Олег Макоша “Моё собачье дело” повесть
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Олег Владимирович Макоша родился 1 мая 1966 года в Горьком. Работал: строителем, грузчиком, заведующим гаражом, слесарем-механиком в трамвайном депо, продавцом книжного магазина. Первая публикация в американском журнале «Флорида» (2011). Лауреат премий журналов «Флорида», Майами, США (2012). «Гостиная», Филадельфия, США (2019). «Нижний Новгород», Россия (2019). Автор прозаических книг: «Нифиля и ништяки» (2015), «Зы» (2016), «Мама мыла рану» (2019), «Яйцо» (2019). В "Нашей улице" публикуется с №249 (8) август 2020. Живет в Москве.

вернуться
на главную
страницу

Олег Макоша

МОЁ СОБАЧЬЕ ДЕЛО

повесть


               

Мнение автора может не совпадать с мнением читателей.
И наоборот.

Эпиграфом будет, конечно, классическое, Бунинское -
«Что ж! Камин затоплю, буду пить…
Хорошо бы собаку купить».

             Тем паче, осень.

Октябрь.
Воскресенье, утро.
Вышли из дома, свернули на привычный маршрут: помойка - психдиспансер - парк. Идём вдоль забора диспансера, Осик вдруг встаёт и начинает пятиться назад. Ровно. Как по линейке. (Я сперва подумал, только он так умеет, но мне объяснили опытные люди, что все собаки делают подобное). Я ему говорю, ты что? А он попятился-попятился ещё маленько, остановился, поглядел на меня и пошёл вперед. То есть дальше. Туда, куда мы и шли. Я только рот открыл. И закрыл.

По дороге голубей шуганули, как полагается.

Только зашли, он тут же присел.
Я вытащил пакет из кармана и спросил, а около помойки ты что не мог? (Я там в пакет не собираю, там глухо и так всё засрано, что собирать нет никакого смысла. Хотя, может, я и не прав - и как раз там смысл есть).
Собрал какашки, отнесли в мусорку.
Дальше пошли.
Больших собак не встретили, и слава Богу.

Воскресенье, обед.
У Осика много ласковых имён.
Мёрзнет Осинька - наступила осенька.
Полуосик.
Осик - пылесосик.
Осик - красивый носик.
Осинка.
Оська, иди мыть моську.
И - ах ты упрямый Ослидзе!
И просто - Ослик (больше всего ему подходит. И если тётка не врёт, а Осик реально канарский дог, то в Википедии написано, их отличает изрядное упрямство. И такая же нежность. Это правда).

Воскресенье, вечер.
Что-то стало холодать. Примеряли куртку, но решили идти так. Голыми.
Санька привезла котлеток. Двух мопсов - надменную принцессу Чейси и стихийную демократку Тайру. Пошли гулять втроём. Точнее вчетвером - с Молли. Осик очень ревнивый, если потеребунькать Тайру или Чейси, тут же бежит, требует ласки. Я глажу его по голове и говорю, ты - любимый, не беспокойся, а они только в гостях. Ага, подтверждает Молли, понаехавшие.
Тайре с Чейси всё пофиг, дома спят на Оськином матрасе, а он валяется около моего дивана на голом полу.
Я постелил ему старую куртку.
Осик посмотрел на меня грустно.
Терпи, брат, посоветовал я ему.
Вообще, взгляд собак не весел. Не видел ни одного задорного взгляда - все печальные. Собачьи.

Вот Евгений Евтушенко:
В стекло уткнув свой чёрный нос,
всё ждёт и ждёт кого-то пёс.
Я руку в шерсть его кладу,
и тоже я кого-то жду.
Ты помнишь, пёс, пора была,
когда здесь женщина жила.
Но кто же мне была она?
Не то сестра, не то жена.
А иногда, казалось, дочь,
которой должен я помочь.
Она далёко… Ты притих.
Не будет женщин здесь других.
Мой славный пёс, ты всем хорош,
и только жаль, что ты не пьёшь!
(Но это опять отсыл к бунинскому стихотворению).

Понедельник, утро.
Холодно.
Я хороший собачник - говно за собой, в смысле, за Осиком убираю старательно. Ну, убрал. А Осик много навалил - еле в пакет влезло, завязал, сделал шаг и вляпался в чужое. Ах, едрит же вашу налево.
Весь в этом самом.
А у меня ещё ботинки такие ребристые, глубокие прорези на подошве. Да.
Поеду в букинистический на Арбат, стресс снимать.

Понедельник, обед.
Надо новую рубрику ввести - утраченные присказки.
Помню, в нашу молодость мы говорили:
«Что ты лыбишься, как тульский пряник?»
Вариант – «Чего ты довольный, как тульский пряник?»
«А я на него - нуль внимания, фунт презрения» (дамы говорили, в смысле, девочки).

Ослик у нас, конечно, загадка природы.
Иногда чуть ли не Аксёнова мне вслух читает, а иногда упрется рогами в землю - не сдвинуть. Стоит, уткнувшись носом в листья, по сорок минут, и ни в какую. Прошу его, прошу - ноль внимания, спасибо, пока обходимся без фунта презрения.

Потом дрянь какую-то схватил с земли.

В листьях не видно, то ли он просто что-то там нюхает, то ли еду с вожделением алчет.
Но тут у меня всё просто - засунул ему руку по локоть в пасть и вытащил всё обратно.
Он меня, понятно, одарил нежным взглядом.
А я ему на это пригрозил намордником, чтобы не поднимал с земли что ни попадя.

На обратном пути, у подъезда, Ося слегка прирыкнул на огромного лохматого пса на детской площадке, обнимавшегося с ребенком неизвестного пола (про ребенка невольно вышло вполне себе политкорректно. Исходя из того, что они сейчас сами определяют свой пол, когда вырастают).

А, ну да, какашки в мешок собрал, да.
Много.
Тёплые.

Понедельник, вечер.
В букинистический на Арбат я съездил и стресс снял. Нарыл всякой ерунды, так мною любимой.
Прижизненный сборник Евтушенко.
Книгу Проханова.
Михаила Алексеева «Вишнёвый омут».
Я что-то вдарился в секретарскую прозу, - и мне нравится. Петр Проскурин - так точно хороший писатель. Поглядим, какой Алексеев.
Для молодёжи - «Секретарская литература» - произведения якобы низких художественных достоинств, созданные различными секретарями различных литературных объединений (хотя, какие там «различные»? Союза писателей). Сюда же относятся главреды крупнейших советских литературно-художественных журналов, издательств и мифических литфондов.

Вторник, утро.
Взяли хлеба, птичек в парке покормить, два куска ржаного и два белого, понятно, сожрали всё сами по дороге. Пополам.
Идем, зырим на встречных собак.
Вдруг я понимаю, что голова Ослидзе выше моей.
А потом грохот.
Я чуть в обморок не упал.
А это Ослик прыгнул за слетающим с дерева листом. Высоко подлетел и шумно приземлился.
Тоже любитель.
А какать не стал.
Как я его ни уговаривал и ни запугивал.

Вторник, обед.
Я из-за этого его некаканья всё утро нервничал, пока Молли не позвонил и не выяснил, что они до меня всё успели сделать (я за телефоном возвращался).
То-то Осик на меня как на придурка смотрел, когда я его шантажировал.
Я ему и так, и эдак, и сри, давай, скотина неблагодарная, и Осинька, зайка, покакай, пожалуйста, а он только глаза свои прекрасные закатывал и всем видом просил от него немедленно отстать.

Под окном из машины долбит рэп.
Я ненавижу рэп.
Любой.

Вторник, вечер.
Осик уверен, что я без него втихаря бифштексы на кухне жру. Причём круглосуточно.
Честное слово!
(Молли говорит, ну, в общем, так оно и есть).
Стоит мне только выйти из его поля зрения - на кухню или в туалет - как он тут же бежит всё контролировать.
Прибежит, встанет и смотрит.
В самую душу.
Я ему - Ося, я посуду помою и всё… Правда... Ну, правда же…
А у него в глазах - знаем мы вас. Все так говорят. А сам вкуснятину хомячит почем зря.
Повздыхаю я, повздыхаю, и суну ему, то баранку, то сливу.
Чем, понятно, полностью подтверждаю его жуткие подозрения.
Замкнутый круг какой-то.

Среда, утро.
Тепло.
Вышли, обильно покакали у помойки.
Я всё собрал, перепачкался дико - пакет оказался без дна. То есть я сначала не понял, а потом, схватив рукой, догадался. По субстанции. Тёплой. 
И.
Одной рукой пытался удержать поводок, другой упаковать какашки в дырявый пакет, а третьей - хоть как-то вытереться о листья.
Получилось не очень.
Прямо говоря - ещё больше перемазался. И обе руки, и поводок, и куртку со штанами.

Потом облаяли какую-то собачку размером со спичечный коробок.
Довольные и благоухающие попёрлись в парк.
Гулять.

Среда, обед.
Не гуляли.
Поссорились мы с ним.
(Потом, конечно, помирились - лобызались и просили друг у друга прощения. Но не гуляли).

Среда, вечер.
Осик, когда меня нет дома, спит на диване. Я проверял. То есть, я тока за порог, он хвостом повиляет для видимости у порога, а сам тут же - бац! - и на диван. Бошку на подушку положит - и храпит (кстати, громко, как биндюжник).
И как я его ни уговаривал, этого не делать - не слушает.
Я из дома - он в постель.
Я домой - он к порогу меня встречать.
А взгляд блудливый.
Стрижёт глазами - чует, что в чём-то виноват, но не может понять, в чём.

Четверг, утро.
Осик с Молли изучали команды: «Тумба», «Сидеть», «Лежать» и «Сколько раз тебя нужно просить не бросаться на голубей!»
И собак.

Четверг, обед.
Пошёл я на кухню обедать в час дня - Осик лежит в комнате на старой куртке поверх матраса.
Стукнул я дверцей холодильника - пришёл.
Стоит, смотрит.
Голову ещё как-то набок жалостливо повернул.
Положил я ему творога в миску, он его съел, воды попил, и свалил.
Лёг в комнате на свой синий и уютный матрац, думает, а если бы я не пришёл? Так бы и остался голодным? Ну, люди!

Четверг, вечер.
Сходили по-быстрому - дождь, слякотно, противно, ботинки у меня прохудились.
Тоже тема, между прочим.
Подошвы современных ботинок рифлёные, ну представьте себе, много маленьких стаканчиков, склеенных между собой донышками - вот такие. И когда у этих стаканчиков протираются об асфальт эти самые донышки - абзац.
Нога - вода, связываются напрямую.
Если посмотреть внутрь ботинка, видно божий свет.
Насквозь, в общем, мокрые.

Пятница, утро.
Вот загадка природы.
Каждый раз, когда я ухожу, Осик спит на диване и каждый раз, когда я возвращаюсь, испытывает глубочайшее чувство вины (я уже писал).
Стоит в коридоре, голова опущена, глаза прячет, и вообще, весь вид такой - казните меня, люди добрые, это я спёр общественную докторскую колбасу.
Я ему говорю, слушай, Ося, а не легче ли не спать на диване? Чтобы потом не мучиться, как Стенька Разин перед плахой? Или хотя бы не казниться так? Смотреть же больно.
Ничего не отвечает.
Молчит.

Пятница, обед.
Дождь - будь здоров.
Напялил на Осика смешной плащик. Прозрачный и на завязочках.
А на себя итальянские рабочие ботинки, умыкнутые со склада.
Дивна вещь.
Элегантнее, чем у меня на школьном выпускном были…
Пятьсот лет тому назад…

А прошлый раз, когда мы с ним поссорились, и почти пять часов не разговаривали, мирились на улице. Я сел на скамейку и вздохнул, а Ося подошел и потыкался мне носом в ладонь. Потом лизнул. Я, конечно, тут же растаял. Говорю, ну и ты меня прости. Он простил, и всю прогулку старался это зафиксировать и подтвердить. Подбегал, подавал лапу и нежно смотрел в глаза.

Пятница, вечер.
Пошёл на кухню, сел в кресло.
Посидел.
Зову Осю.
Ноль эмоций. Как будто не слышит.
Я - Ося-Ося.
Тишина.
Ладно, думаю.
Встал, хлопнул дверцей холодильника.
Тут, как тут.
Стоит, улыбается.

Суббота, утро.
Нет записи.

Несколько дней ничего не писал.

Вторник, утро.
Осик, когда чего-то пугается - бежит прятаться к Молли.
Уронил я тут намедни крышку от чайника на кухне, слышу топот. Иду посмотреть - ускакал из кабинета в спальню и там лёг у кровати. Молли говорит, к мамульке прибежал? Правильно, мамочка защитит. Не то, что некоторые... у которых любовь ещё надо заслуживать…

Вторник, день.
Гуляли, как всегда, в парке.
Хорошо.
Сухая и золотая осень сменилась на охряную и мокрую, а всё равно - хорошо.
Парк в дымке.
Буквально - как от костра.
И сквозь эту дымку видны слегка наклонившиеся опавшие деревья и трёхэтажные дома пятидесятых годов - на противоположной улице.
Отсюда и очарование - от отсутствия типовых многоквартирных монстров и вообще всяческой мерзкой и похабной точечной застройки (хотя, чего это я?).

