Юрий Кувалдин "Бок о бок" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

БОК О БОК

рассказ

 
Из снега высунулись ушки, большие, острые, затем явился миру и сам обладатель сих устройств - совершенно очаровательный, побольше кошки, пёс черного цвета, ушки тоже, конечно, были черными, на коротких лапках, и тут же раздался голос девочки, призывающий пёсика домой, но тот не реагировал, зато вмешался я с той мыслью, что никогда и никуда не надо торопиться, и тогда всё в жизни получится, девочка остановилась, посмотрела на меня как на учителя и сказала, что ей нужно делать уроки, мама будет ругаться, на что я соответственно опыту писателя отреагировал, мол, вот уроки и есть другая жизнь, в которой спешить никуда не следует, это как бы вторая реальность, состоящая из азбуки, посредством которой написаны все книги мира, девочка совершенно серьёзно произнесла, что абсолютно согласна со мною, что она любит читать, что мир книг гораздо интереснее обычной реальной жизни, а пёс в это время с разгону влетел в сугроб и исчез, чтобы показать свои ушки с другой стороны, я же восхитился в лице девочки подрастающим поколением.
Не убежать от собственного сердца из-за мысли о творческом усердии, которое каждому человеку, посвятившему себя высокому искусству, даже можно усилить - классическому искусству, и ещё сильнее - академическому искусству, доставит удовольствие в истинности смысла жизни, позволяющего занять место среди титанов искусства, высшим из которого является литература со времён создания Библии, и в этом столь же полна жизни каждая фраза, написанная тобою, к которой может приспособиться как к невозможному каждый начинающий писатель, способный преодолеть самые сложные испытания судьбы, и до конца поверить в себя, как способно солнце каждый божий день тьму превращать в свет, исполнение же задуманного всецело в твоих руках, если ты привык ежедневно исписывать чистые страницы, прекрасно понимая, что, усердствуя, ты облагораживаешь живущих своим сердцем.
Свободный взгляд, привычный жест, рецепт искусства неизвестен тому, кто не бродил окрест тех мест, которых мастера касались кистью, чтоб найти свой личный стиль, быть отличимым от собратьев, всю жизни идти путем своим, всю жизнь от смерти до зачатья.
Если точка зрения есть основа твоего мировоззрения, то переноси эту точку в каждую строчку, как Достоевский, поначалу его ругали, к примеру, за «Двойника», и тебя будут ругать, потом привыкнут, почувствуют вкус к твоим текстам, исходящим из твоего сердца с твоей точки зрения, таланту нужно помочь пониманием, а не нравоучением, и с течением времени ты окажешься в плену его откровений, говорил об этом, крайне удивлен, казалось бы, мелочь, можно и расстаться, продолжив самостоятельно в жизни бултыхаться, но исполнилась, собственную судьбу выписывать и год, и три, и десять, пусть кто-то абсолютно ничего не понял, но интересно, ведь он давно известен, над ним потешались вначале, но они уехали по ленте эскалатора жизни в миры иные, а он восхитительным образом стоит на своей точке зрения.
Обычное состояние нашей жизни так себе, погода так себе, настроение так себе, спектакль прошёл так себе, этот поэт так себе, и тот поэт так себе, этот писатель так себе, и тот писатель так себе, весь в себе и обращён сам в себя, даже когда выходит из себя, то становится вне себя, потому что ничего не понимает из пишущего в себе, пытается себя приподнять на волну писателя в себе, но ничего сразу не получается, потому что в себе не прошел тот путь, который прошёл писатель весь в себе, от этого и получается так себе, ибо каждый индивид сидит в себе, а всё остальное ему представляется так себе, вроде бы нужно своё впечатление хранить в себе, но для чего он научился говорить, чтобы не высказать своё мнение, приравненное к идиоме «так себе».
Далёкое становится близким случайно, стоит лишь о нём узнать и к нему привыкнуть, по моей мысли, однако, всё выглядит двояко, привычное может так надоесть, что смотреть на него сил несть, особую роль в этом же плане играет расстояние, чем дальше от предмета восклицаний, тем больше возникает желание провести очную беседу, в той же мере исполнено в глубинных нюансах отделение тела автора от текста романа, возникают лишь некоторые сожаления о том, что сам персонально испытывал те же мгновения родственного раболепия при куче свидетелей, которых, к счастью, в анналах истории не отметили, ибо недосягаемая субстанция окружена вот уже двести лет как тому смертными сплетнями бестолковых современников, да и они сами не устремлялись в строчки книги, ведь живущих современников так близко к себе подпускать нельзя, хотя каждый из них об этом правиле ничего не знает.
