поинтересовалась, немного стесняясь своего лобового вопроса. – Тоже. – Как думаете, у него на всех хватит? – Хватит и еще останется, – вновь отозвался я на иврите, догадываясь, почему пожилой господин, по всему видать, такой же новый репатриант, привел с собой дочку. Внешне – смуглое лицо, стрельчатые усики, бородка клином, как у испанских грандов, – походил он на выходца из Южной Америки. В 1979 году в Израиль, помимо советских евреев, коих выехало двадцать тысяч, хлынули и аргентинские. Наши конкуренты на удачную абсорбцию спасались от очередного переворота, и были, подобно нам, очень ограничены в материальных средствах – выезжали с двумя-тремя чемоданами, оставив все нажитое добро на разграбление. От испуга, либо по какой посторонней причине, сталкиваясь с нами – «русскими», они вспоминали о своих корнях и пробовали говорить на языке бабушек и дедушек, нашем, дворовом языке, впитанном организмом с молоком матери. А кто эти бабушки и дедушки, родом из девятнадцатого века? После погромов 1903-1905 годов они, в ту пору двадцати-тридцати лет отроду, активно покидали просторы Российской империи и устремлялись к новому берегу. Куда? Разумеется, в Южную Америку. В Северную почему-то не получалось. По этому пути ушли из Одессы два младших брата моей бабушки Сойбы Гаммер, урожденной Розенфельд, Ноях и Шимен. Как она рассказывала в пятьдесят третьем, накануне смерти Сталина, когда советские газеты питались и поились «делом врачей», два ее брата пошли по дороге Колумба «на поиски новых земель для евреев». Бабушка Сойба была из религиозной семьи, много знала о Творце – это она мне поведала о семи днях творения, и чтобы отбить сомнения, сказала: «Один день Бога для нас – миллион лет!» Сегодня ученые подтверждают правоту бабушки Сойбы: космическая секунда, по их версии, равняется пятистам земным годам. Немало ей было известно и о Его образе и подобии – двуногих созданиях, рожденных хоть за две, за четыре тысячи лет до нас. О Колумбе она упоминала, как о своем старом знакомце, призванном чуть ли не по личной просьбе ее отца, раввина местечка Ялтушкино, найти для изгоняемых из Испании в 1492 году евреев новое пристанище на земле. Бабушку Сойбу отнюдь не смущало, что в год изгнания евреев из Испании ее папа еще не родился. Не смущало, и все тут! Потому что тогда, в 1492 году, родился пра-пра-папа ее папы, которому было отказано жить в родном городе Толедо, и, значит, никто иной, как папа ее пра-пра-папы, надоумил Колумба изыскать новую землю для евреев. Не важно, чей папа поручил Колумбу это. Важно, что в каждом поколении евреям необходимо иметь про запас такого папу и такого Колумба. «Особенно сейчас», – вздохнула бабушка, отрывая календарный листок с датой 1 марта 1953 года. И вот, спустя почти тридцать лет я убедился, что и впрямь в каждом поколении евреев присутствует свой Колумб. Причем, даже фамилии не меняет для скрытности: Колумб и Колумб, здрасте вам! Именно так и представился мой сосед, вспомнив русские слова из одесского детства своих предков. – Кама зман ата ба арец? – спросил я. – Сколько времени ты в Израиле? – Квар шана, – ответил он. – Уже год. – Откуда? – Буэнос-Айрес. – У меня там тоже должны быть родственники – с 1903 года, почитай. – Как фамилия? – Розенфельд. – О! – воскликнул, смеясь, дядя Колумб. – В Южной Америке каждая вторая еврейская семья – Розенфельд. Моя жена Клара тоже урожденная Розенфельд. – Из Одессы? – Какой Одессы, милый ты мой человек? Предки, вроде бы, да, а она родилась по нашему адресу. – В Аргентине? – Где же еще? – Приехали все вместе? – Да-да! Почти со всей семьей. Ализа, – тут же похвастался, – учится в Еврейском университете русскому языку. Да-да, русскому, чтобы стать послом Израиля в России. Когда? Что за вопрос? Когда наладятся отношения. – Это вы решили? – удивился я, разглядывая девушку. – На семейном совете, – вполне сносно произнесла она на моем родном. И добавила, смешливо оттопыривая губы: – Так говорят русские люди? – Если они евреи. А зачем вам это надо? – Нам не надо. Это папе надо. – Зачем? – От папы имейте все разъяснения. Я и спросил. А он ответил: в Аргентине властвует хунта, несогласных хватает охранка, люди пропадают неведомо куда. Своего старшего сына Пабло он видел в последний раз только на экране телевизора, когда показывали политических заключенных, согнанных за колючку на бывший стадион. Поэтому ему и понадобится свой дипломат в Москве, чтобы там окольными путями добраться до представителей Буэнос-Айреса и вызволить ребенка из-за решетки. В Иерусалиме проделать все это невозможно. Слишком большая напряженка между странами из-за непрекращающегося оттока аргентинских евреев в Израиль. Единственное, что остается в Израиле, так это уповать на господа Бога, что вырвались сюда. Вырвались! Хотя… без всякого имущества, без баксов с физиономиями американских президентов – не то, что советские евреи, которым позволительно было вывозить свое добро и сбережения. «Камушек в наш огород, – понял я. – Какое добро? Какие сбережения?» Но промолчал. Не станешь ведь объяснять неизвестно кому, что и наша дорога в Израиль была не сахарной пудрой усыпана. Впрочем, этого не понадобилось. Папу Колумба вместе с дочкой Ализой вызвали в кабинет доктора Ладошица – на примерку, так сказать, ссуды. А я? Я, растревожив память, мог предаваться воспоминаниям... 2 Было так: на обеде у кардинала Мендосы, когда Христофор Колумб рассказывал об открытии Америки, один титулованный гость с присущем глупцу высокомерием заметил: – Подумаешь, событие! Что может быть проще, чем открыть новую землю? Колумб сочувственно посмотрел в задымленные глаза сановитого придурка и предложил ему для решения легкую – с позиций, разумеется, думающего человека – задачу: как поставить яйцо на стол вертикально? Однако ни этот придурок, ни другие, пусть с виду и более башковитые, справиться с заданием не смогли. Не те у них вертелись шарики в мозгу. Тогда Колумб, взяв с тарелки яйцо, аккуратно разбил его с одного конца и установил стоймя на столе. – Просто? Просто! Все гениальное просто! – сказал и тихо рассмеялся. Наверное, так же тихо, как я в приемной доктора Ладошица, вспомнив о книге Джиролама Бенцони «История Нового Света». Там Колумб, и здесь Колумб. Там он ходил по богатым аристократам в поисках субсидий для своих путешествий. И здесь обращается к спонсорам за финансовой поддержкой, правда, не говорит для каких начинаний. «Действительно, для каких?» – спонтанно подумал я, ибо забавлять себя больше нечем. Подумал и успокоился. А почему, собственно, мне полагается знать об этом? Я ведь не казночей – такой же проситель. А деньги? Деньги никогда не бывают лишними, ни при открытии Америки, ни при издании книги. И в этом убедился воочию, когда, разминувшись в дверях, увидел радостную улыбку на лицах новоявленного Колумба и его дочки Ализы. – Поздравляю! – произнес я второпях, протискиваясь между ними в кабинет доктора. – И вам желаю, – сказала мне вдогонку Ализа и добавила: – Я вас подожду на выходе. – Что? – оглянулся я. Но времени на удивление ноль-ноль, две десятых секунды, и я закрыл за собой дверь, чтобы подготовленные заранее доводы о необходимости выделения ссуды на издание русскоязычной книги в Израиле – стране поголовного зазубривания иврита – остались в полном секрете для подслушивающего персонала. Доктор Ладошиц, человек лет шестидесяти, внимательно посмотрел на меня. – Знакомая? – Только тут познакомились, у вас в прихожей, на скамейке. – Любовь – не встречи на скамейки, – с какой-то неясной, наверное, замешенной на возрасте, иронией выдохнул он стихами Щипачева из своей полузабытой юности. – Пишете? – Пишу. – Печатаетесь? – Печатаюсь. – В Израиле? – Везде. – А ссуду на что просите? – На издание книги. – Да? На издание книги? – он испытующе посмотрел на меня, будто хотел убедиться, что я не разыгрываю его. – Удивительно, до чего странные у меня сегодня просители. Они… вы… – Про них не знаю, – воспротивился я. – А что касается меня... – Знаете, Ефим, вы первый человек на моей памяти… – Какой? – Первый, первый! – не смущайтесь. Первый из тех, кто, не стесняясь, просит спонсировать выход в свет его сочинений. Все придумывают себе куда как более веские причины, чтобы не отказал. То срочный ремонт квартиры – иначе затопит. То операция жены, а без жены ему не жить. То замена золотых зубов на фарфоровые, (с золотыми в израильское общество неприлично соваться). А вы – книга… Книга хоть приличная? – Не девка – однодневка. – И все же… – Скажем так, Иван Петрович Белкин на израильской сцене. – Конкуренция Пушкину? – Не совсем. И братьям Жемчужниковым с Алексеем Толстым, если вспомнить о Козьме Пруткове. Там, в Союзе, где все мы были «товарищи», еврею зачастую приходилось прятаться за русский псевдоним, чтобы попасть на страницы печати. И мне предлагали… В одном, другом журнале, допустим, в «Смене», но я отказывался. – Выходит, вы решили проверить, как обстоят дела здесь. – В какой-то степени. Поэтому мой герой, зовут его Васька Брыкин, русский по паспорту, еврей по Галахе, то бишь по матушке с бабушкой, и решил пробиваться в русскоязычную литературу Израиля. – И как? Успешно? – Книга покажет, – уклончиво ответил я, не желая вдаваться в подробности – Сколько? – По меньшей мере, будет 350 страниц. – А в денежном эквиваленте? – В моем художественном оформление, чтобы вышло дешевле… – Не важно в чьем. Сколько? – По расчетам в типографии… – Уложитесь в две тысячи долларов? – доктор Ладошиц раскрыл чековую книжку. – Жизнь еще ценится, покуда пиво пенится, – отозвался я своим афоризмом и кивнул. Ассоциация первая Из истории русскоязычной литературы Израиля ПОВЕСТИ ВАСЬКИ БРЫКИНА Сегодня, глядя из Иерусалима в далекое прошлое, я публикую совершенно несекретную переписку моего литературного героя Васьки Брыкина, проживающего в книге «Круговерть комаров над стоячим болотом», с главным редактором – в тот исторический момент – израильского литературного журнала «22» Рафаилом Нудельманом. Васька Брыкин появился на свет в 1979 году после разговора с Яшей Цигельманом, когда он, член редколлегии журнала «22», сказал мне, что их «элитарное издание» обладает якобы «правом первой ночи». В переводе с языка крепостных литераторов это значило, что авторы как бы обязаны предоставлять журналу каждую новую вещь. Этакая рабская зависимость, согласитесь, закрывала перед ними двери иных, не менее уважаемых изданий. К тому же, опять-таки согласитесь, не очень приятно предлагать в другое уважаемое издание произведение, уже забракованное кем-то, не менее умным и авторитетным. Тут меня и осенило: вам нужны творческие личности – безличности, знающие только один адрес? Пожалуйста, получите. И, согласуясь с расписанным по учебникам примером из отечественной литературы, я создал среди родных олив израильского Ивана Петровича Белкина. Поселил его в провинциальном Кирьят-Гате, где жили мои родители, бабушка, тетя Софа с мужем и детьми, усадил за пишущую машинку «Москва» и сказал: «дерзай!» Так появился на свет писатель Васька Брыкин, большой любитель белоголовочки и женского пола. Был он по профессии моряк, по призванию литературный мистификатор, но при этом желал прослыть еще и признанным мастером слова в обеих израильских столицах разом, в Тель-Авиве и Иерусалиме. А чтобы прослыть им, необходимо было появиться во всей красе своего неисчерпаемого таланта на страницах журнала под забойным названием «22», престижного, прежде всего, по версии самих 22-х его верных авторов и столь же верных читателей, коих в то запойное время приходилось минимум по одному (читай: муж – жена) на брата-писателя. Рожденный экспромтом, «верный человек и живой роман» Васька Брыкин начал с 1979 года регулярно посылать из Кирьят-Гата по почте свои новые произведения в журнал «22». И не кому-нибудь, а лично главному редактору Рафаилу Нудельману. В результате творческого соревнования с братьями Жемчужниковыми и графом Толстым, породителями Козьмы Пруткова, а заодно и с Александром Сергеевичем Пушкином, отцом Ивана Петровича Белкина, под моим неунывающим пером возник первый на русскоязычной улице Израиля диссидентский роман в эпистолярном стиле. В редакции «22» терялись в догадках: кто это так настойчиво стучится с улицы в их наглухо закрытую для посторонних дверь? Не располагая возможностью самостоятельно разобраться в литературных достоинствах Васьки Брыкина, рискнувшего без маститого «рекомендателя» штурмовать неприступный Парнас, уважаемые редакторы не печатали ни строчки из его творений, превращая себя на его глазах во все менее и менее уважаемых. Как же они были ошарашены, когда Васькин «самотек» внезапно преобразился в книгу. Это трудно воспроизвести, но легко вспомнить. В 1982 году с выходом в свет произведений Васьки Брыкина, но уже под обложкой моей книги «Круговерть комаров над стоячим болотом», литературная мистификация раскрылась. Книга, естественно, была отправлена с дарственной – Рафаилу Нудельману от Васьки Брыкина. Из провинциального Кирьят-Гата – в столицу средиземноморских литераторов Тель-Авив. Рафаил Нудельман был несколько смущен, заодно и огорошен превращением никому не ведомого Васьки Брыкина в Ефима Гаммера. И тут же откликнулся поэтическим посланием: «Вася Брыкин – это гений Выше всех определений! Как Эйнштейн во время оно Ниспроверг он все каноны, Создал новый тип романа, И за то ему осанна!» 3 Пути Господни неисповедимы. А девичьи? Ализа дожидалась меня в открытом кафе, на оживленном пятачке торгового центра. На ее столике, если прибегнуть к возвышенному стилю очарованных странников, в тесном соседстве с кофейником и кувшинчиком, полным молока, дымились две чашечки со смолистым напитком, исходили пряным ароматом два бокала с красным вином, благоухали свежей выпечкой две пышные булочки. Но я не был очарованным странником – обычный новый репатриант с еще не обналиченным чеком. – Это мне? – спросил, усаживаясь напротив девушки. – Вам. – Чего ради? – Ссуду получили? – Получил, – отхлебнул я кофеек, показав рукой Ализе, что доливать молока мне не следует. – Обмыть надо. Так говорят русские люди? – Говорят так, даже когда они евреи. Но обмывают не вином, а водкой. И не здесь, а на дому, чаще в кухне, когда живешь без соседей. – Я согласна и на дому. Выпьем вина, поедем к вам. – Здрасте, приехали! – А что? – Вина мне нельзя. Булочку тоже. – Это почему же? – Вес. – Не поняла. – Я вес держу, Алиса, – сказал я, избегая зудящее «з-з» в ее имени. – Ализа! – поправила она. – Впрочем, как вам удобнее… Мне тоже в русском языке не все звуки удаются. – А мне в иврите. – Оставим иврит, вернемся к вину и булочке. Почему – «нельзя»? – Причина проста, как дважды два. На носу соревнования. По боксу. Иерусалим – Западный Берлин. – Ого! – В рамках предолимпийских матчевых встреч. Для приобретения зачетных очков на Олимпиаду. – А силенок хватит? – Ринг покажет, Алиса, – ответил я, вновь игнорируя комариное «з-з». – Иначе… иначе, без победы, мне Москву не видать, как собственных ушей. – Меня с собой возьмете? – Куда? В Москву? – На соревнования. – Зрелище не для девушек, хотя... Только до меня не доходит, Алиса, чего вы нашли во мне такое интересное? – А ссуда? – игриво заметила она. – Не понял. – Как же не понять? Может быть, вы передадите ваш чек нам, а? На ограниченное время и под проценты. В глазах Алисы читалось нечто невообразимое: то ли смех в них, то ли печаль. – Шутка? – не врубился я. – И в шутку и в серьез. Так говорят русские люди? – Если они не евреи. – Поверьте, нам ваш чек нужнее. – Интересно, кто подсказал вам эту здравую мысль? – Папа! – Спасибочки, – усмехнулся я, услышав столь несуразное предложение. – Передайте папе, что деньги я взял на издание книги. – А папа – для продолжения дела Христофора Колумба, на открытие новых земель, – ответственно заявила Алиса. – Для евреев? – сыронизировал я. – Но ведь у евреев есть уже свой Израиль. Хватит и этого, чтобы воевать с арабами до скончания века. – Как вы не понимаете, – вздохнула девушка. – У Колумба была древняя карта. Поговаривают, от самого Соломона Мудрого. На ней расположена даже Антарктида. – Ну и что? – Это тогда, в те библейские времена – Антарктида на карте! – Повторите в третий раз, Алиса. Я что-то стал плохо слышать. – Не притворяйтесь. Вам уже понятно, что Колумб шел по известному с древности курсу. Куда? К какой-то одному ему ведомой точке. – К Атлантиде, полагаю по вашим намекам. Она тоже была изображена на той карте? Или же какие-то острова, оставшиеся на поверхности после ее затопления? – А вот этого я вам не скажу. Скажу другое: эта карта по наследству перешла к моему папе. И он сейчас собирает экспедицию, чтобы двинуться к тем землям, которые искал Колумб по-настоящему, когда открыл Америку. Но… Деньги нужны. – Вам разве Ладошиц не дал? – Дал, на одного хватит, но для экспедиции недостаточно. Папа предлагает вам войти в долю. Когда еще книгу издадите, а в путешествие можно отправиться немедленно, было бы на что. – Мда… мне, как журналисту, – пробормотал я, не соображая, всерьез все это или розыгрыш. – Вот-вот, как журналисту. Помните, с чего начинался Жюль-Верн? «Пять недель на воздушном шаре». Пять недель. И что в результате? Всемирная библиотека приключений и фантастики! И он – Жюль Верн! – основатель жанра. А? Слава, почет, деньги! – Слава! – повторил я за Алисой, будто ее слова парализовали мою волю. Она оттопырила большой палец правой руки. И я следом за ней. – Почет! Она оттопырила указательный палец правой руки. И я следом за ней. – Деньги! Она оттопырила безымянный палец правой руки. И я следом за ней. – Что мы имеем? – задумчиво спросил я у собственной руки, изучая оттопыренные пальцы. – А что? – попалась на нехитрую уловку Алиса. И увидела, как мои пальцы складываются в знакомую конфигурацию, имеющую хождение во всем мире. – Фигушки, вот что мы имеем, Алиса. – Глупости! – сказала она. – Не мучьте свои пальцы, а то поломаете. И вам будет нечем бить вашего немца. А вы его действительно побьете? – «Ринг покажет», – так у нас говорят. – Хорошо, пусть ваш ринг себя покажет с лучшей стороны. Так говорят русские люди? А пока… Долить вам кофе? Вы с молоком? – она потянулась к фаянсовому кувшинчику. Я мотнул головой. – Молоко не пью. – И молоко не пьете? Что с вами? Это же полезно. Тут я машинально выдал фразу, которая выскакивала из меня еще с той поры, когда мама «по забывчивости» донимала меня этим «полезным для укрепления детских костей напитком»: – Из-за подлости молочного короля погиб мой дядя Фима! – Кто это? – Фима? – опомнился я, чувствуя неловкость. – Он был директором цирка. В сорок пятом, когда я родился. – Нет, я про молочного короля. – Понятия не имею. Так его называли в нашем доме – молочный король. Говорили… Папа говорил, тетя Фаня, его сестра, мужа которой дядю Фиму арестовали из-за этого молочного короля. Он написал донос на дядю Фиму, назвал его врагом народа и пособником каких-то придуманных японских шпионов. И послал в НКВД. Представьте, какая это находка для карательных органов перед самой войной с Японией, когда ГУЛАГ перемалывал людей тысячами. И… Фиму – «руки за спину! Вперед, не оглядываться!». Словом, забрали. А потом – после допросов, когда отпустили из-за отсутствия улик, – разрыв сердца. Это я услышал в детстве от папы, когда донимал его вопросами: за кого мне дали имя Ефим? – И? – Вот и вся история, без дополнений. Так я получил по наследству его имя, как это принято у евреев. – Молоко тут причем? – Молочный король… – Хотите отомстить? – Бросьте! Я не граф Монте-Кристо. И кому мстить? Где? Кругом сплошной Израиль – и никаких королей. – Ну, тогда скорей на ринг! – засмеялась Алиса. – И бейте немца в свое удовольствие. Или согласитесь на ничью, а? – Э, нет! Где родился – там и расплодился. Ринг не знает ничьих. 