Рада Полищук “Колесо судьбы” отрывок из повести
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Рада Полищук первый рассказ написала в 1984 году, первая публикация была в 1985-м, первая книга вышла в 1991-м. Позже вышли еще несколько книг. Автор многих публикаций в различных журналах, альманахах, антологиях прозы ХХ века, сборниках в России и за рубежом (Франция, США, Израиль, Финляндия), а также множества журналистских публикаций в центральных российских и иностранных изданиях: очерков, эссе, бесед с известными деятелями культуры, литературных портретов друзей – известных поэтов, писателей, артистов. Член Союза Российских писателей, Союза писателей Москвы, Союза журналистов России, Международной федерации журналистов. Издатель и главный редактор российско-израильского русскоязычного альманаха еврейской культуры «ДИАЛОГ» (издается в Москве с 1996 года). Родилась и живет в Москве. В "Нашей улице! публикуется с № 9-2001.

вернуться
на главную страницу

Рада Полищук

КОЛЕСО СУДЬБЫ

отрывок из повести

Старшей дочкой в многодетной семье Коганов была Мара, Мариам, как правильно по рождению, а еще точнее: Мариам, дочь Хавы-Эстер, так в синагогальной записи значится, так надо и для молитвы. Но звали ее все и всегда до последнего дня жизни Мара. Только муж Элиягу Нахумович, Эль, и прилюдно и наедине, в любых обстоятельствах, как-то по-особому напевно и ласково говорил по слогам Ма-ри-ам, будто каждый раз впервые произносил ее имя. И после выдоха повторял, счастливо улыбаясь: Мариам.
Cтаршенькая, первая, вот и была с малолетства на подхвате, мамина правая и левая рука -   то тут, то там, а ей и не трудно, даже нравилось, спорая была девочка, на все руки умелица.  И хорошо, что так. А то все заботы легли на маму, потому что папа всегда был далек от хозяйственных дел, молитвенные книги не выпускал из рук - ни дома, ни в синагоге, ни по дороге туда-обратно, под ноги не глядел, шагал вслепую, по привычке, ноги каждую колдобину и пригорок знали, с детства все дороги-тропинки в местечке хожены-перехожены, глаз от молитвенника не отрывал. Так и помнит Мара его всегда опущенные веки с длинными черными, загнутыми кверху кончиками ресниц и полукруглые тени от них на щеках, а щеки алыми пятнами пылают, как у девушки от смущения, и губы, упругие, четкие, между усами и бородкой клинышком - тоже алые. Папа был красивый мужчина, а она - копия папы, папина дочка, так все говорили,   разногласий не было, только про красоту ее - никто никогда ни слова, будто не заметили или само собой разумелось,  чего размусоливать. Или не до того было. Потом уж точно - не до того, чтобы не бередить былое. Она об этом никогда и не думала, только жизнь спустя, когда наплывало оттуда, из бездны отчаяния, непрошеное воспоминание - не изжилось, не выплакалось, слезами и кровью не смылось.
Вспоминалось так, будто и не о себе, отстраненно, словно с чужих слов знает, а под сердцем вздрагивала тупая, давнишняя, никогда не покидающая ее боль. Бандиты надругались над девочкой, походя, беззлобно, бессмысленно, растерзали безжалостно, растоптали как куклу, что случайно под ногами оказалась, позабавились и бросили. Не убили даже.
Не убили?
Прочь, прочь оттуда!..
Но куда убежишь из местечка, из черты оседлости, ее не перепрыгнешь как в детстве на одной ножке туда-сюда, потому что это не игра, это жизнь,  и кто-то правит ею, ни  с чем и ни с кем не считаясь. Не нравится - твоя беда, твоя проблема, решай, как можешь. А не можешь - никто не спасет.  Все будет, как будет и никогда по-другому. Она это тогда поняла - на грани сознания, в кромешном аду кошмара, боли и беззащитности перед неотвратимостью зла.
