Вениамин Элькин “Закат Европы” стихотворения
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва
Вениамин Элькин
ЗАКАТ ЕВРОПЫ
стихотворения
Элькин Вениамин Абрамович родился 3 декабря 1931 года в Москве. Срочная служба в ВМС СССР, Балтфлот (1951-1954), окончил Московский городской вечерний редакционно-издательский техникум и Московский полиграфический институт по специальности журналистика (редактирование массовой литературы) 1960-1966гг. Работа: рабочий на Полиграфической фабрике; внештатный корреспондент многотиражки ЗИЛа; внештатный корреспондент газеты Моск. комсомолец ( 1963); Государств. издательство художественной литературы: корректор (1964), редактор (1963), ст. редактор (1964 - 1991); журнал "Согласие"- внешт. ред., кор-ор ; одновременно внешт. корр-ор, редактор в разных моск. изд-вах. (1992-1994); с мая 1994 по июнь 2002 штатный корректор, автор ряда публикаций в "Общей газете". Общий трудовой стаж около 44 лет. Публиковался: поэтические переводы-в издательствах "Худож. литература", "Советский писатель"," Современник", журналах "Огонёк", "Неман", "Киргизия", еженедельнике "Литературная Россия". Переводы художественной прозы - издательства "Художественная литература", "Советский писатель", журнал "Урал". Рецензии: газета "Книжное обозрение", журналы: "Знамя", "Слово", "Север". Автор диафильмов "Карл Маркс", "Узники Петропавловской крепости" и ещё нескольких, по заказу Всесоюзной студии диафильмов. С 1972 г. по сию пору - член Союза журналистов Москвы.
.
Юрий Александрович (Кувалдин, - ред.), вдохновлённый Вашей похвалой, продолжаю гнуть своё.
Хочется, однако, начать не со стихов, а с воспоминаний в связи с очерком Льва
Александровича Аннинского об Иосифе Бродском. С Аннинским познакомился
на почве редактирования его вступительной статьи к, если не ошибаюсь, книге
Иона Друце. К чему-то там начальство придралось, а я, предложив ему, то есть начальству, угол зрения несколько иной, автора отстоял. Аннинскому я об этом рассказал,
и он заявил, что будет спорить. Узнав, что спорить уже не нужно, Л.Аа., встречая меня,
стал со мной здороваться. В другой раз он появился на пороге комнаты, где я обретался,
восклицая: "Литературу для чёрного рынка издаёте?!" Имелся в виду Василь Быков, редактором которого я был дважды и с которым была взаимная дружеская расположенность, которая, в свою очередь, в момент утверждения меня на бюро в Союз журналистов вызвала протест, по идеологическим причинам, со стороны главного из общества ДОСААФ. Бюро в полном составе меня утвердило. С Бродским произошёл казус, о чём повествуется в стихотворении "Меня перепутали с Бродским".
Читаю Бродского...
Я не был с ним знаком,
Пока не встретились - в издательстве, у лифта,
Не с ним самим, а с ним в лице её,
Кто, если помните, перелопатил Свифта.
"Иосиф, неужели вы вернулись?" -
Бесхитростно был задан мне вопрос.
Я лишь плечом пожал недоумённо:
"Не знаю, дескать, сам, зачем вернулся".
Она, смущаясь, искоса смотрела,
Понять пытаясь, кто ей подвернулся.
Коллеги просветили: "Ты как Бродский,
Но в профиль и, конечно, не в стихах..."
Ну в этом убеждать меня не надо,
Но даже только в профиль - это "ах!".
***
С годами мы старше становимся как-то.
И это так грустно, что, право, бестактно
В нос тыкать наличием этого факта.
Но если когда-нибудь станет иначе,
Мы встретим известие радостным плачем.
Но тут возникает опять-таки сложность -
Одно отличить от другого возможность...
Да, грустно, конечно, но радостным плачем
Зачем же встречать, если станет иначе?
***
Вот из-за угла машина, но не мимо - тормозит.
Кто-то из неё выходит и - к подъезду, и звонит.