4 В 1988 году Буэнос-Айрес и Тель-Авив названы городами-побратимами. А много ранее, в пору правления военной хунты (1976-83), когда такой политический альянс и представить себе было нельзя, из Аргентины в Израиль репатриировалось около 17 000 человек. Многие без детей, которые бесследно исчезли за колючей проволокой. В середине восьмидесятых годов выяснилось, что из 30000 пропавших без вести аргентинцев полторы тысячи составляли евреи. Они подвергались издевательствам и гибли в тюремных застенках, где царила антисемитская и нацистская символика. Разузнать что-либо о заключенных было невозможно. И вот в этой ситуации, когда писем с «того света» просто-напросто не существует, Алиса показывает мне клочок бумаги с таинственными письменами. – Это Пабло! – поясняет она. – Из тюрьмы! Пишет, – вздохнула. – Пишет, что его могут освободить и переправить за границу. Как это? Негласно. Непонятно? Ну, под залог! Так говорят русские люди? – Русские говорят, «за выкуп». – Точно, за выкуп. Поможете? – Да, что вы, право? То вам на дело Колумба подай, то на освобождение брата. Я грустно подумал, что живу на стипендию нового репатрианта, без надежды на улучшение положения. – А это одно и то же! – сказала Алиса. – Опять загадки. – Какие загадки? Все очень просто! Я уже объясняла, у папы есть древняя карта. На ней изображены выступающие на поверхность острова – горы бывшей Атлантиды. И – не скажу, где – даны указания о закопанных сокровищах. До них надо добраться папе. А чтобы добраться по назначению, нужен начальный капитал на экспедицию. Теперь понимаете? – Алиса просительно посмотрела на меня, отхлебывая вино из бокала. – Чтобы выкупить Пабло нам требуется не две тысячи – ваших, наших, а гораздо больше. Таких денег бедным людям не собрать, даже с помощью вашей музы. – Муза моя на кровати лежала, высунув жало. В 1979-ом я не подозревал, что мои мытарства с устройством на работу по специальности, полученной в университете на журфаке, продолжатся еще год, и только с 1 ноября 1980-го я наконец-то официально превращусь в израильского журналиста, оформленного на ставку редактора радио «Голос Израиля». И не завтра-послезавтра, а спустя почти три года, в 1982-ом, выпущу в свет «Круговерть комаров над стоячим болотом», книгу, ставшую в одночасье сенсацией всего русскоязычного зарубежья – от Израиля до Франции, Германии, США. А сейчас всего лишь осень 1979 года, и у меня на повестке дня срочная ездка в Кирьят-Гат. Оттуда, из провинциального тихого города, я отправлю первое послание – «засыл», как пишет Васька Брыкин, в журнал «22». И тем самым наступательно, по Михайло Ломоносову, начну предметно доказывать «умникам из элитарного издания», что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов еврейская земля рождать. Ассоциация вторая Из истории русскоязычной литературы Израиля ПО АВГИЕВЫМ КОНЮШНЯМ ПАРНАСА Эпистолярная повесть в стихах и прозе, рассказывающая о несостоявшейся любви между сильными мира сего и грандиозно известным в мире том Васькой Брыкиным, так и не домогшемся от них сердечного признания. Засыл первый Дорогой Рафа! Пишу тебе по-еврейски, значит – на «ты»... Как ты знаешь из истории русской журналистики и, надеюсь, не только русской, открытие таланта, а с ним и нового имени, всегда было одним из истинных стремлений толстого, еще не заленившегося от лежки на пыльных полках журнала. Тем более, сейчас, в пору, когда с массовым выездом в семидесятых годах советских людей за рубеж зарождается международная русская литература, столицей которой может стать Иерусалим. Правда, в том случае, если ты поддержишь меня и начнешь публиковать на страницах твоего приятного на вид издания. А не поддержишь, гляди, столицей обозначится Париж или Нью-Йорк. И ты со своим печатным органом окажешься в глухой провинции, как бывало прежде, когда под видом урожденного одессита жил в России, но не в столице ее белокаменной, не в Москве-матушке, а в сторонке, привечаемой скорым поездом – «ту-ту!». Если я верно понимаю цели и задачи твоего, в будущем всесветного журнала, то журнал – долгие ему лета, от его 22 до 120! – не должен без дрожи душевной поворотить меня назад в безвестность. Ибо журналу при его 22-ух-х! не достает до ровного счета 11-ти зубариков, чтобы литературно-кусачий рот стал мудрым до краев и во всю пасть! Видя своим критическим оком такое дело, я, Рафа, готов пойти к тебе навстречу и самолично, раз во мне столь острая нужда в танковых войсках нашенской литературы, заменить все недостающие 11, но на условии, что в игру принимаешь на равных. Разумею, конечно, ставка в нашей игре серьезная, и еще какая, зубы! Но не боись! Я без подвоха! Свои зубарики на полку не положу. А то противники дознаются и донесут тебе по советской привычке – якобы Васька – обманщик, зубы бережет от Алтаря Отечества, куда живот принято складывать. Поверь мне, Рафа! Я честный, я мОлодец, один из тех, из 33-ти батьки Черномора. Так что не подведу со своими зубариками. А насчет чужих... Эх, раззудись рука! Да будет тебе, Рафа, известно, я по молодости лет быка с ног валил, когда мы сходились с ним поутру с бодуна. Свои произведения, написанные, как ты уже, наверное, успел заметить взыскательным глазом, не каким доходягой-скелетиком, а вечным пером, никому я еще не предлагал, памятуя, что ленивые на шевеление мозгой журналы мне откажут в любви и дружбе. Ибо, если журнал не шевелит мозгой, редактор его – одно сплошное самомнение, без проблесков мысли. Я же нуждаюсь в ином редакторе: с кругозором, с понятием, с игрой воображения! Только человек с гибкими извилинами, стремительной реакцией прирожденного журналиста, лишенный ложного, с отложением сала на физии самолюбия, в силах уразуметь, какие выгоды получит от союза со мной. Полагаю, ты, Рафа, понял, в какое лабиринтное сердце клоню я со своими приношениями. Если я не ошибся в тебе с нынешними своими, очень умозрительными представлениями, то мы поладим. И столица международной русской литературы будет провозглашена в древнем Иерусалиме. Васька Брыкин 5 Семейные обстоятельства всегда заставляют ожидать лучшего. А тут ни работы, ни денег. Подработка тренером в поселении Гивон, что под Иерусалимом, практически не в счет. Чек на издание книги – добро неприкасаемое. А нужно купить то, купить это. Света, моя жена, на седьмом месяце. И разговоры сплошь не об издании книги, а о коляске, ползунках, детском питании и перспективах, коих в наличии не разглядеть даже в телескоп – не Марс, не Сатурн, не летающие тарелки. И тут – письмо из института физкультуры имени Вингейта. Был такой майор английской армии, почитаемый израильтянами настолько, что получил прозвище «товарищ». Из бойцов Хаганы этот офицер, наизусть цитирующий Библию, создал, так называемые «ночные батальоны», призванные во второй половине тридцатых годов пресечь, наконец, бандитские вылазки палестинских арабов. Евреи прикоснулись к пороху, и дали затем врагам прикурить. Причем, так впечатляюще, что у многих налетчиков отбили вместе с мозгами охоту зариться на чужое добро. Вот в честь него, Чарльза Вингейта, впоследствии генерала, благодарные израильтяне и назвали в 1944 году институт в Нетании. Он расположен в 15 километрах севернее Тель-Авива, на берегу Средиземного моря. Здесь готовят большей частью не высококлассных чемпионов, а рядовых учителей физкультуры. Одним из них, рядовым, разумеется, намеривался стать и я, если попаду на специальные двухгодичные курсы. Для поступления было все наготове: университетское образование, достойная, на уровне мастера спорта, квалификация. Оставалось уповать на зачисление и студенческую стипендию, положенную главе семейства при неработающей жене и маленьком ребенке. Это позволит мало-помалу дотянуть до рождения еще одного малыша и обзавестись всем необходимым для подобающей встречи столь радостного праздника жизни. Но… Тут вступает в силу закон противоречий. А представлял его председатель приемной комиссии Аврум Старобельский, дальновидный, как оказалось впоследствии, и умный, что виделось сразу, дядечка, фамилию которого я на всякий случай немного переиначил – все же не дневник пишу. По какой-то, ставшей только потом понятной причине принять меня он сразу не смог. И предложил находящейся на подхвате студентке, лет восемнадцати, «поводить гостя по территории для ознакомления с местом будущих боевых действий». Лиора – так звали эту хрупкую, спичечной упитанности девушку, судя по всему из гимнасток, избрала для прогулок не какой-то дальний закоулок, а местный музей, где в международном зале славы еврейского спорта на меня, будущего конкурента, поглазели именитые израильские спортсмены, среди них, к моему удивлению был и американец Исаак Бергер. – Из спорта он йоца бэ кавед (ушел с честью), – пояснила Лиора, как заправский эскскурсовод. На табличке под фотографией легендарного тяжелоатлета значилось: «Исаак Бергер родился в Иерусалиме 16 ноября 1936 года. Чемпион ХVI Олимпийских Игр (60 кг). Призер ХVII и ХVIII Олимпиад. Чемпион мира 1958 и 1961 годов. 12-кратный чемпион Соединенных Штатов Америки. Установил 6 мировых рекордов». – Вас меаньен (интересует) бокс в своем значении? – спросила Лиора, когда я, ошарашенный превращением американца в израильтянина, переводил в уме с иврита подпись под фотографией. – Разумеется. – А вот здесь – нате, посмотрите, – продолжила она на том остаточном русском, который освоила в детстве, до репатриации. И на меня глянули фотки да посыпались имена еврейских боксеров, о существовании которых, а тем более о величайших их достижениях на ринге, я за все годы жизни в Советском Союзе даже не подозревал. Внезапно, с оглушающей неожиданностью, выясняется: мои соплеменники блистали не только за шахматной доской, но и в кулачном бою. Например, на олимпиаде в Антверпене 1920 года золотую медаль завоевал американский легковес Сэмюэль Мосберг, а через четыре года в Париже – полулегковес Джеки Филдс, тоже из команды США, и тоже еврей. Ну, а самую первую «еврейскую» золотую медаль олимпийского достоинства еще на заре двадцатого века в 1904 году выхватил из копилки всемирной славы американский тяжеловес Сэмюль Бергер. Невероятных успехов евреи добились в профессиональном боксе. Заглянем в американскую табель о рангах. И убедимся в том, что и представить себе не могли, читая советские газеты. «Великий Эйб», или Абрахам Вашингтон Аттел (1884 – 1970), считался «абсолютно лучшим боксером всех времен и народов, независимо от весовой категории». Он выступал в полулегком весе, был чемпионом мира в 1901 – 1904 и 1906 – 1912 годах. Провел 165 боев, из них в 92 победил, в 51 – нокаутом. Следующим на нашем импровизированном помосте появляется выходец из Англии Тед «Малыш» Льюис – Гершон Менделофф (1894 – 1970). Он боксировал в шести весовых категориях, что по сути своей непостижимо. В 1915 году Гершон впервые примерил лавровый венок чемпиона мира – тогда во втором полусреднем весе. С тех пор, увеличиваясь в габаритах и переходя из одной весовой категории в другую, Гершон оставался при мнении, что лавровый венок все еще ему впору. И это мнение жестко отстаивал, отправляя противников на пол. Всего он провел 283 боя, одержал 215 побед, из них 71 нокаутом. В 1917 году королем ринга в легком весе становится Бенни Леонард – Бенджамен Лейнер (1896 – 1947). Гроссмейстер и кудесник бокса, технарь и нокаутер. Он ушел из спорта непобежденным. 14 раз в течение восьми лет успешно защищал чемпионский титул. На счету Бенни Леонарда 213 боев, 180 побед, из них 70 нокаутом. При этом, как некий парадокс, надо отметить: он происходил из ортодоксальной религиозной еврейской семьи и никогда не боксировал по субботам и праздникам. Этот список можно продлевать почти до бесконечности. Но я пишу не диссертацию об истории моего любимого вида спорта. Перенесемся из США в СССР. Должен заметить, советская идеология выделила для евреев лишь одну спортивную площадку – на шахматном поле. А коснемся, положим, тяжелой атлетики, так от ворот – поворот. Наверное, поэтому, столь явно выглядевший представителем «малого народа» Григорий Новак был официально, на газетной полосе, провозглашен «русским богатырем». В других видах спорта, тех, что «полегче», обходились без подчеркивания «русскости», камуфляж был заложен в самой фамилии. Допустим, яхтсмен, олимпийский чемпион Валентин Манкин. Или легкоатлетки, рекордсменки мира Ирина и Тамара Пресс. Или саблист, чемпион олимпиад и мировых первенств Марк Ракита. После экскурсии Лиора ввела меня опять в кабинет Аврума Старобельского, и он сказал мне, что я – фигура вполне подходящая для приема на двухгодичные курсы учителей физкультуры. Вполне возможно, в будущем, после Олимпиады в Москве, и моя фотография украсит стенд институтского музея. Но… И тут в силу вступает кодекс семейных отношений, мне, очевидно, еще мало знакомый. Какой? Жить придется в общежитии, в отрыве от жены. Значит, в полном соответствии с понятием «сексуальное бытие определяет сознание». И что получится в итоге, когда на курсах учителей занимаются в основном молодые девушки-кибуцницы? У них понятие о сексуальном бытие определяется на подсознательном уровне: нет лекции, значит, наступил час сексуальной свободы. Так что, согласно стечению обстоятельств, не успеешь оглянуться, как зима катит в глаза. В каком смысле? В таком, что жена потребует развода. А она… – Она на седьмом месяце, – сказал я. – Вот-вот, – ответил Аврум Старобельский. – Лучше оставайтесь дома. Перебьетесь годик с женой. А тут, с нашими девчатами, если и переебьетесь – хитро сощурившись, затянул со второй буквой «е», – то, боюсь, впустую – учительской зарплаты это дело не прибавит. По моим соображениям, к будущей осени вы и работу подыщите по специальности, и устроитесь по материальной линии. Вы ведь… – Журналист. – Вот-вот. – Право, как в Союзе, – обиделся я. – Там от ворот поворот: еврей, и родственники за границей! Здесь... – Здесь вам не повредит, что вы еврей, а уж родственники за границей – это вообще материальная помощь, – добродушно хмыкнул Аврум Старобельский. – А вот о будущем стоит подумать. – Мне не на что жить! – бухнул я. – Стипендия на наших курсах – тоже не весть какая поддержка. А закончите, и через два года… У вас есть учительский стаж? – спросил внезапно. – Нет. – Ну вот! – Что «вот»? – не допетрил я, мало еще осведомленный об израильской казуистике с выплатой зарплаты, которая во многом зависит от выслуги лет и специфических, связанных с профессиональным усовершенствованием добавок. – А журналистский? – Достаточный. – И специальное университетское образование? – Да. – Тогда поймите, алия, то есть репатриация растет и увеличивается. Новые газеты понадобятся, радио пойдет на расширение, появится русское телевидение, и для вас откроются творческие горизонты. Будете зарплату получать, а не слезы. Учителем физкультуры, не имея предварительного стажа, начнете работать по самой маленькой ставке, за гроши. А если двинетесь по журналистике, вам сразу же положат приличные деньги, и вы кум королю. Тут, – он интуитивно оглянулся, будто за спиной кто-то мог его подслушать, – в нашей русской прессе нет ни одного человека с высшим журналистским, университетским, стало быть, образованием. Специально для вас выяснял. Так что не тушуйтесь. Устроитесь по специальности. – Вашими бы устами… – А вы не торопитесь. Мы вас поставим в резерв, на будущий год. Приходите следующей осенью, и охотно примем. А сейчас... Как-нибудь перебьетесь годик дома, под боком у жены, и все у вас наладится. А в нашем общежитии… У нас переебьетесь впустую, – опять затянул вторую букву «е». – И никакой приличной зарплаты потом. – Ладно уж, – поднялся я со стула, не поверив до конца предсказаниям Аврума Старобельского. А ведь он, как Нострадамус, на удивление точно предопределил ситуацию, и мне следующей осенью не пришлось наведываться на кафедру учителей физкультуры: в эту пору я был уже редактором и ведущим программ радио «Голос Израиля». Ассоциация третья Из истории русскоязычной литературы Израиля Засыл второй Дорогой Рафа! Понимаешь, я малость поиздержался в матерном... извиняюсь, в материальном отношении. Хоть плачь, нет денег! Никак их не нашомеришь в нужном сердцу и душе количестве! (Шомерить – это по-израильски – «сторожить», то бишь, работать охранником.) Однако, как все транжиры и моты, я отвергаю с презрением копейку, что рубль бережет, и намерен поправить положение – знаешь за счет чего? Нет, не знаешь! За счет безумных начинаний. Посему, беря пример – напрягись, и догадаешься с кого – намечаю открыть для обозрения свой орган, на сей раз печатный «Фаршированные крылья Пегаса». Приглашаю к сотрудничеству. На тех же ваших условиях. Бесплатно! Но даю слово, тот, кто первым пришлет мне стихи или рассказ, корреспонденцию, либо статью имеет реальную возможность стать первым заместителем главного редактора, второй, разумеется, не поспеет за первым, и будет признан вторым заместителем, третий, само собой, третьим. А для четвертого – бди и помни! – место уготовлено только в рядах славной, но уязвленной положением редколлегии. Спеши – пиши, Рафа! Орган – не штука! Будет, я обещаю, и тебе где печататься. И имей в виду, что именно отсель пойдет международная русская литература. Штаб-квартиру я обустрою в Израиле, а отделения в США, Англии, Франции, Германии. Как тебе? Нравится? И мне нравится! Заодно прими также новые творения моего ума, питаемого сердцем и неистощимым творческим духом. Пока просто Васька Брыкин, верный человек и живой роман, а через месячишко – гляди уж! – главный редактор журнала «Фаршированные крылья Пегаса», призванного стать родоначальником международной русской литературы. 