Так ли, не так ли думала бедная Мара, но покоя ей не было. И забвение не приходило. Из беспамятства два выхода: один - назад, в память, другой - в смерть. Ей не везло, умереть не удавалось, она пыталась освободиться, ее всегда удерживали. Нельзя, говорили, не  смей, говорили, не бери на себя,  подожди, говорили,  жизнь впереди -  подожди… И слезы, мамины горькие, горячие слезы… и комом в горле: не гневи Бога, дочечка…
Ну, и чего она дождалась?

Ее все тогда сватали, мечтали пристроить, спасти девочку от позорного пятна и одиночества, избавить любой ценой от несчастной юдоли старой девы, да не вполне в точном значении слова: не дева ведь, бедняжка, НЕ дева. То-то и оно! И всё местечко это знало, да и дальше тоже: шепотом, на ухо по родне покатилось, по соседям и дальше, дальше, путями неведомыми. От одного к другому: большой секрет, никому ни-ни, ни слова. Ой-вей! О, горе! Горе! Жалели, соболезновали, понимали, что изменить уже ничего нельзя, ни в чьей это воле, как над разверстой могилой - только бессилие и горе.  И каждый славил Бога, что его семью спас от бесчестья, все равно так: бесчестье. Без вины виноватая, да, конечно, но…  случилось же. Боже Милосердный, где же ты был? Где?! Помоги понять, сними груз с души… пошли облегчение… и счастье девочке пошли… сбрось в пучины моря все ее прегрешения… нет- нет, не то, не так…  Не находили слов для молитвы… Но обращались к Нему: подскажи, Господи, как жить дальше?..  Барух ата Адонай…
Ее усердно сватали, никто не упустил случая, из родни ближней, дальней, из своего местечка и других, соседних, даже из Одессы женихов привозили. Соперничали друг с другом - выгодная получалась партия: много, по известной всем причине, за невесту не просили. Подходящий случай для незавидных женихов свое преимущество почувствовать.
Мара страдала, но терпела - понимала: так надо, только так, чтобы маму и папу оградить от муки, собой заслонить, все взять на себя. Она и не смотрела на тех, кого в мужья прочили, сидела с опущенными веками, с полукруглыми тенями на щеках, как у папы. А и хорошо - так меньше видно, что плачет навзрыд ночами напролет от горького предчувствия своей судьбы. Мелькали  руки, тяжелые, подагрические, обсыпанные старческой «гречкой», и легкие, нервные, с тонкими пальцами, изношенные грязные ботинки или начищенные ваксой до зеркального блеска, как у жениха на свадьбе, обгрызенные ногти, чистые манжеты рубашки, потрепанные обшлага лапсердака, сопля под носом, расстегнутая ширинка…   Да, всякие попадались, чего греха таить. Невеста, конечно, красавица - ничего не скажешь при всем желании. Все про себя признавали: красавица, а вслух об этом не принято было,  и отводили глаза в сторону. Да, да, да! -  и семья добропорядочная, уважаемая, не в первом колене уже. В местечке ничего не утаишь - и дурное, и хорошее из прошлого в день сегодняшний дорожку найдут, как вода камень точит, так и слова сквозь время бессмертниками пробиваются. Так-то оно, так, да. Но и от  несчастья, что с Марой случилось, - никуда не деться. Это знали все. Ничего не переделаешь наново.  Такая сложилась обстановка: хочешь-не хочешь - выбирай, никого другого не будет, неоткуда взять.
А все же один пришел,  совсем нежданный, без подобающего случаю сопровождения - без сватов и родственников, без предварительного сговора с родителями, проходил мимо и зашел. Водицы колодезной испить захотелось, жара измучила. Так бесхитростно сказал и добавил, озираясь по сторонам, будто потерял что-то или кого-то ищет: шел, мол, вдоль ставка-озерца в отдаленное местечко на другом берегу, родственников разыскивает, дальних, по двоюродной бабушке, убитой бандитами в девятнадцатом году, у нее еще над внучкой снасильничали. Не слыхали? Ушам своим не поверили, огорошил. И вопрос закопошился: просто ли водицу испить забрел случайно, мимоходом, или умысел имеет?