Любопытно, кто же это? Что же это за визит?
Постучался - дверь открыта, на пороге встал, молчит.
"Вы откуда?" - "Я оттуда, где сегодня снег и снег". -
"Вы никак из Заполярья?" - "Нет, - ответил человек. -
Из Москвы. А там такое: всё метёт, метёт, метёт.
Словно след свой заметает год Двадцатый, тяжкий год". -
"Что же мы стоим - присядьте". Пододвинул ему стул.
Грузно сел и, не успел я с холода налить - уснул.
Так, слегка всхрапнув сначала, тут же провалился в сон,
И, проспав без перерыва ночь, к утру проснулся он.
А проснувшись, потянулся, хрустнул пальцами и встал,
И ушёл не попрощавшись. Кто он, что он - не сказал.
Ни следов своих, ни духа не оставил в доме том.
Лишь в ушах моих остался слов невнятных странный тон.
Не затем ли навестил нас этот человек-фантом,
Чтоб напомнить, не забыл ли день рожденья этот дом -
Не конкретных квартирантов - день, когда зажёг фонарь,
Чтоб смог в колокол ударить самый первый пономарь,
Чтобы колоколом этим взрослым возвестить и детям:
Пал их самый злейший враг - покрывавший Землю мрак.
***
Что-то сместилось в кружении нашей планеты -
По воскресеньям шкафы покидают скелеты
И заполняют центральные улицы города -
Дескать, свобода нужна, а у нас её нету.
Требуем, чтобы живые покинули эту планету!
В недоумение впали живые: "Что же случилось?
Снова, как было не раз, смерть на нас ополчилась?
Стала внушать нашим детям безбашенным:
"Жить вам придётся уже не по-вашему.
Будет скелет теперь властвовать над городами,
Взмоет теперь над Землёй наше чёрное знамя -
знамя скелетов.
Мы властвовать будем над вами!
И призадумались крепко живые - не может быть этого:
Торжествовать над планетою нашей скелетам.
Угол зрения
Сижу ли, лежу ли. читаю, пишу ли, стою ли, иду,
Мне видится то, что случилось в тот день в Гефсиманском саду...
Ах да, Иисус добровольно собою решил искупить
Грехи, что невольно и вольно евреи успели нажить...
Апостолы, где вы? Беспечно они разговоры плетут,
А свора солдат древнеримских? Они затаились и ждут.
И вот уж слюна от волненья Иуде заполнила рот -
Иуда, целуя Иисуса, навеки себя проклянёт.
Как выпукло видится это и каждый из них во плоти,
И всё это вместе легенда на нашем всеобщем пути...
Всем тем, кто тогда его предал, Суд Страшный покажется раем,
Когда, развиваясь, История поставит их жизни над краем.
И тут они скопом: "Исусе, прости - заблудившийся я...".
А он им: "И вы извиняйте, но я - лишь икона моя..."
Да ладно, Иисус, не юродствуй - ты есть, я с тобою в ладу,
Но я-то, скажи не лукавя, кем был в Гефсиманском саду?
Ещё раз о Европе, о любви...
Закат Европы Шпенглер описал.
Мы кофе пьём в Европе на закате.
Европу Шпенглер лучше нас, конечно, знал,
Но я не о Европе - я о Кате.
Её зовут не Катя - это рифма,
Неважно, как зовут, но важно то,
Что мы сегодня вместе, что не кто-то,
А я сегодня ей подам пальто,
Что мне спасибо скажет, улыбнётся, -
Её улыбка, мельком, это власть, -
Что, если и споткнётся на пороге,
Моя рука поможет не упасть.
Подам пальто, и мы пойдём вдоль речки,
Неважно, как её именовать,
Но важно то, что вечер этот вечен
И что прогулку эту не прервать.
А что же кофе, Шпенглер и Европа,
И Шпенглером предписанный закат?
Вы угадали всё это вступление
К тому, что даже чёрт сегодня нам не брат.
Фрагмент из жизни
Сто грамм и огурец солёный как примешь - станет веселей.