6 Бездуховность мешает дереву влюбиться в юную принцессу. А не в юную? А не в принцессу? Словом, бездуховность мешает. Лиора почему-то старательно втолковывала мне это, будто я по каким-то неясным причинам превратился в дерево. И настолько преуспела в своих толкованиях, что усоседствовалась в машине, выведав, что из института Вингейта я еду для сбора материала к герою моего еще не написанного очерка Давиду Липницкому в Кирьят-Гат, где, как выяснилось, живут не только мои родители, но и ее мама. Ключ в замок зажигания, газ, и я рванул по известному маршруту, имея на борту легковушки смуглолицего чертенка в образе и подобии девушки-прибалтки, загоревшей на круглогодичном израильском пляже. С русским языком она обращалась своеобразно, автоматически вставляя ивритские слова. Передавать ее речь в оригинале я не стану, чтобы не переводить стрелки моего повествования на юмористический Клондайк. Но все же… для примера… – Ты меня растрогала, – сказал я, выслушав рассказ о ее дедушке Исааке, выкравшем во время войны свою жену Лею вместе с ребенком, впоследствии отцом Лиоры, из гетто. И вдруг слышу: – Почему «раз»? Я тебя не трогала ни раз, ни два. Расхохочешься тут. И не от фамильярности – иврит способствует тому, что в Израиле говорят на «ты» и русскоязычные – вскоре после знакомства. – Ты меня просто поймала на слове, – уже догадываясь, с чем столкнусь, я продолжил филологическую игру. – Как так поймала? За слово? – удивилась Лиора. – Я тебя не ловила и ловить не буду. У меня есть хавер… парень. И это он дал слово – не ты, что женится на мне. – Слово – не воробей, вылетело – не поймаешь! – совсем я задурил голову девушке. Она изумленно уставилась на меня. – Говори, что хочешь, я все равно не все слушаю. – В смысле «понимаю»? – В смысле? – Ну, в значении… как ты излагаешь… о боксе. – А… – Ладно, можно сказать, приехали. – Ты – что? Меня тут высадишь, на дороге? – Да не высажу я тебя, успокойся! – проворчал я от непонимания. – Как обещал, так и довезу. Прямо до Кирьят-Гата. Куда тебе там? – На кладбище. – Что? – У нас сегодня годовщина со дня смерти бабушки. – Сколько ей было? – Могло быть больше. – Не понял, Лиора. – Она умерла от разрыва сердца, когда узнала, что в Мюнхене… на Олимпиаде… Во мне все напряглось. Вспомнилось, что и рижские спортсмены, которых мы некогда провожали в Израиль, вроде бы оказались в числе тех одиннадцати, убитых в сентябре 1972 года на Мюнхенской олимпиаде. А среди них и… – Мой папа, – сказала Лиора. – Он там – да, находился, в группе наших атлетов. Бабушка Лея не выдержала – сердце! «Опять немцы, опять немцы, – плакала она. – Меня немцы – в гетто. Его немцы – под пули фашистов!» Так и говорила в плаче – фашистов. Не арабов, не террористов, а фашистов. Должно быть, это дико прозвучит, но израильские старожилы, в особенности выходцы из Польши, России, Украины, Белоруссии, Прибалтики, называют террористов фашистами. Для них, по всей видимости, Вторая Мировая еще не кончилась, они носят ее в себе, как ветераны-фронтовики осколки мин и снарядов. Ее отголоски слышатся в Израиле постоянно – то ли во взрывах на улицах, то ли в бандитских нападениях на безоружных людей. Подобно фашистам, эти их последователи-террористы, намерены планомерно убивать евреев только за то, что они евреи. Я – еврей, Лиора – еврейка, мы не готовы к «новому решению еврейского вопроса». И поэтому еще посмотрим – кто кого. Тем более что в каждом из нас сидит эхо минувшей войны… С моего двора – двора моего детства – на войну уходило сто человек. Вернулся один. Я... Вернулся ли? По жизни – да! По ощущению – нет! Сложная метаморфоза? Пожалуй… На войну уходят, но с нее не возвращаются. Вернее, приносят ее в себе. И она продолжает жить, несмотря на победные салюты. И год. И два. А во мне все тридцать четыре года моей жизни, со дня рождения, по сей день. Поразительно? Признаю, я родился не в 1913-ом, не в 1918-ом, в эти сроки появились на свет мои родители. А я впервые (может, и не впервые) ощутил жизнь 16 апреля 1945 года, в ночь начала штурма Берлина. Было это на Урале, в Оренбурге, тогда Чкалове – городе, раскидавшем своих жителей по безымянным братским погребениям. Отчего же живет во мне та война и не дает успокоиться? Не знаю. Мне представляется, что я был убит тогда и вскоре родился вновь, чтобы жить уже за двоих – за меня прежнего и за меня нынешнего. Возникло это ощущение еще в раннем детстве, когда бабушка Сойба, урожденная Розенфельд, поведала мне, что фашисты сожгли ее родное местечко Ялтушкино, а всех его жителей, многие из которых наши родственники, уничтожили самым зверским образом. Документальное подтверждение ее рассказа я получил у Эренбурга. Раскройте книгу «Люди, годы, жизнь» и читайте, что пишет Илья Григорьевич: «Герой Советского Союза младший лейтенант Кравцов писал тестю о судьбе своей семьи, оставшейся в местечке Ялтушкино (Винницкая область): «…20 августа 1942 года немцы вместе с другими забрали наших стариков и моих малых детей и всех убили. Они экономили пули, клали людей в четыре ряда, а потом стреляли, засыпали землей много живых. А маленьких детей, перед тем как их бросить в яму, разрывали на куски, так они убили и мою крохотную Нюсеньку. А других детей, и среди них мою Адусю, столкнули в яму и закидали землей. Две могилы, в них полторы тысячи убитых. Нет больше у меня никого…» Эти строчки из книги Ильи Эренбурга не давали покоя сердцу. Мне представлялось, я мог быть одним из тех детей. Так продолжалось довольно долго. Но вот однажды в осенний день 1979 года, когда я доставил Лиору в Кирьят-Гат и пошел к Давиду Липницкому, чтобы отобрать из его архива пригодные для печати фотографии, мое внимание засеклось на одном снимке, вернее, лице, изображенном на нем: странно притягательном, будто изначально знакомом. – Кто это? – спросил я. – Мой сослуживец Исаак. Командир взвода разведки. – Знаете, Давид, – сказал я. – В раннем детстве, когда я примерял папину фуражку и смотрелся в зеркало, на меня оттуда глядело это лицо. – Исаак не мог глядеть на вас из зеркала. – Давид не врубился в несуразность моих слов. – Он погиб. У меня на руках. – Не помните, когда? – Как не помнить? Эту ночь помнят все! 16 апреля 1945 года. Мы начали штурм Берлина. – Я родился в эту ночь. В три часа пятьдесят минут. – И я родился в эту ночь, – сумрачным эхом откликнулся старый солдат. – Мою пулю по случайности принял Исаак. Он шел впереди, и оступился на шаг в сторону, под мою пулю. Война… – Давид, о войне потом… А о нем? Что-нибудь. – Ой, и не помню, что сказать сразу. Он был мой командир, носил фуражку с лаковым козырьком. Что еще? «Похоронку» я самолично привез его жене Лее. Вот она бы могла о нем рассказать больше. – Бабушка Лиоры? – Для кого бабушка, для меня соседка. Но ее тоже нет. Лежит тут, на нашем еврейском кладбище, в Кирьят-Гате. Так я и не разузнал в тот осенний день 1979 года никаких дополнительных подробностей об Исааке, чьи глаза взыскательно высматривали из зеркала, когда я в семилетнем возрасте примерял папину форменную фуражку с кокардой работника авиационного завода №85 ГВФ, чтобы выглядеть «взрослым». Потому и в моем очерке «Истина могильной ямы» я решил оставить его «бесфамильным» – тем, по сути дела, неизвестным бойцом Второй мировой, кем, вполне возможно, если исходить из законов реинкарнации души, имел полное право быть и я в прошлой своей жизни. Ассоциация четвертая Истина могильной ямы Смерть приходит, мы уходим... А если?.. Если разминуться с ней?.. Разминуться... На ее вотчине – в гетто... И не когда-нибудь, а в самый что ни на есть кровавый год «окончательного решения еврейского вопроса»... Имя – Давид. Фамилия – Липницкий. Национальность – еврей. Место рождения – местечко Вороново, что в 60 километрах от Вильнюса. Год рождения – 1906. День и час «официальной» смерти – 11 мая 1942 года, полночь. ...11 мая 1942 года все обитатели гетто были расстреляны. Все... Кроме Давида Лепницкого. Но и он тоже – по реестрам немецкого командования – числился ликвидированным. – Ау, Давид! Где ты? – Здесь! Не из Белоруссии, не из Литвы доносится голос. А приходит он из маленького израильского города Кирьят-Гата. – Я, Давид Липницкий, живой и здоровый, сражался с фашистами до самой Победы, дошел до Берлина, расписался на Рейхстаге. Потом, летом 1945-го, вернулся домой в побитое фашистами местечко Вороново. Там прожил до семьдесят третьего года. И переехал при первом удобном случае в Израиль. Хотел это сделать раньше, в пятидесятых, через Польшу, но власти не позволили – задержали до лучших времен... В настоящее время, стало быть, лучшее, живу-поживаю в Кирьят-Гате. В настоящее время? А какое оно для него – настоящее? Посмотрим на календарь – 1979 год. И живет? Живет! Смерть пришла к нему в сорок втором. Уложила в могилу. И он живет? Живет! Двадцать восемь месяцев пролежал в сырой земле, заживо похороненный, и… живет? Живет! 11 мая 1942 года немцы уничтожили гетто. Расстреляли всех его родных: родителей, жену, детей. Внезапная ликвидация гетто началась в тот момент, когда Давида не было дома. Он находился в ближнем лесу, неподалеку от места трагедии. Таясь в густой траве, у ствола шершавого дерева, Давид наблюдал за кровавым побоищем, за вспышками пламени и выстрелов. Ему представлялось, что среди криков гнева и ужаса он различает голоса детей своих, жены, отца и матери. Ему представлялось... И слезы беззвучно закипали в его глазах... Он... Ничем... Не мог... Помочь... Никому... Раньше... Мог... Сейчас... Нет... Раньше... Из полыхающей пекарни он вытащил несколько охапок свежеиспеченного хлеба, пахнувшего солоноватым запахом золы, и два мешка муки. Все это даровое добро оставил на попечение своего старого приятеля Томашевича, чтобы озаботился тот его семьей в нужный час, отдал при встрече жене и детям в количестве пониманию доступном, не обидел продовольственных их нужд, ну и себя держал, по разуму добрососедскому, на достатке питания. А сам поспешил с Исааком, другом своим, за отходящими советскими войсками. Но не догнал. Обезножил. Пришлось расстаться с попутчиком и поворотить назад. Войск он не догнал. А вот его догнал слух. Тот самый старый приятель, почитай с босоногих времен, тот самый Томашевич, будь он теперь неладен, распустил слух, что Давид Липницкий бросился зараз с Исачком вслед за русским сапогом. Какого, спрашивается, рожна? А такого! Ховаться от немцев-освободителей побег к комиссарам. И стало быть, выпрашивать у них штык да винтовку для боя. Не желал старый приятель Томашевич делиться хлебом. Не желал видеть бывшего друга своего в числе живых. Живой с живого, подло думал, придет срок – спросит. Мертвый с живого – никогда. Вот и натравил на Давида Липницкого ищеек. Куда он ни двинется, ищейки как на привязи неотрывной – за ним. Идет Давид в деревню. Слух этот, поганный, пятки облизывает. А на поводке у него полицейские... Прячься-спасайся. Ищи сердобольных и милостивых. Притаился Давид на хуторе, у Бронислава Кизилевича. Батрачил на него. За подкорм, не за гроши. И с мыслью болезной – лишь бы не выдал. Кизилевич не выдал. Выдал Юзеф Шарка, деревенский староста. Шел он в костел, на молебен. А над ним самолет – красные звезды на крыльях – листовки просыпал. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Юзеф не был пролетарием. Подобрал он листовки, и марш к немцам в комендатуру. О самолете ничего не сказал там. Смекнул крестьянским умишком, скажет о самолете, а его спросят: «С какой это стати аэроплан выбрал для полетов твой хутор, не окрасился ли ты случаем в красный цвет?». Вот немцы в комендатуре и решили, что листовки – дело рук каких-либо подпольщиков, властью советской забытых за ненадобностью в этом диком углу. А кто в их реестрах числится неблагонадежным? Ну, конечно же, Давид Липницкий. Мало, что еврей, еще и подпольщик в придачу. – Ах, Липницкий, – засуетился Юзеф Шарка в комендатуре, услышав знакомое имя. Засуетился-занервничал, обронил адресок Кизилевича и пошел по своим делам, надеясь, что счастье с полным наваром явится к нему в дом. В дом, который, к слову, выложил ему по бревнышку тот же Давид – плотник и столяр, печник и каменщик, мастер на все руки. Пока Юзеф Шарка ходил по своим делам, озабоченный получением земных благ с полным наваром, слух о его походе в комендатуру рыск-рыск по тайным тропам, и скок на хутор Кизилевича. – Вот что, Давид, – сказал Бронислав. – Уходить тебе надо. Куда подальше. Иди себе, иди с миром. А то придут за тобой, и меня застанут ненароком. – Будь ласка, – ответил Давид. – Я уже иду... – Постой, не спеши так по-быстрому, – перебил его Бронислав. – Шуба твоя приметная. Приметят шубу – стрелять начнут. Оставь шубу у меня. Сохраннее будет. Да и кольцо с пальца сними. Золотое кольцо. Возьмут тебя с кольцом, непременно ограбят. А я у себя сберегу. Когда живым возвернешься, получишь назад без закладных, как из ломбарда. Кто спорит с такими доводами, когда немцы рыщут рядом? Снял Давид шубу, снял кольцо. Попрощался с Брониславом и пошел настороже, как бы с острой занозою в сердце. Пошел в неизвестность. В ночной мрак и холод пошел. Добрался до хутора, где хозяйствовал однокашник старинный, друг детства почитай, Лукаш Жданович. В дверь входную не постучал. Побоялся. Забрался в амбар. Приметил в земляном полу дыру. Втиснулся в нее. И оказался будто бы похороненным заживо. Влезть-то он влез в окаянную эту дыру, а вылезть из нее ну никак не выходит – могила, и все тут! Так и лежал, сам собой погребенный, до прихода Лукаша. Лукаш пришел под утро. Чтобы задать корм скоту. Напихал сена в ясли, поворошил вилами, слышит подозрительный шорох. Оглянулся. Кто-то зовет его. – Лукаш. А, Лукаш. Ходь сюды. Куда это «сюды»? Присмотрелся Лукаш, видит: пар вьется из ямы в земляном полу да рука скребется по воздуху. Чья рука? Зачем там рука? Екнуло под сердцем. Не черт ли? Но обошлось – не черт! Вытащил он Липницкого из могилы, растер его закоченелое тело. А вернув к жизни, сказал: – Ищут тебя, Давид, повсюду. И там ищут, и здесь. И у меня искать будут. Уходи от них, собак этих сыскных. Уходи-убегай, пока силы будут. А потом, неделя пройдет, вертайся назад. Они, собаки эти сыскные, поутихнут в нюхе своем зверином. Вот я тебя и спрячу. От них. Второй раз сюда не придут. Чтобы ноги им оторвало! И пошел Давид дальше. От собак-ищеек и хозяев их – людей. Пошел по болотистой местности. Через лес, за Зижму-реку. К Адольфу пошел, к сотоварищу по довоенным годам. Шел-шел... лесом шел, болотистой местностью. До Адольфа еще далеко. А до местечка исконного, до Вороново, близко. Вот оно, вот... в ста шагах... родное, но опасное ныне для захода, как чужбина. А, может, рискнуть? Не выдержал душевного напряжения. Упал на колени, лицом к дуновениям ветра, щедро несущим запахи милого детства. И вдруг... выстрелы! И вдруг... огонь! Выстрелы – огонь – возгласы ужаса и страдания. Вороново горит. Гетто ликвидируют. Евреев расстреливают. Был он словно в беспамятстве. И будто наяву или будто в отключке от жизни земной слышал крики жены своей Фрумы, предсмертные стоны сестры своей Фриды, плач своих детей. Наслушался вволю. Обмяк душой. Слезы все выплакал. Сердце выронил на траву. И почувствовал дикий голод. Незряче добрался до Адольфа. – Да на тебе лица нет, – оробел сотоварищ по довоенным годам, увидев Давида. – Дай покушать, – сказал ему вместо приветствия Давид. Он дал. – Завтра тоже придешь кушать? – Приду. – Тогда... чтобы не ходить лишку, спрячься в баньке. Я сам тебе принесу... завтра. Давид спрятался в баньке. Ночью ему приснился страшный сон. Кто-то рвал его за рукав и голосом сестры Фриды молил: «Уходи! Уходи! Иди той же дорогой, что и пришел. За Зижму иди. К Ждановичу. Будешь цел. Адольф полицаев накликал, чтобы кушать тебе не давать завтра». Проснулся Давид. Понял – это был всего лишь сон. Повернулся на другой бок, дабы доспать до утра. Но не дается сон. Опять кто-то драл его жесткой рукой за рукав. И опять сестра его Фрида теми же горячечными словами обсыпала его, заметала седину в волосах. Крадучись, вышел Давид Липницкий из баньки. Пошел в ночь, выискивая тропу, приведшую его к Адольфу. А во рту горит, словно костер развели там. Каждой луже он поклонился. Каждой капле был рад. Высохший, или же выгоревший изнутри, вернулся он к Лукашу Ждановичу. А он и не чаял живым его встретить. – Адольф-то, слышишь Давид, полицаев к себе призвал. Тебя в баньке искали, не нашли. – Убег я, убег, понимаешь, ушел от них загодя. Сон мне привиделся... Сестра Фрида, она меня с того света столкнула. К тебе. Иди, говорила, к Ждановичу, будешь цел. – Сестра, говоришь, Фрида? Ох, Фрида-Фрида! Бог ей теперь в помощь. И тебе, Давид. Оставайся, раз Фрида тебя столкнула ко мне. Она ведь уже у Бога была тогда... Не иначе, сам Бог ей и насоветовал столкнуть тебя ко мне. Ко мне – значит, и я на хорошей примете там... Оставайся, раз дело так завернулась. Против Бога грешно выступать. И остался Давид у Лукаша Ждановича на долгих двадцать восемь месяцев оккупации. Лег в вырытую для него яму и не покидал ее почти два с половиной года. Редко когда из ямы выползал, чтобы сквозь щели амбара посмотреть на звездное небо. Жизни он не видел. А смерть потеряла его из поля зрения. Что делать между жизнью и смертью? Вспоминать? Но вспоминать жену, детей, мать и отца – это загонять себя, заживо похороненного, в настоящую могилу. Выходит, вспоминать надо нечто иное, дающее силы к выживанию. Себя вспоминать, спасшегося от гибели, себя вспоминать, не теряющего человеческого достоинства и на прицеле у сволочи костлявой. Был день – это еще на подневольном житье в гетто – когда его погнали из Вороново на железнодорожную станцию – грузить в эшелон добро, награбленное фашистами у евреев в местечке Эшешки. Он прибыл на станцию. Но эшелона еще не подали. И немцы – скука смертная! – решили позабавиться. Кликнули грузчиков к себе. И... началось. – Юден! Встать! Лечь! Давид с той же интенсивностью, как его спутники, падал по приказу, поднимался по приказу. Падал на землю. Поднимался с земли. Но ему – вот незадача! – выдалось падать в лужу, а пачкаться он не хотел. Он падал на ладони, на вытянутые руки, да так приноровлено, что грязь не приставала к одежде. Увидели эти забавные «фокусы» немцы, распознали, посмеиваясь, за ними этакий акт сопротивления властям, и вытолкнули из группы своей, упитанной и на хмельном душке согретой, самого представительного по фигуре солдата. Он – этот мюнхенский пивной бочонок – вступил на спину Давиду. И ну давить-давить непокладистого человека к земле. Давил-давил, никак не получается у него замарать Давида в грязи, не падает он животом в лужу. Стал солдат прыгать у него на спине. Но и в такой ситуации Давид не сник. Напрягается, терпит. И будто по флюидам каким-то передает гитлеровцу, что бессмысленна трата фашистских сил: не пристанет к Давиду его грязь. Дави сапогом – не пристанет. Прыгай на его спине – не пристанет. «Что за хреновина?» – подумалось немцу с похмелья, и он помотал головой, выкидывая из мохнатых ушей незримые флюиды еврейской мысли. И – повезло! – перестроился, без умственного напряжения, надо сказать, на обычные флюиды, арийские: как это грязь не пристает? Может, не мучаясь, застрелить доходягу? Чтоб – врастяжку, плашмя лег в лужу и не колыхался, а? И пристрелил бы Давида, лишь бы не травить себя размышлениями... Но тут подали эшелон, и – Юден! Шнель! Шнель! – грузи добро, открывай небогатому еврейскому имуществу из местечка Эшешки зеленой свет до самой Германии. Не запачкал тогда Давид одежды своей, хоть ходили сапоги по нему, мяли тело, как виноград. Не запачкал он той одежды, что потом «жила» на нем в сырой земле два с половиной года, той одежды, что истлела полностью за месяцы пребывания в яме. И когда он встал из могилы – а встал он тотчас, как услышал скорострельные очереди русских автоматов, – одежда стала расползаться на его задубелом теле. В этой истлевшей, расползающейся по шву одежде, пошел Давид навстречу автоматчикам, атакующим деревню. – Стой! – кричали сзади ему односельчане. – Убьют! – Не убили раньше, – отвечал Давид, – не убьют тем паче теперь. Отвечал, думая, что отвечает вслух. А на самом деле, отлученный в подполье от громкой речи, всего лишь шипел неразборчиво, запекая слюну на закраине губ. Шел-шел Давид на виду односельчан. И с него, как с осеннего дерева, теряющего листву, опадали лоскутья ткани, оголяя все больше и больше истощенное тело, вернее, все то, что осталось от человека – скелет, обтянутый пергаментной кожей. Разве мог представить тогда Давид Липницкий, полуистлевший человек, что он вступает лишь в полдень жизни, и жизни еще тянуться и тянуться, до 2002 года – 96-ти его земных лет? Разумеется, ничего подобного, выходя к солдатам-освободителям, он был не в силах представить. Солдаты увидели обнаженного человека, скорей не человека, а просто живые мощи, и им показалось, что это – святой, и над его головой светится нимб. – Кто ты? Чего ты хочешь? – Я божий странник. Хочу мира. – Куда бредешь? – В западню. – Откуда? – Из западни. – Твой путь... – Лабиринт... – И нет для тебя выхода? – Нет! Выход это тот же вход, но перелицованный на иной лад. Он не говорил. Он шипел. Он боялся, что его не услышат, а если услышат, не поймут. Но его услышали и его поняли. Командиром автоматчиков оказался Исаак, его старый товарищ, тот самый Исаак, с кем он намеривался около трех лет назад нагнать отступающие советские части. Исаак имел больше удачи – нагнал... – Иди с миром... туда, – указал ему Исаак на полевой медсанбат. И он пошел. И дошел, став солдатом, до Берлина. Через сотни боев и тысячи смертей. И расписался на Рейхстаге. «Смерти нет! – написал он. – Вечность, кругом бескрайняя вечность, такая же бесконечная, как наша жизнь. Будем жить!» 7 Иерусалим сходил с ума. Впервые за три тысячи лет своего непростого существования он подвергался не осаде, не разграблению, а выходил на кулачный бой, причем по всем гуманным правилам боксерского искусства, в кожаных десятиунцовых перчатках. И не против палестинцев, сирийцев или прочих ливанцев, а против немцев. Да-да, немцев из Западной Германии, детей и внуков солдат Вермахта, от чьих рук у многих нынешних израильтян погибли родные и близкие из старших поколений. Когда-то я писал, что был самым счастливым еврейским мальчиком в Риге. У меня, рожденного в апреле 1945 года, остались после войны в живых и родители, и оба дедушки, обе бабушки. Такого везения евреи моего поколения не ведали не только в Риге, но повсеместно – в Польше, Чехословакии, Украине, России, Латвии, Литве, Белоруссии, во всех тех местах, где осуществлялось «окончательное решение еврейского вопроса». Разумеется, и в Израиле, куда негласно, а потом законным путем прибывали мои соплеменники. И вот сейчас, когда по всему городу расклеены плакаты о предолимпийском матче по боксу между сборными Иерусалима и Западного Берлина, они уже заранее обсуждали ход поединков и строили прогнозы на Московскую олимпиаду – 1980. – Как ты считаешь, – спрашивал меня Марк Зайчик, спортивный комментатор радио «Голос Израиля», с кем я изредка, хотя он и «тяж», боксировал в спарринге «на технику». – У нас есть шансы побить немцев? – Ринг покажет, – уклончиво отвечал я. – Но все же… Кто у нас есть в Иерусалиме сейчас? Ты… И? – Я и открываю турнир. Работаю в первой паре. – А остальные? – Остальные из Тель-Авива. – Немцы знают об этой хитрости? – У них тоже в принципе сборная Западной Германии. Это для видимости говорится «Иерусалим – Берлин», чтобы сгладить национальный момент. На самом деле, расклад такой: евреи против немцев. Причем, в руках одинаковое оружие. Перчатки, Марк! И тут мы еще посмотрим, кто кому вмажет, когда они не с автоматами на нас, безоружных… – В прежние времена весь клан братьев Люксембург составил бы вам компанию. Но все трое уже по возрасту не подходят, ушли в тренеры. – Я тоже не мальчик. Мне 34. – Ты в форме… – Ясное дело, для меня это последний шанс. – Предельный возраст для любителей, – напомнил спортивный комментатор. – Но не для профессионалов, Марк! Прорвусь на Олимпиаду, а там посмотрим. – Смотри сейчас... Намек Марка я понял с полуоборота. Все бои с местными боксерами и приехавшими из-за границы за путевкой на Олимпиаду я заканчивал с «явным» уже в первом раунде, за минуту-полторы. Тренеров занимало: как я буду выглядеть на международном ринге, когда придется выкладываться все три раунда. Хватит ли дыхалки и выносливости? Не потеряют ли убойной резкости мои кулаки? Все же по их версии я – «старик». В отличие от них, «стариком» себя я на ринге не чувствовал. Во мне еще копилось с десяток неистраченных боксерских лет. Глядишь, при благоприятном раскладе на Московской Олимпиаде, еще и в профессионалы вырвусь. Появятся хоть какие призовые деньги. А то ведь не на что жить. Стипендия на курсах иврита – не зарплата. К тому же, впереди прибавление семейства, и хоть устраивайся на завод слесарем – по прежней специальности. Правда, и слесарем меня пока что никуда не брали. – Оформим вас слесарем, – разъясняли мне в отделе кадров завода «Тельрад» на полузабытом русском, – а материально вознаграждать надо, как инженера со стажем. В два раза больше придется платить, чем обычному слесарю. И ради чего? За ту же самую работу. – Почему? – недоумевал я. – Слесарь и слесарь. – А университетское образование? – Не учитывайте! – Так нельзя. Бухгалтерия не пропустит. Вот я и оставался, как перекати поле: на производство рядовым рабочим не брали, в институт Вингейта на курсы учителей физкультуры не принимали. Катись туда, катись сюда. Рассчитывай только на бокс и выбивай победу за победой в своем «пенсионном» для спорта возрасте. Авось, оскал саблезубого тигра обернется улыбкой удачи. Эта удача, держащая в боксерской перчатке призовой билет на Олимпиаду, смотрела на меня из синего угла ринга. Крепыш – немец переминался с ноги на ногу, поглядывал на меня. Не знаю, что ему говорили о сопернике-переростке? Но представить несложно. Установка секунданта перед боем звучала, приблизительно, так: «Он – старик! «Сдохнет» уже во втором раунде. Потаскай его по рингу, и добивай! Левой – правой, еще раз правой, как ты умеешь, и он – твой». Мне секундант ничего не говорил. Возрастная разница между мной и немцем – тринадцать лет. Он чемпион Западной Германии, победитель отборочного турнира в Гамбурге. Молодость – за него. Что за мной? Опыт? Нет, опыт при такой возрастной разнице не в счет. А что в счет? То, что я еврей, стою на земле Израиля, и в моих руках такое же оружие, как у противника. Вот что! – Боксеры на центр ринга! Рефери вызывает нас, и весь зал иерусалимского «Дома молодежи» замирает в ожидании. Мы пожимаем друг другу руки. Я рта не раскрываю: чего говорить, когда слово за рингом? А немец – распогодился, что ли от нашего гостеприимства? – выбрасывает какую-то фразу. С угадываемыми сквозь «шпреханье» словами «Иерусалим», «Израиль», «юден» – «евреи». «Юден!» Это был тот удар, который нанес немец сам себе, в поддыхало, не иначе. Если раньше против него был направлен разве что мой многолетний навык турнирного бойца, то сейчас всем своим существом я рвался показать ему, во что превратили бы во время войны его предков мои предки, будь у них под рукой равноценное оружие. Мне трудно объяснить, что произошло со мной. Но эта гортанная речь, пусть и приветственная по своему существу, внезапно включила во мне какую-то подспудную энергию наших двужильных праотцев Маккавеев, разгромивших самую мощную армию древнего мира – греческую. Без всяких подсказок секунданта я уже изначально предвидел, что будет происходить на сером квадрате ринга все три раунда подряд. Гонг! Мы сближаемся. По диагонали. Ему четыре шага до центра. Мне четыре шага. Но на четвертом шаге правую ногу я резко ставлю в сторону и, меняя стойку, наношу немцу первый, он и разящий наповал удар. Нокдаун? Нокдаун! Но судья не ведет отсчет секунд, бой не останавливает. И я нанизываю атаку на атаку, тесню противника в его синий угол. Удар за ударом. Джеб, кросс. Удар за ударом. Апперкот, хук. Как я работал? Описывать подробно не буду: в обычной своей манере, на обходе и упреждении. Визуальная картинка, пусть и не этого поединка, дана Марком Зайчиком в его рассказе «Столичная жизнь», опубликованном в журнале «Студия» №10 в 2006 году. Вот как он описал в рассказе мою манеру боя, взяв за основу спарринг, который я проводил в Тель-Авиве с лучшим боксером Израиля 1979 года Шломо Ниязовым. «Он стоял в спарринге с молодым парнем призывного возраста, остриженным наголо. Он был очень пластичен, худые, узловатые руки его летали дугами, сам он порхал кругами, получая от соперника по голове и по корпусу. Они оба не слишком весомо попадали друг по другу, но выглядели убедительно – упрямые, настойчивые бойцы». Берлинец тоже выглядел упрямым и настойчивым. Но этого мало. В скорости он уступал, да и в арсенале технических приемов я превосходил его. Удар за ударом. Джеб, кросс. Удар за ударом. Апперкот, хук. У немца пошла кровь из носа. Зеркала души принимают дымчатый отлив. Я «плаваю» в его зрачках. Несомненно, парень в гроги. Но стоит на ногах, держится. И рефери не спешит объявить нокдаун. Он – наш, израильский рефери. Видать по всему, в нем тоже колобродит, не дающая мне покоя фраза: «Мы еще посмотрим кто кого, когда у нас в руках одинаковое оружие». Гонг! Минута отдыха. И опять секундант обходится без наставлений и советов. Обмахивает полотенцем и приговаривает: – Хорошо! Хорошо! Бей! Ты – первый. За тобой вся команда. Я смотрю на него. И мне вспоминается, как в Риге, когда снимали фильм о Штирлеце «Семнадцать мгновений весны», поддатые статисты, облаченные в эсесовскую форму, «пугнули» в Верманском парке двух сидящих на скамеечке старушек-евреек. – Юден! – сказал тот, кто повыше. – Пиф-пах! Шиссен! – нацелил палец тот, кто ниже ростом, с усиками – кавадратиком, явно под Гитлера. Одна старушка чуть не умерла, увидев перед собой ожившего злодея из времен ее покалеченной юности, вторая набросилась на хулигана, расцарапала щеку, сорвала наклеенные усы. То-то было смеха среди праздно шатающейся публики. Мне тогда было не до смеха. И «эсесовец» с расцарапанной физией сполз на цветочную клумбу, держа в зубах «гонорар» за участие в массовке. Сегодня без массовки и без отрепетированных заранее сцен. Бокс, как жизнь, не знает репетиций. Гонг! Второй раунд! И второй раунд, и третий я гонял немца по рингу, вынимая из него душу. Удар за ударом. Джеб, кросс. Удар за ударом. Апперкот, хук. И с каждой минутой все отчетливее сознавал: нельзя заканчивать бой до срока. Тренеры сборной должны видеть, что я столь же вольно чувствую себя в третьем раунде, как и в первом. Дыхалка у меня была и впрямь отменная. А уж о волевом импульсе и говорить нечего… Финальный гул гонга. Все! Кончено! Теперь от меня ничего не зависит! Судья-информатор: – Победа по очкам присуждается Ефиму Гаммеру. Счет один – ноль в пользу Израиля. Рефери поднял мою руку в черной перчатке, я по традиции кинул голову на грудь и впервые увидел свою бойцовскую майку. Из крахмально белой она превратилась в красную, вишнево-яркую от крови, немецкой крови… «Мы еще посмотрим – кто кого, когда у нас в руках одинаковое оружие!» – рефреном прозвучала в уме, и я посмотрел в притихший от волнения зал. О чем писала латвийская пресса спустя три десятка лет БЫВШИЙ РИЖАНИН В 65 ЛЕТ СТАЛ ЧЕМПИОНОМ ИЕРУСАЛИМА (Опубликовано 7 мая 2010 года на портале «Delfi», Рига) Известный в Израиле русскоязычный писатель, журналист и художник, в прошлом рижанин, Ефим Гаммер стал в 25-й раз подряд чемпионом Иерусалима по боксу. Больше удивляет не это событие, а то, что ему удалось добиться успеха на ринге в возрасте 65 лет. Если быть совсем точным, то выиграл Ефим Гаммер открытый чемпионат столицы Израиля за день до своего 65-летия. Произошло это событие в Иерусалимском боксерском клубе братьев Люксембург «Маккаби». Турнир был посвящен памяти Сиднея Джаксона – американского еврея, ставшего после революции в России родоначальником бокса в Ташкенте и воспитавшим сотни именитых спортсменов. В соревнованиях приняли участие около ста мастеров кожаной перчатки из разных городов Израиля – Иерусалима, Ашдода, Лода, Эйлата, Натании. Ефим Гаммер родился в 1945 году в Оренбурге, потом долгое время жил в Риге, где окончил Латвийский госуниверситет (отделение журналистики). Занимался боксом и становился победителем первенств Латвии и Прибалтики. С 1978 года проживает в Израиле. В возрасте 53 лет вернулся на ринг и по сей день является бессменным чемпионом Иерусалима. 8 – 6 : 4. С таким счетом Иерусалим выиграл у Западного Берлина. Я работал в первой паре и, как говорится, задал тон всей команде, – этими словами я начал у микрофона свой отчет о предолимпийском матче по боксу. Потом, когда мы с Марком Зайчиком сидели в радийном буфете, пили кофе с коньяком, я сказал то, что в открытый эфир не бросишь: – По сути дела, я первый израильтянин, проливший в Израиле немецкую кровь. Правда, кровь эта боксерская, и ни к какой политике отношения не имеет, но все же, все же… Было как-то неловко и смешно. В еврейской голове не очень-то укладывалось, что немцев можно бить так же свободно. Оказывается, можно. К тому же – «нужно!» – подсказал, подсевший за столик с ополовиненным стаканом Володя Фромер, отращивающий в очередной раз бороду. – Это им на пользу. В какой-то степени он был прав. На следующий день после встречи на ринге меня пригласили в гостиницу, где остановилась немецкая команда. И недавний противник вручил мне именной, им, чемпионом Западной Германии, подписанный вымпел. В разговоре выяснилось: его отец был в советском плену, жил в лагере под Ригой, работал на строительстве, восстанавливал разрушенные дома. Мне тут вспомнилось, как в раннем детстве, в начале пятидесятых годов, когда жил я в Риге, на улице Аудею, мимо нашего дома гнали колонны пленных. Они разбирали завалы камней возле кинотеатра «Айна», там, где на месте прежней, разрушенной бомбой гостиницы, была в 1956 году построена новая, названная «Рига». Выходит, отец «моего» немца был среди тех пленных, у которых мы, приемные дети войны, выменивали за кусок хлеба заграничные марки, монеты, металлические пуговицы с их, мышиного цвета шинелей. Я смотрел на своего противника, не знающего ни слова по-русски, смотрел на его тренера, а по совместительству и переводчика, сносно, хотя и с сильным акцентом говорящего на моем родном языке. Оказалось, и он был в плену. При упоминании об этом во мне мгновенно мелькнуло: а не у этого седого мужика с перебитым носом и водянистыми глазами я некогда выменял миниатюрный серебряный магендовид на тонюсенькой цепочке? – Кароший вещь! Из Амстердам! Принадлежал карошим людям! – уговаривал меня тот немец расщедриться на полбуханки, не представляя, что я – белобрысый пацан с голубыми зыркалками – вовсе не латыш, не русский, а еврей. Кто знает, может быть, этот магендовид принадлежал Анне Франк? Вопрос, конечно, риторический. Но все же… все же… Кем были эти немцы тогда, в пору расстрелов тысяч людей в Бабьем яре – Украина, и в Румбуле – Латвия? Этого я не спросил ни в детстве, не спросил и сейчас. Иначе… Вполне вероятно, иначе я отказался бы от спортивного вымпела с дарственной надписью по-немецки: «Лучшему боксеру Иерусалима 1979 года». Но все было не «иначе», а в точном соответствии с тем, как оно есть: немцы биты в Иерусалиме, и израильским евреям позволено расслабиться за буфетным столиком. Я поднял свой стакан: – Будем! Марк Зайчик сказал: – Будем! – и выпил залпом всю порцию коньяка. Володя Фромер сказал: – Будем! – и выпил залпом всю порцию коньяка. Я сделал маленький глоток, поставил граненую посудину на стол, пригубил кофеек. – Что? – читалось в глазах Марка и Володи. – Не в то горло пошло? А меня душил смех. – Эх вы, интеллигенция! Столица мира! Москва – Ленинград! Пьете, как в подъезде. Это ведь коньяк – не водяра! Коньяк уважения требует! Не дошло. И впоследствии никогда не доходило. Мужики эти при всем своем неподъемном таланте, не могли совладать с коньяком, глотали его, как водку, в один прием. Случись такое в «маленьком Париже» – Риге, конфуза не избежать: «Москва, Москва! А пить по-человечески не научилась. Большая деревня!» Но в Израиле неумение «вкусно» и «правильно» пить сходило. Тут мало кто преуспел в науке культурного употребления алкогольных напитков. Больше интересовались оружием – винтовками, пистолетами, гранатометами. А вот о количестве «заложенного за воротник вчера» мне доводилось слышать разве что от Марка Зайчика. Недаром, обрисовывая одного из наших общих приятелей в рассказе «Жизнь в Иерусалиме», который «посвящается В. Ф.», он писал: «У него были свои слабости, некоторые из которых казались мне достоинствами. В Иерусалиме в те годы не только не было традиции выпивки, но и самого этого понятия. Но он как раз был более склонен к выпивке, чем не склонен, однако контролировал себя, и мне, видавшему немало таких людей прежде, казалось, что он справляется с этой слабостью. У него была борода, которую он иногда сбривал, тут же молодея лет на десять. Большую часть времени он ходил с бородой, ходил быстрым, бодрым шагом, как будто шел за маленькой бутылкой водки. Или большой бутылкой». 