Мара его с крыльца увидела, тоже за водой к колодцу шла. Приостановилась, полуотвернулась, соблюдая приличия, но рассмотреть успела, без всякого, впрочем, любопытства. Невысокий, крепкий, широкоплечий, кудрявый, русоволосый, а глаза синие, в цвет летнего неба в жаркий день, широко распахнутые, как у ребенка, и улыбка, детская, без надрыва, ни о чем.  Про таких с первого взгляда говорят: шлемазл. Такое впечатление и у нее сложилось, мимолетное,  вскользь - ни к чему вовсе.  Никакого интереса к мужчинам у нее не было. Только отвращение. Никакого интереса. Одно лишь: исполнить долг перед родителями, для искупления своей вины перед ними.
С этим ложилась в постель вечером, об этом плакала по ночам в подушку, до спазмов, до удушья, чтобы всхлипы не вырвались наружу, никого в доме не потревожили. С этим вставала утром: голова - тяжелая, на сердце - камень.
А в тот день, когда пришел к ним шлемазл, уснула, едва коснулась щекой подушки. Так мгновенно засыпала только в детстве, и сны видела радужные,  легкие, летала, как облачко, над крышами соседних домов, заглядывала в окна и всем желала счастья, всем, без исключения, любвеобильная девочка с нежной улыбкой на алых припухлых губах, всеобщая любимица.
Утром проснулась с предчувствием близких перемен, ничто вчера не предвещало такого. Да она и не ждала ничего, все будет, как будет, как Бог даст... О нет! нет! Она больше не верила в Его милосердие! И когда папа в молитвах возносил хвалу и благодарение Всевышнему, у нее сжималось сердце, немели губы,  холодели руки, несколько раз случались обмороки, она теряла сознание и  долго металась в бреду, зовя на помощь того, кто однажды не помог ей…   Папа не смотрел ей в глаза, целовал в лоб, гладил по волосам, прижавшись к ним лицом, губы его шевелились, он молился… Иначе не мог… Опущенная голова и согнутая спина говорили о том, что на себя взвалил всю вину, тяжесть была не по силам ему, она пригибала его все ниже и ниже к земле. Долго так продолжаться не могло…
Увидев утром во дворе шлемазла,  которого папа не выпустил вчера из дома на улицу - мало ли что случится, на ночь глядя, не местный все же - Мара подумала: пусть будет он. Ее будто осенило. И шепнула маме: пусть папа готовит хупу, как раз до Рош А-Шона успеем. У мамы по щекам полились слезы, они обнялись  и долго стояли так, заглушая горький страх перед будущим.
Папа едва дотянул до свадьбы, еле на ногах стоял, поддерживали с двух сторон, даже молитвенника в руках не было, и голоса его никто не слышал, только видно было: шевелит губами. А через два дня слег, замолчал, губы сжал так, что капля воды не просачивалась, медленно стекала вниз по подбородку, как слеза. Больше он не поднялся. Так навсегда семь дней шивы по папе наложились на первые послесвадебные дни.
Не случилось счастье у Мары. Нет, не случилось.
И дальше пошло - как по заколдованному кругу. Куда ни шагнет, все в ту же колею попадает - то колесо на ходу отлетит, то оглобля сломается, то лошадь падет. Давно уж ни лошади, ни телеги, ни самого местечка не видела, а все одно и то же происходит.
Мара мужа к себе долго не подпускала, не могла себя превозмочь, он терпеливо ждал, не заставлял ее насильно, голос никогда не повышал, ни одного скандала соседи не слышали. По его виду не догадаться было, что про меж них что-то не так, улыбался как всегда простодушно, делал что надо, помогал всем, кто попросит, по вечерам допоздна сидел один на завалинке под карнизом и покуривал папиросу за папиросой. О чем думал, никто не знал, да и не было интереса - шлемазл и есть шлемазл, а дурного от него никто не ждал. Так прошли весна, лето, осень. Маре  рожать пора - а никаких намеков. Поговаривать стали, беззлобно, сочувственно, присматривались. Шепоток от дома к дому потянулся, в молитвах снова Мару поминать стали, не сговариваясь: «пошли, Всесильный, Мариам, дочери Хавы-Эстер, дитя здоровое на радость и во успокоение ей в беде жестокой, непоправимой…». Многие беду эту помнили, и тех, кто погиб в том погроме, не забывали. Всё помнили, а всё же просили Бога: помоги!