Высокий, выше головы сугроб расплакался под лучами февральского открытого солнца, да и моя щека согрелась под ласковым его излучением, пренебрегая течением времени, молоточком стучит по темени имя художника вдохновением, безо всяких там побочных веяний, в простые московские будни, а не в праздничные воскресения, сплошные февральские откровения, слёзы смирения с северным местоположением, лёд и пламень в одном стакане, соткано наслаждение из беспричинного песнопения, слезы недоумения льются по-весеннему, обожаемый с детства снег вырастает горами для наслаждения пробуждением спящего времени, тем не менее, превращающегося в растение с чудесным цветением.
Новое пробивается с трудом, преодолевая старое, привычное, медленное движение к обновлению, хотя подспудно каждый человек старается соответствовать новому, но тем не менее постоянно возвращается к старому, особенно в старости, причём в такое далёкое прошлое, когда он под столом играет на маленькой гармошке, курит понарошку, чем раздражает бабушку, которая полностью находится в прошлом с котиками и собачками, на дачных тропинках спотыкается о каждый камушек, роняя из рук куколок и пупсиков, так хорошо бабушке в трехлетнем возрасте, когда хочется кошку взять на ручки, чтобы собачка не достала, и чтобы не ругался её дедушка, беседующий у калитки с соседушкой, которая вспоминает своё детство, когда десятерым детям в избе было не тесно, а за ними наблюдал с печи дедушка того дедушки, который подшивал валенки на солнышке, окруженный детьми с игрушками, и детей тех детей, которых удалось создать, чтобы все устремлялись вспять..
Завидую старому человеку, потому что он просто дожил до старости, остался цел и невредим, в вину ему не стоит ставить осторожность, он просто не афишировал нигде и никогда свою страсть к писательству, ходил как и все советские люди на службу, где его не замечали как одного из самых незаметных сотрудников, как к смышленому к нему никто не обращался, поскольку он во всей плоти своей и молчаливости соответствовал самому обыкновенному человеку, менее всего способному на какие-то заметные поступки, он просто по вечерам каждый день писал историю не только своей жизни, но и всего своего рода, и по линии отца, и по линии матери, странность, скажут современники, не способные даже мало-мальски приблизиться к точке зрения этого человека, но не следует упускать из виду, что он явил собою образец настоящего писателя, который живёт потом, как и правда, которая всегда торжествует, как говорил драматург Володин, потом, и кто-то удосужился его заметить.
Усмехнулся, ако буки ведал с детства, кто-то сверху наблюдал за мною, да столь внимательно, что до сих пор живу под этим взглядом, но тогда не мог поверить, что это я сам глаголю добро, тут же попытался вспомнить отвлеченное, так всегда убегаю из предметного мира в эфемерный, в буквы, в ноты, так третьего дня поймал себя на том, что всегда в жизни часто задумывался над неуловимым, нет ничего, воздух, звук, волна, а я с постоянной неопределенностью впадаю в состояние звука далёкой флейты, там, в лесу, из-за ветвей доносится нежнейшее соло в духе четвёртой симфонии Малера, какая-то неосязаемая шалость мелодичного света, когда все вдруг в партере замерли, но не я, превратившийся в звук, о, для подобного превращения необходима прямо-таки стоическая непринужденность, ведущая прямо в детство, когда впервые услышал смех муз.
Композиция кадра. Дед и внучка. Свет и тень достаточны для того, чтобы получилось изображение. Феллини говорил, что кино есть искусство света и тени. Мы с Лизой на контровом снежном свете 21 февраля 2021 года. К твоей точке зрения должны добровольно тянуться люди, попадающие в зависимость от твоего таланта, который подобен свету, к которому тянутся цветы.
По улице стараешься ходить в одиночестве, даже самую тихую улицу выбираешь, чтобы идти в своих мыслях тихо, но редко это когда получается, почто в смысле «пошто» всегда сзади кто-то начинает стучать каблуками, догадываешься, не оглядываясь, молодые бегут, и тут же обгоняет тебя то ли юноша, то ли девушка, не разобрать, брюки, куртка, рюкзачок за плечами, и быстро исчезает за углом, чтобы такой же выскочил навстречу, когда уже вижу только рюкзачки, а не их носителей, как видишь всегда шинели в строю, а не людей, поэтому создаётся впечатление, что объявлена всеобщая мобилизация для рюкзачков, так распространяется мода, как в советское время мгновенно вошли в моду «дипломаты», такие плоские черные чемоданчики, вместо привычных портфелей, но вот носители всё те же, с глазами, ушами, ногами, а вот от шинелей никак не убежишь, то ведь не мода, а присяга, поэтому прижимаюсь к стене, мимо марширует рота солдат, и слышу, как грохочут сапоги.