Вторник, вечер.
Молли заболела, и Ося целый день лежит около неё.
Не отходит (я, кстати, тоже).
Еле на улицу вытащил в туалет сходить.

Среда, утро.
Ходили-ходили.
Вдруг Осик заволновался, забегал кругами, а потом устремился к дереву. Я естественно скаканул за ним, и успел схватить с земли баранку, раньше.
Небольшую, чуть расползшуюся от влаги («…размокшей каменной баранкой в воде Венеция плыла...»*).
Посмотрел на Осика.
Осик посмотрел на меня.
Баранкин, будь человеком, сказал я, и зашвырнул баранку подальше в кусты.
Ничего не ответил мне на это Осик, и грустно побрёл дальше.

А в парке - хорошо.
И вроде, всё не зря. И жизнь не кончилась.

Среда, обед.
В собачьи какашки наступил.
Ну, это у меня норма, как только соберу за Осиком, тут же вляпываюсь в чужие. Главное, винить некого, такие же, как мы, ходят. Вот разве что не убирают за собой. Но я на удивление спокойно стал относиться к подобным происшествиям.
Вляпался и вляпался, подумаешь.
Высохнет - отвалится.
А накануне очки солнечные нашли. Новые. С неснятыми промонаклейками. На помойке, понятно. А у нас тут не помойка, а Эльдорадо какое-то. То - чемодан подберём, то - очки, два дня назад - скороварку.
Погода, как я уже говорил, роскошная.
15 октября, а я гуляю в одной футболке. А Осик вообще без одежды, только в собственной шкуре.
Закалённый канарец.

Среда, вечер.
У Осика - абсолютный слух.
Стоит лишь слегка шевельнуть его миску в подставке, или прикоснуться к ручке холодильника, или, не дай Бог, зашебуршать бумажкой от творога - тут как тут.
Стоит, смотрит в самую душу.
Слюни до пола.
Или ещё ниже.

Четверг, утро.
Ослик натрескается каши, нагуляется, придёт домой, расплющит морденцию лица о ковёр и лежит - зырит на жизнь.
Даже глаз не закрывает.
А как что - сразу на кухню.

Четверг, обед.
Я, ребята, настоящий собачник - с интересом разглядываю Оськины какашки, а потом увлечённо обсуждаю их консистенцию с Молли.
Какой стол - такой и стул, конечно.

Четверг, вечер.
Кому зима - арак и пунш голубоглазый,
Кому душистое с корицею вино,
Кому жестоких звёзд солёные приказы
В избушку дымную перенести дано.
Немного тёплого куриного помёта
И бестолкового овечьего тепла;
Я всё отдам за жизнь - мне там нужна забота, -
И спичка серная меня б согреть могла.
Взгляни: в моей руке лишь глиняная крынка,
И верещанье звеёд щекочет слабый слух,
Но желтизну травы и теплоту суглинка
Нельзя не полюбить сквозь этот жалкий пух.
Тихонько гладить шерсть и ворошить солому,
Как яблоня зимой, в рогоже голодать,
Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому,
И шарить в пустоте, и терпеливо ждать.
Пусть заговорщики торопятся по снегу
Отарою овец и хрупкий наст скрипит,
Кому зима - полынь и горький дым к ночлегу,
Кому - крутая соль торжественных обид.

Пятница, утро.
Мы с Осиком после прогулки лапы моем.
Передние ещё туда-сюда, а как до задних доходит - он начинает пятиться. Выглядит это так. Я ползу за ним на коленях, толкая перед собой таз с водой, и уговариваю, ну, Осинька, ну, зайка, ну давай ножки домоем. В руке у меня тряпка. А он смотрит преданно в глаза и пятится. А когда я, наконец, загоняю его в угол, кладёт слюнявую морду мне на плечо (майка насквозь) и, дрожа, даёт мне лапу, потом начинает трястись ещё сильнее и с испугом садится на попу.
Смотрит растерянно.
Он, не я.
Я его утешаю.

(Вот это «мы» - ужасно. Как мамаша про ребёнка - «мы покакали», «мы поели»).
И опять покакали.

Пятница, обед.
Какашки Оськины пахнут - я слышу каждый раз, когда убираю.
Слава Богу, ковида нет.
Кстати, половину утра сидел на кухне, отрывал от рулона, заготовлял пакеты для них.
Для какашек.

Пятница, вечер.
Если Санька привозит своих котлеток - двух мопсих - принцессу Чейси и стихийную демократку Тайру, у Осика каждый раз слегка растерянный вид. Сначала обалдело сидит, а потом идёт знакомиться.
И упаси Боже кого-то из них при нём погладить, приласкать.
Тут же бежит, подсовывает башку под руку и всем вокруг показывает, что он самый любимый.
Самый-самый, правда же?
Папочка-папочка, ты же меня больше всех любишь, ведь больше всех?
Больше, отвечаю я, конечно же больше.
А котлеты валяются на его матрасе, едят из его миски и вообще прыгают у него на голове.
Или я уже об этом писал?

Суббота, утро.
Нет записей.

Суббота, обед.
Я заболел (не ковидом, соплями).
Ходим гулять по минимуму - в туалет - и обратно домой в тепло.
Куртка ещё порвалась - расползлась по швам. Точнее, кожа расползлась на швах, и делу швах.
Я её в секонде покупал весной.
Куртку.
Радовался, помню.
А накануне ботинки осенние выкинул. Теперь хожу в рабочей обуви, буквально. Складским рабочим такую выдавали. И мне досталось.
Правда, итальянской (красивая...)

Суббота, вечер.
Я хочу быть пианистом в борделе (да все хотят, чего уж).

Осик целый день спит на своём любимом матрасе и даже целоваться не подходит (и правильно, чтоб не заразиться).

Воскресенье, утро.
Болею я.
Осик дрыхнет.
На улице и влажно и холодно.

Воскресенье, обед.
Нет записей.

Вторник, обед.
Я веду абсолютно счастливый и паразитический образ жизни. То есть - в своё удовольствие. Только болею, только пишу, хожу по букинистическим магазинам и гуляю с собакой.
Ещё пью чай.
Бывает с вареньем, как Розанов велел.
Повторюсь, абсолютно счастлив (а мне этот субстант (счастья) из души извлечь - ой, как нелегко).
А надо понимать, что счастье ни фига не в перечислении приятных для души занятий, а в настроении самой души (я знаю, что это банальность, но ведь только в них - правда).
Есть ощущение счастья - счастлив (хоть туалеты общественные чисть).
Нет ощущения - несчастлив.
Может оно, счастье, вообще никак с родом деятельности не связано.
А если связано, значит надо подбирать подходящий.
Фу-ух.

Вторник, вечер.
Весь день с Осиком дрыхли, а вечером выперлись гулять в холод и слякоть.

Среда, утро.
Нет записей.

Среда, обед.
Когда я после прогулки мою Осе лапы, он кладёт свою прекрасную голову мне на плечо и с удовольствием пускает слюни.
Обильно.
Майка - насквозь.

Среда, вечер.
Есть «Прогулки с Пушкиным» и «Прогулки вокруг барака».
У меня будут «Прогулки с Пушкиным вокруг барака».

Четверг, утро.
Потеплело.
В воздухе влажная взвесь (красиво сказал).
Ходили кругами.
Нашли сто долларов.
Сувенирных.
(Но намеки Бога мы понимаем).

Четверг, обед.
Нет записей.

Пятница, утро.
Книжку накануне надыбал в букинистическом на Арбате.
Автор - Файвл Соломонович Сито (1909–1945).
Еврейский советский писатель.
Книжка 1958 года.
С тех пор не издавался.
Вот вам и сик транзит глория мунди.

Пятница, обед.
Опять тепло - гулял в одной кофте.
Осик постоянно что-то вынюхивает в палой листве. Я подозреваю, что-нибудь съестное. Помимо того, что он мобильный завод по выработке слюней, он ещё и лучший поисковик еды. С идеальным слухом. Сел я втихушку, специально старался вообще не производить никаких шумов, поесть пирога с брынзой, не успел оглянуться - Ос стоит в дверях и смотрит, как у него это заведено, прямо в душу. Секунды не прошло. Долго смотрел. Молча. Пока я ему не отрезал пирога. Но и тогда он не успокоился, а продолжил смотреть.
Садист.

Пятница, вечер.
Санька приходила в гости без мопсих-котлеток.
Одна.
Осик тут же подошёл и положил ей голову на колени.
Джинсы все в слюнях.
О, как я наслаждался!

Суббота, утро.
Нет записей.

Суббота, вечер.
Ходили гулять поздно и в дождь. Поэтому пробежались по малому кругу (малый - это вокруг забора местного дурдома, а большой - вокруг парка). Ося пописал на пару деревьев, и мы свалили домой.
А поздно оттого, что ездили забирать собачку из Сочи. Маленького, молодого насмерть замученного амстаффа по имени Тамерлан (да, чем пышнее имя, тем тяжелее судьба собаки). Его какой-то чувак припер в клетке на чёрной «вольво», а мы забрали около Донского монастыря и отвезли в Шереметьевский приют.
Чувак обещал в четыре, в шесть на звонок ответил, буду через сорок четыре минуты, а приехал в девятнадцать тридцать пять.
Молли спросила, да в чём дело?
Я ответил, таких встречать, надо аутентичных им присылать, которые опаздывают на три часа… А не нас - нормальных… Сидим три с половиной часа… Ну да ладно, всякое бывает, спасибо, что привёз.
В общем, вытащил я Тамерлана из машины, на землю поставил, а он еле стоит - ноги ходуном и всё время заваливается вперёд. Но водой попоили, пописал он у забора (целую лужу - с утра терпел), и вроде ничего - слегка оклемался.
Поехали.

Воскресенье, утро.
Опять нюхал Осины какашки - проверял себя на ковид.
Проверил.
Вроде, слышу запах.
А может, и нет.

Воскресенье, обед.
Все собаки произошли от волка и только моя от барана.
Зато в столовую - он первый.

Понедельник, утро.
Нет записей.

Понедельник обед.
Нет записей.

Понедельник, вечер.
Хорошая погода, в том смысле, что не холодно.
Влажно.
Важно.
Осик таращил глаза и обнюхивал все деревья подряд. Очень интересуется новостями светской собачьей жизни. А ежели его что заинтересует - с места не сдвинешь. Упрётся, как ослик и стоит - нюхает и вибрирует.
Молли говорит, ну вот как можно жить без собаки?

А вчера в обед на помойке нашли ящик чёрный пластиковый широкий, но с низкими бортами - виноградный. А в нем полно посуды. И среди тарелок с чашками две фарфоровых фигурки: детёныш зебры и лось. Зебрёныш - ЛФЗ, а лось - Полонский фарфоровый завод.
Учитывая ещё с десяток фигурок, подобранных до этого на помойках города Химки, впору открывать антикварный салон «Советский фарфор».

Вторник, утро.
Пришли с прогулки, Осик слопал козявок (сухого корма) и улегся спать.
Прекрасный мой слюнявый пес.
Вытер я ему моську - полотенце насквозь.

Вторник, обед.
Подвел Осю в парке к какой-то хрени, типа широкого деревянного бортика, и скомандовал - тумба!
Осик посмотрел на меня, мягко говоря, с недоумением.
В смысле, и ты Брут?
Ладно-ладно, быстро включил я заднюю, что и пошутить нельзя?
Тогда он посмотрел на меня с любовью.

Вторник, вечер.
Вообще, я слишком часто и подробно интересуюсь мнением собственной собаки по тому или иному поводу.
А надо - дал команду - выполнила.
А то она из меня верёвки вьёт.

Среда, утро.
Нет записей.

Пятница, утро.
Прохладней стало - а нам хорошо - дышим полной грудью.
Осенний воздух бодрит.
Едрит.
Ходим, лаем на мелких собачек, рычим на крупных, писаем на деревья, нюхаем опавшую листву.
Жизнь, судя по всему, налаживается.

У Осика непонятная реакция на окружающих.
Иногда, равнодушно проходит мимо обтявкивающих его собак, а иногда, ни с того ни с сего, бросается на всякую мелочь.
Потом виновато смотрит на меня.
А мне, если честно, надоело ему выговаривать каждый раз, и я молчу.
Интересно, что он думает?
Что он прав?
Или, что мне пофиг?

Пятница, обед.
Осик съел перед прогулкой куриные потроха из Моллиной баночки с работы, вдохновился и гулял с гордым видом. (Соседка Наташа так и заявила - я, говорит, заметила, с каким гордым видом стала ходить по двору ваша милая собачка. Как, кстати, ее зовут?.. А наша милая собачка посмотрела на неё с подозрением. Даже как-то носом повела пренебрежительно. И слегка прирыкнула. Ну, не нравится Наташа Осику. Что хочешь делай).
А накануне, он умял огромную кастрюлю рисовой каши с тыквой. Просто взял - и сожрал два ведра.
И ещё просил.
Не собака, а троглодит несчастный.

Пятница, вечер.
Нет записей.

