Ефим Гаммер “Между двух капитанов” роман ассоциаций
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

вернуться
на главную
страницу

Ефим Гаммер

МЕЖДУ ДВУХ КАПИТАНОВ

роман ассоциаций

о первой любви, морской романтике, приключениях и реальной фантастике нашей жизни

ОБ АВТОРЕ
Ефим Аронович Гаммер – член правления международного союза писателей Иерусалима, главный редактор литературного радиожурнала «Вечерний калейдоскоп» – радио «Голос Израиля» - «РЭКА», член редколлегии израильских и российских  журналов «Литературный Иерусалим», «ИСРАГЕО», «Приокские зори». Член израильских и международных Союзов писателей, журналистов, художников – обладатель Гран При и 13 медалей международных выставок в США, Франции, Австралии, в середине девяностых годов, согласно социологическому опросу журнала «Алеф», был признан самым популярным израильским писателем в русскоязычной Америке. В  2020 году удостоен международной премии имени Саши Чёрного и  назван лучшим автором 2019 года по разделу «Проза» в российском журнале «Сура», по разделу «Художественная публицистика» в российском журнале «Приокские зори»,  на 6-ом международном поэтическом конкурсе «Россия, перед именем твоим…» удостоен 1 места и стал Победителем международного конкурса драматургов, проведенном в Санкт-Петербурге театром «ВелесО». Также занял 1 место в номинации Поэзия – на Всероссийском конкурсе «Чудеса делаются своими руками» имени Нины Николаевны Грин, стал победителем – 1 место – на международном конкурсе «Хвала сонету». лауреатом международной поэтической премии «Мое солнцестояние», лауреатом международного конкурса поэзии имени Игоря Царева «Пятая стихия» в номинации «Мое Подмосковье» и дипломантом международного литературного конкурса маринистики имени Константина Бадигина. Кроме того, является старейшим действующим боксером нашей планеты. Вернувшись на ринг в 1998 году в возрасте 53 лет, выступал в боксерских турнирах до 70, тридцать раз подряд стал чемпионом Иерусалима. Занесен во всемирную книгу «КТО ЕСТЬ КТО» – московское издание. Живет в Иерусалиме. Родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге (Россия), закончил отделение журналистики ЛГУ в Риге, автор 28 книг стихов, прозы, очерков, эссе, лауреат ряда международных премий  по литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них – Бунинская,  Москва, 2008, «Добрая лира», Санкт-Петербург, 2007, «Золотое  перо Руси», золотой знак, Москва, 2005 и золотая медаль на постаменте, 2010, «Левша» имени Н.С. Лескова – 2019, «Бриллиантовый Дюк» – 2018 и 2019, «Петербург. Возрождение мечты, 2003», . В 2012 году стал лауреатом (золотая медаль) 3-го Международного конкурса имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков и дипломантом 4-го международного конкурса имени Алексея Толстого. 2015 год – дипломант Германского международного конкурса «Лучшая книга года». Диплома удостоена документальная повесть «В прицеле – свастика», выпущенная в свет рижским издательством «Лиесма» в далеком 1974 году. Выходит, не только рукописи не горят, но и некоторые старые книги. Печатается  в журналах России, США, Израиля, Германии, Франции, Бельгии, Канады, Латвии, Дании, Финляндии, Украины  «Литературный Иерусалим»,  «Арион», «Нева», «Дружба народов», «Новый журнал», «Встречи»,  «Слово\Word», «Новый свет», «Вестник Европы», «Кольцо А», «Журнал ПОэтов», «Мастерская», «Заметки по еврейской истории», «Побережье», «Русская мысль», «Литературная газета», «Российский писатель», «Время и место», «Стрелец», «Венский литератор», «LiteraruS – Литературное слово», «За-За», «Эмигрантская лира», «Дети Ра», «Урал», «Человек на Земле»», «Сибирские огни», «Сура», «Приокские зори»,  «Гостиная», «Плавучий мост», «Подъем», «Квадрига Аполлона», «День и ночь», «Север», «Новый Енисейский литератор», «Литературные кубики», «Дон», «Ковчег», «Настоящее время», «Новый берег», «Эмигрантская лира», «Дерибасовская – Ришельевская», «Мория», «Новый континент», «Кругозор», «Наша Канада», «Витражи», «Новая реальность», «Знание – сила: фантастика», «Под небом единым», «Меценат и мир», «Дальний Восток», «Экумена», «Наше поколение»,  «Белый ворон», «Перископ», «Русское литературное эхо», «Алеф»,  «Лехаим», «Мишпоха», «Наша молодёжь», «Паровозъ», «День литературы», «Русская жизнь», «Флорида»,  «Менестрель»,  «Земляки», «Алия», «Студия», «Метаморфозы», «Поэтоград», «Симбирск"», ,«Жемчужина», «Антураж», и т.д.
                                                                                 
                                                                                                     
                                                                                                         
Ефим Гаммер
©Yefim Gammer, 2020

От автора
13 лет – время первой любви. Не для мальчиков, конечно. Для девочек. Но это на руку как раз мальчикам. В особенности, если помнят, что им осталось всего два года для того, чтобы сравниться с «Пятнадцатилетним капитаном» из романа Жюль Верна. Впрочем, и в 13 лет можно отправиться в рискованное плавание, полное приключений и опасностей. Тем более что есть и корабль и очаровательные спутницы в возрасте первой девичьей любви, причем одна – русалка Рижского залива, пра-пра-правнучка Перуанской богини, пришедшей на Землю со звезд, а другая  –  первая красавица класса.
Отдать швартовы! Полный вперед!
          

Часть первая 
Русалка Рижского залива

1

Я был настолько маленький, что мог влезть в карман. Нет-нет, не в качестве воришки-карманника, а в образе и подобии мальчика-с-пальчик. Но им я тоже не был. Он – сказочный, жил в придуманном мире. Я – настоящий, кожа да кости, живу в непридуманном.
Адрес? Пожалуйста, если вы не из милиции. Рига, улица Шкюню, 17,  квартира 6. Моя квартира расположена в старинном здании на Домской площади. Я жил на последнем этаже, имея в своем распоряжении огромный чердак с дополнительной комнаткой. Мы переехали сюда с улицы Аудею  после обмена жилплощади. Время на дворе стояло самое то! Пушкин о нем писал: «В багрец и в золото одетые леса». А теперь пишу я, но не ради соревнования, разумеется.
Ради истины.
Смеетесь? Какая-такая истина в тринадцать мальчишеских лет?
Ладно, пусть будет:  «ради восстановления справедливости».
Это годится? Тогда поехали дальше.
Куда? Не удивляйтесь, в кино. На фильм «Два капитана».
Это была мировая картина. Снята режиссером Владимиром Венгеровым по роману Вениамина Каверина «Два капитана» в 1955 году. До Риги докатилась попозже, как раз на мое 13-летие, совершеннолетие по-еврейски, и сразу захватила всех мальчишек и девчонок не только нашего двора, но и всего «Маленького Парижа»,  кроме того, как выяснилось потом, и всей страны.
Каждый хотел походить на Саньку Григорьева – боевого пацана, неистощимого на чудачества и проказы, нашедшего в речке сумку утонувшего почтальона с намокшим письмом капитана Татаринова, покорителя Арктики. Санька дает себе слово, что отыщет следы пропавшего корабля «Св. Мария» и отправляется на поиски. В Петрограде, став по воле неблагоприятной судьбы беспризорником, он попадает в  школу-коммуну, заведующим которой является брат капитана Татаринова Николай Антонович. Именно тот человек, кто по представлениям юного Шерлок Холмса,  сыграл роковую роль в полярной трагедии. Попутно с учебой и разгадыванием тайны гибели полярной экспедиции Санька влюбляется в Катю, дочь капитана Татаринова и племянницу его брата Николая Антоновича –  главного своего врага.
Ух! Пятерка за пересказ первой части фильма. Вторая для нас, ребят победного 1945 года рождения, менее интересна. И без всяких дополнительных измышлений мы понимали, что Санька, стоит ему поднабраться возраста и дорасти до офицерского звания, тут же сядет за штурвал самолета. Потом изыщет следы экспедиции капитана Татаринова, женится на его дочке и прилюдно докажет вину Николая Антоновича, чтобы того упекли на всю жизнь в тюрьму.
Мы все были зачарованы юным Санькой, а не Александром Григорьевым – как его по батюшке и не упомню. И стремились быть похожими на него даже внешне. В этом мне больше других подфартило. Блондин, глаза голубые, росточка невеликого, да и походка вразвалку. Одна беда – неподходящая для сличения с кумиром прическа. У него – волнистая шевелюра, у меня – челочка на два пальца. Не разрешалось тогда отращивать волосы. И совсем не по той причине, что в них заведутся неприличные насекомые, а потому  что потому! Иди – пиши жалобу, если не на все сто согласен с партией и правительством по воспитанию подрастающего поколения.
До партии далеко, до правительства высоко, а учительница русского языка и литературы Арина Родионовна на мои жалобы ставила резолюцию: «Двойка!» И объясняла, что на одну страницу у меня больше трех грамматических ошибок. Пусть так, но справедливость дороже.
Этим присловьем я и воспользовался, когда наступило лето, и мы укатили подальше от школы – на взморье, где не возбранялось культивировать прическу под Саньку Григорьева. Что могло, то отросло, и с наступлением осени засверкал я на зависть одноклассникам выгоревшей на солнце шевелюрой, как отменный киногерой  –  хоть  становись под софиты и украшай белозубой улыбкой экран.
Эх, хорошо!
Но когда тебе хорошо, тотчас кому-то плохо.
Плохо для классной руководительницы.
Плохо для успеваемости… по поведению.
Мало того, оказалось, это плохо и для всего класса. Нельзя допустить на пятнадцать подстриженных мальчиков одного лохматого черта: он всех взбунтует, кинет на отращивание волос, а потом на приступ парикмахерских, чтобы выглядеть в приличном обществе аккуратных девочек, как уличные стиляги.
–   Мы не стиляги! Стиляги не мы! –  провозгласил я лозунг и покинул просветительское учреждение, где гранит науки хоть и полагалось грызть зубами, но при этом необходимо было выглядеть приличным ребенком с челочкой на два пальца.

2

Мои лохмы, вздуваемые попутным ветром, влекли,  как паруса, в неведомое. Курс норд-вест, на открытие новых земель, но сначала домой: кинуть в угол портфель, снять красный галстук и заявить:
– Я бросил школу!
Но кому заявить? Петру Первому? Сказывали, он в этом старинном здании, напротив Домского собора, появлялся в образе и подобии призрака.
Ау, Петр!
Ау, создатель российского флота!
Ау, мастер-ломастер, прорубивший окно в Европу!
Ни потусторонних явлений, ни человечьего отзвука.
Видимо, его совсем не волнует, что я бросил школу. Иначе сказал бы:
– Поступай юнгой на линейный корабль первого ранга  «Петр Первый и Второй», построенный на верфи Санкт-Петербургского Адмиралтейства по моим чертежам.
Но не явился.
Вместо него явилась Милка по прозвищу «Копилка», собирательница двухкопеечных монет для игры в лото, дочка тети Даши, соседки по коммунальной кухне.
И не сказал.
Вместо него сказала Милка.
– Чего ты в обеденный перерыв кукарекаешь? Забыл? «Дети, в школу собирайтесь. Петушок пропел давно».
– Для меня он уже отпел. А  почему ты дома?
– По кочану! А хочешь правду?
– Если это не кривда.
– Ну, и хитрец! Любая правда наполовину кривда. Потому что она… – выразительная пауза  –  правда «своя».
– Ладно, Милка-копилка, не философствуй. Выкладывай.
– Мама уехала на неделю. Сказала, в санаторий.
– Это по ее правде? А по твоей?
– К дяде Кеше поехала. Проверить, не собрался ли он на променад.
– А ты догадываешься, что это значит?
– Французы знают точно. А мы не глупее, если напрячь мозги.
– Так догадайся!
– Стыдно не станет?
– Мне? – возмутился я.
– Проверить, не собрался ли променять ее на другую зазнобу. А то не звонит, зараза, не пишет.
–  Променад тут при чем?
– Калачом! Про-ме-над,  –  вывела по слогам. –  Это «променять» по-нашему.
– У тебя пятерка по-французски?
– А тебе какое дело?
– Попалась, Милка-копилка! Променад – это прогулка по городу.
– Ты же французский не изучаешь.
– Мерси-караси! Мне достаточно и на русском книжки читать. Жюль-Верн, Александр Дюма. С прошлой недели прохожу Мопассана.
– Пахабника?
– Ты читала?
– Мама не разрешает.
– Читай, пока она на променаде.
– Дашь?
– Кто тебе откажет, Милка-копилка?
– Тот получит по зубам!
– Договорились. Но боксу поучу в следующий раз. А сейчас пошли на чердак, там у меня тайная комнатка с подсветкой. Читай, что нельзя, и никто не поймает.
Но звонок в дверь прервал мою художественную самодеятельность по внешкольному обучению двенадцатилетней девчонки. Не стоит думать, что я был намного взрослее по уровню мышления. Но мальчишек раньше тянет к запретному плоду, в смысле, книжкам, еще на той подростковой заре, как примечают в домашней библиотеке странные – для взрослых? – сказки «Тысяча и одна ночь».
Неурочный звонок намекал на предстоящие неудобства жизни.
– Кто это? – Милка подошла к двери, я заглянул в смотровое окошечко: бардовый женский костюм в обтяжку, волосы гладко зачесаны, бублик на затылке, глаза выразительные, как тройка по математике, положенная на спину.  Ну и ну, Арина Родионовна! Классная наставница!
Я погрозил подружке кулаком: молчи, мол, не выдавай,  юркнул в салон и прильнул к замочной скважине.
– Здравствуйте, – сказала Арина Родионовна, входя. – Где хозяева будут?
– Будут-прибудут, но под вечер. Что передать?
– А ты чья, девочка?
– Соседкина.
– Шестой класс?
– Отличница!  –  соврала Милка.
Для профессионального педагога она и выглядела на  пятерку: две льняные косички в лентах цвета балтийского неба, выглаженный фартучек, глазки доброй упрямицы-зубрилки
– Девочка, передай Фиминым родителям, что он сорвал урок, сбежал из  класса до звонка на перемену. Куда – неизвестно. –  Арина Родионовна вопросительно посмотрела на Милку:  –  Или… он уже дома?
–  Был и сплыл. Примчался как на пожар, и весь заплаканный, учтите…
«Вот врунья!» – подумал я.
– Мы его еще не наказывали.
– А надо-надо.
– Может быть, он все же дома?
– Нет! Схватил бутылку из-под молока и убежал в кино. На «Два капитана».
– Девочка, а молоко причем?
– Нипочем! Он так в кино ходит.
– С молоком?
– С бутылкой. Как не понять? Бутылку сдаст в магазине, рубль пятьдесят получит. В кассу придет – билет в кино купит на первый-третий ряд, где свободное место.
– Такой рационализатор?
– Папа у него рационализатор. А он башковитый.
–  Может быть, старшая сестра его Сильва дома? Я бы с ней поговорила, она тоже училась в нашей школе.
– На пятерки?
– Отличница.
– Я так и думала. А говорят:  яблоко от яблони недалеко падает.
– Она дома?
– Сильва в Ленинграде, в педагогическом, имени Герцена. Слышали о таком?
– Я сама выпускница Герцена.
– И я непременно пойду по вашим стопам, когда подрасту.
– А где его младший брат Боря? Тоже наш школьник.
– На уроке музыки.
– Хорошо, тогда ты меня не подведи. И передай родителям, чтобы подстригли Фиму, как полагается, и вместе с ним – на прием к директору.
– А как полагается? Он мальчик, я девочка. Если четко не доложу, его еще на лысого обреют. Будет смотреться, как Котовский, а пистолета нет.
«Опять врет! Пистолет как раз у меня имеется!»
– Челочка на два пальца.
– Хорошо, передам. Но с уточнением, на какие пальцы – взрослые или детские?
– Родители осведомлены. Перед началом учебного года был проведен инструктаж. Поэтому не считай на пальцах, а просто передай: подстричь, согласно закону о всеобщем образовании, и на прием к директору.
– Передам-передам.
– Слово даешь?
– Честное-пречестное! И он явится к директору с челочкой на два пальца и с родителями. Правда…
– Что?
– Вам какую правду? Свою или ихнюю?
–  Что за ахинея?
– Фимины родители работают в две смены, допоздна. Я-то передам, это правда. А вот явятся или нет – это…
– Не твоя это забота, девочка.
– Тогда все в порядке. Спасибо, за приглашение к директору. Я передам, – и поспешно захлопнула дверь, чтобы не расхохотаться.
Ей было по-настоящему смешно: столько набрехала, и поверили на все сто процентов. Не даром собирается отнюдь не в педагоги, а в артистки, чтобы лицедействовать, если говорить по-старинному, как и полагается на сцене, когда играешь в «Грозе» Островского.

3

Эх, люди-люди! Все бы вам сладенькое, все бы вкусненькое. Но забыли: жизнь – это череда уроков, идущих без переменки. От звонка до звонка, как в школе.
А что, если сделать себе переменку? Взять да сделать?
К черту парикмахерскую!
К дьяволу стрижку!
Даешь гриву и волю, недаром же Блок писал: «Летит, летит степная кобылица И мнет ковыль».
Понятно, степной кобылицы на узеньких улицах Старой Риги не обнаружить. И ковыль здесь не растет. Но на то и фантазия.
Заменим кобылицу быстроходным кораблем, а ковыль пенной волной, и айда в море с попутным исправлением в стихотворении 1908 года всего одного слова. Какого? Угадайте. Четверостишие перед вами.

Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной –
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы – ночной и зарубежной –
Я не боюсь.

Не боюсь, и все тут! А как Милка-копилка? И она не убоится, только пригласи. Да и кто не рванет с опостылевшего чердака, если в ушах  звучит: «наш путь – морской»? «Не степной»,  а «морской» – в полном соответствии с моей спонтанной редакцией.
Есть такие?
Нет дураков! И играем не в подкидного, а в жизнь. К слову, так и называется роман Мопассана, который в охотку читается под ночничком и кружит голову. А то нет? Представьте: Жанна, героиня книги, воспитывалась, как и Милка-копилка, в строгости и покорности, но с тайной тягой к искрометной любви и соответствующим переживаниям. И вот вспыхивает надежда на изменение тоскливого быта и ежедневной скукоты: намечается поездка на все лето в родовой замок  у самого моря, а, значит, к свободе и приволью. Загорай под жарким летним солнцем, бегай, куда хочешь, барахтайся в благоуханной  воде, гоняйся на перегонки с рыбами, и радуйся-радуйся, а на подходе главное украшение жизни –  любовь.
Кто устоит при виде такой перспективы?
Перспектива, конечно, научное слово, и не очень понятное для подростков. Но чрезвычайно настырное, как и кукуруза во второй половине пятидесятых годов: в каждой газете по сто раз напечатано. Как его не употребить, примеряя на Милке-копилке фантазийное платьице из представлений о жизни французской девушки Жанны? Тем более, Рига – Маленький Париж, и до моря здесь гораздо ближе. На электричке полчаса. А  на весельной шлюпке…
Лодка у меня имелась. Не совсем моя, потому что Гогина, старшего двоюродного брата, моряка дальнего плавания. Она стояла на приколе, возле базара, на городском канале. Я обещал Гоге перегнать ее по Даугаве в поселок латвийских мореходов Болдерая, где базировалось его гидрографическое судно «Орион». Но Жорка, мой напарник, заболел, а в одиночку накладно и хлопотно. Кто будет управлять рулем на корме, чтобы выдерживать точный курс? Обучиться этому несложно, было бы желание.
Желания у Милки было выше головы, а голова ее варила, дай Бог каждому – не кочан капусты. К тому же – перспектива: первая любовь, душевные  переживания, да и мамы, чтобы остановить, все равно дома нет.
Что остается? Ничего особенного. Взять руки в ноги и рвануть на канальчик, поместив на видном месте, лучше всего, на обеденном столе записку: «Мы покатили к Гоге на корабль. Перегоним лодку и через пару дней вернемся».
Записку написали, прижали вазочкой с букетиком цветочков, чтобы не сдуло сквозняком. Запаслись бутербродами с колбасой, алюминиевой фляжкой с водой из-под крана, прихватили удочки. А на случай встречи с пиратами… да-да, с пиратами! А что, нет уже пиратов, их время вышло? Это по книжкам и газетам вышло. В действительности все по-иному: была бы весельная шлюпка, а пираты, готовые на абордаж, всегда найдутся, в особенности в устье Даугавы, на траверсе Болдераи, где спокон веков разбивавшиеся в разгар штормов чужеземные корабли подвергались разграблению.
С нами такого не произойдет! Для острастки морских разбойников я припас однозарядный револьвер-невеличку 1917 года выпуска с пятеркой запасных патронов в ячейках кожаного ремешка, как от наручных часов. Найден он 1 марта 1953 года на чердаке дома №10 на улице Аудею, и с тех пор сопутствовал мне в различных приключениях, для укрепления, так сказать, духа в опасных ситуациях, когда жизнь – копейка, медный грош, дальше смерти не уйдешь.

4

Кто бы что думал, а мне по барабану. Загребаю веслами под музыку жизни, поплевываю за борт и чувствую себя прирожденным капитаном. Я не ошибся, сказав – «прирожденным». Дело в том, что в капитаны я произвел себя самостоятельно в невразумительном возрасте прорастания молочных зубов, когда соседская Юлька притащила к нам в штаб сверкающие на солнце погоны мужа ее старшей сестры Майи. Он перешел в майоры, и все золотые украшения его плеч с одной продольной полоской оказались не востребованными больше. Выбросить жалко. Подарил Юльке для кукольного домика. Ну, и в результате мой отряд превратился в офицерский полк. Я капитан, все остальные лейтенанты.
– Честь имею!
– Так точно!
– Запевай!
Я и запел, подхваченный волной воспоминаний:
– Вьется, вьется знамя боевое.
– Командиры впереди, - подхватила Милка-копилка, игриво указывая на меня пальцем. – Солдаты, в путь, путь, путь.
– А для тебя, родная, есть почта полевая.
– Что за Полевая? – загримасничала подружка, цепляясь к нормальному слову. – Жена Полевого?
– Какого Полевого?
– Бориса. «Повесть о настоящем человек». Пора тебе переходить на отечественную литературу, читать про подвиги безногих людей, а не про жизнь Мопассана. Знаешь хотя бы, как он жизнь кончил?
– Роман?
– Не роман, а свою жизнь. Романов с девушками у него было достаточно, и все удачные. А жизнь одна, и совсем неудачная.
– Скажешь… Писатель с большой буквы.
– А жизнь закончил в сумасшедшем доме.
– Врешь!
– Это твоей училке я врала, что тебя нет дома. А тут – чистая правда, как в кино, когда артисты под видом верующих говорят: «Ей Богу!»
– По-нашему, на языке пацанов из Старой Риги: «Зуб на отруб!»
– Зубов много – это не клятва. А Бог один.
– Можно подумать, ты с ним лично знакома.
– Не думай, это тебе вредно. Лучше греби сильней, а то мы за разговорами и к ночи не доедем до места.
– Какая ночь, Милка? Посмотри вокруг: солнышко светит, птички поют.
– Какие птички, Фима?
– Хорошо, обойдемся без птичек. Но солнышко  светит?
– И в этом, конечно, твоя заслуга, – ввернула вредная девчонка.
– Не язви! Дал бы тебе «леща», да руки заняты. Я имею в виду, что по календарю сентябрь, стало быть, осень, а на улице разгар лета.
– На реке.
– Искупаемся?
– Дурак!
– Почему?
– Раскачаешь лодку – перевернемся.
– Тогда давай порыбачим.
– Умаялся?
– Передых и Илье Муромцу на пользу.
– Иначе не набрался бы сил, чтобы задушить Соловья-разбойника.
– А что? Целоваться с ним?
Я размотал удочки, отщипнул хлебную мякоть от бутерброда с колбаской, смял в лепешечку, покрутил в пальцах, пока не образовался шарик. Нацепил его на крючок. И – ловись рыбка, большая и малая.
Разумеется, не на щуку и окуня устроил охоту, они от такой приманки нос воротят. А вот плотвичка, уклейка, карасик – те охотно бегут на нехитрую эту приманку. Вкус к пище у них человечий. Смешно? Чего же тут смешного, если по учебнику биологии все земные твари вышли из моря на заре эволюции?
Исходя из этой логики, и мы, человеки, произошли от рыб. Хотелось бы, от акул. Но, скорее всего, от плотвичек, уклеек и карасиков – тех, кто донную травку жует и хлебными крошками, чудесным образом, как манна небесная, падающими сверху, подкармливается.
Поплавок медленно поплыл по течению, легко подпрыгивая на ряби мелких волн. Милка наблюдала за ним, и задумчиво жевала  докторскую колбасу, по цвету сходную с ее въедливым язычком.
– Чего хлеб не берешь?
– Так вкуснее.
Вероятно, она произошла от акул.
Не клевало. Это я, вместо рыбы, пошел клевать носом. И вдруг – рывок. Что за черт? Удочку потянуло из рук, будто кто-то дернул за леску, причем без хитрости, положенной травоядной рыбешке на завтрак, обед, ужин, а по-звериному: зло и напористо.
Э, нет! Врешь – не уйдешь! Раз попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети. Не птичка, понятно любому в этой ситуации, а рыбка. Но переписывать каждый раз поэтов на свой лад обстоятельства не позволяли.
– Подсекай! – кричала Милка, втыкая пальцем вываливающиеся изо рта красные лоскутья докторской колбасы. И впрямь, ни дать – ни взять, акула дней моих печальных, подружка юная моя.
Я подсек, и потащил нечто мощное, сопротивляющееся, твердившее «не хочу!» на своем подводном языке, значит, беззвучно.
Потащил и вытащил.
Вытащил и вытаращил. Что? Глаза. Свои, естественно. Хотя… И рыба вытаращила глаза. С диким удивлением мы взирали друг на друга, будто догадывались: здесь не  сумасшедший дом и следовательно подобной свиданки произойти не могло. Это то же самое, что пойти на фильм «Два капитана», а попасть на документальный фильм о Хрущеве, который предлагает засеять всю страну кукурузой – от Сочи до Норильска.
Рыба жадно открывала и закрывала рот, будто пыталась что-то объяснить новоявленному Емеле-счастливцу. Но мне и без объяснений было ясно: не по ней приманка из хлебного катыша, даже смажь его медом. Это ведь щука  –  не карась. И весит, полагаю, больше двух кило, а не полста грамм. Как же эта матерая хищница обмишурилась с адресом, поспешила на крючок с хлебным катышем? Ошибка природы? Однако училка биологии, упирая на академика Павлова, утверждает: природа не ошибается. Природа  – нет, а кто – да? Не подстава ли это хитрая? Подобные выкрутасы с богатым уловом я видел в  кинокомедии «Драгоценный подарок». С Марией Мироновой и Риной Зеленой в главных ролях.
– Розыгрыш? – поднял я щуку, крепко ухватив ее поперек тела, чтобы не выскользнула.
И она охотно кивнула.
– Гляди, Емеля, еще заговорит, – засмеялась Милка, по своему девичьему происхождению не догадывающаяся, что произошло нечто, чего не бывает в натуре. – Попроси у щуки печку на колесиках, чтобы по улицам ездить. Машину все равно водить не умеешь.
– Лучше подводный корабль с капитаном Немо впридачу, – откликнулся я первым попавшимся, чтобы не глотать насмешки. И когда? В минуту высокого рыбацкого счастья. Прежде Нептун не одаривал меня столь невероятной добычей. Ершики – да, окушки – да,  всякая мелкая тварь – пожалуйста, наполняй ведро. Но такого? И, главное, кто поверит, что поймал не на живчика? Парадокс! Выложишь правду:  «на хлеб» – засмеют. Соврешь:  «на блесну» –  пожмут плечами: «подумаешь, на блесну и я поймаю». Что тут скажешь?
– А ты не говори, – произнес кто-то по правую руку от меня, будто угадав мои мысли.
– Смотри!  –  ахнула Милка.
Я поворотил в направление ее «аха».
Над бортом всплыло смуглое девичье личико. В синих, миндалевидного разреза глазах – смешинки, волосы льяные, дисгармонирующие с оттенком кожи.
– Зажарь рыбу и приглашай на ужин.
– Ты нацепила ее на крючок?
– Для приятного знакомства.
– Чего ради?
– Ты Гогин брат?
– Гогин.
– А он у нас ходит в передовиках.
– У кого это, «у нас»?
– На «Орионе».
– Можно подумать, ты капитан.
– Капитанша.
– Чего-чего?
– Капитанша. Дочь капитана.
– А по имени?
– Альяна.
– Красивое имя.
– Двойное. Аль  и Яна.
– У меня тоже двойное! – не стерпела, ревностно вмешалась Милка-копилка, видя, что все мое внимание переключено на постороннюю девочку, притом, не из нашего двора. – Даже больше, – продолжала бахвалиться, – тройное-четвертное. Для взрослых я Людмила, для детей Люда или Мила. А для Фимы иногда Милка-копилка. Вот так! – и высунула острый язычок цвета слопанной ею колбаски.
– Не надо обижаться, – примирительно сказала Альяна. – Я слышала от Гоги, что у Фимы имя еще более многозначительное.
– Не придумывай!  –  артачилась Милка.
– Я не придумываю. Фиму назвали в честь Гогиного отца, когда тот умер. А раньше, до той смерти, Фиму звали Марик. Но это по-русски. А на еврейский манер Фима – это Эфраим или Хаим, а  Хаим  в переводе – это жизнь. Продолжить?
– Вот те раз, и тут «продолжение следует», как в «Пионерской правде».
– Первое Фимино имя Марик тоже с секретом. По-еврейски это Мордехай. А Мордехай был дядей царицы Эстер.
Милка-копилка взглянула на меня с каким-то странным выражением лица. Наверное, зауважала.
Альяна укрепила подбородок на кисти руки, взявшей «под локоток» уключину.
– С помощью дяди Мордехая царица Эстер спасла в древности еврейский народ от уничтожения. В честь этого события учредили народный праздник. Пурим называется. Правильно я говорю?  –  спросила у меня.
– Правильно. Но я пока еще не дядя. А ты не племянница. Залезай в лодку, не то замерзнешь, и двинем дальше.
– На веслах нам тащиться, как черепахе для откладки яиц через весь океан.
– У тебя мотор?
– У меня лямки. Держи.
Альяна покрутилась вокруг оси, разматывая бечеву на широком кожаном поясе. Затем перекинула мне  шлейку, внешне обычную, вроде как от мужских подтяжек для поддержки штанов, но более упругую и заканчивающуюся опять-таки кожаным ремнем армейского образца.
– Застегнись, там  есть дырочка для худюков, и поехали.
– А буксир?
– Не боись, меня прислали на замену.
– Надорвешься!
Незнакомка пожала плечами, в воде получилось это довольно уморительно. Для меня, но не для Милки.
–  Если хочет, пусть надрывается, мне не жалко! – встряла она. – Наверное, придумала, что тут собственной персоной сидит художник Репин. Больно ему нужно писать вторую картину «Бурлаки на Волге». Ему и за первую премии не дали.
– А мы не из бурлаков на Волге, мы из русалок Рижского залива, – загадочно ответила Альяна и, поднырнув под нос лодки, поволокла нас по речной глади.

5

Щука билась на дне нашего ковчега.
Милка-копилака придавливала ее ногой, чтобы не выбросилась за борт.
Я загребал веслами, помогая Альяне тащить суденышко вдоль берега по течению Даугавы.
– Ходко идем.
– Как на свидание,  –  откликнулась напарница.
– А тебе уже назначали?
– Много будешь знать, скоро состаришься.
– Умирать нам рановато, есть у нас еще дома дела, – ответил я песней.
– Дома тебя с ремнем ждут.
– Это еще почему?
–  По кочану! А если нашинковать и замариновать, то получится кислая капуста, и угощайся.
–  Милка! Что ты такая колючая сегодня? 
– А ты не заметил, как эта блондинка на тебя смотрела?
– Двумя глазами. А что?
– Ничего. Это она как будто прибежала на свидание...
– Приплыла, – поправил я.
– Не перебивай! Прибежала – приплыла, это ничего не меняет. Спрашивается  –  зачем?
– Ну, так спроси.
– Она далеко, не дозовешься. И плывет не по нашему, как-то неправильно.
– Не по-собачьи, как ты?
– Ишь, какой умник нашелся! Открой глаза на затылке, а я тебе подсвечу.
На затылке, само собой, запасных глазен у меня не имелось. Пришлось смотреть через плечо. Раз оглянулся, другой. Да, не кроль, не брасс. Руками не машет, а держит их впереди себя, наподобие форштевня, и режет воду не хуже. Нечто похожее по стилю я видел на уроках подводного плавания в клубе ДОСААФ папиного завода №85 ГВФ, когда показывали  документальный фильм «В мире безмолвия» об аквалангистах из команды французского океанографа Жак-Ива Кусто.  Но там они погружались в морскую пучину с аквалангами и ластами. А здесь?
– И чего она притащилась?  –  Милка продолжала играть в непонимайку.
– Гога попросил.
– Ты ему звонил?
– Звонил.
– Я бы тебе советовала держаться от нее подальше.
– Она и так далеко.
– Это на реке далеко. А на берегу, когда пожарим рыбу?
–  Пожарим  –  съедим.
– А не отравимся?
– Да перестань ты, совсем рехнулась.
– Кто? Я? А не ты? Только о ней и о ней!
– Это тебе она покоя не дает. Мне-то что? Одна девчонка, две девчонки. Какая разница?
– Поговори мне еще про двух девчонок, и я заверну твои намерения в обратную сторону.
– Стой! Не дури!  –  вспыхнул я, видя, что она готова дать «право руля».
Мелкие чертики в ее зрачках бросились в атаку с вилами наперевес. Но, не долетев, были смыты порывом ветра.
Я засмеялся. Она засмеялась. А чертики в растерянности чертыхнулись и пошли кормить рыбу.
«Чмок-чмок», послышалось за бортом, и на поверхность всплыли пузырьки воздуха.
– Жор! – сказал я заветное слово рыбаков, обещающее шикарный клев, который начинается ближе к вечеру.
–  Забрось удочку.
– На ходу ловить не получится.
– Плохому рыбаку знаешь, что мешает?
Не вникая в ее двусмысленности, я сказал:
–  Скорость.
– Не скорость, а занятость твоей дельфинихи.
– Почему?
– По калачу!  У нее нет лишних рук, чтобы прицепить тебе на крючок вторую щуку.
– Хватит и одной.
– Наконец-то!
– Что?
– Наконец-то сказал «одной»! Хватит и одной. Но уточню, девчонки! – Милка укоризненно погрозила мне пальцем и победоносно задрала нос с едва заметными на закате летнего сезона веснушками.
Вот дурь ненаглядная, подкузьмила все-таки меня.

6

Опрокинутый мир…
Ничего более разумного не приходит на ум, когда видишь, что видишь.
А вижу… Лучше бы вам этого не видеть. И не увидите. Не в телевизор смотрите. А я смотрю, и будто бы в телевизор, через выпуклую линзу, полную воды. Представьте себе, в глазах странная рябь, и пощипывает их, пощипывает, словно слезы – это махонькие ежи, которые перекатываются на иголках, делая тебе больно. И где? В глубине  сердца.
– Господи!  –  слышу болевой возглас Милки.
– Господи! – дышу через раз, забыв тягать за «бурлацкий» поводок наш живой буксир на береговой песочек, где уже плотно сидела лодка.
Господи…
Началось это, как детская шалость, а закончилось со слезами на глазах. Нет, с Альяной ничего не приключилось. Случилось со мной. В тот момент, когда я вытащил за веревку девочку на отмель, и она поднялась на ноги. Поднялась и неестественно улыбаясь, молвила:
– Показать вам, как скачет кенгуру?
Какие  кенгуру?
Причем здесь кенгуру?
Не Сидней – Рига!
Но…
Альяна скакнула раз, скакнула два и выпрыгнула из воды, так и не сделав ни одного шага. Все скачками, скачками…
Тут и пришло время слезам, тиснению в сердце и всполошенному «Господи!».
У нашей русалки были сросшиеся ноги. Ступни, соединенные пятками, развернуты под углом. Чем тебе не ласты? Теперь становился объяснимым  стиль плавания и та тягловая сила, с какой она волочила за собой нашу посудину.
– Не смущайся, – сказала Альяна,  допрыгнув до меня. – Ради первой встречи разрешается и обморок.
– Еще чего!
– Тогда подсоби, позволь перебраться в кресло морской царевны.
Милка-копилка среагировала быстрее меня. Она подсунулась под левую руку Альяны, сунула шею ей под мышку, перехватила за кисть. И позвала меня.
– Хватит зевать, дельфины тоже домой хотят – кушать.
– Мой дом – «Орион».
– Мы не против, поехали на «Орион».
Я подхватил Альяну под правую руку и, подправляя шаг под ее прыжки, мы двинулись к самодельной коляске на двух велосипедных колесах, третье – спереди, под хромированным рулем с блестящим на солнце звоночком.
– Ты будешь за рикшу, –  распорядилась Альяна.
– Я могу крутить педали не хуже его, – вызвалась в добровольцы Милка-копилка.
– Ты мой гость, наподобие купца Садко,  –  ответила Альяна, стремившаяся, судя по всему, сгладить наши впечатления и вернуть в нормальное расположение духа.
– Но я не играю на гуслях.
– Зато хорошо заговариваешь зубы.
– Это бабушка моя – заговорщица зубов, вернее, зубной боли. Я их вышибала.
– «Вышибала» в ресторане, – поправила Альяна, с нашей помощью усаживаясь в коляску. – Так Гога говорит.
– Гога в этом толк понимает, – согласился я. – Его самого приглашали «вышибалой» в ресторан.
– Это еще почему? – спросила Милка.
– Из-за внешнего вида. Нос у него –  лепешкой, сплющенный, как от удара в боксе.
– Да, такой нос страх наводит…
– На тех, кто не понимает…
– Что он добрый?
– Нос?
– Гога! – засмеялась Альяна,  догадываясь, что гнетущее чувство из нас мало-помалу улетучивается, и мы уже воспринимаем ее увечье без внутреннего содрогания. – Я тоже добрая и совсем не несчастная. У меня просто русалочья болезнь. Нужна операция. Или вмешательство неведомых врачам сил.
– Каких-таких «неведомых»? – обернулся я, взобравшись на кожаное сидение от велосипеда.
–  Говорят, медицина не всесильна.
– Наша – впереди планеты всей.
– Кто сказал?
– Я сказала,  –  призналась Милка.
– Можно обойтись и без медицины,  –  произнесла Альяна.
– Это как же?
– Это должен знать Фима.   
Девочка испытующе посмотрела на меня.
– Я не совсем понимаю, о чем ты, –  замялся я.
– Гога говорил, что ты из породы русалиев.
– А по-русски?
–  Русалии – это нормальные по внешности мужчины, на двух ногах и без хвостов. Но с непременным отличием: они способны волшебным образом исцелять от русалочьей болезни.
– Но то – мужчины. Я еще не дорос по возрасту.
– Гога говорил…
– Сколько тебе лет, Альяна, что ты такая доверчивая?
– У женщин не спрашивают.
– Ах, ты, «у женщин не спрашивают». А мне скрывать нечего. Конечно, я и в свои тринадцать в полном соку, как Карлсон, который живет на крыше. Но до паспорта еще, как до Луны. А мужчин, к тому же докторов, без паспорта не бывает.
– Я имею сведения, что ты и без паспорта можешь. Гога, когда вез меня сюда на этом драндулете, говорил: «Возьмешь  курс на него – не ошибешься, сразу полегчает».
– В этом он не ошибся. Со мной говорить – не лодку тягать.
– Да она в тебя влюбилась еще до первого взгляда! – ляпнула Милка и запнулась. – А я-то думала, чего она махнула навстречу?
– Гога говорил…
– У него язык без костей. Мало чего придумает! А я скажу другое:  Фима, за руль, и крути педали! Пора разобраться с этим… твоим… я ему язык вырву и зафарширую!
– А щуку?
– Щуку зажарим, или – на уху. Я прибрала ее в газету, где бутерброды, –  Милка показала сверток.
– А бутерброды?
– Не жадничай. Они там, где тебе не достать, –  постучала кулаком по животу. –  Крути педали!
Не ослушаешься. Принцессы. Одна – морская, вторая – домашняя, и обе пристроились за моей спиной, откуда командовать легче.

7

На причале «Ориона» не было.
Что да как? А вот так!
Береговой боцман дядя Каюк сказал:
– Получили телефонограмму. И сорвались с места. Где-то там, у острова…
Подозрительно посмотрел на меня: разглашать ли координаты?
– Что за шпингалет-авторитет?
– При нем можно, дядя Эдмунд!  –  Альяна поспешила заверить его в полной моей благонадежности: Фима – брат Гоги.
– А принцесса с бантиком?
– Его соседка за стенкой.
– Ну, если за стенкой, – благодушно произнес боцман.
– Но не пристеночная! –  заявила Милка, чтобы о ней не подумали чего плохого, о бантике уже подумали, хотя у нее не бантик, а ленточки в косичках.
Боцман почесал шкиперскую бородку, с любопытством взирая на девчушку. Он не очень-то разбирался в дворовом сленге, гораздо понятнее звучали для морского волка слова: «шкоты», «румпель», «клотик». Но что поделаешь? Надо привыкать к «сухопутным» прелестям жизни, одна из которых – дети.
– Так на чем я остановился? – спросил у Альяны, потеряв из-за Милкиных замечаний нить разговора.
– На острове.
– Остров Рухну. Там внезапно вспучило грунт. Вулкан, что ли прорезался. И это в наших краях?
– В июне была такая же история, дядя Эдмунд. В том самом месте.
– Была, но ничего не нашли.
– Да-да, зря ходили. Дно ровное, никакой вспучки. А гнали нас туда: «Скорей! Скорей! С неба что-то просматривается, вроде огромной глыбы!» 
– Это могла быть вражеская подводная лодка, лежащая на грунте.
– Тогда подняли бы по тревоге военных моряков. Чего зря гонять нас, гидрологов?
– Мы тоже в определенном смысле военные, с пропуском в нейтральные воды и на острова, где наши базы. Но что есть, то есть:  лодку запеленговали бы уже задолго до подхода к Рухну. Выходит, и впрямь там вулкан нарождается.
– Говорили, что по ночам даже светится.
– Вот бы посмотреть, как эта штука бабахнет! – вслух размечталась Милка.
– Хочешь? – хитро улыбнулась Альяна.
– А то нет!
– Это мы по дружбе  устроим.
– А не врешь?
– Зачем мне врать? Вот если бы я сказала, что готова бежать с тобой на перегонки, тогда – да, врушка. А так – нет! Дай сползти с царского трона. И убедишься.
С помощью боцмана Каюка мы перевели нашу русалку на бетонный причал.
– А теперь куда?
– Теперь? – она положила руку мне на плечо. – За Кудыкину гору – к нарождающемуся вулкану. Смотреть, по просьбе трудящихся, – стрельнула взглядом в сторону Милки. –  Как он бабахнет.
– На чем поедем?
– Это сухопутные мальчики говорят: «поедем». Морские говорят: «пойдем».
– От перемены мест слагаемых сумма не меняется.
– И курс тоже, – не удержавшись, прыснула Альяна, полагая, что покажет нам такое, отчего глаза вылезут из орбит. –  А курс у нас на моторную яхту. Вот эту  –  «Селена»,  что пришвартован к причалу. Видите?
Онемев, мы кивнули разом.
– Тащите меня  на мостик, и – семь футов под килем!
–  Полный вперед,  –  пробормотал я.
–  Полный яснец,  –  проворчала Милка. – На этом тебя и купят.

8

Кому как, но море мне не по колено. Другое дело, мелкая волна. Правда, на воде стоять я не обучен. Мое место маленькое, под мой рост, в капитанской рубке подле штурвала. Да-да, подле. А не «за». За штурвалом Альяна. Ей и крутить эту рогатую штуковину, но – вот ведь странность! – не крутит. Более того, поясняет мне – почему:
– Судно рыскать начнет.
Умничка... Нет, чтобы сказать по-русски: корабль. Говорит: «судно». И опять поясняет, будто неслуху.
– В военном флоте – «корабль», в торговом, рыбном, просто, гражданском – «судно». «Рыскать» – это в переводе на твое понимание…
– Вихлять?
– Растешь, – с нарочитой уважительностью произнесла капитанша.
– А идти ко дну?
– Амба или  каюк!
– В согласии с фамилией боцмана?
– Дядя Эдмунд из-за своей фамилии намучился.
– Не хотели брать на судно?
– На корабль. Он служил в военном флоте. На подлодке.
– Потонула?
– Пошла ко дну,  –  поправила Альяна.  –  Учи морской язык.
– Сделаем ходку  –  научусь.
– Рейс.
– Хватит тебе! Лучше скажи, что случилось с его подлодкой? И когда, если не секрет?
– Чего тебя так закомпасило?
– Понимаешь, в этих местах в сорок первом погиб на подлодке мой двоюродный брат Леонид Герцензон. У нас никаких подробностей. А тут… Вдруг вместе воевали?
– Как звали подлодку, не помнишь?
– «Щука».
– Они все «щуки». Какой номер?
– Триста какой-то.
– Трехсотых на Балтике здорово потрепали. Папа рассказывал. Он лейтенантом ходил на 310-й «щуке»,  дядя Эдмунд был у него старшиной. А до этого дядя Эдмунд ходил на первом номере из серии, пока не подорвались на мине.
– Подробнее нельзя?
– Подробнее  –  он. А пока… Что мне известно? Совсем немного.
Разумеется, и я узнал немного.