Включу машинку, как ныне называю интернет, и я там есть, натренированный на клавишах души, стучал всю жизнь на «эрике», теперь же машинка говорит сама со всеми, да и сам я с собою говорю, стучи, мой верный друг, долби по пустякам, кто здесь, кто там бумажку снов раскрутит, закурит, и помчится по волнам летящих строк, картинок и киношек, давай же, друг мой, обращать вниманье на всяческие в жизни пустяки, из пустяков творится мироздание, в дальнейшем разлетаясь на куски, в момент распада видим зарожденье шедевров из пустяшный пустяков, таков закон всеобщего рожденья, не требующего промедленья, поскольку состоит из пустяков, ещё точней из пары пустяков, чтобы росло твоё сооруженье из ничего, как сон из облаков, чтоб ты был нов всегда для восхищенья ещё не появившихся умов, и даже сотрясателей основ, давай, мой друг, займёмся пустяками, пока они не овладели нами, из пустоты возникло всё на свете, особенно лирические дети в мгновенье превратившиеся в пиитов.
То, что в данную минуту мешает, отвлекает, доводит до исступления, попросту является не пригодным для работы, необходимо смело отбросить, уединиться, сконцентрироваться, но изо всех щелей лезет то то, то это, телефон отключить, телевизор не включать, звонок дверной обесточить, то же проделать с домофоном, но как усмирить соседа, сверлящего душу перфоратором, уже любой звук выводит из себя, какие-то женские вопли, крики детей, шумящая в трубах вода, ну буквально всё против тебя, всё сильно раздражает, несколько раз приходится искать душевное равновесие, чтобы мешающее не напоминало о себе, но как трудно избавиться от постоянных препятствий, прежде на которые почти не обращал внимания, а тут раздражённость не замедлила показать обратную сторону в виде непринужденности опыта, который как бы отключил тебя от внешнего мира и перебросил в другую реальность твоего текста, который и становится опорой твоего писательского моста над рекой жизни, чтобы чувствовалось, куда стремится вдохновение, решительно отвергая все штампованные пути, поскольку себя нельзя сохранить без опоры на психологические основания творчества.
Вот уж что наступает мгновенно, так это прошедшее, шедшие ушли за горизонт, и всё оттого, что и ты постоянно шёл куда-то, просто-таки как встал на ноги в полтора года, так и пошёл, сначала от скамейки до бочки, потом от дома к другому дому, потом перешёл поле, да не один раз это самое дачное поле перешёл, и все твои хождения с завидной регулярностью превращались в прошедшее, на что поначалу никакого внимания не обращал, даже мысль подобная в твою головку не закрадывалась, шёл и шёл, как бессмертный, вступая постоянно в будущее, которое тут же становилось прошедшим, но прошлым столь обстоятельным как «Мёртвые души», «Избушка на ёлке», «Братья Карамазовы», «Фортунэта», «Приглашение на казнь», «Архиерей», «Сидел на дереве рыб», что дух захватывало..
Пропасть мысли принадлежит читающему и, в особенности, пишущему человеку с огромным лексическим запасом, способному совершить бросок с вершины в настоящую пропасть и не разбиться, поскольку слово «пропасть» есть высшая форма мастерства, без сожаления отдающаяся читателям, имеющим такую же пропасть мысли и чувства, способным обретать счастье там, где нет ничего для бытового человека, управляемого предметным материальным миром, недосягаемая пропасть жизни в параллельной реальности, куда устремлялись все великие умы рода человеческого, где существовала так близко идея бессмертия, что нередко преображала даже обычных людей, ничего не знавших об этой пропасти.
То, что попадалось на глаза, уцелело в памяти в приукрашенном, как правило, виде, так что я даже не мог поверить в картины райского детства, которые время от времени рисуются в моих снах, сотканных по особому принципу монтажа, достойного разве только кисти Феллини, когда детей купают в огромной бочке, окруженной заботливыми женщинами в белом, и тона кадра преобладают белые, даже стены белые, так что создаётся впечатление, что купание происходит в храме при крещении, подвижные  детские тела, почти античные, выявляют отвлеченное представление о вневременном священном действии с постоянной оглядкой на самого себя, как заново родившегося, с постоянной мыслью под влиятельным взглядом Всевышнего, и нашедшие эту непринужденность погружены в беззаботный до неузнаваемости мир, неведомые нити которого соединили меня со всеми и всех со мною.
Весь вечер стучал одержимо по клавиатуре, впрочем, такое со мной происходит с детства, даже когда водил карандашом по обоям, вырабатывая почерк, конечно, грустно было расставаться с рукой и переходить на машинку, но впоследствии оказалось это нежданным  благом, я стал архитектором своих вещей, пишущихся, разумеется, не рукой и не клавиатурой, а головой, когда надобно было внушить себе, что живёшь в буквах, а не в жизни, вот и пришлось потерять голову для живой жизни, она так в жизни и болтается, я же живу в тексте, что же касается участия в массовках, пронизанных самодовольством живущих в жизни, и как им кажется в литературе, так им на мгновение есть чем гордиться, я же, потерявши голову, принес себя в жертву одиночеству, оказывая исключительную преданность алфавиту, хотя живая жизнь уверяла, что тоже способна испытать подобное, даже потерять голову, главным образом, от любви, или хотя бы от улучшения бытовых условий.