"А ты, матросик, хоть бы печень свою, одна ведь, пожалей", -
Скользнула взглядом незнакомка по форме новенькой моей.
А я, с таким же новобранцем в такой форме, как и я,
С усмешкой вслед ей посмотрели, героев корча из себя.
И я, и он, мы в Ленинграде, среди пришедших в парк людей,
Девчонок, выпив, задирали, бахвалясь выправкой своей.
Но было в этом и другое - мы не были уже детьми
И снова жили в ожидании как бы обещанной войны.
И среди зелени цветущей мы, в бескозырках щеголяя,
Не сомневались ни в победе, ни в том, что вывезет кривая.
Но, слава богу, Вождь наш помёр, войны угроза миновала,
И жизнь дальнейшая казаться в огне сражений перестала.
Таков фрагмент житейской пьесы, в которой жить нам предстояло.
И у меня лишь к сердцу просьба: чтоб кровь качать не уставало.
***
Век Двадцать первый, Двадцать первый год,
Начало года, первых три недели...
Ступая мягко, начинает ход
Пока едва известный Новый год.
Сменился в Штатах президент,
У нас в горах сошла лавина.
Ещё темно, не рассвело -
Кто знает, где какая мина?
Скользит нога - ведь под ногою лёд,
Но кто-то же по улице идёт,
Идёт один, и то уже немало.
Он для меня пример, и я встаю,
Я понимаю - вновь свершилось чудо:
В ночь уходя, ушёл в небытие,
Но утром - жив, и всё это откуда?
Ответа нет - вопрос неразрешим.
Ну ладно - я настаивать не стану.
Какое всё же это счастье - быть:
С восходом просыпаться утром рано...
Вообще, не пью, но стоит выпить за:
Проснёшься - наливаться сразу силой
И жить, и жить - не просто жить, а так,
Чтоб жизнь казалась женщиною милой.
Ко дню убийства Пушкина
Дантес, убивший Пушкина, здесь - на моём столе.
Он нужен для Истории, но он отвратен мне.
В альбом к рожденью Пушкина наклею - пусть лежит,
Пусть тот, кому он дорог, узнав о том, дрожит,
Поскольку он в альбоме наклеен у меня,
Чтоб каждый день "Будь проклят!" ему сказал бы я.
Дела, давно минувшие, давно минувших дней,
Но ставшие бесмертными для памяти моей.
***
Невнятный пейзаж из седой паутины
Соткал мне сегодня паук,
И в женских глазах, пробегающих мимо,
Такой же мне видится звук.
А непогодь в окна и ночью, и днём,
И сад не узнать - в нём пора онеменья,
И только забытое яблоко в нём,
Как пламя свечи в отдалённом селеньи.
Оно-то поведает людям о том,
Как соком медовым его наполняла
Весна молодая, как осень потом
Его на промокшую землю роняла.
Но было везенье - на Яблочный спас
Остаться невидимым глазу людскому,
На землю не пасть, превратиться в свечу,
Несущую свет одинокому дому.
На смерть моряка
В трав безмятежность стержень вбит железный,
От волн морских в трёх метрах отстоит.
А по соседству с ним тюльпан цветущий,
Поднявший было голову, поник,
А к стержню прикреплен гвоздём железным
Железный лист с погибших кораблей,
На том листе из той же плоти якорь,
Висит уже, должно быть, много дней.
А в глубине, под стержнем тем железным
Лежит матрос, погибший на войне,
Вернее, прах его двадцатилетний,
За то, чтобы жилось его стране.
***
Памяти Алеся /Александра Михайловича/ Адамовича
Адамович из тех, что судьбою
Вручены как бессрочный билет -
До сих пор безотлучен со мною
Так давно, что не счесть, сколько лет.
До сих пор коже рук моих памятна
Теплота его дружеских рук,
Отдаётся в ушах моих камерно
Слов, на ветер не брошенных, звук.
Не успел мне "Блокадную книгу",
Что задумал он первый, вручить.