9 Новый 1980 год мы встречали у Иланы Фромер, в этот момент разъехавшейся со своим мужем Володей. Все в ней искало гармонии и красоты и покоилось на иллюзорном чувстве справедливости: мол, что ни случись, жизнь отбросит, как осеннюю листву, негатив бед и испытаний и оставит лишь приятное. Что? Не уточнялось… С Иланой мы познакомились сразу же, как приехали в Израиль. Еще в Риге я получил ее адрес от Люды Нукневич, журналистски, с которой вместе проработал несколько лет в газете «Латвийский моряк». Они училась в одном классе, но с середины шестидесятых годов, со времени отъезда подруги в Израиль, Люда, разумеется, не имела возможности с ней переписываться. И вот такая оказия – я, живой пересылочный пункт, со мной и подарки дойдут, и письмецо. Все это, конечно, перевалило со мной через границу в целости и сохранности. И спустя пару-тройку дней после внедрения в Иерусалим, в «Мерказуху» – «Центр абсорбции Гило», блок 80, квартира 19, у нас появились гости Илана и Володя Фромеры. Привезенная с собой из Риги бутылка «Столичной» тут же потеряла алюминиевую голову и пошла вкруговую по рюмкам. Пили за встречу. Пили за тех, кто «там». Говорили… Я хотел узнать побольше о русскоязычной литературе Израиля, которая до сих пор «делалась» без меня, а теперь... Но Володя почему-то говорил о Пушкине. Вот и сейчас, встречая Новый год, говорили. Но уже без Володи Фромера. И в основном не о Пушкине. О курсах иврита и программирования, о прибавлении в семействе, о растущих долгах и невозможности найти работу по специальности. «Израиль – страна художественной самодеятельности, – козырял я за накрытым столом приобретенными представлениями о житье-бытье. – Здесь каждого готовы переквалифицировать. Журналист? Хорошо! Но будь добр, пожалуй – в бухгалтеры. Кинорежиссер? Превосходно! В самый раз с твоим артистическим даром превратиться в официанта. Зачем это делается? А затем, чтобы человек не чувствовал себя профессионалом. Ищи себя в новом качестве и устраивайся. Или тебя найдут и устроят. А нет, так витай в воздухе: тоже надежно – упасть не дадут!» – Браво! – сказала Света, моя жена. – Тебе бы работать в сфере абсорбции. – Браво! – сказала Илана. – Будем считать, что это был праздничный спич. – Будем считать, – согласился я. – А теперь пора выпить за Старый год, – научено сказала моя дочурка Белочка, и подняла бокал с кока-колой. Мы и выпили. Выпили по первой. Выпили по второй. Уложили Белочку спать. И тут я вспомнил, что в спешке забыл бутылку рижского бальзама. А как без него? Без него никак в дивную новогоднюю ночь в Израиле! Рванул во двор, где в тесном единстве с другими иномарками стояла моя новенькая «Субару», сменившая Токио на Иерусалим, и махнул на выезд со стоянки. Всей-то ездки от Иланиного коттеджа до нашего дома – многоквартирного особняка Центра абсорбции Гило, похожего на пчелиные соты, минут пять. Так что, «туда-сюда» займет не больше четверти часа, успею заблаговременно вернуться до радийного боя курантов. Тогда я еще не знал известное еврейское изречение: «Хочешь рассмешить господа Бога, расскажи ему о своих планах на будущее». Подле своего восьмидесятого блока я столкнулся с Алисой, Колумбовой дочкой. Выяснилось, папаня ее с женой проживает по соседству. Заодно выяснилось, что Алиса прибыла сюда из университетского общежития не только затем, чтобы встретить Новый год, но и пообщаться со мной. – Можно к вам? – Теперь, когда в стране оргазм, в душе пропал энтузиазм, – отшутился я экспромтом, подпитываемым рюмочкой выдержанного коньяка. Но Алиса шутки не приняла. – Я вас не задержу. Минутное дело. Я хочу познакомить вас со своим переводом статьи о Христофоре Колумбе. Эту статью она намеривалась предложить газете «Наша страна» или журналу «Круг», кому конкретно еще не определила. И просит у меня совета. А кроме… необходимо, чтобы я «прошелся пером мастера по ее писаниям». И это все за «ее» минуту, готовую растянуться на всю ночь? Спасибочки! – Мне некогда! – И мне некогда! Но войдите в мое положение. Я не впитала ваш язык с молоком матери, – заметила Алиса с определенным сожалением в голосе. – Так говорят русские люди? – Если они не евреи. Но про «молоко» мне не надо, Вы знаете мою негативную реакцию на «молоко». – Да-да, конечно: из-за подлости молочного короля погиб ваш дядя Фима! – Вот видите, а вы – «молоко». – Я в другом смысле. – В том или другом – не важно. Да к тому же, не обольщайтесь насчет оплаты, даже если напечатают ваш труд. Русскоязычные издания гонорар не выплачивают. – Но вы пишите. – Я – другое дело. – И я – другое дело, неужели до вас не доходит? Я ведь эксперементирую на слуху у вас с русским языком. Набью руку, и… Так говорят русские люди? – Когда они боксеры. – А вот и неправда ваша! Вы обошли вниманием писателей и переводчиков. Так вот, дорогой вы мой автор… набью руку и стану переводить вас. – На испанский? – Пока на испанский. Потом на английский. Потом… – Потом – суп с котом. – А это что еще за блюдо? – Так, Алиса, говорят русские люди. – Когда они евреи? – Когда они с бодуна, Алиса! И когда им мешают встретить Новый год! Девушка посмотрела на часы. – У вас еще вечность времени, под размер в двадцать пять минут. За этот продолжительный срок вы и обо мне способны хоть целый рассказ написать. Я вас знаю! Напишете? – Прямо здесь? – А что? – Тогда коротко, как у Чехова. – И как я буду выглядеть в написанном виде? – Лаконично. В одну строчку. – Как? – Она была красива и умна, за километр видна. – Хороший рассказ, – с улыбкой отреагировала Алиса. – Я ваш рассказ послушала, а теперь вы прочитайте мой. Баш – на баш, как говорят русские люди. Даже в том случае, если они евреи. Алиса прошла следом за мной во вторую комнату, приспособленную под кабинет, уселась на кровать, закурила сигарету «Тайм» и уставилась на меня, ожидая приговора. Статья называлась «Каталонская метка Христофора Колумба». Полностью ее содержания я не помню, тем более не могу привести дословно. Но – что важно! – не так давно в израильском еженедельнике «Секрет», где сам регулярно печатаюсь, обнаружил заметку, очень похожую на ту, какую читал в ночь на новый 1980 год. Может быть, это тот самый перевод Алисы Колумб, наконец дошедший из глубины времен до русского читателя? Хотя, вряд ли… ХРИСТОФОР, ВЫ ТАКИ ЕВРЕЙ? (Напечатано в №808 газеты «Секрет») Недавно появилось исследование Эстелл Айридзарри из Джорджтаунского университета (США). Профессор Айридзарри проанализировала написанные по-итальянски письма Колумба с точки зрения синтаксиса, орфографии и лексики. В результате она пришла к выводу, что эти тексты написаны человеком, для которого итальянский язык – не родной, письма Колумба переполнены ошибками. А какой же родной? Эстелл Айридзарри считает, что каталонский. В этом близком к испанскому языку жителей востока Испании и Балеарских островов используется особый знак препинания – косая черта, обозначающая паузу. И этот знак присутствует во всех текстах Христофора Колумба, причем в огромном количестве. Это не единственное доказательство каталонского происхождения Колумба. Профессор Айридзарри обнаружила в его итальянских текстах множество заимствований из каталонского языка. Впрочем, это может означать, что Колумб родился действительно в Каталонии, но не обязательно каталонцем. Поскольку в этих текстах обнаруживаются и странные для нееврея слова и выражения, заимствованные из ладино – языка испанских евреев, этот факт является еще одним свидетельством в пользу еврейского происхождения великого путешественника. Однако антисемиты могут не расстраиваться – Колумб был крещен в католичество. Ассоциация пятая Из истории русскоязычной литературы Израиля Засыл третий Приветствую тебя, Рафа, из солнечного Кирьят-Гата! Имею удовольствие доложить, что придуманное мной понятие «Международная русская литература» мало-помалу складывается сейчас в сознании людей, независимо от того, в какой стране они проживают – в России, Израиле, Франции, Германии, Соединенных штатах Америки, Канаде или Австралии. Произошло то, о чем я сообщал тебе по секретке еще в самом начале нашего эпистолярного знакомства, когда я тебе пишу, а ты мне в ответ молчишь. Правда, и сейчас помыслить еще нельзя, что наша, диссидентского толка литература, прежде создаваемая в России, а потом под рефрен «Мы не в изгнании, мы в послании» в Иерусалиме, Париже. Нью-Йорке, вернется в Россию и будет себя комфортно чувствовать в своем родном доме. В том отчем доме, из которого мы, теперь уже писатели и поэты разных континентов, вышли в семидесятых годах в кругосветное путешествие, представляя собой разнородный экипаж нового библейского ковчега. Представляю, с какими айсбергами нам еще предстоит столкнуться. Но при этом полагаю, что команда корабля, подняв творческие паруса, не изменит намеченному курсу, не бросит якорь на полпути к заветному берегу. Вспомним, экипаж библейского ковчега стал родоначальником всего современного человечества. Кто знает, может быть, и о нас впоследствии будут говорить, как о родоначальниках новой русской литературы, не имеющей уже никаких географических границ, как о создателях высокохудожественных произведений, ставших достоянием грядущей эпохи, уже свободной от советской цензуры. Разве снижается значение произведений Гоголя, Тургенева, Достоевского из-за того, что они написаны за границей? Или Набокова, Алданова, Солженицына, Аксенова, Войновича? А, Рафа? Я уехал из Советского Союза в Израиль, когда лидеры государства ошибочно провозглашали, что «создана новая общность советских людей – советский народ». Уже тогда было ясно, что народы искусственно не создаются. Но что можно, так это создать творческое содружество людей различных национальностей, объединенных общностью языка и культуры. Для этого достаточно того, что в нашем мире есть русский язык! И есть мы! Согласись с тем, что мы есть, и вперед. Но ты молчишь. Опять молчишь, как будто нас нет. В себе я уверен, Рафа: я живу, я существую. Васька Брыкин, провозвестник Союза международной русской литературы 10 О ЧЕМ ПИСАЛА РУССКОЯЗЫЧНАЯ ПРЕССА ИЗРАИЛЯ Еженедельник «Круг» №139, 13 – 19. 2. 1980 * Увеличилось число студентов-олим, приехавших в Израиль в 1979 году. Олим-студенты активно участвуют в общественной жизни Израиля. Так, в Иерусалиме группа студентов из 30 человек на добровольных началах оказывают помощь жителям кварталов бедноты. * Муниципалитет Рамат-Гана принял постановление, предусматривающее наказание штрафом хозяев, собаки которых отправляют свои нужды на улице и тем самым загрязняют город. * Компания «Эль-Аль» решила одеть своих стюардесс, обслуживающих первые классы, в оригинальные «танахические» платья. * Министерство строительства ввело стимулирование строительных фирм, сдающих дома раньше срока. * В 1979 году на дорогах Израиля произошло 14 400 автомобильных катастроф. В результате 29 600 человек получили ранения различной тяжести. Эта цифра на 16% ниже числа раненых в автомобильных катастрофах в 1978 году. * В Тель-Авиве возводится новый спортивный центр, представляющий собой современный олимпийский комплекс, приспособленный для проведения тренировок и соревнований на самом высоком международном уровне. 11 «Деда!» – так называла меня теперь Лиора, прознав от Давида Липницкого, что в прошлой своей жизни я мог быть Исааком, отцом ее отца. – Ма лагид леха, саба Фима? (Что сказать тебе, деда Фима?) Четвертого ноября Стендаль приступил к написанию романа «Пармская обитель». А закончил его через семь недель. И бавакаша (пожалуйста) – вот вам книга, – говорила мне Лиора, сопровождая на Кирьят-Гатскую почту. – А ты пишешь и пишешь, посылаешь свои письма в редакцию. И ничего. Где книга? Когда я буду читать ее? – Издательские сроки рассчитаны на бессмертие авторов, – отшутился я доходчивым афоризмом. – Ты так считаешь? – Разве нет? – не врубился я поначалу, что до Лиоры не дойдет внутренний смысл фразы. – Ты думаешь, что писатели бессмертны? – Не все… – А ты? – Поживем – увидим. – Как это «поживем – увидим»? – девчушка уловила некоторую неопределенность моих слов. Нужно было выкручиваться из положения. С израильтянами, имеющими русские корни, всегда сложности: не способны улавливать тонкости, всё им подавай четко и ясно, без излишней нагрузки для мозгов. Если о человеке, не преуспевшем в жизни, скажешь: «он опоздал на свой поезд», то так и усвоят навеки – «опоздал на поезд». А если выскажешься покруче – «опоздал родиться», то вовсе не поймут. И будут переспрашивать: «как это опоздал? Родился переношенным на какой-то срок?» – Реинкарнация, – нашелся я, и благодаря этой «палочке-выручалочке», перевел стрелку разговора на обкатанные рельсы. – Теперь меа хуз (стопроцентно) ясно, деда Фима! – Тогда, Лиора, представь себе. Некий писатель рождается заново лет через сто. И сразу бежит в ближайшую библиотеку поглазеть на полки: где его великие творения? А ничего нет, ничегошеньки! Даже имени его никто не упомнит. А? Сегодня он наш современник, положим, это… – На ум почему-то не пришло ни одной фамилии. – Ладно, не важно кто! Скажем так, из советских. – Или? – смешливо шмыгнула носиком Лиора, увлекшись возникшей догадкой. – Что «или»? – Или из этих, журнальных, из двадцати двух, куда ты пишешь письма без ответа, а? – С ними я играю в литературные прятки. – Работаешь под Пушкина, что по паспорту мезуяв (фальшивому) Белкин? – Не совсем под Пушкина, – с легкостью отразил я атаку. – Хотя… Хотя… Пушкин – тоже человек, а не только «наше всё», как о том в дни его юбилеев трубят газеты. Шпарил похлеще моего Васьки Брыкина. Не веришь? Сейчас докажу! На секунду я замешкался: «Можно или нельзя?» Боксерская реакция не подвела: «Можно! Русский для нее чужой, любые слова, даже непечатные, она воспринимает без всякого раздражения». – Давай уже, деда Фима! Чего ждешь? – Послушай. Я тут на досуге кое-что сочинил под Пушкина. Называется: «Две строки – одна импровизация на тему: шалить, так вместе с Пушкиным». – Ну, так шали уже, чтобы я не скучала. – Что ж, начнем… Первая шалость. А.С. Пушкин, «27 мая 1819» «Когда ж вновь сядем вчетвером С блядьми, вином и чубуками?» «О, Боже! С кем мне и на ком Слагать стихи прекрасной даме? И в одиночестве своем Кажусь себе я мудаком. Вся жизнь – театр! И я тайком Играю роль в дурацкой драме». Е.А. Гаммер А теперь продолжим. Вторая шалость. А.С. Пушкин, «Юрьеву». «3дорово, молодость и счастье, Застольный кубок и бордель!» «Живу, плюю на все напасти, И, кстати, попадаю в цель. Мое – во мне не перебродит. Хмельно кружит в мозгах метель, И будто каждый член на взводе. И тянет заглянуть в бордель». Е.А.Гаммер – Деда Фима, а почему ты свои шалости с Пушкиным не посылаешь в журнал? – спросила Лиора. – Посылай – не посылай, результат известен. Экзамен на прочность девственной плевы, как ни сдавай, но результат всегда – увы. Ассоциация шестая Из истории русскоязычной литературы Израиля Засыл четвертый Здравствуй, Рафа! Скажи душа – любезный друг, почему на тебя нашла болезнь-молчанка? Я тебе уже столько написал! Хватит на собрание сочинений, чтобы обессмертить наши имена. Я не жадный, славой завсегда с тобой поделюсь, что и делаю, заметь своим трезвым умом, сейчас, на этих страницах. Парнас ведь, который дрязгами засеян, как коммуналка. Мест для всех Пегасов хватит, по Авгиевым конюшням засевшим. Но с тобой никак не договоришься. А с кем, заметь, можно договориться, когда говоришь в один адрес, и все без ответа? Я ведь – скажу тебе по секрету – вывожу на каждом письме симптоматичными, сиречь тайными чернилами – «Лети с приветом – вернись с ответом». Прогладь меж строк горячим утюгом – текст и выявится на бумаге. Но, верно, нет у тебя утюга в наличии. Тогда без утюга и не между строк! Пусть мое тайное станет явным. Без всяких лабораторных анализов и химических экспериментов! Я же, как истинный патриот Израиля, только для вашего журнала старался. Мечтал, чтобы ты и твои члены редколлегии – бойцы незримого для читателей фронта – раскрыли мой недюжинный талант, каковой библиофилы грядущих лет двадцать первого века будут с лупой у глаз выковыривать из всех 22-ух-ух! Ан, нет, ошибся в тебе... Адью, Рафа! Не хотел печатать меня за патриотизм, потом возмечтаешь печатать за деньги. Те из них, которые не пахнут, пожертвую на свободу печати. Васька Брыкин, главный редактор журнала «Фаршированные крылья Пегаса», независимого и самого свободного в мире. 12 – Милкинг – штинкер! Милкинг – штынкер! – неслось со двора. Я выглянул из окна теткиной квартиры, где останавливался, когда приезжал в Кирьят-Гат. На лужайке, у мокрых после недавнего дождя и потому пустующих скамеек парковой конфигурации, Лиора отбивалась от тяжеловесного парня в военной форме – «Габи – оторви да брось», соседа с первого этажа. – Штинкер! Штинкер! «Вонючка!» – автоматически перевел я с идиша. И вспомнил: «штынкерами» называют в Израиле стукачей и доносчиков. – Я не штынкер! – злился парень. Он обхватил Лиору за плечи, зажал ее руки и лез чмокнуть в губы. Она вертела головой, и я – так мне представлялось – улавливал ее взгляд, обращенный ко мне за помощью. Тетя Софа кинула из кухни: – Что там происходит? – Любовь отпросилась по малой нужде. Ушла и назад не вернулась. – Что? Что? Какая любовь? Он же к ней пристает, прохода не дает! Я перегнулся через подоконник. – Эй, ты, «Оторви да брось»! Габи, чтоб тебя! Прекрати баловство! – Это ты прекрати! – откликнулся парень. – Ну, заяц! – сказал я, нарочито подражая голосу Папанова, и тем самым склоняя дело к мировой. Никакой реакции. Габи Милкинг не воспитывался на мультике «Ну, погоди!» – Сам ты заяц! Боксер! Боксер! А кто тебя видел здесь в бою? Еще этого мне не хватало: доказывать в Кирьят-Гате, где я ни разу не выступал, мощь своей правой. Но что поделаешь? Вынуждают. И я спустился во двор. – Отпусти девчонку! – А если не отпущу? – Получишь по зубам! – Это от тебя? – От меня! – Да ты – старик! – Вот и хорошо. Никто не обвинит, что «бил маленьких». – Сам ты «маленький»! У меня черный пояс по карате. А бокс против карате – это ноль без палочки. – Вот и докажи! – И докажу! Он отпустил Лиору, поднял руки на уровень глаз и крадущимся шагом приблизился ко мне. Со стороны зрелище еще то! Своего рода поединок Давида с Голиафом. Но Давид без пращи, и было ему тридцать четыре года, а Голиаф без копья, и было ему всего девятнадцать. И вражда между ними не вселенского масштаба, а самая элементарная, дворового значения, имя ей – ревность. Габи приударял за Лиорой со школьной скамьи, и еще до призыва в армию сделал ей предложение. Она же игнорировала его ухаживания, предпочитала участие в Олимпиаде возне с пеленками и распашонками. Такая, не подотчетная ему ситуация, выводила Габи из себя. Каждый раз, приходя в отпуск, он допекал Лиору приставаниями. Однако справиться со строптивой «невестой» не мог. «Нет!» и «Нет!» – отвечала она. Горячечное безумие охватывало парня настолько, что он готов был порвать кого угодно. Дальше все просто. Тут под горячую руку подворачиваюсь я, и – пожалуйста… Пацан свирепеет и бросается в схватку… Что ж, схватка как схватка. Во всяком случае, для меня. Мне было известно из практики, что каратисты, в особенности малоискушенные в поединках, закодированы. Стоит ухватить последовательность их движений, и всё – нокаут им обеспечен! Это и приключилось с Габи, прозванному «Оторви да брось» за буйный характер и необдуманные действия. Он остановился на близком расстоянии. Метнул мне в лицо кулак, затем второй. Промазал, что естественно для каратиста, использующего кулаки в атаке против боксера. Потом, опять же целя в голову, нанес удар левой ногой, правой. Удары – круговые, при моей реакции неопасные. «Поднырнул» под ногу и – бей! Противник в этот момент на одной точке, а это – «смертельный номер». Главное правило ринга гласит: всегда, при любом раскладе, оставайся на двух точках – обе ноги должны касаться пола, приподнимешь одну в момент получения удара, и окажешься «на заднице». Габи и сел «на задницу». В прямом и переносном смысле. И это после энергичного выброса ноги, упакованной в тяжелый солдатский ботинок, в то счастливое мгновение, когда ощущение победы гнездится в сердце. Он свалился на травку, у мокрой лавочки, получив отменный хуг в челюсть. Лиора, желая поскорей привести влюбленного мудака в чувство, смахнула капельки воды со скамейки ему на побледневший лоб. – Пойдем, деда Фима, ми по (отсюда), – отозвала меня от места преступления. – А то очнется и опять начнет приставать. Замуж ему я нужна. Навечно, говорит. Как же, навечно. В семейной жизни он и год со мной не переебьется. – Не перебьется, – поправил я ученицу литовского еврея Аврума Старобельского, растягивающую вторую букву «е» в слове, и добавил, чтобы разрядить обстановку: – Казановой стать не смог, потому что падал с ног. – Он не в Казановы метит, деда Фима. Он на меня метит. У меня свои планы. Олимпиада! А ему – чтобы я была его собственность. Жена! В койку – жена! На базар – жена! Стирать, гладить, варить – жена! – Одна в трех лицах… – Да хоть в десяти! Он моей маме настучал, что я ему изменяю. Представляешь, он мне никто, а я ему изменяю. И знаешь – с кем? Никогда не догадаешься! Интуитивно я уже догадывался. – Со мной? – Кен-кен! (Да-да!) С тобой. – Я был красив, умен и прочен, но срок любви моей просрочен. Лиора, прости, моя кандидатура отпадает. – Брось, деда Фима, оправдываться! Это не ты, это он нарочно придумал, что я в тебя влюблена по уши. – А ты? – Я! Я! – Лиора отвела глаза. – Мама мне уже из-за этого штынкера ацагу (концерт) устроила: «Фима тебе в отцы годится! У него своя семья, жена вот-вот родит. Не приставай к человеку!» Это мне – мама! А я? Что я, деда Фима? Я своей любви хочу! Чтобы меня просто так любили – по любви. Пойдем отсюда! И мы пошли. 