Поодиночке люди ходят даже в толпе, молодые спешным шагом, пожилые старой походкой поодаль, оживут привычки приручить первых встречных, мы познакомились в трамвае, а мы в метро, теперь у нас внуки и внучки, правнуки и правнучки, а у них, в свою очередь, бабушки и дедушки, прабабушки и прадедушки, а ведь встретились случайно, нечаянно, могли бы мимо пройти, но что-то задело, запело, овладело и довело до родословной, словно по намеченному госпланом плану, одиночества создают одиночества, приобретающих имена и отчества, иначе нельзя, у знакомых лица расцветают встречей, мало чем напомнит детям прошлый век, современных встречных-поперечных пропускают взглядом, обернутся молча для возможных встреч, приподнимут шляпу, остановятся, задумаются, обтекаемые водой толпы, всё это радовало мой глаз в обширном семейном хороводе, или вроде того.
Возьми себе за правило писать не по вдохновению, а по расписанию, и крутись по нему всю жизнь, не отклоняясь, как правило, из тебя выйдет хороший писатель, поскольку писатель это такой человек, который всю дорогу пишет, и умеет писать, сей общий закон, к сожалению, становится исключением, потому что склонность людей жить напоказ непреодолима, но в конце пути их охватывает отчаяние «зачем жил!», а писатель подобным вопросом не задаётся, ибо его счастье не здесь и сейчас, а за гробом, где он всегда является первым человеком, потому что просветил последующих, как Гоголь, мысль которого широко распространена в те места, где ещё не проклюнулись родители читателей.
Во втором классе нас объединили с девочками, в 54-м, подыскал себе солнечную пару, взял её за ручку, и ходили по коридору парами, пребывая в страхе неизбежной неизвестности, постепенно приобретая навыки нежности, до сих пор старики со старухами за ручку гуляют парами заснеженными московскими бульварами, сила привычки такова, что без пары поэмы слагать нельзя, нет никакой возможности прожить без нежной зависимости, от памятника Рахманинову до памятника Достоевскому длятся парные прогулки за ручку, как гуляют внучки от памятника Достоевскому к памятнику Рахманинову, от Божедомки до Страстного бульвара, смотрите, опять идёт пара за ручку по тротуару, всё в том же репертуаре, как в романе старом, вдруг ставшим новым, таковы перемены времён и нравов, она идёт слева, а он справа, правая рука у него свободна, чтобы отдавать честь встречному генералу, карандаши и ручки, как и прежде, в пеналах.
После этого слова просится другое, находящееся в другом времени, по какой же причине ему отказывали, легко понять, поскольку люди мыслят не словами, а предметами, поэтому особенно видна скудость мысли, ведь силой слова нужно уметь пользоваться, а если нет слова, то нет и предмета, так же как нет чувства, воспринимающего этот предмет, нужно помнить, что слово не является прирожденным качеством, и физиологические состояния человека, столь переменчивые, никак не выявлены, потому что не обозначены словом, и в завершении жизненного пути остаётся лишь ноль, причём, круглый, в котором тоже есть своя ценность, по необходимости которую можно выразить в тексте вроде Обломова или Мармеладова, винить никого, впавших в нулевое состояние не следует, они не виноваты.
Охи, ахи, вздохи, наступил конец эпохи, собираем чемоданы и в Саратов к маме, но всё ещё бьётся в судорогах продолжение конца, ещё дышит тот и этот, даже по сцене ходит, инверсия лица у юнца при потере пульса, вальсируют под духовой оркестр в окружении невест те, которые закончили эпоху, но дела у них идут по-прежнему неплохо до последнего вздоха, завершающего эпоху тех, у кого на душе грех оттого, что при каждом уходе кончается эпоха, при этом никак не кончится, всё время кто-то тормозит конец эпохи, хотя дела эпохи плохи, но конца и краю не видно, поэтому очень обидно, что в марте 53-го эпоха кончилась лишь для видимости, иди сюда время, не имеющее продолжения для изучения таблицы умножения добра на зло, и тебе слишком повезло, что на тебе не кончается эпоха до последнего вздоха.
Нам дан предмет, и мы его увидим, преобразуем чувство в строчки мыслей, услышим музыку цветов, оттенки вкуса позволят нам понять всю целокупность мира, разглаживая свиток собственных творений, нам будет разум говорить о красоте.
Навязчивая идея знакома каждому человеку, и хороша тем, что никак не хочет отвязываться, как привяжется, так и бродит с тобой до потери пульса, но не надо ничего с ней делать, как привязалась, так и отвяжется, но в навязчивой идее есть какой-то тайный намёк на нечто большее, нежели истязание тебя, и он заключается в требовании стать писателем, прямо с детства, поскольку у ребёнка свои навязчивые идеи, но не покупать ему игрушку, а приучать писать в тетрадку об игрушке, заразившийся такой навязчивой идеей как перенос навязчивой идеи в текст, приносит самое действенное средство против этих самых навязчивых идей, с которыми наиболее плодотворно справлялись и справляются Мандельштам, Кьеркегор, Достоевский, Кафка, Инна Иохвидович и ваш покорный слуга.