Воскресенье, утро.
Хорошо погуляли.
Втроём.
Бегали по ступенькам, выполняли упражнения «ух ты», «тумба» и «ну-ка немедленно выплюнь эту дрянь, и ничего не поднимай с земли!».
Причём, последнее упражнение он выполнял неохотнее всего.
Молли даже пришлось строго сказать - это что ещё такое?!
Но тут Осик, конечно, сразу испугался и далеко выплюнул колбасные очистки, подобранные за алкашами на газоне около третьего дома по улице Руставели. (О, этот третий дом по улице Руставели! О, алкогольный рай дегенератов!)
Кстати, у нас тут без конца снимают кино.
Пару дней назад идём с Осиком с прогулки, а в арке в поддельных Жигулях сидят поддельные милиционеры из моей юности. Ряженные. И всё у них не так - и рожи, и форма, и номера, и цвет милицейской «Пятёрки». Да и сама «Пятёрка». (Ну не помню я у милиционеров жёлтые Пятёрки!)
Потом Ося с удовольствием покакал (а он всегда какает с удовольствием) и я подобрал за ним какашки в мешочек. Который тут же разорвался, и всё говно оказалось у меня в руке.
Хорошо, что я запахи почти не различаю.
Вот тоже странная штука - какие-то слышу отчётливо и сильно, а какие-то еле-еле.

Воскресенье, обед.
Ковид, иди на.

Воскресенье, вечер.
Нет записей.

Неделю ничего не писал.

Суббота, утро.
У Осика понос, и мы бегаем на улицу по пять раз в день. Причём, он меня ещё и обманывает. Дело было так. Пришёл я из книжного магазина на Арбате, а Ося у двери сидит и смотрит загадочно. Привет, говорю я ему. Привет, отвечает мне Ося, и продолжает сидеть. А я хожу, улыбаюсь, песни пою. А он сидит. Чего ты? спрашиваю, есть, что ли, хочешь? (А Ося есть хочет всегда, или думает, что хочет). Молчит. Ну, я ещё походил, какие-то дела поделал, а, главное, нам гулять по расписанию, только через два часа. Сейчас двенадцать, гулять же – в два. А он все сидит. Наконец, до меня дошло, схватил я ошейник, ботинки, штаны, Осю, и выскочил на улицу. Еле-еле добежал он у меня до ближайших кустов, где присел и дал струю воды. Господи, умилился я, Ося, миленький, какой же я дурак! И какой же ты золотой собачек!
Вернулись домой, кормить я его не стал, а сам, конечно, навернул бутерброд с колбасой. А в четыре часа дня, он снова вышел в коридор и уселся у двери. Тут уж я медлить не стал, схватил всё вышеперечисленное, и опять выскочил на улицу. А Осик, только походил с удовольствием по двору, пару кругов, и засобирался домой.
А какать? Возмутился я.
А писать?
А вообще?
Но он только улыбался и смотрел вдаль.

Суббота, обед.
Осик, когда я иду обедать, обязательно приходит на кухню, садится около меня, и смотрит своими янтарными глазами в самую душу.
И вообще, у него такой вид, будто он уже написал письмо и в ООН, и в комитет защиты собак от недокармливающих их гадов, и в Европейский парламент, конкретно - председателю партии зелёных, ну, и голубых заодно.
Ничего не получишь, говорю я ему, ты уже своё съел.
Как бы не так, продолжает сидеть и намекать.
Пока я не сдамся.

Суббота, вечер.
Сколько же идиотов кругом.
Господи, помоги мне!

Вторник, утро.
Написал стихотворение про счастье:

Море, шезлонг, мохито,
Красотки в бикини,
Счастье, что было разлито,
Теперь никуда не сгинет.

Ничего другого не надо,
Только - море, бухло и пальмы,
И золотые менады,
Банально.

Волна за волной до заката,
Пусть солнце падает в море,
И ничего не надо,
Ни будущего, ни истории.

Только - море, пальмы, песок,
Бухло и бикини на девах,
И я - от бухла косой,
И это - моё дело.

А если взгрустнется однажды,
То белоснежная яхта,
Подхватит меня отважно
И мягко.

Вторник, обед.
Переезд в столицу нашей родины, не приблизил меня к московским друзьям ни на йоту. Если не отдалил.
Но всё было понятно с самого начала.
Люди сидят в ореоле привычного.
И я.

Вторник, вечер.
Я люблю Московское метро.

Среда, утро.
Проспал прогулку.
С Осиком гуляла Молли.
Одна.

Среда, обед.
Ну, хорошо, допустим я, абсолютно не приспособленный к жизни человек (ещё и алкоголик по этой же причине).
Всеми этими качествами, я, конечно же, обязан книгам.
Классической русской литературе, пропагандирующей вечные ценности - справедливость, милосердие, прекраснодушие, сочувствие - совершенно не готовящие человека к реальной жизни.
Значит ли это, что я сожалею?
Да ни за что!
Пусть не приспособленный.
Пусть алкаш.
Не променяю полученные из книг бесполезные ценности на полезные - стяжательство, расчёт, умения видеть выгоду и остальные.

Среда, вечер.
Нет ничего прекрасней прогулок втроём - Ося, Молли и я.
Молли с Осиком занимаются, а я сижу на скамейке и смотрю на них.
И вокруг - на листья, на редких прохожих, если дело поздно вечером, на деревья, на других собачек, на бегунов.
Не холодно, свежо, видны освещённые окна дома напротив. Старинный дом - пятиэтажный, с архитектурными излишествами, которых так порой не хватает.
Я поднимаю «молнию» куртки повыше.
Мне кажется, что я почти люблю жизнь.
Минимум, я с ней примирился.
С такой - как она есть.
Здесь и сейчас.

Четверг, утро.
Осик надул на будку охранников в парке, и они страшно обиделись.
А он ржал.
Ну, мне так показалось.
Потом покакал посередь газона и одна какашка осталась болтаться. То ли на траве, которую он жрёт без остановки, то ли на волосе, где-нибудь проглоченном.
Я бегал за ним, чтоб оторвать.
А он от меня, ясен пень.

Четверг, обед.
Пакет для кала забыл.
Ося навалил огромную кучу, я поглядел по сторонам, заметил пакет из-под чипсов (какие-то утырки бросили, спасибо вам, утырки) и сложил все туда.
Бросил в урну.
Насчёт пакета. Чего удивительного? На площадке почти каждый вечер бухают упыри. Бросают все тут же.
Бутылки, пакеты, жратва какая-то.
«Бутырка-бутылка», я эту рифму даже не придумывал - сама тут же вылезла, как только сюда переехал.

Четверг, вечер.
Ходили петь в хор.
Теперь четверг - певческий день.

Ноябрь.
Пятница, утро.
Шли по парку. Вдруг затявкала какая-то, судя по наполненности, громкости и страсти, очень маленькая собака.
Осик встал, подумал - и показал класс.
Так рыкнул, что даже я испугался.
Голос у него - ноги подгибаются.
Честное слово.

Пятница, обед.
Тебе кофе молотого или кагановича?

Пятница, вечер.
Про кал.
Неудачно взял с земли, прихватил листьев и весь перемазался (это уже в пятый или десятый раз).
Более того, ещё и наступил.
В своё.
В смысле, в его.
В Осино.
Ну, хоть так. Не чужое.

Нет записей.

Воскресенье, вечер.
Сублимация, ребята, это когда дольче виту подменяют дольче габбаной.
А не наоборот.

Понедельник, утро.
Нашли с Осиком пакет с бутербродами - колбаса с хлебом. Лежал на таком приступочке у стены нашего дома.
На архитектурном излишестве.
Метр над землей.
Осик долго стоял и сосредоточено нюхал.
Ну и? спросил я.
Ну и да, ответил он.
А я его всё равно увёл.

Понедельник, обед.
Универсальное слово «Победа».
Слово-матрёшка.
Например:
Обеда;
Беда;
Еда;
Да;
А?

Целая поэма в одном слове (Без обеда - беда, а это еда, да? А?).

Понедельник, вечер.
Тяжесть

Невыносимая тяжесть
Давит мне на плечи,
Не знаю, чьих ляжек,
А узнать - застенчив.

Я бы хотел спиться
И умереть под забором,
А пока - не спится
И без спиртного.

Гоняешь мысли по кругу,
Часто дуешь кофе,
И нет друга,
Подмигнуть на голгофе.

Вспоминаешь плохое -
Срам, чаще стыд,
Не то чтобы беспокоит,
А просто я - сыт.

Крутишься, как спица
В колесе не спором,
Мне бы хотелось спиться
И умереть под забором.

Вторник, утро.
Не писал некоторое время - несколько недель или даже месяц - сначала был у меня кратковременный загул, а потом выходил из него. А у меня сейчас так – три дня пьёшь, пятнадцать очухиваешься.
Но, в общем, совпало - опять вторник, утро.
Идеально.

Осик упорно строит из себя казанскую сиротинушку.
Съест две кружки корма (дневная норма - 200 грамм), причём кружки с бугорком, и строит.
А ещё совершенно перестал мыть ноги после прогулки.
Упирается насмерть.
Возимся мы с ним, возимся, наконец - ткнет мне нос в ухо и дышит. Как Ленин в шалаше.
Я в это время на коленях стою, ноги ему вытираю.
По всем канонам христианским.
Дотру, в нос поцелую и скажу - вали.
Он и валит.
Но только строго на кухню.
Где - да - тут же принимается смотреть мне в самую душу.

Загул у меня был в Нижнем Новгороде, случайный, глупый. В Нижний я ездил по делам (дела - ерунда - зимнюю одежду забрать. Иммигрировал в столицу я налегке - с одним рюкзаком, в котором в основном лежали книги и ноутбук), а Осик оставался с Молли в Москве.
В день, когда всё началось, он лёг на пол и отказался от еды. Молли и так, и эдак. Ни в какую - лежит неподвижно, от питания отказывается. Это Осик! Который за сухой корм типа «козявки», родину продаст.
Родину, но не меня.
А когда я приехал чуть живой и открыл дверь своим ключом, Ося вышел в коридор и порычал на меня немного, нежно так, для профилактики, видимо, а потом сразу бросился обниматься и чмокаться.

Вторник, обед.
Нет записей.

Четверг, вечер.
У нас в парке каток залили на хоккейной площадке, и мы теперь ходим любоваться катающимися людьми. Детьми и взрослыми.
И просто льдом в свете прожекторов.
Музыки не хватает.
А мне, конечно, Бог уже послал кусочек сыра. Вчера в обед вышли мы с Осей на прогулку, и по своему обыкновению направились к помойке - а там, около ящика для пластика, стоят коньки. Неплохие и примерно моего размера.
Я их брать не стал.
Конькобежный спорт - не моё.
Как он был не Хоботова, из приснопамятного фильма «Покровские ворота».
Часы, даже недели я отдал обучению этому искусству - никакого толка.
Как корова на льду.
Отец по вечерам учил меня на хоккейной коробке моего детства - в третьем микрорайоне Советского района, города Горького.
Я оказался феноменально бездарен.
В секцию хоккейную ходил от завода «Орбита».
Сам старался изо всех сил.
Не дано и всё.
А может, мало старался.

Пятница, утро.
Навалилась совершенно не нужная сейчас депрессия и хандра, пополам со сплином.
Всё тяжелее вставать утром на прогулку.
Выходим всё позже.
Требуются неимоверные усилия, чтобы оторвать голову от подушки, с отвращением умыться, почистить зубы, бриться я даже не пытаюсь, одеться и выйти на улицу.
А ещё Осика одевать.
А потом ноги ему мыть.
Он будет стоять, бычиться и трогательно дышать мне в ухо.
Он милый, да, но у меня всё меньше сил.

Пятница, обед.
Не получается у меня пока с Москвой.
Не полюбляю.
(Слышал высказывания, мол, Москва с первого раза или принимает или отвергает, но всё это – ерунда на постном масле).
Из-за людей, конечно.
Хотя огромные и положительные потрясения получил. В основном от того, что всё правда. Всё существует. Памятник Пушкину, на который я, открыв рот, смотрел битый час. Арбат, Смоленская площадь, Никитский бульвар, с Гоголем в сквере. Большая Никитская улица, с «Мейбахами», припаркованными в грязном снегу у обочин. Памятники Бродскому и Окуджаве (но это - так, к слову), а главное - скульптура «Рабочий и колхозница» и сама ВДНХ. Потрясению моему не было границ. Я ведь, признаться, до этого думал, что всё это - кино. Ну, так, придумано сценаристами и режиссёрами для красоты фильма и столицы.
А тут - живьём.
Чудо.

Так вот о людях.
На пару дней вернувшись в Нижний, я понял, в чём дело (по крайней мере, думаю, что понял).
В Нижнем люди - как люди. Разные. Плохие и хорошие, но люди. Медленные, придурковатые, нормальные. Отзывчивые и не очень. Разные А здесь - под одну гребёнку. Сюда собралось всё самое креативное со всей страны. Как магнитом их тянет. Не люди, а внешняя имитация, внутри же - жажда обогащения и персонального получения удовольствия.
Ни одного бескорыстного лица за десять месяцев не встретил на улице.
Одни рыла. 
Или это какая-то новая популяция, с которой я дела иметь не хочу, да и не могу. Не умею. Переиначивая фразу из отличного фильма с Бредом Питом: «Москва не город - Москва - бизнес».

И я здесь не при чем.