На сей раз услышал Господь. Дождались.
Роды были долгими, трудными, опасными, чего и следовало ожидать, молились все, кроме Мары, не превозмогла неверие свое даже в самую отчаянную минуту, когда жизнь висела на волоске, и теряла сознание. А все же родила девочку.
- Ангел родился! - выдохнула повивальная бабка Фрида, отирая с лица пот и слезы.
И понеслось по местечку от дома к дому. Ангел родился! Малах! Девочка, Малка, принцесса! Пели, плясали, мужчины на радостях выпили рюмку-другую-третью.
- Лехаим! - сказали. - За жизнь! - Шлемазл! - звали привычно. - Эль!
Его нигде не было. И Мары не было. Она долго не приходила в сознание, все пропустила - рождение и смерть своего Ангела, своей принцессы Малки, не  видела, как девочка открыла и закрыла глаза, будто поняла, что не туда попала, как опустили спеленатое белоснежной простынкой тельце в сырую землю на женской половине кладбища, поближе к папиной могиле, не слышала, как заздравная молитва перешла в Кадиш, как радость захлебнулась горем. Отпели, как положено, все плакали - мужчины, женщины, старики и дети,  да только  слезами горю не поможешь. Эль сам за одну ночь сделал могильную плиту, сам выбил на камне имя дочки - Малка и шестиконечную звезду, чуть криво, но смог. Один шиву отсидел в стороне от всех, в темном закутке за печкой, не пил, ни с кем не разговаривал и исчез, будто в воду канул, будто его и не было никогда, будто приснился всем в одночасье.
Покричали, поискали, не найдя нигде, погоревали, сокрушенно разводили руками,  пожимали плечами. Он всем нравился. Сирота, ничей, как выяснилось после свадьбы, Марину историю случайно подслушал у подвыпивших бродяжек, и дом ему указали. Незлобивый, нежадный, непьющий, и руками готов был делать все, что ни попросят - у кого какая нужда случалась, все брался починить-поправить, никому не отказывал, и все у него выходило, самые въедливые одобрительно покачивали головами. Даже надгробья и надписи на них научился делать, потому что старый каменотес вместе с сыном умерли, угорев дома от печки, а инструменты остались, и нужда осталась - смерть ведь отменить нельзя. В общем, какой-то  неправильный  был шлемазл, а у них в местечке пришелся к месту, прижился, будто родился на этой земле. Некоторым даже казалось, что помнят его ребенком, а сам общинный староста уверял, что его бабушка была влюблена в дедушку шлемазла и того тоже звали шлемазл.  Было ль так, не было ль - никто не докапывался, не спорил. У них был свой шлемазл. Шлемазл по имени Эль. Другими словами: Непутевый по имени Бог - такое не придумаешь, никакому умнику на ум не могло взбрести.
А вот же пришел к ним в местечко такой человек и это факт. Как факт и то, что исчез без следа. Случай привел,  случай забрал. Вроде осиротели все,   молились за Малку, за Мару, за Эля. За Малку - Кадиш говорили, каждый день, как положено, за Мару и Эля - просили о здравии.  Бог милостив, поможет.  Пока Мара не слышала, молились истово, до слез.  И верили, ни на что невзирая.  Иначе - как жить? Без веры нельзя, с молоком матери впитали.
Мара, очнувшись, сама не своя была, бродила по улочкам-переулочкам, в сады-палисадники заглядывала, под кустами искала, к соседям заходила, все звала, звала то дочку, то Эля, то папу, а то вдруг о себе спрашивать стала:
- А Мариам где?..  Не видели Мариам?.. Я ее потеряла…
Умом помутилась - все поняли, хоть и впервые такое видели. Мама Хава-Эстер, убитая горем, за ней по пятам ходила, боялась оставлять без пригляда, а в один день не смогла подняться. И снова - свежая могила, слезы, Кадиш и одинокая Мара распростерлась на земле меж двух свежих земляных холмиков на старом еврейском кладбище на высоком берегу ставка. Некуда ей идти отсюда, не к кому. Да и незачем, думала, отжила, думала с облегчением даже, испила всю чашу до дна, а и всего питья-то в чаше - горькая водица, ее невыплаканные слезы.