Пробежался взглядом по снежным фасадам, ничего не надо кроме беглого взгляда, мЕльком или мелькОм, бегай удареньем по европейскому языку стихотворений, тогда и поумнеешь, что случайно уразумеешь, что нет никаких смыслов в снежных коромыслах сугробов, кроме избы с печью, в которую уже провели интернет, но так как козы у хозяев нет, то некому давать молока, а так всё идёт куда надо, от совхозного склада до палисада, но кому это надо, трансцендентному уму услада, ибо то мЕльком, то мелькОм глазом в оконный проём на приём к парторгу организации военторга с текущим докладом о преимуществе ада над раем с милой в железном сарае, ставшем гаражом, вместе им всё нипочём, родИлась она или родилАсь, в процессе была или окончательно явилась с простоволосою косою и васильковыми глазами, вы же понимаете, сами с усами, и бьёте без промаха в слог несущий конструкцию языка всуе и вездесуще, мЕльком ушной раковины коснувшись на полуспущенных колесах в жизненную гущу.
Мне любопытно всё на свете, на всякий случай сохраню в памяти самую незначительную деталь, что же касается того любопытства, о котором сплетничают соседи, то оно по-своему тоже интересно, поскольку у писателя каждое лыко готово прыгнуть в текст, пусть лишь для оттенения положительных качеств персонажа, делая его объёмным, потому что у меня нет и не было никогда ни положительных, ни отрицательных персонажей, а были люди с присущими им всеми красками бытия, и они вызывают  пристальный интерес у подготовленных читателей, знакомиться с которыми любопытно для познания собственной персоны, на что способен не всякий человек, потому что люди погружены в себя от рождения до смерти, и даже самый последний человек, по мнению окружения, считает себя хорошим и правильным, остается только сочувствовать ошибке природы, как говорят в народе, что он совершает преступление ради открытия в себе высшей идеи, над чем бился, к примеру, Достоевский.
Угол зрения определенный выявляет стройный вид зданий на горизонте в закатном солнце, когда несколько свежих ракурсов становятся наиболее достойными внимания художника, являясь противоположными общепринятым представлениям о городе, с мыслью резвости о котором разве могут соперничать лишь поэты, имеющие для этого все основания для метафоризации новоявленных мест, да так и должно быть в сфере высших материй, претендующих на создание бессмертного имени, носитель которого, всегда предпочитавший свой собственный взгляд, а не мнение всяческих сообществ, выстраивающих нечто среднеарифметическое в своих гипотетических планах, ибо у художника вошел в привычку исключительно свой метод рецептуального постижения внешнего мира, который превращается в легендарный под зримым проявлением мастера на скрижалях вечности.
Необходимо писателю терпение для замедления, потому что самое медленное движение ведёт туда, откуда можно будет увидеть гения и его сияние со свечением в только для него присущем направлении, когда на берегу тихой реки зажгутся огни и жёны всех жён и всех времён будут воспарять над костром страсти и распространять человечество по всему белому свету, который даже чёрными ночами, когда редкая птица долетит до середины Днепра, а ты ныряешь до самого дна, которое везде и всюду запрещено, на то оно и дно, что делать вид, что люди падают с неба, а некоторые, как Гоголь, прямо огромными бронзовыми памятниками, потому что запрещено всё, что опускает животных на дно, живородящих и раскрывающих смысл жизни в «материнской» (сакральной) лексике, которую, о, Боже, в первую очередь в начале времён первосвященники запретили, поплачь на её могиле.
Естественными в жизни люди пребывают постоянно, кроме тех случаев, когда их вдруг хотят сфотографировать, или им приходится давать видеоинтервью, тут они деревенеют, стараются выглядеть получше, мол, «не хуже других», от волнения немеют, забывая самые обычные речевые обороты, как будто они иностранцы, не знающие ни одного русского слова, вот на первый взгляд состояние человека из естественного образа жизни попавшего в неестественный, хотя до этого им даже в голову не приходило, что публично естественным без актёрской подготовки быть очень сложно, но каждый мог у телевизора позволить себе высказывание об игре какого-нибудь актёра: «Это и я так могу!», -  подобным образом естественные, природные люди думают, что они и рассказ написать могут, как Чехов, и картину нарисовать, как Репин, и в кино сыграть, как Крючков, да и вообще всё не представляло для них сложность, поскольку ничем, кроме естественных бытовых действий, они не занимались, мало-помалу старея и бесследно исчезая с лица земли.