Освистало начальство Алеся -
Отказался друзей осудить*.
Приобняв, наставлял меня пламенно:
В Минске буду, его навестить.
_______________
*В период преподавания в Москве, в МГУ,
отказался подписать "бумагу", клеймящую
Синявского и Даниэля.
***
Памяти Василя Владимировича Быкова
"Василь Быков, как никто другой в нашей
современной литературе написал
о трагическом уделе и выборе человека
в тяжёлых обстоятельствах 30-х - 40 годов".
Игорь Дедков
В числе миллионов, кому мы обязаны
Победой, и с ней своей жизнью повязаны,
Зенитчик и ставший писателем Быков,
Вошедший в Историю нашу на стыке
Неправды и правды об этой войне,
И счастье работать с ним выпало мне.
О великой войне, чувстве долга и совести
Повествуют писателя Быкова повести.
Его подвижнический труд
Ни ложь, ни смерть не перетрут.
И далее:
***
Тарелка выскользнет из рук -
Раздастся характерный звук,
Осколки дружно полетят,
Вспорхнув, как стайка воробьят,
Напомнив от рояля звук,
Когда его коснешься вдруг,
И вздрогнут клавиши, а кот
Сторожко спину изогнёт -
Ему покажется, что пёс
Готов ему вцепиться в нос,
Но пёс, лишь гавкнув пару раз,
Решил поспать хотя бы час.
А я, осколки подобрав,
Подумал, как я был неправ,
Нарушив в доме тишину.
Подумав, отошёл ко сну.
И снится мне, как будто я
Раздвоен - я и жизнь моя,
Отдельно от меня идёт,
Минуя каждый поворот,
А вслед как ветер, всё быстрей,
Жизнь, в прошлом бывшая моей.
***
Женщинам, которые согласны,
и мужьям, которые поймут.
Я о женщине, но аккуратно,
Чтобы понятым быть не превратно.
Изменчив характер её -
Она то мудра, то коварна,
То мрак она, то лучезарна,
То знает она, чего хочет,
То хочет, не зная чего.
Бывает тонка и шикарна,
А то как торговка базарная.
Она то чудесная месса,
То словно зверюга из леса.
То вся, без изъяна, - лапуля,
А то хладнокровна, как пуля.
Она то прелестная панна,
То зычна, как звуки органа.
Она и реальность, и грёза,
И сложная метаморфоза.
Она то Христос, то Иуда -
Попробуй достань из-под спуда...
Но если ты путник в пустыне,
Она и поймёт, и обнимет.
***
Немые дети... Страшно без обмана.
В вагон метро, неся с собою птиц,
Вошли, и разговор, и ругань спьяну
Оборвались при виде бледных лиц.
Морзянка жестов, смех до жути тих...
Но чья вина? И это ли не странно:
Ни разу я не видел, чтобы мама
Стояла рядом с кем-нибудь из них?
К нижеследующему - комментарий. Наверно, он и не
нужен, но просто так, в порядке дополнения.
И отец мой и братья его, которым посвящён этот стих,
родом из Белоруссии, из городка Пропойск, ныне Славгород, -
по причине жестоких боёв по его освобождению в последней войне.
После Октября все разбежались в поисках лучшей доли кто куда -
мой папа ринулся в Москву, где я и родился. В 1938 году я вместе
с мамой отправился в Пропойск на летние каникулы. Дядю Симона
арестовали на моих глазах - по доносу. Он канул. Реабилитирован в 1955-м.
Я внёс его в списки "Мемориала".
***
У отца моего было четверо братьев.
Я решил у себя наконец-то собрать их,
Как дружину свою, у себя на постой,
Очень разных судьбою, но крови одной.
Дядя Симон - артельщик: шпагаты, канаты -
Был шпионом из Польши объявлен в 30-х
И расстрелян, а значит, стал "лагерной пылью",
Тёмной ночью зарытою в братской могиле.
Леопольд, дядя Липа, на фронте погиб,
В поле под Могилёвом после боя зарыт.