Так маялась она одна меж двумя приоткрытыми дверьми, мерзла на сквозняке, зябко куталась в мамину черную кашемировую шаль с мелкими, молью траченными дырочками, ходила туда-сюда, не знала, куда податься. За одной дверью - все родное, больное, навсегда потерянное, что кануло в небытие, ни звука оттуда не слышно, ни молитвы, ни голоса зовущего ее, а она все жмется поближе, объяснить не смогла бы - чего дожидается, да никто и не спрашивал. За другой дверью - странный свет мерцает и кажется, что там что-то происходит, а заглянуть страшно. Холодно, страшно, больше ничего не чувствует. И время остановилось. 
Шлемазл появился так же неожиданно, как в первый раз. Его не сразу узнали: возмужал, будто даже ростом повыше стал, похудел, улыбка  спряталась в бороде, которой раньше не было, и глаза, по-прежнему синие, смотрели печально и строго. Нет, не шлемазл - Эль. А это не одно и то же. И мальчонка рядом стоял, маленький, едва до колен ему, крепко за руку держал и смотрел во все глаза, с испугом и интересом.
Эль подошел к Маре вплотную, сказал тихо, заглядывая в глаза, словно боялся, что подслушают:
- Больше не трону тебя, Мариам. А Хаймеле будет нашим сыном, он тебя полюбит, ты его тоже.  И уедем отсюда, здесь твоя больная память никогда не успокоится. Что-нибудь придумаем …
Чуть не сказал: Бог поможет…  чуть не сорвалось - успел язык прикусить.
А Хаймеле обнял Марины колени, посмотрел на нее снизу вверх и позвал:
- Мама! Мамеле!
Я ошиблась дверью, подумала Мара и  неуверенно улыбнулась, будто впервые в жизни.  
Так и повелось: Мару называл мама, а Эля - Эль. Сам решил.
Такая необычная семья получилась, для патриархального еврейского местечка совсем нетрадиционная, хоть и под хупой венчанная. Мара не родила Хаймеле, неизвестно, где Эль взял мальчонку, неразгаданная эта история никому не давала покоя, да и рожать Мара похоже больше не собиралась. В еврейских семьях так не принято - Бог заповедал: плодитесь и размножайтесь. Всем новобрачным напутствие, строго соблюдали, если не было непреодолимой причины.
У Мары была, признавали все и готовы были смириться. Их, правда, никто не спрашивал. Но секретов в местечке не было, община есть община. Однако жил каждый сам по себе, своим домом, своей мишпухой.
Так и получилось - как снег на голову: они вдруг внезапно собрали кое-какой скарб, самое необходимое, и снялись с места. Ничего предварительно не обсудили, ни с кем по-людски не попрощались, адрес никому не оставили. Потом слух прошел, будто кто-то видел, как Мара на выезде из местечка, на повороте к большой уездной дороге, слезла с повозки и, опустившись на колени, поцеловала землю. Что бы ни было, а земля родная.

Прошли годы.
Они вернулись, красавица Мара с легкой ранней проседью в волосах и подросший Хаймеле, вдвоем, налегке, с одним чемоданом и небольшим холщовым мешком на лямках. Чей-то зоркий глаз углядел в ранних сумерках: на повороте при въезде в местечко женщина встала на колени и поцеловала землю.
Мариам! Мара! Узнали почти сразу, вот именно что - не догадались, а узнали. Положа руку на сердце - не ждали. Хотя давно уже ни для кого не тайна - кому-то рав Вольф Эскинд доверил, уходя в мир иной, а дальше уж как водится, из уст в уста, от уха к уху покатилось, по секрету: уезжая, Мариам оставила-таки раву Вольфу ключи от дома. Мало ли, как сложится, сказала, спасибо, сказала, прощайте, сказала, все здесь оставляю, сказала. Резко повернулась и пошла.  Бог милостив, ответил тихо рав, уже в спину ей и осекся…  Так неловко попрощались, как оказалось навсегда.
И вот они приехали: шолом алейхем! - здравствуйте! - добрый день! - а гит туг!