Ассоциация первая

28 августа  1941 года подводная лодка Щ-301, на которой служил старшиной Эдмунд Каюк, вышла в составе конвоя из Таллинна в Кронштадт. Налетели вражеские самолеты, моряки вступили в бой, отразили атаку. Но вскоре, в четверть десятого вечера, их «щука» подорвалась на мине, задрала нос и вертикально погрузилась в морскую пучину.
Проходивший мимо буксир подобрал 12 раненых матросов и контуженого капитана,  затем переправил спасенных на борт штабного корабля «Вирония».
Но и этот корабль, не доходя до Кронштадта, напоролся на минное заграждение. В итоге, по словам Эдмунда Каюка, из всей команды подводной лодки выжило трое: он, капитан Грачев и старшина Пивоваров.
Война разбросала их по разным экипажам.
Эдмунд Каюк попал на «Щ-310».
Я и не предполагал, слушая Альяну, что спустя десяток лет, будучи журналистом газеты «Латвийский моряк», напишу очерк об этой легендарной «щуке», которая под командованием Героя Советского Союза Самуила Богорада была награждена орденом Красного Знамени.
Привожу его краткий пересказ.
...Теплоход «Кемери» режет форштевнем крутую волну Балтийского моря. Курс – к рижским берегам. Вот уже позади земли Дании и Швеции. Прошли траверзы Калининграда, Клайпеды. Открылся маяк Ужавы.
Капитан Богорад сквозь лобастое стекло рубки вглядывается в густеющие сумерки.
«Ужава! Забыть ли мне тебя?»
Сколько времени прошло с тех дней, но каждый раз, когда «Кемери» выходит к Ужавскому маяку, капитан поднимается в ходовую рубку и долго  глядит вокруг на шумящее в темноте море, на мирно мигающий огонек.
Тогда тоже стояла осень – четвертая осень войны. Подводная лодка «Щ-310», которой он в ту пору командовал, обнаружила в этих местах, на траверзе маяка Ужавы, вражеский конвой.
Шли несколько транспортов в охранении военных кораблей. Боевые суда, словно овчарки, сторожащие стадо, окружали транспорты со всех сторон – с бортов, по курсу, с кормы.
Их экипажи были настороже, так как на днях здесь был потоплен навигационный корабль «Нордштерн». Знали бы немцы, что его отправил на дно тот же капитан Богорад, который сейчас рассматривает их через перископ.
Командир подлодки убедился: конвой чрезвычайно сильный. Чтобы атаковать транспорты, следовало обойти его.
Но как?
Лодка пошла вниз. Экономичным малым ходом, стараясь шуметь как можно меньше, «Щ-310» осторожно пробирается под днищами кораблей конвоя.
До транспорта три кабельтовых.
Капитан приникает к стеклу перископа. Октябрьские хмурые сумерки затушевывают судно. Объект атаки почти не виден. До него, по всем расчетам, добираться еще две-три минуты. Пропустишь лишнюю секунду – и отворачивай.
Какой же выход?
Всплыть так, чтобы можно было выйти из рубки, быстро осмотреться и нацелить лодку точно на транспорт.
Но корабли охранения?
Что если, выскочив наверх, сразу наткнешься на огневую лавину? Конец не только атаке, но и лодке.
Однако на войне как на войне...
Капитан отдает команду. И лодка осторожно выглянула из-под воды. Люк отброшен. Самуил Богорад вместе с сигнальщиком и старшим помощником выскакивают наверх. Здесь, на открытой площадке рубки, вражеский транспорт виден отчетливо: палуба, забитая орудиями и артиллеристами. В трюмах, надо полагать, еще сотни немецких солдат и тонны военной техники.
В распоряжения командира «щуки» считанные мгновения. Он определяет координаты цели, отдает приказ:
– Залп!
Лодка вздрагивает, освобождаясь от торпед.
– Срочное погружение!
Почти в ту же секунду взблескивает огонь выстрела на ближнем военном корабле. А транспорт, по которому пришелся меткий удар, шел ко дну, принимая в зияющую пробоину соленую воду Балтики.
В минуты замешательства, возникшего на конвое,  субмарине удалось благополучно проскочить сквозь кольцо охранения. Тут, оценив выгоду своего положения, капитан Богорад дает второй залп – уже из кормовых торпедных аппаратов. По сторожевому кораблю.
И – полный вперед! В отрыв!
Но гибель двух судов, да еще невиданный по дерзости торпедный удар из надводного положения, немцы не хотели простить советской подлодке.
Сорок часов продолжалась погоня.
«Щука» уходила от разъяренных преследователей на предельной глубине. Самым опасным врагом был для нее собственный шум от винтов. Чтобы он не выдал месторасположение подлодки, капитан Богорад внимательно следил за ходом кораблей противника. Они идут быстрее – больше шумят. И он прибавлял скорости. Наверху замедляют движение, и он отдавал приказ: «малый вперед!»
Благодаря этой хитрости, ни одна глубинная бомба не угодила по «щуке». Все они рвались за кормой. И так сорок часов подряд. Под водой, не всплывая. Почти двое суток. А ведь в те годы полагалось каждые двадцать четыре часа подниматься на поверхность моря, запасаться свежим воздухом.
Но какой свежий воздух?!
Взрывной волной вывело из строя электрическое управление горизонтальными рулями. Пришлось перейти на ручное.
Лодку бросало. То ли от неравномерного действия горизонтальных рулей, управляемых вручную задыхающимися от недостатка кислорода матросами, то ли от близких разрывов бомб.
В таком, «инвалидном», можно сказать, состоянии «щука» Самуила Нахмановича Богорада вернулась на базу.
Но вскоре, восстановив былую мощь, снова вышла в море –  уже в качестве орденоносной.
За боевой поход, во время которого было потоплено сразу три вражеских корабля, «Щ-310» была награждена орденом Красного Знамени, капитан подлодки орденом Ленина и Золотой Звездой Героя Советского Союза, офицеры, старшины и матросы стали кавалерами орденов и медалей.

9

– Будем кушать щуку или любовничать? – послышалось из приоткрытого люка Милкино, въедливое.
– Сейчас, сейчас! – откликнулась Альяна. – Вызови на вахту дядю Эдмунда, и мы спустимся.
– Есть, госпожа русалка! – дурачилась моя соседка. – Я ему отдам приказ «Свистать всех наверх!», только подождите пару минут, а то он подавится костями от щуки.
«Опять «щука»? – подумалось мне. – Что-то весь день «щука» да «щука», будто другой рыбы нет. На воде «щука», под водой «щука». Вдруг в мозгах щелкнуло: как так «под водой»? Вот ведь придумали – подводная лодка. «Здрасте» вам, подводная! Погрузи ее хоть на самое дно, все равно она будет не под водой, а в воде. Наверное, это безобразие с русским языком сотворили какие-то сухопутные люди, смыслящие больше в технике, чем в морском деле.
Кто бы помог разобраться?
Альяна?
Но и ей на память пришел «Наутилус» капитана Немо.
– Не Жюль Верн изобрел это название «Наутилус». Первым был Фультон. И знаешь почему?
Через «пару» милкиных минут, столь же несуразных по звучанию, как подводная лодка, я уже был осведомлен о том, что в океанских глубинах прячется моллюск по прозванью «Nautilus», в переводе – «кораблик». Внешний его вид по обводам напоминает созданную Фультоном подводную лодку. Поэтому он и назвал свое детище «Наутилусом». Однако идея постройки боевого подводного корабля принадлежит не ему, а художнику и изобретателю Леонардо да Винчи. Проект его подводной лодки сохранился только на бумаге. Действующую модель, согласно преданию, гений Возрождения уничтожил, опасаясь тех бедствий, которые принесет человечеству подводная война.
В 1620 году на лондонской верфи голландский ученый Корнелиус Ван Дреббель построил подводную весельную лодку и успешно испытал  на Темзе в присутствии короля Англии Джеймса.
Россияне, прорубившие окно в Европу, тоже не сидели, сложа руки. Как обычно, в соревнование с Западом включились изобретатели из народа. Крестьянин-самоучка Ефим Никонов смастерил свой образец «потаенного огненного судна» и продемонстрировал его  Петру Первому на галерном дворе. Но после смерти царя деньги на доведение проекта «до ума» не были отпущены, и его положили под сукно.
Впервые в боевой поход подводная лодка вышла в пору войны за независимость Соединенных Штатов Америки. Это была  «Черепаха» Бушнелла. Она атаковала британцев. Но неудачно: попала под прицел  и, чтобы скрыться, подорвала мину, так и не присоединив ее к днищу корабля.
Это и побудило инженеров-первопроходцев той эпохи искать для подводного корабля новый вид оружия. В результате родилась торпеда. К слову, первым придумал для новой мины название «торпеда» тот же Фультон. И опять-таки по аналогии с обитателями океанских глубин. Теперь им был электрический скат, которого натуралисты именовали в научной литературе «Торпедо».
Зарывшись в донный песок, этот матерый хищник выжидает появление добычи. В нужный момент наносит удар электрическим током, уничтожая в одно мгновение целый косяк мелкой рыбы,  и затем всплывает, чтобы полакомиться  свежеприготовленной ухой, по вкусу, конечно, уступающей той, что ждет нас на камбузе.
На этой вкусовой ноте следует остановиться, ибо снизу, из-под люка, послышалось зазывное:
– Долго вы еще будете любовничать? Кушанье простынет!
– Уже идем. А дядя Эдмунд?
– Поднимается.
– Чего так долго?
– Так он пузико наел на все лишние килограммы веса.
– У него лишних нет.
– Хватит вам! – Дядя Эдмунд перешагнул через комингс, вошел в рубку. – Трубочку докурить не даете.
– Что же нам делать, если интересно, сколько километров до Рухну?
– Километров, – поморщился старый моряк. – Вот шпингалет-авторитет, мили на километры мерит! Ладно, будь по-твоему. Девяноста три километра от устья Даугавы.
– А по времени?
– Одномачтовый парусник пробежал бы такую дистанцию часов за восемь.
– А мы?
– Мы – умы, а вы – увы. Тоже мне, младое племя, незнакомое.
– Будем знакомы, мы из Кронштадта, – весело провозгласил я, вспомнив о знаменитом фильме, не отпускающем нас надолго от экрана.
– Из Кронштадта мы, – сказал боцман Каюк, попыхивая дымом. – А вам – не дай Бог попасть на войну.
– Мы дети Победы.
– Не дети. Братья и сестры. А мы родители, – отдал честь Альяне. –  Товарищ капитан, разрешите принять вахту?
– Принимайте.
– Вахта принята! – сказал бывалый моряк, встав у штурвала.
– Вахта сдана! – ответила Альяна. И обхватив меня за шею, запрыгала, по направлению к выходу на палубу.

10

В трюм – он же кают-компания, спальня и камбуз – Альяна соскользнула, как Тарзан, по свисающему канату, я спустился по вертикальной лестнице. При беглом осмотре сразу чувствовалось: все внутреннее убранство этой «бригантины» самодельное. Моторной яхтой, в должном понимании этого шикарного по смыслу словосочетания,  ее можно называть с большой натяжкой.
– Трофей. Переделка, – пояснила Альяна, усаживаясь рядом со мной на диванчике красного цвета за прямоугольный стол, окаймленный пятисантиметровым барьерчиком, чтобы посуда не скатывалась на пол.
– Папа отвоевал у немцев?
– Они бежали из Риги морским путем – на чем попало. В дело шло все, от настоящих яхт под парусами, до баркасов, буксиров, катеров, ботов. А наши их перехватывали и…
– Пускали на дно?
– Как видишь, нет. Брали в плен.
– Присваивали? – выставила на кон свои «пять копеек» Милка-копилка, разливая черпаком по алюминиевым тарелкам дымящуюся уху.
– Кто бы говорил, – Альяна отразила нападение, намекая на что-то, чего мне было не уразуметь.
Милка уразумела.
– Я ничего не присваивала. Я просто угостилась. И дядя Эдмунд не возражал.
– Против выпивки он никогда не возражает.
Тут до меня дошло: за казаном с ухой – оттого и незаметно – притаилась початая бутылка вина.
– Дядя Эдумнд говорил, – оправдывалась Милка. – Плох тот моряк, который не мечтает выпить на брудершафт с Нептуном.
– Ты пила с ним на брудершафт? И целовалась? –  внутри меня разлилась жгучая ревность.
– Я не Нептун! – Милка показала язык, давая мне понять, что наконец-то отыгралась за свои «любовные» огорчения.
– Это хорошо, что ты не Нептун, – повернул я на мировую. – А то ходила бы с бородой до пупа,  и целоваться с тобой ни один пацан не согласился бы.
– А ты пробовал?
Видя, что я нахожусь  в замешательстве от незнания, что сказать, Альяна обхватила меня за плечи и чмокнула прямо в губы.
– Целовался! –  с насмешкой выдала Милке, и та от неожиданности чуть не пролила уху из миски.
– Осторожнее! А то руки дрожат, как у алкашки.
– Сама ты какашка! – огрызнулась Милка, не расслышав толком оскорбления.
– Девушка сказала: «Гав-гав»?
– Сама ты сучка!
– Милка! Что тебя так закомпасило? Я сказала  –  «алкашка».
– Бред сивой кобылы! Какая алкашка? Десять капель.
– А больше  –  слабо?
– Могу и больше. Но тебе жалко, да и папа ругаться будет.
– Папа для меня это и держит. Кагор  –  лечебное вино. Когда в ногах боль, что дышать не могу, папа наливает мне столовую ложку, как тебе рыбий жир.
– К черту его!
Я поддержал Милку.
– Тьфу на рыбий жир! И вспоминать о нем тошно.
– Тогда разливай! – отдала команду капитанша нашего судна. – Во время войны, да будет вам известно, кагор «Узбекистон» поставлялся в госпитали для  выздоравливающих бойцов и командиров нашей армии.
Милка поспешно наполнила металлические стаканчики целебным напитком больных людей. Мы глотнули кагорчика и разом охмелели. Мир преобразился, впору веселиться, а не ругаться, и мы стали бы целоваться, если бы все были девочками. Но я – мальчик, и мне, даже после волшебного напитка была стыдно соваться  своим немытым ртом к алым девичьим губкам. Вместо этого я закидывал в него порцию за порцией пахучую уху, картошку и кусочки рыбы.
– Не подавись, там косточки!  –  предостерегла  меня Милка
– Не учи ученого.
– Мясо не кушай с ложки, кушай с пальцев. Так надежнее, чтобы не подавиться.
– Браво, Милка! Ты настоящий морской повар!
– Кок! – поправила меня Альяна.
– Туш во славу нашего кока!
– А ты умеешь, Фима?
– Он умеет, – тут же выступила в мою поддержку лучшая на свете повариха Милка. – Он из рижского ансамбля юных аккордеонистов Хайтовича.
– Имени Хайтовича?
– Нет, руководителя ансамбля. Их даже в кино показывали.
– И Фиму?
– Он солист!
– А здесь он нам что-нибудь насолирует? Или кишка тонка?
–  Где инструмент? – спроси я.
– Да вон там, внизу в буфете, где правая дверца.
Аккордеон фирмы «HONNER», судя по всему, был тоже из породы «трофейных». У нас дома имелось два таких, папин на 120 басов, Сильвин на 80 басов, и один «Weltmeister», маленький, на сорок басов  –  для меня.
Вытащенный из футляра аккордеон был небольшим и легеньким, клавиатура прилипала к пальцам, будто сама просилась  –  в музыку.
Какую задать?
Разумеется, не туш.
Вальс?
Это годится.
И я заиграл вальс «Амурские волны», звучащий в эти дни в исполнении нашего оркестра по всей Риге, перед началом фильма «Золушка», на просмотре киножурнала «Советская Латвия».
– Дамы приглашают дам!  –  выкрикнул я, не подумав. И мне стало совестно. Я увидел, как неуклюже подпрыгивает Альяна, пытаясь в танце вести Милку.  Но вскоре забыл о переживаниях и раз за разом проигрывал «свою музыку», прибавляя веселья и задора нашей компании.
«Никаких увечных! – подумалось мне. –  Все одинаковы. Все хотят радости и счастья».
И в подтверждении моих мыслей:
– Радости!
– Счастья! – завели на два голоса девчонки.
– Радости – сладости!  –  прибавил я  огонька и выдал два звучных аккорда.
– Сладости – счастья! – девчушки обхватили меня с разных сторон за шею, закружили в вальсе.
Еле вырвался. Сел на диванчик, скрестил руки на аккордеоне, уставился на Альяну и Милку: несколько мгновений назад они, не сговариваясь, выхватили из моей головы два слова, такие простые, и ни к чему не обязывающие, если не телепатия.
А если не они?
Если я?
Подобные чудеса  со мной уже происходили, в особенности после того, как в пятилетнем возрасте, убегая от своей сестры Сильвы, я споткнулся о камень и упал головой прямо на доску с торчащим гвоздем. Этот гвоздь пробил черепушку насквозь, шрам до сих пор виден, но никаких последствий, по словам врачей, не предвиделось. И действительно, никаких последствий, только…
– А вы умеете думать?  –  спросил я внезапно.
– Это как?
– Чтобы мысли в голову приходили самостоятельно.
Милка язвительно развела руками:
–  Здрасте вам! Приехали на математическую олимпиаду?
–  Я  не предлагаю  считать здесь твои двушки для игры в лото.
–  Очень мне нужно  с тобой играть!
Альяна переспросила:
– Чтобы мысли в голову приходили самостоятельно, без желания их придумать?
– Да. Мой папа называет это  –  «машинальное мышление»
– Так думать не пробовала.
– Это не пробуют. Это получается само по себе.
– Не понимаю.
– Ну… допустим. Я смотрю из окна на прохожих. И машинально думаю: «этот мужик сейчас остановится у киоска и купит мороженое. Какое? Эскимо на палочке».
– И?
– То-то и оно! Останавливается. И покупает. Прочем, не фруктовое в вафельном стаканчике. А эскимо на палочке.
– Оно вкуснее.
– Ерунда на постном масле. Это не причина.
– У мужика денег в десять раз больше, чем у тебя. Он и в голове не держит твое «фруктовое».
– Тогда другой случай. Вчерашний. Допустим, смотрю я из окна на летающих голубей и почему-то думаю: «уже осень, а на улице двадцать три градуса в тени».
– За один день лето не превращается в осень.
– Не в этом проблема. Послушайте, я говорю: «в тени». Так говорит диктор радио, когда читает прогноз погоды. Но не я. Это не мое и не для меня.
– Значит, будешь работать на радио, – поспешно сказала Милка-копилка, чтобы ее не опередила Альяна.
– Брось, какое радио. Я вместо «кукуруза» выговаривал «кукулуза».
– Один ноль в твою пользу!
– Послушайте, что было дальше. Через пяток секунд по нашему радио – папа слушал новости –  и произносится это: «двадцать три градуса в тени».
– Получается, опять угадал? – на сей  раз  Альяна опередила Милку.
– Не угадал, а как бы…
– Хочешь сказать, что радиосигнал достигает тебя раньше, чем  приемник?
– Ты, Альяна, сказала. Я в этом не Копенгаген.
– Зато я Копенгаген. У нас на яхте имеется рация. Захочешь, научу тебя морзячить. Кью-ес-кью.
– Чего?
– Благодарю за связь.
– Какая связь?
– Эх, ты, Маркони! Это радийное сообщение: «благодарю за связь».
– Спасибочки! Принимай и от меня сообщение, – двумя пальцами я «наморзячил» на бемолях скоропалительную радиограмму, не подающуюся расшифровке.
Альяна прикинулась музыкальным полиглотом.
– Ай лав ю?  –  по-своему прочитала бессмысленное послание.
Я встревожено перевел взгляд на Милку. Та обиженно выпятила нижнюю губу, что предвещало взрыв эмоций и слезы негодования. Нужно было на скоростях искать выход из положения. И я вывернулся.
– В переводе с радийного на нормальный язык я вам, девчата, доложил: уже темнеет, пора укладываться спать.
– Отбой?
– Отбой-покой! А я – к дяде Эдмунду. Поспрошаю, вдруг он плавал на одной подлодке с моим двоюродным братом?
– Ходил, - автоматически поправила меня Альяна.
– Может, и тонул, – я вложил аккордеон в черный – траурного цвета – футляр и поднялся наверх.

11

Кто не ходил в море, не поймет, как форштевень режет волну, а палуба медленно покачивается под ногами. А кто ходил, тому и рассказывать не надо. Но, если в душе «вольный ветер», то он непременно вырвется на простор слова. И понесет тебя, понесет. Нет, не к чужим стихам, из школьной программы: «белеет парус одинокий в тумане моря голубом». А к  внезапным, будто свалившимся с неба, того самого, забитого до отказа по гвоздевую шляпку мелкими звездочками. «Какой простор! Струит эфир. Небесный взор и новый мир».
Ух, ты! Вот бы удивилась моя «литераторша» Арина Родионовна, требующая не писания стихов, а челочки на два пальца вместо шикарной шевелюры. Стихи, стихи, как много в этом звуке! Главное, сочинились с первой попытки, притом сразу в рифму. И все вроде бы мое, за исключением – «струит эфир». Это откуда-то стибрил, кажись, у Пушкина. Ну да, подумал об Арине Родионовне, и сразу по ассоциации пристроился к Пушкину за письменный стол. Но он не обидится, у него все равно лучше. Только укоризненно погрозит пальцем и что-то скажет, как на уроке литературы.
Что?
– Неосознанное воровство называют «клептомания», а когда оно вполне сознательное – «плагиат».
– В моем безответственном случае – неосознанное, но не клептомания, товарищ Пушкин! Благословите меня, как Державин – «и в гроб сходя, благословил» – вас.
– А струит эфир?
– Заменю.
– Я жду.
– Товарищ Пушкин. А если так? «Морской простор мне очень мил. Небесный взор и новый мир».
– Растешь.
– Еще немного, товарищ Пушкин. И дорасту до вас.
– Каким образом?
– Физическим. Вы метр пятьдесят восемь. А я всего на сантиметр меньше.
– Под стать уму и стихи пиши.
– Подрасту до вас и – пожалуйста.
– Не «пожалуйста», а  «творческая работа».
– Приглашайте в гости. И я под вашей «Зеленой лампой»…
– Нет-нет, лучше здесь, под звездным небом.
– Я с небом на дружеской ноге.
– Да? А где у неба нога?
– Небо, конечно, без ног, но…
– А лучи? – подсказал классик.
– Конечно, лучи! Небо ходит на лучах.
– Продолжай. В тебе уже проклюнулось образное мышление.
– Небо ходит на лучах… лучах… – мямлил я, не находя достойную рифму.
– Подсказать?
– Я сам, товарищ Пушкин! Небо ходит на лучах, пока ветер не зачах.
– Причем тут ветер?
– Ветер тут не причем, – согласился я. – Но кто тогда зачах?
– Зачах ради рифмы? Нет, так не пойдет. Продолжай творчески работать. Без труда…
– Не вытащить и рыбку из пруда?
– Правильным глаголом жжешь сердца, отрок. Работать, работать и работать!
– Ленин говорил: «учиться, учиться и учиться!» 
– Ленина не знаю. Что Сократ говорил – знаю. Что Платон писал в «Диалогах» – знаю. Что Цезарь сказал…
– Когда в него воткнули кинжал?
– Я преисполнен внимания.
– И ты, Брут?
– Верно. Но учти, отрок, на будущее: это вселенского масштаба удивление имеет прямое отношение не обязательно к политике, но и к литературе.
– Выходит,  благословляете, как Державин?
–  Не как. Это он меня «в гроб сходя». А я еще живой. И поменьше «какай» в своих стихах. Не созвучно душевному складу пиита.
– Товарищ Пушкин, обещаю не «какать» в стихах. Честное пионерское!
– И творчески работать?
– Работать! Работать! У меня уже и стихи сходу проклюнулись на эту тему.
– Экспромт? Интересно.
– В чем тут смысл? Кому тяжкая подать.
Кому в радость ведущая нить.
Для чего живешь, чтоб работать?
Иль работаешь, чтобы жить?
–  Что ж, живи дальше и поймешь – для чего вся эта канитель.
– Я и без того уже многое понял. Ходил по вашим местам и…
– Каким местам?
– По Пушкинским местам. Школьная экскурсия.
–  Куда же ты ходил, если я там никогда не был? Меня не пускали на променад в Ригу из Михайловского: поднадзорный я, пребывал в ссылке.
– В Риге нас водили  под этим названием к местам жизни Анны Керн. В Цитадель, к Петропавловской церкви.
– О, как я рвался тогда, осенью 1825 года, к ней в Ригу! Но не мог покинуть убогого своего жилища – ссылка, будь она неладна! Анна, Анна! Любовь моя! «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты».
–  «Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты». Я помню наизусть, и поэтому  вопрос.
– Слушаю.
– Вот вы давеча говорили, поменьше «какай» в своих стихах. А сами…
Даже в полумгле было видно, что щеки Александра Сергеевича за бакенбардами, стали пунцовыми. Или мне это просто причудилось, как и сам Пушкин. Что поделаешь, машинальное мышление и не на такие фокусы гораздо. 

Ассоциация вторая

Показательно, что последний путь к кладбищу Анна Керн проделала по Тверскому бульвару, когда там возводили памятник Пушкину. Любила ли она поэта? Об этом трудно судить. Но он ее любил, это в доказательствах не нуждается. Достаточно прочитать хотя бы одно из его писем, например это, написанное 8 декабря 1825 года:  «Я снова берусь за перо, чтобы сказать вам, что я у ваших ног, что я вас люблю, что иногда я вас ненавижу, что третьего дня я рассказывал о вас ужасы, что я целую ваши прелестные ручки, что я целую их еще раз в ожидании лучшего, что я более не в силах, что вы божественная…»
Первая их встреча состоялась в 1819 году.
«На одном из вечеров у Олениных, – писала в своих воспоминаниях Анна Керн, – я встретила Пушкина и не заметила его: мое внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались и в которых участвовали Крылов, Плещеев и другие... За ужином Пушкин уселся с братом моим позади меня и старался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как, например: «Можно ли быть такой хорошенькой!».
После того, как Анна, поблагодарив хозяев дома за приятно проведенный вечер, вышла на улицу и села в карету, Пушкин последовал на ней и, стоя  на крыльце, долго смотрел вслед отъезжающему экипажу.
В 1825 году в Михайловском, уже находясь в ссылке, он прослышал, что в Тригорское, соседнее имение, приехала погостить Анна Керн, у которой, к слову, был в ту пору в полном разгаре любовный роман с его приятелем Вульфом.
Можно себе представить, что испытывал в душе Пушкин, когда его рука выводила: «гений чистой красоты».
Как же это знаменитое стихотворение попало к Анне Керн?
Прочтем ее воспоминания.
«Он пришел утром и на прощание принес мне экземпляр 2-й главы «Онегина», в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами: «Я помню чудное мгновенье» и проч. и проч. Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове – не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих «Северных цветах»…».
Из Тригорского Анна Петровна уехала к мужу Ермолаю Федоровичу Керну, военному коменданту города Риги, к которому она относилась  неприязненно. «Его невозможно любить – мне даже не дано утешения уважать его, скажу прямо – я почти ненавижу его».
Осенью 1825 года она присылает в подарок Пушкину четырехтомник английского поэта Байрона. «Я никак не ожидал, очаровательница, что вы меня вспомните,  из глубины души благодарю вас за это… – пишет ей Пушкин. – Судьба всегда посылает вас, только вас, чтобы сделать мое уединение более приятным».
Памятник Анны Керн, наверное, правильнее будет сказать, «любви поэта к его музе» был поставлен в Риге в 1990 году подле Петропавловской церкви. Недаром, председатель Фонда культуры Рамона Умблия сказала на открытии: «этот романтический момент навсегда войдет в историю нашего города». По представлениям авторов проекта, бронзовый бюст возлюбленной поэта работы скульптора Лигиты Улмане является своеобразным символом сближения русской и латышской культуры.

12

Дядя Эдмунд разглядел меня с капитанского мостика и поманил рукой.
– Чего шляешься? Позднее время!
– Тут не улица, хулиганов нет.
– А волна?
– На море штиль, – ответил я и поднялся в рубку.
– Уже оморячился?
– Альяна помогла.
– Она  –  Бог-девка.
– В каком смысле?
– В прямом.
– А попроще?
– Попроще – только мощи. Но так и быть. Подумай и скажи: кто мать всех живущих на земле?
– Ева?
– Я сказал: подумай.
– Хава?
– Почему Хава? – дядя Эдмунд попыхтел трубкой, изучая меня с любопытством бывалого человека.
– Так Еву называет моя бабушка Сойба. На еврейский манер.
– Хорошо, пусть на еврейский манер Хава. А на перуанский?
– Какой?
– Перуанский. Есть такая певица Има Сумак – голос Анд. Слышал по радио? Она перуанка, а страна, где живет, Перу. Там мамой всех живущих   называют Альяну.
– Нашу?  –  опешил я.
– Альяну-богиню. В детстве она спустилась со звезд. С какой конкретно?
– Отсюда не видно, – сыронизировал я.
– Шпингалет-авторитет! Из пояса Ориона. На эту звезду была сориентирована одна из пирамид в Перу.
– Свежо предание…
– В это как раз верится легко. Проблема в ином. Ныне в смотровое окно пирамиды эту звезду не различить. Угасла? Взорвалась?
– Наверное, потому и рванули под наше солнышко, что их звезда погибала.
–  По какой причине – не моего ума дело. Однако рванули. Привезли юную богиню. Выдали замуж, как подросла, за местного идальго. А от нее пошли-расплодились все современные перуанцы.
– И Има Сумак?
– Да-да,  голос Анд, и наша Альяна, правнучка тех самых гор.
– Как это ее угораздило?
– Мама ее перуанка.
– А папа?
– Русский.
– Где же они состыковались?
– Пути господни неисповедимы.
– А попроще?
– Опять про мощи? Проще ты не поймешь.
– Я учусь почти на пятерки и четверки.
Морской  волк приложил ладонь рупором к уху, будто не расслышал.
Я повторил:
– Почти на пятерки и четверки!
– Понятно, в основном трояки. Этого мало.
– Но все же, дядя Эдмунд,  –  просительно протянул я.
– Ты слышал про Коминтерн?
– Международная организация большевиков. Была в Москве.
– Была да сплыла. Но в ней заседал дедушка Альяны, коммунист из Перу, пока его не посадили.
– Шпион?
– Это ты не у меня спрашивай.
– А у того, кого отсюда не видно?
– У Сталина.
– Он не скажет.
– Тогда слушай сюда. В сороковом Красная армия вошла в Прибалтику, а с ней и Кармен, мама Альяны. Она работала переводчицей в штабе флота и только-только  вышла замуж, сменила фамилию. За счет чего и спаслась.
– А мама Кармен, бабушка Альяны?
– Бабушка? Посадили. У Сталина все просто: «дети за родителей не отвечают». Но жены за мужей отвечают по всей строгости закона.
– Жива?
–  Это ты у меня не спрашивай. Жива – не жива.  Дочка ее Кармен тоже не жива,  так что никто не в курсе.
– А что с ней?
– Но тебе попроще?
– Про мощи я уже слышал.
– Вот тут-то как раз получится про мощи. Высохла вся Кармен, точно мощи. Не могла пережить, что ребенок у нее с болезнью русалки. Как ее ни утешали... Говорили даже, что и богиня Альяна, их  праматерь, была  с подобной особенностью  с рождения.
– Кому это известно в наше время  –  через тысячи лет?
– Наша Альяна считает, что специалистам. Тем, кто расшифровывал древние мифы.
– Так я им и поверил!
– У тебя ноги нормальные, верить не обязательно. А вот Альяна… Ей втолковали, что это все исправимо. На той планете, откуда родом перуанская богиня, русалочья болезнь и не болезнь вовсе.
– Украшение организма? 
– Нечто вроде опознавательного знака избранности. Дошло?
– У меня не куриные мозги. Но с такими ногами на кинчик не сбегаешь, и пацаны прицепятся-засмеют.
– Смеются, дразнятся. Но ничего. Консультанты Альяне разъяснили в больнице, что по истечению срока все наладится.
– Это не те ли, что заодно и специалисты по древним мифам? Дядя Эдмунд, знаем мы их обещания, сами лежали в больнице. Только консультанты были по моему плоскостопию. Тоже вешали лапшу на уши, мол, больше двигайся и – само собой…
– Не само собой. А с помощью тех же инопланетян, что доставили перуанскую богиню ребенком на Землю. Спустились они, дескать,  с неба вторично и ножки ей смастерили – чудо, ровненькие, красивенькие и не единого шрама. Безболезненно, будто не скальпелем резали. Говорят, это произошло в день  совершеннолетия  –  в тринадцать лет.
– И у нас в тринадцать совершеннолетие – бармицва, но у мальчиков. У девочек в двенадцать. 
– Складно излагаешь. Может, и вы с ними одной крови?
– Ау! Ау!  –  изобразил я, подобно Маугли,  зазывный крик, направив его в звездную высь. ­­–  Мы с вами одной крови! Я и вы!
– Не так их зовут.
– А вам известно – как?
– Всему миру известно. В Перу для вызова инопланетян  в незапамятные времена на плато Наска выдолблены загадочные линии, изображения животных и насекомых. Они настолько огромные, что видны лишь с большой высоты. По версии нашей принцессы, сделано это, когда наступило совершеннолетие для первого поколения детей с русалочьей болезнью. Они ожидали тогда  прибытия астронавтов, чтобы исцелиться раз навсегда.
– Тогда они. А ныне Альяна?
– На днях ей тринадцать исполнилось.
– Те, что жили в давние времена, исцелились?
– Это ты у меня не спрашивай. Я хожу по водам Балтики, в Перу не заглядывал.
– Тогда о Балтике. У меня двоюродный брат ходил тоже по этим водам. И тоже на «щуке».
– Фамилия?
– Герцензон.
– Имя?
– Леонид.
– Звание?
– Краснофлотец.
– С усиками?
– Это его младший брат Моисей Герцензон, тот с усиками. Лично видел. Он сейчас подполковник, живет в Баку. А Леня… С усиками или без?  Понятия не имею.
– А чего спрашиваешь?
– Он здесь погиб. В начале войны. Вы не встречались?
– Дай подумать. Здесь многие мои сослуживцы погибли. Я сам дважды тонул.

13

«Звезды хозяйничают в небе, потому что уверены: никто до них не доберется, не поставит на место».
Стоп! Как это понимать: «не поставит на место»?
Вот ведь беда машинального мышления. Сказанешь что-то в уме, а потом думай. И вдруг меня осенило. Да ведь в древности, когда сориентировали перуанскую пирамиду на Пояс Ориона, звезды имели другое расположение. И для того, чтобы разузнать, откуда прилетели инопланетные гости, необходимо хотя бы умозрительно «поставить звезды на место», повернув небо на тысячи лет назад. И тогда, зная адрес, можно было бы послать радиограмму с просьбой прислать скорую космическую помощь, чтобы излечить Альяну от русалочьей болезни.
Всех и делов: повернуть небо.  А так… Кто за миллионы километров от нас догадается по наитию  –  куда лететь и зачем? Откуда им вообще известно, что на невообразимо далекой Земле, в маленькой Латвии, живет наследница их божественных или королевских титулов? В сказках, и то все выглядит более правдоподобно. Допустим, подвалил к камню у развилки дорог, а на нем написано: «Налево пойдешь – коня потеряешь. Направо пойдешь – удачу поймаешь. Прямо пойдешь – убитому быть». Честно и ясно. А тут – сплошной туман.
– Ой! – остановил я шальное воображение. – Еще и впрямь туман натечет, будем гудеть раз за разом, и шлепать «самым малым».
– Что с тобой, авторитет?  –  обернулся ко мне дядя Эдмунд.
– Просто вырвалось, не обращайте внимания.
– А я подумал  – подаешь знак предупреждения, как и положено впередсмотрящему.
–  Пусть знак предупреждения. А чего?  –  не удержался я от вопроса.
– Вон вертолет. Засек, друг мой, сигнальщик?
– Так точно, прямо по курсу! В бинокль я его и раньше видел, но мозгом не засек. И морзячит вовсю.
– Переводи.
– Дядя Эдмунд! У меня и по–русскому не на пятак.
– Требует остановки.
– Будить девчонок?
– Обойдется.
– А то я мигом!
– Выйди на палубу. Придержи конец веревочной лестницы.
Я и двинул на простор выполнения задания.
«Блажен, кто ныне посетил», – мелькнуло в памяти, когда различил спускающегося по шторм-трапу с «вертушки» на палубу человека в военной форме.
На море легкий бриз, без резких порывов. Небесный гость, как дирижерская палочка, плавно покачивается в воздухе. Чувствуется по замедленности движений, не прирожденный моряк.
Я тоже не прирожденный, так что впору записываться в побратимы. Но сначала надо удержать веревочную лестницу, чтобы не трахнуло мужика о поручни борта.
Удержал... А что нам? Спортивная сноровка везде пригодится.
Подал даже руку, чтобы человек аккуратно ступил на шаткую поверхность нашей посудины.
И… обомлел, разглядев его.
– Вася Голдвассер!
Он обомлел еще круче.
– Откуда ты здесь взялся? На тренировки не ходишь. А в море – пожалуйста.
–  Потому и не хожу на тренировки.
– Тогда простительно. Оморячиваешься?
– А ты?
– Как бы не схватить морскую болезнь.
– Боксерам это не грозит. На себе проверено.
– А где капитан?
– В рубке. Пойдем. Проведу.
С Васей Голдвассером я познакомился довольно давно, когда пришел в Спортивный клуб армии на первую тренировку. Он считался сильным «мухачом», но никак не мог стать чемпионом республики из-за недостатка спарринг-партнеров в весе до пятидесяти одного килограмма. В отношении этого в Латвии был явный дефицит.
Лучший боксер наилегчайшего веса Владимир Третьяк, разумеется, не станет натаскивать своего потенциального противника. И Васе приходилось в ущерб собственному дарованию боксировать с легковесами и средневесами, больше способствуя росту их мастерства, чем собственного. Поэтому мое появление в секции, где в основном тренировались взрослые люди – солдаты и офицеры – было воспринято, как дарование манны небесной. И он учредил надо мной такую плотную опеку, что – только держись. Я не ошибся, написав: «держись». Необходимо было в кратчайшие сроки освоить премудрости бокса и затем в ходе тренировочных боев продержаться под его кулаками все три раунда, причем, по возможности пару раз попасть ему в голову или в живот.
На первых порах это не удавалось, и мои атаки «зависали в воздухе», потом, к радости Васи Голдвассера, у меня и это стало получаться. Он «с удовольствием» принимал тычки на лоб, плечи, грудь, и справедливо считал себя моим «крестным отцом». Смешно, конечно, звучит, если на минутку вспомнить,  что я еврей, и он, по моим подозрениям, тоже.  Но Вася Голдвассер называл себя моим «крестным отцом», и я не возражал – одерживал одну за другой победы на «открытом ринге», превратившись к летним каникулам в чемпиона города среди подростков младшего возраста 13-14 лет. 
– Подрастешь немного, и мы с тобой сразимся по настоящему!  –  обещал он после каждой изнурительной тренировки, направляясь в душевую.
– К тому времени ты будешь уже полковником.
– Брось! Это папа у меня полковник. А я пока хожу в лейтенантах, и не гонюсь за звездами.
– Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом.
– Суворов это сказал не по моему ведомству.
– А у тебя какое?
– В основном, разговорное.
– Ты не пехота?
– Я при штабе округа.
– Адъютант?
– Порученец. Официально хожу в переводчиках.
– А неофициально?
– Это не для тебя.
Так было. Так –  ни с чем  –  заканчивалась наша трепотня, если я пробовал заглянуть чуть дальше, чем полагалось по чину пацану из Старой Риги. И вот сейчас, вполне возможно, мне предстояло узнать то, что «не для меня».
Но не узнал.
Вася Голдвассер попросил меня «подождать на улице». Ничего себе сказанул, сухопутный он человек! А сам вошел в капитанскую рубку и о чем-то секретно переговорил с дядей Эдмундом.
Я не подслушивал (сверху бы заметили), но каким-то чудом ветерок донес до меня вместе с солеными брызгами слова боцмана Каюка:
– Нет, не наблюдали. В створе нашего движения неопознанных объектов не замечено. Ни под водой, ни в небе.
– Что ж, счастливого плавания!
Я проводил к веревочной лестнице моего боксерского друга Васю Голдвассера, не представляющего, что вместо «счастливого плавания» требуется сказать «семь футов под килем». И помог подняться наверх, к вертолету, удерживая нижнюю ступеньку. Затем поспешил на мостик, чтобы выяснить, какие неопознанные объекты больше интересуют штаб ПрибВО – подводные или небесные.
Но дядя Эдмунд не пожелал вдаваться в подробности, хотя наворотил кучу невразумительных слов. 
– Ищут, ищут, чего не потеряли. Где-то что-то радаром засекли. Где-то что-то эхолотом нащупали. А мы для них живой глаз да ухо. Ищи, говорят нам, как собаке-ищейке.
– Кто ищет, тот всегда найдет.
– А не пора ли тебе на боковую? – отчего-то разозлился старый моряк. – Иди спать!
– Там девчонки.
– И что с того?
– Я не могу спать, где девчонки.
– Это временная проблема, – пробурчал дядя Эдмунд. – Вырастешь – исправишься. А пока… Черт с тобой, укладывайся здесь. Там, у задней стенки, откидная койка.

14

Спросонья я не разобрался, где нахожусь. Протер глаза кулаком: капитанская рубка, штурвал. Я на койке, притертой к стене, укрыт одеялом верблюжьей шерсти. А где дядя Эдмунд? Никого. И двигатель молчит. Значит, что? Прибыли на  место, стоим на якоре?
–  Увольнение на берег!  –  послышалось с кормы.
Я выскочил на палубу, посмотрел по рижской привычке на небо: ни тучки.
– Бабье лето, бабье лето, я люблю тебя за это! – мигом сочинилось или вспомнилось.
– Бабье лето – первый класс, – подала голос неотлучная моя подружка по общей кухне. – Оно создано для нас.
– Где ты раздобыла такие стишки? – удивился я.
– Не у тебя же выпрашивать, сама надумала.
– О, Милка-копилка!  На твоем месте, теперь пора по-Пушкински провозгласить: «Я памятник себе воздвиг… на миг».
– Спасибочки! Ты такой «умник», что сможешь поступить только в институт неотесанных дураков.
– Ладно, поострили и будя! Смотаемся на остров?
– Мы – да.
– А кто – нет?
– Альяна.
– Чего так?
– Она стесняется.
– Тогда и я останусь.
– Никуда ты не останешься! Ко мне мальчишки пристанут, кто меня защитит?
Ну и ситуация. Безвыходная. Не трусом же себя показывать.
– А что тебе делать на острове?
– То же, что и тебе. Смотреть.
– Отсюда тоже можно.
– Отсюда можно только читать про остров. Вот, – протянула мне тонкую книжку в бумажной обложке. –  Дядя Эдумунд дал. Сказал: просвещайтесь!
– Просветилась?
– Не просветилась! Сколько тебя нужно учить русскому языку, чтобы ты правильно говорил?
– Зато пишу без ошибок.
– Так тебе и поверила!
И она была права.
Нужно было срочно уйти от пустых разговоров об учебе, а то опять вспомню про челочку на два пальца и мою несчастную шевелюру, из-за которой грозит исключение из школы.
– Милка, не дразни!
– Ладно, не буду! Носи свои тройки тайно в портфеле.
– Не будем про тройки. Скажи на пятерку, что мы такого увидим на Рухну?
– Из книжки?
– Понятно, не из головы.
– Уши ко мне, и вникай! – она открыла брошюрку, и повела пальцем по строчкам: – «На самой высокой точке острова, холме Хаубьерре, установлен уникальный металлический маяк, сконструированный самим Гюставом Эйфелем».
– Кем? Кем?
– Про Эйфелеву башню в Париже слышал? Вот им самим и сконстру-ри-рованный… Тьфу! Не выговоришь без книжки.
– Давай по книжке.
– «Сконструированный самим Гюставом Эйфелем. Части конструкции были изготовлены во Франции и собраны на Рухну в 1877 году». Вот что мы увидим!
– Маяком можно и отсюда любоваться! – показал я на вершину холма.
– Отсюда каждый дурак может любоваться, хоть физиономией возлюбленной! – разозлилась Милка. – Хочешь оставаться с Альяной, так и говори. Я сама пойду на маяк. А если мальчишки пристанут, скажу, что ты их испугался.
– Никого я не испугался!
– Тогда пошли на берег.
– С Альяной не простимся?
– Опять Альяна! Она – русалка, плавает где-то в воде.
– Под водой, – поправил Милку подошедший к нам дядя Эдмунд. – Не ради баловства, вышла на задание. Видите, вон там, буек. Наши с «Ориона» его угнездили,  и срочно ушли на базу с докладом. Что –  зачем? – островитяне в неведенье, я спрашивал. Вот Альяна и махнула туда, к буйку, за разъяснением. Но так, чтобы никто не приметил.
– С аквалангом?
– С аквалангом. Что тут такого?
– Мне тоже хочется.
– Этому положено учиться по уставу.
– Я умею.
– Где обучался?
– Папин завод номер 85, ГВФ. Рига, улица Анри Барбюса, 9.
–  Я не об адресе.
–  Докладываю дальше. Клуб ДОСААФ, курсы подводного плавания для подростков.
– Вот шпингалет-авторит, везде поспел!
– А это правда, что акваланг изобрел Жак-Ив Кусто? Нам в ДОСААФе толкуют: он, но с какими-то оговорками. И фильм его показывали «В мире безмолвия».
– Скорее, не изобрел, а  усовершенствовал и дал имя – «акваланг». Придумал аппарат для подводного плавания Эмиль Ганьян – технический служащий из фамильной фирмы Кусто.
– Мой папа Арон тоже придумал какие-то водяные насосы. Их послали на ВДНХ. А там, в Москве, рационализировали и назвали как-то по-другому. Не по нашей фамилии.
– Бывает. Ну, да ладно! Вот вам увольнительная на пару часов,  –  всучил две трешки. – Купите мороженое. И не запозднитесь – возвращайтесь. А то вдруг нам срочно придется идти в обратный рейс. Не зря же «Орион» махнул на базу. Что-то произошло.
– Война?
– Для вас, шпингалетов, всегда война на уме. Тут что-то заковыристей. Альяна  поднырнет под буек, поглядит, там и решим, что предпринять.
– А мы?
– Вам – увольнение на берег.
– А посмотреть?
– Ваши глаза – лишние. Это наша тайна. Понятно? А если понятно, тогда левой-правой марш на сходни и  гуляй –  не хочу!
Мы последовали совету, который прозвучал, как приказ.