Пятница, вечер.
Мы с Осиком, бывает, гулять ходим поздно, можем и в одиннадцать часов вечера. В парк. А там дети, буквально, козявки - под стол пешком ходят, колбасятся как не приколоченные.
С родителями, понятно.
А нас, помню, да и мы своих, в восемь уже спать начинали загонять, а в девять дрыхли.
Это потому, что гипофиз, от которого ум, растёт именно в это время - что-то с девяти до двенадцати - самое ценное время для сна.
Нынешним родителям пофиг всё.
(Да я становлюсь брюзгой).
Интересно, значит ли это, что дети, не спящие до двенадцати ночи, вырастут с неразвитым гипофизом?
Дураками, в общем?

Суббота, утро.
Нет записей.

Вторник, утро.
Все-таки Вселенная посылает сигналы.
Нашли с Осиком неваляшку, типа ваньки-встаньки.
Не ту, что была в нашем детстве, круглую да красную, румяную девчушку, а современную, размером с грецкий орех.
Китайскую, поди.
Но тут важен сам намёк.
Меня последнее время, что-то пошатывало из стороны в сторону, вот и наткнулся я взглядом на синий шарик около хоккейной коробки.
Поднял, оттёр.
Долго думал, что за ерунда.
Спрашивал у Осика.
Тот тоже только пожимал плечами.
В общем, терялись в догадках.
Пока ребенок, обувающий рядом коньки, не просветил.

Вторник, обед.
У нас в парке лёд полируют, после того как его коньками изрежут, и «фигурки» готовят (тем, кто не в курсе - это коньки такие для фигурного катания, а не статуэтки). В том смысле, что установили огромные коньки проволочные с фонариками. Около коробки.
А бедным детям, чтобы они имели хоть какое-то представление о настоящей Русской зиме, выдают ковш снега.
Ну, так - по спецзаказу.
Это мы когда к катку подошли с Осей, увидели, как ребенок в снегу копается. А мамаша объяснила, что это им сыпанули по просьбе трудящихся то, что собрали, сгребли на площадке.
А вот в нашем детстве, помню, этого самого снега было по самые сникерсы и выше.
Хотя - да, самих сникерсов (шоколадок), как раз-то, и не было.

Четверг, обед.
Хотите верьте хотите нет, но мы с Осиком сегодня в обед с помойки торшер припёрли.
Башка у него, конечно, свёрнута была набок, но не зря же я электриком на стройке работал - поправили абажур.
Теперь осталось лампочку купить, да вилку отрезанную прикрутить.
Такой, в общем, торшеринг.

Декабрь.
Пятница, утро.
Борт у хоккейной коробки уже пробили.
Сегодня идём с Осей - мужик чинит.
Заплату ставит.
Кто-то впендюрился с разгону коньком. Да и то сказать - бортики из тоненького какого-то материла, не то, что в наше время - из листовой стали (чего-то я стал адским брюзгой).

Вставная глава.
Вот мой рассказ о происшествии в Нижнем Новгороде:
Поездка.

Я поехал домой.
Долго планировал, сомневался, ленился, откладывал, и, наконец, поехал. На три-четыре дня. Забрать зимние вещи, потому что покупать их в любом случае дороже, повидать маму, сходить с товарищами в спортзал, и вернуться. Ну, может, ещё прихватить книжку-другую.
Сел в поезд Великий Новгород – Нижний Новгород (как сказал бы Набоков, какая прелестная (ненужная?) тавтология. Или не сказал бы?), занял свою нижнюю койку, прилёг, и вроде как закемарил.
Времени пять утра.
Напротив топил мальчик, на боковом месте - красивая тётка с сиськами.
Проснулись все как-то одновременно. Мальчик попросил у проводницы чаю, тётка уткнулась в телефон, а я стал читать.
А приехав, напялил маску и, подхватив лёгкий рюкзак, - ноутбук, книжка - минуя десяток патрулей и рамок, покинул вокзал и двинул на остановку.
И вот тут-то на меня накатило.
Я вдруг чётко понял, что выпью пива.
Ни один аргумент не действовал.
И так, и эдак - бестолку.
Ехал и знал - выпью.
И выпил.
Первая банка не произвела ни малейшего впечатления.
Вторая то же.
И я взял ещё.
Потом ещё одну.
Потом полтора литра в бутылке.
И проснулся утром с адской головной болью.
В бутылке плескалось - и я допил.
Дальше всё понятно - понеслось с дикой скоростью.
Иногда я отдуплял действительность, но чаще - нет.
Мешал: пиво, красное сухое, красное креплёное, какое-то марочное, шампанское (точно помню - купил по акции), а в один из дней - водку со старыми корешами Пьяного угла. И с каждым разом просыпаться становилось всё хуже и хуже. Время условно трезвого утреннего состояния сокращалось до пятнадцати–двадцати минут, дальше – нирвана. Потом - ад.
И я почти не понимаю, не могу технически воссоздать, как уехал обратно.
Просто в один из дней, в совершеннейшем пьяном бреду, взял единственно - паспорт и, получается, добрался до вокзала. Билет купили друзья, которых, я не помню, как и когда об этом попросил.
Свои деньги я пропил все.
На вокзале меня сначала не хотели пускать - против была проводница в краповом берете, и вызвала старшего. Мы с ним о чём-то переговорили, и он ей сказал - пусти его, путь едет. Я забился на кресло к окну и отрубился.
Проснулся почти в Москве.
Точнее, меня разбудили пассажиры, покидавшие вагон. Собирающиеся покинуть.
Выполз на Курский вокзал, не сумел вспомнить Венечку, порылся по карманам и, о, чудо! Нашел стольник.
Выпил пива в буфете.
На несколько минут как бы даже слегка протрезвел. Сильно пьющие люди знают такой эффект.
Поплёлся на метро.
Мне от Курской недалеко, и дома я был минут через сорок.
На всё про всё.
На следующее утро - началось.
Первый день я просто лежал в жарком бреду, как в расплавленном сале, не шевелясь, и то отключался, то приходил в себя. Казалось, на мгновение. На самом деле - понятия не имею. Ни пить, ни ходить в туалет я не мог. В голове, как в сарае, бесновались все, кому не лень.
Депрессия была невыносимая.
Я ее чувствовал даже сквозь бред.
Но я знал механику - всё было полностью разбалансировано. Три дня запоя выделяемый со страшной скоростью адреналин - кончился. И теперь оставалось только терпеть. Жаль, не было на это сил.
На второй день я уже начал потеть, и первый раз сумел выпить воды. Меня тут же вырвало. Водой и желчью. На несколько минут полегчало, потом накатило ещё сильнее. Болело всё тело - ощущение - страшно били ломами.
Думать почти не мог.
Сил повеситься не было.
На третий стало совсем плохо.
Третий день - самый страшный.
Я умер, но по какому-то недоразумению ещё чувствовал ужас.
И хотел я только одного - перестать чувствовать что-либо.
У меня от паха до крышки черепа стремительно катался огненный шар, и всё никак не мог разорвать голову. Только в верхней точке выстреливал тысячью частей и тут же снова, целый, начинал подъём от паха.
На четвёртый день, я выпил воды, и она удержалась. Сумел почти умыться. Есть не рискнул. Да и не лезло ничего. Весь день пролежал, боясь пошевелить налитой свинцом и ухающей головой. Постоянно тошнило, но блевать оказывалось нечем.
Ночью сумел немного поспать - в общей сложности полтора-два часа.
Пил воду.
Депрессуха добивала, если бы были силы - завыл.
Потел страшно.
На пятый день днём выполз на улицу - хотел подышать свежим воздухом. Потел так, что толстая зимняя куртка промокла насквозь. И не снаружи, как, допустим, от дождя, а изнутри. Куртка медленно и неохотно впитывала пот и выпускала его на поверхность. При известном усилии, её можно было отжать.
Голова кружилась.
Тошнило.
Я походил по двору, понял, что сейчас потеряю сознание, и вернулся домой.
Лёг.
Руки тряслись, не мог попасть ключом в скважину.
Позвонила мама, и я устроил ей дикую, жалкую и похабную истерику по телефону. Что-то кричал, плакал матом, обзывался, угрожал, шантажировал, тут же извинялся, ещё больше плакал, опять матерился, кричал на всю квартиру и весь этаж.
Сердце ухало под самым горлом.
Руки ходили ходуном.
В поту я уже не лежал, а плавал.
Перед глазами было красное поле. Бесконечное и такое же горячее.
Потом, вроде бы, заснул.
Во сне мне стало невыносимо стыдно, и я принялся оправдываться перед любимой. Перед мамой оправдаться я уже не рассчитывал. Или надеялся, что мать опять и всегда простит. Не знаю. Не помню. В голове всё перемешалось, и я переносил с одного человека на другого, а с него на третьего, а с третьего на двадцать пятого, события, откровенный путаный бред, непонятные фантазии и бесконечные слёзы.
А оправдываясь, я защищаюсь и нападаю. Скорее всего.
Как многие.
Вот, что у меня получилось:
«Моя истерика была похабна, жалка и отвратительна - всё так и ещё хуже.
Но повторюсь - я прощу любимой, то есть тебе, - всё.
Убей, растли, запей, измени, истери каждый день - прощу.
Для меня любовь и дружба - абсолютны.
А вы, так называемые нормальные люди, похоже, любите любить, только когда вам комфортно.
От этой любви…
Но ты прости меня…
И ещё одно.
Если я поэт, как утверждают мои собутыльники - прекрасные ребята, почему ты решила, что меня можно судить по стандартным меркам?
Как ты судила своих бывших.
Ты не допускаешь, что у меня кожи нет вообще, и я с огромным трудом взаимодействую с миром?
И всё - от хамства на какой-нибудь задрипанной бензоколонке, до перекладывания, святого для мужика (да я умнее этого «святого», но я специально загонял себя в стандарты, не без помощи всех окружающих - общества), - инструмента на верстаке гаража, способно довести меня до самоубийства.
Когда я бьюсь, допустим, за «моё» расположение чашек с зубными щётками на полке в ванной комнате, я просто борюсь хоть за какой-то понятный мне и устойчивый порядок мира.
Я и этой брутальности вшивой, с братковскими словечками и манерами набирался, чтобы спастись от жизни.
Я и пью поэтому.
Тока всем похуй.
Все считают, что я просто алкаш»…
Прошло ещё сколько-то времени, сейчас не вспомнить, и я, как интернет-зависимый стал испытывать тоску без компа.
Сидел по уши в депрессухе, пил воду мелкими глотками - от больших меня всё ещё тошнило, и пытался ни о чём не думать.
Потом и потихоньку стал входить в нормальный ритм жизни.
Но до полной нормы было и ещё очень и очень далеко.
Переиначивая чьи-то слова, можно сказать, в юности пьёшь три дня, болеешь день. В зрелости три пьёшь - три болеешь. После пятидесяти - пьёшь один - болеешь три, в лучшем случае. А ещё дальше - выпил - умер.
Что ещё добавить?
В первый день моего запоя, собака, которую я оставил знакомым, легла на пол и пролежала сутки, не притрагиваясь к еде, которую её уговаривали съесть и совали под нос. А надо знать мою собаку - за еду она родину продаст.
Но, видимо, не меня.
Сейчас мне её вернули, и я попросил у неё прощения.
И у мамы.
И вообще у всех.
А ноутбук я, конечно, забыл, как и всё остальное. Так что пришлось учиться писать с планшета, который мне подарили добрые люди.
Спасибо.

Пятница, обед.
Нет записей.

Четверг утро.
Неделя пролетела. Ничего не писал. Да почти ничего и не делал.
Ходим с Осиком гуляем.
Варежку нашли.
Я небольшую заметку написал о Москве. Оптимистическую. Стараюсь искать позитивные моменты, как было модно, что-то, лет десять тому назад, когда слово «позитив» не сходило с уст и просторов интернета.
Точнее о моём впечатлении, как-никак, скоро год здесь живу.
Приехал я в Химки 31 января 2020-го, а на пороге 2021-й (сегодня десятое декабря.)

Московский Париж

Меняя один город на другой, уезжая из первого, забираешь все проблемы с собой.
Все до единой.
Ими просто набит чемодан.
Или рюкзак.
И не надейся, они не останутся по старому месту жительства.

Но мало того, приезжая в новый город - приобретаешь дополнительные.
То есть они удваиваются.

У нас в районе сохранились кой-какие так называемые московские дворы. Череда трёхэтажных домов, с явными архитектурными излишествами в виде лепнины, арок, замысловатых фрагментов чугунных заборов, эркеров и прочих пирожных. Среди которых периодически снимают кино. Сериалы и не сериалы. Один раз ниндзя бегали конкретно под моими окнами. Маленькие в чёрных костюмчиках. Смешные.
Мы привыкли и почти не обращаем внимания на многочисленные фургоны и толстые кабели, опутывающие дворы чёрными, блестящими и жирными червями. 

Моя собака, а без неё я бы столько не гулял по окрестностям, на киношников смотрит с любопытством. Он, Освальд, вообще на окружающий мир смотрит неравнодушно (я у него стараюсь учиться). Когда не спит. Ося обожает дрыхнуть, но только обязательно касаясь меня какой-нибудь частью тела. Лучше прижавшись головой к ноге. Пока я пишу рассказы. Например, как этот.

А ещё он любит есть.
И сколько бы ни слопал, всегда сидит с видом, что навернул бы ещё мисочку.