13 В Паргоде – знаменитом музыкально-театральном кафе, где давал джазовые концерты мой брат Борис Гаммер, собралось до сотни иерусалимцев, тель-авивцев, ашкелонцев, кирьят-гатцев. Прибыли они сюда по моему приглашению, прозвучавшему в радиопередаче. Я рассказал о бедственном положении аргентинских евреев, узников совести, которые томятся в застенках Хунты. И в частности, о Пабло Колумбе, предположительно, прямом потомке великого Христофора. Именно ему и его сотоварищам по несчастью, не сумевшим вовремя репатриироваться в Израиль, сказал я, и посвящен наш благотворительный концерт. В нем принимают участие известные музыканты, артисты и даже чемпионка Израиля по гимнастике. Все вырученные от продажи билетов средства, а также пожертвования будут переданы Алисе Колумб, младшей сестре Пабло. Их направят в Аргентину, чтобы целесообразно использовать для облегчения судьбы заключенных. Той зимой, в начале восьмидесятого, все у нас получилось. И деньги собрали до кучи, и вечер прошел неплохо. Мне особенно памятны две вещи – танец с лентами Лиоры и выступление Алисы. Лично я, внеся правки, отбарабанил тогда ее рукопись о Христофоре Колумбе на портативной машинке «Москва», чтобы «по-печатному» инородной девчушке проще было прочесть текст придирчивой русской публике. И сегодня, думаю, эта статейка не потеряла интереса, если ее поместить на газетной полосе. КОЛУМБ И ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ Мы помним стихотворение Владимира Маяковского «Христофор Колумб». Помним и эпиграф к нему. Вот я и начну с эпиграфа и стихотворения. Владимир Маяковский ХРИСТОФОР КОЛУМБ Христофор Колумб был Христофор Коломб – испанский еврей. Из журналов. Вырастают дни в бородатые месяцы. Луны мрут у мачты на колу. Надоело океану, Атлантический бесится. Взбешен Христофор, извелся Коломб. С тысячной волны трехпарусник съехал. На тысячу первую взбираться надо. Видели Атлантический? Тут не до смеха! Команда ярится – устала команда. Шепчутся: «Черту ввязались в попутчики. Дома плохо? И стол и кровать. Знаем мы эти жидовские штучки – разные Америки закрывать и открывать!» Маяковский был не совсем прав, утверждая, что команда Колумба вспоминала о покинутой Испании словами: «Дома плохо? И стол и кровать». Дело в том, что дома, в Испании, было действительно в этот исторический момент плохо. Не для всех, конечно, но для евреев – точно. Королевская чета Фердинанд и Изабелла 31-го марта 1492 года подписали в Гранаде Эдикт об изгнании евреев. После 31 июля ни один человек иудейского вероисповедания не имел права оставаться на испанской земле. Тем, кто не уберется неведомо куда, хоть к черту на кулички, грозила лютая смерть. А команду Колумба, в основном, и составляли евреи, которые, выйдя в открытое море, взяли курс на спасение от неминуемой гибели. Еще одним доказательством в пользу их еврейства служит перенос даты отплытия каравелл с 2 на 3 августа 1492 года. Колумб, боясь накликать несчастье, не пожелал выйти в океанский поход Девятого Ава, в день разрушения Иерусалимского Храма, а он приходился в тот год именно на 2 августа. Сам Христофор, хотя никогда определенно не говорил о своей национальности, претендовал на принадлежность к роду царя Давида. Его сын Фернандо писал: «отец происходил из царского дома в Иерусалиме». Известный биограф Колумба Гарсиа де ла Рис утверждал, что мореплаватель был выходцем из семьи марранов, бежавшей в конце четырнадцатого века или в начале пятнадцатого из Испании в Италию. Во всяком случае, совершенно достоверно известно из документа, найденного в 19 веке, что его мать Сусанна Фонтеросас происходила из марранов. В «Книге пророчеств», последней из написанных Колумбом, он дает пояснение, что толчком к поиску новых земель (очевидно, для насильно выселяемых из Испании евреев) послужил один стих из псалмов царя Давида (14:7): «Кто даст с Сиона спасение Израилю!» И еще... История о таинственной подписи Колумба. Ее адмирал завещал только одному из своих сыновей: ему и растолковал смысл замысловатых букв, ему и разрешил пользоваться родовой подписью при скреплении документов и в частных письмах. Что собой представляла она? Как определили впоследствии ученые, эта подпись была исполнена на иврите и являла собой особый знак, понятный лишь посвященным. Из всего вышесказанного может создаться впечатление, что Христофор Колумб был евреем. Впечатление может создаться – да, но при этом следует не забывать: он, прежде всего, христианин, католик. Так что говорить о том, что еврей открыл Новый Свет будет не совсем убедительно, если не ошибочно. Однако не следует забывать, что первым ступил на американскую землю все-таки еврей – Луис де Торрес, личный переводчик Христофора Колумба. И произошло это 12 октября 1492 года. А днем раньше, 11 октября 1492 года, Христофор Колумб «вошёл в меридиан» – так моряки называют нервное перенапряжение. На горизонте он увидел светящийся объект. НЛО вынырнул из-под воды и устремился по воздуху вбок от курса каравеллы, направляя адмирала моря-океана на изменение курса. Надо отметить, летающая тарелка, угадала в Колумбе особый признак первооткрывателя, глубоко скрытый в одаренном человеке и отличающий его от многих коллег, остающихся не более чем капитанами каботажного плавания. И отдала приказ, не уловленный никем, кроме него. – Лево руля! Колумб не спасовал при встрече с неведомым, а будто телепатически уловил указания небесного посланца и повел судно следом за ним, став в одно мгновение из обычного флотоводца человеком легенды. И все это не столько благодаря штурманской подготовке, астрономическим выкладкам, сколько интуиции, направляющей его в Новый свет. Она и подсказывала: если ринулся в неведомое, то не робей, судьба вознаградит – выведет к искомому берегу. И вывела, определив ему почетное место в истории. Но в тот момент, не зная еще о завтрашнем триумфе, Колумб кликнул матросов, чтобы посмотрели на небесное чудо. Матросы посмотрели, хмыкнули, не поверив своим глазам, и пошли пить любимое «кларете». А один из них Педро Кутьерос, видимо, язвенник, не пошёл пить вино со всеми, а написал донос в инквизицию. Скажите, в чём был виноват Колумб? В том, что первым увидел НЛО? В том, что благодаря этому открыл Америку? За что его должны были судить? И кто? Теперь не упомним. Америка стоит. Колумб живёт в истории. И почему надо вспоминать о том, что инквизиция могла приговорить его к смерти? А надо… 14 – Не реви там, не реви, – сказал я, выслушав по телефону Лиору. – Все это – бред сивой кобылы! – Что ты опять меня путаешь, деда Фима! Какая кобыла? Это не кобыла писала, это папа Габи писал. Он сам мне сказал, что выведет меня на чистую воду. Почему «воду» я тоже не поняла сначала, я ведь не пловчиха. Но потом догадалась… – Ладно, Лиора. Сейчас приеду и разберемся. – Он с тобой даже разговаривать не будет! – Будет! Он из советских... – Ответственный торговый работник, как он говорит. – А я – журналист! Забыла? У них, у торговых, дрожь в поджилках, когда слышат «пресса». – Ой, деда Фима! Сделай что-нибудь, а то я пропала! – Не боись! Мой наигранный оптимизм тут же испарился, как сел я за руль. До Кирьят-Гата 65 километров из моего Гило, времени на раздумья хоть отбавляй. А раздумья… Какие раздумья, если в душе кошки скребутся? Лиора! По предварительным прикидкам, казалось бы, претендентка на олимпийскую медаль, и вдруг – из-за подлой писули! – ее шансы на поездку в Москву свернули к нулю. В Олимпийский комитет Израиля пришла корявая писанина от Владлена Милкинга, отца солдата израильской армии, что девушка участвовала в ПЛАТНОМ выступлении в иерусалимском музыкальном театре Паргод. Следовательно, к любительскому спорту она уже отношения не имеет, пусть и является чемпионкой страны по гимнастике, и посему также не имеет права представлять израильский любительский спорт на Олимпийских Играх 1980 года. Что тут скажешь? Эта сволочная, переведенная здесь построчно с иврита, писуля наносила нокаутирующий удар не только Лиоре, но и мне, пригласившему чемпионку принять участие в благотворительном концерте. Реакция Олимпийского комитета непредсказуема: могут и отчислить из команды. «Опровержение! Нужно срочное опровержение! – стучало в голове, и я гнал легковушку по иерусалимскому спуску, выгадывая минуту за минутой. Вот, наконец, искомый указатель, поворот налево и… Еще минут десять, и я буду на месте. Улица Хазера, дом 1490, один из самых первых, построенных в начале семидесятых в Кирьят-Гате для новых репатриантов из СССР. Стоит он слева от дороги, на въезде в город. В нем и поселились моя тетя Софа Волос с мужем Мишей и детьми, моя бабушка Ида Вербовская, семьи Давида Липницкого и Владлена Милкинга, от которого мне и надо было добиться опровержения. Но как? Как? Если бы это была анонимка, тогда – да – ей доверия нет! Однако человек не побоялся указать собственное имя, значит… Пусть даже правота не на его стороне, но расследование будет, а это… «Ну и гад! – крутило меня. – Что сказать ему? Морду бы начистить – и все дела! Но здесь не «доисторическая родина», здесь – «историческая», мозгами шевелить нужно». Злость, как известно, не лучший советчик. Но как быть, когда другого поблизости не обнаружено? И я, бросив свою японскую «тачку» на стоянке, где паслись, подобные ей, новенькие иномарки недавних советских сограждан, стремительно взбежал по лестницам к двери с табличкой «Мишпоха (семья) Милкинг». – Шалом! – сказал хозяину, впустившему меня в квартиру. – Шалом! – ответил он. – Вы ко мне? В каком качестве, если не секрет? – Я журналист! – А-а… Чего тогда? – он огляделся, будто выискивая взглядом, что привлекло внимание прессы к его особе. – А-а! Афиши! Стены просторной комнаты с двумя окнами были обклеены цирковыми плакатами. Здесь и Карандаш, и Никулин! Григорий Новак и КИО. А это? Это кто? Меня гипнотически повлекло к афише с надписью «Человек – оркестр». На ней была представлена фотография красивой женщины с челкой и короткой прической, образца тридцатых годов. Она играла одновременно на нескольких инструментах: трубе, кларнете, ножных басах, барабане. «Тетя Фаня! – мелькнула в уме. – Точь-в-точь с того снимка, размером в открытку, что я видел в детстве в ее альбоме». Фаня, сестра моего папы Арона и вдова дяди Фимы, чье имя перекочевало ко мне, жила, когда приезжала с гастролей, в нашей квартире в Риге – адрес: улица Аудею, 10. – Откуда это у вас? – чуть было не спросил я, подходя к афише, но среагировал на собственный, еще не заданный вопрос и переиначил его: – Кто это? – Прима нашего цирка. – А цирк? – не поворачивалось у меня на языке. – Цирк… где был? – А-а… Цирк был, где и положено, молодой человек. В цирке. – Я не о том. В каком городе? – Нижний Тагил. – А вы… – Я? А-а… Я коллекционер. Вы купить собрались что-то? Цирковые реликвии не продаются. Но… если вы при деньгах и очень хотите, то лично для вас я могу что-то подыскать в моих архивах. – Я не о том. – А-а… Опять не о том. А о чем? – Какое отношение вы имеете к цирку в Нижнем Тагиле? – Самое прямое! Я цирковой буфетчик. Всех манежных кормил и поил. Григория Новака со всеми его детьми кормил. КИО со всей его бригадой кормил. А вот Карандаша поил, и Никулина тоже. Вам интересно узнать – чем? – хитро усмехнулся, будто сказал нечто загадочное. – Не молоком, конечно. – Молоко они и на дух не переносят. – И я! – вырвалось спонтанно. – Терпеть его не могу! Фраза, вылетающая из меня как реакция на молоко, застряла в горле. Внезапно фамилия Милкинг расслоилась в сознании и представилась в виде двух слогов – Милк-кинг. «Молочный король» – выпорхнуло из забытья прозвище человека, грязная инсинуация которого погубала моего дядю Фиму, директора Тагильского цирка. Нержавеющими гвоздями вбивалось в мозг: «Из-за подлости молочного короля погиб мой дядя Фима!» Я смотрел на человека, виновного во многих несчастьях моих родственников, раннем вдовстве тети Фани, сиротстве ее малолетних в 1945-ом детей. И видел благообразное, несколько вытянутое лицо, курчавую седину, буравчатые глаза, направленные чуть в бок от моего взгляда, что для меня, боксера, непривычно: будто опасается чего-то. Чего ему опасаться? Меня? Нет, он еще не знает, зачем я пришел. Он опасается чего-то потаенного, того, что сидит глубоко в нем. Гнилости своего характера? Вряд ли! С ней он сжился, если не родился. Он опасается иного. Чего? И вдруг я осознал, чего опасается он. А, осознав, увидел этого негодяя в разрыве времени, в каком-то неуловимом году. Такой же седой и курчавый, но странно опухший, ездил он по этой же комнате в инвалидной коляске – руки на колесиках, колени укутаны пледом, а ноги… вместо ног протезы. – У вас сахарный диабет! – вырвалось из меня. – Что? – опешил молочный король. – А-а… а врачи не находят. – Когда найдут, поздно будет. И вам отрежут ноги, – кинул я растерянному буфетчику с неуправляемой, словно свыше данной уверенностью в голосе. «С уверенностью не в своем голосе», – я бы сказал, если быть точным. В какой-то момент мне даже показалось: это произнес вовсе не я, а кто-то другой – или дядя Фима, или Исаак, дедушка Лиоры. При том, что ни того, ни другого я никогда не слышал. – Вы врач? – Владлен Милкинг уставился на меня, теперь смотрел уже глаза в глаза, но исподлобья. – Я не врач. Я журналист. И сюда я пришел по поручению газеты «Наша страна», чтобы выяснить для Олимпийского комитета Израиля кое-какие подробности из вашего послания. Лично вы видели, чтобы Лиоре платили деньги за выступление на сцене Паргода? Да или нет? – Нет, я не видел. Я там не был. – А кто был? – Мой сын. – Он видел, как Лиоре давали деньги? – Да поймите вы, молодой человек! – вспылил доносчик. – Он ее любит! Святое чувство! – Девушку с глазами дикой серны полюбил простой разносчик спермы, – отреагировал я своей эпиграммой. – Что? – мой противник вздрогнул, как от нежданного нокдауна. – Стихи, – развел я руками. – Такие в школе не проходят. – А мы не в школе. Послушайте, Владлен… Как вас по батюшке? – Григорьевич. – Послушайте… – Это вы послушайте! У Габи серьезные намерения. Он сделал предложение Лиоре. А она… Она вместо замужества намылилась на Олимпиаду. – Отказала? – Девчонка, еще недотепа! Своего счастья не видит! Замужество спасет ее от призыва в армию. А она… – Не стройте гаражей в краю воздушных замков. Фашисты убили ее деда. Фашисты убили ее отца. И вы удивляетесь, что она предпочитает армию замужеству, чтобы поквитаться с фашистами? – Доложу вам, не секрет, что израильская армия – это разврат чистой воды для девушки! – Сын ваш ведь служит. – Не только служит, но и видит своими глазами, что там творится на половой почве. Да и война у нас каждый раз. Вместо того, что рожать мне внуков, Лиора – помяните мое слово! – попадет под пулю. Вот послушайте, что в нашей стране творится. – Он включил портативный приемник, стоящий на журнальном столике. – Послушайте… Я и услышал: – 30 января, президент США Джимми Картер объявил о бойкоте предстоящих летних Олимпийских Игр в Москве из-за развязанной Советским Союзом войны в Афганистане. Олимпийский комитет Израиля тоже взвешивает возможность отказа от участия в этих соревнованиях. Я услышал и понял: после этого заявления бессмысленным становится дальнейший разговор с этим молочным королем из циркового буфета. Все наши надежды на олимпийские баталии рухнули, никто из нас в Москву не поедет, независимо от того, выступал ли он в Паргоде за деньги или не выступал. Владлен Милкинг тоже понял то, что должен был понять: торговаться больше незачем! С грустным вздохом, будто испытывая душевную муку, он опустился на диван, установленный под афишей моей тети Фани. «Знал или не знал? – гноилась во мне мысль, что из-за его доноса овдовела она всего в тридцать пять лет? Знал или не знал, что дети ее – мальчик и девочка – осиротели в возрасте десяти и семи лет, и никогда уже не имели возможности произнести слова «папа»? Наверное, знал... Должен был знать!» – Сколько мне осталось? – спотыкаясь о зубы, спросил молочный король. «Знал или не знал? Знал, знал, знал! И все же… все же хранил эту афишу. Человек – оркестр! – похвалялся, – смотрите, граждане-люди, какие редкие раритеты есть у меня в Сохране – любо-дорого!» – Сколько мне осталось? – повторил молочный король, полагая, что я его не расслышал. – С такими вопросами – к Богу. Владлен Милкинг нервно поглаживал ладонями бедра, словно желал вернуть застывающему кровообращению подвижность, узаконенную конституцией тела, вовсе еще не старческого. Однако кровь, судя по всему, не двигалась в нем с нормальной скоростью, размеченной пульсом – этим ритмичным молоточком, настроенным отбивать шестьдесят ударов в минуту. Пульсики – и это было видно на посеревшем лице – давали сбой: мочки ушей то краснели, то бледнели. И подбородок, самая притягательная для боксера мишень, подрагивал. – Когда мне отрежут ноги? – Сходите на прием к врачу, не затягивайте! – откликнулся я – своим еще – голосом. – Вам следует приступать к лечению немедленно! – и добавил для весомости: – У меня ранний диагноз! – Но это не поможет, если вы знаете дату. – Поможет, – опять сказал я – своим еще – голосом. Даже в Библии говорится, что человеку дано право выбора. – Да то в Библии и навсегда. А-а… А мне надо сегодня. И на ближайшее время. Когда? – В семьдесят пять лет, – сказал я – уже не своим – голосом. А затем, переключившись, подобно истинному израильтянину на «ты», выдал совсем неожиданное, даже для себя самого: – После того, как отрежут ноги, тебе будет казаться, что на них безостановочно отрастают ногти. Сантиметр за сантиметром! Каждый день! И не подстричь их, не удалить. Это будет преследовать тебя до конца жизни. Ногти, ногти! Длинные и скрученные. Как паутина. В ней ты и задохнешься. Ногти, ногти… твоя смерть… Чьим голосом я это говорил? Не знаю. Наверное, голосом Исаака или голосом Фимы. Им виднее, если они присушивались к нашему разговору. Ассоциация седьмая История моего имени (рассказ, написанный по детским воспоминаниям, с необходимыми по сюжету отступлениями от реальных событий и с изменением некоторых имен и фамилий) Я родился 16 апреля 1945 года, когда советские войска начали последнюю операцию Второй Мировой войны – штурм Берлинской цитадели. Делопроизводитель Оренбургского (тогда – Чкаловского) ЗАГСа вписал в мою метрику имя Марик. Несколько дней я пускал пузыри, укачиваемый в колыбели мертворожденным именем. Мои родители получили телеграмму от тети Фани, сестры моего папы Арона, о внезапной смерти ее мужа Фимы. Естественно, без каких-либо вредных для здоровья подробностей – «умер от разрыва сердца». Таким образом тетя Фаня передала эстафету древнего имени, смысл которого – «жизнь», новорожденному мальчику, впитавшему, будучи Мариком, уже первые капли материнского молока. Со смертью дяди Фимы и Марик ушел в небытие. Я стал Ефимом. Это имя вросло в мою метрику, отвоевав у Марика свое скромное жизненное пространство – сантиметр-полтора во главе строки. В результате, не успев произнести еще ни единого слова, я уже величался как какой-нибудь испанский гранд: Ефим Марик Аронович Гаммер, о чем любил вспоминать мой папа Арон. Но в реальной жизни я никогда не пользовался многосложным именем. Мне и за глаза хватало одного. Фима... Вот и все, что мне досталось в наследство от борца-тяжеловеса, столь же остро воспринимающего слово «победа». В этом рассказе, превратив на основе семейных преданий реального человека в литературного героя, я несколько изменил его фамилию. Дядя Фима скончался на перроне Московского вокзала, когда увидел, что его, недавнего подследственного, бывшего директора Тагильского цирка встречает артистическая Москва. Встречает как чудо, как первую ласточку необъяснимо важной для всех весны, которая, по представлениям людей, должна была наступить с победой над фашистами. Дядя Фима, не похожий после допросов на себя самого, ступил на московский перрон. Лицо здоровяка было превращено в сморщенную печеную картошку. Глаза, прежде вспыхивающие смехом, напоминали теперь подернутую ледком прорубь. Единственное, что еще бессловесно говорило о настоящем Фиме, это кожаное пальто необъятных размеров, в котором он бултыхался, как неуправляемый парусник в штормовом море. Дядя Фима ступил на московский перрон живым. Дядя Фима увидел перед собой друзей-артистов, а в распахнутых сердцах – веру в чудо. Фима был чудом для Москвы. Но в нем вера в чудо уже умерла. Двужильное сердце борца-тяжеловеса не выдержало. Фима разорвал на груди кожаное пальто и рухнул под ноги артистической Москвы. Мертвым. И артистическая Москва все еще, наперекор смерти верящая в чудо, вдруг с ужасом осознала: Оттуда... Живыми... Не возвращаются... ОТТУДА... Фима попал «туда», как мне довелось услышать в детстве от взрослых представителей нашего семейства, угодив в шестеренки ура-патриотической кампании по изготовлению «японских шпионов» и их подмастерьев из цивильных сограждан. Он был директором цирка. О японцах, должно быть, совсем не думал. Более того, не предполагал, что и с ними предстоит война. Но, прослышав о том, что у уборщика сцены – а был он человеком азиатской внешности – больны дети, передал ему в цирковом буфете плитку шоколада. Не учел Фима – везде глаза, а где глаза, там и стукачи. Буфетчик по прозвищу Молочный король был глазастым и писучим. Все, что видел, описал, попутно высказал свои предположения и… Уборщика сцены (корейца, либо китайца, попробуй различи, если к людям относишься без предвзятости!) сразу же после прочтения доноса возвели в ранг резидента вражеской разведки. Фиму зачислили в его пособники. А серебряная фольга, вымытая с растворенным шоколадом из желудков затюканных малышей была оформлена как шифрованное донесение. Резидента, якобы японца (либо корейца, либо китайца), дабы не переводить харчи и государственные чернила на оформление дела – расстреляли. Его ребятню рассовали по детским домам – пусть не лакомятся шоколадом, предназначенным по официальной версии для цирковых слонов. А Фиму... Вероятно, надобность в изготовлении японских шпионов отпала. Вероятно, готовящегося к принятию безоговорочной капитуляции немецко-фашистской Германии Главкома осенила мудрая мысль: на создание и разгром агентурной сети японских разведчиков у чекистов времени уже нет, а Красная армия и без этих условностей справится со своей дальневосточной сестрой – Квантунской. Вероятно... Впрочем, кто скажет доподлинно, что «вероятно» на самом деле. Мертвые не говорят, даже если их оставляют живыми. ЖИВЫМИ… Фима был живым человеком. Смерть не брала его даже из револьвера. В пору великого голода на Украине, когда человек его комплекции был достаточно лаком для подпольных фабрик-кухонь, он бесстрашно хаживал по пропахшим кровью и порохом сельским дорогам. Менял пожитки на съестные припасы, и каждый раз, невредим и здоров, возвращался в родную Одессу, таща на горбу полотняный мешок, перетягивающий на весах той людоедской эпохи пяток-другой человеческих жизней. В пору великого голода на Украине, когда в Одессе питались разве что страхом, слагая по привычке легенды о Мишке Япончике, досужие умы выбросили на рынок слухов новую подкормку. Когда на глазах моей мамы, тогда совсем еще девчонки Ривы Вербовской, умер от голода ее младший братик Мишенька и следом за ним дедушка Шимон, обескровленная на бескормице Одесса питалась страхами о новоявленном черте из преисподней. «Глаза красные, и горят как угли. На лбу рога: раз вдарит по ребрам, и поминай как звали!» Черт квартировал у въезда в город и собирал у всех мимоезжих людишек дань. Разумеется, натурой. А у кого ничего съестного не было, того брал к своей чертовой бабушке – на тот свет. Фима знал о черте. Но, кроме того, он знал и о голоде. Голод оказался страшнее черта, и он пошел в деревню с мешком обменных вещичек. И вернулся. С запасом калорий. И с чертом, брыкающимся в мешке. Черт встретил Фиму ночью. На подходе к городу. В точном соответствии со своим кодексом чести он вполне профессионально, с адовой старательностью, прожигал одинокого путника огненным взглядом, скреб копытами гравий, высекал в темени яркие искры. Черт пах серой, а его наган несожженным порохом. Фима пах караваем хлеба, сушеными фруктами и нерастраченной по пустякам жизнью. Черт принюхался и, предвкушая удовольствие, весело заржал. – Клади мешок на землю и делай отсюдова ноги. Спрашиваешь, куда? Туда, откудова тебя мама родила! – сказал он сквозь ржачку и, наклонив по-бычьи голову, сотворил устрашающий выпад рогами. Фима положил мешок на землю, освободил руки. Секунду спустя черт лежал под ним, ошеломленный, раздавленный. Захват циркового борца был прочным, как волчий капкан. Затем Фима обрушил кувалду кулака на чертову голову, и она, справедливости ради, раскололась. Из нее высыпали уже высохшие тыквенные семечки и два адских угля – фонарики. Фима вторично обрушил кувалду кулака на чертову голову. На сей раз удар действительно пришелся по голове, а не по тыкве. И черт затих под ним, потеряв дар речи и чуть-чуть сознания – на несколько часов жизни, которые мог бы прожить как человек. Об этом черт не распространялся у стенки, куда его поставили, вынув из Фиминого мешка, ибо его тут же лишили пулей права голоса. А с того света не возвращаются. НЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ... Фиме довелось вернуться с того света. Один раз. Второй раз не вышло. Но вот в первый – он обманул судьбу. Ни с того, ни с сего, или в полном согласии с логикой пристеночного времени Фиме – цирковому борцу – поручили создать театр. Нет, не Большой, не Малый. В Москве они уже были в наличии. Цыганский! – Товарищ Янкевич! – сказали ему с чувством победившего социализма. – Не кажется ли тебе, что назрела острая необходимость в национальном цыганском театре? А то, сам понимаешь, маэстро, народ без театра – это беспризорный народ. Ему негде собираться по вечерам, чтобы петь и смеяться как дети. Без театра этот беспризорный народ, Фима, поет и смеется на улицах и площадях, докучает партийной публике и членам профсоюза гаданиями за наличман о том, что будет. А То, Что Будет, известно, сам догадываешься Кому. Он конкуренции не потерпит. И То, Что Будет, окажется для гадателей и их клиентов совсем не медовым пряником. Так что дерзай! – Но я же еврей! – вильнул Фима от назначения. – Что я знаю о цыганском искусстве? – Ничего! – утешили его. – Не отчаивайся, что еврей. Евреи у нас проходят... пока еще... за самый правильный, самый интернациональный народ. Это потом, когда обрядят вас в безродные космополиты, мы пересмотрим свое мнение на ваш счет. – За наш счет? – насторожился Фима. – Нет, счет наш, а платить вам. – Понял. – Тогда тебе и карты в руки. Бери гитару, дерзай! И Фима дерзнул. Он отгрохал такой театр – закачаешься. Государство не поскупилось на крупную растрату народного достояния. Сцена была украшена бархатным занавесом, реквизированным, как поговаривали, из княжеского особняка. Оркестровая яма забита сверхдефицитными инструментами, национализированными у свадебных лабухов. Как гласит предание, цыганское по духу, но еврейское по существу, власти не побрезговали и единственной на всю страну скрипкой Страдивари. Той самой, которую после отдали Давиду Ойстраху. С тайным желанием, чтобы ее скорее уже украли, иначе братьям Вайнерам не набрать документального материала для детективного романа «Визит к Минотавру». Все было в цыганском театре, даже профком. Только цыган не было. Не хотели цыгане идти к Фиме в театр, чтобы петь и плясать для зарплаты. Рассудили, на нее не проживешь, все равно гадать за наличман придется. Так уж лучше... Чего по горячке не наобещал Фима бродячим танцорам, певцам и любовникам! Даже по лошади, самой что ни на есть буденовской породы пообещал каждому, согласись лишь предстать перед своими сородичами и простым, иной масти, людом в звании заслуженного или народного артиста. И уломал-таки какую-то улично-таборную труппу, уговорил, на свою голову, понюхать, чем пахнет настоящий цыганский театр, сотканный на еврейский манер из мечтаний о равенстве за бесхозные государственные гроши. Улично-таборная труппа пришла в театр на первую репетицию. Принюхалась к плюшу и атласу, кларнетам, скрипкам и гитарам. Спела, потрясая грудью, «Очи черные, очи страстные...» И ушла, унеся в необъятных юбках и шароварах все, что там уместилось. А там уместился почти весь театр – и бархатный занавес, и позолоченные ангелочки из-под потолка, и всевозможные инструменты. Уволокли все, кроме званий «заслуженных» и «народных». Что им эти заумные звания, если они и без того были «в законе»! Что цыгане оставили Фиме, кроме головной боли? Надежду, что повинную голову меч не сечет. Но древнее изречение – не кодекс. Им не прикроешься от перекрестного допроса. Правосудие поступило с Фимой, как он некогда с чертом. Припечатало его лопатками к могильной земле и... И вдруг само попало на скамью подсудимых, а спустя короткий срок то ли на Колыму, то ли на Соловки. Ему верней знать куда – правосудие! Было установлено с достоверностью, характерной для тех пламенных лет, упрятанных по сгоревшим архивам, что правосудие вершили вредители. А раз это было установлено достоверно, тут же случилась перетасовка на нарах, и правосудие поменялось местами с осужденными. Уголовники возглавили судейскую коллегию. Воры-карманники составили новый кодекс. Грабители-рецидивисты, педофилы-насильники писали душещипающие статьи по вопросам права и разным прочим вопросам, когда это право урезается до размеров револьверной пули. Фальшивомонетчики заведовали неприкосновенным золотым запасом и антикварными ценностями российских музеев, пригодными к вывозу за рубеж. А Фима? И Фима, наверное, в тот исторический момент всеобщей справедливости мандата и кулака-свинчатки мог бы сделать карьеру на юридическом поприще. Ибо он располагал с избытком основополагающими знаниями, которые требовались для этого: ровным счетом ничего не понимал в юриспруденции, кроме известной с измальства одесской аксиомы – «кто силен, тот и прав». А силен Фима был. И стремился нерастраченную по пустякам природную свою силу, да и присущий ему талант отдать любимому делу – манежу. Но и власти помнили о его силе и поставили бывшего борца-профессионала у кормила цирка. Чтобы в 1945 году, перед нападением на Японию, когда Сталину понадобилось опутать страну агентурной сетью коварного азиатского врага, снова взять его из цирка на скамью подсудимых. Два раза с того света не возвращаются... Фиму освободили за недоказанностью улик. Но «освобожденное» сердце не выдержало. И Фима, вытолкнутый накануне штурма Берлина с того света вторично, упал на перроне московского вокзала под ноги еще живых, но уже давно думающих о смерти людей. Упал, оставив после себя надежду на чудо, разорванное кожаное пальто и доброе имя, которое перекочевало ко мне, верное еврейской традиции. Я живу в ладах с этим именем. Это имя однажды спасло меня, вернуло с того света. С этим и живу... И под воздействием этого в моем подсознании пробуждается некая сила, дающая пророческий дар. Вот отрывок из статьи российского журналиста, специалиста по паранормальным явлениям Савелия Кашницкого. Она посвящена моей книге «Круговерть комаров над стоячим болотом» и предсказаниям на восьмидесятые годы двадцатого века, данным от лица литературного персонажа, пророка Игнатия на странице 314. «ИСТОРИЯ ПРИЖИЗНЕННЫХ РЕИНКАРНАЦИЙ ПИСАТЕЛЯ И ХУДОЖНИКА ЕФИМА ГАММЕРА» (Опубликовано в газете «Московский комсомолец» 15.6.2004 года) Бесспорные прогнозы ясновидца, подтвердившиеся в близком будущем. Правда, есть один «прокол»: мировая война в 1989 году. – Но разве ее не было? – лукаво щурясь, спрашивает Ефим. – Слава Богу, пронесло... – Если считать, что цель всякой мировой войны – смена экономической формации и перекройка границ побежденной стороны, то эта цель в 89-ом была достигнута, хотя и бескровно. Политическая карта мира после серии революций в Восточной Европе приняла иной вид. Ефим Гаммер продолжает вкладывать в свои тексты информацию о будущем. А ключ к расшифровке, во избежание накала страстей, даст лишь задним числом. По-моему, этически безупречный прием. Савелий Кашницкий, Иерусалим – Москва. 15 Поднявшись на этаж к Софе Волос, моей тете, чтобы помыть руки после общения с молочным королем, я с внезапной решимостью подумал: «А почему бы не позвонить в Олимпийский комитет? Может, что узнаю новенького от Абы Рабина, курирующего бокс?» И позвонил – поговорил. Многого не узнал, но… С этим «но» двинулся к Лиоре. Она встретила меня у порога совершенно неожиданными словами, из рубрики «нарочно не придумаешь». – Деда Фима! Я нашла тебе прототипа! – Кого-кого? – спросил я, вступая в ее трехкомнатную квартиру, где она жила с мамой. – Прототипа! Это того, в честь кого тебя назвали, – торопливо пояснила она, снимая с телевизора какую-то книжонку. – И знаешь, кто это? – Мой дядя Фима. – Дядя – это по еврейской традиции. А до традиции, лагид каха – скажем так, был другой. Ты и не догадаешься, кто... – Гадать и догонять… – И не гадай! Не догадаешься! Боксер! Да-да, боксер! – Мой дядя Фима был борец, цирковой борец, – поправился я, – усаживаясь в кресло подле телевизора, на экране которого шел черно-белый мультик о пчелке Майе – цветного телевиденья тогда еще в Израиле не существовало. – Кто спорит против дяди? Дядя – борец, согласна. А прототип… Прототип – боксер, причем классный! На, смотри! – и Лиора протянула мне книжонку в мягкой обложке, предварительно раскрыв ее на странице 25. – Значение имени Ефим, – прочитал я. Поднял глаза на Лиору. – Читай, читай дальше, и убедишься: я права о реинкарнации! Каждый раз она возвращает человека к себе самому. Я пожал плечами. Лиора, видя мое недоверие, выхватила книжонку и давай по тексту шпарить вслух: – Ефим, а по старинке Евфимий, происходит от древнегреческого слова «эуфемос» – благочестивый, священный, благодушный, благославный. Самый известный в истории Евфимий – это непревзойденный кулачный боец, родом из италийских Локр. Он побеждал в Олимпии в 74-й, 76-й и 77-й Олимпиадах (484 – 472 гг. до нашей эры). Пьедестал его статуи найден при раскопках Олимпии. По поверью, Евфимий освободил город Темесу от злого духа Полита (тень одного из товарищей Одиссея), одолев его в единоборстве. Этот легендарный чемпион по античному боксу дожил до глубокой старости и затем, в очень преклонном возрасте, перейдя рубеж столетия, исчез с лица земли, не испытав при том обыкновенной смерти. – Браво! – поаплодировал я, приподнимаясь с кресла. – Ты чтица не хуже гимнастки. Пора и на эстраду. Но перевести все в шутку не удалось. – Эстрада мне вышла боком, – сглотнув ком в горле, ответила Лиора. – Ты к НЕМУ пойдешь? Из-за брезгливости Лиора не назвала Владлена Григорьевича по имени. – Уже был. – Вэ ма (И что?) Я махнул рукой. – Теперь его «телега» и выеденного яйца не стоит. – Какая «телега»? – не врубилась израильтянка. – Он ездит на машине. На «Фиате». И причем здесь яйца? Тебе сделать омлет? – Яйца – не причем, мужское присловье. – Мевина. (Поняла). – А «телега»… «Телега» – это в переводе донос. – С русского на русский? – Сленг! Но учти, теперь его «телеге» хода не будет. – А что случилось? – Ты – что – не в курсе? – Нет, – мотнула она головой, садясь на подлокотник кресла. – Радио не слушала? – Я смотрю телевизор. Пчелку «Майю». – По радио передали, что западные страны приняли решение о бойкоте Олимпиады в Москве. – А мы? – Кого ты имеешь в виду? – Меня, тебя, деда Фима. – Мы, скорей всего, сидим дома. – И не потому, что я выступала в Паргоде? – Все сидят, бойкот! Так что успокойся. Я звонил уже в штаб нашего Олимпийского комитета. Никаких оргвыводов в отношения тебя не примут. Они там многое понимают – и без подсказки! – про штынкеров из новых репатриантов с советским душком. К тому же, как говорится, на ловца и зверь бежит. – Какой зверь, деда Фима, в Олимпийском комитете? Опять перевод с русского на русский? – Слушай сюда! Оказывается, и сам Аби Рабин, с кем я говорил, сидел когда-то в ГУЛАГе. И тоже по доносу. Человек с пониманием. Любую «телегу» завернет, как почувствует в ней стукаческий душок. – Опять «телега»? – поморщила носик Лиора, восстанавливая в памяти значение этого слова. – «Телега» – это кляуза или донос. Все это синонимы. К ним можно еще добавить… – Тоже навроде синонима? – Навроде… – Я уже догадываюсь, деда Фима, кого. – Догадываешься, так добавляй самостоятельно. И Лиора добавила с некоторым вопросительным оттенком в голосе, будто ожидая от меня подтверждения. – Владлен Милкинг? Я посмотрел на девушку, пристроившуюся сбоку на подлокотник, и кивнул. В душу мою хлынуло жаркой волной желание рассказать правду о старике этом – ее соседе с первого этажа, отце Габи, навязанного в женихи. Но подумал: моя правда ничего не убавит и не прибавит, а жизнь Лиоры станет куда сложнее, в особенности, если, не дай Бог, вынудят породниться с семейством Милкингов. 