Деревянной звезды удостоился он
И ружейного залпа полевх похорон.
Дядя Миля удачливей был - в Ленинграде
Военврач, диагност, всю Блокаду в Блокаде.
Был знакомым с Берггольц и с людьми её круга,
Маршал Новиков был с давних дней его другом.
Дядя Миля был в корпусе главным врачом,
Спасшим многие жизни природным чутьём.
Про четвёртого брата, Исаака,
Знаю только, что шёл он в атаку
Против немцев, в 15-м году*,
И при этом был старшим в роду.
___________
*В 1915 году, на Первой мировой войне,
мой отец и его братья, Симон и Исаак, были солдатами
в дивизии генерала Брусилова и участвовали
в Брусиловском прорыве.
***
По Угличу, где Дмитрия-царевича убили
Экскурсию от нашего издательства водили.
Была погода славная, её приятный тон
Усугублялся церковкой, её построил Тон.
И служба зазывала нас, и купол золотой -
Совсем не пахло в Угличе старинною бедой.
Мы шли, вдыхая запахи, пахнувшие весной,
Ничто не пахло казусом - я был его виной:
Навстречу нам компания - из местных дуралей,
Остановясь как вскопанный, вскричал: "Ребя, еврей!"
"Пацан, ты, видно, маугли, - сказал китаевед, -
Христа евреем бывшего, не изучил завет?
И очень дальний предок твой, такой же вот дебил,
Не он ли и царевича Димитрия убил?"
Замучена невежеством, компания ребят
Исчезла в недрах Углича, ответствуя лишь:"Гад!"
А мы, не огорчённые реакцией такой,
Сказав спасибо Угличу, отправились домой.
***
Торговец книгами раскрыл передо мною книгу,
И это стало для меня запомнившимся мигом -
В ней мудрости народной был сплав нескольких металлов,
И сразу для меня одна других милее стала:
"Если бы старость могла...
Если бы молодость знала..."
***
Я упал на эскалаторе. Эскалатор был в Германии.
Рёбер стук моих напомнил грохот кастаньет в Испании.
Раны были не войною, а случайностью нанесены,
Нет, не пулею шальною и не чьей-то там агрессией.
Просто ножку мне подставили вверх по лестнице бегущей
Ножки девушки и взгляд её, голос, что-то мне орущий
По-немецки, я не понял, но, упав на чемодан, дал понять,
Что, и сражённый, побеждённым я не стал.
Окружили меня немцы, вот и стал я "окруженцем",
А причиной стали ножки чьей-то девушки бегущей
Взгляд её не очень строгий, голос, что-то мне орущий.
Я немецкого не знаю, но, услышав слово "немец",
Не о Гёте вспоминаю, не о Хайне, то есть Гейне,
А о тех, с мечом явившихся с романтического Рейна.
Случай из времён "Большого террора"
Штрих мизерный из детства, как микрошрам на теле.
Ильинка, моя улица, была на самом деле правительственной трассой -
По ней со Старой площади вождей летала стая,
Не глядя на прохожих, в машинах восседая.
А я, изображая собою ветер в поле,
Летал с порфелем стареньким, когда учился в школе.
На выходе из улицы, со стороны бульвара,
По обе её стороны всегда топталась пара -
Зимою в белых валенках, в пальтишках тёплых, синих.
И мне ещё запомнился, и помню до сих пор,
Окурок, ими брошенный, из пачки "Беломор".
Летел я, как обычно, по левой стороне,
А человек с Лубянки вдруг улыбнулся мне,
Совсем по-человечески, и я, опешив, бег
Замедлил свой - портфелишка упал из рук на снег,
А человек с Лубянки нагнулся и подал,
И тут уж я от этого чуть было не упал..
А он посторонился, и я продолжил бег,
И всё уроки думал, что он за человек?
Забавная история, казалась пустяком,
Но всё же я родителей оповестил о том.
Отец спокойно выслушал и, помолчав, спросил:
"И ты его за это не поблагодарил?"
А мама промолчала и встала у окна,
И по спине я понял, что плакала она.