В детстве, юности, у меня почему-то такое ощущение, мы всегда ходили в стае (несмотря на огромное ощущение одиночества внутри, я уверен, каждого ребёнка). Редко в одиночку. Всё - решения, ответственность, удачи и промахи, более-менее, делились пополам. В силу порядочности участников банды. Это легче. Сейчас - всё сам. Это тяжелее, конечно. Поэтому не всегда хочется начинать, а начав - выруливать. Но приходится. На новом месте труднее, чем на привычном. Нет точек силы, нет рычага, за который ухватываешься, чтобы перевернуть мир или хотя бы сходить за кефиром. Просто нет привязок к местности.
Реальный случай.
Вышел в магазин за молоком, а оказался в прострации.
Вернулся через сутки.

Я обожаю московское метро. Я метроман. Или метрофан? Мне нравится всё. Особенно - главное - сел, хер знает где, а вышел через сто километров там, куда стремился. Без малейших проблем. И демократично. Нет, я серьёзно. Все одеты как бомжи, но элегантно. Один я в телогрейке.
И кстати, в единении с толпой есть свой кайф.
Быть как все, в неком тренде, иногда приятно.
А иногда с души воротит.

Про парк
Если жить и не знать, что около дома бывают парки - Бог с ним, нормально. Но если поселяешься рядом - сполна оцениваешь преимущества. А они велики. Где гулять человеку в микрорайоне? Между домами? До магазина и обратно? По огромному торговому центру? Именно так я и делал раньше. Выходил из дома и плёлся в ТЦ, бродить там по этажам, как неприкаянный. Не ехать же в лес. А сейчас? Хочешь, сиди на лавке - читай книгу. Хочешь, круги наматывай по периметру - зарабатывай здоровье (можно с лыжными палками в руках, но я без смеха видеть не могу). Хочешь, тренируйся на спортивной площадке или катайся на коньках на хоккейной коробке. В общем, красота.
Да и с собакой.
Когда я бываю в центре Москвы, то с большим сочувствием смотрю на завзятых собачников. Гулять там негде. Вообще. Вышел, пописал у подъезда, подышал выхлопными газами три минуты - и обратно домой.
В рай.

А у нас - раздолье.
Дворы, арки, алкоголики, помойка - клондайк, общежитие иностранных рабочих с круглосуточной бурной жизнью, киносъёмки и винный магазин через три окна от меня.
Живи и радуйся.
Мы и радуемся.

Так вот, про дворы.
Я дислоцируюсь, по удачному выражению одной дамы, «в уютном центре Москвы». Всё может быть - даме виднее. Другое дело, что мне всё равно, где жить. Не в том плане, что я рад ютиться на окраине в дощатом бараке с туалетом на улице, а в том смысле, что мне везде зябко. Умные люди учат менять отношение к предмету. Потому как: окружающие дома, магазины, общественные заведения, людей и вообще социум страны и мира поменять мне не под силу.
Я стараюсь, конечно, измениться.
Научаюсь любить свой район.
Ищу плюсы.
Избегаю минусов.
Очень тщательно ищу плюсы.
Не менее тщательно избегаю минусов.

И нахожу.
Пожалуйста:
Я живу в том книжном Париже, который мы обожали. Который мы знали из романов и фильмов семидесятых годов прошлого века.
Почти на чердаке - первый этаж.
Почти в шарфе - куртка и кепка.
Почти с угольным отоплением - в подъезде дубак.
Почти со своим поставщиком овощей - здороваюсь с дворниками (их у нас трое).
И почти все парижанки от меня без ума - хожу гулять с собакой в парк и очень мило раскланиваюсь со знакомыми (о, только визуально) собачницами.
Да, Ося?

Четверг, обед.
Когда меня спрашивают, как пройти или проехать туда-то или сюда-то, я попадаю в неловкую ситуацию - сам ещё не ас передвижений. Раньше пытался честно объяснить и помочь сориентироваться, а сейчас бросил, мне кажется, я пару раз послал людей не туда. Не в том смысле, а в географическом. Теперь отвечаю - простите, Христа ради, сами мы не местные.
Вчера шли с Осиком домой из парка, и во дворе нашего дома, тётка спрашивает, это улица Яблочкова? Мы отвечаем, Яблочкова вон там, за углом в арку, а это улица имени великого грузинского поэта Шота Руставели, автора бессмертной поэмы «Витязь в тигровой шкуре» (сразу в голову лезет глупый каламбур - Витя в тигровой шкуре). А тётка нам - нет, что вы, это улица Яблочкова, мне сказали. Тогда ничего не ответили мы с Осей тётеньке, а пожали плечами, печально улыбнулись и пошли восвояси, то есть домой, в подъезд, по адресу улица Руставели, дом 1.
А тётенька осталась разглядывать наш дом.

Четверг, вечер.
Гуляли с Осей хорошо - ни одной собаки не встретили. Которых Ося спокойно видеть не может, что я с ним только не делал. Молли носит с собой специальные собачьи сушки (я их тоже с удовольствием ем) и как что - сразу Осе в пасть. А тот и рад стараться, тут же забывает про собак. А я что-то не ношу, не прижилось у меня, пытаюсь на него воздействовать словом. Говорю, Ося, милый, нельзя так, нехорошо обижать маленьких, фу, так себя вести. А он голову наклонит и смотрит исподлобья, типа виноват.
Эх, Ося-Ося, вздыхаю я, и мы продолжаем путь.
А рвёт он с поводка так, что, того гляди, руку из плеча выдернет.
Это вам не мопсики - Тайрочка с Чейси (хотя и у них сил хватает, не смотрите, что маленькие).

Пятница, утро.
Погода то туда, то сюда. Встанешь утром гулять - минус одиннадцать. Днём - минус четыре. Под вечер - ноль. Назавтра снова - минус десять. Меня подколбашивает - давление. Осика одеваю в куртку, которые у нас абсолютно одинаковые, красные с чёрными вставками. Осик пацан южный - с Канар, и к нашим холодам не привык. Хотя какие сейчас холода. Вот, помню, пацаном я был - были и холода. (Да, раньше всё было лучше). До минус сорока доходило. Как-то шёл по улице, навстречу женщина, увидела и меня и говорит, ну-ка, немедленно три нос - он у тебя белый, отмороженный, зайди в подъезд, погрейся и потри, немедленно. Я потёр, конечно.
И - да, раньше подъезды не закрывались на замки.
Хоть вы мне и не поверите, но это так.
Заходили все, кто желал.

Пятница, обед.
Нет записи.

Пятница, вечер.
Зима наступает.
Мы вечером, бывает, гуляем на скорую руку - пописали, покакали и домой.
Тем паче холод собачий.
Вот именно.

Суббота, утро.
Пробежались по морозцу.
Хорошо.
Полаяли на всех встреченных собак, обнюхали все встречные обоссанные столбы, сами обоссали их же, повалялись в грязном снегу - от комбеза спина чешется - в общем, прогулка удалась.
А на хоккейной площадке опять борт пробили.
И ровно в том же месте, где раньше.
То есть просто снесли заплату нахер.
Наши люди.
Наши люди - идиоты.

Суббота, обед.
Холодно.
Я в ушанке и сапогах.
Осик в куртке и ему хоть бы хны - катается по снегу, лает на встречных собак, вообще прётся от жизни.
Какает обильно и с удовольствием.
Я подбираю тёплые на ощупь (через тонкий целлофановый пакет) какашки.
Зелёные какие-то.
Или мне это только кажется.

Суббота, вечер.
Тоска у меня дикая.
Все вроде есть, все нормально, а тоска.
Это что-то уже химическое и требующее медикаментозного (для красоты это словцо вставил) вмешательства.
Антидепрессантов попить?
Просто попить-то я не могу.
А как бы было хорошо, будь я человеком, взять сейчас в магазине бутылку водки, а в соседнем - шпикачек, прийти домой, пожарить и накатить пару рюмок. Посидеть у телевизора, вполглаза глядя и вполуха слушая передачу об острове Пасха на канале Культура. Или послушать симфонический концерт там же.
Или коньяку с персиками.
А я?
Алкаш и пария среди нормальных потребителей алкогольных изделий.

Пастернак:

Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.

Цель творчества - самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.

И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчёркивая на полях.

И окунаться в неизвестность,
И прятать в ней свои шаги,
Как прячется в тумане местность,
Когда в ней не видать ни зги.

Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.

И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.

Я:
Быть знаменитым - так красиво,
Так это подымает ввысь,
И надо заводить архивы,
Над рукописями трястись.

Ну и так далее.

Воскресенье, утро.
Нашёл свои старые заметки:

Комментарии к комментариям

4. Юрий Давидович Левитанский (1922–1996).
Левитанского я полюбил сразу и безоговорочно. Как в свое время Багрицкого, Заболоцкого, Слуцкого, или ту же Беллу Ахмадулину. Полюбил ещё до того, как узнал, что «Всё это будет носиться» на его стихи и услышал «Жизнь моя кинематограф» в исполнении Харатьяна. Открыл купленную в командировке книжку избранных стихотворений, прочёл и влюбился.
Вот это: «дождь идёт – человек по улице идёт» засело навечно. Я много об этом думал, имею в виду, о рифмовке – идёт-идёт. О сходности действия и различии последствий и семантических значений. Мне казалось, здесь таятся бездны для постижения тайн стихосложения. Так и оказалось.
Привожу стихотворение полностью, не могу устоять - Левитанский - моя любовь и слабость.

«Вот начало фильма.
Дождь идёт.
Человек по улице идёт.
На руке - прозрачный дождевик.
Только он его не надевает.
Он идёт сквозь дождь не торопясь,
словно дождь его не задевает.
А навстречу женщина идёт.
Никогда не видели друг друга.
Вот его глаза.
Её глаза.
Вот они увидели друг друга.
Летний ливень. Поздняя гроза.
Дождь идёт,
но мы не слышим звука.
Лишь во весь экран - одни глаза,
два бездонных,
два бессонных круга,
как живая карта полушарий
этой неустроенной планеты,
и сквозь них,
сквозь дождь,
неторопливо
человек по улице идёт,
и навстречу женщина идёт,
и они
увидели друг друга.
Я не знаю,
что он ей сказал,
и не знаю,
что она сказала,
но -
они уходят на вокзал.
Вот они под сводами вокзала.
Скорый поезд их везёт на юг.
Что же будет дальше?
Будет море.
Будет радость
или будет горе -
это мне неведомо пока.
Место службы,
месячный бюджет,
мненья,
обсужденья,
сожаленья,
заявленья
в домоуправленья -
это всё не входит в мой сюжет.
А сюжет живёт во мне и ждёт,
требует развития,
движенья.
Бьюсь над ним
до головокруженья,
но никак не вижу продолженья.
Лишь начало вижу.
Дождь идёт.
Человек по улице идёт».

5. Борис Абрамович Слуцкий (1919–1986).

Поэт и политрук.
Мне очень близка его плакатная, слегка лозунговая, рубленная, прозаическая, парадоксальная, разговорная манера письма. Напрасно Ахматова говорила, что на слух Слуцкий хорош, а напечатанный нет. Слуцкий - виртуоз. Он хорош и так, и эдак. В отличие от некоторых.
В пионерских лагерях, по крайней мере, в тех, где я был (три, что ли, раза) перед отбоем, под шестиструнную гитару вожатого, пели «Лошади умеют плавать», это тоже Слуцкий.
Не знаю, почему, но в голове крутится: «Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе», наверное, из-за безупречного построения строки.
А ещё Слуцкий, это и «Физики и лирики»:

«Что-то физики в почёте.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчёте,
дело в мировом законе.
Значит, что-то не раскрыли
мы, что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья -
наши сладенькие ямбы,
и в пегасовом полёте
не взлетают наши кони...
То-то физики в почёте,
то-то лирики в загоне.
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что даже не обидно,
а скорее интересно
наблюдать, как, словно пена,
опадают наши рифмы
и величие степенно
отступает в логарифмы».

И «Широко известен в узких кругах».

«Широко известен в узких кругах,
Как модерн старомоден,
Крепко держит в слабых руках
Тайны всех своих тягомотин.
Вот идёт он, маленький, словно великое
Герцогство Люксембург.
И какая-то скрипочка в нём пиликает,
Хотя в глазах запрятан испуг.
Смотрит на меня. Жалеет меня.
Улыбочка на губах корчится.
И прикуривать даже не хочется
От его негреющего огня».

(Говорят, это написано о поэте Давиде Самойлове, которого и я слегка недолюбливаю. Естественно, как поэта, а не как человека или, не дай бог, выразителя чаяний некоторых слоёв. Недолюбливать - недолюбливаю, но твёрдо помню его: «Сороковые, роковые, военные и фронтовые…»).

Кстати, стихи Дмитрия Сухарева «К поэту С. Питаю интерес…», про него, про Слуцкого. Наверное, мало кто их помнит или даже знает:

«К поэту С. питаю интерес,
Особый род влюблённости питаю,
Я сознаю, каков реальный вес
У книжицы, которую листаю:
Она тонка, но тяжела, как тол,
Я семь томов отдам за эти строки,
Я знаю, у кого мне брать уроки,
Кого мне брать на свой рабочий стол.