Снежнеет сонно Яузский бульвар, стареет млад и молодеет стар, что ж, не спеша пройдёмся до Хитровки в молчании, как будто немы мы, Подколокольный катится под горку, на пару с тенью в Певческом пою под колокольный звон из Петропавловского: «Мой современник - колокол Иван. // К нему я в современники не зван.  // Молчание его четвертый век  // Не могут заглушить ни скрип телег, // Ни свист плетей, врезающихся в спины, // Ни возгласы юродивых, калек…», - убогий век раскрасился Хитровкой, в Солянку упирается головкой, чтоб ловко проскользнуть на белый свет, разноформатной челяди стыковкой, с на горке притулившейся церковкой, взирающей на грешных выбраковку, морозный воздух освежает душу, давно зимы не видела она, до дна испита слякотная осень, попросим удалиться эту даму,  фотограф открывает рамы створку, сфотографировать готов мои следы на белом в это время тротуаре.
Для того, чтобы проститься с письменной речью, есть действенный способ в виде всевозможных устройств, когда о морфологии и синтаксисе можно не просто забыть, но и не изучать грамматику с детства, идёт малыш с мобильником, докладывает маме, что идёт, в метро сидят с устройствами, заглядываю украдкой в мониторчики, гоняют кубики и шарики, это уже отвязанные навсегда от письменной речи граждане в возрасте, последующих действий в виде просмотров и прослушивания можно не перечислять, до отъезда в столицу не писали, и по приезде не пишут, нет необходимости, где-нибудь поблизости поперёк дорожки можно поболтать, чтобы преградить путь спешащим с мобильниками в метро, сбросила грамматика своё ярмо, некоторое число пишущих ещё осталось, в суде, в прокуратуре, известно, отчего весь мир буксует на гусеничном ходу, масштаб невежества и отсутствие здравого смысла катастрофичен, по крайней мере грамматического.
Спроси любого, из чего он скроен, он искренне ответит, как всезнающие дети, и сделали бы взрослые такое, что греха не оберёшься, заблуждался до того как очнулся в имени, движение чуждых понятий в сторону склонностей к непониманию в отчуждении, да ещё когда людям отбивают память из поколения в поколение, естественны процессы физиологии сомнения, вполне искренне наблюдается помутнение в каждом верховодящем поколении посредством того, как мозгов замутнение единственным в мире здесь и сейчас живущим, никакого ответа, кормитесь притчами и иносказанием за правду происхождения в дремучем лесу правосознания, показались бы жалкими и убогими строгие прорицатели всем без исключения отпускающие грехи воспроизведения каждого в каждом, не подозревая, что у всех бывших, снующих и будущих всего-навсего один и тот же способ рождения.
Воспитание понимают прямо как питание, грудь, соска, каша, съешь, Васёк, вырастешь под потолок, отсутствие правильного понимания слова «воспитание» порождает все недоразумения текущей жизни, в которой преобладают вскормленные пищевым питанием люди со склонностью «не дать жить другим», таковых множество, которые вместо занятий с книгой занимаются со стаканом и килькой в томате, без ограничений, ведь воспитание от питания есть дорожка верная к чистоте мозгов, и эта дорожка привела наименее хлопотным путём к евроремонту и службе в правоохранительных органах, чтобы простодушно предаваться окончательной победе над читателями и писателями, да, несравненно отменное питание с приставкой «вос».
Белый хлеб продается, пожалуйста, древняя старушка, в ватнике и пуховом платке, из иного времени трясущимися сухонькими пальцами мнет каждый батон, булку, такой и нарезанный, разных фасонов, диво-дивное, весь хлеб мягкий, не может быть, как пить дать, в деревне с тремя вросшими в землю избами белого хлеба отродясь не видали, молись на небо, то манна небесная сама в рот просится, староверческая чересполосица, смешение мечетей с церквами, мы с вами, дети разных народов, уродились на славу, чтобы отведывать белого хлебца, не то что прежде в надежде пожевать мякины военной, быть на своей земле пленной, в огороде из-за колючей проволоки следить за величием танков, спозаранку вжимающих в грязь крапиву, терпеливо век отмахав, оказаться в супермаркете, проклятая Европа совсем с ума свела старушку, загостившуюся на белом свете, родившуюся в девятнадцатом году, а может, и в семнадцатом, как сама «савецка расея».