Юрий Александрович, на ваше, разумеется, усмотрение: отклик мой на происходящее не для красного словца -
всё это меня возмущает, но нет ли перебора в смысле темы?
Не обидит ли Европу эпиграф, а Германию - реплика насчёт врачей? Если Европа занервничает, эпиграф, несмотря на
самолюбие сочинителя, аннулируйте. И вообще... Что касается меня, российского подданного, выражаться продолжаю.
***
...Бродит, бродит по Европе признак сволочизма...
Фрагмент частушки
Казалось бы, стал призраком нелегкий прошлый год,
и вроде выздоравливать стараться стал народ,
но нет - глядишь, Нелёгкая опять к нам принесла
начиненного пафосом нас расчленить "посла".
А говорят, в Германии хорошие врачи,
хорошие настолько, что лучших не ищи...
Куда там! Недолеченным прислали пациента,
уместного лишь разве что в Чистилище клиента.
Допустим, мы подлечим - ещё большой вопрос:
в раю, куда им хочется, наметиться ли спрос
на них, в недавнем прошлом не думавших скрывать,
что профи их является пожары раздувать,
в костёр своих желаний горючее сливать...
Не терпится клевещущим на Родину свою
услышать, как осанну им безмозглые поют.
Вообще, в загробном мире фильтрует поступающих,
наверно, кто-то очень всё многопонимающий?
Он должен разбираться, кто в прошлом был злодей,
а кто лишь по наивности стал жертвою сетей,
поставленных злодеями на пагубу людей,
кто просто оступился, а кто считал сознательно,
что и последней сволочью быть нужно обязательно.
Идут дебаты яркие и яркие не очень
о том, кто всё же в будущем и что сказать нам хочет.
Вопрос, хотя и задан - ответа нет как нет.
Молчание, быть может, оно и есть ответ.
***
Есть такой народ - не верит. Никому и нипочём...
Ну не верь - имеешь право, но отталкивать плечом
от того, во что я верю? Мне-то верить не мешай.
Сам не верит, мне мешает, липнет к телу, как лишай.
Как же быть? Как в анекдоте :"приласкаю кирпичём"?
Но сильна политкорректность - не ударю, нипочём!
Нелегко политкорректность постоянно сохранять,
с "иностранным" государством - в "полюби меня" играть.
Но срывается порою с языка: "т-такую м-мать..."
Терпим, да, но сколько можно:
есть всегда всему предел.
Это то, о чём сегодня я и вам сказать хотел.
***
Разбудил менвя звонок,
я ещё поспать бы смог,
но приходится вставать,
всё сначала начинать:
день как с чистого листа
свет свой снова распластал.
За окном ещё зима -
солнце, снег и кутерьма,
небо синее, полёт
совершает самолёт.
Голова ещё дурная,
приходи в себя скорей,
ручку в руку, на бумагу
пусть не вечное, но сей.
Помни - ты крестьянин с торбой,
в торбе этой семена,
ты руки движеньем сеешь
то, что ждёт твоя страна -
хлеба жёны ждут и дети.
Ты за них, увы, в ответе.
Ты умелою рукой сохраняешь их покой.
Всё созрело - не зевай,
в закрома свои ссыпай.
Разразятся катастрофы - для себя приберегай,
не ведись на тех, кто прозой, не стихами,
просят:"Дай!"
Сказка? Да, но в ней намёк,
я понять его не смог.
Или Алоиз Альцгеймер
просится уже ко мне,
не поняв, что я, быть может, нужен и своей стране.
Если вы меня умнее, помогите мне понять,
что же я хотел всем этим и зачем, кому сказать.
"Говорить ещё ты смеешь,
о чём понятья не имеешь", -
сказала мне моя жена
и, как всегда, права была.
***
Женщина - это очаг.
Женщина - это спасение.
Женщина - грусть и печаль.
Женщина - землетрясение.
Жещина - горы и лес.
Женщина - лава вулкана.
Женщина - ангел и бес, и пораженье, и слава.