15

Трепетное состояние души. А как же иначе, если впервые получил «увольнение на берег». Еще не юнга, а уже все по-морскому, как в пиратском романе «Свистать всех наверх».
Нет такого романа? Напишем самостоятельно.
Что нам – мастерам?
Стихи сочинились. Роман напишется. Главное, жизнь продолжается и тянет по дорожке на взлобок, к маяку, сконструированному для затерянного на дальних подступах к Эстонии острова великим Гюставом Эйфелем.
Погуляю по его маяку, потом в Париже на его башне, и буду рассказывать в школе, что совершил экскурсию по Эйфелевским местам, как прежде по Пушкинским.
Пушкинские места, доложу одноклассникам, меня вдохновили на стихи, Эйфелевские – на изобретения. Правда, с этим еще загвоздка.
Честно признаться, в свои тринадцать лет я никаких башен за исключением «детских» куличиков в песочнице не возводил. Но как говорится, «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, Преодолеть пространство и простор».
Правильнее сказать, поется. И напевал этот «Марш авиаторов» мой папа Арон, работавший на  заводе №85 ГВФ, но, разумеется, не в цеху у станка, а на подмостках сцены рижского Дома офицеров,  когда превращался во вторую свою ипостась  –  в солиста-аккордеониста.
Однажды из-за «Марша авиаторов» с ним произошла неприятная история. На праздничном вечере, устроенном в честь Победы для летчиков, ему запретили исполнять эту мелодию даже без слов.
Что? Почему?
Какой-то важный чин в гражданском костюме и с галстуком в крапинку, как у Ленина, показал папе красную книжку и сказал: «эта музыка запрещенная».
Папа остановил аккордеон на разбежке мехов, когда музыкальные звуки обрастали словами: «Нам разум дал стальные руки-крылья, А вместо сердца пламенный мотор».
Летчики недовольно заворчали.  Потом, словно по уговору, шумно затопали ногами в тяжелых сапогах. Потом затолкали под шумок человека с красной книжкой куда-то вглубь толпы. И аплодисментами потребовали продолжения «Марша авиаторов».
Папа сыграл его до конца, помня, что рискует свободой. Но ничего, обошлось: не арестовали,  не посадили, однако и ничего не разъяснили.
Ему пришлось догадываться самостоятельно.
Сначала он подумал, что в пору «борьбы с космополитами» сами авторы этого популярного шлягера композитор Юлий Абрамович Хайт и поэт Павел Давидович Герман попали в число репрессированных. Но затем, слушая иностранное радио, выяснил: в середине двадцатых годов марш был передан по каналам Коминтерна немецким коммунистам для перевода и вскоре в Германии получил навое название «Песня красного воздушного флота» («Lied der roten Luftflotte»). Он настолько пришелся по душе любителям пива и сочных сосисок, что вскоре захватил всю страну и где-то в 1927 году стал приоритетным нацистским маршем. Это, очевидно, и послужило для цензуры аргументом для включения «Марша авиаторов» в черный список.
Почему же я вспомнил о давней истории? Разъяснение в десяти шагах: из магазинчика с двумя кофейными столиками для посетителей разносилось по всей улице знакомая музыка.
– Марш авиаторов, – ахнула Милка. –  А еще говорят, что эстонцы нас не очень любят. А ведь как встречают советский корабль!
–  Это не наш марш, – сказал я, улавливая чуждые папиному аккордеону нотки. – Немецкий.
– Не ерунди!
– Много ты понимаешь!
– Опять ругаться? Давай зайдем и спросим.
Зашли.
– Тере, – поздоровался я по-эстонски.
– Тере, – охотно откликнулась женщина за прилавком.
Мои двоюродные братья Гриша и Леня Гросманы в эту пору жили в Таллинне. Они меня и научили присловью, популярному у русских жителей. Я его тут же и выдал, дабы показать, что не из чужих:
– Тере-тере! Чемодан спере. Ятайга. –  ( до свиданья).
Продавщица  аккуратно подправила пальцем помаду на губах.
– Ты будешь русский мальчик?
– Ес есму латвиешу пуйка  –  я латышский парнишка, – отчеканил сразу на двух языках, предполагая, что на острове Рухну, расположенном ближе к Риге, чем к эстонским берегам, знакомы с латышской речью.
И не ошибся. Хотя, конечно, никто со мной по-латышски не заговорил. Но произошло то, что и должно было произойти, будто я выдал пароль на опознание. Таки меня признали своим. И с той же любезной улыбкой предложили кофе со сливками и мороженное в фарфоровой чашечке, если мне не тяжко носить в кармане лишние тугрики. Лишних не имелось. Посчитаем на пальцах: два раза по рубль двадцать пять за кофе дает два пятьдесят, а два раза по рубль пятьдесят за мороженое выкладывается в три рубля. В итоге все про все оборачивается в пять пятьдесят. А у нас шесть рублей. Живем!
Продавщица отсчитала мне серебряную мелочь.
– А у вас есть сдачи двушками? – обратилась к ней  Милка-копилка, остановив мою  загребущую руку, потянувшеюся к прилавку за деньгами.
– Зачем тебе это, деточка?
– Для лото. Квадратики закрывать на выигрыш.
Продавщица покопалась в ячейках кассы.
– Всего на десять копеек.
– И это хлеб!  –  обрадовалась моя подружка, сгребая в ладонь медяки.
Продавщица не совсем правильно ее поняла.
– Хлеб с мороженым не гармонирует.
– А мы с кофе его умнем, – нашлась боевито взведенная девчонка.
– Только не ногами. Вы в культурном заведении.
–  Причем тут ноги?
– А чем вы собираетесь уминать хлеб? Разве сказано не в значении – затоптать?
– Ах! – Милка-копилка сообразила, что продавщица не очень-то врубается в подтекст ее шалопутных речей.  –  Это в значении кушать.
– На каком языке?
– Детском.
– Я детский учила в Пярну, еще до войны. Простите мой бедный русский, на хлеб зато мы богаты. Так у вас говорят в значении хлебосольства?
– Чем богаты, тем и рады.
– Правильно. Хлеб у нас бесплатно, в вазочке на столике, берите и угощайтесь на закуску с кофе.
Чего же отказываться? И не отказались! Один раз живем, по уверению Арины Родионовны, которая –  да-да! –  активно внедряла  в нас, помимо литературных, и атеистические познания.
В отношение того, что живем один раз, я не верил. Милка-копилка в такие глупости тоже не верила. Устроившись за столиком и попробовав кофе, она сказала:
– Дома я пила только ячменное. А это…
– Хуже?
– Нет-нет! Тут другой фокус. Будто я пила его раньше – такой знакомый вкус.
– Где это «раньше»?
– Наверное, в Перу.
– Когда?
– Хорошую тысячу лет назад, когда еще не родилась. Чего корчишь рожу? Я, по-твоему, хуже Альяны? Ей быть перуанкой – пожалуйста. А мне? От ворот – поворот!
– Будь, кем хочешь, только не морочь голову.
– Я тоже хочу быть перуанской богиней!
Вот так сказанула двенадцатилетняя девчонка, будто Пушкина не читала. Хоть стой, хоть падай. И ей в богини. А готова ли она ради этого мучиться от русалочьей болезни, скакать на склеенных ногах, стесняться знакомств с ребятами?
Мне, несмотря на юный возраст, не раз уже приходилось сталкиваться с подобными заверениями, рожденными из зависти. Предположим, когда мы учили стихотворение «Бородино» Лермонтова мой сосед по парте Саня Дядьев мечтательно произнес:
– Мне бы такую славу!
– Скажи-ка, дядя, а готов ты ради его славы погибнуть на дуэли в двадцать семь лет?
– У нас все живут до восьмидесяти девяти.
И я понял: не готов. И еще я понял, как «ловить» всех и каждого, кто «примеряет» чужую известность, словно это выходной костюм, избегая сделать то же самое с чужой судьбой.
Завидуешь Галилею? А хватит ли у тебя мужества напоследок сказать: «А все-таки она кружится!»?
Завидуешь Орлеанской деве – Жане де Арк? А взойдешь ли на костер во имя своих убеждений?
Зависть настолько поразительная штука, что иногда творит из своих подопечных форменных идиотов. 3 ноября 1957 года немало людей, в основном, не слишком умных, независимо от возраста, завидовали Лайке – первому живому существу, попавшему в космос. Но спустя какой-то срок, осознав, что обратной дороги на Землю для спутника с собачкой на борту не предусмотрено, перестали примерять на себе шкуру подопытного животного.
Так и с Милкой, предложи ее целыми днями прыгать, как кенгуру, вместо того, чтобы просто ходить, сразу бы отказалась от глупых претензий на звание богини. Да и вообще, она  – открою секрет – нравилась мне гораздо больше в звании обычной соседской девчонки, с кем можно поговорить и поспорить, чем в роли небесной повелительницы, на которую нужно по идее молиться. Тем более что Арина Родионовна на уроках по атеистическому воспитанию утверждала: «молитва не украшает лицо советского пионера, ставит его в зависимость от темных предрассудков и никак не улучшает успеваемость». Самым решающим ее аргументом против молитв была народная мудрость: «Заставь дурака Богу молиться, он лоб разобьет!»
Поэтому, чтобы не выглядеть дураками, мы в ходе драк не лупили друг друга по голове, предпочитали бить  в поддых. И в церковь или синагогу ходили тайком, не в одиночку, конечно, а с дедушкой или бабушкой. Я ходил. Милка не ходила. Отсюда и ее представление о Боге, вернее, о богине, как о чем-то реальном: в длиннополом платье, с жемчужным ожерельем, диадемой в закрученной по наимодняцкому стилю прическе. Да и ангелочки ее виделись с крылышками, в шелковых блузках и туфельках с золотыми застежками.
Вот такой и явился: в курточке, белой рубашке с галстуком-бабочкой, в коротких штанишках и лакированных туфельках, моих приблизительно лет, но слишком ухоженный, будто родом из страны, где на крыше обитал Карлсон. Надо признать, он свалился не с неба, а вышел из кухни, чтобы поменять патефонную пластинку на старом граммофоне с трубой, стоящем на табуретке, покрытом скатеркой.
– Дай посмотреть, – приманил я эстонского ангелочка порцией мороженого.
Недоверчиво глядя, он подошел с пластинкой, аккуратно вложенной уже в конверт.
– Тере!  –  поздоровался я.
– Тере!  –  ответил он.  –  Я говорю по-русски.
– Это немецкая пластинка? – спросил я. – Мэйд ин Дойчланд? Сделано в Германии?
– Дойчланд, немецкая, осталась после войны от шведов. Тут раньше шведы жили.
– Не эстонцы?
–  Шведы! Их предки прибыли сюда из Скандинавии восемьсот лет назад,  – продемонстрировал отлаженную речь прирожденного гида. – А в сорок четвертом, когда пришли наши…
– Наши? – переспросил я.
– Наши-«раши». Русские. Я тоже почти наполовину русский, мама эстонка, а папа военный. Тут наша база. Э-э!  –  махнул он рукой.  –  Ты не понимаешь.
– Почему же?
– Он понимает, – вмешалась Милка. –  Тут база. Остров эстонский, а живут русские.
– В основном военные.
– Куда же делись шведы?
– Укатили к их матери, – сказал эстонский ангелок. – В сорок четвертом, когда мой папа высадился с десантом, они разбежались по моторным лодкам и укатили к себе в Скандинавию.
– А их дома?
– Наши-«раши».
– И пластинки?
– Наши-«раши».
– И граммофон?
– Все наше, русское.
– Но одежка на тебе шведская?
– Принимают по одежке – да. А привечают по уму.
– Почему же вы с нами поначалу – «тере-тере»?
– Мама подумала, что вы латыши. Ты светлый, подружка светлая. И прибыли на «Селене», из Риги, значит. А что?
– Да ничего. Глазастый.
– Но без очков. А с домашним телескопом. Я по ночам за звездами наблюдаю, – прихвастнул парнишка. – Буду учиться на астронома или археолога.
– Телескоп тоже, небось, шведский?
– Был да сплыл. У них тут почти в каждом доме на верхотуре свой телескоп. Есть причина. Пришельцев ждали со звезд.
– А пришли другие, – встряла Милка-копилка. – Не со звезд, но со звездами на шапке.
– Наши-«раши», со звездами. «Послушайте! Ведь, если звезды зажигают –  значит – это кому-нибудь нужно? Значит – кто-то хочет, чтобы они были?». Владимир Владимирович Маяковский.
– Кушай мороженое,  –  сказал я. –  Здесь еще осталось почти на рубль.
Эстонский ангелок не возражал против дарового угощения, приняв его в виде гонорара за артистическую декламацию. Устроился напротив и в охотку приступил к поглощению питательных калорий.
– Вот видишь, –  повернулся я к Милке. –  Кто прав оказался с пластинкой? Это немецкий вариант нашего марша.
– Не будь таким умным! – огорчилась моя подружка, зачерпывая ложечкой сливки из кофейной чашечки. –  Вкуснота!
– По второму кругу не получится,  –  предостерег я Милку.
– Мы не на соревнованиях. И наедаться нельзя. А то не поднимемся на маяк.
– Маяк? – оживился мальчик, судя по всему, готовый и к экскурсоводческим подвигам, что свойственно любителям-краеведам.
– Ты нас проводишь? Охота посмотреть.
– Со мной вас пропустят,  –  отозвался несколько загадочно. По-эстонски крикнул что-то неразборчивое в сторону прилавка. Мама его – продавщица принесла небольшой листок с изображением маяка и русским текстом под ним.
– Специально для русских туристов, – пояснила.
Мы были туристами. Посему во все глаза набросились на эту прокламацию, гласящую, что автором маяка на острове Рухну является французский изобретатель Александр Гюстав Эйфель (1832-1923). Он сконструировал трубу диаметром в два метра с внутренней винтовой лестницей, по которой поднимается смотритель маяка. Снаружи к трубе под наклоном прикреплены для устойчивости четыре металлические подпорки. В верхней части башня расширяется, здесь расположена диспетчерская с камином, а над ней, как и положено, фонарь, несущий в море приветственный луч, помогающий кораблям не сбиваться с курса.

16

Впечатлений – полные штаны. Так, кажется, говорили мы, переполненные увиденным, когда вернулись на «Селену». Местный проводник Саня Юргис потаскал нас по острову, по всем его закоулкам, куда разрешался доступ, и показал «всякие секретности, которые, конечно, не во вред армии и флоту», как он выразился.
Что же это было? Раскоп  –  место, где обнаружили останки обитавших здесь за пять тысяч лет до нашей эры древних людей. Свихнешься! Сегодня на острове меньше ста человек, а тогда, в эпоху каменного века, народу, получается, было куда больше. И что удивительно, очень «башковитого».
– Некоторые черепа, – отметил Саня Юргис, прибегая к заимствованной у археологов терминологии, чтобы выглядеть посолиднее, – по размеру превосходят человечьи, и немного не той конфигурации, с вытянутым затылком.
Кто их хозяева?
Пацан не сомневался, инопланетяне. И разъяснил: иначе стало бы совсем скучно на острове. Размером он с носовой платок  –  чуток километров в длину, чуток в ширину: метеорологическая станция, маяк, две шведские семьи, не сбежавшие на моторных ботах вместе с собратьями  в Стокгольм после прихода советских войск, пяток эстонцев-переселенцев  с острова Саарема, остальное население  –  русские солдаты и офицеры.
Чем при таких обстоятельствах питать фантазию?
Размышлениями о пришельцах из космоса.
Наверняка они еще раз прилетят сюда – проведать недоумков-потомков, испоганивших островной рай, склонить голову над могилками допотопных дедушек-бабушек. Одно захоронение Саня соорудил самочинно. Стибрил из раскопа крупный череп, перенес его в тайное место – нам, по секрету, его показал – и закопал снова, а сверху, подобием опознавательного знака, поместил треугольный, похожий на пирамидку, камень.
– Череп этот не простой, – заговорщицки сказал нам. – Он с круглой дырочкой на лбу. Как будто стрельнули в голову пулей.
– Саня!  –  засомневался я.  –  Какая пуля за пять тысяч лет до нашей эры?
– А вот такая!
Из накладного кармана коротких штанишек он вытащил нечто, похожее на огрызок карандаша с зачиненным грифелем.
Я подержал его на ладони:
– Увесистый.
– То-то и оно! Лежал внутри черепа. Но это не свинец. Я пробовал на зуб.
– Отдай военным на проверку.
– Спасибочки! Наши-«раши» хрена вернут.
– Для чего же эта пуля тебе?
– Вырасту – разберусь, что это. А нет, так нет. Запас  карман не тянет. В любом случае это, как пропуск, для инопланетян.
– Ждешь?
– Жду. Раньше наведывались, и сейчас прилетят.
– У них тут тоже, наверное, военная база?  –  пошутил я.
– А то! Поговори со шведами, они тут живут с четырнадцатого века.
– Я в шведском не Копенгаген.
– Наши, что не «раши», сегодня и по-русски говорят. Поговори. И поймешь, почему они тут остались – не убежали в Скандинавию. У них поверье давнее, что каждое нарождающееся на острове поколение имеет в своем ряду одного представителя для отправки в космос. Им кажется, что кто-то из них и является этим представителем. И за ним прилетят инопланетяне.
– Зачем им это надо, Саня?
– Инопланетянам или местным?
– И тем и другим.
– Инопланетянам – не знаю. А мне это надо.
–  Ты же не швед.
– Я местный! Не понимаешь? Уродился здесь.
– Ага! – вмешалась Милка. – Теперь и я понимаю, – она встревожено посмотрела на меня.  –  Не кажется ли тебе, что нам пора на корабль?
– Не бойтесь, – шутливо заметил Саня Юргис. – Вас не заберут, вы тут не уродились.
– А что? Они уже на подходе?
– Ну, даете! А отчего весь этот хипиш? Вчера прискочил «Орион», промерял дно. Сегодня вы. К тому же метеорологи засекли, как с неба нырнул в море какой-то светящийся объект. По-научному: «светящийся объект». 
– И тебя не корми, позволь только выражаться по-научному. Или я не прав?
– Мне иначе нельзя.  Я в космические археологи или в астрономы пойду.
– Иди-иди, и нам  пора  сматываться отсюда,  –  сказала Милка, добавляя напряженки.
– Вас не заберут в космос,  –  заверил ее для успокоения Саня Юргис.
– Я к маме хочу. Нужен мне твой космос, как банный лист заднице,  –  грубо ответила Милка, что подчас с ней происходило от прилива страха.
Больше всего на свете она боялась сумасшедших и привидения.

17

На палубе, у ходовой рубки, дядя Эдмунд беседовал с коренастым офицером.
Поднявшись по трапу, мы услышали, как он будто бы оправдывается:
– Нет, не видели.
– Или не обратили внимание? Кто был на штурвале? Альяна?
– Ночью я.
– Я серьезно. Не Альяна? У нее голова вечно отсутствует.
– Голова как голова. Видела – доложит. А на «нет» и суда нет. Никаких неопознанных объектов во время рейса не зарегистрировано визуальным наблюдением.
– А увидишь, рот на замок, и никому ни слова.
–  Папа!  –  закричал Саня Юргис, и рванул к морскому офицеру.  –  Я видел! Я! И тоже  –  никому ни бум-бум.
Мы с Милкой переглянулись: вот брехун!
Вмиг эстонский ангелочек взобрался на руки к отцу, стянул с него форменную фуражку, примерил и тотчас отдал честь дяде Эдмунду.
– Товарищ старшина, вы свободны.
– Спасибо, юнга. Мы с твоим папой тут учения проводили. В 1954-ом. Высаживались из торпедных аппаратов с подлодки на берег.
– Папа высадился и остался. А вы, товарищ старшина, сделали нам привет с кисточкой, да?
– Меня товарищ Хрущев досрочно из армии спровадил,  –  с горечью в голосе отшутился береговой боцман.
– Ладно, не будем, – сказал офицер и опустил сына на палубный настил.  –  Ты сегодня ел?
– Мороженое,  –  Саня горделиво постучал себя по животу.
– Не густо. Пойдем к маме, приспело и нам заморить червячка.
Дядя Эдмунд проводил гостей до трапа и вернулся к нам.
– Слушайте, шпингалеты! Обстановка усложнилась. На острове боевая готовность.
– Война?  –  вырвалось из меня.
– Опять у тебя война на уме.
– Я о другой войне.
– У него космическая война на уме,  –  пояснила Милка.
– Глупости! Какая космическая? Кто за нас будет воевать в космосе, собака Лайка?
– А за них?
– За кого это «них»?
– Саня Юргис говорит,  в нашем море космические пришельцы объявились.
– Больно он осведомлен о пришельцах в шестом классе. Что они там проходят на морскую тему?
– Про батьку Черномора и тридцать три богатыря, – ввернула Милка-копилка.
– О-о-очень грозный противник, – саркастически улыбнулся боцман Каюк. – Нам страшнее в данный момент американцы.
– Это их подозревает папа  Сани Юргиса?
– Идите в кубрик отдыхать, а то у меня и без того голова кругом.
Интересно, отчего это у него голова кругом? Сказал: «и без того». Значит, не из-за космической войны, не из-за вероятного нападения американцев. Что-то еще произошло. О чем и говорить, пожалуй, запрещено. Кто бы хоть намекнул?

18

После продолжительной морской купели Альяна «отсыхала» на кушетке в каюте. Мокрые волосы были собраны в пучок на затылке, майка-тельняшка демонстрировала на белых полосках темные водяные проплешины, в ногах – плед, в руках блокнот и карандаш.
– А-а, это вы?  –  оторвалась от рисования, скинула ноги, прикрытые тонким одеялом, на пол, чтобы мы пристроились рядом:  –  Смотрите.
На ватманском листе была изображена израненная глубинными бомбами подводная лодка Щ-30…  Вместо последней цифры  –  пробоина.
– На какой «щуке» ходил твой брат? –  спросила Альяна.
– Без понятия.
– А Министерство обороны?
– Я у них должен спрашивать?
– Мальчишке не ответят. Cами не обратятся. Тебе известно, сколько у нас пропавших без вести?
– Альяна, а что с этой лодкой? Почему ты меня так странно расспрашиваешь?
– Если я тебе скажу правду о том, что увидела, с ума сойдешь.
– Хватит! – вмешалась Милка. – Мы уже сегодня имели дело с одним сумасшедшим. Фиму я тебе не дам довести до психушки.
– Я не психушку имею в виду.
– Чтобы ты не имела, у меня больше!
– Поговорили… Что тебя так закомпасило?
–  У того пришельцы из космоса, у этой привидения из-под воды...
–  Девушка сказала: «Гав-гав!». Хочешь кагорчика?
– Другая бы отказалась. –  тотчас согласилась на мировую Милка, лишь бы не собачиться лишний раз.
– Мне – что ли – скакать? Сходи на своих, возьми.
Милка поднялась с кушетки и направилась к буфету.
Только сейчас до меня дошла женская хитрость. Альяна за счет невинной, но попахивающей ароматным вином приманки удалила мою соседку подальше, чтобы сказать главное. И сказала, тихо сказала, чуть ли не шепотом, словно все еще испытывала непритворный ужас.
– Я обследовала всю лодку. Там не оказалось ни одного человека.
– Но они же давно умерли.
– Ни одного…
– Трупа?
– Человека. Они люди. Даже после смерти.
– Кто же их вытащил?
– В этом и загадка. Похлеще, чем в детективном романе. Такого не бывает, чтобы в найденной на дне лодке не оказалось людей. У нас говорят: «подлодка гибнет со всем экипажем».
–  Но дядю Эдмунда  – он сам рассказывал – два раза вытягивали с того света.
– Редкостная удача.
– Ты ему сообщила?
–  И у него исчезновение экипажа в голове не укладывается. Но зато старик догадался, почему «Орион» сорвался с якоря и помчался на базу. О найденной подводной лодке нельзя докладывать по рации. Запеленгуют и передадут по их «голосам», что у нас под носом был похоронен корабль с самого сорок первого года. И никто не почесался, чтобы  найти его раньше.
– Что же ты думаешь?
– Я думаю не об этом. Это политика, пусть о ней думает Хрущев, а не только о том, чтобы вытолкать из армии моего папу и дядю Эдмунда. Я думаю о том, куда делись люди с подлодки? Не могли ведь уплыть. Раненые там, убитые…
– Уплыть не могли. Но их могли…
– Захватить? Брось!
– А немцы? – настаивал я.
– Немцы без пощады добивали спасающихся. Их не захватили, не похитили, нет-нет! Тут что-то другое. Глаза не врут: в корпусе вырезано квадратное отверстие – дверь. Их эвакуировали… Эвакуировали через эту, специально вырезанную дверь.
– Кто? Это же какая техника для этого нужна.
– Про технику не скажу. А про «кто» отвечу.
– Ну?
Тут, на самом интригующем месте, нас прервала Милка-копилка.
Изображая из  себя хозяйку аристократического салона, она преподнесла на алюминиевом подносе стаканчики с вином и вафли с шоколадной прослойкой.
– Кушай на здоровье, госпожа русалка, – сказала торжественно, будто выступала на пионерском собрании, однако и тут язва в ней вырвалась на волю: – Но не морочь голову Фиме, а то и впрямь свихнется, как ты ему наобещала.

19

Малый ход – большие перемены. Мы идем к буйку, оставленному «Орионом». Незадолго до этого пришел приказ: покинуть причал и убираться восвояси. Ни одно постороннее судно не должно находиться у берегов Рухну.
– С каких это пор балтийские моряки стали посторонними на своей родине? – допытывался береговой боцман Каюк у посыльного.
– Не могу знать!
– Я в этих водах проводил операцию по высадке на остров нашего десанта из торпедных аппаратов. В пятьдесят четвертом! Под грифом «совершенно секретно». И ни один хлыщ из вашей береговой охраны нас не обнаружил. А сегодня… Какими бдительными выставляются, поглядите на них! Обнаружили «посторонних».
– Приказы не обсуждают, – ввернул старшина второй статьи из желания оправдаться.
– Я и не обсуждаю, я подписываюсь. Где?
Матрос распахнул коленкоровую папку.
– Здесь!  –  ткнул пальцем в бланк с машинописным текстом.
Дядя Эдмунд поставил какую-то невразумительную закорючку.
Посыльный отдал честь и побежал с капитанского мостика к сходням, а наш командир, брезгливо оттопырив губу, посмотрел ему в след.
–  Младое племя, а – тоже мне – приказы! Шпингалет-авторитет! Черт с ним! Отдам швартовы, и в койку на сто двадцать минут. Всю ночь не спал. Вы справитесь?
– Не впервые,  –  ответила Альяна.
– Тогда… Вахту сдал!
– Вахту приняла! Отдыхайте, дядя Эдмунд, и не волнуйтесь. До Риги я доведу и с закрытыми глазами. 
– Но помни, зато враг не дремлет,  –  пошутил напоследок бывалый моряк. И пошлепал валкой походкой к причальному кнехту.
На штурвале Альяна. В голове мысли. На языке слово. Какое? Вслух не сказать, а хочется. Лучше вместо одного слова о вынужденном уходе с острова Рухну выложу с десяток, и все в уме, чтобы никто не услышал. Тогда получится то же самое, но вполне достойное русского языка, великого и могучего, на котором, по Ломоносову, говорили и французы, и итальянцы, и англичане. Вернее, по Ломоносову, было как-то сложней. Сходу не припомнить. А если не сходу и с надеждой на пятерку, то… «Карл Пятый, римский император, говаривал, что гишпанским языком с Богом, французским – с друзьями, немецким с неприятелем, италианским – с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку искусен был, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие гишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италианского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языков».
В моем уме еще продолжался шквал слов, пригодных во все времена людям разных национальностей, когда Альяна раздумчиво произнесла:
– Это неспроста.
– То, что выгнали?
– Неспроста. И знаешь почему?
– А ты?
– Догадываюсь.
– Ну?  –  через лобовое стекло я смотрел на приближающийся буек.
– Дело не только в подводной лодке. Я тебе хотела сказать, но Милка помешала.
– Сейчас не помешает. Она на камбузе, чистит картошку.
– Пусть чистит подольше, а ты послушай.
– Давай-давай! Но не сочиняй мне детективный роман, чтобы через сто страниц сообразить, кто убийца.
– Не убийца, а спаситель.
– Загадки?
– Все очень просто, но в это надо верить, иначе тебя закомпасит до сдвига по фазе.
– Опять?
– Слушай внимательно и не перебивай, – недовольно покривилась Альяна. – Метрах в трехстах от подлодки… справа от буйка… лежит неведомый корабль… круглой формы… и весь светится. Не его ли  засекли с воздуха?
– Made in USA?
– На рубке не английские буквы, какие-то значки, вроде иероглифов.
– Они и перетащили к себе моряков с подлодки?
– А кто еще способен вырезать дверь в стальной обшивке? И чем, когда автоген под водой отменяется? Солнечным лучом? Ничего подобного еще не придумано.
– А гиперболоид инженера Гарина?
– Но то в книжке.
– Получается, сам погибай, а товарища выручай...
– Не поняла.
– Чего тут непонятного, Альяна? Лодка потонула в сорок первом. Выходит, и твой неведомый корабль потонул тогда же, если он все еще на дне.
– Не скажи. По-моему, все наоборот. Он вторично прибыл на Землю, чтобы доставить сюда наших подводников. Вылечили их там, – показала рукой на небо,  –  и вернули домой. Чего проще?  
– Инопланетяне?
– Паспорт не предъявляли.
– А ты просила?
– Ничего я не просила. Но как-то внезапно догадалась, будто в голову мне вложили это. И также внезапно догадалась, что прилетели они на встречу со мной.
– Даешь!
– У нас есть поверье…
– Знаю, дядя Эдмунд мне здесь раскрыл все твои тайны. И про перуанскую богиню Альяну. И про ее русалочью болезнь. И про то, что ты ждешь помощи оттуда, – я тоже показал на небо.
– А что тебе – жалко?
– Почему «жалко»? Я за тебя всей душой! Ты мне и так, конечно, нравишься, но если тебя вылечат…
– А поможешь?
– Я не доктор.
– Не в этом, в другом. 
– А что от меня требуется?
– Страховка.

20                                                                                                                                         

Как-то мне довелось прочитать такое: «Положение тела вниз лицом позволяет пловцу свободно поворачивать руку под водой. Этим кроль выгодно отличается от плавания на спине, где руку трудно завести глубоко в воду».
Из прочитаного я понял: углубляться в какие-либо инструкции  –  это смерти подобно. И с ужасом представил брошюрку под названием «Наставление по любви». Нет-нет-нет! Тут же вспомнилось, как учительница Арина Родионовна поставила мне жирную двойку за отказ «читать с выражением» у доски перед всем классом подобную инструкцию: «Любить – это значит: в глубь двора вбежать и до ночи грачьей, блестя топором, рубить дрова, силой своей играючи».
– Это же Маяковский, – сказала училка, ставя мне двойку в журнал.
– А это я! И дрова я предпочитаю рубить, чтобы выработать мощь нокаута. Так это у боксеров. Причем тут любовь?
– Но Маяковский утверждает…
– Маяковский боксом не занимался. А любовью…
– Хватит с тебя рассуждений на вольную тему, иди за парту!
Арина Родионовна встревожилась, что я скажу слово «занимался» в сочетании с «любовью» и выйдет по отношению к любимому ею поэту какая-то двусмысленность.
Я этой двусмысленности не улавливал и рубил с плеча, будто дрова.
– Ну и Маяковский! Пишет, о чем никакого представления!
Поэтому инструкциям я предпочитал личный опыт. А когда дошло до  стиля плаванья, то выработал его не по указке печатных пособий, а по наитию. В результате наловчился плавать – и со скоростью, и – на глубину, причем задержка дыхания составляла у меня больше минуты: сам проверял, в уме считая секунды, когда для тренировки останавливал дыхание в трамвае  –  от одной остановки до другой.
Однако с аквалангом, на собственный страх и риск, без помощи инструктора, не поплаваешь. А с помощью инструктора и поплаваешь и развлечешься.
Сначала в бассейне.
Потом на озере Югла.
Потом в Рижском заливе.
И везде, кроме бассейна, это сопровождается такой попутной цветомузыкой, что рот раскрывается от удивления –  впору наглотаться воды.
В стеклянной маске мир преображается невообразимо. Ракушки – чистый перламутр, водоросли – живая радуга, рыбки  –  яркое серебро, если не золото. 
Это что-то! Да и сам, если водные обитатели наблюдают сейчас за мной, выгляжу не обычно. Почти человек-амфибия из романа Беляева. Очки, ласты. «Киношного» тельника, правда, нет. Но он и не нужен, вода градусов восемнадцать, словно  на рижском взморье, в Дзинтари.
Лето в этом году распогодилось ближе к сентябрю, что было «на руку» курсам подводного плавания, и совсем не климатило боксерской секции рижского СКА, где в  августе я появлялся гораздо реже, чем обычно.
«Нокаут мои противники подождут до сентября, –  считал я. –  Пусть пока нагуливают мускулы».
Моих силенок мне хватало на все, и я везде поспевал – от библиотеки до ринга, от репетиций в ансамбле аккордеонистов до тренировок в бассейне.
Говорят: нельзя охватить необъятное.
Но – если хочется?
И читать запоем хочется!
И выступать с концертами!
И боксировать!
И плавать до умопомрачения!
Все хочется, все!
А когда тебе предлагают сделать невероятное научное открытие, причем, в самой непостижимой – космической – области, то назовите мне такого «умника», который откажется?
Я, разумеется, к таким умникам не принадлежу, и не отказался.
А предложила Альяна.
– Ты мне нужен для страховки,  –  сказала она и позвала за собой в рискованный заплыв к затонувшим кораблям.
Мы обвязались той бечевой, благодаря которой она тащила на аркане нашу лодку, спустились по шторм-трапу в воду, надели ласты и – вперед.
Под водой мыслям просторно. И они самостоятельно, без всякого напряга,  лезут в голову. Одна мысль крючком зацепилась за  извилину, и упорно не выскальзывала наружу – на корм рыбам.
«Для какой это страховки я понадобился русалке? По идее, наоборот, это ей впору страховать меня».
Мысль не улетучивалась. Напряжение нарастало. А вместе с ним и небывалое волнение.
Мы приблизились к потонувшей подводной лодке, изувеченной взрывами. И мне стало невмоготу. Может быть, именно на ней погиб мой двоюродный брат?
Мне показалось, что я плачу. Или же это морская вода попала под стекло маски?
Вот квадратный проем в обшивке, о котором говорила Альяна. Действительно, дверь вырезана с геометрической точностью.
Вот пробоина – там, где прежде была нарисована последняя кодовая цифра – Щ30…
Какая ты лодка по номеру?
Долго ли продержалась на плаву?
Куда делся твой экипаж?
Будто угадав, о чем я думаю, Альяна показала мне рукой направление, и поволокла за собой на прицепе. Ощущение кайфовое,  будто тащит тебя прогулочный катерок.
Куда?
Это, после ее рассказа о неведомом подводном корабле, прибывшем из космических глубин, «плавало в моем мозгу на поверхности», как определили бы моряки.
А вот и подводный корабль.
Переливается огнями, которые, изменяясь в цвете,  будто бы скользят по кругу. Светится – да, но не настолько ярко, чтобы заметили на большом расстоянии. Наверное, просто убавили накал лампочек из опаски, что  привлекут внимание вертолетов. А те, обнаружив  «вражескую» субмарину,  «поприветствуют» ее подвесными торпедами.
Что тогда?
Тогда не третья мировая начнется, а первая галактическая война.
И за кого, в этом случае, буду я? Само собой, за наших. Но у меня никакого оружия. Ни винтовки, ни гранаты.
Внезапно вспомнилось: а пистоль, мой однозарядный револьвер? Так он же в кармане брюк! А брюки в ходовой рубке, в том шкафу, где покоился запасной акваланг.
Не возвращаться же, право, за оружием – брошу Альяну на поле боя.  Впрочем, в этой неподконтрольной ситуации мой самопал, если здраво рассуждать, вовсе бесполезен. Лучше рассчитывать на собственные кулаки. Хотя и кулаки под водой – что мертвому припарки. Остается… Как это я сказал давеча Альяне? «Сам погибай, а товарища выручай». Сказал, как накликал. Но ничего, нам не привыкать – прорвемся.
И вновь машинальное мышление выдало свой фокус. Только я подумал: «прорвемся», как это и произошло ровно через пять секунд. Но не со мной, а с Альяной.
Она – «прорвалась», точнее…
И не придумаю, как  описать произошедшее. Напишу так, как видел.
Альяна положила руку на плоский фонарь, который как электрический звонок в коммунальной квартире, откликнулся странными звуками разной тональности, видимо, считывал линии ее судьбы на ладони. И… Каким-то удивительным образом – я не заметил, каким – подводный корабль поглотил мою спутницу, да так ловко, что я, ничего не почувствовав, остался за бортом болтаться на своей  веревке. Ее не перерубило, не заклинило, будто входная дверь скрывала приемное отверстие, не различимое человеческим глазом.
Это было дико. Это – через пять-десять минут – испугало. Но зато вдруг родилась очень правдоподобная мысль: «Для чего меня взяли с собой? Для страховки? Выходит, стоит мне потянуть за веревку, и корабль, как по уговору, отпустит Альяну».
Понятно, в моем безвыходном положении мысль казалась правдоподобной, но только мне, а поделиться с кем-то не представлялось возможности. Потянуть веревку на себя, чтобы проверить верность суждений, тоже не хотелось. Вдруг наврежу Альяне?. В голове стучало: «Если у нее добровольное право войти, то, по всей вероятности, есть и добровольное право выйти».
Подожду. Буду считать, что мне назначено первое в жизни любовное свидание. Когда же воздух в баллоне пойдет на убыль и ситуация станет катастрофической, тогда и рвану веревку на себя, и будь что будь! Пусть мне – «буль-буль», но им тоже не подфартит.
Я еще немного подумал, приблизительно так: отсель грозить мы будем шведу – в уме, ха-ха. И засмеялся бы, коль  скоро готов захлебнуться и утонуть. Но ни к чему подобному я не был готов.
Заболели барабанные перепонки. «Это от давления воды».
В замутненном сознании мало-помалу вырисовались какие-то удлиненные фигуры в балахонах, просвечивающие сросшиеся ноги Альяны изумрудным лучом. «А это отчего? Нехватка воздуха? Кислородное голодание? Ага! Галлюцинации?».
Но почему-то внутри меня никакого сопротивления этим видениям не возникало, наоборот, росло желание досмотреть их до конца, как детективный фильм. Я почувствовал резкое натяжение бечевы, будто мою подружку перенесли с наблюдаемой мной лежанки куда-то дальше.
«Что это еще за новости? Она не подопытная собака! И тут вам не лаборатория товарища Павлова!»
В глазах мелькнула ванна, наполненная густой жидкостью. В мозгу пронеслось: «исцеляющая вода, заживляющая раны, та, что в сказках называлась – живой».
Альяна сделала глубокий вдох и погрузилась с головой в воду. Минута-вторая, на подходе третья.
«Да они же ее утопят!»
Я уперся ластами в корпус неведомого корабля, и со всей силы вцепился в веревку. Еще чуть-чуть, решил, и потяну. Если я на страховке, значит, мне и определять, когда приступать к исполнению обязанностей по спасению. У меня тоже добровольное право на расставания и встречи с любимой девушкой.  «Она мне свидание назначила, гады!»
И  начал отсчет времени. В этом деле у меня огромный опыт, приобретенный в поездках на трамваях.
Раз – два – три…
Нет, надо считать по-иному, математически правильно, чтобы каждая цифра соответствовала секунде. Такие цифры есть, объясняла нам учительница в школе. Это – двадцать один – двадцать два – двадцать три.
Итак? Двадцать один – двадцать два…
Черт возьми! Насчитал до двадцати девяти, а не засек, сколько полных секунд получилось.
Шесть-семь-восемь?
Придется дергать за веревку, плюнув на подсчет. Третья минута все равно на исходе. Ну, даешь стране угля?
Раз-два-взяли! Ра-а-з-два! Ра-а-а-з!
…Я очнулся на поверхности моря, у штормтрапа, под освежающим бризом.
Нагубник от акваланга полоскался сбоку.
Альяна дышала мне в рот, но со стороны казалось, что целовала.
–  Вы там с ума сошли?  –  закричала сверху Милка.  –  Я тут картошку чищу, палец порезала, а они там в обнималку играют, да еще целуются.
– Ему стало плохо. Я дышу ему в рот, чтобы привести в чувство, ­ –  отозвалась Альяна, поддерживая меня на плаву.
– Дыши рыбам в рот, это у тебя лучше получается.
– Опять тебя закомпасило? Скинь лучше  качели с сиденьем.
– Где?
– Над тобой, сбоку от штормтрапа. Это мой подвесной лифт. И вытягивай его наверх.
– А что с ним?
– Задыхается.
– Ты его утопить надумала?
– Глупости! Просто в акваланге воздуха было меньше, чем я ожидала.
– В другой раз  не ожидай ничего и не лезь целоваться, если не просят.
Милка крутила ручку своеобразной лебедки и медленно поднимала меня к поручням.
Я ступил на палубу, показавшуюся шаткой, как во время шторма.
Боевая подружка подхватила меня, чтобы не брякнулся вниз и не набил шишку на лбу. Но подхватила с преднамеренной неловкостью, чтобы ее щека скользнула по моей, и мне стало, наконец, стыдно от прижиманий с девчонками.
– Отцепись,  –  дернулся я и сделал пару неверных шагов.
– Сними сначала акваланг,  –  проворчала Милка.  –  А потом иди по своим надобностям.
– Какие у меня надобности? 
– Разные. Одни  –  по большой нужде. Другие  –  по маленькой.
– Не дразнись. Что я такого натворил?
– Нашел в кого влюбляться. Она даже в ЗАГС не сможет пойти с тобой.
– Это еще почему?
– По кочану! Не догадываешься? Для этого ноги нужно иметь нормальные.
–  А у меня какие?  –  раздалось за спиной у Милки.
– У тебя, – она разгневанно повернулась к придуманной в воспаленном мозгу сопернице, и...  –  Ох, умираю!  –  чуть было не шмякнулась в обморок.
По палубе, легко переступая, шла мне навстречу Альяна, и вся светилась, как тот изумрудный луч, который я видел под водой в своем воображении.
А может быть, и не в воображении...
Кто знает эти космические фокусы?
Или секреты кислородного голодания?

Ассоциация третья
По материалам  газетных сообщений

Согласно информации, поступившей из Таллинна 4 августа 2011 года, эстонские поисковики обнаружили обломки советской подводной лодки в водах Рижского залива неподалеку от острова  Рухну.
Место, где затонул корабль, помогли отыскать рыбаки, чьи снасти в этом районе постоянно за что-то цеплялись. Поисковики, исследовавшие дно специальными приборами, подтвердили, что обнаружена подводная лодка.
Как отметила советник Департамента охраны памятников старины и глава экспедиции по поиску затонувших кораблей Майли Ройо, пока еще слишком рано говорить о том, какой именно корабль лежит на дне. Выводы можно будет делать после более детального исследования.
В то же время местный археолог Велло Мясс, разыскавший несколько лет назад затонувший в 1893 году российский броненосец «Русалка», заявил, что найдена советская подводная лодка класса «щука». Он считает, что военные моряки повторно утопили в 1958 году, поднятую со дна изувеченную взрывом лодку, чтобы предоставить водолазам базу для отработки навыков их работы.
По некоторым дополнительным данным, поступившим в редакцию от нашего корреспондента, операция советских водолазов 1958 года проходила под грифом секретности и была связана с поиском подводного неопознанного объекта, поэтому всем посторонним судам, находящимся в акватории действий «морских котиков», было приказано без объяснения причины немедленно покинуть прибрежные воды острова Рухну.
Напомним, два года назад на дне Балтийского моря у побережья Эстонии была найдена британская субмарина, потерявшаяся более 90 лет назад. Подводная лодка HMS E18, на борту которой находились три офицера и 28 матросов, в мае 1916 года вышла на задание и не вернулась.
Это была одна из нескольких субмарин, направленных в Балтийское море во время Первой Мировой войны бывшим первым лордом адмиралтейства Уинстоном Черчиллем, чтобы сорвать поставки железной руды из Швеции и Германию и поддержать российский военно-морской флот.

Часть вторая
Ловушка

1

– Ромашки-лютики, погибли цветики, любовь великая еще придет, – напевала на кухне Милка-копилка, жаря яичницу под названьем «омлет». Все бы ей приподняться над обыденностью, покрасоваться. Нет, чтобы спросить: «ты с тренировки»? Спрашивает: «ты с тренинга?».
Какой тренинг?
Так начали называть спортивный костюм, но о том были осведомлены лишь счастливые обладатели этого, мало кому доступного по цене шерстяного великолепия. А посторонние люди, желая шикануть словом, попадали впросак, именуя «тренингом» обычную тренировку.
Вот с обычной  я и вернулся.  Весь из себя помятый и раздосадованный. Но не потому, что Вася Голдвассер добавил мне пару тумаков, дело житейское: левой-правой в голову, левый боковой по скуле. От этого «удовольствия» я уклонюсь. Причина в ином. В спортзал он привел друга Жаниса, начальника команды латвийских школьников, мол, отбирает ребят в сборную для участия в Шестой всесоюзной спартакиаде учащихся, которая пройдет будущим летом в Москве.
Я подумал, что Жанис специалист в боксе, посмотрит на меня в спарринге и убедится: друг Вася не свинью подсовывает. Но слово за слово и выясняется: этого белесого, с намечающимся брюшком человека в темно синем костюме и черном, в белую крапинку галстуке, как у Ленина на портретах, больше интересует не наш поединок, а русалка Рижского залива. Да-да, Альяна! Будто бы  хочет включить и ее в сборную, не по боксу, конечно, а в команду пловцов.
Тут я и смекнул: какой он к черту  специалист по боксу, если специалист по плаванию?
А если не то и не другое, тогда – кто?
И не спрашивайте!
На этот вопрос ответ приходит машинально: из органов.
Каких?
Тоже не спрашивайте. Сами догадайтесь.
Во всяком случае, не из  внутренних, что в животике. А из тех, что над нами. Их называют «всевидящие», «всезнающие. И этот орган по имени Жанис тоже все видел, все знал: и то, что я отказался ходить на уроки, и то, что иногда работаю с папой на заводе, не располагая при том трудовой книжки, и – главное! – что государство имеет право отправить меня в детскую колонию, раз я бросил школу.
Услышав про «государство» и его «право» я, признаюсь, немного струхнул: ведь я всего-навсего маленький человечек и никакого права, в отличие от государства, не имею. Но все равно ничего путного не рассказал об Альяне.
Где ее искать, я без понятия.
Она ушла в рейс еще неделю назад.
А дома, на Шкюню, 17, мне еще не поставили судовую рацию, чтобы принять ее позывные с моря.
– Хорошо, – сказал Жанис, усаживая меня рядом с собой на скамеечку у стенки. –  О маршруте «Ориона» мы осведомлены и без тебя.
– Тогда посмотрите наш бой и отберите меня в сборную.
– Кандидатом, пока кандидатом. Имей при горячем сердце холодный разум,  и дорога на спартакиаду в Москву открыта. Разумеется, при условии, если тебя не направят в детскую колонию.
– Лучше на спартакиаду.
– И я так думаю. Посему и вопрос. Как это произошло, что Альяна исцелилась  под водой?
– Там была живая вода.
– Ты мне сказки не рассказывай.
– Это не сказки. У них живая вода, а у меня кислородное голодание и глюки.
– У кого – «у них»? Докладывай точно: кто, где, как?
– Каком кверху, как и положено, когда плавают! – разозлился я от дурацкого непонимания. И вдруг осознал: им ничего не известно о космическом корабле, полагают, произошло чудо, а чудо в атеистической стране никому свалиться на голову не  имело право, оно тоже не государство, как и я, маленький человечек.
С этой минуты  на душе полегчало,  и у меня появилось узаконенное детством  мальчишеское право врать напропалую.
Но чего врать?
Кислородное голодание было? Было!
Глюки были? Были!
Что я видел? И это можно рассказать. Все равно не поверят.
И не поверили. Но записали в блокнотик: «на глубине мальчик  потерял сознание, но,  несмотря на это рассмотрел в галлюцинациях, что над Альяной колдовали неземные врачи, которые и излечили ее от русалочьей болезни.
Наводящий вопрос: «Прямо в воде?»
В «живой воде», по уточнению свидетеля».
– Подпишись, – сказал мне Жанис.
И я подписался его авторучкой, жирно подчеркнув слова «в живой воде».
– А теперь будете смотреть наш бокс?
– Теперь посмотрим.
Мы вышли с Васей на ринг, и Жанис ударил в гонг.
Лишь после этого открылась входная дверь, и остальные ребята заполнили спортивный зал Рижского СКА.