Строка строку выносит из огня,
Как раненого раненый выносит, -
Не каждый эту музыку выносит,
Но как она врывается в меня!
Как я внимаю лире роковой
Поэта С. - его железной лире!
Быть может, я в своём интимном мире,
Как он, политработник фронтовой?

Друзей его люблю издалека -
Ровесников великого похода,
Надёжный круг, в который нету входа
Моим друзьям: ведь мы не их полка.
Стареть им просто, совесть их чиста,
А мы не выдаём, что староваты,
Ведь мы студенты, а они - солдаты,
И этим обозначены места.

Пока в пекарне в пряничном цеху
С изюмом литпродукция печётся,
Поэт грызёт горбушку и печётся
О почести, положенной стиху:
О павших, о пропавших и о них -
О тех, кто отстоял свободный стих,
В котором тоже родины свобода, -
Чтоб всяк того достойный был прочтён,
И честь по чести славою почтён,
И отпечатан в памяти народа.

Издалека люблю поэта С.!
Бывает, в клубе он стоит, как витязь.
Ах, этот клуб! - поэтов политес
И поэтесс святая деловитость.
Зато в награду рею гордым духом,
Обрадованно рдею правым ухом,
Когда Борис Абрамыч С., поэт,
Меня порой у вешалки приметит
И на порыв души моей ответит -
Подарит мне улыбку и привет».

А сам Сухарев, это, конечно, «золотая Бричмулла», особенно в исполнении Никитиных. Но её, поди, все слышали.

6. Борис Леонидович Пастернак (1890–1960).
Для меня номер один. Раньше был Мандельштам, но его отчего-то вытеснил Пастернак.
Навсегда (как у многих?) запомнилось: «Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд…».
И (не как у многих): «Был утренник. Сводило челюсти…».
Я долго думал, что имеется в виду утренник, вроде праздников в детском саду (почему-то я их ярко запомнил), пока мой товарищ Саша Арефьев не объяснил, что так называют лёгкий утренний морозец.
И я долго не мог понять значение строки «синее оперенья селезня – сверкал за Камою рассвет», пока не понял, что «синее» означает более синий. То есть рассвет синее (насыщеннее синей краской) оперенья селезня. Но это ерунда, я у Пастернака вообще половины слов не понимаю.
И: «Какое, милые, тысячелетье на дворе?».
Здесь я тоже всегда впадал в ступор.
Потом прошло.

Ещё во мне засела куча отдельных строк из романа в стихах «Спекторский» и поэм: «Девятьсот пятый год», «Лейтенант Шмидт». Иногда это просто отдельные слова или словосочетания, но я точно знаю, что они из Пастернака.
Бывает, я ими думаю.

7. Михаил Алексеевич Кузмин (1872–1936).
Из книги «Форель разбивает лёд» полной кашей в голове помню следующие строчки: «Стояли холода, и шёл «Тристан…», «Мы этот май проводим как в деревне…», «…как подобает жить в разлуке: немного скучно и гигиенично…», «кто выдумал, что мирные пейзажи, не могут быть ареной катастроф?».
И более ничего.
Зато все вышеперечисленные вставляю в свою речь, где надо и не надо.
Красиво же.
И часто в тему.

8. Эдуард Георгиевич Багрицкий (1895–1934).

«Смерть пионерки».

Разбуди ночью, плюнь в рожу, и я прочту без запинки три четверостишия:

«Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лёд.

Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас.

Но в крови горячечной
Подымались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы…».

Дальше не помню, хоть убей.
А эти строки, конечно, про нас – переживших девяностые, нулевые, десятые, двадцатые и сто тридцать четвёртые.
 
Воскресенье, обед.
Пока я занимался физкультурой на площадке в парке, Молли с Осиком гуляли вокруг да около.
Это первый мой опыт тренировок на открытой площадке зимой.
Интересно, конечно.
Но без спортивной одежды неудобно - я в джинсах, тяжёлой куртке, сапогах.
Зато, когда я это все сниму летом, как же будет легко.
Как же вообще всё будет легко.
Я надеюсь.

Воскресенье, вечер.
Осик спит сидя.
Садится в позу Тутанхамона и дрыхнет.
Вид при этом имеет, как и полагается царю, значительный.
Я его даже сфотографировал.

Когда просыпается, зевает и недоуменно оглядывается вокруг.
Привет, Ося, говорю я ему.
Тут он меня узнаёт и начинает радоваться.

Вчера в «Пушкинской лавке» купил «Учебник древней русской литературы» профессора Николая Каллиниковича Гудзия, за тридцать рублей. Издание тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Взял в руки, повертел, подумал, если я не куплю эту книгу за тридцать рублей, все библиофилы мира наплюют мне в харю. И купил. Обложка тиснёная, иллюстрации, как раньше полагалось – мирискусснические – в их стиле.
А академик Николай Каллиникович Гудзий был первым ректором филологического факультета МГУ.
И составителем первых советских учебников по древней русской литературе.
Но это и так понятно.

Тут же вспомнил анекдот про выпускника МГУ и армию.

А ещё чуть раньше, нашли (вдвоём с Молли) у магазина «Пятерочка» первое издание романа Сорокина «Роман», девяносто четвёртого, что ли, года. Чёрное такое. Книжка лежала на каменной вазе для цветов у входа. Какого-то многословно-пышного, как тогда полагалось, совместного издательства. И полного планов и надежд (что видно из издательского же кредо и анонсов на последней странице обложки).
Которые совершенно не сбылись.
С помощью всех причастных.
Старались.

И то, что это знак – находка «Романа», я понял.
Не понял только какой.
Что он значит?

Понедельник, утро.
Погуляли с Осей, и я поехал в «Пушкинскую лавку» и на Арбат в букинистический.
Там копался до обеда, а в обед, как только приехал, сразу пошли снова гулять. В принципе, Осик терпит и до вечера – согласен на двухразовый режим прогулок, но если есть возможность, а она есть, отчего бы не сходить три.
Утром, допустим, он так натерпелся, что обделал весь куст на газоне, как только мы вышли из подъезда.
Мне даже неудобно стало.
На секунду.
(Ужасная штука, когда собачники не убирают за своим питомцами кал. Особенно в маленьком дворе нашего дома, сплошь заставленного машинами).

Понедельник, обед.
Нет записей.

Понедельник (следующий), утро.
Это значит с того понедельника прошла неделя без записей.
А зря.
Вчера вечером, например, Ося, желая меня страстно обнять, разбежался, прыгнул и так засадил мне головой по зубам, что я двадцать минут прикладывал снег и плевался кровью под деревом.
Эх, Ося, пожаловался я.
Чего? Тихо спросил он, глядя на меня, как на неуклюжего зверька.
Да ничего, смиренно ответил я.

А днём мы ездили за собачкой Заей.
К одной из волонтёров фермы Овсово.
Дома у неё – красота.
Значит так, две чернобурых лисицы, енотиха, енотовидная собака – все на улице в вольерах. Три попугая, два разговаривают, и я впервые услышал голос попугая – как Депеш мод, то есть, голос из телефонной трубки, причём и говорит он, чаще всего – «алло». Плюс кошка породы мейн-кун, породы сфинкс, и ещё две просто кошки – из подворотни. Два аквариума, и десять-одиннадцать собачьих душ.
Огромный маламут Лавр сидел в клетке запертый от греха.
А огромная красавица Лиза – чёрная русская терьериха, меня сразу зверски полюбила и тыкалась головой в живот, мол, глядь.
Весит она семьдесят пять килограммов.
Я – восемьдесят четыре.
Силы у неё больше, чем у меня, раз в пять.

Потискали мы собачек, попили кофе и отправились восвояси.
Новая хозяйка Заи – Лена, была счастлива, а уж мы с Молли и подавно.
По дороге Заю укачало, и она облевалась, а когда мы высадили Лену и собачку у дома и поехали домой, нарвались на ментов.
Поднырнули под «кирпич», который, усрись, не видно с дороги и даже во время поворота, и вообще не видно никак и ни откуда. Если только не стоять непосредственно под ним, задрав голову. Откинув её назад на девяносто градусов.
Полицейские сидели в засаде и тут же преградили нам путь.
Мы не виноваты, вежливо сообщили мы.
Виноваты, твёрдо ответили полицейские.
И чего?
Пройдите в машину.
Там они попросили взятку.
Ну, мы дали – четыре тысячи рублей – сколько сумели наскрести.
Молли материлась.
Я такое от неё слышал впервые.

Чуть не забыл, в доме, где мы забирали Заю, ещё есть бассейн с искусственной волной и всеми забытый бильярд.
Я погладил сукно рукой – я люблю бильярдные столы.

Понедельник, обед.
Перечитал поэмы Пастернака: «Высокую болезнь», «Девятьсот пятый год» и «Лейтенанта Шмидта».
В восторге.
Как всегда.
Некоторые места зачитывал вслух. Молли морщилась и говорила - а вот здесь он врёт.

Понедельник, вечер.
Не помню, писал ли я, что уже середина декабря.

Вторник, утро.
Нет записей.

Воскресенье, утро.
Пришли с прогулки, точнее, не так, шли домой и Молли говорит, сейчас приду и сразу пива выпью.
Я - ей, в семь утра?
А что такое? У меня выходной, имею право быть… тут она произнесла один очень неприличный глагол… и пьяной.
Ну, так-то, да.
То-то же.

Воскресенье, утро. Продолжение.
Похолодало. Я в ушанке, Молли в валенках, а Осик в натуре.
Лаял на всех встречных собак. Схватил какую-то дрянь с тропинки, Молли вырвала у него из пасти. Зазубренная кость.
Осик получил выговор (адских пиздюлей) и долго сидел, виновато смотря в землю.
Ладно, сказала Молли, мамочка тебя по-прежнему любит, но ничего не хватай!
Осик покивал головой, соглашаясь.
Потом он сходил по-большому, и Молли за это дело дала ему печенюшку.
Ну, нифига себе, удивился я.
Что, тоже хочешь?

Воскресенье, обед.
Осик бросается на всех встречных собак.
Меня это стало доставать.
Реально.
Молли говорит, что весной пойдем к кинологу в группу.
А сейчас, что делать?
Старайся переключить его внимание. Носи с собой сушки.
Ношу.

Понедельник, утро.
Через три дня новый год.
Как всегда, плохо в это верится, но факт, остается фактом.
И вообще, против календаря не попрёшь.
А так хотелось бы.

Понедельник, обед.
Сказал Осику, что если он ещё раз накинется на попавшуюся по дороге собаку, то будет гулять в наморднике и около дома. Пять минут - вышел, посрал, поссал и домой.
Ничего он мне не ответил.
По-моему, ему наплевать на мои запугивания и увещевания.
(Положа руку на сердце - я его безупречно понимаю - сам бы разорвал всех встречных и поперечных. Но. Как говорил Ленин (а я цитировал бесконечно): «жить в обществе и быть свободным от него - нельзя». А то сядешь).

Пришли с прогулки, и я сел читать детектив Чандлера - самое для меня уютное и утешительное чтение.
Когда я в молодости выходил из запоев, читал его ночи напролет, один хрен спать не мог.

Понедельник, вечер.
Нет записей.

Вторник, утро.
Выходим затемно, лаем на собак, натыкаемся на не убранное нерадивыми хозяевами говно.
Я мерзну страшно, хотя всего лишь минус восемь.
А Осику хоть бы хны.
Вот тебе и уроженец Канарских островов.

А вообще, он любит лопать снег.
Как мороженое.
Упадет на бок, и давай чавкать на всю округу. Морда в снегу - довольный страшно. А потом ещё на спине повозится и так, и эдак, и ещё раз, и встанет полностью счастливый. Как сибиряк какой-то. Морж.
Ося, спрашиваю я у него, ты чего?
А ничего, отвечает он мне, а у самого рожа - кирпичом от радости.

Вторник, обед.
Вся тропинка, по которой мы гуляем с Осей, засрана по колено.
Моё, не его.
Ему по грудь.
Идем, разгребая залежи.
С собак взять нечего, а вот их хозяева - невоспитанные люди. Больше всего напоминающие то, что лежит на тропинке.
Достало всё.
Честно.

Вторник, вечер.
Написал рассказ про то, как мы забирали собачку Заю у Тани Фивейской.