Не станет Её, и исчезнет тщеславие, гонор мужской.
Не станет Её - птеродактиль вспорхнёт над пустынной Землёй.
Растают все стимулы к жизни,
И лопнувшей, дряхлой струны
Аккорд, угасая, повиснет над тенью вражды и любви.
Женщине
Художник черт твоих подобье извлёк из мраморного плена -
Так захотелось нам увидеть в ваяньях скульптора, Елена.
И стала так желанна вера в то, что надежда не пуста
На то, что мир от потрясений спасёт такая красота.
Постой, красавица, постой,
Не исчезай из поля зрения,
Поднаберись чуть-чуть терпения,
Пока мы Здесь ещё - с тобой.
***
Тем, кто над нами вниз ногами
Жизнь начинается с прыжков над головой.
Благодарим за это пробужденье -
Проснёшься и почувствуешь - живой!
Перевернёшься набок - нет сомненья!
А в это время радугой объят
Небесный свод нашею Москвою
И слышен топот множества ребят,
Бегущих в школу влажной мостовою.
Им мало тротуаров, и они
С доступным сердцу перенапряженьем
Спешат прожить свои и наши дни,
Не оставляя времени сомненьям.
***
Велеречивость непривычна
Тем, кто скорее молчалив.
Их слог не вал девятый в море,
А повседневных волн прилив.
***
Не болезнь, проскользнувшая мимо,
Не задевший нас метеорит,
Не снаряд, содержащий иприт, -
Интонация речи причина.
Всему родному, близкому
Когда в небытие уходит
То, что хранило жизнь твою,
И ты уходишь, повторяя
Чуть слышно: "Баюшки-баю..."
Так уходила моя мама,
И этим "баюшки-баю"
Меня хотела успокоить:
"Живи, сыночек, не горюй".
Я, через многое прошедший,
Успевший что-то и понять,
Узнал, как это скорбно, страшно
Родное в Лету провожать...
***
Сухое пламя не подвластно буре,
Оно вздымает к небу языки,
Оно всегда, везде неугасимо,
Оно не порождает пустяки.
Сухое пламя - значит, настоящее,
А настоящее не может быть иным.
Оно и обожжёт, но и согреет.
Сухому пламени не родствен тленья дым.
***
С историческим уклоном,
с размышленьем обо всём,
в том числе о самом главном -
чем живём, о том поём...
Что-то южное приснилось -
море, солнце, пляж песчаный,
девушка с лицом знакомым,
с именем старинным Анна...
Впрочем, я такой не помню -
помню Соню-первоклашку:
за одной сидели партой,
пользуясь простой бумажкой,
ибо не было тетрадей.
Мы уже в тетрадь вписали:
"Счастье в детстве принесли нам
Вы, родной товарищ Сталин".
Годы шли... И сообщили, всенародно,
что напрасно мы родным его считали -
не родной он, а ужасный.
Кто же это сообщил нам?
Да со-ратники его: да, вот так
о нём сказало всё его Политбюро...
Как же вы - "великий, кормчий",
облажаться так могли?!
Вот недаром говорится: тухнет рыба с головы.
Что же ваша дочь Светлана,
что Василий, Яков? Что?
Унесло их ураганом,
превратившим их в ничто...
А они ведь жили, были,
и совсем не просто так.
Что же в прах их превратило -
папа, Время или маг,
называемый Судьбою?..
Прост, казалось бы, ответ.
Да, на деле вроде просто,
а на самом деле - нет.
***
Вот лист бумаги.
Вот перо - нет, не гусиное, а ручка.
Они разнятся, но из них
одно выходит - закорючка,
ну, то есть буква.
И она быть может всякой,
но не каждой
ей суждено нам угодить,
а только буквой, что собою
несёт желание любить.
Ту, что несёт глухую злобу,
провозглашает ложь, вражду, -
сжечь, по ветру развеяв пепел, -
у всех, чтоб знали, на виду.
"Наша улица” №257 (4) апрель 2021
Охраняется законом РФ об авторском праве