Ассоциация первая
По сообщениям прессы

Четвертая всесоюзная спартакиада учащихся школ в училищ проводилась в Риге в августе 1957 года по 12 видам спорта: баскетболу, волейболу, водному поло, велосипедному, гимнастике, гребле на байдарках, легкой атлетике, плаванию, прыжкам в воду, стрельбе пулевой, теннису, футболу.
В предварительных спартакиадах, проведенных на местах, участвовало около 10 миллионов человек; в финальных соревнованиях – 2363 человек. По легкой атлетике и стрельбе было установлено по 2 новых всесоюзных достижения.
Третий раз подряд москвичи завоевали общекомандное первенство, переходящий приз перешел к ним на постоянное хранение. 2-е место занял коллектив школьников Украины, 3-е – Грузии.
Пятая всесоюзная спартакиада учащихся проводилась в августе 1958 в Тбилиси по 13 видам спорта (был включен настольный теннис).
В школьных спартакиадах на местах участвовало около 11 миллионов человек, а в финальных соревнованиях – 3709 лучших спортсменов-школьников. Впервые сборный коллектив школьников Грузии занял 1-е общекомандное место и завоевал 20 призовых мест. На 2-м месте оказались школьники Украины и на 3-м – школьники Москвы.
В финале спартакиады было установлено 9 новых всесоюзных достижений школьников (7 – по легкой атлетике и 2 – по стрельбе).
Шестую всесоюзную спартакиаду учащихся намечено провести в июле 1959 года в Москве по 13 видам спорта. В предварительных соревнованиях должны принять участие около 12,4 миллионов человек, а в финале –  3624 лучших юных спортсмена.
http://sport-history.ru/physicalculture/item/f00/s00/e0000457/index.shtml

2

– Обмишурина и всеми позабыта, – проворчала Милка-копилка, вывалив яичницу со сковородки на тарелку. – Хочешь?
Я мотнул головой.
– После тренировки желательно часик поголодать.
– Это еще зачем, когда кушать хочется?
– Чтобы вес не рос. Если сразу накушаешься, вес прирастет. А поголодаешь, завтра на весах ничего не прибавится.
– У тебя математика на уме, а у меня голод, – разумно ответила Милка-копилка, и давай орудовать вилкой, подтирая хлебным мякишем яичные следы на  фаянсе.
– Приятного аппетита, – сказал я и направился в свою комнату. 
Следом послышалось:
– Обмишурина и оставлена.
В последнее время у моей боевитой соседки начался форменный сдвиг по придумыванию дурацких слов, будто она пыталась произвести на меня «женское» впечатление. Я специально употребил здесь не совсем уместное слово «женское», потому что не имею представления как это назвать иначе. В книгах по детской психологии могли бы сослаться на подростковый возраст, но я подобных книг не читал и выкрутасы с психикой называл проще – «придурь».
Не согласны? Придумайте что-то другое. В особенности, если из кухни, пахнущей пригоревшим маслом, доносится гитарный перебор и «сочиняется» на показ новая песня. Именно, сочиняется, когда слова по ходу звучания струн заменяются.
– Обмишурина и зашорина,
Позабытая в миг расставания.
Я не Фимина, я не Жорина…
– Дура ты дяди Ванина! – крикнул я через дверь, не выдержав музыкальных домогательств от девчонки, пусть и живущей в ладах с музыкальным слухом, но отнюдь не с моей нервной системой.
– Сам дурак! Влюбился и корчит из себя умного.
– Ничего я не корчу! Это из меня корчат.
– А что произошло?
Я вернулся на кухню.
– Понимаешь…
Милка-копилка была ошеломлена. Из моего рассказа о встрече с Жанисом она уловила лишь одно. Альяна ее вновь обошла. Русалкой заинтересовался какой-то значительный человек в штатском, то ли тренер, то ли сыскарь из органов. Нет, чтобы спросить про нее, про Милку. Как она? Какие у нее взгляды на политику старосты класса, придурка с пятерками Мишки? За кого она голосовала на выборах председателя совета дружины? Все это органам до лампочки. Им подавай ноги этой пловчихи. Почему они раздвигаются? Раньше не раздвигались, а сейчас – нате вам, чудо! – раздвигаются. Вот сволочи! И мысли у них сволочные! Не о мозгах человеческих, о ногах. Как бы на этих ногах не убежала от них. А она убежала, ищи ее в чистом поле… вернее, в море. Не найдешь!
Милкино возмущение вылилось в нечто непредсказуемое.
– Все! Баста, братцы-кролики! – твердо сказала она, взяв какой-то умопомрачительный аккорд. – Называй меня теперь Миланой.
– Чего вдруг? – удивился я, не улавливая связи в перепадах ее настроения.
– Хватит мне быть Милкой-копилкой, люди смеяться будут.  И никто мной не заинтересуется.
– Лучше Людой, если в расширенном варианте ты Людмила.
– Людмил, как собак нерезаных. У нас в классе целых пять штук, и каждой, когда огрызается, дают кличку «Людка-ублюдка».
– Хорошо. «Не хочу быть вольною царицей, хочу быть владычицей морскою, чтобы жить мне в Окияне-море», – подразнил ее доступным Пушкиным из школьной программы.
– Это ты хочешь! И Альяна хочет! А я хочу, чтобы ты меня не обзывал при людях Милкой-копилкой. Никакая я тебе не копилка! И двушки для лото я перестану из-за тебя собирать. Так достал, сил нет! – и побежала под бренчанье гитары в свою комнату, теряя на бегу слезы, которые мне, конечно, не собрать с пола  –  не жемчуг, сразу высыхают. 
Мне было неловко. Не затем я бросил школу, не для того, считая себя уже взрослым, отрастил волосы под Саньку, главного героя фильма «Два капитана», чтобы по-детски, из-за пустой дразнилки, разругаться с «подругой дней моих суровых».
Я приоткрыл дверь в ее комнату.
– Милка, ну, Милка! – сказал успокоительно.
– Милана!
Она сидела на диване, обхватив поджатые к подбородку ноги руками. Слезы, надо полагать, падали в чашечки на коленках, а они, опять-таки надо полагать, превращались в соленые озерца, предположим, в два махоньких Баскунчака.
Мне было не до географических открытий. Я дружески сказал:
– Не хнычь! Ты не царевна Несмеяна.
–  Милана! Не приставай.
– Вот заладила. Пойми, даже, когда я хочу сказать Милана, с моего языка соскакивает Милка.
– А я не хочу соскакивать с твоего языка!
– Не соскакивай.
– Я вообще не хочу быть на языке!
– А где ты хочешь быть?
– В сердце!
– В сердце Милане путь заказан.
– Почему?
– Потому что там, – я сделал короткую паузу, как в театре, чтобы «убить зрителя». – Там не Милана, там Милка-копилка!
– Что? – растерялась дурашка.
– Я однолюб, Милка. Можно тебя так называть?
– Называй, если не обманываешь, что однолюб. А как же Альяна?
– С Альяной я тоже однолюб.
– Так не бывает!
– Не бывает двухлюбов. Это звучит не по-русски. А однолюбов полно. Куда ни посмотришь, везде однолюбы.
– Я дома сижу. Куда мне смотреть?
– Сходи в кино, сама убедишься. В этом фильме он любит ее, и готов застрелиться из-за ревности. Через час, в другом фильме этот актер так же сильно любит другую. И  все в зале плачут, страдают за него: «Какая любовь! Ой-вей! Сильнее смерти!».
– Чушь собачья!
– Не веришь? Пошли в кино!
– Нас не пустят, такие фильмы «до шестнадцати лет».
– Пойдем на «Первую перчатку».
– Но там про бокс.
– И про любовь. Он боксер, она тоже спортсменка, вроде бы гимнастка. Но любят оба, кроме спорта, еще и друг друга. И при этом, чтобы подразнить, она отказывается выйти за него замуж.
– Да? А где взять деньги?
– Мама вчера купила две бутылки молока. Ты бутылку осилишь?
– Ради кино, да.
– Пошли. Тебе бутылка, мне бутылка. Выпьем, сдадим, трояк обеспечен.  И – в кинчик,
– На первый ряд?
– Милка, если в ложу, надо выдуть сразу четыре бутылки.
– Четыре не получится.
– А я о чем говорю? Пошли!

3

Любовь бывает первая, любовь бывает последняя. А можно влюбиться и потом разлюбить, но не сразу, а постепенно. Нет, я не о Милке-копилке. Я о кинофильме «Первая перчатка». Когда я его посмотрел в семь лет, то на следующий день побежал записываться в бокс, правда, в секции мне объяснили: рано! Когда же я его посмотрел в тринадцать лет, уже владея приемами бокса, то убедился: из главного героя Никиты Крутикова такой же чемпион, как из Милки – учительница французского языка. И двигается неправильно, и бить не умеет. Однако общий настрой картины, в особенности песня «При каждой неудаче давать умейте сдачи. Иначе вам удачи не видать», подзаряжали настолько, что с ударом гонга меня выбрасывало на центр ринга, и я вырывал одну победу за другой.
Но каждый бой – первый. Пусть у тебя десять выигрышей в прошлом, но сегодня ты еще не победил. И тебя мучает предстартовая лихорадка: подташнивает, знобит. И думаешь, как это ты «проглядел» нынешнего противника? Всех перебил, а этого еще ни разу не встречал. А он оказывается чемпион Пятой всесоюзной спартакиады школьников по боксу, которая проходила в августе 1958 года в Тбилиси. Такого не разорвешь в клочья.
Это мне и  внушал сразу после взвешивания Славик Серый, веса пера – полулегкого, из «Динамо», привязавшийся в попутчики по дороге в кафе, где я собирался перекусить.
– Имей мозги для соображения! У Карлухи удар – ого-го! –  говорил он, дергая бесцветными бровями, странно жестикулируя и обращая на себя внимание прохожих. Со стороны представлялось, что Славик собирается дать мне в ухо. Постовой милиционер погрозил ему жезлом, которым командовал проезжающими машинами, и мой бледнолицый собрат по спорту спрятал руки в карманы. Но говорить не перестал: –  Главное, не ввязывайся с ним рубку. Прибьет. Меня он так отделал на тренировке, что – смотри, разуй глаза! – синяк до сих пор светит.
– Серый! – сказал я. –  У тебя «физия» такая, податливая. От любого удара – синяк.
– Откуда секретные сведенья?
– А кто тебе вмазал в прошлый раз на спарринге?
– От тебя получить не так обидно. У тебя техника, а у него рубка. Так что я не в обиде.
–  Не про обиду речь. Про «физию».
–  Моя «физия» на уровне твоего кулака, даром что вешу больше. А до Карлухи ты не дотянешься, хоть и одного веса с ним. Костлявый, гад! Выше тебя на два маминых каблука, и колотуха убойная. Рубится, как псих сумасшедший.
– Ринг покажет, – ответил я привычным присловьем, но успокоенья не получил, и вместо кафе завернул в кинотеатр «Айна» на фильм «Первая перчатка», только вчера виденный на пару с Милкой.
– Во всем нужна сноровка, закалка, тренировка. Умейте выжидать, умейте нападать! – пел экран, а душа у меня ныла: нарвался на чемпиона Союза, вот ведь невезуха лохматая!
Моя кислая физиономия сразу не понравилась Милке, когда  мы встретились на Вингротаю, 1, в спортивном обществе «Даугава».
– Опоздала? – встревожено спросила она.
– Почему?
– «Фисгармония» у тебя кислая. Уже побили?
– Еще не начиналось.
– Чего же ты такой кислый?
– Да не кислый я.
–  Тогда – соленый?
– Перестань. Просто противник мой…
– Девочка?
– Не глупи!
– Сам дурак!
– Противник мой чемпион Пятой спартакиады учащихся.
– Той, что в Тбилиси?
– Той.
– Ну и что с того? Слабо дать ему в морду? Или про него уже тоже сняли «Первую перчатку»?
– Мне не слабо. Но у него больше шансов.
– Дурак!
– Сама ты… умница с Домской площади!
– Ах, так! Тогда сиди и жди поражения. А я пойду.
– Куда ты?
– Туда! Отсюда не видно. А когда твой бой?
– Я в десятой паре. Думаю, через час.
– Вот и кукуй в одиночку, если дразнишься.
Настроение, и без того не очень, было испорчено вконец. Плюнуть бы на все, но и слюны нет. Вес держал – не ел, не пил, а заначку потратил на билет в кино. Только и остается, что попить воды из-под крана и ждать вызова на ринг.
Все против меня. Все! И тренер не пришел – подвел. Кого брать в секунданты? Серого? Придется Серого из «Динамки», хотя он из того же клуба, что и мой противник. Впрочем, Карлуха подбил ему глаз. Может, из-за этого пацан станет болеть за меня, подскажет что-то путное. Но Славик только нахваливал одноклубника.
– Ты к нему не приближайся. Убьет!
– Но он же длиннорукий.
– Все равно держись на дистанции.
– На дистанции он меня легко достанет.
– Но не убьет. А пойдешь на сближение, убьет.
Да, с подобными наставлениями выходить в бой, это все равно, что прыгать с десятиметровой вышки в бассейн, где нет воды.
Но  судья-информатор объявляет:
– На ринг вызываются…
И шаг, другой,  третий – идешь вперед, туда, где под ярким светом многоламповой люстры разыгрываются без репетиций притягательные спектакли, чаще драмы, чем комедии, иногда судьбоносные.
«Весь мир театр, а люди в нем актеры», – говорил Шекспир, по словам Милки-копилки, мечтающей об артистической карьере. Боксер – тот же актер, говорю я, ссылаясь за отсутствием авторитетного мнения на самого себя. Мало того, что он бьется до потери пульса за первое место, ему еще нужно «смотреться» со стороны, иначе назовут его «скучным», «неинтересным», а при минимуме побед – «бесперспективным». Вот ведь набор определений – сдохнешь, думая о них. А не думая…
Гонг! И думать уже поздно. Нужно работать. Левой-правой, еще левой. Противника не достать. Рукастый, ноги журавлиные. Отступать, как  подсказывает секундант? Шаг назад, шаг, еще шаг. Результат? Затерт в углу. И левой-правой – это тебе уже в голову. По корпусу не бьет. Что ему бить по корпусу? Выше меня на голову – лень нагибаться. А мне? Мне не выскользнуть из-под ударов. Чертовщина! И ни одного своего болельщика. Даже Милка, и та подвела – убежала-обиделась. А без поддержки… Как это говорится? Без поддержки трибун… Да, так говорится… Впрочем, какая поддержка? Все за чемпиона Союза, все против меня. Гонг!
– Вот видишь, все в порядке – не убил! – Серый крутил полотенцем, нагоняя мне воздух в легкие. А я крутил головой, выискивая в зале хоть одно знакомое лицо. И вдруг… Милка! Милка-копилка! Косички вразлет. На лице счастливая улыбка.  Бежит ко мне, машет какой-то газетой, будто вот-вот позовет меня на политинформацию. Свихнулась, что ли? Но нет. Не свихнулась.
– Откуда ты?
– Из библиотеки!
– Что?
– Да не сдурела я, не сдурела! Все вранье про его чемпионство. Не было вовсе бокса на Пятой спартакиаде школьников. Плаванье, было, бег был. А бокса не было.
– Было! – испуганно вставил Серый.
– Не было! Читай газету, пионером станешь к лету! – Милка вытолкнула секунданта с ринга. Подняла уроненное полотенце и взмахнула им над  головой, как флагом.
– Бей его, бей! Он никакой не чемпион  –  врун, самозванец!
Гонг.
Кто бы знал, какая меня взяла злость?
Кто знал, тот ударил в ладоши.
Кто не знал, тот подхватил.
И под грохот аплодисментов, адресованных, разумеется, Милке, назвавшей Карлуху вруном и самозванцем, я ринулся на обидчика.
Теперь мне не мешали его длинные руки. Я уходил нырком от его крюков и выкладывался в сериях, которые с каждым разом становились все более весомыми. И, наконец, акцентирующий удар – точно в подбородок.
– Стоп! – кричит рефери. И в отсчет секунд: – Раз, два, три…
Нокдаун.
Еще один, и бой будет закончен с явным преимуществом.
Я – в нейтральном углу,  Милка за рингом и, подпрыгивая от нетерпения, машет мне свернутой в трубочку газетой, будто напоминает: подставили тебя, Фима, обманули, желая напугать. Не было соревнований по боксу на спартакиаде, а Карлуха не чемпион, а жалкий врунишка.
– Бокс! – отдает команду судья на ринге.
И я вновь атакую. Правой в живот, левой в голову, нырок и на выходе крюком по скуле. Есть!
У Карлухи подкашиваются ноги, его тренер выбрасывает полотенце. Бой сдан!   Победа принята, и надо полагать, теперь меня зачислят без проблем в сборную Латвии среди подростков.

4

«Мне жить, как жить, и петь, как петь», – придумалась привязчивая строчка, хотя петь я не умею. А жить? Над этим стоит подумать.
Для одних жизнь – это рестораны. Но мне в рестораны ходить рано, хорошо что пускают в кофе.
Для других жизнь – это творческая работа, как у Бальзака, с ночи до утра. Но мне так работать мама не позволит – ночью положено спать.
Для третьих жизнь – это любовное томление, свидание у часов с букетом цветов. Но у меня никакого томления, и денег на цветы нет, они дороже билета в кино.
А вот насчет свидания можно подумать. Главное, место, где назначают свидание, мне известно. В Риге оно постоянное из поколения в поколение, у часов «Лайма», в самой близи от двух кинотеатров «Айна» и «Комъяунтес», куда после условленной встречи и отправляются влюбленные люди, чтобы целоваться в темноте. Замечено, отмечено и занесено в памятную книжку, чтобы не ошибиться после, когда подрасту.
Целоваться мне без интересу. Темнота – до лампочки. Все последние фильмы видел. Но мысль о свидании попала в голову, как заноза, ничем не вытащить. Не прошло и минуты, как на месте мысли проклюнулись две поэтические строки:
Сегодня девушку я полюбил.
Вчера я полюбил другую.
Третья строчка тоже пробиралась сквозь извилины мозга, но ее спугнул телефонный звонок.
Кто бы это? Под настроение, скорей девочка, а не мальчик.
– Алло! Алло! Нажмите кнопку. Я вас слушаю.
Ничего! Наконец, под какие-то поскрипывания, донеслось:
– Честь имею…
– Какую честь? Мы не на дуэли.
– Честь имею, Саня Юргис!
– С острова Рухну?
– Так точно!
– Каким ветром?
– Норд-остом.
– Не понял.
– Долго рассказывать. Позови Милу к телефону. Я ей гостинец привез.
«Еще этого мне не доставало!» – подумал я. А вслух сказал: – Милана в школе. Что привез?
– Встретимся – покажу. А почему Милана?
– Потому что собирается в Милан. Есть такой город на карте.
– Я по карте не ездок. Где встретимся?
– Знаешь, у меня вот-вот тренировка. Сделаем так, приходи на улицу Горького в спортклуб СКА. Там как раз сборы лучших боксеров Союза. Поглядишь на Абрамова – чемпион Европы. Постоишь со мной в паре. Поучу боксу, в жизни пригодится,  заодно и поговорим. Лады?
– Уже иду.
– Ты один?
– Папаня отправился в Задвинье. По  своим военным делам.
– Пусть аккуратно ходит по понтонному мосту.
– А что?
– На днях там повесили русского солдата.
–  Кто? Наши, что не «раши»?
– Откуда я знаю? Оружие при нем?
– Он всегда с пистолетом.
– Я тоже.
– Тогда отобьемся.
Трубка дала отбой. Черт! Сейчас он и припрется, за полчаса до тренировки. А на вахте тетя Таня – не пропустит.
Что делать? Руки в ноги, ноги в руки и бежать. А на пробежке думать. О чем? Хотя бы о том:  чего вдруг упомянул Абрамова, покрасоваться хотел? Скорей просто к слову пришлось, опять-таки в стиле «машинального мышления». На последнем спарринге произошел забавный случай. У Абрамова никак не открывалась пластмассовая коробочка с каппой – резиновым назубником. Как ни сдавливал ее в руках, не проворачивалась по резьбе. Он пожимает плечами, а соперники посмеиваются. Испугался, мол, малыша-комара, то бишь меня. Не хвастовства ради, а во имя профессионального осознания ситуации, скажу: я работал в спаррингах со всеми нашими супербойцами. И поясню: работал «на технику и скорость», это для того, чтобы они, нокаутеры с увесистыми кулаками, обрели подвижность и ловкость свойственную «мухачам». И вот сейчас, когда выходить в бой против самого Андрея Абрамова, у него, видите ли, заело коробочку с каппой.
– Дайте мне, я попробую, – сказал я под общий смех.
И что? В моих пальцах пластмассовая крышка легко сдвинулась с места, и по резьбе, по резьбе...
Смех перерос в хохот, а я догадливо усек: «Абрамов слишком сильно давил на коробку, вот ее и заклинило». Но вслух этого не сказал. Вслух сказал:
– На ринг!
Думаете, лучший тяж страны меня тут же отлупил? Ничуть не бывало! Это я гонял его по серому квадрату, это я нападал безостановочно, не боясь встречного удара. А чего бояться? Установка оптимальная: тебя он ни при каких обстоятельствах не завалит, а ты попробуй врубить в нем все возможные при его комплекции скоростные качества. Я и пробовал. Пробовал, пробовал, наскакивая и отлетая.
В 1968 году в книге «И вечно бой…» олимпийского чемпиона Валерия Попенченко, вышедшей в издательстве «Молодая гвардия», прочитал об Андрее Абрамове следующее: «Боевой его вес – 106 килограммов. Но этим сказано далеко не все, хотя такой вес и говорит сам за себя. Один из самых тяжелых боксеров, удивительно легко работал на ринге. А его противникам, естественно, не становилось от этого легче. Таким образом, в течение шести лет Андрей Абрамов являлся сильнейшим боксером на континенте».
Его противникам «не становилось легче», а мне становилось  «легко на сердце от песни веселой», когда я читал об этом. Почему? Наверное, из-за  предположения: в том, что он «удивительно легко работал на ринге» заложены и капельки моего боксерского пота. А нет, так нет. Однако это не мешает хвастануть перед Саней Юргисом. Его знакомцы могут покрасоваться только звездочками на погонах, не то, что мои – чемпионы на все времена.
Я и хвастанул, утянув приятеля на скамеечку в парк за Спортивным клубом армии, который мы называли «Огород».
– Посмотри! – показал ему вздутие на костяшке кулака. – Это подарок от Абрамова. Я ему так засадил, что… Ему, правда, все трынь-трава, а у меня – гляди.
– У меня тоже есть украшение организма, –  Саня закатал штанину. –  Споткнулся на лестнице, упал и получил ранение.
– Какое же это ранение? Синяк!
– Нет, ранение.
– Вот даешь! Почему? Потому что из военной семьи?
– Не угадал. По другой причине. Потому что от пули.
– Где ты нашел пулю в мирное время?
– Не помнишь? У себя, на острове Рухну, внутри человеческого черепа.
– Но та – доисторическая и не стреляет.
– Все равно – стреляет или не стреляет. А ранение от пули.
– Как же тебя угораздило?
– О, это длинная история.
Оказывается, Саня Юргис приехал в Ригу, чтобы перевестись в местный интернат и показать знающим людям из Академии наук свою находку для профессионального определения: космическая ли она, либо земного производства? Но с ним не стали даже разговаривать и отправили на консультацию в  кружок Умелые руки, что при Доме пионеров. Однако и там, повертев пулю, предложили использовать ее вместо грузила для удочки и заняться настоящим делом: сборкой детекторного приемника, у которого большое будущее в радиотехнике. Но Саня обиженно бежал от глупых советов, потеряв, как пишут в романах, голову, а когда ее отыскал вновь, выяснилось: сверзился по лестницам и ушиб коленку о выкатившуюся из кармана пулю.
–  Вот эту, – пояснил он, подбрасывая на ладошке продолговатую болванку, хорошо мне знакомую по приключениям на его родном острове. – Передай  Милене в подарок, просверлит дырочку, повесит на цепочке, будет шикарный кулон.
– А не жалко?
– Чего жалеть? Никакого, говорят, интереса для науки.
– Но и девчонке какой интерес ходить с пулей на груди? Мальчишке засмеют. Ей лучше – мороженое.
– На мороженое у меня грошей нет.
– Я ей сам куплю.
– А что с пулей?
– Пуле – самое место в пистолете.
– У тебя пугач?
– С виду почти настоящий, – соврал я, чтобы не сорвать сделку.
У меня мелькнула сумасшедшая мысль. Но так как лично я никогда сумасшедшим не был, то эту мысль нужно было срочно проверить на вменяемость. И я это сделал, не сходя с парковой лавочки. Каким образом? Элементарным. Благодаря своему однозарядному револьверу, найденному на чердаке 1 марта 1953 года.
– Можно?
– Бери, не жалко. У меня дома еще есть.
Пуля плавно скользнула в ствол. Я отвел курок. Сказал Сане, что положено в подобных случаях – «Хенде хох!» – и нажал на спусковой крючок. Пуля – не патрон, и без капсюля. Почему бы не почудить?
И что? А то, что слово «почудить» происходит все-таки от «чуда». И чудо не заленилось, тотчас произошло, как по взмаху волшебной палочки.
Саня застыл в той же позе, в какой сидел до «выстрела».
Тырк его в бок, тырк в плечо – не шевелится.
На ухо ему: «Не придуривайся!»
Не реагирует.
Хоть засекай время: минута-вторая…
На пробежку уже вышли наши боксеры.
Как поступить? Позвать их на помощь? Скорую вызывать?
«Эх ты, Юргис-Юргис! Я с тобой в разведку не пойду!» Впрочем, что за разведка?  Дорога наклевывается другая – в детскую колонию, а то и в тюрьму для малолетних преступников.
Господи! Станешь тут верующим, если раз на раз, и не в дамках, а в камере предварительного заключения. Говорили же умные люди, из моих родственников, тех, кто прошел войну: «никогда не наводи даже незаряженное оружие на человека».
Советы умных позабыл, себя  глупцом показал. Теперь сиди в ожидании неведомо чего, изучай странную пулю. Ничего в ней такого необычного, если ни закраина, как у гильзы, чтобы не вывалиться из ствола, и стерженек в задней части, на месте капсюля. Маленький, неприметный, будто на пружинке. Теперь понятно. Боек бац по нему, вогнал внутрь по самое «не могу» и оттуда ударила какая-то неземная сила. На уроке физики она называется «энергия». Получается, это  не пуля, а какая-то батарейка, типа от карманного фонарика. Но с карманным фонариком все ясно: там батарейка для кайфа, чтобы жизнь делать светлее. А здесь?
Внезапно Саня очнулся. И как ни в чем не бывало спросил:
– На тренировку мы не опоздаем?
– Уже опоздали. Но ничего, обойдемся без разминки.
– Как так опоздали?
Тут я и смекнул: он даже не осознал, что был в обморочном состоянии чуть ли не четверть часа. Вот это да! Действительно, чудо из чудес. Теперь понятно, космическая энергия, сконцентрированная в пуле, не предназначена для убийства, она для отключения мозгов и тела. Выстрелил, потом бери в плен или на анализы. С таким оружием можно захватить весь мир, не проливая ни капли крови. Мне это больно надо. А другим? В башке будто зажегся свет, и  стало до жути ясно: я стал нечаянным обладателем сверхсекретной тайны, делиться которой ни с кем нельзя.

5

Чердак моего дома на улице Шкюню, 17 –  Домская площадь – был знаменит тем, что в начале пятидесятых годов минувшего века здесь располагался боксерский клуб общества «Динамо», а до советской власти – издательство и типография. Ящик с типографскими клише я обнаружил в 1958, после переезда со старой квартиры, а книги, выпускаемые на этой верхотуре, близкой небу, отыскивал раз за разом во всяких укромных уголках. И все на русском языке, очень популярном в досоветской Латвии из-за того, что после революции туда умотали многие русские люди, превратившиеся по воле судьбы из дворян, купцов, специалистов широкого профиля в эмигрантов.
По-видимому, эти книги прятали от большевиков, наложивших цензуру на все печатные издания сразу  после установления в 1940 году советской власти в Латвии. А книги были еще те – высшего класса. О тайнах египетских пирамид, индийской гробнице, пиратских кладах, великом художнике Возрождения Леонардо да Винчи.
Он, как показывали картинки, рисовал диковатых людей с вытянутыми в затылочной части черепами, похожих на тех. что демонстрировал мне Саня в древних захоронениях на острове Рухну. Притом, рисовать их начал, как поговаривали современники, с натуры. Спрашивается, где Леонардо во времена Ренессанса мог отыскать подобных красавцев? Опять-таки, по свидетельству современников, в той самой пещере, в которой затерялся ровно на два года.
«Что ха чепуха?» – скажет мне, не подумав, какой-нибудь недоверчивый читатель. А я, подумав, отвечу: «Это не чепуха! Сам лично, когда пребывал в твоем  читательском  качестве, почерпнул эти сведения из найденной на чердаке книжки. Название? Забыл. Вроде «Леонардо на все времена». Но не поручусь, что вспомнил верно. Однако не в названии суть, а в содержании. Из него следовало, что Леонардо вошел в пещеру и пропал для всех своих друзей, знакомых и заказчиков картин ровно на два года.  Потом, когда так же внезапно объявился, стал изображать длинноголовых людей, якобы пришедших со звезд. Не удивительно ли?
Самой интересной из обнаруженных на чердаке книг мне представлялась «Повесть о короле Артуре и его волшебном мече». Клинок, по сообщению автора, светился, словно тысяча солнц, и был столь острым и тонким, что, если им провести по глиняному горшку, то разреза не увидишь, пока эта штука не развалится на две части. А потом,  спустя годы войн и сражений, когда меч «устал» – так и написано «устал» – король Артур похоронил его в озере, чтобы никто и никогда не воспользовался им.
Вот странность, согласитесь.
Разве меч может «устать»?
Но сегодня, когда я случайно стал обладателем космической пули, не сложно догадаться, в чем дело. Моя пуля, судя по всему – батарейка, с запасом невидимой энергии. Меч короля Артура, напротив, с энергией видимой, похожей на солнечный луч. Батарейка – в рукоятке. Наверное, в давние времена космические гости, принимаемые за богов, имели при себе и то, и другое оружие, как, допустим, наши конники: слева сбоку шашка, справа в кобуре револьвер, и вперед с песней: «Мы – красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ».
Рассказ рассказом, а реальная жизнь своим чередом. И Милка-копилка получила мороженое на палочке с моим въедливым намеком, что Саня Юргис, этот островитянин, мечтающий о Пятнице вроде Робинзона Крузо, влюбился в нее без памяти. Почему – без памяти? Потому что я взял его на тренировку и там отшиб мозги.
– У самого мозгов на копейку! – сказала Милка.
– Не цепляйся по глупости! Он просто хотел меня победить. Еще ничего не умеет, а полез драться, как на улице.
– И ты?
– Я!
– Какой ты противный!
– Я не противный.
– Чтоб ты подавился своим мороженым!
– Это не мое. Это привет от влюбленного без памяти Сани Юргиса.
– Вот пристал!
– Дай лизнуть.
– Лизни и подавись.
Но, разумеется, я не подавился. Не пулю сглотнул. А тут еще звонок в дверь.
Здрасте вам! Кто бы это был? Не угадаете. Жанис. Тот самый тип, который интересовался Альяной.
Чего ему понадобилось? Оказывается, не «чего», а «кто».
Я ему понадобился!
И по какой причине? По самой для меня соблазнительной. С прицелом на Шестую всесоюзную спартакиаду школьников комплектуется сборная Латвии, меня готовы в нее включить. Но при некоторых условиях. Каких? Нет-нет, пугаться не стоит! Условия спортивные. Необходимо выиграть в матчевой встрече Рига – Ленинград. Почему бы не выиграть? Я в отличной форме. Так что…
– Едем?
– Едем! А когда?
– В конце октября.
– На поезде?
– Морем.
– А не замерзнет?
– Ничего умнее не придумал?
– Боксерская голова.
– Вот и проверишь на прочность вестибулярный аппарат.
– Здорово!
– Чего «здорово»?
– Покачаемся на волнах – здорово.
– Тебе не привыкать.
– А что? И шторм нам светит?
– Шторм, не шторм, но сюрприз обещаю.
– Какой?
– Сюрпризы не разглашают, как военную тайну. Увидишь – поймешь. Согласен?
– Кто бы отказывался…
– Тогда проведи к родителям. Они должны подписать согласие на твою поездку.
– Они на работе.
–  Что ж, принимай документ под свою ответственность. А на тренировке с подписью родителей вернешь мне. Договорились?
– А то нет! – сказал я, закрывая дверь за нежданным визитером.
Вот так. Раз-два и в дамках. Ни с того, ни с сего, дикая удача. Везут задарма, обещают какой-то сюрприз. А что требуется? Ровным счетом ничего: выступить – победить .
И выступали, и побеждали.
А если проиграю, то это ведь не навсегда. Не зря же умные люди придумали «реванш».
А вот и реванш. Или нечто подобное. Во всяком случае, ЧП квартирного размаха, требующее моего вмешательства.
За стеной, в комнате Милки, сумасшедшие крики, будто режут кого-то.
Кого?
Понятно, Милку. Крики ведь ее. Можно было бы для красоты добавить: «кричала она не своим голосом, но я все равно ее узнал». Правда, какая к чертовой бабушке красота? Времени нет для художественных вольностей. Выхватываю из кармана револьвер и в дверь.
Погибать, так с музыкой (пистолетной).
А не погибать, так выглядеть рыцарем (подобно королю Артуру).
И что?
Не то, не другое. Сражаться не с кем. В углу мышка-малышка, а на диване Милка-копилка. И визжит, будто столкнулась с Кащеем Бессмертным. Что за дикость? Какой Кащей? Хвостатая рукавица! Тырк туда, тырк сюда, сейчас побежит под столик с телевизором, и в норку.
Хренушки! Не побежит!
Мой револьвер не знает осечки.
– Какая симпатичная! – говорю, прицеливаясь.
– Расскажи это кошке!
Бац – и мышка застыла, сникла, упав на лапки, будто окочурилась.
– Убил? – тревожно спрашивает Милка.
Я азартно киваю, но в душе понимаю: всего лишь усыпил. Однако говорить об этом, догадываюсь, не стоит: моя подружка растрезвонит всему свету по секрету о таинственных свойствах космической пули, и ее отберут, чтобы я не натворил глупостей. Допустим, усыпишь учительницу  Арину Родионовну на уроке литературы, когда она читает вслух стихотворение Лермонтова «Плохая нам досталась доля». Вот смеху-то будет. А потом? Потом выгонят из школы. Впрочем, из школы я самоисключился, отказавшись укоротить в парикмахерской свои лохмы до узаконенного чубчика,  так что это не страшно. А   что страшно? И тут так же автоматически, как и думалось, пришло на память книжное выражение: «Промедление смерти подобно».  Нет, не моей и не мышкиной. Тайне  моего пистоля. И я схватил обморочное животное за хвост и бегом-бегом вниз по лестницам – во двор. Там и выпустил хвостатую тварь на свободу, положив под камушек досыпать и видеть сны о бесплатном сыре. А сам помчался наверх за раздачей похвал и «спасибочек». Но все мои ожидания превзошло самое простое:
– Хочешь, я тебя поцелую? 
Что тут ответишь в тринадцать мальчишеских лет?
– Я все равно на тебе не женюсь, – ответил я.
– Тогда давай сходим в зоопарк.
– Зачем?
– Я посмотрю на обезьян, а ты подберешь себе жену, – сказала Милка и захлопнула дверь перед моим носом.
А что? Это идея! Почему бы тишком не испробовать мое волшебное оружие на приматах? Чарльз Дарвин утверждает, что мы от них произошли. Интересно, а от кого произошли они? Не от наших ли предков, которые выродились от безделья? При таком раскладе, получается своеобразный круговорот воды в природе, но, конечно, не воды, а животного мира. И в этом случае конца миру никогда не будет: кто-то от кого-то произойдет, и опять поползет вверх по спирали эволюции. Главное, уметь ползать, о чем и поет Максим Перепелица в популярном у пацанов фильме: «Там, где пехота не пройдет и бронепоезд не промчится, Максим на пузе проползет, и ничего с ним не случится».  
Тут в квартиру опять позвонили. И опять Жанис.
– Что стряслось? Убили кого-нибудь?
– Нет, просто решили пойти в зоопарк.
– Когда?
– Завтра с утра.
– Чего же истошно кричать?
– Да Милка мышку увидела.
– А в зоопарке тигра не испугается?
– Он же в клетке. Кто его испугается? Скорей его пуганем.
– Как меня?
– Не понял.
– Положим, я не тигр, – пошутил Жанис, прищуря по звериному свои бесцветные глаза,  – и  находился не в железной, а на лестничной клетке,  но все равно встревожился от девичьих воплей. Подумал, грабят, или чего хуже.
– А что хуже?
– С девочками?
– С девочками.
– Вырастешь – узнаешь.
– Ради этого расти…
– А ради чего стоит?
– Ну, чтобы полететь в космос.
– Как пра-прабабушка твоей подруги Альяны?
– Какая-такая прабабушка? – насторожился я.
– Перуанская богиня, родоначальница человечества.
– Откуда вы про нее знаете?
– Рассказывали… На политзанятиях, – пошутил Жанис. – Кстати, куда она запропастилась?
– Как  ушла в рейс, так и не вернулась.
– И не звонила?
– Нет. Больно я ей нужен! – с надрывом произнес я, полагая: поверит!
Но…
– Имей при горячей запальчивости холодный разум. Посему будь честным.  Мне известно, что вы на дружеской ноге. И перезваниваетесь. Разве не так?
Очень мне не понравился этот вопрос. Моя «русалка»  как раз звонила мне  недавно по телефону, но не сказала из какого города. И попросила о том никому не рассказывать, а кто начнет интересоваться на этот счет, тот, непременно, шпион.
Что за шпион? Почему шпион? Я не уразумел. Но Жаниса готов был подозревать в чем угодно, слишком назойливо лез в душу со своими вопросами. Так что я еле дождался, чтобы он ушел, а то ведь не долго нагрубить и зарезать себе тем самым поездку в Ленинград на соревнования.

6 

Рижский зоопарк – мечта поэта, а для меня не мечта, а реальность, чуть ли не ежемесячная. Поговаривали, что у него юбилей – 50 лет, если, разумеется, считать основой создание в 1908 году общества «Рижский зоологический сад». Официально эту дату перенесли на четыре года вперед. Именно тогда, в 1912 зоопарк был впервые открыт для посетителей. Но всего на два года. Во время первой мировой войны животных перевезли в Кенигсберг, ныне это Калининград, а потом вернули домой. И сегодня они доступны лицезрению, как и пропасть лет назад, правда, те из них, кто героически пережил две мировые войны, не погиб от ранений, не сдох от бескормицы. Наверное, каждой зверюшке нужно дать медаль за жизненный подвиг. Хотя, конечно, медали они уважают меньше, чем какое-либо полезное для пищеварения кушанье. Змея – мышку, лев – кролика, жираф – листву, белка – орешки,  мартышка  –  бананы. Понятно, интересы у них не людские. Но и люди любят вкусненько поесть  – первое, второе, третье. И к тому же посмотреть на всякие развлекательные штуки. Недаром еще в древнем Риме самым доходчивым слоганом было Хлеба и зрелищ!» А чем мы отличаемся от наших предков? Разве что, ростом. Ученые утверждают, стали выше. По мне, честно признаться, это не заметно. Но чего нет, того нет, а что есть, так несколько рублей и попутчица Милка-копилка. Поехали!
Билет на трамвайчик, и катись в Межапарк, до конечной остановки. А там слева лес, справа «приемные врата» в местный рай, где насмотришься-наглядишься на братьев наших меньших, и без соблазна вкусить плодов от дерева познания добра и зла. Такие деревья не произрастали на латвийской почве, не Африка, зато в изобилии сосны, ели, смолистый воздух – полезный, по мнению врачей, сердечникам – и шишки вокруг, в умопомрачительном количестве.
Милка-копилка звала к обезьянам, чтобы подобрать мне подходящую жену. А я тянул ее в вольер с тиграми.
–  У них юбилей! – утверждал я с азартом охотника, имея тайное желание испробовать на полосатиках свое усыпляющее оружие.
– Не рассказывай сказки!
– Юбилей, честно! Ровно двадцать два года назад, в октябре 1936 года их привезли сюда из Гамбурга, из зоопарка «Гагенберг».
– Кто тебе доложил такие новости?
– Газеты надо читать.
– По утрам?
– А что?
– Утром в газете, вечером в туалете. Не слышал?
– Но у меня не выдумки. Этим бенгальцам было всего пять месяцев, за них заплатили 4 тысячи латов.
– Сам считал?
– Так написано.
– А сколько лет живут эти чудовища? Тоже написано? Вдруг они давно  сдохли от старости.
– Тигры живут до тридцати лет.
– Так это на воле.
– А тут, со всеми удобствами, думаешь, нет?
– Поживем – увидим.
– Милка, поживи еще, пожалуйста, хотя бы полчаса.
– Поймал! – засмеялась моя подружка. – Хорошо, пойдем к этим зверям бенгальским, но сначала к обезьянам. А то останешься без жены, я этого не переживу.
– Переживешь и это.
– В таком разе, если и обезьяна от тебя откажется, отдам тебя на корм тигру. Лады?
–  Не отдашь.
–  Это почему такие глупые мысли в умной голове?
–  Сама на мне женишься. Ведь человек произошел от обезьяны. Значит, у тебя с ней общие интересы насчет женитьбы.
–  Придумай что-нибудь похлеще. Тоже мне, герой-любовник!
–  Я не любовник.
–  Но и не герой.
–  А это мы сейчас увидим.
–  И ты смотреть собрался?
–  А что? Не зевать же рядом с тобой.
Я и не зевал, сжимая в кармане пальто рукоятку револьвера. Недавно в кино шел польский фильм о каком-то мстителе, который убивал фашистов выстрелом из кармана плаща. Я хотел перенять его опыт. Тем более что у меня было преимущество: мой пистоль не делал дырки в ткани, иначе мне досталось  бы на орехи от мамы.
Из личного опыта я знал: полосатые разбойники, также как их гривастые собратья, резко отличаются от жвачных животных и клюющих пернатых. Они не ждут никаких подачек от посторонних людей и смотрят, наверное, поэтому, на них враждебно. Не то что, допустим, шимпанзетка, надеющаяся выхватить из рук зазевавшегося посетителя хоть кусок булки, хоть конфету, а если нет ничего съедобного, так расческу или, того хуже, фотоаппарат. Тигр ничего не выхватывает у глазеющих на него людей, у него и лапы для того не предназначены, но как взглянет… зрачки сузит… пасть оскалит… Тут его и подловить можно на превосходную фотку. Ракурс отличный. Нажимай на кнопку, и безотказный аппарат «Смена-2» выдаст еще тот кадр! Залюбуешься после, когда снимок вытащишь из ванночки с закрепителем. Но отныне я не фотоохотник, а нечто покруче. И пока Милка-копилка, повизгивая для смелости, приближается к металлическим прутьям, чтобы высунуть язык усатому красавцу, я спускаю курок. И… Эффект тот же самый, что в парке с Саней Юргисом. Матерый хозяин джунглей застывает с оскаленной пастью, в двух шагах от моей спутницы. А супружница его, той же индийской породы, заподозрив что-то неладное, приблизилась к истукану, трется шкуркой о шкурку, отвлекает, так сказать, от Милки: нечего, мол, старый черт, заглядываться на рижских девочек в косичках, у тебя звериные интересы, лучше бы ты ее съел, чем смотреть любвоно  и пристально.
Конечно, тут я переборщил со своим автоматическим мышлением, думая за тигрицу. Какая у муженька ее влюбленность? Не Саня Юргис! И что в Милку напихано такого, дабы каждый встречный сох по ней? Девчонка как девчонка, яичницу способна пожарить, полы помыть, постирать. Что еще? Ну, в кино можно с ней сходить, чтобы не скучно было возвращаться, когда надо поговорить о фильме, дать ему оценку: «муть» или «перший сорт».
Тут и раздается, будто мы на сеансе:
– Класс! Смотри, как глядит, без отрыва. Будто я его загипнотизировала.
– Он тебя скушать хочет, – пошутил я.
– Много ты понимаешь! Их тут мясом кормят до отвала, чтобы никаких глупых мыслей.
– Животные не мыслят, у них инстинкты.
– Это у тебя инстинкты. Как я что-то похвалю, так ты сразу хочешь это опошлить.
– Ничего я не хочу опошлить. Пошли отсюда, а то тигрица уже начинает злиться.
И впрямь, супружница парализованного зверя, чуя беду, стала угрожающе рычать. В каком направлении? В нашем. Догадывалась, хоть ученые и пишут, что жизнь у этих детей природы бездумная, что его странная болезнь возникла по нашей вине. Похожая догадка родилась и у смотрительницы зоопарка. Привлеченная рычаньем, она заглянула к нам. Рослая, упитанная, будто лопала заодно со своими питомцами отборную свинину с ближайшей фермы.
– Зверей кормить нельзя! Вы ничего не давали тигру?
– Дашь такому, – огрызнулся я, опасаясь разоблачения.
– Руку откусит, – поддержала меня Милка.
– А других посетителей  тут не наблюдалось? – спросила настороженно, поправив очки в золотой оправе.
Милка сходу смекнула, как выкрутиться. Хитро посмотрела на меня и понесла околесицу.
– Тут только что дядя-боксер занимался боем с тенью.
– Чем?
– Кулаками махал в воздухе, перед мордой тигра.
– Зачем это? – недопоняла женщина.
– Боксеры подобным образом реакцию отрабатывают. – Милка выразительно посмотрела на меня и прихватила двумя пальцами нос, чтобы не прыснуть.
Смотрительница пожала плечами.
– Почему перед тигром?
– У тигра стремительный бросок, а этот боксер-идиот, – опять взгляд в мою сторону, – хотел упредить его бросок ударом.
– И что?
– Да ничего. Не упредил. И тигр его сожрал. Ни косточки не осталось.
– Девочка! – смотрительница повысила голос. –  Ты меня не разыгрывай! Тут тебе не театр.
– Вот-вот, – вмешался я. – Не театр! А она в театральный институт нацелилась. Все бы ей выступать, представляться.
– Весь мир театр, а люди в нем актеры, так сказал Шекспир, – с выражением продекламировала Милка и, схватив меня за руку, потащила на свежий воздух, чтобы насмеяться вволю.
Ей было весело. А мне? Мне в какой-то мере страшно. Что за диво это оружие, работает без осечки. Теперь его пора испробовать и на обезьянах.
После фильма «Тарзан» с пятикратным чемпионом Олимпийских игр по плаванию Джонни Вайсмюллером – шел на рижском экране  с 1952 года по 1958 под видом трофейного – каждую более-менее приличную обезьяну мы называли Читой и привлекали к себе внимание диким криком. Этот «клич Тарзана» служил нам, мальчишкам середины пятидесятых годов, своеобразным паролем, типа, «свой-чужой».  И при столкновениях на улице мог освободить от обязательной драки. Сказывали, что однажды он спас и самого актера от расстрела. А было так: летом 1958 года, когда Кубу лихорадило партизанскими вылазками отрядов Фиделя Кастро, он приехал на остров для игры в гольф. И попал в засаду. Машину Джонни Вайсмюллера остановили на дороге боевики  и потребовали: «Гринго, вылезай! Сейчас мы посмотрим, какого цвета твоя кровь». Прославленный актер вышел из машины и, понимая, что ему грозит смерть, если каким-то образом не завоюет благосклонность повстанцев, издал свой знаменитый  крик. И чудо произошло. Партизаны признали в нем Тарзана, того самого, что, начиная с тридцатых годов, покорял зрителей всего мира мужеством и красотой. Они заплясали от радости и заорали, но, разумеется, не столь громогласно, как их гость: «Это Тарзан! Да здравствует великий повелитель свободных джунглей!» Потом с уважением к его популярной личности сказали: «Добро пожаловать на Кубу!» и выделили охрану, чтобы другие охотники на гринго случайно не пристрелили любимого всеми Тарзана.
Мне  чужая пуля ни в коем случае не грозила. Но быть «узнанным»  – пусть не людьми, а хотя бы обезьянами – хотелось. В голове крутилась мысль: вполне возможно, кто-то из этих мохнатых созданий состоял в прошлом в команде настоящего Тарзана, с которого Эдгар Берроуз писал портрет лесного дикаря. И вот сейчас, когда услышит  мои вопли, признает во мне вожака.
Я открыл рот.
Милка, догадываясь о моих планах, тыкнула локтем под ребро.
– Не голоси!
Но поздно. Обезьяны словно взбесились, услышав призыв джунглей. Можно было подумать, они все скопом ходили в кино. И теперь воспринимают меня как живой сигнал-приглашение на бесплатный просмотр фильма. Неразумные дети Африки скакали по площадке, прыгали на упругие ветки дерева, а оттуда на решетки клетки, и просовывали между прутьев узловатые лапы: дай билетик! Дай!
Какие билетики? Вот неразумные твари! Устроили такой тарарам, что разбудили спящего невдалеке льва. Он издал хрипучий рык, и мартышки притихли. Переглядываются, гримасничают, что-то лопочут. А главная, самая проворная самка по кличке Чита, передразнивая гривастого великана,  взобралась на круглый постамент, и давай кулаками стучать по животу. Бух-бух! Чисто барабан.
Эту мохнатую насмешницу я и взял на прицел, не вынимая револьвер из кармана пальто.
Как это взять на прицел из кармана?
А так!
Взрослым объяснять долго, а любому пацану и без объяснений понятно.
Словом, бац! И готово! Обезьяна застыла на своем постаменте: кулаки у  пуза, на морде горделивое выражение всевластия и силы.
– Ой-ай! Чита-дрита! –  всполошились ее многочисленные подружки.
А моя? Ноль внимания! Откуда ей знать, что это я заделал дикий переполох в решетчатой клетке? Ей это знать не полагается, а тем более, служащим зоопарка. И Льву, само собой, об этом никто не доложит, хотя он и царь зверей.