Воробьи звенят в заснеженной ёлке, и кажется, что сама ёлка вполне себе музыкальная, как подобная шкатулка многоквартирного дома, который томит истома по птичьему пенью, когда я в обычный день, заслышав лучший среди пернатых воробьиный хор, о чём не мог догадаться до сих пор, сделал в приподнятом настроении свой регулярный прогулочный круг, зашел в магазин за хлебом для весёлых друзей, вернулся к шкатулке, с которой, как с новогодней ёлки, посыпались иголки воробьиной стаи на крошки, рассыпаемые мною на вычищенной бородатым дворником дорожке, как будто дело обстояло весною, мороз исчез, обнажив синь небес, словно исполнив напутствие Мандельштама: «Я к воробьям пойду и к репортерам, // Я к уличным фотографам пойду, // И в пять минут - лопаткой из ведерка - // Я получу свое изображенье…»
Задумчиво сидел с друзьями, воспитан был внутри себя собой, вот образец, достойный подражания, внедриться в собственную суть, и быть при всех всегда задумчивым, разные могут быть на этот счёт взгляды, но одна закономерность существует, одни бегут вовне, как бы убегая от себя, другие внедряются в себя до понимания истины, что он есть все, спираль мысли тут высверливает голову, склонённую над книгой жизни, пытаясь докопаться, что к чему и почему, и надо отдать ему должное, столь же задумчиво шаг за шагом выписывает свои соображения на чистые страницы, тут не синица в руках, ты журавль в небе, на редкость удивительная способность уметь транслировать себя через потоки слов в страницы книги, отлично помню эти состояния в начале пути, старался одногодкам намекнуть, чтобы не теряли время даром, но, как говорится, среда заела многих, заметить надо, до сих пор идёт всё так же, суета вовне и пустота внутри, а в первое мгновение казалось, будет книгой.
День притих тем временем, да и этим временем тоже притих, и я задумался о времени, которое ни течёт, ни идёт, ни проходит, поскольку существует лишь в слове «время», с которым земной шар не знаком совершенно, да и слово само пощупать невозможно, некоторые, разумеется, тут же хватаются за бумажную, именно бумажную книгу как весомое доказательство материальности слова, которое именует это неуловимое понятие как «время», проистекающее из слова «храм», а как известно единицам, все слова являются эвфемизмами по сокрытию истинного имени Бога и его изначальной лексики, так вот в слове «храм» заменяем первую букву «Х» на «в» и получаем «врам, путём замены букв создавались новые слова, «храм-врам-вера», огласовку, стяжки-растяжки между консонантами-согласными можно менять как угодно, стало быть, время есть храм и существует только в Слове, вот тогда-то остроумием поражало молчание, самостоятельно подбиравшее выражение тишины, название которой накрывается пологом темноты, в которой захочется посмотреть в отсутствии смотрения, и тут-то дабы преодолеть затруднение включу свет, можно войти, если вас, конечно, интересует то, что нужно поискать.
Прекрасно, что из уст Маргариты Прошиной идёт пленительная версия московского литературного языка, к примеру: «- А я всё равно за Гришку замуж выйду. - И вышла. Молчком, даже намека не подав, сбежала, совсем потеряв голову, с Гришкой в Москву. Как она была прекрасна в эти дни! Вьющиеся волосы Пони вздрагивали, между поблескивающими зубами игриво показывался язычок, она вся колыхалась от смеха и поцелуев. У Гришки там на Солянке жила тетка, у которой временно и остановились. Через месяц расписались. Потянулись дни. Поня любила Гришку, и он любил её, но уже какой-то другой, обыкновенной, будничной любовью хозяина, в которой было больше необходимой потребности, чем самозабвения в наслаждении» (рассказ «Поня»). - Иными словами, цветёт чистейший язык классической русской литературы, язык Чехова и Мандельштама, тональности варьируются столь изящно, что даже мысли о понижении вкуса не допускается, поскольку все намерения связаны с плетением художественного полотна, в котором весь спектр палитры лексики непременно участвует, и даже те лексические единицы, которые мы слышим по семь раз на дню, ласкают слух заинтересованной публики, а интонации, чувственно окрашенные, являют собой просто-таки сценическое представление московской жизни в писательской версии Маргариты Прошиной.
Вариации на тему нового дня призывают помимо воли вернутся в день вчерашний из-за того, что новый день ещё был пуст как барабан, изъян в сравнении, но так и есть, день новый с успехом скопирует старый, следуя приёмам многократных повторов в каждой вещи Чайковского, с повышениями и понижениями, и в этом повторении есть фундаментальная сущность жизни, потому что всю дорогу необходимо из нового дня возвращаться в день вчерашний с известными вариациями тем, когда как барабан пуст был он, но так и остаётся в этом сравнении изъян, поскольку старый скопирует с успехом новый день, наводя тень на плетень, дабы каждому было ясно, что жизнь в своей сущности фундаментальна в повторении барабанной тени на пустом плетне, на фоне которого стоит, указательный палец ортогонален лбу, фигура, пытающаяся идентифицировать тень на плетне со вчерашним днём.
То, что кажется самым важным, оказывается неважным, вот в чём дело и, пока молчит твоё тело, дело не пойдёт за его пределы, оставаясь всегда материалом материального мира, из которого убегают поэты к небу, не ради куска хлеба, который зарабатывают, к примеру, в трамвайном депо слесарем-механиком, как Олег Макоша, который пишет по собственным законам как хочет, и становятся птицами с длинными ресницами, стоит лишь присниться важным персонам, коих в материальном мире сонмы, и все как на подбор бритоголовы, потому что сбрили свои ресницы и опустошили глазницы от яблок, горящих огнём печальным, немногим досталась птичья участь, лишняя в жизни тяжесть паучья важных людей, проносящихся мимо синих огней купины неопалимой, неважное важно для пиитов отважных.