16 О ЧЕМ ПИСАЛА ПРЕССА ИЗРАИЛЯ И СОВЕТСКОГО СОЮЗА Тель-Авив Еженедельник «Круг» №139, 13 – 19. 2. 1980 Из статьи «Состоится ли Московская Олимпиада?» Автор А. Устинов Премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер заявила в Палате общин, что британское правительство одобряет предложение о бойкоте Московских Олимпийских Игр, которые должны состояться этим летом. Это заявление отнюдь не было громом среди ясного неба. Маргарет Тэтчер лишь выразила то, о чем в последнее время говорят очень многие англичане. До советской интервенции в Афганистане за бойкот Московской Олимпиады высказывались сравнительно немногие – больше из числа тех, кто на своем личном опыте познал некоторые особенности советских порядков (как, например, Владимир Буковский, долгие годы проведший в тюрьмах и в ссылках в СССР). Однако теперь, когда всем, так сказать, было наглядно и практически продемонстрировано, что именно эти немногие имели в виду, – пожалуй, большая часть общественного мнения склоняется к тому, что проведение «игр мира» в государстве, только что военной силой захватившем соседнюю страну, превращает честный спорт в недостойный фарс. Широко распространенное нежелание, как политических деятелей, так и самих спортсменов проводить Олимпийские Игры в стране, совершившей агрессию против другой страны, придало веса аргументам тех людей, которые добиваются того, чтобы сделать Грецию постоянным местом проведения Олимпиад. В связи с создавшимся положением пресс-аташе греческого посольства в Вашингтоне Алексис Филактопулос в письме в американскую газету «Вашингтон Стар» подчеркнул, что решение избрать Грецию страной регулярного проведения Олимпийских Игр предупредит использование Международных Олимпийский Игр в коммерческих и политических целях. Филактопулос отметил также, что премьер-министр Греции Константин Караманлис неоднократно предлагал пользоваться услугами Греции для постоянного проведения Олимпийских Игр. Это предложение было повторено 7 января в речи Караманлиса по случаю открытия Олимпийского стадиона в Афинах: «Мы осуждаем вторжение советских войск в Афганистан, – сказал Караманлис, – но мы и против использования Олимпийских Игр в политических целях. В целях сохранения идей Олимпийского движения мы вновь предлагаем проводить Олимпийские Игры в Греции». Москва Газета «Известия», 24 января 1980 года Из статьи «Справедливое решение» Автор К. Батманов Академик Сахаров лишен звания Героя Социалистического Труда, всех правительственных наград и лауреатских званий. Мера исключительная, но справедливая. Кто такой Сахаров? Кому он служит? Сахаров стал на путь прямого предательства интересов нашей Родины, советского народа, превратился в оголтелого противника социалистического строя, перешел в лагерь воинствующих антикоммунистов, в стан ярых поборников «холодной» войны. Вот кому он стал служить, скатываясь в самое грязное болото реакции. Как западные вербовщики заарканили академика Сахарова? Несколько лет назад Сахаров, будучи человеком крайне честолюбивым и тщеславным, устав, видимо, от теоретических изысканий в области физики и почувствовав, что здесь наступил у него творческий кризис, решил попробовать добиться известности на политическом, так сказать, поприще. Начались всевозможные выступления, в которых поливались грязью советский народ, государство, наш социалистический строй, наша внутренняя и внешняя политика. На базе враждебных Советскому Союзу материалов, состряпанных Сахаровым, западные радиостанции, ведущие «психологическую» войну, выпустили в эфир не одну сотню антисоветских передач. Советские официальные органы неоднократно указывали ему на недопустимость антигражданского поведения, даже работники Прокуратуры СССР и те были вынуждены трижды предупреждать его… Помимо лишения Сахарова полученных им званий и наград, компетентные органы решили в административном порядке выселить его за пределы города Москвы. Меры справедливые, обусловленные всем поведением Сахарова. Больше нельзя мириться с диверсиями отщепенца и отступника. Такой исход является логическим завершением долгой, неприглядной и грязной истории падения человека, отрекшегося от своего народа, поставившего себя на службу иностранным хозяевам. P.S. Израиль, 2004 год Из материалов к фотовыставке «Сады Сахарова», открытой в Израиле к 15 годовщине со дня смерти Андрея Дмитриевича Сахарова 14 декабря 2004 года. Каждого въезжающего в Иерусалим встречает надпись на русском, иврите, арабском и английском – «Сады Сахарова», выбитая на мраморных плитах, укрепленных на склоне библейской Масличной горы. Не заметить ее невозможно, поскольку въезд в город по автотрассе проложен вплотную к террасам-уступам, на которых в 1990 году по предложению Натана Щаранского и тогдашнего мэра Иерусалима Тэдди Коллека был разбит миниатюрный парк в честь Андрея Сахарова. Сады Сахарова, астероид Сахарова, площади имени Сахарова, улицы, университеты, библиотеки, музеи, горные вершины, литературная, правозащитная, журналистская премии – вот далеко не полный список того, что названо его именем. В одних случаях присвоение имени Сахарова носило и носит вполне традиционный характер «увековечения памяти», в других – это особые истории. Например, площадь Сахарова в Вашингтоне, напротив советского посольства, и угол Сахарова и Боннэр в Нью-Йорке появились в знак протеста американской общественности против удержания Андрея Сахарова и Елены Боннэр в горьковской ссылке. Проспект Сахарова в Москве в планах реконструкции Москвы (еще в 1933 года) имел рабочее название «Новокировский проспект». Это был типичный советский долгострой. В 1988 году проспект достроили. Какое-то время он назывался то «улицей Маши Порываевой», то «Новокировским проспектом». В конце концов, название проспекта осталось за «Академиком Сахаровым». Пока идет полемика, быть или не быть памятнику Сахарову в Москве, в Ереване, Вашингтоне, а затем и в Санкт-Петербурге на средства частных лиц уже установили памятники Сахарову. В этом году во Франции в городе Ламберсаре, живописном пригороде Лилля, появилась Аллея Сахарова, на которой находится лицей, носящий имя другого великого физика – Жана Перрена. И все-таки цель выставки – не столько показать объекты, в названиях которых увековечено имя Сахарова, сколько подать повод для размышлений о незаурядной личности Андрея Сахарова, спустя 15 лет после его ухода. 17 Наступил праздник Пурим. Алкоголикам – раздолье, язвенникам и трезвенникам – беда. Пей вдоволь, хоть залейся водкой, коньяком, вином. Ходи враскачку, ходи на карачках, хоть по-собачьи, перебирая лапами, никакой полицейский в Израиле не остановит, в каталажку не потащит, штраф не выпишет. Пурим! В ночь со второго на третье марта 1980 года пошел валить снег. Первый снег на моей памяти в Иерусалиме, небывалая радость в самый карнавальный праздник, когда евреи всего мира отмечают с бокалом и стопкой свое чудесное спасение от всеобщего уничтожения. Было это 2400 лет назад в персидском царстве-государстве, которым правил Ахашверош – царь, не имеющий, пожалуй, семи пядей во лбу. По его глупости и благодаря проискам придворного злодея Амана еврейская община страны была обречена на смерть, но спасение пришло от мудреца Мордехая и его воспитанницы – царицы Эстер. «В Пурим, – сказано в Талмуде, – надо обязательно напиться так, чтобы не отличать проклятий Амана от благословений Мордехая». Вот люди и балдели до предписанной по религии кондиции. В особенности новые репатрианты из России. В синагогу они ходили редко, но при этом умело отличали эту заповедь от всех остальных, чтобы, невзирая на попреки жены, безукоснительно следовать ее указаниям. Мы тоже не лысые. На столе вино и водка, закуска разного калибра: от вареной картошки и селедочки, до… До того самого предела, когда изобилие еще присутствует, а кушать уже не хочется. Зимнее солнышко тускло, сквозь рыхлые облака светило за стеклянной дверью. Внизу, на игровой площадке, детишки перекидывались снежками. А мы – я, Света и наша трехлетняя дочурка Белла – накрывали на стол в ожидании гостей. Должны были подойти живущие по соседству в нашем Центре абсорбции мой брат Боря с Тамарой и сыном Натаном, рижский приятель Рафик Шалтупер. Обещала подскочить, как пройдет снегопад, и Илана Фромер. В этот момент, когда мы поглядывали на стеклянную дверь в ожидании гостей, Света подумала, что им, гостям нашим, «скользко» будет подниматься по заметенной снегом лестнице на второй этаж. И схватив веник, выскочила наружу – вслед за своим, выпяченным на полметра вперед животом. Только нагнулась, чтобы скинуть снег со ступенек, как охнула и… – Ой, Фима! Приспело! – сказала как-то растерянно. И я, доложу по всей форме, растерялся тоже. Нет, не потому, что сегодня весь Израиль выходной. (Дежурные акушеры в больницах работают – ибо женщины рожают не по расписанию.) Растерялся я по той простой причине, что снег в Иерусалиме – это, если и удовольствие, то только для тех, кто сидит дома и может себе позволить лепить Снеговика, не думая о поездке на службу. Для остальных – настоящее бедствие. Автобусы не ходят, такси не вызвать. Вот и представьте себе ситуацию: в час, когда жизнь замирает полностью, новая жизнь, в лице моего сына, имя которому уже придумано – Рон, рвется наружу. И открой ему немедленно «зеленую улицу». Что до «зеленой улицы», то с этим в полном порядке, правда, в обратном смысле этого слова: все светофоры, не мигая и не переключаясь, горели зеленым огнем. Но как до них добраться? Они на улице, а японка, моя «Субару» на приколе, в дворике, на стоянке. Снегом занесена по дверцы, с места не двигается – не берут колеса слежавшийся наст. Но? Но сила есть – ума не надо, как сказали бы в России. В России сказали бы, а в Израиле сделали! Мои гости Боря, Тамара, Рафик, поднятые по тревоге трехлетней Белочкой, набежали на призывный гудок клаксона. И дерг-подерг мою легковушку за капот и багажник. Дерг-подерг – раз! Дерг-подрг – два! Ухватились там, ухватились здесь. И – о, пуримское чудо! – будто Илья Муромец отлил им ковшик из своих богатырских сил. Произошло то, чего случиться по трезвому размышлению не могло. Мы вчетвером приподняли машину, вырвали из промерзшего снега, перенесли через тротуар на дорогу. И – продолжение чуда! – мотор врубился после первого оборота ключа. Вперед! Поехали! И рванул я по шоссе, не думая о правилах вождения. На зеленый безостановочный свет. Машина вошла в положение, и гнала, будто она уже амбуланс. Еще бы сирену включить, и жми на педаль до отказа. Но сирены в наличие нет. Ее заменяет дуэт из постанывающей Светы и моего брата Бори, уговаривающего мою жену не рожать до времени. Подействовало или нет, но Света стоически «поддавалась» его уговорам. Почти до самого конца. До приезда в больницу. Но когда мы, бросив «тачку» у входа, ввели ее в холл славного медицинского учреждения, где предстояло издать первый крик моему сыну, она сказала: – Все! Не могу больше терпеть! Началось! Что началось? Как так началось, когда нам еще требуется подняться на четвертый этаж? Смотрю, высвободилась инвалидная коляска. Женщину спустили с нее на носилки, и понесли в палату. Я бросился к коляске, подтолкнул ее под Свету, вкатил в лифт и давай жать на кнопку. Скорей! Скорей! И успел. На четвертом этаже волосатые руки акушера – роста он был выдающегося, два метра, не меньше! – подхватили Свету прямо в коридоре – и в родильное отделение. Не прошло и пяти минут, как я услышал младенческий крик. И понял: так ликующе способен кричать только мой сын Рон Гаммер. Человек родился! Первый «сабра» – коренной израильтянин – родился в нашем очень многочисленном семействе. Тогда я и решил: если мне доведется учреждать литературную премию, то назову ее… И назвал – «Премия Рона». А затем, поздравив своих родителей с появлением на свет первого внука-израильтянина, отправил, как обычно, из Кирьят-Гата – от имени моего литературного героя – письмо в журнал «22». Вот такого содержания: ПРЕМИЯ РОНА Редакция журнала «Фаршированные крылья Пегаса», где главный редактор Васька Брыкин, учредила международную литературную премию имени Рона. Этой – отныне и навсегда! – по-настоящему престижной премии смогут удостоиться только те из кандидатов на бессмертие, кто не столько думает о бессмертии, сколько работает пером и мозгами. Первое и единственное условие: кандидаты принимают участие в конкурсе на общих основаниях. Общих оснований не так уж много – всего одно: необходимо прислать в редакцию свое произведение, не важно – в стихах или прозе. Важно, чтобы оно соответствовало уровню дарования автора. На конкурс принимаются как изданные, так и не изданные произведения. Первые выигрывают! Вторые не проигрывают! А третьих в наличие нет! Итак, седлайте Пегаса, и вперед на Парнас. Славой поделимся – не жадный! Ассоциация восьмая Из истории русскоязычной литературы Израиля Вскоре после издания «Круговерти комаров над стоячим болотом» – книги о Ваське Брыкине, «верном человеке и живом романе», русском по паспорту в России и еврее по Галахе в Израиле, я получил напечатанное на официальном бланке стихотворное послание главного редактора журнала «22» Рафаила Нудельмана, стилизованное под штиль моего литературного героя. Публикуется впервые – библиографическая редкость! ДРУГ ВАСЯ! Получивши опус твой, Спешу поздравить, дорогой! Выпустить такую книгу – Не властям в кармане фигу Показать, как все мы «там» Норовили «тем» властям. Полагаю, что пророк Все же прав был, что изрек. Хоть и вычеркнул ты, Вася, Я с Игнатием согласен: Быть тебе лауреатом, Знаменитым и богатым, И тебя прославит хором Весь писательский наш форум. (Даже те, кто по злобе Позавидует тебе. Есть еще такие, Вася, В эмигрантской нашей массе). И врагам твоим назло Потечет к тебе в Гило Полноводною рекой Чек на опус новый твой. Шаг свершил ты эпохальный, Хоть кому-то и нахальным Показаться может он. – Как? – вскричит он, уязвлен. Ты на эти злопыханья, Вась, не обращай вниманья: Хоть и нету чувства ниже – Зависть, Вася, миром движет! Так что, может, и завистник Что-нибудь в отместку тиснет, А ему в ответ другой Клеветон напишет свой – И начнется литпроцесс: «Кто кого сильней уест!» Я ж, от зависти свободен, Говорю при всем народе: Вася Брыкин – это гений, Выше всех определений! Как Эйнштейн во время оно, Ниспроверг он все каноны, Создал новый тип романа, И за то ему – осанна! Вот он, грянул, наш Мессия – Брыкин-Гаммер из России! Вася, остаюсь в надежде, Что напишешь мне, как прежде, Не взирая на роман. Остаюся, Нудельман. Добившись полного признания, «верный человек и живой роман» Васька Брыкин тут же откликнулся литературной премией Рона, названной в честь моего сына, которой на равных были удостоены личный его оппонент Рафаил Нудельман и личный его автор Ефим Гаммер, то бишь я. В денежном эквиваленте премия составляла всего пятьдесят долларов. Вся эта сумма и была переслана по почте Рафаилу Нудельману. Больше Васька, даже после сдачи бутылок в ларек, не смог раздобыть: «оле-хадаш» – новый репатриант. Одно удовольствие, что и пятьдесят долларов – тоже деньги, в особенности, если вручены с Почетным Дипломом лауреата. В сопровождении Васькиных стихов на случай: Раз осанна, так осанна! Петь и я умею то ж. Рафаилу Нудельману отдаю последний грош, ибо он своей осанной очень в сердце Васьки вхож. По простецки, рад я, Рафа, что добился ныне права быть отмеченным тобой. Руку жму, как прежде, правой, и готов, как прежде, славой поделиться, я – такой! И редакторское кресло, если станет мне в нем тесно, мог бы, Рафа, уступить. Но ведь ты, заметь-ка честно, на мое не сел бы место. Так что... Так тому и быть – на Парнас тропой болезной будем вместе восходить. Ты условие исполнил. Стих прислал. При свете молний я его читал. Уверен, ты достоин всяких премий. Но учти, во время оно, лучше нет, чем... точно... Рона! МЕЖДУНАРОДНАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ РОНА лауреаты (по алфавиту) Е. ГАММЕР Р. НУДЕЛЬМАН 3 марта 1983 года Эта премия была вручена Рафаилу Нудельману точно в указанный срок. В день рождения – трехлетие – моего сына Рона, первого коренного израильтянина – «сабры» в нашей семье, который появился на свет в заснеженном по-российски Иерусалиме 3 марта 1980 года. 18 Предложение Рафаила Нудельмана о том, чтобы я написал ему по старому адресу, было сохранено в архиве моего литературного героя. Но когда я приступил к возрождению опального писателя Васьки Брыкина, выяснилось: в уважаемой редакции все ответственные товарищи переругались и разбежались по разные стороны русскоязычной литературы Израиля. Рафаил Нудельман по одну, супруги Воронель по другую. А Васька Брыкин, пройдя сквозь прижизненную реинкарнацию, остался в гордом одиночестве посреди необъятного моря международной русской литературы, усеянной неисчислимыми островами, у многих из которых и имени собственного нет. И идет себе – идет меж этих островов, как непотопляемый корабль. Идет проложенным по штурманской прокладке курсом – туда-туда, к далеким берегам, откуда призывно подмигивает ему звезда. Какая? Васька шутит: звезда экрана, хотя ее можно назвать и путеводной звездой Христофора Колумба, выведшей когда-то его флотилию к Новому Свету. Впрочем, не в названии суть. Главное – светит и дорогу указывает. Ему в книгу, раз он живой роман. А затем? Должно быть, за горизонт, в засекреченную «Шаражку», где под присмотром Мельпомены осуществляет постановки в местном театре художественной самодетельности. А мне? Мне на радио, в студию звукозаписи, и на армейские сборы, чтобы не забыл запах пороха. "Наша улица” №256 (3) март 2021

kuvaldin-yuriy@mail.ru	Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008 Охраняется законом РФ об авторском праве
адрес в интернете (официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/