Ассоциация вторая

Копаясь в Интернете, я обнаружил информацию о знаменитой Чите, дожившей, как оказалось, до наших дней.
Шимпанзе Чита, пишет автор заметки,  снялась в созданном в 30-х годах двадцатого века фильме «Тарзан». Она стала самой известной в мире обезьяной. Последние полвека Чита провела в резерве. Но память о ней сохранена на Аллее славы в Голливуде. Умерла она 24 декабря 2011 года на пороге 80 лет.
Поразительно, но и прославленный Тарзан – Джонни Вайсмюллер умер тоже на восьмидесятом году жизни. Произошло это задолго до смерти его любимицы Читы, 20 января 1984 года, в городе Акапулько, Мексика, там он и похоронен.
Джонни Вайсмюллер родился 2 июня 1904 года в городе Темешвар, Австро-Венгрия, в немецкой семье. Настоящее его имя Петер Йохан Вайсмюлллер. В 1905 году родители эмигрировали в США, сначала жили в городе Уиндбер, а с 1910 в Чикаго, где обосновалось немало немцев.  Здесь мальчик получил прозвище Джонни. В  девятилетнем возрасте он заболел полиомиелитом, мог превратиться в калеку на всю жизнь. Однако подаваться болезни не думал и по совету лечащего врача занялся плаванием. Когда парнишке исполнилось 15 лет, на него «положил глаз» Билл Бахрах, крупный специалист, создатель чемпионов.
Знаменитый тренер говорил еще не именитому ученику: «Ты будешь пахать как раб, но станешь  королем спорта и побьешь все рекорды в мире».
Прогнозы Билла Бахраха вскоре сбылись. В 1921 году Джонни Вайсмюллер, будучи семнадцатилетним юношей, выиграл первенство Соединенных штатов Америки, в 1922 году установил мировой рекорд по плаванию вольным стилем на дистанции 100 метров,  в 1924 году на Олимпийских играх в Париже завоевал три золотые медали, а на Олимпиаде 1928 года в Амстердаме еще два золота. Всего же за десять лет выступлений на голубой дорожке он установил 67 мировых рекордов, и ушел из спорта непобежденным.
Думаю, будет правильным сказать: из спорта его просто-напросто переманили в кино. Случилось это в 1932 году, когда режиссер Уильям Ван Дайк и продюсер Сол Лессер собрались снимать фильм по книге Эдгара Берроуза «Тарзан». Актера на главную роль у них не было. И, может быть, Джонни Вайсмюллер никогда не превратился бы в звезду экрана, но плавание  вновь повлияло волшебным образом на его судьбу. В бассейне отеля, в котором жил киноактер, с ним познакомился сценарист картины о сыне джунглей Сирил Хьюм и сразу же понял: этот атлетически сложенный спортсмен, ростом более 190 сантиметров,  идеально подходит на роль Тарзана. И его ожидания оправдались. Джон Вайсмюллер снялся с 1932 по 1948 год в 12 кинокартинах. Из них в Советском Союзе показывали всего три, но и этого было достаточно, чтобы они явились рекордсменами проката на многие годы вперед. Достаточно упомянуть, что каждый из этих фильмов смотрело по 40 миллионов зрителей, то есть каждый шестой житель страны, включая и тех несмышленышей дошкольного возраста, которые в кино еще не ходили.

7

«Изнемогаю я без ласки», – сказал маньяк дикобразке, – машинально сочинил я, увидев на  парковой аллейке Саню  Юргиса. Ну, да – Рига, ну, да –экзотика, какой не сыщешь на острове Рухну – зоопарк. Каждый приезжий пацан первым делом спешит сюда.
– Честь имею! – сказал Саня Юргис.
– А деньги на мороженое? – без всякого ехидства поинтересовалась Милка-копилка.
– Разве Фима тебе не  купил мороженое от меня?
– Фима купил. От тебя – да. Но получить из твоих рук, это для меня дороже, чем по переписке.
– Не по переписке. А по поручению.
– Спокуха, мальчики! Как ни называй, это дело, Юргис, но лучше десять раз облизать эскимо, чем один раз слушать твои поправки к русскому языку.
– Русский язык в поправках не нуждается! – вставил я свои пять копеек в этот дурашливый спор. – Пойдем в кафеюшку, у меня есть на мороженое.
Мое положение в этой ситуации было выигрышным. По той простой причине, что я уже считался рабочим человеком, и по утрам, не каждый день, правда, ездил с папой на завод, и вкалывал там до обеденного перерыва, потом отчаливал домой. Зарплату мне не выдавали, понятно, так как в отделе кадров категорически отказались оформлять официальные бумажки: по возрасту я еще  не вышел даже в ученики слесаря-жестянщина, нужно было дорасти хотя бы до 15 лет. Но и без зарплаты жить неплохо, если папа отстегивает от своей и говорит: «это твоя получка».
Вот и сегодня, имея в уме кафеюшку, в кармане я держал подходящую для этой цели денежку. И мог позволить себе (и другим) удовольствие. Мог и позволил.
– Тетенька! – сказал я официантке, зайдя с ребятами в заведение с пингвинами на вывеске. – Нам три порции.
– По два шарика?
– По три.
– Но разного цвета, – вмешалась Милка-копилка. – Сливочного, шоколадного и фруктового.
– Фруктового – апельсинового?
– Мне вишневого.
– Мне апельсинового, – сказал Саня Юргис. – У нас на Рухну апельсинов не водится.
– А тебе, юноша? – спросила у меня официантка.
Мне почему-то на память пришел Маяковский: «Ешь ананасы, рябчиков жуй. День твой последний приходит, буржуй».
– У вас ананасные шарики есть?
Официантка повернула голову к прилавку:
– Катя! Ананасное осталось?
– Наскребем, Таня.
– Тогда и мне ананасное, – поспешил с отменой заказа Саня Юргис. – У нас на Рухну про ананасы вообще не слышали.
– Это где? На северном полюсе? – засмеялась официантка. – Далеко забрался.
– Нет, он не на северном полюсе, но тоже морозоустойчивый, –  заверил я.
– Ангину не схватит, – подтвердила Милка-копилка.
– Значит? – официантка догадливо посмотрела на меня.
– Ему два шарика фруктового. Апельсиновый и ананасный.
– Чем больше шариков у мальчика, тем лучше, – вполне серьезно заметила Милка-копилка.
– Хорошо. Заказ принят. Садитесь за стол.
– За какой?
– Ближе к окну, там вид лучше. Сейчас выведут молодняк на прогулку. Вон там, посмотрите, где лужайка.
Мы посмотрели. Потыкали пальцем в стекло.
–  Медвежонок!
– А вот собачка.
– Собака – верный друг человека! – весомо сказал Саня Юргис.
– И медвежонок. Ишь ты! Кувыркаются вместе.
В моем мозгу возникла шальная мысль: а не проверить ли пистоль на дальность выстрела? На короткой дистанции он действует безотказно. А как поведет себя на дальней, да к тому же со стрельбой сквозь стену? До «детской площадки» метров двадцать. Пальнуть? Отчего же нет? Где наше не пропадало! И пока мои спутники уминали мороженое, я незаметно для них превратился в Робин Гуда двадцатого века. Не вынимая оружия из кармана пальто, «выцелил» звериную детвору и спустил курок. Эффект тот же, что и с близкого расстояния. Медвежонок с собачкой, будто мгновенно впали в сон: обнявшись, застыли на траве, и со стороны не привлекали чужого внимания – намаялись от шалостей, вот и спят.
Но со стороны и внимания никакого. Саня и Милка увлеклись мороженым и показывают друг другу язык, не в обидном смысле, понятно, а чуть ли не в художественном. Слева на языке красная полоска, справа белая. Добавить по центру шоколадного цвета и, пожалуйста, триколор флага неведомой страны. Если бы еще рисовать картины языком! Думаю, наши ребята превзошли бы любую заграницу. У нас умение лизать мороженое – на уровне олимпийского норматива. Жаль, не проводят чемпионаты по этому делу. И медаль  заполучишь, и удовольствия с присыпкой. Надо бы учредить такой вид спорта. А что? И учредим!
– Кто изобразит на своем языке лучшую картину, тот получит еще один шарик, –  сказал я, чувствуя себя первопроходцем в мире искусства.
И что вы думаете? Мои друзья заработали языками не хуже верного друга человека.
Официантка Катя подозрительно посмотрела на них, потом перевела взгляд на меня. Я показал ей большой палец правой руки, вертикально изображающий доступное всем понятие: «О’кей!» Но, видя, что подозрительность не сходит с ее лица, подозвал и заказал еще одну порцию на два шарика.
–  Денег хватит?
– Сегодня да, – беспечно отозвался я.
– Жить надо и завтра.
– До завтра надо дожить, – поправил я, отчего-то, даже непонятно с какой стати, захотелось показать себя вполне разумным человеком, почти что взрослым. Нет, не ради официантки. Ради Милки-копилки, которая знала меня как облупленного и обзывала иной раз дураком. Конечно,  у меня в мозгах всегда вертелась отзывалка: «дуракам – закон не писан».  Но это наедине. А здесь, в кафе еще этого не доставало. Вот и показал себя «умным». И чтобы не получить «дурака», тут же провозгласил:
– Ребята, у вас боевая ничья. Языки – первый сорт.
– Отрезать и на стену в галерее повесить! – съехидничала моя подруга.
– А что? Живопись в натуре!
– Чем же кушать после этого мороженое?
– Пальцами!
– Пальцами кушают курицу, – пояснил Саня Юргис. – А мороженое – ложечкой.
Официантка принесла новую порцию. Мы последовали совету и ложечкой разделили два шарика на три части, математически не точно. Но справедливо: Сане половина ананасного, Милке-копилке – половина шоколадного, а мне и того и другого – чуточку…
Вкуснота! Ам-ам – вкусно нам! И забываешь, в чем коварство мороженого? В чем? Кариес зубов от ста грамм сливочного не грозит. И от двухсот тоже. Грозит перевес. Что это такое? О, это очень страшная для боксера штука: становишься на весы, глядь, на кило больше положенного в твоей весовой категории. Неосведомленному человеку может показаться, что автор загнул: как это от ста грамм набежало на лишний килограмм? А так! Это чистая правда, без капли вымысла. Не верите – проведите эксперимент на себе, и не приставайте с расспросами. Я не доктор наук по биомеханике человеческого организма, даже не представляю, что стоит за этими умными словами. Я специалист в иной области знания: по сгонке веса. Сам сгонял, и вас научу.
Желаете похудеть?
Что ж,  перестаньте лопать все мучное – хлеб, макароны, пончики. Одновременно заканчиваете и со сладостями – конфетами, вареньем,  сливками. Чай пейте без сахара, суп кушайте без соли. И откажитесь от всего
Годится?
Чувствую, крутите носиком: вишь, какой знатный умник, в могилу сведет с таким рационом для прирожденных скелетов.  Хорошо, не худейте.  Лопайте булочки с изюмом, пейте лимонад и становитесь не спортсменами, а болельщиками – это тоже неплохо. А я… Я…
Нет, у меня не такой перевес, чтобы голодать. Я просто пойду в финскую баню и спокойно сгоню излишек.
Как это делается?
Разъясню и это, я не жадный.
В сауне воздух жаркий, но сухой – это главное отличие от русской бани. Поэтому пот, вытекающий из пор, не смешивается с водой. Берешь половинку пластмассовой мыльницы и закругленным краем ее, не царапая кожу, соскребаешь лишнюю влагу. У ног твоих образуется лужица, которая мало-помалу испаряется, как и твои излишки веса.
За один поход в баню несложно скинуть грамм пятьсот-семьсот,  если ты не тяжеловес. За два похода… Впрочем, не будем считать до десяти. Лучше, напоследок, выдадим еще один секрет.  Если перевес меньше килограмма, то и волноваться не нужно. Даже у «мухача» во сне за ночь, просто лежа в постели по теплым одеялом, сгорает восемьсот грамм. Единственно о чем следует помнить утром, перед взвешиванием,  это не пить после пробуждения воду.

8

В баню со мной, конечно, напросился Саня Юргис. Но и Милка-копилка не заартачилась. Тоже пошла. Понятно, не в мужское отделение. Вы ожидаете, в женское? Отнюдь не бывало. Прямиком в бассейн. Тем и примечательна была рижская сауна, что располагала бассейном. Попаришься до упора и бултых в холодную воду. Плавай себе на здоровье и считай, что закаляешься. Прямо как в песне из кинофильма «Первая перчатка». «Закаляйся, если хочешь быть здоров. Постарайся позабыть про докторов. Водой холодной обливайся, если хочешь быть здоров».
Хочешь? А то нет! И бултых! После того, что распарил тело до самой невозможности, высушил до боксерской потребности, нет большей радости, чем гоняться на перегонки по водной дорожке.
Саня Юргис – морской человек – впереди, я за ним, позади Милка. А на полпути до финиша, кувырк через голову, и все наоборот: Милка впереди, я за ней, Саня, бывший лидер, чуть ли не за горизонтом.
– Хитрецы! – кричит вдогонку. – Так каждый горазд стать победителем! Альяны на вас нет!
– Это почему? – обернулся я.
– Она бы вас все равно перегнала.
– Она – да. А у тебя кишка тонка!
– Плавают не кишками.
– Не учи ученого! – Милка-копилка, новоявленная чемпионка, выбралась на «сушу» и показала аутсайдеру двумя согнутыми пальцами «рожки». Затем стянула с головы резиновую шапочку и помахала ее с ехидной улыбкой: – Мало каши ели, голопузики!
По лесенке мы выбрались на кафельные плитки, попрыгали на одной ножке, на другой, стряхивая упругие капли с тела.
– Пойдем еще раз взвесимся, – предложил я.
– А не надоело?
– Саня, после плавания вода могла забраться в поры, – сказал я, помня, что нечто подобное говорил тренер. – И тогда насмарку вся наша сгонка веса.
– Не наша, а твоя. Я жарился за компанию.
– Не важно. За компанию или нет. Мне твоя компания вообще-то до лампочки.
– Тогда я поплаваю с Милкой, а ты иди – вешайся.
– Он такой, он из ревности, действительно, готов  вешаться.
– Милка, прикуси язык! – насупился я. – Это ты со своей ревностью пристала ко мне, как банный лист.
– Какой ревностью? – завелась моя подружка. – Где ты нашел мою ревность?
– В утильсырье!
– Сам ты утильсырье, умник! Сдать тебя надо, как макулатуру. Авось гривенник дадут.
– А за тебя и медный грош не дадут!
– Хватить спорить! – вмешался Саня Юргис, встав между мной и Милкой. – Я за нее жизнь буду рад отдать!
Сказал и запнулся, пошел красными пятнами.
Я тоже запнулся, чувствуя, как зачесались кулаки.
Вот бы вмазать этому Ромэо высшего разряда по-боксерски, на уровне первого юношеского. Но нельзя. Скопытится в бассейн, начнет тонуть, спасай его после этого.
Милка, если честно, тоже на какое-то мгновение потеряла дар речи, что с ней случалось крайне редко. Но  быстро осознала: намечается драка, и тут же перехватила инициативу.
– С любовью шутки плохи, – сказала она, подражая голосу известной актрисы Марины Ладыниной из кинофильма «Сказание о земле сибирской». – Любишь одного, а он любит другую. И получается любовный треугольник. В школе  учат, что пифагоровы штаны на все стороны равны. А как в жизни с настоящими штанами нам, девочкам, на уроке геометрии не говорят.
– С настоящими штанами тайна за семью замками, – сказал я.
– Морями, – поправил Саня Юргис и протянул руку: – Мир?
– Мир! – я пожал руку сопернику, как на ринге после боя. – Так ты пойдешь взвешиваться?
–  Он  пойдет, пойдет вешаться вместе с тобой, – вмешалась опять Милка-копилка. – Вешайтесь оба, а то драться лезете из-за меня, а думаете о любви к Альяне.
– Далась тебе эта Альяна! Ты мне нравишься больше, – смущенный Саня Юргис пошмыгал носом, отводя глаза в сторону. – Кстати, где эта Альяна запряталась? Ищут-ищут, а найти не могут.
– Кто ищет? – насторожился я.
– Да у всех она на уме.
– Не у всех. У Милки – да, но она – не все.
– А у тебя?
– И у меня – да, но не как у Милки.
– Это как?
– У нее по ревности, у меня по-дружески. А у тебя?
– У меня никак.
– Не темни Саня! Влюбился – не запылился?
– Больно мне нужно влюбляться в космическую невесту. Не ради этого меня перевели в Ригу, в интернат. Улетит себе на небо, а я буду сидеть на земле и ждать ее возвращения, да?
– Интересно, кто  тебя  перевел с острова Рухну в Ригу?
– Дядя Жанис.
– А кто сказал про космическую невесту?
–  Опять дядя Жанис. Он же в курсе моих увлечений об инопланетянах.
–  Это тот мужик, что формирует сборную школьников?
– Да. Он еще сказал, но уже не мне, а моему папе, я подслушал… мол, космические врачи, что по слухам излечили ее от русалочьей болезни, не совсем космические. Могут оказаться и вполне земными. Засланными из прошлого времени, от фашистов, когда наши воевали с ним.
– Не темни!
– Дядя Жанис говорил…
– Почему «дядя»?
– По калачу! Брат моей мамы!
– Ага, родственные отношения. Что же ему нужно от Альяны?
– Не ему одному. Всем нашим.
– Каким «нашим»?
– Нашим, что «раши». Всему Советскому Союзу нужно!
– Ну, ты даешь стране угля!
– Не я даю. А она. Дядя Жанис говорил, и опять моему папе, что у Альяны установлена кармическая связь с пришельцами. То ли из космоса, то ли из прошлого времени. И это нельзя пускать на самотек.
– Какая связь? Керамическая?
– Я тоже спервоначалу подумал про керамику. Но дядя Жанис два раза повторил – кармическая! Это что-то такое, не по нашему уму.
– А если все-таки по-нашему?
– Представь себе, что неведомая нам война на носу. Они нападут по ее наводке. То ли из космоса, то ли из прошлого. И…
– Не икай, давай на прямоту!
– Мы не подготовлены к космической войне. Так дядя Жанис говорил моему папе. Мы всего лишь одну собачку Лайку запузырили в космос, и та померла от голода. А они… те, кто с Альяной на кармической связи, они… Кто знает, что у них на уме?
– А попроще...
– Попроще? Найдем Альяну, она и растолкует. Ты в курсе, где она скрывается?
Я замешкался, чуя подлянку.
– Альяна ушла в рейс на «Орионе», как обычно, с папой.
– В том-то и дело. Нет ее на корабле.
– Откуда сведения?
– Дядя Жанис сказал. «Судно в порту, – сказал он, – а ее на борту нет в наличии».
– А ему кто доложил?
– Наши-раши из «большого дома».
– Какого «большого»?
– Из такого, что из его окон  видна Колыма.
– Тогда понятно. А какое твой дядя имеет отношение к «большому дому»?
– Это он мне не говорил. Он попросил просто тишком выяснить  у тебя, куда подевалась Альяна?
–  За этим ты и увязался за мной в Зоопарк? – догадался я, вспомнив, что сообщил Жанису о намечающемся походе к братьям нашим меньшим.
–  За этим, не за этим… Мой дядя сказал: «имей при горячем сердце холодный разум и выясни всю подноготную с ее исчезновением». Вот я и выясняю.
– «Гав-гав!» – сказал удав. – Животные – все братья, прошу в мои объятья, – выдал я впопыхах.
– Не понял.
– И не поймешь. Рига – не остров Рухну, тут своими мозгами думать надо.
– Своими – не  своими… Я же тебе не рентген мозгов  делаю: свои у тебя или чужие, а спрашиваю – куда подевалась Альяна?
– Я не знаю.
– А Милка?
– Я тоже не знаю, – зло проворчала Милка. – Черт бы вас побрал, психари! Идите вы в баню  с вашей Альяной! Мочи нет, как достали!
– Мы и так в бане, – попытался я все перевести в шутку.
– Тогда идите вешаться! А я от вашей любви отдохну! – с этими словами бросилась в бассейн, и давай загребать руками, роняя неприметные в воде слезы.

9

Может быть, «идите вешаться» в устах юной королевы мелких насмешек и послужило причиной последующих неприятностей. А, может быть, просто перегрелся я в парилке и, попав на улице под промозглый октябрьский ветерок с дождичком, простудился. Во всяком случае, простудился настолько основательно, что…
Но начнем с начала.
За день до похода в баню я «достал» в библиотеке запредельно дефицитную книгу о трех мушкетерах классного писателя Александра Дюма. Очередь на нее занял у меня Гриша Гросман, двоюродный брат, старше меня на четыре года.
Чтобы  успеть с передачей, роман я читал, не отрываясь, всю ночь напролет, при свете фонарика. Попутно, дабы моему младшему брату Боре было не скучно спать со мной в одной комнате, я пересказывал ему тишком содержимое пухлого тома.
Наутро, когда Гриша,  не опоздав, явился следом за  восходящим солнышком,  у меня подскочила температура, под сорок. У Бори тоже.
Мама поставила диагноз: простуда или переутомление. Но потом, видя, что термометр зашкаливает, решила все же обратиться за помощью к практикующим врачам и отправила Гришу в телефонную будку звонить по известному номеру. Гриша и позвонил. И вызвал Скорую, сделав особо умный ход, чтобы помощь не валандалась.
Что же он такого сделал умного? А вот что! Он сказал, что у нас внезапно поднялась высокая температура. Произошло это, предполагает Гриша, вследствие общения с гостями из Одессы, которые намекали, что надо кипятком ошпаривать фрукты, привезенные ими, чтобы к ним не пристала холера. «Да-да! –  подтвердил по телефону. – Не пантера, а холера».
Свои предположения Гриша высыпал на ту еще почву! В литературе она называется благодатной. Не прошло и рекордного для стайерской пробежки по нормам 1958 года времени, как сирена разнеслась над Домской площадью, у древнего собора и, заглушив органную музыку, по крутым лестницам нашего дома – улица Шкюню, 17  –  застучали подкованные ботинки.
Квартиру забрызгали какой-то вонючкой, то ли жидкостью, то ли газом, и на плохом русском, превозмогая родной латышский, потребовали от родителей предоставить им для осмотра и изучения под микроскопом заразу.
–   Какую заразу, скажите на милость?  –   спросила мама.
–   От ваших детей.
–   Это мои единоутробные дети! Какая от них зараза?
Оказывается, так подкованные ботинки, имеющие под белыми халатами еще и высшее медицинское образование, называли обыкновенные какашки, обладающие свойством безвозвратно ускользать в унитаз. Я специально употребил слово – «безвозвратно». Суть в том, что эти аттестованные дипломами люди попросили у мамы на анализ  наши с Борей –  как они это дело назвали, не желая лишний раз упоминать про заразу? – «выделения организма» и для понятливости добавили – «фикальные массы». Из-за их акцента мне показалось, что вызванных по телефону гостей интересуют «фискальные массы».  Этого добра ни я, ни Боря никогда не выделяли из своего организма. И мне стало совсем худо. Боре тоже. Нам, после прочтения «Трех мушкетеров», представилось:  мы попали под колпак герцога Ришелье, и теперь несдобровать, покуда не выделим из организма «фискальные массы», которых в наличии быть не может, потому что их нет в наличии.
Меня с Борей завернули, не цацкаясь,  в белые простыни и потащили в столь неприличном виде на улицу. А, доставив в больницу, поместили в отдельную палату, будто мы особо важные для нашей оздоровительной медицины персоны. К двери приставили санитара с мохнатыми кулаками, чтобы и в мыслях не держали насчет слинять от недремлющего сторожевого  ока с подкованными ботинками.
И что дальше?
А дальше образованный в стенах института народ стал ждать наших какашек. Но тут возникла этическая проблема. Какашки – хоть убей их! – не хотели покидать наш организм, где были в сохранности, как за семью печатями. Наверное, боялись, что их примут за «фискальные массы» и потянут в милицию, дабы там  они настучали на кого-нибудь из ближних, как Павлик Морозов.
На кого они могли настучать?
Ясно на кого. На моего папу Арона. Чуть ли не каждый вечер он слушал запрещенное радио. Я, понятно и без криминалистических изысков, подслушивал, затаившись в соседней комнате. В то убийственно интересное время запрещенное радио передавало так, что заслушаешься. Все из сказанного в эфир запоминалось с первой подачи. Причем настолько, что многое осталось в памяти до сих пор. Да и как забыть, если говорили о том, что Пастернак получил 23 октября 1958 года Нобелевскую премию за «Доктора Живаго», а советские люди, не имеющие представления об этом романе, напропалую критикует его литературные достоинства, называя их недостатками. Особенно ухищрялись те, кто имел отношение к писательскому цеху и полагал, что таким образом продемонстрирует партийному руководству свою литературную грамотность и гражданственную сознательность и, гляди, если не Нобелевскую – она зарезервирована для Шолохова! – то какую-нибудь отечественную премию получит.
Помнится, «вражьи голоса» цитировали какой-то секретный документ №20 из архивов МГК КПСС. Вот он: «Огромное возмущение вызвал предательский поступок Бориса Пастернака в коллективе студентов и преподавателей Литературного института им. Горького. Свое требование немедленно изгнать Пастернака из среды советских писателей, сурово осудить его предательство в отношении Родины, своего народа они изложили в коллективном письме к Правлению Союза советских писателей».
В 13 лет я в Литературный институт еще не собирался, хотя уже написал с пяток стихотворений. Но прочитал такое количество книг, что вполне мог написать стихов чуть побольше, с  пару десятков. Вот и решил, чтобы зря не тратить койко-часы, сочинить на досуге, когда и температура по каким-то неведомым причинам испуганно соскочила с меня, что-нибудь для души. И сочинил:

«Вы фискальных масс
не найдете в нас.
Скажем им: «атас!»
И покажем класс,
пролежав  за так
месяц весь без как».

«Так» и «как» - рифма, конечно, убогая. Но тогда, осенью 1958 года я подобных литературоведческих тонкостей не знал. И очень гордился своим бунтарским сочинением. Читал его младшему брату Боре. И он тоже гордился, и тоже хотел проявить характер. Но… Врачи подсунули нам какую-то штуку в виде таблетки, и наше бунтарство закончилось на горшке. Надо заметить, вполне благополучно. Никаких лишних микробов в наших испражнениях, изучаемых под микроскопом, обнаружено не было. И санитарка сказала нам по секрету: «Кал у вас чистый».  Мы с Борей помозговали, что она имела в виду, говоря  –  «кал», и догадались – «говно».  Затем нам стало смешно. Нет, не оттого, что мы признаны здоровыми. А оттого, что обычные какашки имеют столько умных значений в русском языке.
Казалось бы, теперь,  когда у нас даже «кал чистый» и температура 36 и 6, пора подумать о выписке. А пока что лежи, плюй в потолок и думай. Или пиши стихи, раз прорезался талант, иначе у него, у таланта, как поговаривали взрослые, свойство закапываться в землю. «Cвой талант в землю не закопаю!» – решил я на больничной койке и бросился сочинять изо всех поэтических сил. Мой папа Арон говорил: «чтобы сочинять по делу, нужно быть осведомленным в нем».  Тут и возникла шальная мысль: «а почему бы не написать, что я слышал по радио?» Ситуация знакомая,  «радийных» высказываний в запасе достаточно. Каких? Обычных, что на всех мегагерцах: «доктор Живаго», «не читал», «клеймо позора».
Только я в уме повторил весь набор словоизлияний народа, как пошло-поехало. И, главное, получилось.

«Я тоже не читал о докторе Живаго.
Но знаю очень много о врачах.
Они копаются в холерных наших каках,
чтобы росточек жизни не зачах.
Поэтому не вешайте врачу клеймо позора.
Иначе он отдаст вам микроскоп.
И будете с надменным вашим взором
смотреть в свое говно, чтобы найти микроб».

Больше всего мне в этом стихотворении понравилось, что я приспособил к нему лермонтовское слово – «надменный», которое в обыденной – не поэтической речи – не употребляется, и, следовательно, могу себя отныне величать, как и он, «любимцем Феба».
Но как сам себя не называй, для боксерской команды ты отнюдь не любимец какой из мифов древней Греции, а член сборной. И обязан не пасовать перед трудностями, несмотря ни на какие выбрики организма. Это и заявил мне Жанис, навестив в палате.
– Соревнования проведут незадолго до октябрьских праздников. Твоя кандидатура утверждена. Доволен? Едем?
–  Но я не в форме после болезни.
– Это покажешь в бою. А сейчас скажи «да!» И точка!
«Да», если читать по-еврейски, справа налево, будет «ад», –  подсказало мое автоматическое мышление. И я промолчал.
– Значит так, – продолжил Жанис, воспринимая мою невольную немоту за знак согласия. –  После выписки, первым делом, побегай кроссы, чтобы восстановить дыхалку.  Это главное в боксе.
–  Главнее техники?
–  В твоем возрасте иногда главней! Пойдешь в атаку, как танк… кто тебя остановит?
–  А если нарвусь на удар?
– Имей при горячем желании победить холодный разум и не нарвешься.  В вашем комарином весе нокауты не случаются. Посему выдавай натиск по-суворовски: одна нога – здесь, вторая – там.
– Кулак! – поправил я.
– Кулаку закон не писан! –  засмеялся чему-то своему Жанис.
– Что ж, за нами не пропадет, у нас кулак всегда при себе, – промямлил я, испытывая внутреннее недоумение оттого, что меня не отчислили из сборной. Могли ведь  выставить на замену хотя бы того же Карлуху, но...
Вот странность! Что-то за этим кроется. Но что?
Ладно уж… Не с моими детскими мозгами соваться в закрытый мир взрослых. Лучше настроиться на соблазнительное морское путешествие и в уме, чтобы не мешать никому, озвучить разучиваемую на аккордеоне песенку Роберта из фильма «Дети капитана Гранта». Очень способствует выздоровлению и поднятию тонуса.

«А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!
Веселый ветер, веселый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете
И все на свете песенки слыхал.
Спой нам, ветер, про чащи лесные,
Про звериный запутанный след,
Про шорохи ночные,
Про мускулы стальные,
Про радость боевых побед!

Кто привык за победу бороться,
С нами вместе пускай запоет:
Кто весел –  тот смеется,
Кто хочет –  тот добьется,
Кто ищет –  тот всегда найдет!»

10

Когда мы шли под парусами в Ленинград, меня больше всего поразило, что с одной стороны борта виден Таллинн, а с другой Стокгольм. На одном расстоянии. И без бинокля.  «Невооруженным глазом», как выражаются заправские моряки, даже если им всего по 15-16 лет. А ребята этого возраста и преобладали на нашем корабле. Потому что это был не просто корабль, это был  знаменитый на весь флот парусник «Капелла»  – учебное судно Рижского мореходного училища, а его команда – курсанты-практиканты, которым предстояло испытать себя в пору осенних штормов.
Подобных «белокрылых чаек», годных для съемок фильмов о пиратах или таких, как «Алые паруса» по повести-феерии Александра Грина, практически на плаву не осталось. После Второй мировой войны они пошли «на гвозди», как говорят бывалые мореходы. Однако некоторым относительно «повезло», их не разрезали на судоремонтном заводе, а, кое-как подлатав,  превратили в прибрежные рестораны, подобно тому скитальцу морей, что пользовался популярностью у любителей стильной жизни в Клайпеде. Но самым большим везением считалось для некогда воспетой «бригантины, поднимающей паруса» стать учебным судном юных мореплавателей. Счастливый лотерейный билет выпал и на долю «Капеллы». Не даром, почти каждый курсант, находящийся на ее борту, считал своей любимой песней именно «Бригантину» на стихи Павла Когана, поэта и солдата, погибшего в 1942 году под Новороссийском:

«Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза.
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса».

Но и везунчикам-пассажирам эта песня приходила на память чуть ли не с первых минут восхождения на палубу. Вспомнилась она мне, вспомнилась и Серому из «Динамо», моему попутчику, с кем я делил кубрик.

«И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза –
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса».

– Пьем за яростных, за непохожих, – повел было я, но мгновенно заткнулся, услышав за комингсом грозное:
– Это кто тут пьет?
– Лимонад не возбраняется, – сказал Серый и потянулся с койки к бутылке, вставленной в проволочный держак, чтобы не скользила по купейному столику.
– Угостите?
– Мы не жадные.
В каюту вошел Жанис. Осмотрелся, будто хотел в чем-то подловить. Но все в порядке, не к чему придраться, разве что…
– А это еще почему? – указал на открытый иллюминатор, через который сыпали соленые брызги.
– Для свежести воздуха! – доложил Серый.
– Закрыть!
– Хорошо.
– Не «хорошо», а «так точно!» Вы не у тещи на блинах, учитесь  морскому распорядку.
– У нас еще нет тещи, даже на двоих, – разрядил я обстановку.
– И блинов вам не полагается, а то прибавите в весе. Кстати, затем и зашел.
– А лимонад?
– Лимонад потом.
– С весом у нас в порядке, – сказал Серый. – При мне все мои килограммы.
– А при нем? – Жанис ткнул пальцем в мою сторону. – Он после болезни. Кожа да рожа.
– Недовес всего на одно кило.
– Это  поправимо, – я потянулся к бутылке с лимонадом.
– Сначала мне, – Жанис отхлебнул из стакана. – Хорошо пошла… Но не перегружайтесь. Здесь много сахара, а это полнит.
– Не растолстеем!
Жанис еще раз придирчиво осмотрел нашу спаленку.
– А это что? – приметил под койкой свернутый в рулон штормтрап с крюком.
– Корабельное имущество, – сказал я автоматически.
– Мы не притрагивались, – подхватил Серый.
– Смотрите мне! Надо думать, вы не собираетесь прицепить его к борту через иллюминатор.
– Это еще зачем?
– Чтобы сбежать  за кордон.
–  Я б сдох, как пес, от ностальгии в любом кокосовом раю, – откликнулся я стихами Павла Когана.
– За кокосами плыть и плыть, а здесь – шагни за борт – Швеция.
– Нужна нам эта Швеция! – пренебрежительно откликнулся Серый.
– Нам Северная Пальмира важнее! – добавил я, вспомнив название дорогих папирос в картонной упаковке с картинкой, как мне представлялось, Ленинграда.
– Хвалю за службу! Пейте лимонад, и ничего не бросайте в иллюминатор. Помните, впередсмотрящий глядит не только прямо по курсу.
С этими словами, которые по окончанию урока дежурного патриотизма привели нас в класс шпиономании, он отправился на проверку «боевой готовности» остальных ребят.
А мы странно переглянулись, будто на секунду заподозрили друг друга в неведомых прегрешениях и, устыдившись, принялись толковать о предназначении штормтрапа с крюком.
– В море он нужен, если сбоку подойдет лодка, –  высказал догадку Серый.
– Подойдет и подойдет. Не с невестой же…
– А контрабанда? Имей мозги для соображения!
– По моим мозгам, не контрабанда, а самоволка. И не в море, а на суше.
– Как так?
– А так. Пришвартовался корабль к причалу, а увольнительных нет. Вот и подумай.
Серый подумал. И согласился. О какой контрабанде, действительно, способны размышлять в рейсе курсанты мальчишеских лет? Вот о том, чтобы сбегать в ближайший магазин за винчиком, думать могут и, скорей всего, думают, когда бросают якорь в порту.
Верная мысль приходит без опоздания, словно курьерский поезд. Только возникла, как тут же появилось вещественное доказательство. В тумбочке, у изголовья моей койки, в коробке из-под туфель, под газетой «Советская молодежь» лежала закупоренная бутылка портвейна. Пить возбраняется. Выбросить жалко. Но и держать под рукой глупости подобно. Увидят – доложат – отчислят из команды.
Что же делать?
– Положи на место! – сказал Серый.
– А если заявится Жанис с обыском?
– Уже был.
– Он  смотрел по верхам.
– Не придумывай ему свои измышления.
– Слушай! Надо бы найти тех, кто тут жил до нас. Это их добро, пусть с ним и возятся.
–  Разуй глаза! Добро их, а отпечатки пальцев твои.
– Ну и что?
– Они откажутся от бутылки – запрещено в рейсе. Получится – твоя она, родимая. Покупал на случай победы в бою, и ждешь момента, чтобы отметить.
– Ты же знаешь…
– Это милиции доказывай!!! – накидал он восклицательных знаков.
Эмоциональная атака Серого говорила лишь об одном: не высовывайся, сиди тишком, может быть, обладатель алкогольного клада не объявится. Глядишь, списали его за ненадобностью на берег, а «винчик-крепыш» самим пригодится на обратном пути для поправки здоровья после зубодробительных схваток на ринге.
– Дошло? – донимал он, требуя моей понятливости.
– Да! – сказал я и вновь машинально подумал: «да» не просто знак согласия, это перевернутое «ад».
Внезапно мне открылось: в каждом слове есть доля истины, особенно если читается справа налево. Город – дорог, голод – долог, гром – морг, нос – сон, дом – мод, там – мат. Редко, но попадаются также слова, правдивые по своей сущности настолько, что своему значению не изменяют, как их ни читай, слева направо, справа налево:  казак – казак, кабак – кабак,  довод – довод, заказ – заказ, радар – радар.
«В каждом слове есть доля истины. И в каждой жизни, – прозвучало снова во мне, чтобы из глубин души откликнуться эхом. – Но слова то и дело «переворачивают» наизнанку. Иногда и жизнь в угоду словам».

Ассоциация третья
О чем писали газеты и судачили на кухне люди  в 1958 году

«Комсомольская правда», 2 февраля 1958 года.
Отрывок из фельетона Семена Нариньяни «Звездная болезнь», направленного против прославленного футболиста Эдуарда Стрельцова.

 «Эдуарду Стрельцову всего двадцать лет, а он ходит уже в «неисправимых». Не с пеленок же Эдик такой плохой? Нет, не с пеленок. Он не курил, не пил. Краснел, если тренер делал ему замечание.
В прошлое воскресенье какие-то новоявленные купчики не то из «Скупки», не то из ларька «Пиво-воды» решили устроить пирушку и пригласили в качестве почетного гостя Стрельцова. Футбольная звезда должна была заменить за столом традиционного свадебного генерала. И хотя никто из приглашавших не был знаком Стрельцову, он принял приглашение, выпил, поскандалил и закончил вечер в милиции».

«Комсомольская правда»,    27 июля 1958 года. 
Отрывок из статьи Ольги Кучкиной о Людмиле Гурченко, опубликованной после выхода на экран фильма «Девушка с гитарой».

«Если фильм «Девушка с гитарой» пройдет в общем незаметно для творческих биографий М. Жарова, Ф. Раневской и других маститых артистов, не принеся им ни особого вреда, ни пользы (кроме разве некоторой доли сожаления и неловкости), то для начинающей актрисы Л. Гурченко, исполняющей роль главной героини, картина явится опасным поворотом на ее артистическом пути. В своем первом фильме «Карнавальная ночь» благодаря удачному сценарному материалу и хорошей работе режиссера Гурченко сумела создать образ живого и веселого организатора клубной самодеятельности Лены. В новом же фильме нет и намека на какой-то своеобразный характер…
Кокетничанье перед объективом киноаппарата, красивые позы, словом, отсутствие серьезной работы над образом – это очень опасная дорожка в искусстве, она легко может привести к тому «легкому жанру» в дурном смысле этого слова, что расположен около искусства».

«Литературная газета», 1 ноября 1958 года.
Одно из писем трудящихся, из пришедших якобы самотеком в редакцию, по поводу присуждения Борису Пастернаку Нобелевской премии.
Филипп Васильцев, старший машинист экскаватора

«Что за оказия? Газеты пишут про какого-то Пастернака. Будто бы есть такой писатель. Ничего я о нем до сих пор не знал, никогда его книг не читал. А я люблю нашу литературу — и классическую, и советскую. Люблю Александра Фадеева, люблю Николая Островского. Их произведения делают нас сильными…
Много у нас хороших писателей. Это наши друзья и учителя. А кто такой Пастернак? Читателям его произведений видно, что Октябрьская революция ему не по душе. Так это же не писатель, а белогвардеец. Мы-то, советские люди, твердо знаем, что после Октябрьской революции воспрянул род людской…
Допустим, лягушка недовольна и еще квакает. А мне, строителю, слушать ее некогда. Мы делом заняты. Нет, я не читал Пастернака. Но знаю: в литературе без лягушек лучше».

О чем писали газеты и судачили на кухне люди ровно 50 лет назад.
По материалам «Московских ведомостей», сентябрь-октябрь 1908 года.