Как я провёл воскресенье

В воскресенье утром Молли сказала, надо собачку отвезти, и мы поехали.
За город, в огромный частный дом нашей знакомой - там забрать, а Лене отдать. Лену, кстати, подхватили у метро Аннино.
Собаку пока ещё звали Зая. Потом (обычно) новые хозяева переименовывают. Зая, скажу, забегая вперед, стала тургеневской Асей.
Откуда такое имя, Зая, никому было не понятно. Когда, некоторое время спустя, Молли спросила у Тани, почему Зая, та ответила - похожа, потому что.
Ну, может быть.
Пока ехали за Леной, я читал прихваченную с собой книжку Пастернака:
«Мечтателю и полуночнику
Москва милей всего на свете.
Он дома, у первоисточника
Всего, что будет цвесть столетья».
Я очень люблю Пастернака.
Потом переключился на «Высокую болезнь», некоторые фрагменты зачитывал вслух. Молли реагировала - а вот тут он не прав. Или - ну, это вовсе не так.
Это было мило.
Приехали к метро, долго искали парковку, тыкались туда-сюда, наконец приткнулись у магазина, подождали минут двадцать Лену, потом Молли пошла её встречать, а я принялся разглядывать людей входящих в магазин и выходящих из магазина. У меня было странное чувство - и сопричастности и одновременно отчуждённости от общей жизни, протекающих процессов. Как будто я тут и не тут.
Лена всю дорогу расспрашивала, что да как. Чем кормить? Сколько гулять? Какие прививки? Молли её просвещала. Я читал или дремал, сквозь дрёму слыша отдельные фразы и одобрительно кивая головой в такт езде.
Ехать было хорошо. Молли прекрасный водитель.
Наконец, навигатор пропищал своё коронное и моё любимое: «…вы прибыли к месту назначения», мы осмотрелись окрест и ничего не поняли. Деревня - не деревня, посёлок - не посёлок. Огромные красивые особняки из красного кирпича понатыканы посередь не менее огромных участков. Чуть правее угадывался продовольственный магазин. Надо было что-нибудь купить к чаю.
По дороге, кстати, нам попался щербатый серый бетонный забор шестиметровой высоты с пластиковым отсекателем поверху. И такой протяжённости, какую я только у заборов военных частей видел, да и то, не факт. Вот у Горьковского автозавода - да, такой.
Впечатление - изрядное.
Господи, сказала Молли, что это?
Танин участок? Засмеялись мы.
Потом мы перезвонили ждущей нас хозяйке, и та ответила, что сейчас выйдет. Стойте, мол, где стоите, я вас найду.
Настроение у меня, что с утра было не очень, стало потихоньку выпрямляться. У меня часто последнее время случается настроение «не очень», и это ни с чем не связано. Но сейчас, ожидая встречи с собаками, которых у Тани, по рассказам Молли, прорва, я приободрился и заулыбался.
Джейн Остин, что ли, писала - к эгоизму других стоит привыкнуть, потому что избавиться от него невозможно.
Это про меня.
Вышла хозяйка, мы таки припарковались, точнее, приткнулись под углом к столбу и шагнули в широко распахнутые ворота…
И мои надежды оправдались - там было здорово.
Много животных.
Очень много прекрасных животных.
В вольере на улице сидели две красавицы - чернобурых лисицы, настороженная енотиха с чёрными блестящими глазками и милая енотовидная собака со смешным носиком. Имён я, к сожалению, не запомнил. От восторга всё перепуталось в голове. Но они были - имена. У всех. Обязательно.
Нам навстречу выскочили три собаки, и одна из них, огромная чёрная русская терьериха Лиза, была невыносимо прекрасна. Мы все с ней слегка пообнимались, пофоткались, потёрлись носами, и пошли пить кофе. Не с ней, а всей компанией. Но и с ней тоже.
Дома было ещё лучше - нас встретили говорящие попугаи, три разнопородных кошки и рыбки в аквариумах.
И Зая, которая, на удивление, клянусь, тут же потянулась к Лене.
Взаимообразно.
Беру! Обрадовалась Лена.
Мы ведь вас не заставляли? Уточнила Таня, и мы снова засмеялись.
Не-не.
После кофепития с тортом, которого я умял три куска, а Молли только успевала строить мне страшные глаза, Таня предложила показать стену в одной из комнат, сложенную из кирпичей восемнадцатого века. Говорит, дом в центре ломали, и прежний владелец её особняка и его же строитель, кирпичи выкупил, загрузил в кузов Камаза, привёз и нанял психов очистить их от старинного раствора. (Который, по легенде, крепче железа - хоть взрывай. Ещё эти же люди, когда рассказывают про старинные растворы, обязательно добавляют, мол, на яичном желтке замешанный!)
У нас же здесь везде психдиспансеры, объяснила Таня.
Да, ну? Обрадовался я, и у меня тут же замелькали перед глазами разные картинки.
Я же насквозь книжный человек.
Едва она сказала про окружающие её поселок дурдома, как я тут же представил сцену из любимого мной романа Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед». Ту, где капитану Райдеру, открывается вид на поместье с холма, и он погружается в воспоминания.
Всё сходилось - и район и область и вообще всё.
Я тут лежал в одном из диспансеров (не столько лежал, сколько красил подъезды в пятиэтажных кирпичных домах посёлка, но и лежал, конечно, с книжкой в руке, точнее, журналом с повестью Астафьева. Ещё мы с психами много чифирили и курили).
Месяца полтора-два, может, меньше, сейчас уже не вспомнить - очень давно это было.
Да и рассказывать, в принципе, нечего.
Не то чтобы стыдно или как-то меня дискредитирует (хотя и не без этого), - а быльём всё уже поросло.
Было - и было, что ж теперь…
Вспомнил к случаю…
Спустились вниз, погуляли по дому, поболтали с Таней. Я погладил рукой сукно заброшенного бильярдного стола (я большой любитель бильярдного спорта), полюбовался бассейном и послушал, как разговаривает огромный попугай, сидящий под потолком - никогда раньше не доводилось. Больше всего похоже не «Депеш мод», то есть музыку из телефонной трубки. Такой нарочито искажённый мембраной голос. Да и говорил он мне - «алло».
«Алло».
«Алло».
Потом мы стали собираться и прощаться. Потому что время поджимало - надо было вести домой Лену и Заю, будущую Асю.
Дома волновалась и с нетерпением ждала мама Лены.
Все мы опять, и люди и собаки и кошки, и даже попугаи, переобнимались, перецеловались, всплакнули дружно, и уехали. Забили в волшебный прибор - навигатор - точку назначения и рванули.
Было хорошо, честное слово, - ещё довольно светло, выходной день, даже снежок какой-то порхает, народу на дороге относительно немного. Катим и катим. Зая сначала волновалась, нервничала, потом её укачало, вырвало, и она, окончательно умаявшись, прилегла головой на руке Лены.
И затихла.
Доехали и высадили Лену с Заей у дома. Побуксовали в сугробах и приткнулись у маленького железного зелёного заборчика, отделяющего палисадник от дороги. Молли пошла проводить Лену с Заей. А когда вернулась, показала мне пакет, в котором лежали: пара гранат (гранатов?), буквально, гранатового цвета и такой наполненности, что казалось, сожми - взорвутся, брызнут. Может, поэтому их так называют? В России редко встретишь настоящие спелые гранаты - сладкие и сверкающие нутром, как драгоценными камнями. И пяток шоколадных конфет в ярких обертках - на, это тебе подарок, сказала Молли.
Поехали дальше.
Хорошее чувство на душе, правда? Спросила у меня Молли и свернула во двор какого-то дома, желая срезать путь. Но не успели мы проехать и пяти метров, как из кустов выскочили полицейские, призывно размахивая руками.
Очень, согласился я.
А потом спросил, чего это они?
Молли пожала плечами, мол, кто ж знает. Остановилась и опустила стекло водительской дверцы.
Мы угодили под «кирпич».
Полицейские улыбались.
А где он? Поинтересовалась Молли.
Там, потирая руки, сообщил тот, что помоложе.
Но его же не видно?
Молодой развёл руками – пройдёмте?
Молли захватила документы и вышла из машины. Я, привыкший общаться с полицией только в рамках протокола, с ними не пошёл - сказать мне было нечего. Я имею в виду в рамках протокола.
Минут через семь Молли вернулась.
Ну?
Взятку дала… Сунула в карман на двери всё, что было, и ушла.
Сами намекнули?
Чего там намекать, вон, сказали, у нас карман на двери...
Мы ещё немного посидели, а потом Молли начала сдавать и выруливать назад. Вырулила, и мы поехали длинной дорогой.
Денег больше нет, сообщила Молли.
Я знаю, согласился я.
Хочешь, чего расскажу?
Давай.
У нас вчера на работе завскладом с грузчиком ругалась. Он - ей, я устал. А она - ему, чего там уставать? Спал, небось, без задних ног всю ночь, потом под утро семь минут секса и весь день болтаешься по складу, ничего не делаешь.
Откуда она знает, что семь? Поразился я.
Жена его.
Мы ещё ехали некоторое время. Не быстро. Почти доехали, в общем-то. Свернули пару раз - и нырнули в освещённую новогодними огнями арку нашего двора. Жёлтыми. Красными.
Вот ведь, вздохнула Молли, выключая двигатель.
Я примерно высказал всё, что думаю по этому поводу. По всем поводам вкупе и по этому конкретно. Накипело.
Что ты как громко, удивилась Молли.
«Громко»? Какое там «громко», я не могу «громко», я могу только попискивать под твоей железной пятой.
Ага, согласилась Молли, бензопила так попискивает - на всю округу слышно.
Мы засмеялись и вылезли из машины.
Дел ещё было полно, несмотря на поздний вечер.
Например, готовиться к Новому году.

Среда, утро.
Эта запись относится ещеё ко «Вторник, вечер», но туда после рассказа она как-то не идёт. Поэтому пишу её здесь.

Нет, ничего не пишу.
Забыл, что хотел написать.

Размещу я лучше здесь пару-тройку стихотворений. А то очень мало печатается моих стихотворений. Которые, видит Бог, стоят того, чтобы их читали (пусть это и нескромно).

Дебаркадер

С утра лил дождь - зима, декабрь,
И в лед не вмёрз ни дебаркадер,
Ни самого на речке льда
Не видно - тёмная вода.

Ноль – минус два стоит погода,
Мороз едва вздохнул у входа,
Как тут же канул без следа
Нам не оставив льда.

Напрасно лыжи лыжник мажет,
Труба камина, в жирной саже,
Напрасно ждет теперь огня,
Зачем? Мороз - фигня.

С утра заглянешь в рукомойник -
Умоешься и, как разбойник,
От холода - назад в дупло,
А днём опять тепло.

А днём на солнце лист осенний,
Сверкает, словно в нем спасенье,
И обещанье новых нег,
Хотя ему пора под снег.

Хотя ему пора скукожить
Всю плоскость и гусиной кожей
Покрыть и парк, и витражи,
А он всё жив.

04.12.20.

Дворы нашего детства ДНД (Родопи)

Машину очистил от снега.
За нОчь навалил - будь здоров,
И тут же услышал - Олега?
В пространстве окрестных дворов.

Но мне показалось - то время,
Когда меня крикнуть могли,
Исчезло, как вымерло племя
Кричавших от края земли…

Отскрябал двора половину,
Ботинки оббил об бордюр,
Взглянул, как садится в машину
Сосед в окружении дур.

С такими уж каши не сваришь
В разведку с такими? Ну, нет.
Я больше таким не товарищ,
Мы, видимо, с разных планет…

Сейчас хорошо б сигарету
Достать, не спеша закурить,
Смотреть, как подходят сюжету
Потухшие фонари.

Сейчас хорошо бы полпачки
«Родопи» из куртки достать,
Смотреть, как гуляет с собачкой   
Старушка - ядреная стать.

Но бросил курить я лет восемь
Тому… Что теперь о былом…
С «Родопи» болгарским, так вовсе
Случился полнейший облом.

17.12.20.

Задача

Пацан прогуливает школу,
По парку ходит не спеша,
А мог бы в классе, по приколу,
Сидеть, условия пиша.

Задачки той невыносимой,
Где правил чёрт не разберёт:
Из точки А, с такой-то силой,
Жизнь устремляется вперёд.

Задачки той невыполнимой,
Что снова жизнью задана:
Где в точку Б, не то, чтоб мимо,
Проходит линия одна.

Я тоже был когда-то школьник,
И - да, прогуливал урок,
Садился я на подоконник,
Смотрел, мечтал, старался впрок.

Но ничего не получилось
У догмата в моем лице -
Я был уверен - к падшим милость,
Единственная жизни цель.

19.12.20.

Охра, ох, ты

Шваркает под окнами
Дворник поутру,
Я дружу с подонками -
Мне это по нутру.

Но скажу заранее,
Правду, а не ложь -
Я ношу в кармане,
Нет, не финский нож.

Сборник Пастернака,
Книжечку стихов,
Где он хочет плакать
Из-за пустяков.

Потому что это
(здесь виден ряд примет),
Есть судьба поэта -
Быть с болью тет-а-тет.

Декабрьской Москвою,
Где вместо снега - дождь,
Я (опять не скрою),
Испытываю дрожь.

Стынет воздух влажный,
Вползает в сердце мгла,
Которая, однажды,
Пронять меня смогла.

Дома старинной охрой
Окрашены - стоят,
Я, повторяя - ох, ты,
Глотаю зимний яд.

21.12.20.

Среда, обед.
Нас на крестины позвали, а Осика не бросишь.
Пришлось разделиться.
Молли крестит, я с собакой гуляю.

Заболел я, что ли?
Горло саднит.
Это вчера нагулялся по свежему воздуху от души.
Пощупал Осика – не горячий, нормальный (хотя, у собак всегда, по сравнению с нами, повышенная температура, Молли говорит - тридцать девять градусов).

И - да, бывало, идёшь весь такой благостный, расслабленный, в поэтических мечтаниях - погоды кругом стоят самые располагающие - минус один, минус три, и вдруг! Раздается утробный рык, идущий из самого нутра организма, потом мощный лай и не менее мощный рывок вперед. Это Осик, за километр (вот зрение!) увидел собачку размером с варежку, ага, как из того мультфильма. И чуть не выдернул мне руку из плеча.

Среда, вечер.
Нет записей.