Надолго ли? Спрашивать не стали, хоть любопытство мучило всех.  Что случилось? Почему приехали вдвоем? Где Эль? Новость всколыхнула наскучившее болотце местечковых будней, задрожала ряска, побежали мелкие волны в разные стороны, будто камешки полетели в воду. При первой встрече обнялись, поцеловались, как-то неуклюже, словно малознакомые, отвыкли друг от друга, отдалились, хоть живы еще те, кто Мариам на руках качал, с кем не измерить, сколько слез пролито и сколько дней, какие Бог послал,  прожито бок о бок. Время разделило, неизвестность отпугивала, начали шаг за шагом привыкать заново, жизнь силой не остановишь.
А все же Мариам в местечко не попутным ветром занесло, как вольную снежинку с неба, нет, чувствовали, нет. Что-то случилось, выспрашивать не решался никто, а она сама таилась и в долгие беседы не втягивалась, так только - по хозяйственным надобностям и общинным делам, где все для всех открыто.
Хаймеле ходил за Марой как хвостик, ни на шаг не отставал. Не держал за руку, но всегда рядом, сбоку, слева. Иногда помогал ей нести с базарной площади домой кузовок с ягодами  или маленькую кринку с парным козьим молоком - для себя, но чаще шагал налегке,  прижав руки к бедрам и высоко поднимая не согнутые в коленках ноги. Маршировал, как солдатик. Красивый оловянный солдатик. Красивый Марин солдатик. И звонкий мальчишеский голос слышался то тут, то там: мама! мамеле! И Марино тут же в ответ: я  здесь, майн ингеле! мальчик мой! Он говорил и другие слова, видели - они о чем-то разговаривали друг с другом, но слышали только это.
Хороший тихий мальчик. На шлемазла похож, на Эля. Правда, правда, согласно перешептывались. Такая непонятная история вырисовалась, откуда ни возьмись, и овладела умами, вопреки очевидному. Мозги наперекосяк. Ну, все же помнили, как Эль, невесть откуда, привел к Маре маленького Хаймеле: она не мать ему, она его не рожала. Тогда Эль причем?  Головоломка не из простых.  Тем более, Мара ничего разъяснять не собиралась, по всему ее поведению видно. Жила со своим Хаймеле, будто так от века и было, и ничего, что прежде пережили все вместе здесь, на этом самом месте,  на этой земле, в этом доме - не случилось. Ходили рядышком, неразлучно, улыбались, о чем-то тихо переговаривались в лад, без криков и споров. Божья благодать - иначе не скажешь. Что ж, стали привыкать к такому раскладу, тихий мир никому не в тягость, напротив даже - утешает душу. Успокоились, почти замечать перестали пришельцев.  Издалека за Мару радовались - живет в родительском доме и в своем разуме.  Чего еще желать можно? Безоблачное настало время.
А все же гром грянул.
На йорцайт, на годовщину смерти папы и своей несчастливой свадьбы пришла Мара с Хаймеле на родные могилы. Долго простояла в полной тишине, низко склонила голову и кончиком маминой черной шали вытирала слезы, они текли и текли, она ни разу не оглянулась и Хаймеле не окликнула. Он тоже тихо бродил меж могил, словно сам по себе здесь, раскладывал камешки, которые набрал на берегу ставка, положит и уберет, на другое надгробье положит и снова уберет, вроде в игру какую играет. Издали их видел синагогальный служка и по совместительству кладбищенский сторож Зюня-маленький, потому что был еще Зюня-большой в другой, большой синагоге. Зюня-маленький жил почти что на кладбище, домишко его стоял глухой боковой стеной впритык к могильным камням, они ему забор заменяли, и ничего не боялся - вроде под охраной был, вроде не он за ними приглядывал, а они за ним.  Смотрел, смотрел он на странных посетителей, о которых ничего толком не знал, так как в местечке недавно поселился, а они после него появились. Смотрел, будто ждал чего-то, будто подсказал кто-то: не уходи. И дождался.