СОВЕЩАНИЕ ПЕДАГОГОВ
Нижний Новгород. Совещание педагогов средних учебных заведений решило, вследствие циркуляра министерства, возложить внешкольный надзор за учащимися на родителей, выразив пожелание о недопущении учащихся на улицы позже 9-ти часов вечера, а также о недопущении их в рестораны, пивные и на некоторые танцевальные вечера.

КАРТА ВСЕГО ЗЕМНОГО ШАРА
Географический конгресс в Женеве закончился на днях принятием решения об издании карты всего земного шара в размере 1:1 000 000. За единицу измерения принят метр, а первый меридиан – меридиан Гринвича. Кроме того, конгресс постановил приступить к изданию полного указателя картографии, из которого можно было бы безошибочно узнать, какие имеются карты для данной части земли, каковы их основание и степень точности, где и когда они изданы.
Конгресс решил еще устроить международную ассоциацию, имеющую целью собирать, при помощи правительств  всех государств, возможно точные данные по картографии и разрешать спорные вопросы по картографической технике. Такого рода ассоциацию предложил ныне покойный русский географ А.А.Тилло.
В конгрессе принимали участие 564 специалисты. Следующий конгресс состоится в Риме.

ХОЛЕРА
Астрахань. Эпидемия холеры, продлившаяся два с половиной месяца, прекращается. В городе прошли первые сутки без заболеваний и смертей. Осталось в больницах и квартирах четырнадцать больных.

СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ
Вчера в Петербурге можно было наблюдать весьма редкое для наших широт явление – севернее сияние, начавшееся в 8 часов вечера.
Северное сияние охватило больше половины неба, дрожавшего в быстрых переливах бенгальских огней, настолько сильных, что можно было читать без огня.

11

Три камушка в стекло – бац-бац-бац – и просыпайся. И опять, как по уговору: бац-бац-бац! С чего бы это? Ночь на дворе… Хотя какой двор? Море, море вокруг. Э, нет, уже не море. Вот те на: проспали швартовку! Стоим и не колышемся в Ленинградском порту, у причальной стенки. И кто-то там, в туманной обволочи, подсвеченной фонарями на столбах, домогается внимания – лупит по иллюминатору, будто он железный. Разумеется, не железный, правда, смастерен из непробиваемого стекла, толщиной с палец: не разобьешь. Но если открутить барашки задраек и выглянуть в мир запредельный, то оттуда донесется:
– Кореша!
– Чего тебе?
– Трап за борт! И без лишних фокусов!
– Кто ты?
– А вы?.
– Боксеры.
– Черт! Что еще за боксеры?
– Из Риги.
– А я откуда? Не признаете морскую кость?
На причале стоял коренастый паренек в курсантской форме. Его бушлат, болтая рукавами, висел на плечах девушки, приплясывающей от холода.
Осторожно, чтобы не греметь, я спустил трап за борт, помог подняться в кубрик незваным гостям.
–  Руслан, – представился парень. – А она Людмила.
– Тогда я Пушкин, разуй глаза! – сказал Серый, зевая спросонья, как рыба, вытащенная из воды.
– Пушкина списали на «Орион», он меня и командировал за заначкой.
– «Орион» здесь? – удивился я.
– Третий день свечи палим, горло пересохло.
– Ага, ты за винчиком?
– Пушкин сблатовал, говорит: «затырил на черный день».
Я вытащил из картонной коробки прикрытую газетой бутылку.
– Эту ищешь?
– Она родимая!
– Не отдавай! Имей мозги для соображения! – разозлился Серый. – Откуда знаешь, в чьи руки даешь? Потом заявится хозяин, и плати ему рубль восемьдесят. У тебя есть лишние?
У меня лишних не было. У Серого тоже. У незваных гостей тем более.
– Мы  свои, – сказала девушка. – Нам можно доверять.
– Чем докажешь? – спросил Серый.
Люда чмокнула его в щечку. А Руслан пояснил:
– Чужих моя Людмила ни в жисть…
– Мы натурой не берем, – отбрил Серый. – Про Пушкина знаем только из литературы.
– А у него «кот ученый все ходит по цепи кругом», – добавил я.
– И в его сказках ни о каких бутылках речи нет, – довольно завершил нашу общую мысль Серый. – Где доказательства? Мой папа из милиции.
– Ты говорил: «из авиации», – вырвалось из меня.
– Это раньше, во время войны, из авиации. Стрелок-пулеметчик на бомбардировщике. А теперь из милиции. Сыскарь в чине. Он всегда требует доказательства. Когда я кому-то дам в глаз, он требует у потерпевшего показать фингал для доказательства. А нет фингала, выходит по следствию, нет и доказательства. И гуляй себе, люба.
– Я Люда! – обиделась девушка.
– Все равно гуляй!
– Я тебе «погуляю»! – Руслан показал кулак. – А ну извинись!
– Испугал! Разуй глаза, на кого кулаки поднимаешь!
Серый встал в боксерскую стойку.
Руслан подышал на поднесенную ко рту руку, будто нагонял туда пары ртути для увесистости.
Я примирительно тронул его за плечо.
– Не заводись. Я брат Гоги с «Ориона».
– Да ну?
– Мы не ко дну!
– Тогда на плаву. Сразу бы сказал, что Гогин брат.
– Двоюродный, – уточнил я.
– Да хоть троюродный. Мы за Гогу горой!
– А как там Альяна?
– Альяны нет на борту.
– Как так?
– Пропала.
– Не городи чепухи, Руслан!
– Ей бо!
– Что же произошло?
– Понимаешь… Чужому бы не сказал… Но ты Гогин брат…
– И ее друг!
– Но это по секрету.
– Давай-давай!
– Короче… арестовали ее. И на допрос. Что запрещенное и таинственное углядела  на острове Рухну? Каким чудом излечилась от русалочьей болезни?
– А она?
– Сбежала! Ноги-то у нее теперь бегают.
– Ты ее не видел после этого?
– Не доводилось. Сбежала…
За дверью послышалось:
– Что за шум, а драки нет? – ходячая, адресованная боксерам шутка, исходила от начальника практики, полковника в отставке Грималовского.
Я поспешно спрятал бутылку в тумбочку.
– Уже время вторых снов, а вы не спите!
В кубрик вошел седовласый, лет под пятьдесят человек в парадной форме торгового флота с орденскими колодками на груди, одна рука, безвольно висящая вдоль тела, затянута в черную перчатку. «Протез» - догадался я.
Он подозрительно посмотрел на наших гостей.
– Что ты тут делаешь, Руслан? Да еще не один…
– Я? Да я ничего. Вот Люда сказала, что ее племянник тут… на борту. Ну и заскочили… навестить.
– Это кто тут ее племянник?
Его  слова откликнулась в нас другими, должно быть, из кинофильма «Мы из Кронштадта»:  палундра! Погибать, так с музыкой!
Однако спасительное «я» выскочило из Серого раньше, чем из меня.
– Ты?
– Дядя Дима! А что тут такого?
– Мне твой папа никогда о такой красавице не говорил.
– Так она в Ленинграде, а мы в Риге.
– У меня и в Ленинграде найдется для нее жених, из арктического училища, не такой разгильдяй, как Руслан.
– Я не разгильдяй, – насупился курсант.
– Тогда в следующий раз привози с практики нормальную характеристику.
– Чем моя ненормальна?
Старый моряк передразнил неведомого нам сочинителя характеристики.
– «Курсант Руслан Воинов показал себя только с положительной стороны. Он показал себя специалистом, грамотным во всех областях изучаемых предметов, при этом показал себя также дисциплинированным и честным во всех отношениях работником». В следующий раз меньше себя «показывай», грамотей! Небось, сам перышком поскрипывал. А работай так, чтобы было о чем написать. Понял?
– Так точно!
– Тогда… – начальник практики чуть было не сказал: «иди!». Но, подумав, сказал: – Долго тут не задерживайтесь. Даже из родственных чувств. Мальчишкам спать пора. Завтра у них соревнования.
Руслан и Людмила, это и ежу понятно, после столь нежданной  встречи  с начальством Рижской мореходки долго не задерживались. Тут же слиняли через иллюминатор, прихватив дефицитный в ночь-заполночь «винчик-крепыш» с собой.
– Классный мужик! – отозвался о Грималовском мой напарник, натягивая на себя зеленоватое одеяло верблюжьей шерсти, в белую поперечную полоску. – Папа был на его самолете стрелком-пулеметчиком, чуть вместе не оказались на дне Черного моря. Это еще та история…

Ассоциация четвертая
В 1974 году, когда я работал в газете «Латвийский моряк», в издательстве «Лиесма» вышла в свет моя документально-художественная повесть «В прицеле – свастика» о штурмане бомбардировочной авиации Дмитрии Ильиче Грималовском и его боевых друзьях, вместе с которыми он сражался с фашистами. Вот тот эпизод из жизни морских летчиков, о котором упомянул Серый на «Капелле» осенью 1958 года.

Глава первая из повести «В прицеле – свастика»

В помутившемся сознании настойчиво билась мысль – «жить!». Опрокинутый мир понемногу обретал прежние очертания.  Сознание постепенно возвращалось.
– Штурман, держись!
От этого выкрика, далекого и тревожного, Грималовский окончательно пришел в себя.
И тогда он не только увидел, но и понял все: и эту полуночную зарю, и этот тихий плеск волн. Он понял все...
А рядом с ним погружался в глубину тяжелый бомбардировщик. Его раскинутые крылья тщетно стремились удержать массивное тело «бостона» на плаву. Жадные языки пламени вылизывали нутро развороченных взрывом бензобаков, скользили по волнам, увеличивая радиус огненного круга. Намокший парашют тяжелой гирей тянул на дно. Грималовский попытался сбросить его с плеч, но безрезультатно. Острая боль в правой руке лишала возможности бороться с волнами. Грималовский почувствовал, как тошнота подступает к горлу.
– Держись, штурман! – вновь донеслось издалека, и гулкие пистолетные выстрелы прогремели над морем.
Едва удерживаясь на поверхности, он торопливо, нога об ногу, сдергивал липкие унты. Водяной вал застал его врасплох. Грималовский ощутил, как в каждую клеточку тела вцепились незримые присоски, хватко тянущие в бездну моря. Казалось, свыше человеческих сил противиться этим щупальцам, гибким и прочным. Внезапно на летчика ринулся огонь. Пламя бежало по маслянистым отметинам, окружая его пылающим кольцом и обдувая своим горячим дыханием.
– Штурман! Где ты? – снова услышал он.
Грималовскому чудилось, что он отозвался во всю мощь своих легких: «Сюда! Я здесь!», но запекшиеся губы почти неслышно произносили эти слова.
Стрелок Серый поднырнул под огненное кольцо, вплотную приблизился к командиру и ухватил его, погружающегося в пучину, за ворот реглана. Резко выгребая, он преодолел опасную зону. За кромкой полыхающего бензина, с трудом удерживаясь на воде, их ожидал радист Федоров.
– Кажись, все, – словно не веря, выдохнул Серый.
– А где пилот? – встрепенулся пришедший в себя штурман.
– Не успел... Выбраться не успел... Нас взрывом в разные стороны. А он ...
И Грималовский, боясь спугнуть минутную тишину  – траурное молчание, устало закрыл веки, впервые по-настоящему понимая всю непоправимость случившегося.
Еще какой-нибудь час назад ничто не предвещало такого исхода. Стояла обычная для юга теплая ночь с яркими звездами и огромной луной на небосклоне. Они собрались у самолета, готовые к вылету. Задание – определить местонахождение вражеского конвоя, идущего из Босфора в Черное море, и с рассветом навести на него торпедоносцы.
Выстрелы вернули его к реальности. Серый «добивал» обойму. Но даль была безответна: нигде не вспыхивали огоньки, не крался навстречу им по воде спасительный луч прожектора, не выла на побережье растревоженная сирена.
Тишина, сменившая грохот выстрелов, гасила веру и желания, вдавливалась во все поры и отстаивалась в душе гнетущей тоской, близкой отчаянию.
– Какого черта смолкли? – не выдержал Грималовский. – Кричите. Иначе... – он поперхнулся в долгом судорожном кашле от глотка ядовитой воды. Серый придерживал его за реглан, беспомощно озираясъ по сторонам.
– Судовые огни! – обрадовался Федоров.
– Где?
– Вон у берега. Красный и зеленый.
– К нам идут.
Летчики различили надрывный стук двигателя. Постепенно в неясном свете луны стали прорисовываться контуры катера.
– Тащится как черепаха, – бурчал Серый.
– А ведь продержимся, – словно размышляя вслух, выговорил Грималовский и этим сразу отсек недовольство стрелка.
Катер приближался.
– Ребята, держись! – где-то рядом услыхали летчики басовитый голос, усиленный рупором.
– Шлюпку на воду! – скомандовал командир катера, не рискнувший подойти вплотную к людям, находящимся у самой границы огня.
Скрип уключин, всплеск весел, задорное «правая, табань» слились для летчиков в сплошную, невыразимой сладости мелодию, равнозначную слову «жить».
На палубе судна Грималовский забылся в полудреме. Словно через вату, слышал он глухой говор.
– И как это они?
– В полной экипировке ...
– И столько времени продержаться...
– Гляди, а на этом, на капитане, –  парашют.
– Диву даешься, верно, родились в рубашках.
Штурман открыл глаза. Над ним толпились рослые крепкие парни в широкополых зюйдвестках.
– Рыбаки? – с трудом проговорил он.
– Рыбаки, рыбаки, – откликнулись те. – Сегодня у нас вон какой богатый улов.
Грималовский снова впал в беспамятство, так и не успев поблагодарить их.
Очнулся он уже в машине, присланной за ними. Тряско подрагивая на рессорах, она неслась по улицам Адлера к госпиталю. Прижимая за локоть перебитую руку, он всеми силами сопротивлялся невыносимой боли. Сосредоточил внимание на придорожном ландшафте, стараясь таким нехитрым способом обмануть подступающую дурноту. Но он не видел пролетающие мимо дома, наглухо запертые в эту позднюю пору, яблоневые сады, угадываемые по сладкому аромату. Мысленный взор рисовал иную картину. Перед ним, вставал аэродром.
«Ты помнишь, как шли по летному полю, рассаживались по кабинам и всматривались в ночное небо, внимая гулу мотора. Летчик робко выруливал на взлетную полосу, – выруливал неуверенно, будто на ощупь. Помнишь, предчувствие неясной опасности, охватившее тебя. Стремительно набирая скорость, «бостон» помчался вперед, оторвался от земли. Но вместо того, чтобы взмыть в небо, пошел вдоль моря без набора высоты. И тогда свирепая непонятная дрожь обрушилась на воздушный корабль.
– Падаем! – выкрикнул ты в ларингофон, и сокрушительный удар, словно мощной гильотиной, срезал кабину и отбросил вместе с тобой в черноту моря ... Что же произошло?»
– Что произошло? Ничего страшного. Скоро поправитесь. Только не нервничать, – донесся до него незнакомый, успокаивающий голос.
«Неужели бредил?» – подумал Грималовский. Он огляделся. Рядом сидел врач.
– Мы вам оказали первую помощь, – говорил он. – Теперь вас отправят в Тбилиси, в госпиталь профессора Чековани. Это чудо-хирург, настоящий маг. Он вас быстро поставит на ноги. – И доктор грустно вздохнул, словно не веря в собственные слова.
Тбилиси встретил его испепеляющим зноем, пахучим ароматом медовых сот и пугающей неизвестностью.
– Нашего полку прибыло, – приветствовал летчика лежащий на соседней койке, моряк. – Как звать-величать?
– Дмитрий. А тебя?
– Сергей.
Моряк скоблил щетину самобрейкой, удовлетворенно кряхтя и искоса поглядывая в небольшое зеркальце.
– Дай-ка и мне полюбоваться.
Лицо, которое увидел Грималовский, скорее напоминало маску. Распухшее, в кровоподтеках, оно не сохранило ни одной знакомой черты. Лишь взлохмаченные волосы, насупленные клочковатые брови и эспаньолка, прикрывающая шрам на скуле, как бы подсказывали, что это он – Грималовский, штурман эскадрильи тридцатого отдельного разведывательного авиаполка Военно-Воздушных Сил Черноморского флота.
Из оцепенения его вывело появление профессора Чековани. Устало присев на край кровати, хирург начал разговор прямо:
– Неважны пока наши дела. Но бороться можно и даже необходимо.
Предстояла операция ... Как понял летчик из объяснений профессора, у него поврежден нерв, связывающий руку с мозговыми центрами. Паралич крайне сложно предотвратить, но мизерный шанс все-таки есть.
«Вот так-то, брат Димка, – невесело размышлял штурман, – отвоевался. Крест на тебе поставил этот двухсот двадцатый вылет. Роковой вылет».

12

– На ринг вызываются!
Мегафонная музыка этих слов толкает сердце ритмичными ударами, но мало-помалу нервное состояние последних минут, сменяется ровной уверенностью в победе. Иначе и нельзя выходить на ринг, который, как говорят боксеры «покажет».
«Ринг покажет» – говорят они, чтобы сбить предстартовую лихорадку. И,  кажется,  вот-вот она совсем испарится, растает у потолка под накалом прожекторной мощности ламп. Однако стоит взглянуть на противника, а он топчется в противоположном углу, и вновь нервные молоточки пульсиков стучат по виску, словно по натянутой коже барабана.
Но барабанов для нас не придумано.
Для нас гонг.
Удар гонга и… никакого волнения. Только мысль. Да, только мысль верховодит боксером, если он не уличный лиходей, теряющей собственное «я» при виде «подставленной» под его свинчатку чужой щеки.
Мой противник Иванков имел устрашающую для «мухача» фигуру, поперек себя шире – плечи, как вешалка для шинелей в Доме офицеров. Видно было: перед выходом на матчевую встречу он не валялся в больнице,  а баловался гирями или таскал штангу. Из-за  разворота плеч сразу становилось понятно: его хуки – убийственны. Нужно работать на нырках и уклонах.
Или…
Но это мой фирменный ход: смена боевой стойки в момент первого удара.
И что?
Получилось! Он – прямой левой, я ухожу за его руку и достаю кроссом справа, но уже в «качестве» левши.
И еще, еще…
Силовое давление, однако, за ним. Иванков теснит меня к канатам. Шаг, еще шаг, еще чуть-чуть. Наконец, зажал, и давай месить.
А я?
Что в подобной ситуации остается? Перекрываюсь перчатками, ухожу от разящих ударов. Правда, это я сознаю, что ухожу. А со стороны – явное его преимущество. Дай такому силовику еще минуту, и завалит меня.
Спасительный звон гонга и расходимся по углам.
Мой секундант – старший тренер «Динамо» Рихард Бертыньш, некогда легендарный латвийский боксер, не проигравший ни разу, крутит передо мной полотенцем и кричит, перебивая подающего советы Жаниса:
– Он размашистый, руки опускает, челюсть выпячивает! Бей вразрез!
Легко сказать: бей вразрез! Нужно еще попасть.
Гонг.
Второй раунд.
Опять тиснение, опять выдавливание к канатам.
И вдруг:
– Фима, бей! Бей!
Кто это? Не может быть! Альяна! Да-да, Альяна, моя телефонная собеседница последних дней, исчезнувшая  с «Ориона» неведомо куда.
Она! Она!
Она поднимается по ступенькам в тот угол, за канатами ринга, где что-то ободряющее кричит мне Рихард Бертыньш, где Жанис, растягивая губы в странной улыбке, перехватывают Альяну за руку и подтягивает к себе. И тут внезапно вспоминается его обещание о сюрпризе, уготованном мне в Ленинграде, и слова Сани Юргиса о том, что Жанис уже несколько дней ищет мою русалку. Теперь все разъясняется: вот он, сюрприз, а с ним и ловушка. Что остается? Во что бы то ни стало надобно предупредить Альяну, чтобы вырвалась из капкана, рванула  куда подальше, иначе попадет в передрягу – мало не покажется.
Но как предупредить?
Мне же не прорваться через заслон, поставленный кулаками Иванкова.
В ушах крик Альяны:
– Фима, бей! Бей, Фима!
Крик Рихарда Бертыньша:
– Вразрез!
И, сам уже не сознавая верности решений, бросаю правую руку вразрез, и точно – удар приходится в подбородок. Противник вздрагивает, замирает на долю секунды и как бы нехотя – это остаточная реакция от нокдауна – проводит правый боковой. Но я нырком ухожу под перчатку, и на выходе бью слева двойным – раз, два, загоняя его на мое место в угол. Дальше вопрос техники. Серию за серией вколачиваю в противника, не давая ему передохнуть.
– Стоп!
Рефери расталкивает нас.
Почему? Отчего?
Раунд не кончен.
Я драться хочу!
Но…
– Явное преимущество! – оглашает судья-информатор.
Зал взрывается: крики, аплодисменты, свист в четыре пальца.
Мне поднимают руку в знак победы.
На табло появляются цифры 1:0.
Бертыньш поздравляет меня:
– Молодец! Открыл счет в нашу пользу.
А Жанис? Почему он не поздравляет?
Но и Альяна…
И Альяны нет.
Что за хреновина? Умыкнули, как невесту на свадьбе? Да не невеста она. Подозревая… Неизвестно в чем, но подозревая, это точняк! Вот и уволокли, видать, на допрос.
Шальные мысли кружили мне голову, пока я бежал в раздевалку. Скинул  перчатки, осмотрелся. Все как обычно: ребята разогреваются: кто на скакалке, кто у пневматической груши, кто на лапах. Славик Серый лупит по мешку, чтобы размять новенькие перчатки. Через пяток минут и ему на ринг. Но пока что…
– Как у тебя? – спрашивает.
– Один ноль в нашу пользу.
– Значит, можно?
– Нужно!
– Я сделаю все, что в моих силах.
– Сделай больше!
– Как это?
– У них тактика, как у москвичей. Бросаются сразу в лобовую атаку. Не растеряешься – перехватишь инициативу, бой твой.
– Я не из пугливых.
–  Не в смелости дело. Главное – глаза, вовремя увидеть, что его атака захлебывается. И тогда врубай свою колотуху.
– Ладно тебе, я заодно и глазастый.
– А не приметил ты Жаниса,  если такой глазастый? Он был у ринга, а потом куда-то слинял.
– Никуда он не слинял! Привел какую-то девчонку, и повел туда, – показал увесистой перчаткой на дверь с табличкой «Медкабинет».
– Какого черта?
– У него и спрашивай. А я…
Договорить ему не пришлось. В настенном репродукторе раздалось:
– На ринг приглашаются Слава Серый, Рига, и Андрей Щеглов, Ленинград.
– Я пошел, – сказал мой приятель.
– Без победы не возвращайся!
– Ринг покажет.
Ему ринг покажет, а мне? Мне несуразная наша действительность готова показать фигу с маслом. И как на нее посмотреть? Через замочную скважину? Но что подумают обо мне друзья-боксеры, если я буду подсматривать?
Что подумают, то и подумают!
Я согнулся у двери, приглядываюсь: спиной ко мне, перекинув ногу на ногу, сидит Жанис. Сбоку от него, за пределом обозримого сквозь маленькое отверстие пространства, Альяна.
– Куда вас закомпасило? Мне нечего вам сказать, – слышу ее голос.
– По моим сведениям, тебе есть, что сказать. Имей при горячем желании скрыть правду холодный разум и доложи все по порядку. Что? Где? Когда? При этом не забудь, от сказанного зависит наша безопасность.
– Вам нечего опасаться.
– Я не о себе. О государственной безопасности.
– Мою бабушку, «ради государственной безопасности» голодом в лагере морили, чуть на тот свет не отправили.
– Это было при Сталине. Сейчас другие порядки. И справедливость восторжествовала,  ее реабилитировали. Не у нее ли ты скрывалась?
– Я не скрывалась.
– Кстати, где она проживает? Мы тут навели справки. Под своей фамилией твоя бабушка ни в одной домовой книге не значится. Разве это не подозрительно?
– Бабушки тоже иногда замуж выходят! – Альяна прикусила язык, понимая, что проговорилась.
До меня моментально дошло: спасать ее надо немедленно. Мелькнуло книжное выражение «Промедление смерти подобно». Я бросился к своему вещевому ящичку, распахнул створки, кинул боксерки, трусы, майку в спортивную  сумку, быстренько натянул брюки, свитер, пиджак, втиснулся в туфли, вполз в пальто и с облегчением нащупал в кармане рубчатую рукоятку револьвера с волшебной пулей.
Дальше, как в боксе, вопрос техники.
Не вымолвив ни слова, я тихонько приоткрыл дверь, вошел в медицинский кабинет и нажал на спусковой крючок, не вынимая оружие из кармана, чтобы Альяна не испугалась и, главное, не поняла, в чем дело.
Все прошло мгновенно. Жанис даже не оглянулся. Как сидел, перекинув ногу на ногу, так и застыл на стуле, опустив голову на грудь, будто внезапно заснул. Я поманил к себе Альяну, раскрывшую рот от удивления, и вместе с ней покинул Дом спорта. Произошло это в  растревоженную аплодисментами минуту, когда Серый выколачивал хрипучую душу из противника.
– Итак, –  донеслось до нас при  выходе на улицу. – Счет становится два один в пользу наших латвийских гостей. На ринг вызываются Имант Айварис, Рига,  и Дмитрий Быстров, Ленинград.

13

– Похолодало! – сказала Альяна. – А обещали потепление перед праздниками.
– Теплее – всегда лучше,  – согласился я. – На себе проверено. Еще бы море рядом. Но можно и без моря. В теплом климате всегда отыщется бассейн, а в холодном – разве что прорубь...
– Мне и прорубь не страшна. Я «моржиха».
– Когда успела?
– Папа закалил. В его морской голове сидит: в ледяной воде человеку дано минут восемь-десять до разрыва сердца. Вот и выдрессировал, чтобы – «без разрыва» обошлась в случае кораблекрушения. А то ведь на «Титанике» сколько людей умерло от «разрыва».
– Пригодилось?
– Пока нет. Мы без кораблекрушений.
– А если я тебя столкну сейчас в Неву?
– Спокойно переплыву на тот берег.
– Ну, даешь!
– В жизни никогда не знаешь, что пригодится. Бабушке моей пригодился в лагере испанский язык. Мне – умение усыплять собеседника.
– Ты еще и гипнотизер? – удивился я.
– Не видел, как отключился этот тип в медкабинете? Паразит, он меня так завел, что я его закомпасила прямым курсом  в глубокий сон.
Я хмыкнул в кулак, чтобы не сорваться на разъяснения. И поспешил вернуться к ее бабушке, иначе  проговорюсь о собственных «шалостях» с огнестрельным оружием.
– Альяна, черт с ним, с гипнозом! Лучше скажи, какое отношение испанский язык имеет к лагерю? – Учила кого?
– Обучала шпионов.
– Наши – разведчики.
– Обучала наших. Они после войны засылались в Южную Америку ловить беглых нацистов.
– Поймали?
– По радио об этом не передавали.
– Зачем их ловить?
– Они секреты разные знали. Космической ценности. По наводке из космоса построили летающую тарелку,  вроде колокола. Бабушка слышала от своих учеников-шпионов, что этот колокол перемещался даже во времени. Представляешь, лет через десять или… к столетию октября… высадится тут фашистский десант, а? Кстати, этот спящий паразит, – Альяна махнула рукой в сторону Дома спорта, где безмятежно посапывал Жанис, – и домогался у меня сведений об этом колоколе. По его словам, колокол находился чуть ли не в наших руках в 1945-ом, но выпорхнул, как птичка, и  улетел. Вот им и представляется, что я побывала на нем, фашистском, возле острова Рухну.
– А на самом деле?
– Инопланетный корабль! Из пояса Ориона, от моих предков. Что тут непонятного? Но эти Жанисы не верят в космический разум, им подавай фашистский. Это проще и понятней. Боятся их десанта. Думают, они намерены высадиться на Красной площади именно сейчас на Октябрьские праздники, чтобы испортить нам салют и парад. И если я им не доложу, где его искать, превращусь в изменницу родины.
– Кого «его»? Разум?
– Фашистского разума и в их мозгах довольно. Им подавай фашистский вездеход по прозванью «Колокол». Не придурки ли?
– Альяна! Закон бокса гласит: уважай соперника,  не то получишь такой удар, что не оправишься.
–  За какие коврижки их уважать? За то, что дедушку сгноили за колючей проволокой, бабушку кинули следом за ним в лагерь?
– Хорошо, уважение – не то слово. Постарайся, как это мы делаем на соревнованиях, предугадать их следующий ход.
– Следующий? Ах, зараза! Закомпасило меня проболтаться, теперь они найдут адрес бабушки по Загсовым архивам. И…
– Понятно. К ней нельзя – подловят.
– На «Орион» тоже. Везде глаза!
– Давай к нам, на «Капеллу».
– И на «Капелле» глаза. Стоит подняться на палубу, как пойдет трезвон на весь мир. Да и выгонят, нужны им лишние «зайцы»!
– Со мной не протрезвонят. И не выгонят. Мы тебя тайком затащим в каюту, а там… Одна ходка и ты в Риге.
– Но домой мне показываться тоже нельзя – слежка.
– Пустяки. Перекантуешься у меня. На чердаке, в дополнительной комнатке. Никто не заметит. Праздники пройдут, и они забудут про фашистский десант.
– А родители?
– Брось! Родители из Одессы. Для них гость – всегда в радость.
– А Милка-копилка с ее ревностью?
– И с ней полный ажур. В нее Саня Юргис влюбился по уши.
– Тот, с острова Рухну?
– Он самый!
– Влюбился, подарки тащит. Она слюни и распустила. Теперь ей не до ревности.
– Ох, Фима, плохо ты знаешь девчонок. Каждой хочется по два кавалера.
– Плохо ли – хорошо, тебя все равно спасать надо.
– Будь по-твоему. Уговорил. Только позвоню бабушке, чтобы предупредила папу, и я твоя.
Сердце у меня екнуло. Вот так фразочка: «я твоя». Словно из кинофильмов про любовь, что «до 16 лет».
На фильмы «до 16 лет» нас еще не пускали. Но действительность демонстрировала ленту покруче, и при этом не требовала при входе предъявить паспорт.
Мне и захотелось,  если не предъявлять паспорт, выглядеть «по-взрослому».
– Я тоже твой, – произнес через силу, пытаясь усилием воли изгнать жгучую краску с лица.
Альяна засмеялась, будто ничего другого и не ожидала от меня.
– Ты всегда будешь со мной и без всяких твоих обещаний.
– Как это? – прорвалось во мне мальчишеское недоумение.
– А вот так! – и она разжала кулачок правой руки. – Похож?
На ладони, вдоль «линии жизни» четко пропечатывалось: «ГЕМ», а на бугорке, под большим пальцем, красовалась милая мордашка с вихрастой шевелюрой, а-ля Санька Григорьев из кинофильма «Два капитана» 1955 года выпуска.
– Татуировка?
– Затея моя. Исполнение бабушкино.
– Откуда у нее?
– Из лагеря. Там и не «татушкам» научишься! Этим сейчас и подрабатывает. Вот так! Знай наших! И помни: краска несмываемая – на всю жизнь.
– Теперь ты будешь меня всегда держать в кулаке.
– Эх, ты, боксер! А правильно говорить по-боксерски не научился.
– Может, ты научишь?
– Кулаки я буду держать за тебя. Всегда. Это правильно.
– А что в кулаке? Я так и не понял, что за «гем» такой.
– Глупышка! Читал бы внимательнее «Мифы древней Греции». «Гем» на языке Геракла  –  кровь. А в крови, это уже по Библии, душа человеческая. И все это вдоль линии жизни – кровь, душа, – девочка вновь показала мне ладонь.
– Интересно получается, у каждого человека своя линия жизни, а у тебя, еще и линия «Гем».
– Линия крови. Древнегреческой, заметь.
– Крови Одиссея?
– Гомера или…
– Геракла!  Так лучше всего!
– Нет! Все-таки лично для тебя «ГЕМ» – кровь Гомера».
– «Гомером» меня  в школе  прозвали. Не климатит!
– Брось обижаться на вчерашний день! Хорошее название для книги.   Но «ГЕМ» обязательно заглавными буквами. Будешь писателем, так и назови.
– А «Кровь Геракла» не лучше?
– Правильнее «Кровь Гомера».
– Опять «правильнее», – пробурчал я.
– Объяснить?
– Ну?
– Эх, ты! Соображение на нуле. А если не копаться в древнегреческом?  –  В воздухе повис жирный знак вопроса. – Посмотри на буквы, напрягись!  – Не дождавшись ответа, Альяна дала расшифровку аббревиатуры:  –  Гаммер Ефим-Марк.
– Так меня папа иногда, на испанский лад называет, но еще добавляет отчество Аронович, чтобы длиннее вышло.
– И твой брат Гога, в шутку, конечно.
– А ты?
– Я всерьез и надолго.
– А если всерьез и надолго… Если! – взыграло во мне ретивое. – Я бы назвал книгу «Кровь Геракла, душа Гомера», чтобы вышло солиднее и на все времена.

Ассоциация пятая
По сообщениям западной и российской прессы 21 века
Die Gloke – «Колокол»

Важнейший проект жизни, над которым работал нацистский ученый обергруппенфюрер Каммлер, имел кодовое название Die Glocke, по-русски «Колокол». Ему предназначалось стать чудо оружием, способным спасти Германию от поражения в конце Второй мировой войны.
Технические проверки и сопутствующие испытания «Колокола» были проведены поблизости от польского города Вроцлава, тогда он назывался Бреслау и входил в состав Германии.
Все совершалось в строжайшей тайне.
Чтобы впоследствии не произошло утечки информации, фашисты расстреляли всех   60 учёных, принимавших участие в проекте Die Glocke. При этом создатель сверхсекретного аппарата Ганс Каммлер пропал неведомо куда. По некоторым данным, скрылся в Южной Америке.
Согласно  рассекреченным в 1993 году документам  министерства обороны Аргентины,  в мае 1945-го «в Буэнос-Айресе приземлились немецкие самолёты, доставившие части проекта «Колокол».
Группенфюрер СС Якоб Шпорренберг сообщил польским следователям о своих наблюдениях от последствия экспериментов с Die Glocke. По его впечатляющему рассказу,  последствия эти были настолько ужасны, что их не описать. По воспоминаниям очевидцев, он говорил: «Колокол» оснащен фантастической мощности вооружением, которому нет преград, ни каменных, ни металлических. Оно достает жертву на любом расстоянии – в небе, на суше и в море! И в любое время, – добавил загадочно, –  хоть через десять, двадцать, сто лет!»
Теперь призовем в свидетели и послушаем директора завода «Шкода» В. Фосса, взятого в плен американцами. «Чудо-оружие предназначалось для атаки наземных объектов из космоса, – показал он на допросе, и раскрыл планы Верховного командования гитлеровской Германии, из которых следовало, что  конце апреля 1945 года нацисты собирались с помощью «Колокола» осуществить операцию «Копье Сатаны». То есть нанести сокрушительные удары по Москве, Лондону и Нью-Йорку и принудить союзников по антифашистской коалиции к немедленной капитуляции.
Но истинное предназначения «Колокола» за всеми этими «откровениями» так и не было раскрыто. Не разобрались в нем и ученые разных стран, как ни пытались  это сделать в течение последующих лет.
– Die Glocke работал на красной ртути – специальном веществе, и это давало фантастический эффект, – утверждает американский писатель Генри Стивенс, автор книги «Оружие Гитлера всё ещё секретно!». – Очевидцы экспериментов в Вацлавском подземелье дали показания американской разведке, из них следовало: вогнутое зеркало в верхней части «Колокола» в ходе испытаний позволяло видеть прошлые события из жизни присутствовавших в шахте учёных. Нельзя исключать, что это была попытка… путешествия во времени, чтобы изменить будущее в пользу нацистов.
Вот эта версия и оставалась доминирующей для некоторых из тех специалистов, кто пытался глубже проникнуть в тайну «Колокола».

14

«Потепление, обещанное на сегодня, наступит завтра». Верность этой поговорки мы ощутили на себе, выйдя в плавание.
Над ширью моря, прибавляя проворства курсантам, снующим по вантам и реям, лилась из судового радиоузла песня Дика Сенда – главного героя фильма «Пятнадцатилетний капитан», снятого по роману Жюля Верна.

«Кто назвался моряком,
Тот со страхом не знаком,
Побеждать привык пучину он морскую.
Сквозь все штормы, смел и горд,
Он корабль приводит в порт,
Напевая песенку такую:
Пусть молнией грозят нам небеса,
Всё равно мы не опустим паруса!
Честь и долг велели нам дойти до цели!
Пусть ветер завывает и ревет!
Пусть яростно он снасти наши рвет!
Знаем - путь у нас один:
Вперед!»

Утренний бриз, рассыпая соленые брызги, столь же яркие в бледной полумгле, как  небесные звездочки, обдувал наши головы, торчащие из иллюминатора.
– Смотри! Смотри! – говорила Альяна. –  Там… Нет, левее, красная точка. Это фонарь на клотике.
– Левее не могу, твоя «фризура» мешает, – ее, растрепанные ветерком волосы, залепляли мне глаза.
– А ты напрягись! Эх, бинокль бы сюда! У тебя есть бинокль?
– Откуда?
– В штурманской рубке! – откликнулся с койки Серый.
– Так тебя и пустили туда!
– Это кого? – возмутился парень.
– Тебя!
– Я дядю Диму попрошу, чтобы пропустили.
– Это тебе не кино до 16 лет.
– Погоди! – перебила меня Альяна. – Это… это… по обводам «Орион»! Вот ведь папаню закомпасило, пошел на перехват.
– Не придумывай тут абордаж! Нас всех в тюрьму посадят.
– Тебя первого. За похищение юной богини королевства Перу.
– Нужна ты мне! – буркнул я с досады. Но  сердце защемило бандитским словом кавказских абреков  – «похищение», романтичным  –  «королевство» и сказочным – «богиня». Лучше бы, конечно, «принцесса. Но что возьмешь с девчонки, кроме анализа, если втемяшила в мозги, что она пра-правнучка богини Перу, пришедшей в Анды со звезд?
Минувшую ночь мы и впрямь провели, как возлюбленные.
Положим, я не джигит, а она не сворованная невеста. Но все-таки…
Тайком втащил ее по шторм-трапу в каюту,  разместил на своей койке, а сам закутался в пальто и устроился на полу, предупредив Славика Серого, чтобы не проболтался.
– Зуб на отруб! – сказал он.  И – никому ни слова, даже на ужине, когда меня подловили, что я прячу галеты в карман.
– У нас не положено брать про запас! – поймал меня за руку корабельный повар – раздатчик пищи.
– Он после болезни, у него недовес! – кинулся на выручку Серый.
– Это поправимо! – кок-пузатик принес из камбуза и передал мне, под завистливые взгляды соблюдающих режим ребят, две пачки печенья и продолговатую плитку шоколада в красочной обертке: все то, что запрещено было выставлять для спортсменов на стол даже по случаю победы над ленинградцами. – Кушай на здоровье!
– Но не переедай! – вставил  свое веское «но» Жанис. – Имей при горячем аппетите холодный разум.  А то выпадешь из весовой категории и не поедешь в Москву на спартакиаду школьников.
Грохнул смех, что и положено после «удачной» шутки, столь частой, кстати, что ничего кроме раздражения не вызывала. Имели право и не смеяться. Однако вокруг Жаниса образовалась какая-то атмосфера подобострастия. Никто ему не перечил, в споры не вступал. Пригрозит – понурят голову, пошутит – улыбнутся. Чувствовалось, от него зависит много больше, чем включение в сборную. Иногда и благополучие всей семьи. Почему? Отчего? Никто не способен объяснить. Да и объяснения не нужны, если догадываешься: этот человек из КГБ. Причем – вот ведь какая удивительная закономерность! – внутренний страх при подобной догадке придавливал любого, независимо от возраста, исключая разве что детсадовцев. Никому не хотелось пребывать в одной компании с этим человеком, и тот, на кого он обращал внимание, пытался поскорее исчезнуть из поля его зрения.
Лично меня тяготила мысль: вдруг Жанис допетрит о том, куда исчезла Альяна? Не зря же он настолько скрупулезно разработал операцию по ее поимке, что превратил меня в живую приманку. Полагал, и не ошибся в предположениях, что она, где бы ни скрывалась в Ленинграде, обязательно явится в Дом спорта, чтобы «поболеть» за меня.
Явилась.
Была схвачена.
И – надо же! – словно растворилась в воздухе, когда он – недремлющее око власти – «заснул на работе». Правильнее сказать, потерял сознание во время допроса.
Но кто поверит в такие измышления?
Не реальнее ли предположить: какой-то злоумышленник специально вырубил его сознание, чтобы вытащить Альяну из «кутузки»? Кто этот – злоумышленник и что за оружие у него в руках?
Чтобы ответить на столь сложный вопрос,  сыщик подумает: кому это выгодно? Не тому ли, кто за обеденным столом сует себе шоколад и две пачки печенья за пазуху? Ни один боксер не поступит подобным образом в присутствии тренеров. Сладкое и мучное, в таких количествах, что тут же приведет к перевесу,  категорически запрещено. Значит, съестной припас предназначен для другого. В особо подозрительном случае, для корабельного «зайца».
Я вытянул голову из иллюминатора и тряхнул ею так, чтобы вместе с  каплями морской воды избавиться и от глупых мыслей.
– Серый!
Кровать спарринг-партнера была пуста. Куда он подевался? Неужели и впрямь побежал за биноклем? Ну, и мудило гороховое! Начальник практики Грималовский живет в одной каюте с Жанисом.
Начнет Серый толковать «дяде Диме», зачем ему понадобился бинокль, Жанис сразу смекнет: здесь дело не чисто и устроит проверку.
«Умные мысли приходят и в дурную голову»,  – машинально подумал я, услышав за комингсом тяжелые шаги. Тотчас бросился к двери и повернул ручку замка, похожего на тот, которым оборудованы купе поездов.
– Альяна! – шемящей болью отозвалось во мне имя девочки, так и не произнесенное вслух.
– Фима! – так же беззвучно отозвалась она, хватаясь пальцами за ворот блузки, будто ощутила внезапную нехватку кислорода.
По двери нетерпеливо забарабанили.
– Открывай! – Голос Жаниса не сулил никакихсомнений.
– Тут никого нет!
– Я в курсе, кого нет, и кто есть в наличии. Открывай!
– Сейчас-сейчас… Что-то заклинило.
– Это ум у тебя заклинило! Открывай! Иначе пойдешь под суд.
– Какой  суд?
– За укрывательство!
– Никого я не укрываю! Я…
Альяна – впервые я заметил на ее глазах слезы…
Альяна – впервые услышал от нее: «Я тебя люблю! И буду любить тебя, всегда!»
Девчушка обняла меня, и мы как-то неожиданно для самих себя поцеловались. Наверное, так, тревожно и беспомощно, целовались наши родители, расставаясь перед уходом на фронт.
– Прощай, – сказала она. – Но помни: мы еще увидимся. Я буду любить тебя до самой смерти.
Альяна перекинула через иллюминатор шторм-трап, и спустилась по нему к воде, с той же легкостью и быстротой, как давеча на ленинградском причале поднялась ко мне в каюту.
Набежавшая волна, ударив о борт, накрыла ее при отходе с головой.
В дверь колошматили во всю мужскую силу.
– Открой! Кому говорят? Открой!
Затем прозвучала команда:
– Неси пожарный топорик! Будем ломать!
Навалилась какая-то ватная вялость мыслей и поступков: будь что будет! Главное, чтобы Альяна  добралась до «Ориона».
Не знаю, что произошло со мной в следующую минуту. Горло перехватило, в мозгах туман, зрачки расфокусировались, меняя очертания предметов, раздваивая и сливая их.
Гаснущие звезды покрывали водную рябь маслянистым светом лампад, там и тут вспыхивали цветные огоньки. Один из них, слепящего изумрудного цвета, стал,  как на шесте, приподниматься над поверхностью моря. «Так всплывает подводная лодка», – вспомнились мне наставления боцмана Эдмунда.
И тут…
Словно какой-то световой рукав потянулся к моей русалке и вобрал ее в себя.
– Альяна! – закричал я, теряя девочку из виду.
Но крик мой угас в безжизненной полумгле, не долетев даже до «Ориона», с борта которого, как я успел заметить, спускали спасательную шлюпку.
Я поспешно  смотал шторм-трап и засунул его под койку.
Дверь за моей спиной затрещала под ударами топора.
Замок отлетел, и в каюту ворвался Жанис.
– Где она? – пожарный топор он держал наперевес, как солдат винтовку.
– Кто? Тут никого нет, я же говорил!
– А чего не открывал?
– Замок заклинило.
– Врешь! Где она? – разъярился дознанщик, не видя испуга в моих глазах.
Но я и впрямь не боялся его. Я боялся за Альяну. И мне были до лампочки любые угрозы о том, что меня отчислят из сборной, и я увижу Москву, как свои уши, так как он, Жанис, «не позволит» мне участвовать в спартакиаде школьников… «хотя бы из-за того, что ты в настоящий момент не являешься учащимся, раз бросил школу!»
Не буду участвовать и не надо!
Из бокса отчислить меня никому не удастся!

Ассоциация шестая
Сообщения прессы

Шестая всесоюзная спартакиада учащихся проводилась в июле 1959 в Москве по 13 видам спорта. В предварительных соревнованиях участвовало около 12,4 миллионов человек, а в финале – 3624 лучших юных спортсмена, которые установили 7 новых всесоюзных юношеских достижений (5 – по легкой атлетике и 2 – по плаванию). Всего на школьных соревнованиях этого года было обновлено 8643 юношеских городских достижения, в том числе 103 республиканских.
Шестая спартакиада показала возросший уровень спортивной подготовленности учащихся школ, так как в ней участвовало 16 мастеров спорта и 1882 перворазрядника. Улучшилась спортивная подготовка школьников республик Средней Азии и Закавказья. Так, команда юношей и девушек Азербайджана заняла 1-е место по волейболу, юноши Киргизии – 5-е место по баскетболу. Общее 1-е место занял снова коллектив школьников Москвы, завоевавший 22 призовых места; 2-е место – школьники сборной команды областей РСФСР, 3-е  Украины.