Когда вот сейчас что-то пишешь, то должен понимать, что это давно было, ты перелетаешь из сей минуты, скажем, на десять лет вперёд, тогда острее возникает понимание убежавшего времени, к которому относишься вполне снисходительно, потому что ты навсегда «отпечатан», но чтобы с головой погрузиться в текст, никогда не должен останавливаться и расслабляться, и этот путь я избрал себе с детства, когда все куда-то бежали, а я писал, когда носили тогда узкие брюки, я ходил в клешах, всегда хочется сказать что-то против себя в прошлом, ведь когда-нибудь это вернется, бесспорно, в этой философии есть нечто оригинальное: когда все ходили пешком, ты ездил на своей машине, когда все сели на машины, ты стал ходить пешком и, главное, одни всю жизнь живут в жизни, а ты постоянно живёшь в тексте (примеры для ясности: Достоевский в тексте, Малер в нотах, Малевич в картинах… etc, константы, живее живущих в жизни).
Настойчивые просьбы персонажей продвинуть их на первые места, как будто они сами не понимают, что в этом не властен писатель, в те времена, когда писалась книга, он только слышал чьи-то голоса, рука сама ловила эти звуки и воплощала строчками машинально без всякого анализа  души, писатель есть печатная машинка, формующая словесные структуры, с определенного момента он сам над собой не властен, с недосягаемой высоты своих архитектурных сооружений он видит блоки, башни и проспекты, которые живут своею жизнью, ничем уже для автора не являющимися, ибо автор находится с одной стороны, а здания, построенные им, с противоположной, нужны подробности, но не стоит обращать внимания на требование покупателей и продавцов текущей жизни, твою архитектуру они не видят и не знают, для них ты с воздухом смешался, и вовсе испарился, но что не меньше удивило, так это то, что всё своё вино я произвёл из виноградин букв.
Человек, находящийся в себе, отстаивает свой мир столь бережно, что никакие прогрессивные веяния на него не действуют, но бывают случаи выхода из себя, очень редкие случаи, но бывают, нет, выход из себя в данном случае не скандал, не истерия, выход из себя есть начало писательства, когда человек вдруг понимает, что настоящий он не в теле, а в тексте, это высочайшая отправная точка, однако и здесь кроются ошибки, связанные с торопливостью, с упором на информацию в полстранички на уровне анекдотов, баек, как правило, банальных, со стремлением удивить «содержанием», с серьёзным восприятием мнений родных, соседей и сослуживцев, в этом случае автор так и застывает на бытовом уровне дружеских посиделок, а правильное направление для вхождения в литературу даёт только мастер, который подскажет, что главное в литературе не содержание, а форма (которая и есть содержание), что важно не «что» сказать, но «как», и поведёт новичка в другую жизнь - в тексте.
И в полёте, и на сугробе, и проследить как снежинка тает на твоей ладони, твёрдое превращается в жидкое, снег становится дождём, ждём в декабре снега, но идёт дождь, что ж, выпадет и твёрдый день с морозным солнцем, белое на белом, снежное на снежном, снежное есть белое, белое есть снежное, таким белым днём, разрисовывающим узорами оконца в виде снежинок, что кажется поминками по осени, а в проседи старика синусоида жизни вьётся, день морозен и ясен, ребёнок под приглядом снежинки акварелит картинку в солнечный морозный день, в серединке картинки не закрашивая кружочек, светит он белизною ватмана ярче чем настоящее солнце, в минусе сквозь снежинки бьющее ослепительно в глазки художественному мальчонке, вылепленному из снега в минусе кристаллическом, когда каждую снежинку можно идентифицировать с детством, а рисунок с именем мальчика.
Бок о бок с мастером я работал бы, так я думал в юности, и так старался поступать, только вот «бок о бок» не вполне получалось, потому что всегда повторяли, что Гоголь умер тогда-то, Достоевский в таком-то году, что вызывало во мне сомнение, вот же они живые, в своих книгах, и я сходен с их работой, которая выражалась в ежедневных записях, не известно для чего пригодящихся, а со временем вмонтированных мною в романы, повести и рассказы, недоставало лишь их телесного присутствия, но вскоре я уяснил, что моё тело изготовлено по тем же лекалам, что и тела Гоголя и Достоевского, и невероятная смелость охватила всю мою душу, я оказался во власти чувства вечности в тексте, чувства необходимого для писателя, и душа всегда говорила, что нет именно тех людей, инстинктивное понимание которых сводится лишь к любви к себе, к своей единственности в телесной оболочке, не понимая фразы: мертвецы несите своих покойников, и относиться к этим «единственным» можно лишь с сочувствием.

"Наша улица” №257 (4) апрель 2021