Четверг - 31 декабря.
Нет записей.
(Пусть одна все-таки будет - сегодня провожаем старый и встречаем Новый год).

2021 год.
Пятница, утро - Новый год - Первое января.
Друг, Петя Плеханов, позвал работать в Крым, он художник, и ему нужен помощник - чернорабочий. Затирать и размешивать. Собираюсь воспользоваться приглашением и к 15-му января быть далеко отсюда.
В Крыму.
Как он мне написал - мекке артистов, поэтов и художников.
Приеду поездом в Симферополь, оттуда ещё двести километров на машине, и я на месте.
Петя уже будет там.
Возьму с собой чемодан. В который положу рабочую одежду: старую куртку, в которой я гуляю с собакой, джинсы из секонда, дутые сапоги, и пару маек.
Ну, шапку ещё вязаную.
Всю «собачью» одежду.
А гулять с Освальдом буду во всем новом.
Чего экономить-то?

Четверг, утро.
Шли с Осиком по парку и увидели издалека огромную тётку с огромной собакой. Встали, ждём, когда они или пройдут мимо или свернут в сторону - на боковую дорожку. Тем пофиг - прут на нас. Подошли, на пока ещё безопасное, расстояние. Тётка оказалась толстым высоким ребёнком. Мы с Осиком ещё немного подождали, но они не сворачивают, а продолжали упорно двигаться. Тогда мы развернулись на сто восемьдесят градусов, и пошли в противоположную сторону. Идём - Осик волнуется. Что, думаю, за чёрт? Оборачиваюсь - толстый ребёнок с собакой нарезают за нами. Мы сворачиваем направо - там деревянный настил. Идём. Ося нервничает. Я оборачиваюсь - идут за нами. Расстояние метров пять. Я останавливаюсь и говорю: «Мы стараемся уйти в сторону, зачем вы идёте за нами?». Толстый ребёнок мне отвечает: «А мы не за вами». Я считаю про себя до десяти и предлагаю ей: «сверните на боковую дорожку».
«Что?», спрашивает толстый ребёнок.

Четверг, обед.
На прошлой неделе Осик до полусмерти располосовал Джерика.
Молли пошла с ним утром погулять.
Хозяйка Джерика, древняя старушка, живущая в доме с тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года, болталась на детской площадке во дворе, а собака около нашего обледенелого подъезда. Молли с Осей вышли, Ося увидел чужую собаку, дёрнул поводок так, что у Молли на ладони остались пузыри ожога, а сама она, поскользнувшись на льду ступенек (привет дворнику), упала. Ося побежал дальше. Точнее, полетел с выпученным глазами, долетел и порвал Джерика, как мокрую промокашку вдоль и поперек. В клочки. В лоскуты. Смотреть страшно. Двадцать четыре шва наложил хирург на десятисантиметровое тельце бедной собачки.
Мы, конечно, оплатили операцию. Кстати, в нашем доме помимо секс-шопа и винного магазина, есть ещё и ветеринарная клиника - у нас большой дом. Я вначале хотел объяснить старушке, что она не права, отпуская собачку без поводка, но потом Молли меня пристыдила и ругать старушку запретила.
А она, старушка, ничего - вовсю подружилась с Молли и теперь поджидает её в шесть утра у подъезда - погулять с Осиком. Стоит под окнами, пока мои не выйдут.
Так и ходят втроём.
Молли, старуха и Ося.
Пока Джерик зализывает раны под кроватью в соседнем (через один) подъезде.

Четверг, вечер.
Пришел на кухню чаю попить.
Сел на стул.
Тут же явилась моя собачка и стала смотреть в самую душу.
Ося, говорю я ей, ты уже ел, ничего больше не будет.
Но Ося никогда не теряет надежды - сидит до последнего.
Ждёт.
И ведь дожидается!
Выцаганил кусок хлеба с сыром и ушел недовольный жизнью жаловаться в ООН, Зелёным или ещё кому.

Пятница, утро.
Нет записей.

Суббота, утро.
Нет записей.

Суббота, обед.
Только это уже другая суббота.
Или третья.
Четвёртая.
Не помню.

Моя поездка в Крым отложена на неопределённый срок, как это полагается между друзьями.
Поэтому всё по-старому.
А именно - если я захожу на кухню, всё равно, по каким делам, тут же появляется Ося и усаживает рядом с видом сиротинушки, заглядывать в самую душу.
Харэ, прошу я его.
Куда там, смотрит, и всё.
На - сую ему, что под рукой. (Кусок сыра, хлеб).
Он с наслаждением съедает, сидит ещё некоторое время и, наконец, отваливает.
Чтобы - да - явиться через полминуты, едва я пошевельнусь, и заглядывать в самую душу.

Нет записей.

Четверг, обед.
Молли приучила Осика - как только тот видит собаку, пофиг какую, она тут же дает ему команду «сидеть» и вкусняшку.
В Осикином случае - сушку, типа мини-баранку.
Ося систему просёк сходу.
Теперь, значит, так.
Заходим в парк, Ося сразу начинает тщательно высматривать любую собаку. Вообще любой объект на четырёх ногах. Я уверен, что он и голубей считает за собак мелких, поэтому на них и бросается.
Видит.
(А видит он как орёл, за сто километров).
Прирыкивает.
Слегка. Без надрыва (а зачем? Корм и так обеспечен).
Тут же садится - и смотрит в самую душу - ждёт вознаграждения.
А я без них - без сушек.
Прости, говорю, Ослидзе, дома отдам.
В его взгляде, клянусь, серьёзнейшие сомнения в моем умственном развитии.
В том плане, что я сильно в нём отстаю.
От него.
Да и вообще.

Четверг, вечер.
Погода совсем сдурела, на улице натуральная весна в конце января - плюс четыре - всё течет, всё меняется, чуть ли не цветы распускаются. Ходим с Осей опять по колено в грязи, моемся дома серьёзно и основательно.

Пятница утро.
Позвонил Петя, сообщил, что всё в силе - будем работать, мастерить фонтан на территории санатория, выкупленного то ли Госстрахом то ли ещё кем, я не уловил, точнее, не придал значения.
В общем, собираюсь, и выезжаю к месту дислокации.
Пакую чемодан.
Буду теперь вести записи из солнечного Крыма.
Чего и вам желаю.

И - да, перед отъездом, состоялся у нас с Молли разговор, неважно, как начался и чем закончился, а важно, что в процессе оного, она мне сказала: «… при моей любви к людям, ты не смеешь так о них говорить…»
И она, конечно, права.
Не смею.
Да и не буду**.

Примечания.
* ВЕНЕЦИЯ

Я был разбужен спозаранку
Щелчком оконного стекла.
Размокшей каменной баранкой
В воде Венеция плыла.

Все было тихо, и, однако,
Во сне я слышал крик, и он
Подобьем смолкнувшего знака
Еще тревожил небосклон.

Он вис трезубцем Скорпиона
Над гладью стихших мандолин
И женщиною оскорбленной,
Быть может, издан был вдали.

Теперь он стих и черной вилкой
Торчал по черенок во мгле.
Большой канал с косой ухмылкой
Оглядывался, как беглец.

Туда, голодные, противясь,
Шли волны, шлендая с тоски,
И гондолы рубили привязь,
Точа о пристань тесаки.

Вдали за лодочной стоянкой
В остатках сна рождалась явь.
Венеция венецианкой
Бросалась с набережной вплавь.
Борис Пастернак.
**
Иллюстрация:

Безрогий лось на тающей льдине

Это название книги рок-журналиста Питера Петровски.
Дело было в Нижнем Новгороде.
Я много и часто болтаюсь по различным книжным магазинам. Иногда отыскиваю в них необычные и относительно редкие издания. Как в этот раз. Серия «Перспектива» вообще предполагает всё нестандартное. Хорошая серия. И - да, параллельно миру литературного мейнстрима лежит мир литературы не для всех. Но. Давно известно, как только литература-не-для-всех достигает определённого коммерческого успеха, тут же становится мейнстримом.
Но это к слову.
Зашёл я в непонятный книжный, да и не книжный вовсе, магазин, нашёл там, на скудных полках, стопку «перспективных» книжек и купил «Лося». Дома полистал и подумал, что она чертовски понравится одному моему товарищу. Уж больно там лихо и проникновенно описывалась изнанка жизни рок-звёзд. А товарищ мой большой специалист в этой теме. Не в изнанке, а в музыке. Но и в изнанке тоже.
Увлечённый человек.
Так и вышло.
Анджей книжке обрадовался, а вслед за ним и я.
Потом прошло сколько-то времени, я переехал в другой город и как-то лазил по интернету в поисках, не помню уже сейчас какой книженции, но наткнулся на «Лося». Цена меня удивила и обрадовала. (Сейчас написал это и подумал, а не искал ли я её специально? Может меня жаба заела? Нет, не жаба, дарил я искренне совершенно, а вдруг захотелось тоже иметь такую редкость?.. Иногда абсолютно не хочется копаться в мотивах собственных поступков. Ну, абсолютно - хрен знает, что там откопаешь).
Тут ещё стоит заметить, что на новые книги в центральных магазинах денег у меня нет, да и вряд ли когда появятся (а если появятся, то я стану ли я их платить?) Уж больно цены запредельные. Чуть ли не все интересующие меня книжки, стоят от тысячи рублей. А на цены разумные и умеренные я ещё наскребаю. Вот на «Лося» была такая цена - приемлемая. Я написал продавцу и стал ждать ответа.
Любого.
Или вообще никакого.
Я был готов.
Опыт жизненный накопил изрядный.
Жаль, некому передать.
В общем, решил, подожду некоторое время, а не проявится человек - забуду. Мало ли что.
И дождался.
Здесь нет никакого смысла приводить всю переписку целиком, скажу только, что далась она мне нелегко и удивляла изрядно. И если бы не мой вышеупомянутый жизненный опыт, бесила бы и того чаще.
Да она и бесила.
Слегка.
Подбешивала.
Потому что никакой опыт не в состоянии примирить меня с похабной абсурдностью окружающего мира. Особенно с тем, что человек обрывает переписку на середине фразы и исчезает так, как будто его корова языком слизнула.
Или ещё чего похуже.
Что, думал я, что помешало закончить предложение моему респонденту? Что? Четыре секунды назад мы ещё переписывались, а сейчас на той стороне чёрная дыра, вакуум и белое безмолвие заодно. Его, респондента, ударили по голове, как Троцкого, стальным альпинистским ледорубом? И он упал на клавиатуру, заливая её чёрной густой и горькой кровью? Накинули гарроту и удушили за предательство интересов мафии? Позвали немедленно заниматься оральным сексом? Взорвали квартиру? Дом? Район?
Что?..
Прошло несколько безответных дней, и я просто перестал ждать и постарался забыть историю.
Прошло ещё сколько-то дней, и я от нечего делать решил заглянуть на сайт, где было размещено объявление о продаже. И, о, чудо! Продавец откликнулся. И откликнулся более-менее вменяемо. Более того, оставил свой номер телефона, по которому я немедленно позвонил и договорился о встрече.
Оставалось малое - добраться до адресата.
А мне это, как ножом по горлу.
Я топографический кретин.
Тем паче в чужом городе.
Поэтому открыл карту в Гугле и тяжело задумался.
Названия улиц, остановок и магазинов не говорили ровным счетом ничего. Более того, только путали своей чуждостью.
Надо сказать, что город моего теперешнего проживания я активно не понимаю, более того, вряд ли когда начну. И даже не столько город, сколько населяющих его людей. Такое ощущение, что сюда съехались самые плохие люди страны, чтобы обогащаться, грабя друг друга. Или кого придётся. Лиц нет, одни оскалы. А местных коренных жителей тут не осталось. Это как Австралия, куда в далекие времена ссылали каторжан со всего мира.  Так что спрашивать на улице, как пройти туда-то или сюда-то, бесполезно. Из ста человек сто ответит: «я не отсюда». Я понимаю, что вы не отсюда, я и не интересуюсь откуда вы - я спрашиваю, где конкретная улица.
Бесполезно.
Я кружил по району, надеясь на интуицию и остатки здравого смыла.
И они меня не подвели.
Я нашёл нужный дом и позвонил по телефону, докладывая о своём прибытии.
Унылый район - убитые пятиэтажки, снег по самые сникерсы, помойки всклень, пустые бутылки из-под полторашек пива «Охота крепкое», алкаши у подъездов, брошенные давным-давно машины, внедорожники с разбитыми мордами ещё на ходу... Кстати, из-за таких пейзажей не стоит никуда переезжать. Но я переезжал не из-за пейзажей. Мне хотелось вырулить на новую высоту или, как сейчас принято говорить, - уровень.
Какое там.
Продавец книжки ответил, я подрулил к подъезду, присел на скамейку и стал смотреть на снег. В некотором смысле, любоваться. Как какой-нибудь философ. Паренёк вышел, я расплатился, засунул книжку в рюкзак и счастливый поплёлся обратно.
И он, паренёк, оказался очень улыбчивым и симпатичным юношей. Так что я в очередной раз вышел не прав в своём брюзжании пополам с раздражением и получил как расплату укоры совести.
Шёл и корил себя.
Но мне ведь к этому не привыкать?

Конец.

"Наша улица” №257 (4) апрель 2021