Другое сообщение прессы, теперь уже родом из 21 века.
Сайт «ЗОЛОТОЕ ПЕРО РУСИ»
Национальная литературная премия
http://perorusi.ru/blog/2012/12/ефим-гаммер-бьет-рекорды/
Москва, 1 декабря 2012
Эфраим РОН,
редактор радио «РЭКА» – «Голос Израиля»
                        
                            ЕФИМ ГАММЕР БЬЕТ МИРОВЫЕ РЕКОРДЫ
22 ноября 2012 года прошло открытое первенство Иерусалима по боксу.  Чемпионом Иерусалима в 27-й раз подряд стал лауреат премии «Золотое перо Руси» 2005 и 2010 годов,  широко известный писатель, автор 15 книг Ефим Гаммер. Ему 67 лет. И он, бесспорно, является старейшим  в мире действующим боксером, кандидатом в Книгу рекордов Гиннеса.
Вот что пишет о нем израильский спортивный комментатор Элиягу Бен Мордехай.
из статьи: «ТУРНИР ПАМЯТИ СТИВА ХИЛЬМСА»
(об открытом первенстве Иерусалима по боксу)
Газета «Репортер» – приложение к еженедельнику «Новости недели».

Максимальный возраст бойцов в любительском боксе – 34 года. Ефим Гаммер чуть ли не вдвое превышает сей возраст. Толпы болельщиков ходят на бокс исключительно из-за него. У этого человека масса талантов. Он писатель и поэт, отмеченный международными премиями, график и художник – победитель всевозможных конкурсов, обладатель множества медалей и дипломов. В быту он редактор и ведущий радио «РЭКА» – «Голос Израиля».
Жребий свел Ефима Гаммера с его молодым одноклубником. Все три раунда прошли в плотном напряженном темпе. Ефим был быстрее, разнообразнее. Трюки и финты его тут же переходили в контратаки. Парадоксально звучит, но старость переиграла юность. Ефим Гаммер, которому 67 лет, в очередной раз стал чемпионом Иерусалима и получил золотую медаль и кубок «за самый красивый бой».
Элиягу Бен Мордехай

Согласитесь, это ведь определенное чудо – завоевать боксерский кубок «за самый красивый бой» в возрасте, когда исполняется пятьдесят пять лет со времени первого выхода на ринг.
Ефим Гаммер, известный русскоязычный писатель, журналист, художник и спортсмен, в прошлом победитель первенств Латвии, Прибалтики и Израиля,  22 ноября 2012 года установил новый мировой рекорд в боксе: в 27-й раз подряд стал чемпионом Иерусалима. Тренируется в Иерусалимском клубе бокса «Маккаби» братьев Эли и Григория Люксембург.
В 1998 году, после 18-летнего перерыва он в возрасте 53 лет вернулся на израильский ринг и с этого времени и по сей день  не проиграл ни одного боя.
Ефим Гаммер родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге, на Урале. Окончил Латвийский госуниверситет, отделение журналистики. В Израиле с 1978 года. Работает на радио «РЭКА» – «Голос Израиля», ответственный редактор и ведущий авторского радиожурнала «Вечерний калейдоскоп». Член редколлегии альманахов «Литературный Иерусалим», «Литературный Иерусалим улыбается». Член израильских и международных союзов писателей, журналистов, художников.
В первой половине 1990-х годов –  согласно проведенному журналом «Алеф» социологическому опросу – Ефим был признан самым популярным израильским писателем в русскоязычной Америке.
Писатель Ефим Гаммер известен как автор многих литературных произведений, за которые он неоднократно награждался на различных международных конкурсах. Так, в 2003 году Ефим был удостоен звания лауреата Российского литературно-журналистского конкурса, учрежденного к 300-летию Санкт-Петербурга. В 2005 году он стал обладателем Золотого знака и лауреатом национальной премии «Золотое перо Руси» в номинации «проза», в 2010 награжден Золотой медалью «Лучшему автору» за создания нового жанра «повести и романа ассоциаций». 2007 год – лауреат международной премии «Добрая лира», учрежденной в Санкт-Петербурге. 2008 год – лауреат международной Бунинской премии, награжден серебряной медалью. 2009 год – лауреат международного конкурса военных писателей имени В.В. Карпова. Удостоен специального диплома за документально-художественную повесть «Феномен образца 1941 года». 2012 год. Ефим Гаммер –  лауреат 3-го Международного конкурса имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков. Награжден малой золотой медалью.  Его роман «Приемные дети войны» был также отмечен Фондом «Русский мир». По итогам  Четвёртого международного конкурса детской и юношеской литературы имени А. Н. Толстого (2011-12 гг.) Ефим Гаммер стал дипломантом в номинации «Художественная проза для подростков». Ефим Гаммер является обладателем восьми Гран-При и десяти медалей международных выставок художников во Франции (Ницца, Арль, Лион, Дижон, Виши), лауреатом международных конкурсов художников в США, Европе, Австралии.
Вот таков нынешний 27-ми кратный чемпион Иерусалима по боксу –  писатель, художник, журналист, лауреат многих международных выставок, литературных премий, бывший чемпион и Латвии, и Прибалтики, и Израиля. Впервые он вышел на ринг в Риге 55 лет тому назад, а в 1978 году уехал в Израиль, став в составе команды «Даугава» победителем первенства Латвии по боксу. 

Часть третья
Вредная штучка

1

Радостей куча. Надо лишь помнить об этом. И тогда от избытка чувств понесет тебя ввысь, к перистым облакам и их предгрозовым подружкам –  тучам, и запоешь, как в фильме «Небесный тихоход»: «Мне сверху видно все, ты так и знай!»
Но даже в диком сне я не мог увидеть «двушку» – двухкопеечную монету – в образе двугривенного. А Милка-копилка могла и увидела. Притом не во сне, наяву, прочитав в утренней воскресной газете «Советская молодежь» 1 января 1961 года, что при наступившей денежной реформе медные монеты, кроме упитанного пятака, остаются в прежнем номинале. Но их стоимость увеличивается в десять раз.
В переводе на русский язык, та же «двушка», хоть и продолжает пребыть с 1 января в первозданном двухкопеечном качестве, увеличивается в цене при покупке того-этого до звания «двугривенного».
Пример на живость математической сообразительности: раньше самое дешевое молочное мороженое на палочке стоило сорок пять копеек. Теперь? Полагаете, четыре с половиной? Ошиблись, ровно пять, потому что копейка пополам не делится.
Но кто на первых порах думает о таких глупостях, когда наступила пора полного изобилия? Ешь – не могу, в особенности, зная, какое количество «двушек»  накопилось для игры в лото.
Радость – радостью, но в одиночестве от нее прибытка не много. Съешь мороженое, ну и что? Да хоть торт целиком слопай, все то же. Никто не оценит величия совершенного чуда. Дело ведь не в мороженом, не торте, а в невероятном фокусе нашей жизни. Вчера эти монетки ничего не значили, сегодня  они –  реальные деньги. Такой подарок судьбы проглотить в одиночестве, без свидетелей? Э, нет, ищи дураков где-нибудь подальше! На улице Шкюню, 17, квартира 6, откуда открывается вид на Домский собор и кафе «13 стульев», дураков не водится! И в доказательство этого самая умная девочка на свете пригласила меня, тоже отнюдь не «валенка», в поход по магазинам. Но для этого ей пришлось проехать три остановки на пятом номере трамвая до бульвара Кронвальда, выйти у Рижского мореходного училища, свернуть направо, потом налево и на улице Виландес, 5, через пару лет она стала называться Янки Купалы, отыскать меня в квартире 21, где ныне я обретался после обмена жилплощади.
– Ух, ты! ­ – говорила Милка-копилка, ходя из комнаты в комнату. – Три шикарных помещения.
–  И еще запечатанная дверь в салоне.
–  А куда она ведет?
–  В продолжение квартиры.
–  Врешь! Какое продолжение, когда здесь стенка?
–  Стенка для нас. Для тех, кто жил тут прежде, проход дальше, в такую же квартиру, но уже из трех больших комнат, как наш салон.
– А кто ту жил прежде?
– До войны тут жила какая-то знаменитая латышская адвокатесса.
– Наши ее посадили?
– Она сбежала куда-то в Австралию.
– Вы переписываетесь?
– Больно надо, да и адреса нет.
– Кто ищет, тот всегда найдет. Даже в Австралии.
– Это в песне. А по жизни… мне завтра не в Австралию, а куда ближе: на улицу Анри Барбюса, 9, завод №85 ГВФ. Моя смена с восьми утра до двенадцати. –  И я горделиво поднял голову, чтобы свысока, с позиций рабочего класса, посмотреть на простую советскую школьницу в меховой шубке и кроличьей шапке.

2

1 января 1961 года был для меня, наверное, самый значимый день за минувшее после появления на свет пятнадцатилетие. Я бы его назвал «первый рабочий день», если не воскресенье. Согласитесь, очень редкое явление, чтобы  «первый рабочий день» выпал на выходной. Это сознавала Милка-копилка, это сознавал я. А еще я сознавал, что теперь я не «беспризорный» рабочий, как было прежде, а настоящий – с трудовой книжкой. Вчера мне ее и выдали в отделе кадров завода №85 ГВФ, чтобы тут же спрятать в канцелярский ящик. Имя, фамилия, отчество… Да-да, отчество спрашивали у пятнадцатилетнего паренька, хотя и без лишних вопросов знали,  Аронович.
Мой папа работал на этом предприятии еще со времен войны, когда он назывался «Авиационный завод №245» и базировался на Урале, в Оренбурге, в ту пору Чкалове.  Мой папа и передислоцировал завод в Ригу осенью 1945 года. Проще говоря, ехал с сослуживцами и всеми домочадцами в эшелоне, вез меня, новорожденного, в смастеренной люльке, и мечтал, чтобы поезд сбился с курса, и привез его в родную Одессу, откуда все они ушли в эвакуацию летом 1941 года.
«Наш паровоз, вперед лети. В коммуне остановка. Другого нет у нас пути – в руках у нас винтовка», – напевал радиоузел подневольным пассажирам, каждый из которых рвался после Победы домой. Но… «Дан приказ ему – на запад. Ей – в другую сторону!» – продолжал измываться над ними певческий голос, и колеса стучали на стыках рельс: «так-так, так-так». А в мозгах нервными пульсиками билось: «Так и бу-дет! При-каз! При-каз!».
Но это в прошлом. А сейчас, при оформлении трудовой книжки, впору было напевать «подростковый» куплет из «Нашего паровоза».

«Среди нас много есть ребят,
Что шли с отцами вместе,
Кто подавал патрон, снаряд,
Горя единой местью».

Согласен, слова не ахти, но иных нет. Пели то, что сочиняли для советских людей дяди и тети с обложек книг. И выполняли распоряжения, сочиненные тоже дядями и тетями, но уже не с обложек книг, а с плакатов и первых страниц газет.
«Даешь денежную реформу!»
«Если партия прикажет, комсомол ответит – «есть!».
А как же иначе, если «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».
Сказки сказками, но сказочная быль, действительно, случилась однажды для детворы Советского Союза. И произошло это 1 января 1961 года.
Разве это не сказка, что копейка превращается в гривенник?
Разве это не быль, что почти у каждого в кармане завалялось на школьный завтрак но нескольку медяков? А они… да-да, как по мановению волшебной палочки, обретали значительную покупательную силу. Подарок судьбы был настолько притягателен, что вся малышня в новогоднее утро разбежалась по торговым точкам.
Самая притягательное заведение на карте нашего маршрута находилось напротив кинотеатра «Комъяунтес», в двухстах метрах от знаменитых часов «Лайма», у которых назначали свидание влюбленные города Риги. За стеклянными витринами магазина высились пирамиды из шоколадных плиток и конфет разной конфигурации. Никогда еще мы не имели возможности взять по сто грамм того и другого, допустим, «Мишек на севере» и «Раковых шеек». А в довершение удовольствия сходить на фильм: всего двадцать копеек – билет. Балдеж, да и только! Десять «двушек», и сиди на шикарном кресле, в полупустом зале и смотри «Карнавальную ночь» с несуразным лектором, рассуждающим о том, есть ли жизнь на Марсе.
Есть ли жизнь на Марсе, нет ли, но и в Риге, если судить по полупустому кинотеатру, жизни утром 1 января 1961 года практически не наблюдалось. Взрослой, конечно. По улицам шастали в основном только мальчишки и девчонки с драгоценными медяками в карманах. А их папы и мамы, пользуясь воскресеньем, продолжали пировать у  праздничных столов.
– Привет! – слышалось там.
– Наше  вам с кисточкой! – слышалось тут.
– Наскреб?
– Наскреб!
– Я на  пирожное.
– У меня выскочило на батарейку для фонарика.
– Светить всегда!
– Светить везде!
– Скинемся на кинчик?
– Свои гроши – себе дороже.
Новомодный лозунг «свои гроши – себе дороже»,  спонтанно родившийся в день великого подорожания медных копеек, коснулся наших ушей и рикошетом ушел в воздух, не поранив сердца. Но породил кое-какие мысли. У Милки, разумеется.  Мне было хорошо и без мыслей.
– Знаешь что, Фима?
– Еще не знаю.
– Не зови меня больше «копилкой».
– Это почему же?
– «Двушки» кончатся, и все! Какая я после этого копилка?
– А память о женщинах в русских селеньях?
– Конфет объелся?
– Есть женщины в русских селеньях.
– Это и мы проходили.
– Посмотрит – рублем одарит.
– Такие женщины – мечта для алкаша. Ему лишь бы «рваный» сорвать на бутылку, – засмеялась Милка.
–  Мы и на «двушки» согласны.
– До вечера при наших темпах не хватит.
– Ладно тебе, подруга дней моих суровых. В моем кармане тоже кое-что звенит, хватит и на духовную пищу. Пойдем в цирк, там сегодня мировой клоун выступает.

3

Девятнадцатая школа рабочей молодежи, проживающая по вечерам в аудиториях тринадцатой-дневной, располагалась в десяти минут ходьбы от моего дома. И после зимних каникул становилась «альма-матерью» на ближайшие годы. А жизнь моя превращалась в «беличье колесо» – беги да беги, без остановки.
Посудите сами. В семь утра встаешь, в восемь, по гудку, у верстака, в двенадцать на обед, затем на троллейбусе мчись восвояси, чтобы приготовить уроки. С 16.30 до 18.00 тренировка, с 19.00 до 24.00 учеба. В час ночи ложишься, и по новому кругу: в семь встаешь, завтракаешь и спешишь-спешишь, с утра до вечера. А кругом самое неторопливое время, нашептывающее дремотные сказки о первой любви из книги Рувима Исаеевича Фраермана «Дикая собака Динго».
Но какая любовь? Где ее отыскать в дикой спешке?
На заводе?
Фигушки! В нашем цеху я самый маленький.
В школе рабочей молодежи?
И здесь я самый молодой.
Впрочем…
А кто это промчался по коридору?
Кто это на моих глазах совершил сальто-мортале?
Это…
Ах, да, это «Танька-встанька» из параллельного класса», по определению соседа по парте Коли Левина. «То ли гимнастка, то ли акробатка, любого пацана за пояс заткнет».
Вот бы познакомиться!  Но… «мелькнула молнией, и ее след простыл», как пишут в старых романах о любви с первого взгляда. Теперь понятно, почему второго взгляда с моей стороны не последовало. К тому же звонок.
Учительница литературы Марина Алексеевна – из молодых, малоопытных, болезненной худощавости и нервной озабоченности в связи с порушенной семейной жизнью. Но с излишней взволнованностью в голосе и новациями в душе.
Взволнованность…
– Я помню Чудное Мгновенье:
Передо мной Явилась Ты.
Каждое смысловое слово старательно выделено.
Новации…
– Я считаю это стихотворение Пушкина самым великим из посвященных любви. Однако мое мнение – не закон. Я хочу, чтобы вы, молодые люди  эпохи построения коммунизма приняли эстафету из девятнадцатого века и самостоятельно определили, что чувствовал автор, слагая бессмертные сроки. Кто поднимет руку первым?
Первым никто руки не поднял. И вторым тоже. Коля Левин толкнул меня локтем в правый бок. Шепнул:
– Отвечай.
– А ты?
– Хрен его знает, что думал Пушкин.
Учительница:
– Не перешептываться!
– Он хочет ответить, – произнес на полном серьезе Коля. – Но стесняется: новенький! – и под вопросительные взгляды подтолкнул меня к «выходу на арену», будто я гладиатор.
Что ж, не со львами сражаться. Скажем так, с матерыми волками. Все старше меня, половина – женатики, вторая –  невесты или жены. Что тут скажешь  интересного для них, когда о Пушкине все досконально известно? И сказал, чтобы выглядеть тоже «по-взрослому».
– Мы, простые советские люди, – сказал я, –  чувствуем в этих бессмертных стихах большое стремление автора…
– Пушкина, – поправила меня учительница.
– Большое стремление автора Пушкина к половой жизни.
И класс грохнул. Учительница Марина Алексеевна «проглотила язык», как написал бы современный рассказчик. А я застыл в ожидании первой двойки в первый учебный день.
Но…
Спасительное «но» предстало в облике замурзанного малыша, лет пяти от роду. Он открыл дверь и, повиснув от стеснения на ручке, пролепетал:
– Мама! Я какать хочу!
Марина Алексеевна, вся в красных пятнах, вспыхивающих на лице, будто оно мигом превратилось в светофор, рванула к сконфуженному ребенку:
– Тебе велели в класс не заходить!
А класс хохотал-хохотал, будто детская непосредственность несла тот же юморной оттенок, что и вольная трактовка стихотворения Пушкина. Причем, пришла она мне на ум не ради какого-то увеселения трудящейся молодежи, а лишь потому, что в один из первых рабочих дней, проникаясь начинающейся заводской жизнью, я услышал в столовой почти те самые «взрослые» слова, на которые и ориентировался в ходе урока литературы.
А именно?
Пожалуйста. Было так. Я стоял с подносом у раздаточного стола, и медленно, шажок  за шажком, продвигался к кассе. Впереди в столь же черепашьем темпе перемещались две подружки-табельщицы, Зоя и Оля.
Про Зою в нашем цеху ходили забавные частушки: «Зоя, Зоя! Кому давала стоя?». Про Олю, которая только на прошлой неделе  стала женой сварщика Толи, сочинялись стишки благопристойного характера: «Оля! Оля! Вышла в поле. Повстречала в поле Толю». На самом деле, никуда из цеха Оля не выходила на поиски жениха. Он всегда сидел с газовой горелкой в укромном уголке и «варил» баки, производимые бригадой жестянщиков моего папы Арона. При этом считался редким умельцем, так как сварщиков по алюминию было очень мало в нашей стране. Имея в уме такое представление «редкий умелец», я целиком ушел в уши, услышав, как Оля рассказывает что-то о своем талантливом муже.
– У Толика очень большое стремление к половой жизни.
– Радуйся!
– Я бы радовалась, но и мужское хозяйство такое большое, что… Больно мне, не понимаешь?
– Тогда слушай сюда. Есть проверенный способ, чтобы…
Про способ я не дослушал, мне хватило для начала «взрослой» жизни и первой  фразы о большом стремлении к половой жизни.

4
 
Горести разные, а чувство боли одно, несмываемое, как зимнее небо над Ригой, в темных пятнах на сером фоне. Набегают тягостные мысли. «Каждый, – думаешь, – умирает в одиночку, но каждый до смерти отвечает за себя». Все это накатывается, давит, и некуда убежать. Иди себе по прямой, вперед и вперед, потом, налево,  и поднимайся по лестнице в административное здание, на второй этаж. Дверь обитая кожей, табличка  –  «отдел кадров».
Только-только приняли учеником слесаря-жестянщика, первую зарплату еще не выплатили, и, пожалуйста, срочный вызов, будто уволить намерены. Ничего не вынес за проходную, перекуров не устраиваю, ни разу не опоздал – да и как опоздаешь, когда вместе с папой ездишь на работу!
Может, что-то натворил? Что? По всей видимости…
В мясорубку мыслей ввинтилось: Венька-рыжий. И вспомнилось. На днях, когда он работал на «точке» – электро-сварочном аппарате – я заметил, что на кисти его руки то и дело выглядывает и прячется под рукав спецовки линялая татуировка со знакомым профилем.
– Сталин? – спросил я, подавая напарнику обечайку для сварки.
Мужик посмотрел на меня, как на несмышленыша. И нравоучительно пояснил словами из гимна, который мы учили наизусть в школе в 1952 году:
– Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,
И Ленин великий нам путь озарил.
Нас вырастил Сталин – на верность народу,
На труд и на подвиги нас вдохновил.
Венька-рыжий пришел на 85-й завод в ту пору, когда он именовался 245-ым авиационным и дислоцировался в Оренбурге, тогда Чкалове. Было ему 13 лет, отца убили на фронте, мать умерла от воспаления легких. Он мечтал всего о двух вещах: сытно поесть и разгромить фашистов в их логове Берлине.
В заводской столовой его накормили, под портретом Сталина.
Берлин взяли под крики: «Ура! Вперед за Сталина!» 
Жизни без Сталина он не представлял, и теперь, когда даже из парткабинета убрали бюст «отца и учителя», был в состоянии психической перегрузки. А тут еще я, с дурацким, более того,  провокационным, по его мнению,  вопросом.
– Ты сводишь «татушку»?
– С чего бы это?
– Вся выцвела.
– Какая есть.
– А я знаю одну девочку, ее бабушка делает такие «татушки», что навсегда.
– Такие не бывают.
– А вот и неправда!
– Нет такой мастики в природе!
– Неправда-неправда! Есть! В лагере, куда эту бабушку отправил товарищ Сталин.
– Не говори глупости о Сталине!
– А культ личности?
– Не было никакого культа!
– Нет, был. Хрущев об этом говорил.
– Твой Хрущев – сам культ личности.
– Он не мой!
– Вот и оставался бы немой! – поймал меня Венька-рыжий на полуслове. – А то разоряется, «культ личности – культ личности, лагеря, невинные заключенные». Не было невинных заключенных, каждый сидел за дело: за саботаж, вредительство, шпионаж.
– И Файвиш Львович?
– Кто такой?
– Аронес! Папа Майрума –  мужа моей сестры Сильвы.
–  Сидел и сидел, значит, за дело.
–  Не было дела, он просто артист театра.
–  И в театры затесались вредители.
–  А мой дедушка Аврум?  А мой дядя Фима, в честь которого меня назвали?
– Не знаю, куда затесался твой дедушка, куда сунулся твой дядя Фима. Но без дела никого не сажали. А будешь мне тут пропагандировать против советской власти, я тебя зараз отправлю к белым медведям на зимовку.
Вот так – к белым медведям.
Папа Арон, видя, как распаляется Венька-рыжий, послал мне на замену Костю.
– Не лезь в петлю к стукачу, и в вечерней школе садись от него подальше, – сказал, подозвав к своему верстаку. – Нет ничего проще, чем умереть, если не дают возможности выжить.
– А что нужно для того, чтобы выжить?
– Не умирать.
– Врагам назло?
– Чтобы рассказать. Мертвые не рассказывают.
– Это ты сочинил?
– Жизнь.
– А не Дарвин?
– Дарвин только подсматривал за жизнью.
Дарвин подсматривал, а Венька-рыжил подслушивал и доносил руководству.  Теперь начнут со мной разбираться.  Что да почему? Откуда вредные мысли, не из иностранных ли радиопередач? И пусть Хрущев говорил на съезде о страшных последствиях культа личности, повторять за ним подобные речи полагается разве что при сдаче экзамена по обществоведению, но никак не в цехе, у станка, где следует качественно выполнять взятые на общем собрании социалистические обязательства.

Ассоциация первая

Обязательства туда, обязательства сюда.                            
Социалистические – на ватман.
А личные? В записную книжку?
Ну, что ж, откроем записные книжки и спустимся по временным ступенькам в прошлое.

Судьба актера

В 2013-ом году исполняется 120 лет со дня рождения великого  еврейского актера, режиссера, драматурга Файвиша Львовича Аронеса, создавшего образы Тевье-молочника, Менахема Мендла и другие, ставшие в свое время классикой еврейской сцены. Его пьеса «Аристократы и люди» некогда была украшением еврейского театра  «Артеф» в Нью-Йорке. Он переводил стихи Самуила Маршака на идиш, делал инсценировки по рассказам Шолом-Алейхема и Чехова, снимался в некоторых советских фильмах тридцатых годов, в том числе и в популярной картине «На границе». И как «положено» по роли, в 1949 году,  в период разгрома еврейской культуры, оказался в ГУЛАГе.
Незадолго до этого «25 мая 1948 года в Биробиджане по просьбе зрителей был поставлен «Тевье-молочник». Заняты в нем были все ведущие артисты театра, – пишет очевидец в газете «Община». – На премьере зрители долго не отпускали со сцены Ф. Аронеса, Б. Шильмана, М. Карлоса, Н. Хаит, М. Штейна, Э. Теплицкую, В. Коган.
Зрители видели на сцене человеческие страдания не в театральной схематичности, а в беспредельности живой жизни. Публика плакала. Но плакали люди слезами волнения и благодарности замечательному актеру и изумительному режиссеру Ф. Аронесу, который  силой искусства сумел поднять человека до высот подлинного восторга. Ему удалось создать страстный, волнующий спектакль, обращенный к будущему».
Однако будущее смотрело на Файвиша Львовича через зрачок одиночной камеры. 5 октября 1949 года артиста арестовали, «чтобы не выступал», так сказать.
Вот как вспоминает об этом страшном дне его сын Майрум Аронес.

УКРАДЕННОЕ ДЕТСТВО

Завтра в школу.  Я начал складывать учебники в сумку. Мама готовила ужин, а папа пошел в сарай за дровами. Было около 9 часов вчера. Начало октября 1949 года, а точнее – 5 октября.
В Биробиджане в это время года уже довольно холодно, и папа хотел затопить печку.
Обычный осенний вечер: собирались поужинать и лечь спать.
Неожиданно в дверь резко постучали. Мама открыла и увидела на пороге двух мужчин и одну девушку.
– Мы должны проверить ваши паспорта. А где хозяин? – спросил коренастый мужчина.
Мама ответила, что папа пошел за дровами.
Вскоре появился папа с охапкой дров.
Увидев незнакомых людей, спросил, ничего не подозревая:
– В чем дело?
Коренастый представился:
– Я капитан МГБ Лобашов. Мы должны произвести у вас обыск и вас арестовать.
У мамы подкосились ноги, она тяжело опустилась на стул – внутри все оборвалось.
Папу отвели в столовую, маму к нему не пустили. Мне же, 12-летнему сыну, разрешили подойти к папе. Я  сел к нему на колени и обнял его.
Папа шепнул мне на ухо:
– Запомни адрес моих родных – Рига, улица Пушкина, 1, квартира 63. Цын Груня.
Гебисты в спальне производили обыск и не обращали внимания на меня и папу. В доме все перевернули, искали литературу на идиш. Ведь в то время уже были арестованы поэт Перец Маркиш, писатели Давид Бергельсон, Дер Нистер, актер Бениамин Зускин, закрыт Московский ГОСЕТ (еврейский театр), убит Шлойме (Соломон) Михоэлс. В Биробиджане были арестованы поэтесса Люба Васерман, редактор газеты «Биробиджанер штерн» Фридман, руководители Еврейской автономной области Бахмутский, Зильберштейн и другие.
При обыске у папы нашли письмо от Михоэлса, с которым его связывала творческая дружба. А при виде томика стихов Переца Маркиша, капитан КГБ (тогда МГБ) язвительно произнес:
– Что, Перчика читаешь?
После окончания обыска маме сказали:
– Можете собирать вещи в дорогу для  арестованного.
Мама трясущимися от страха руками начала складывать рубашку, носки и прочее.
Я был полностью подавлен.
Мир счастливого детства рухнул.
Папу увели. 
Я с мамой смотрели  в окно на удаляющуюся фигуру папы в окружении гебистов. И я не видел его до 1956.
Он сидел  в лагерях строгого режима, носил арестантскую робу в полоску, с номером на груди, без имени. В самые тяжелые моменты вес его доходил чуть ли не до сорока килограмм, выглядел он, понятно, как живой труп. Но... но его ничего сломить не могло. В нем всегда был такой внутренний огонь, загасить который не способны самые суровые испытания.
Лишь в 1956 году папу освободили, и то потому, что после разоблачения культа личности Сталина начали выпускать из тюрем ГУЛАГа политзаключенных. Но 5 октября 1949 года врезалось в мою память. Ведь украденное и раздавленное детство никогда не вернешь.

5

Мои опасения были напрасны. Все оказалось сложнее и непригляднее, чем кляузы Веньки-рыжего. Меня вознамерились обвинить в убийстве… по неосторожности.
Меня? В убийстве? Спросите еще – кого я вознамерился убить… по неосторожности?
Альяну!
Ну и загнули комитетчики! И с таким свинством явились в кабинет начальника отдела кадров, вызвали меня на ковер и «давай-выкладывай».
А что выкладывать? И кому?
Тут и закавыка. Был бы передо мной какой чин в погонах, а то… Да-да, угадали, тот вездесущий Жанис, который формировал сборную команду школьников и ходил на «Капелле» со мной в Ленинград. Тот самый, правда, прибавил в объемах, убавил в прическе на сто-двести грамм волос, переоделся в зеленоватый, китайского шитья костюм, заполонивший рижские универсальные магазины, но не расстался с неистребимой, должно быть, любовью к  присловьям гебистов.
– Имей при горячем сердце холодное чувство ответственности. И пойдем.
– Куда?
– В морг.
Начальник отдела кадров согласно кивает, поглаживая запотевший лоб носовым платком.
– Что случилось?
– Подумай.
Вроде бы мама в порядке, на кухне, папа в порядке, в цеху, сестра и брат на месте: Сильва в институте, Боря в школе. Но где кузены мои  –  Гога, Леня, Гриша? Куда их понесло? Неужели?
Ноги у меня не подкосились, как в подобной ситуации происходит с героями романов, но стало совсем нехорошо. О чем я мог подумать еще,  кроме как о близких родственниках?
– Кто?
– Прикинь по памяти, кого ты послал на верную смерть.
Начальник отдела кадров второй раз протер запотевший лоб носовым платком
– Еще этого не хватало! – взорвало меня. –  Я не фельдмаршал Паулюс, чтобы кого-то посылать на смерть, и здесь не Сталинградская битва.
– А если привлечь чувство ответственности за сказанные слова?
– Никого я не посылал, даже по матушке, хотя работаю на заводе уже больше недели!
– Будем считать, что смертельный исход произошел по неосторожности.
– Да скажите уже один раз, кто лежит в морге?
– Это тебе и придется определить. Мы тебя приглашаем на опознание.
Из разговора с Жанисом выяснилось, что моряки с ледокола «Капитан Мелехов» при проводке судов выловили в Рижском заливе труп девочки. По всем описаниям утопленница похожа на Альяну. И теперь мне предстояло определить: она это или нет? А  если она, то – тут я сразу догадался –  выяснится: Альяна скрывалась на «Капелле», в моей каюте, когда туда ломился Жанис, и, следовательно, я становлюсь виновным в том, что позволил ей прыгнуть за борт в холодную воду и плыть на перехват к «Ориону». Словом, Жанис пригрозил мне детской колонией, а начальник отдела кадров увольнением, если будет доказано, что я «бросил представителя слабого пола на произвол судьбы в открытом море».
– Так не поступают советские люди! – сурово заметил он, и позволил Жанису увести меня из накуренного помещения на свежий воздух, чтобы я от переживаний не грохнулся в обморок.
В кабинете я в обморок не грохнулся. Но в морге, по моим представлениям, это могло произойти.
При всем своем хулиганском характере и силе воли я обладал мало кому известной «ахиллесовой пятой».
Звучит красиво «ахиллесова пята». С подобной кличкой подавайся хоть в «Мифы древней Греции». Но на практике и двух шагов не сделаешь, рухнешь на пол в бессознательном состоянии.
Впервые, меня угораздило свалиться в несознанку во время прививки от полиомиелита, когда  учился в первом классе. В результате, уже с 1952 года я стал опасаться визитов в медицинские кабинеты, а уж тем более в морг, где и без всяких шприцев страшно.
К мрачному зданию, прибежищу белых саванов, белой напольной плитки,  белых трубочек искусственного дневного света, и прозекторских столов гробовой конфигурации, мы подрулили на черной «Волге».
Учащенное сердцебиение. Прерывистое дыхание. Нервная дрожь в коленках. Вот все то, с чем я прибыл на освидетельствование покойницы.
И надо же, к машине подбежал Саня Юргис, услужливо открыл дверь Жанису.
– Заждался! – сказал и добавил в шутку: – Вас только за смертью посылать.
– Я заехал за главным виновником нашего торжества, – усмехнулся Жанис, вылезая из-за руля. – А он… кровь с молоком. Какая из него смерть?
– Горячее сердце – холодный разум! – подсказал Саня, подмигивая мне, будто выпрашивает у дяди-гебиста поблажки для  старого друга.
Что за поблажка? И почему именно в этот день? Почему в этот час, когда предстояло опознать труп? И, главное,  в каком прикиде? В умопомрачительном. У пацанов при виде такого наряда – зависть. У девчонок – обожание. А если без эмоций, скажем проще: Саня Юргис щеголял в морской форме, которую справил ему папа на острове Рухну: бушлат, клеши, фураженция с якорем на тулье и лакированным козырьком. Минувшей осенью он поступал в Рижское мореходное училище, но не прошел по конкурсу, и теперь, по моей рекомендации,  устраивался на 85-й завод ГВФ учеником слесаря в третью бригаду.
– Честь имею! – сказал он мне и небрежно кинул два пальца к козырьку мичманки, прежде чем обменяться рукопожатием.
– Мне от твоей чести ни холодно, ни жарко.
– Сейчас будет холодно, – опять подмигнул мне Саня, – а потом жарко. Пойдем.
И что? Прав оказался, бродяга. Однако все произошло в иной последовательности. Сначала мне стало жарко от присутствия в «предбаннике» Милки. Она сидела в коридоре, у входа в холодильную камеру, на деревянной скамеечке, накрепко привинченной к стене. Сама на себя не похожая. В серой шали – «маминой», определил я. В потертом  пальто с чужого плеча. «Тоже мамино»,  – определил я. И спонтанно спросил:
– Чего так вырядилась?
– А если заберут?
– Куда?
– Жди! Они тебе скажут –  «куда».
– Значит, что-то все-таки сказали?
– Сказали: «будешь юлить…»
– Ага. Понятно, –  обернулся к Жанису: – Вы ей угрожали?
– Не придумывай!
Милке:
– Он?
– Другой. Тот, кто сейчас в белом халате, корчит из себя врача.
– Где?
– Что – «где»?
– Где корчит?
– Там! – Милка махнула рукой по направлению к двери.
Я схватился за ручку. Дерг на себя.
Пахнуло морозным воздухом, на языке появился привкус химических веществ. «Лекарства? Чушь собачья? Зачем лекарства в мире мертвых? Лекарства нужны живым!» И чуть не грохнулся от догадки на кафельный пол, распознав едкий аромат нашатыря, знакомый мне с первого обморока. Тут-то и стало холодно, еще в десяти шагах от стола, над которым склонился костлявый врач, снимающий простыню с девичьего тельца, совершенно голого, и оттого до ужаса беззащитного.
Еще не подходя к трупу, я готов был поручиться: это не Альяна, хотя… Если присмотреться, рост ее, волосы ее, внешне похожа. Но… Боже! Нос… губы… Будто ножовкой пилили...
– Это не она! 
Второй врач, по версии Милки, «настоящий», подхватил меня под локоток и подвел к трупу.
– Приглядитесь. Ваш товарищ полчаса назад ее опознал.
– Кто? Какой товарищ? – я оглянулся на Саню Юргиса. – Ты?
–  Я.
– Подойди поближе, как доктор приписал.
– Мне и отсюда видно.
– Подойди!
Милка потянула Саню ко мне. Шаг, второй. На третьем ноги его подкосились, и парень, как говорят боксеры при нокдауне,  «сел на задницу». 
«Раз-два-три» – непроизвольно начался во мне отсчет секунд.
«Мой» врач так долго не считал, он среагировал мгновенно, как рефери на ринге. Выхватил маленький флакончик из накладного кармана халата и бросился к залитому обморочной белизной «морячку».
Мичманка, соскочив с коротко подстриженной головы, откатилась к Милке. Девчонка нахлобучила ее на макушку, поверх шали. И не удержалась, посмотрела на себя в маленькое зеркальце, потом взглянула на меня, определяя: понравилось ли?
Я  кивнул.
Она взяла меня за руку, чтобы, если падать в обморок, то вместе, и двинулась к главному испытанию.
–  Вы опознаете утопленницу?  –  обратился к нам костлявый. – Это она или не она?
– Она! – сказал Милка. – Но не поручусь, что она  –  это Альяна.
– Почему же «она»?
– Каков вопрос, таков ответ.
– Попрошу не юлить.
– Я не юлю. Вы спрашивали: «она или не она». Я ответила на поставленный вопрос, как на пятерку: «она!» Если бы вы спросили, Альяна это или не Альяна, я бы с той же точностью сказала: «не Альяна».
– Что за идиотские уловки?
– Никаких уловок. Я готовлюсь в театральное училище. Мне нужна точность формулировок, как на сцене.
– Может быть, ты перестанешь мудрить, девочка?
– Я не мудрю, я ищу на теле особые приметы, как в пьесах Агаты Кристи, и не нахожу их.
– А имелись ли особые приметы при жизни?
– Имелись! – вступил я.  – У Альяны на ладони правой руки вытатуировано заглавными буквами слово «ГЕМ».
– Что за абракадабра?
– Это не абракадабра, а на древнегреческом – «кровь».
– Зачем ей древнегреческая кровь? Что за глупости?
– Это не глупости. Это…
– Что?
Нашу общую с Альяной тайну выдавать здесь, в морге? И кому, гебисту в медицинском халате? Да пошел он к черту!
– Это… память о ее любви.
– К кому? Адрес?
Со злостью я произнес:
– Адрес в аптеке!
– А нельзя ли конкретнее? Название аптеки. Улица. Номер дома.
– Любая аптека.
– Какая же эта любовь в любой аптеке?
– Потому что любовь эта называется гематоген, от слова «гем», а «гем» образовано от древнегреческой «крови».
– Издеваешься?
– Чистая правда! У Альяны  на шоколад денег не хватало. Поэтому больше всего она любила гематоген. Не верите, проверьте, есть ли на ладони татуировка.
На ладони у погибшей девочки ничего написано не было. А на лице у костлявого инквизитора выписалась растерянность.
«Знай наших!» – машинально подумал я. И на радостях, что визит на кладбище отменяется, чмокнул Милку в щеку. Причем, с неподконтрольной ударной силой: мичманка слетела с девичьего затылка и закатилась под прозекторский стол.

6

Жить легко, а умирать сложно. В этом я убедился после посещения морга. И решил облегчать по возможности жизнь. Могу с чистой совестью дополнить: «в прямом и переносном смысле», и не ошибусь.
К тому же  тренер по боксу рижского СКА Жигурс перешел в «Даугаву», а. с ним ушли ребята из старшей юношеской группы 17 – 18 лет. Нас, пятнадцатилетних, еще подростков на языке спортивных комментаторов, бросили на произвол судьбы. Вернее, на старшего лейтенанта Чупыгина, выпускника спортивного института, приехавшего из Москвы.
Кто? Что? Какие достижения в прошлом? И вдруг – на тебе! Александр Чупыгин – трехкратный чемпион Вооруженных сил СССР в первом полусреднем весе, обладатель призов за лучшую технику, мастер спорта. Прибыл в Ригу с намерением создать самую сильную в республике боксерскую команду.
По взрослым – это не проблема.  Каждый чемпион Латвии призывного возраста, такие как Яйя Асанов и Яша Вульсон из «Трудовых резервов», Володя Трепша из даугавпилского «Локомотива», Валдис Шкеле, Харий Фриденберг из «Даугавы» сразу же после принятия присяги попадают в рижский СКА. А вот с пацанами – загвоздка, их воспитывать самостоятельно. Можно, конечно, и воспитывать. Да полный недокомплект перспективных. В результате – задание: «искать и никаких гвоздей»!
Что ж, кто ищет, тот всегда найдет. Искал и нашел. Первым, конечно, нашел, что поближе: Саню Юргиса, вторым Гарика Ехимсона, живущего в моем квартале, третьим  Сашу Кондратенко, в будущем чемпиона ПрибВО.
Но прежде, чем получить задание, прошел экзамен на право считаться «членом отборочной комиссии». Экзамен боксерский – спарринг. В пустом зале, где не наблюдалось ни одного лишнего любителя подраться на кулачках, Александр Степанович вывел меня в бой, «на равных», как выразился, чтобы «разбудить» во мне достойного противника.
И «разбудил»!
Я не представлял на первых секундах, что он играет со мной в поддавки, и наслаивал атаку на атаку, не догадываясь: его коронка в левом боковом. Раздухарившись, непроизвольно выкрикнул заклинание перворазрядников всех времен и народов «бей мастеров!». И… тотчас оказался на заднице. Нет,  я «не поплыл»,  хотя это был, несомненно, настоящий нокдаун, первый, и скажу без всякого бахвальства, единственный в жизни. Но он научил меня главному: никогда не пренебрегай противником и не рассчитывай на победу до финального удара гонга.
Александр Степанович сказал:
– В боксе разговаривают на  кулаках,  –  и помог мне подняться.
– Тогда разговор еще не кончен.
– А способен?
– Правило номер один: никогда не сдаваться!
– Значит, есть и второе?
– Правило номер два: не просить поблажек!
– Какое правило будет у нас на третьего?
– Побеждать, оставаясь самим собой.
– А в целом?
– Никогда не сдаваться, не просить поблажек и побеждать, оставаясь самим собой.
– Стройная система. А работает ли она?
– Это сейчас увидим.
– Бокс! – отдал команду тренер, и позволил мне, правда, уже без дурацких возгласов довести бой без ущерба для самолюбия.
– Характер! – заключил под занавес третьего раунда. – Приводи ребят. Наберется чертова дюжина, будем заниматься. Нет, шнуруй рукавички с «мужиками».
– Я и раньше нередко тренировался с «мужиками».
– Но пока еще тебе лупить всякую мелюзгу,  а без достойных спарринг-партнеров  до золотых медалей не доберешься.
– Я чемпион Риги.
– А бокс – олимпийский вид спорта.

7

У Милки появилось новое увлечение – кроссворды. С «двушками» покончено из-за денежной реформы, давай отгадывать слова по каким-то особым признакам. Например, «броня горбушки» – корка, «птица с плохим почерком» – курица.
– Фима! Угадай, что такое «тесный коллектив патронов»? – встретила  меня дурацким вопросом, когда я заскочил на Шкюню, чтобы вытащить ее в кино.
– Обойма!
– Хорошо. А как звали греческую богиню лекарственных препаратов?
– Спроси, что полегче.
– Скажи тогда, кто мама Иа-Иа?
– Во всяком случае, не ты, – польстил девичьему самолюбию.
– А все же?
– Ослиха.
– Пятерка! В мире животных ты себя чувствуешь как дома, а что до Олимпа с его богами…
– Эволюции на тысячу лет, так?
– Билеты купил?
– Два на третий ряд.
– Что смотреть будем?
– Спрашиваешь! «Нормандия – Неман».
– Опять про войну? –  скорчила гримасу недовольства.
– Что ты понимаешь? Там и про любовь должно быть. Это же совместное производство наших с французами.
– Ну, если про любовь… Не подумай, что меня только любовь интересует. Но я – будущая актриса. Мне полезно за игрой актеров наблюдать. Когда любовь, тогда много игры. А когда война, тогда…
–  Победа!
–  Тебе –  победа, а мне –  любовь, и все кино.
–  Одевайся уже!
–  Минутку.
Милка ушла в спальню, оставив меня на кухне, где мало-помалу пригорали котлеты на газовой плите.
«Вот дуреха!» Я снял сковородку с конфорки, приоткрыл оконную форточку, чтобы проветрить помещение и с удивлением оглянулся, услышав:
– Мне идет?
Смотрю: вырядилась, как на праздник! «Взрослая» шляпка с яркими – от попугая, что ли? – перьями, на шее, янтарные бусы,  величиной с костяшку боксерского пальца, а на ногах…
– Тебе же скользко будет в маминых туфлях на каблуках, –  не удержался я от замечания. – Надела бы лучше боты.
– Ты меня будешь поддерживать. Если ты, конечно, кавалер.
– Я не пойду с тобой «под ручку». Ребята увидят – засмеют.
– Пойдешь. Куда денешься? Иначе я упаду на твоих глазах. И тебя засмеют по другому поводу, что не удержал девушку.
– Ладно! – сдался я. – Но не «под ручку». Я тебя буду поддерживать под локоток.
– Тогда ты смотри русскую версию фильма «Нормандия – Неман», а я буду смотреть французскую, – отпарировала Милка и направилась к выходу, походя, будто всю жизнь так и делала, взяв меня под ручку.

8

Кинотеатр «Рига» в раннем моем детстве первой половины пятидесятых годов двадцатого века назывался «Сплендит Палас» –  «Роскошный Дворец». Изначально, при закладке фундамента здание предназначалось, как поговаривали старожилы, для театралов, но из-за плохой акустики зрительного зала фанаты десятой музы взяли его на откуп у Мельпомены, и не пожалели.
Кинотеатр был построен в 1923 году в стиле неорококо по проекту архитектора Фридриха Скуиньша. Он принадлежал акционерному обществу «АРС», возглавляемому бывшим петербуржцем Василием Емельяновым, который бежал от революции в Латвию.
Люди – в особенности приезжие – шли в кино, как в музей. В фойе, представляющем собой галерею живописных панно, они подолгу стояли у настенных картин, любовались пасторальными сценками из старинной жизни, чувствовали себя в атмосфере благополучия и беззаботности. И с этим ощущением направлялись в зрительский зал.
Экран, помещенный в глубине сцены, что говорило о первоначальном предназначении здания, был справа и слева украшен каменными пальмами, а потолок огромным плафоном, изображающим небеса и его обитателей,  укутанных в прозрачные ткани.
Зрители мужского племени задирали головы, чтобы получше рассмотреть витающих над ними полуобнаженных женщин с выпуклыми грудями, а их жены, слюнявя палец, листали путеводитель по Риге, чтобы прочитать: «Скульптуры в интерьере и лепнина в эстетике рококо были созданы в 20-х годах Рихардом Мауерсом и Екабом Легздиньшем. А живописные панно в интерьере кинотеатра «Рига» принадлежат кисти Германиса Гринберга и Элерта Трейлона, которые расписали потолки и стены в манере старых мастеров, утраченной ныне».
Ощущение «старого, утраченного мира» и сопутствовало каждому зрителю, независимо от возраста. У одних оно вызывало ностальгические переживания, у других  –  понятно, что в первую очередь у детей – природное любопытство. Хотелось везде побывать, все высмотреть – снизу до верха, от концертного зала до выхода на балкон.
Но сегодня дальше концертного зала, расположенного в подвальном помещении, мы никуда не ушли. Спросите, по какой причине? Отвечу: из артистических амбиций моей подружки, подающей из дня в день творческие надежды – не только омлет на завтрак и манную кашу на ужин.
В помещение никого, на сцене пусто. Почему бы не выступить? Почему бы не поразить сердца людей выразительной декламацией? «Вы хочете песен? Их есть у меня». Не помню, кто сказал, но в данный момент, когда Милка взобралась на подмостки и раскинула руки в любовном призыве, эти слова прозвучали в моей голове, и я чуть было не прыснул, если бы…
Да, здесь нужно отдать должное девичьей хитрости, ни в коем разе не равной мальчишеской, превосходящей ее на все сто. Милка открыла рот, и… Нет-нет, не какой-то романс о превратностях ранней любви ударил по перепонкам, призывая в смехопадение. Случилось иное, непредвиденное. Со сцены покатились поэтические строки, рожденные не где-нибудь на Парнасе, а в цеху, у станка. И не каким-нибудь заоблачным пиитом, а лично мной, простым учеником слесаря-жестянщика.