Мара вдруг вздрогнула всем телом и громко, так громко, что над могилами словно эхо пронеслось, аукнувшись от ближней рощицы: Мариам! Где Мариам? Я не вижу ее! Найдите Мариам! Мальчик испугался, бросился к ней. Мама, кричит, мамеле! Где, мамеле? Не признал, видно, а жмется к ней, теснее, теснее. Почуяв неладное, заспешил Зюня-маленький к соседям. Они всё сразу поняли: Мара опять умом помутилась, как и в первый раз -   самою себя ищет. Все это помнят, такое не забудешь.   Снова напасть случилась,   снова беда в доме.
Едва уложили в кровать, напоили снотворными травами Мару и Хаймеле, оставили с ними для пригляда повитуху Фриду, которая до сих пор вспоминает, как приняла и успела покачать на руках Малку, дочку Мары, долгожданного Ангела. Ближние соседки тоже остались, вдруг помощь какая понадобится, мало ли как все дальше пойдет, никто и представить не мог. Остались в испуге и полной растерянности - что делать-то, какой выход найти из такого трудного положения? Мужчины долго топтались у крыльца, курили и вполголоса, как при покойнике, переговаривались меж собой. Никакого решения не нашли, ничего путного ни в чью в голову не приходило, и сговорились утром пойти к раву за советом.
А утром -  еще одно происшествие, тоже нежданное, но как нельзя более кстати, так все подумали, не сговариваясь. Явился Эль! Как всегда неизвестно откуда, будто с неба упал, за ним водится. Сидит на завалинке, на своем месте, дымит своими папиросами, словно и не уходил никуда. Одну от другой прикуривает, в дом входить не спешит, что-то удерживает. Про то, что здесь вчера случилось, пока не знает, по всему видно: о своем думает.
Мужчины, узнав Эля, от синагоги к дому Мариам повернули, женщины с крыльца не спустились - ждут. Кто-то первый должен ему рассказать, а никто вперед не рвется. Он сам догадался: опять беда пришла в дом Мариам. Взбежал по ступенькам вверх и плотно прикрыл за собой дверь. Тихо в доме, не слышно ни звука, соседи не идут со двора, растерянно переминаются с ноги на ногу - как быть? что дальше делать? Снял напряжение радостный крик Мары: Эль вернулся! Эль вернулся! - стоит у распахнутой настежь двери, лицо сияет, глаза светятся, на щеках ямочки подрагивают. Уж забыли, когда ее такой счастливой видели - давным-давно, до всех горестей и бед, в другой жизни. И Хаймеле к ней жмется: мама! мамеле! Эль стоит сзади, тоже улыбается. Сегодня в гости приходите, приглашает, не припомнить уж, когда у нас в доме праздник был. Все приходите!
Что ж, праздник - дело хорошее. Выпили, прокричали, как принято, лехаим, закусили, попели, немножко всплакнули, было о чем, и разошлись, успокоенные и довольные: беду отодвинули. Жизнь продолжается, а что она преподнесет, к чему готовить себя и где взять силы на преодоление завтрашнего дня - один только Бог знает. А если не Он, то - кто же? Вопрос в веках висит без ответа.
Будни, праздники, радости и тревоги, работа до пота, малые и большие хлопоты, одно за одним непрерывной чередой, молитвы, тихие, беззвучные и долгим, протяжным всхлипом рвущиеся за окоём облаков в неизведанную, манящую, бездонную высь - за спасением. Так день за днем текли ручейком, не бурным, но своенравным: то перекаты, то омуты, как в полноводной реке - не забыться, не расслабиться, всегда начеку.
И вот в один такой, ничем не примечательный день Мара, Хаймеле и Эль ушли. Во второй уже раз на общей памяти. Втроем, взявшись за руки, опять налегке, с негромоздкой поклажей за спиной и в руках, как пилигримы-странники по пыльной дороге через пустую в будний день базарную площадь, прочь из местечка. В этот раз до шабата еще со всеми простились, взгрустнули, всплакнули, обнялись, рав Шломо Эскинд, сын старого раввина, прочитал в напутствие молитву перед дорогой и всё - больше никогда не встретились.
Разошлись дорожки, так колесо судьбы повернулось.

"Наша улица” №257 (4) апрель 2021