«В первый раз получаю зарплату.
И, наверное, потому
Подпись ставлю я угловато,
Подражая отцу своему».

Мамочки-родные, всего-то один раз читал ей на кухне, а запомнила, гадина-говядина, будто в нее встроен портативный магнитофон. Держи после этого с ней ухо востро. Однажды обмолвишься: «Ты мне нравишься», запомнит навсегда, и пойдет достача: «Вырастешь, сразу поженимся». 
Это еще когда! Дожить бы, дожить бы до свадьбы-женитьбы. А сейчас…
– Браво! – сзади послышались редкие хлопки.
Я оглянулся: кому это понравилось мое первое, еще не напечатанное нигде стихотворение? Ба! Боцман Эдмунд? Бушлат с проглядывающей меж отворотов тельняшкой, клеши, мичманка! И, конечно же, рванул на фильм о войне! Какие еще развлечения для бывалого морского волка, списанного на берег?
– Давно мы вас не видели.
– И правильно делали.
– Чего так? – удивился я.
Встревоженная Милка подбежала к нему, затеребила за рукав.
– Что случилось? Если что со здоровьем, у нас дома и лекарства есть… от Панацеи  – греческой богини лекарственных препаратов, – и одарила меня  еще тем взглядом, хоть проваливайся под землю.
Боцман ответил не сразу. Чувствовалось, он перебирает в уме слова, выискивая «правильные».
– Пока ничего особенного не случилось, и со здоровьем нормально, но… это между нами,  –  замялся, не договорив фразу..
– О чем речь! – заверил я.
– Тогда курс сюда, – боцман Эдмунд настороженно посмотрел по сторонам, и, убедившись, что концертный зал пуст, сказал: – Нашли какую-то утопленницу, устроили опознание…
– В морге? Мы там были.
– Выходит, ты в курсе?
– Это не Альяна, – уточнила Милка.
– Не Альяна, – подтвердил старый моряк. – Но они настаивают.
– Кто? – спросил я.
– Эти «дятлы» из Большого дома. Хотят тебя под монастырь подвезти. Будто ты спустил бедняжку  за борт и велел плыть к «Ориону».
– Чего не сочиняют на вольную тему.
– Вранье и наговор! Так я им и ответил.
– А как  считает папа Альяны?
– «Мастер»? Он сказал, что ты не такой глупец, чтобы пускать девочку плавать в холодном море.
– Они и поверили… да?
– Нам поверили.
– Что я не глупец?
– Мы поручились, дали подписку о неразглашении.
– Что я не глупец?
– Вот пристал! Какой глупец, когда «мастер» тебя за будущего зятя держит? – скосив взгляд на Милку, тюкнувшую меня кулаком в бок, боцман Эдмунд невозмутимо продолжил. – Подписку дали о том, что Альяна пропала в Ленинграде, еще до отхода  вашей «Капеллы» и ты ни при чем.
– А между нами, дядя Эдмунд, что произошло всамдел? Я же видел…
– И мы видели…
– Ее будто затянуло в какой-то световой рукав.
– А дальше?
– Дальше я ничего не видел. Жанис ворвался в каюту и пошло-поехало.
– Поехало! – боцман Эдмунд сделал ударение на последнем моем слове. – Сначала взлетело, потом поехало, причем так быстро, что  через десять секунд – звездочка. Девочка, должно быть, уже в гостях у своей богини.
– Там? – показал я пальцем на потолок.
– Шпингалет-авторитет! Бери  выше, перуанская богиня предпочитает Пояс Ориона.

9

Просмотр фильма превратился в форменное мучение. Представьте себе, вы сидите в удобном кресле, на лучшем в мире месте номер 11, точно в середине зала. Экран не заслоняет ни одна башка. Повезло, и впереди не баскетболисты.
Слева, на столь же завидном месте номер 12, милая, и не только по имени, девчонка в модерной шляпке, янтарных бусах и пахнущая, как цветы в магазине «Сакта». Вылила, небось, полфлакона духов.
Казалось бы, атмосфера от этих  ароматов и предощущения фильма должна способствовать… Чему? Хотя бы тому, чтобы Милка, по обычаю, наложила на подлокотнике свою руку на мою и схватывала  меня за пальцы в «страшные моменты». Понятно, картина о войне – не фильм ужасов, но все-таки стреляют, раненые стонут, самолеты падают, парашюты не раскрываются. И наступает момент, когда  хочется от страха сжать  крепкую мужскую руку, чтобы увериться: здесь не экранная жизнь, где все зыбко и грозит смертью, здесь все по-настоящему, прочно и надежно.
Но сегодня, после обмолвки боцмана Эдмунда насчет зятя, Милка прикинулась обиженной донельзя. И не то, что не цеплялась за руку, нет, хуже того, раз за разом скидывала мою ладонь.
Одна попытка, вторая. Наконец мне, упрямства ради,  удалось ухватить костистый кулачок и мало-помалу распрямить его, чтобы переплести пальцы. 
Переплел.
Что дальше?
А дальше почувствовал, что защемил кожу.
Отчего? Почему?
Милка бы ответила: «По кочану!».
Но по экрану поползли титры, заиграла музыка, и девчонка промолчала, давая мне немного подумать самостоятельно.
Я подумал и осознал: на безымянном пальце ее правой руку кольцо. Да-да, кольцо, как у замужней женщины, скорей всего, мамино. Вот чертовка! Теперь понятно, почему вырядилась, будто и не малявка вовсе, а мадам с французского бульвара Капуцинов. Выдает себя за неведомо кого.
Интересно, что в этом случае могут подумать обо мне? Тут не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться.
Пару дней назад от подобных догадок  я чуть было не сгорел со стыда. Шел по Стрелковому парку со своей старшей двадцатидвухлетней сестрой Сильвой, вышедшей замуж несколько месяцев назад, и вдруг слышу, как старушки на скамеечке кудахчут в наш адрес: «Смотрите-смотрите, еще молоко не обсохло на губах, а уже туда – на сносях».
Как они различили, что Сильва в положении? Умом не дойду. Но, судя по всему, меня зачислили в отцы ребенка.
Какой отец? Какой ребенок? Свихнуться можно!
С такими переживаниями трудно жить под перекрестным огнем осуждающих взглядов. Однако, что предпринять, как вывернуться? А никак! Не полезешь ведь в драку со старушками. Единственный выход, в следующий раз не сопровождать Сильву в прогулках по парку, пусть дышит полезным для зарождающегося малыша воздухом без меня – телохранителя на всякий опасный случай.
Вот такая история. Еле справился. И на тебе, на очереди новая, теперь уже с Милкой. Правда,  еще не беременной.
– Что люди подумают? – шепнул на ухо, крепко сжимая кольцо на ее пальце.
– Отвернись! Люди подумают, что ты лезешь целоваться.
Один ноль в ее пользу. Остается лишь припомнить в уме папину песенку, родом из Одессы тридцатых годов. «Пойдем в кино, там темно. Будем щелкать семечки, кушать морожено, и делать все, что возможенно».
Для меня «возможенно» только одно: уставиться в экран и забыть о существовании вредной подружки. Но забудешь тут, если при виде пылающего самолета, нашего, разумеется, Милка, забыв обиды, схватывает тебя за кисть и сжимает во всю мочь, будто это штурвал и она сама несется в пике к земле.
«Мир!» – догадался я в конце фильма о войне и на выходе из кинотеатра взял, словно невзначай, Милку под ручку, понимая, что находящиеся еще во власти картины зрители не обратят на это внимание, а равновесие в  наших отношениях станет более усточивым.
– Первое, что услышала мама, родив меня, было: «Умер Рузвельт!» – сказал я, тоже находясь во власти экранных боевых действий.
– Ты это помнишь?
– А как же!
– Не выдумывай!
– За маму?
– За себя!
– Я не выдумываю.
– А честно?
– Мама рассказывала об этом.  Кстати, по науке: младенец помнит себя еще до рождения.
– В животике?
– Даже свою потустороннюю жизнь!
– Выдумщик! Где ты отыскал у нас такую науку?
– Ты не веришь?
– Еще этого не хватало,  верить во всякую чепуху.
– А в то, что у тебя душа есть, веришь?
– Кто ее видел?
– Твоего папу тоже никто не видел. Но ты веришь, что он у тебя есть?
Милка резко остановилась, смахнула мелкие снежинки с ресниц, и они, оставляя мокрый след, потекли по щекам, будто слезы.
– Ты его видел!
– Где?
– В кино.
– Что, он из летчиков «Нормандии – Неман»?
– Он из подводников.
– Чего-чего?
– Дядя Эдмунд!
– Но ты ведь Эдуардовна! – завелся я, не замечая любопытствующих взглядов.
– Оттого и Эдуардовна.
– Разошлись?
– Хуже. Даже пожениться не имели права. Мама с ним на войне сосваталась. Это называется ВПЖ – военно-полевая жена. А война кончилась, вышел приказ для мужиков: возвращайтесь насовсем к своим законным женам! Вот он и вернулся. К своей.  А я родилась уже без него. Он даже не догадывается о моем существовании.
– Так я сейчас… в один момент!
– Сейчас ты проводишь меня до дома, – сурово отчеканила Милка, будто тоже была военно-полевая жена и ходила в командирском звании. – А правду дяде Эдмунду говорить нельзя. Мама запретила навсегда! Не знал меня маленькой, не будет знать и большой!
– Вреднюга!
– Побочная ветвь!
– Что?
– Я –  ветвь… побочная…
– Откуда это?
– Из спектакля.
– «Гамлет»?
– Не помню. По радио слышала.
– «Король Лир»?
– Не важно. Важно другое. Как значительно звучит: «побочная ветвь его ствола».
– Лучше –  «вредная штучка». Но если «ветвь», то с меня первая ветка вербы в этом году.
– Чтобы напоминала, кто я?
– И кто я.
– А кто ты?
– Друг.
– Так называются сигареты с собачьей мордой на этикетке.
– Я друг без собачьей морды.
– Кусаться не будешь?
– И лизаться тоже.
– Сам вредина!

10

Эх ты, Милка-Милка! Вся в расстроенных чувствах, сплошная слеза на киселе. Что мне с тобой делать? Бросить на произвол, оставить куковать в одиночестве? В пустой квартире? Мама опять отчалила на выходные к неведомому жениху. Милке дала указания: «Когда жаришь яичницу, от газовой плиты не отходи! Когда укладываешься спать, не забывай гасить свет в торшере! И никого из чужих в квартиру не приводи!»
Я был не из чужих. Посему Милка и привела меня к себе, усадила на диван у торшера и давай жаловаться на жизнь, подражая подслушанному на парковой скамеечке старушечьему голоску.
– Вот она, женская доля! А ты: «посмотрит – рублем одарит».
– Не я, а Некрасов.
– Что он в женщинах понимал?
– Можно подумать, ты – больше.
– А ты не думай. Ты соображай.
– Ну?
– В детстве без папы. А вырастишь – замуж не возьмут, но с ребенком непременно оставят.
– Это в чей огород?
– В боцманский.
– У боцмана акватория, а не огород.
– А у тебя?
– У меня ринг.
– Хорошо, что в бокс девчонок не принимают!
– Это еще почему?
– По калачу!
– Очень остроумно, но непонятно.
– Разъяснить?
– Валяй!
– Сначала вы начнете ваших девчонок поколачивать. Потом на поколоченных жениться не захотите, но непременно оставите их с ребенком. Теперь полный яснец?
– Яснец – дальше некуда! Так что будь здорова и не кашляй. А я пойду.
– Это куда ты собрался?
– Домой! Не то придумаешь, что жениться не захотел и с ребенком оставил.
– А ты хочешь?
– Чего?
– Жениться.
–  Время еще терпит. Мой папа женился в двадцать пять.
– Опереди его! Будь и в этом чемпионом.
– В этом нельзя. Никакой ЗАГС не распишет.
– Неправда! Вчера в рижском ЗАГСе расписали пятнадцатилетних. Она беременна была. А он…
– Чокнутый! – бухнул я.
– Не чокнутый. Иначе бы не женился.
– Думаешь, только умные женятся?
– И дураки тоже, но этот парень был умный. Ему разъяснил папа невесты-милицонер: «если не женишься, посадим!».
– Хорошо, что твой папа – боцман.
– Но ты еще не отказался на мне жениться.
– Согласия тоже не давал.
– Больно мне нужно твое согласие. Я без согласия вижу, что ты не можешь жить без меня.
– Что за выдумки?
– Посмотри на часы. Уже почти ночь, а ты – где? У меня! И никуда не торопишься.
– Знаешь, я все же пойду.
– Никуда ты не пойдешь, а то буду я «позабыта-позаброшена с молодых юных лет», – гнусаво пропела, будто репетировала роль беспризорницы. – И сама за себя не ручаюсь.
– Брось!
– Никуда ты не пойдешь, пока не женишься.
– Нет, все же пойду.
– А жениться?
– Женюсь в другой раз.
– Когда?
– Когда попрошу твоей руки.
– Так не тяни резину!
– По закону, я должен получить согласие на женитьбу у твоих родителей.
– Мама всегда – «за»! Она тебя знает с детства. «Тихий мальчик, – говорит, – когда спит».
– А папа?
– Для меня он вычеркнут из жизни раз и навсегда!

Ассоциация вторая
О чем писали газеты и судачили на кухне люди  в начале 1961 года

20 января.  Джон Кеннеди официально становится 35-м Президентом США. Вступая в должность, он обратился к народу с такими словами: «Спрашивайте, не что страна может сделать для вас, а что вы можете сделать для нее». 
31 января. Американцы впервые запустили в космос живое существо –  шимпанзе по имени Хэм.
12 февраля. Советский Союз проводит запуск автоматической межпланетной станции «Венера-1» по направлению к  планете Венера.
15 февраля. Создана Армия освобождения Южного Вьетнама. 
21 февраля. На сцене ливерпульского клуба «The Cavern» дает первый концерт новая звездная группа «Биттлз».

11

У школы рабочей молодежи свои особенности. Вспомните, доводилось ли кому из вас гулять на свадьбе соучеников, допустим, в восьмом, девятом, десятом классе? Притом в разгар учебного года.
А? То-то и оно! Только в вечерней школе случается подобная радость жизни. Да еще с таким размахом, что актовый зал превращается в свадебный, и давай кричи: «Горько!» той девушке, что вчера сидела перед тобой на парте без обручального кольца, а завтра будет сидеть на той же парте, имея на безымянном пальце первое звено супружеской цепи.
Кто бы мог подумать? Лера – лапочка, хорошая девочка. И на тебе, ныне не Малинина, а Косяткова. И те двойки, за которые ее мог пожурить папа, теперь будут портить настроение ее мужу.
Впрочем, не будут.
Валентин Косятков никаких проблем не боится,  боксер первого разряда, выступает в легком весе за милицейское общество «Динамо» и служит, что не сложно догадаться, в милиции, в Главном управлении. По званию лейтенант, по призванию – сыскарь, удачливый, как Шерлок Холмс. Дружит с моим двоюродным братом Гришей, живет поблизости, на Рупницибас, 10, состоит  со мной в сборной команде Риги, я по юношам подросткового возраста до 16 лет, он по взрослым, в прошлом выпускник нашей вечерней школы, а в настоящем нашел в ней невесту, черноволосую красавицу с миндалевидными глазами, превосходно гармонирующими с белым подвенечным платьем.
– Горько!
Еще раз:
– Горько!
А кто скажет первый тост?
Разумеется, мой двоюродный брат Гриша.
– Чтобы стать женой генерала, – сказал Гриша, поправив круглые очки, – нужно сначала выйти замуж за лейтенанта! Счастья вам и удачи!
– Горько!
– А кто скажет второй тост?
Разумеется, Милка. Без этого выбрика ей к себе внимание не привлечь – артистка!
– Чарли Чаплин занял третье место на конкурсе двойников Чарли Чаплина в Монте-Карло. Так выпьем за то, чтобы у наших новобрачных не появились двойники!
– Ни у жениха!
– Ни у невесты!
– Горько!
Милка выпила рюмку водки, хотя клятвенно обещала, что не пригубит даже крепленого вина, ограничится двенадцатиградусным «сухариком», либо  капелькой пива, для настроения.
И когда обещала? Не год тому назад, не на прошлой неделе, чтобы позабыть. А всего лишь вчера, субботним вечером 27 февраля, приметив, что я слишком усердно глажу брюки и учусь завязывать на папином галстуке узел.
– Возьми меня с собой, –  заканючила, узнав, куда я собираюсь.
– На свадьбу дети до шестнадцати лет не допускаются.
– А ты?
– Я соученик Малининой. И спарринг-партнер Косяткова.
– А я твоя – неразлей-вода.
– В переводе на доступный язык?
– Невеста в будущем. Но запомни, я за тебя не соглашусь выйти,  если не пройду завтра репетицию.
–  Не дури, невеста – тили-тили-тесто!
– Это ты не дури! Там будет всякое вкусненькое: разносолы, деликатесы. А  ты без меня не способен даже конфитюр отличить от варенья.
– В чем же отличие,  не секрет?
– Конфитюр по-французски – варенье. А деликатес,  между прочим, – «тонкость, нежность». Но что тебе – тонкость, что тебе – нежность? Налопаешься от пуза, а мне ничего не достанется  –  жадина-говядина!
Убедительный довод. Поэтому я после того, как Милка хапнула сорокаградусной, не уставая, накладывал ей в тарелку все, что попадало под вилку.
– Колбаску?
– Пожалуйста.
– Холодца не попробуешь? А вот и треска в томатном соусе.
– Клади, а то рыба обидится, что ее не скушали.
Гости кричали:
– Горько! – и Милка лезла ко мне целоваться, будто всерьез уверилась, будто находится на репетиции собственной свадьбы.
Честно признаюсь, мне было стыдно и совестно. Еще минута, и все эти взрослые люди подадутся на Милкину удочку, и шутки ради, провозгласят нас законными супругами, без права на развод.
– Целуйся с ним! – я придвинул к шалапутной соседке блюдо с вяленым щуренком, в зубастой пасти которого торчала веточка укропа.
– Он не целоваться, а  съесть меня хочет, – пьяно ухмыльнулась Милка.
– Съешь его раньше, чтобы много о себе не думал.
– И съем! Рюмочку налью и съем!
– Никаких рюмочек! – я переставил «Столичную» за салатницу с винегретом – подальше от неумехи по части алкогольных возлияний.
Тут заиграла музыка, провозгласили «белый танец» и у моего стола возникло видение в облике Тани –  девушки из параллельного класса.
–  Дамы приглашают кавалеров! – понеслось с эстрады, а я «понесся» в чарльстоне, очень прилипчивом к боксерским ногам танце. Крутишься на носках, пятки откидывая в сторону, будто разминаешься на тренировке. Весело, радостно, удовольствий под завязку, но искоса необходимо поглядывать за Милкой: как бы не наклюкалась дурилка этакая.
Говорят, взглядом кашу не испортишь.
А настроение?
По Милкиным ужимкам, настроение ей испортил. И она с испорченным настроением наружу подошла к нам, хлопнула два раза в ладоши и выдала «последний крик» танцевальных площадок 1961 года: «отбиваю!»
«Последний крик», признаюсь, я и не услышал, но Таня, повинуясь нововведениям из мира балех, передала меня из рук в руки сопернице и пошла к своим одноклассникам в дальний конец актового зала.
Милка задвигала руками-ногами с особым усердием, я даже не понял: пляшем мы или ведем поединок на ринге. А когда понял, почему-то оказался в коридоре.
– Покажи мне свой класс, – попросила Милка.
– Чего ты там не видела?
– Это ты там чего-то еще не видел, – загадочно ответила она. И повела меня по коридору. – Здесь?
– Через дверь.
– Здесь?
– Да.
Входя в заставленное партами помещение, я потянулся к выключателю. Но Милка перехватила мою руку.
–  В темноте, но не в обиде...

12

Кто сказал, что диван – это не подмостки?
Кто сказал, что люстра, включенная на всю мощь четырех ламп, – это не «свет рампы»?
Кто сказал, что один зритель сценического действа – это не публика?
А кто сказал, что Милка не актриса, тот давно язык проглотил.
И впрямь, разве не актриса? Стоя на диване и театрально жестикулируя, Милка декламировала с «выраженьем на лице» строчки из только что написанного мной для ее выступления на конкурсе художественной самодеятельности монолога молодого рабочего. И ее не смущало, что это происходило в проходной комнате на Янки Купалы, где может появиться – из кухни, конечно, – моя мама, а из салона старшая сестра Сильва, ее муж Майрум, или же его отец Файвиш Львович, пришедший к нам гости.
Впрочем, чего греха таить, именно узнав, что  в соседней комнате находится ветеран сцены, известный артист театра и кино, Милка внезапно загорелась желанием «срочно порепетировать». И, может быть, потому пережимала в голосе,  пробивая насквозь каменные стены.
– Для чего живем, чтоб работать? Иль работаем, чтобы жить? – напористо вопрошала юная чтица под ярким светом люстры. Ззатем, придав лицу задумчивости, произнесла: –  А ведь действительно, первую половину жизни человек живет для работы, вторую половину на лекарствах. Когда же находится при смерти, внезапно осознает, что и не жил вовсе. Где подвиги? Где научные открытия? Где написанные книги,  картины, симфонии?
Из салона вышел Файвиш Львович, привлеченный, как надеялась Милка, ее артистическими талантами.
– Вам понравилось? – спросила она, в нетерпении подпрыгивая на пружинном диване.
– Вы от меня ждете «путевки в жизнь»?      
– Кино «Путевка в жизнь» я уже вы видела, – нашлась смышленая Милка. – Вы там играли?
– Там нет, но в фильме «Граница» играл.
– Фима рассказывал. Но фильма ни он, ни я не видели. Его сейчас не показывают?
– Фильм тридцатых годов…
– Устарел?
– Я его тоже давно не видел.
– Фима рассказывал, что вас после войны…
– Не надо обо мне.
– А обо мне? Во мне видится артистическая склонность?
– Склонность, есть. Это видно невооруженным глазом.
– И слышно! Сквозь стенки! – подсказал я.
–  И слышно, –  согласился Файвиш Львович. –  Но, даже имея природное дарование, девочка, следует помнить: артистка – это не только декламация. Надо обладать острой наблюдательностью, особым вниманием – к людям, к мелочам их повседневной жизни. Видеть, как они ходят, как сидят за столом, спят, просыпаются, опаздывают на службу.
– А я имею это внимание, честное слово! Допустим, вы видели, как Фима боксирует?
– Еще нет, мне  предпочтительней его стихи,  –  улыбнулся старый актер.
– А вот так! – и она задвигалась, бросая кулаки в воздух и смешно двигая попкой. – Вот так! Похоже?
–  Перестань! – сказал я, не желая позориться перед дедушкой моего намечающегося племянника в карикатурной подаче мелкой жрицы Мельпомены.
С Файвишем Аронесом я познакомился в Риге в конце пятидесятых годов, вскоре после его освобождения из лагеря. Он был осужден на 10 лет за националистическую и сионистскую деятельность. Но вышел на свободу досрочно.
Тогда он и подарил мне странную - для подростка, пишущего стихи, но отнюдь не мечтающего о театре, книгу «Инсценировки рассказов А.П. Чехова», в переплете серого, видавшего виды картона, изданную в 1951 году. На внутренней обложке фиолетовыми чернилами, с нажимом, была сделана надпись «Книга Ф.Л. Аронеса».
Откроем выжившую на пересылках книгу сегодня и прочтем такие слова из предисловия народного артиста СССР В. Топоркова: «Если со стороны актерского исполнения инсценировки рассказов А.П. Чехова будут хорошо подготовлены и тонкое исполнительское мастерство будет налицо, то отсутствие сложных декораций и различных театральных аксессуаров не имеет почти никакого значения. В большинстве своем инсценировки Чехова очень удобны для исполнения в смешанных концертах».
Концерты, которые ставил Файвиш Львович на лагерной сцене, были и впрямь смешанными. И, может быть, поэтому рекомендации заслуженного Топоркова не казались столь издевательскими, хотя «отсутствие театральных аксессуаров» наблюдалось полнейшее. Наряду с маститыми профессионалами сцены в «Чеховских представлениях» участвовали и обычные лицедеи жизни – аферисты, бандиты, воры в законе. Так что «тонкое исполнительское мастерство» было обеспечено от пайки до пайки, пока действующие лица и исполнители не передохнут с голодухи.
Знакомясь с книгой инсценировок рассказов А.П. Чехова, я мало-помалу сближался и  с  Файвишем Аронесом, видел его старые афиши, переведенные им на идиш книги, альбомы с рецензиями и пожелтевшими фотографиями: он с друзьями, еврейскими и русскими актерами и писателями.
Читал он мне и свои стихи, написанные на идиш – на родном языке моих дедушек, бабушек и родителей, которые некогда, еще при советской власти, учились в Одессе – в еврейской школе. Однажды он прочитал мне на идиш стихи, в которых я каким-то чудом угадал ритмы поэмы Самуила Маршака «Мистер Твистер». И сам, того не замечая, машинально стал синхронно за ним повторять:

Есть
За границей
Контора
Кука.
Если
Вас
Одолеет
Скука
И вы захотите
Увидеть мир –
Остров Таити,
Париж и Памир, -
Кук
Для вас
В одну минуту
На корабле
Приготовит каюту,
Или прикажет
Подать самолет,
Или верблюда
За  вами
Пришлет.
Даст вам
Комнату
В лучшем отеле,
Теплую ванну
И завтрак в постели.
Горы и недра,
Север и юг,
Пальмы и кедры
Покажет вам Кук.

Файвиш Львович, дочитав на идише эти строчки до конца, улыбнулся и сказал то, что мудрый Самуил Маршак хитроумно приспособил для эпиграфа к «Мистеру Твистеру»:
– Приехав в страну, старайтесь соблюдать ее законы и обычаи во избежание недоразумений…  Из старого путеводителя.
– А в каких странах вы побывали на гастролях? – спросил я.
Актер задумчиво потер переносицу:
– Приглашали во многие. Но я был невыездной. Вместо меня за границей побывала моя книжка.
И дал мне полистать единственный оставшийся у него экземпляр «Мистера Твистера» на идише с вложенным в него,  между страниц, благодарственным письмом от Самуила Маршака, который тоже прекрасно знал «маме-лошн» – «язык матери». Письмом за «блистательный перевод».
Поэма Самуила Маршака «Мистер Твистер», переведенная Файвишем Аронесом и выпущенная в свет в тридцатых годах в Минске государственным белорусским издательством, стала своего рода визитной карточкой для многих советских делегаций в зарубежных странах, когда они посещали еврейские общественные центры.
Постепенно передо мной вырисовывался образ человека Возрождения – актера, драматурга, режиссера, а в дни военных испытаний и отважного воина. На Первой мировой, призванный под знамена русской армии, он воевал от звонка до звонка, за храбрость был награжден серебряной Георгиевской медалью, дважды ранен, лежал в Петербургском лазарете. А в шестидесятые стал одним из первых, кто начал возрождать еврейскую культуру в Латвии.
Когда-то, в начале 20 века, он ушел с группой бродячих еврейских актеров из Двинска (Даугавпилса), где родился. С тех пор Файвиш Аронес, ученик знаменитой Эстер Рохель Каменской, никогда уже не покидал сцены, исключая время, проведенное на фронтах Первой мировой, в госпиталях и в ГУЛАГе. 
Впрочем, и это не совсем верно. Он и на войне умудрялся не забывать о своем артистическом призвании. И в лагерях.  Свидетельством тому томик инсценировок чеховских рассказов, которым он пользовался. Представьте себе, что испытывали люди, сидящие в насквозь промерзшем бараке – зрительном зале, когда перед ними выступал Файвиш Львович. Представили? Ну и смейтесь дальше – непременно согреетесь. В особенности, если представите  себе заодно, что там же, под завывание вьюги, он сочинял солнечные стихи на идише и, не доверяясь даже крохотному листочку бумаги, держал их годами в памяти – так и вынес на свободу, обманув самые тщательные шмоны.
В 1935 году, увлеченный идеей развития Еврейской автономной области, он распростился с Харьковским еврейским театром, где, как и незадолго до этого в Минске, снискал широкую популярность, и уехал в Биробиджан. К тому времени на его творческом счету были такие значительные роли, как Тевье-молочник и Менахем Мендл. Его пьеса «Аристократы и люди» с успехом шла не только в Советском Союзе, но и в Нью-Йорке, что, конечно, припомнили ему потом на допросах.

Ассоциация третья
Сибирлаг №0-33

13 января 1953 года, в пятую годовщину со дня убийства знаменитого на весь мир еврейского актера и режиссера Соломона Михоэлса, в  «Правде» была напечатана статья про «убийц в белых халатах». Номер газеты с этой статьей дошел окольными путями до заключенных «Сибирлага №0-33».
В этот день, читая тайком «Правду», они поняли: всем вынесен смертный приговор.

Минск мой, безмолвная груда камней,
Груда могильных плит.
В городе мертвых утраты больней –
Шлойме Михоэлс убит.

Город безмолвных могильных плит
Страхом насквозь продут.
Камни безмолвны, но сердце кричит
В надежде на Божий суд.

Но много ли проку в надежде той,
Если она слепа?
Шлойме Михоэлс, всеобщей судьбой
Стала твоя судьба.

Это стихотворение, переведенное мною с идиша, было написано Файвишем Львовичем страшным январем пятьдесят третьего года, сразу же после прочтения погромной статьи в «Правде».
Тогда старый еврейский актер Аронес и его солагерники  –  бывший лидер компартии Палестины Иосиф Бергер-Барзелай, раввин города Проскурова Шалом Носем Маргулис и другие евреи-заключенные – не могли даже помышлять, что годы спустя судьба уготовит им встречу в Израиле. Они предполагали: впереди физическое уничтожение и, может быть, им дано в последний раз отметить скорбную годовщину со дня трагического гибели Соломона Михоэлса.
Ночью, после развода, забившись в дальний угол, они, уверенные в близкой смерти,  провели вечер памяти Соломона Михоэлса.
15 человек, представлявших собой осколки  еврейской культуры, как бы повернули время вспять и вновь, назло палачам, ощутили себя живыми людьми. Звучали стихи, монологи из спектаклей и снова стихи, написанные Файвишем Львовичем за колючей проволокой.

Шлойме Михоэлс, всеобщей судьбой,
Стала твоя судьба.

Эти строки читал Файвиш Аронес. И тогда к нему подошел православный священник, отец Николай, старый лагерник, лет восьмидесяти с лишним, страдающий за веру. Он сказал так: «Братья мои, евреи! Если Сталин пошел против вашего вечного народа, помяните мое слово, он обречен. Потому что ваш Бог не оставит его без наказания».
Это было 13 января 1953 года, в пятую годовщину со дня гибели Соломона Михоэлса, менее чем за два месяца до смерти Сталина, за три года до реабилитации Файвиша Аронеса.
В 1972 году Файвиш Аронес наконец-то оказался в Израиле.
И сразу же вернулся к артистической деятельности. Вместе со своей женой Бертой (Беллой) Аронес, еврейской певицей, он выступал на израильских подмостках.
Зрители не только знали Файвиша Львовича, но и  помнили памятью сердца замечательную певицу Берту Аронес, блиставшую на сцене в тридцатых-сороковых годах, до ареста мужа.
Свою музыкальную деятельность Берта (Белла) Аронес начала в Ленинградской капелле под управлением Мильнера. А потом, выйдя замуж, переехала из Ленинграда в Биробиджан. Она была певицей и актрисой в Биробиджанском еврейском театре, много выступала с песнями по радио. Во время войны неоднократно выезжала с шефскими концертами на фронт.  Ее репертуар включал еврейские, русские и белорусские песни, пользующиеся заслуженным успехом у публики. И это лишний раз подтверждалось в Израиле, когда она выступала вместе с мужем в разных городах страны.
В Израиле их творческий и жизненный путь подошел к своему логическому завершению.
Незадолго до смерти Файвиш Львович  выпустил в свет на языке идиш  книгу лагерных стихов, написал историю Биробиджанского театра, рукопись которой хранится в Тель-Авивском университете.
За свою артистическую деятельность в Израиле он был награжден золотой медалью Бней Брака, а статья о его творческом пути была опубликована в Американской энциклопедии театра.
Файвиша Львовича Аронеса не стало 27 августа 1982 года, когда ему исполнилось 89 лет. Сколько из них - артистических? Думается, все. Ибо артисты рождаются и умирают на подмостках. То же можно сказать и о его жене Берте Аронес, прожившей, как и он, очень долго и трудно на сцене театра жизни. Может быть, и тот мир  –  театр, а души людские в нем актеры.

13

На уроке истории в 19 вечерней школе разговор зашел о культе личности и репрессиях сталинской поры. Предлагалось высказаться свободно. Но не огульно, а с оглядкой на судьбу собственной семьи. И получилась странная вещь: чуть ли не любой из нас смог припомнить родственников, безвинно угодивших в концлагерь или под «высшую меру  социальной защиты».   
Чуть ли не любой, но не каждый...
Я сказал, что назван в честь дяди Фимы, умершего от инфаркта после допросов в НКВД.
Валера Дегтярев сообщил, что его дед входил в группу генералов, расстрелянных вслед за маршалом Тухачевским.
Инга Ласите с горечью призналась, что по вине чекистов не знает  родного языка – латышского,  и оттого учится в русской школе. «Я еще до рождения была изгнана с Родины, появилась на свет в сибирской ссылке, куда были вывезены из Риги родители вскоре после прихода в Латвию советских войск  –  согласно договору Молотов-Риббентроп».
Венька-рыжий, электросварщик «моего» завода, не признавал никаких ошибок «отца и учителя», тщательно расписанных по газетам после Двадцатого съезда.
– Сталин принял страну с сохой, а оставил с атомной бомбой!
– Уворованной у американцев, – ехидно заметил Валера Дегтярев.
– Ни у кого не уворованной! Наши ученные…
Венька-рыжий на секунду замялся, подыскивая в уме контрдоводы.
– Пели, – подсказал ему учитель истории Аркадий Анатольевич.
– Что?
– «Бомба будет, бомба есть. Это надо вам учесть». И с этой песней отправили на гастроли советский военный ансамбль. Сразу после того, как Черчилль заявил, что над Европой опустился железный занавес.
– Почему же сами ученые не отправились на гастроли? – наивно поинтересовалась Лера Малинина-Косяткова, с первой парты.
– Они сидели в «шаражке», – тут же откликнулся  Миша Королев.
– Где-где? – насторожился Венька-рыжий.
– В гостях у Берии – за колючкой.
– Имена! Что за огульные обвинения?
– Мой дядя сидел, изобретал там что-то секретное вроде ракет, –  сказал Миша Королев.
– За колючкой мозги не работают.
– У тебя Веня, и за партой, – ехидно подметил Валера Дегтярев.
– Можно подумать, ты большой спец по атомной бомбе.
– Нужна она мне!
– Стране нужна!
– Чтобы пугать капиталистов?
– Весь мир должен нас бояться! Мы – держава, а они… кто они? Если не наш солдат, то по сей день сидели бы под Гитлером! – твердо высказался Венька-рыжий, уверенный в своей правоте.
– А мы под Сталиным?
– Маяковский написал: «Я себя под Лениным чищу». А я себя – под Сталиным!
– Чистенький ты, Веня!
– На мне грязи нет, Валера!
– Поздно грамоте научился.
– А что?
– Да ничего, только как представишь, что было написано несколько миллионов доносов, так страшно становится за страну всеобщей грамотности.
– Опять «голоса» слушал?
– Пока еще за это не сажают.
– А надо бы… Не то…
– Прошлое не вернется, Веня!
– Все возвращается на круги своя.
– Не «своя», а «твоя».
– Чего?
– Кирпичом!
– Ну-ну, слушай дальше эти «голоса». Договоришься и не до такого.
– Чем тебе они не задались?
– Не понимаешь? Это из-за них, из-за «голосов» и закрутилось все насчет Сталина, насчет репрессий и тому подобного, – пустился в разъяснения Венька-рыжий, будто записался в лекторы общества «Знание».
– Брось! Хрущев на Двадцатом съезде…
– Это ты брось! Забыл? Доклад его был совершенно секретным. Все шито-крыто. Как говорится, все остается в семье. И никто… никогда… не раскрутил бы эту подлянку вокруг Сталина, если…
– Не «голоса»?
– Они самые. Какой-то тайный агент перехватил секретный доклад Хрущева,  передал за рубеж. И пошло-поехало. Не остановишь теперь.
– А ты бы хотел?
– Хотел, но теперь уже другого: встретить этого человека, посмотреть ему в глаза и сказать…
Но все, что Венька-рыжий намеривался сказать этому человеку, он выложил, не откладывая,  уже через тройку минут – на переменке. При помощи междометий и активной жестикуляции.

Ассоциация четвертая
Секретный израильско-русский агент

Так сошлось в жизни, что этого человека встретил я. В Израиле. В далеком 1980 году, став журналистом русской редакции радио «Голос Израиля».
Начальником службы вещания на зарубежные страны был Виктор Граевский, настоящая фамилия Шпильман, именно тот человек, в чьи глаза мечтал заглянуть Венька-рыжий.
В 2006 году, ровно через полвека после Двадцатого съезда, он дал ряд интервью газетам, телевидению, радио. Попробую расшифровать одну из моих радиопередач, практически не прибегая к литературной правке и сохраняя стилистику его речи. Поясняю: Виктор Граевский довольно сносно владел русским языком, однако для него, варшавянина, родным был все же польский.
– Доклад первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущева о культе личности Сталина был зачитан 25 февраля 1956 года. Всем присутствующим – а их было 1300 делегатов – возбранялось разглашать содержание его речи.
Потом Кремль передал польским коммунистам для ознакомления один экземпляр закрытого доклада о культе личности, запретив его копировать. В Варшаве запрет нарушили и раздали копии всем членам политбюро Польской объединенной рабочей партии.
Мы знали в Варшаве, что состоялся Двадцатый съезд Коммунистической партии Советского Союза и что там была речь Хрущева. Но что он сказал, о чем он говорил, – все хотели узнать, и никто ничего не знал. Помню, что все разведки мира хотели найти его речь, но это никому не удавалось.
Американцы, как мне представляется сегодня, предложили тогда полтора миллиона долларов тому, кто принесет этот документ.
Одну из копий доклада Хрущева с пометкой «Совершенно секретно» я увидел на рабочем столе своей близкой подруги Люции Барановской. Она была старшим референтом тогдашнего руководителя Польской объединенной рабочей партии Эдварда Охаба. Пришел в ее кабинет, разговариваю и вижу какую-то брошюру в красном переплете. Там было написано: «ХХ съезд Коммунистической партии, речь Хрущева, совершенно секретно, государственная тайна» – что-то в этом роде. Я спросил: «Можешь мне это дать на полчаса – час? Я не хочу тебе здесь мешать, возьму домой, прочту и тебе верну».
Она сказала: «пожалуйста».
Я сунул это в пиджак, пошел домой, начал читать. Когда закончил читать, я почувствовал, что у меня в руках что-то вроде атомной бомбы. Это что-то ужасное! Я был членом партии, я верил в социализм, в коммунизм, все верили в то время. И вдруг такие злодеяния. Сталин – такой разбойник, такой убийца. Трудно было этому поверить. Но я хотел быстро отделаться от этого и пойти вернуть Люции эту брошюру, эту речь Хрущева.
Но уже в пути я начал думать и повернул в израильское посольство. У меня там был один знакомый, я ему это показал. Он побледнел потому что лучше меня знал, что  во всем мире ищут доклад Хрущева. И спросил у меня, можно ли  взять это на минутку?. Он взял на минутку и вернулся только через полтора часа. Вернул мне, сказал «спасибо». Затем я пошел в Центральный Комитет и положил эту речь на стол.
Это все. Вот и вся история.
Когда я прибыл в Израиль, то узнал, что случилось дальше.
Работник израильского посольства приехал в Вену, туда же приехал начальник израильской контрразведки Амос Манор, взял этот доклад, привез в Тель-Авив, показал Бен-Гуриону – тогда премьер-министру государства Израиль.
Он знал хорошо русский язык, прочел доклад и сказал: «Если это правда, то через 30 лет не будет Советского Союза».
Бен-Гурион передал доклад американцам с тем, чтобы они не указали, от кого его получили.
Потом доклад был доставлен главе ЦРУ Алену Даллесу. Он показал его своему брату, министру иностранных дел Фостеру Даллесу. Они тоже не верили, что это настоящий документ – может быть это дезинформация или какая-то провокация? Поэтому собрали всех советологов,  которые у них были, и сидели каких-то две недели над докладом, пока не пришли к выводу, что это настоящая речь Хрущева. Они пошли затем к Эйзенхауэру, и Эйзенхауэр решил опубликовать.
Я бы сказал, что тогда начался распад Советского Союза. Это было в 1956 году. Ровно 50 лет тому назад.
Никто, конечно, не получил деньги, обещанные разведками мира. Израиль передал доклад Соединенным Штатам как друзьям. И если бы я получил эти деньги, то, конечно, с вами сегодня не разговаривал. Я бы, наверное, был на каком-нибудь острове в Тихом океане  –  загорал бы.

От автора

Виктор Граевский (1925-2007) умер в Израиле на 83-м году жизни.
За доставку секретного доклада Хрущева он получил в подарок авторучку «Паркер» с золотым пером. Так, во всяком случае, рассказывал. А незадолго до смерти выдал сенсационное признание: он – двойной агент, израильско-советский, и даже удостоен ордена Ленина. Оказывается, на протяжении 15 лет, получив разрешение от командования, он снабжал КГБ сведениями, сфабрикованными в недрах израильских секретных служб.
Но что поразительно, в мае 1967 года Виктор Граевский передал Советскому Союзу не сфабрикованную, а точную информацию о намечающейся войне против Египта и Сирии.
Почему израильское руководство оповестило Москву о дате начала Шестидневной войны?
И почему Москва наградила двойного агента Виктора Граевского орденом Ленина за эти сверхсекретные сведения?
Это по сей день необъяснимо.

14

«Отзывчивое сердце, живая душа. Куда ни толкнешься, везде ни шиша», – вертелось в голове, обольщая тем, что наклевывается стихотворение.
Отнюдь-отнюдь, господин хороший! Ни тебе стихотворения, ни тебе живой души. Отзывчивое сердце – да! Это твое, не отнять.  Как и  спонтанной – для рифмы – строчки: «куда ни толкнешься, везде ни шиша».
Толкнулся. И получил. Догадываетесь? Конечно, догадываетесь. Получил то самое – ни шиша! А куда толкнулся? До этого сложно догадаться. Но не буду секретничать. Скажу: на пороге восьмое марта, Женский день, значит…
Понимаю, на ум приходит сразу цветочный киоск. Но… тогда строчка «куда ни толкнешься, везде ни шиша» пролетает мимо цели.
Что ж, минутка напряга и… Правильно, не в цветочный киоск я отправился за праздничным подношением для Милки. А в поселок латвийских мореходов Болдерая, к боцману Эдмунду. Ему  раскрою тайну рождения дочки, о существовании которой не имеет понятия, а ей  «подарю» отца.
Каково?
Не обо мне ли написал классик: «я планов наших люблю громадье»?
Ох уж, с этими классиками! Вечно приходят на ум, и чаще без всякой пользы. Действительно, какая польза от «громадья», если вмазался я в пренеприятную историю? Выяснилось, и почти без следствия, что дядя Эдмунд понятия не имеет не то что, о  незаконнорожденной дочке, но и о ее вполне узаконенной маме, никогда с ней не встречался – ни до войны, ни после.
Мои претензии, направленные против его «черствого сердца» пусты и бессмысленны, и больше принесут вред «семейному благополучию», чем пользы. Какое-такое «семейное благополучие» я сходу не усек, но стоило из кухни появиться жене боцмана Эдмунда с горкой поджаренных на масле блинов, как мое сознание прояснилось. И я заторопился восвояси.
– Куда ты? Пришел, так кушай! – сказала Варя Яковлевна. – А ты… – поманила муженька. – Ступай сюда! Доложись по поводу своих козлиных интересов.
– Варенок, да ничего-то не было! Не видишь? Шпингалет-авторитет!
– Ему доверия больше, чем твоим оправданиям.
– Варенок!
– И припомнить нечего?
– Перестань срамить меня в глазах юнги.
– Не боись, глаза его не лопнут, – повернулась ко мне: – А ты кушай-кушай, чего ухи вылупил?
– Мне нельзя.
– Чего тебя нельзя?
– Блины кушать.
– Не отравленные.
– По другой причине.
– Что еще за причина?
– Вес набежит от мучного.
– Не городи чепухи! Посмотри на меня, разве есть во мне вес?
Я посмотрел. И лишний раз убедился, что блинное изобилие –  прямая дорожка из мухачей в тяжи. Но вслух сказал:
– Тетя Варя. Вы как пушинка.
– А что я говорила! – довольно засмеялась польщенная женщина. – Меня этот… – погрозила пальцем боцману Эдмунду, – должен на руках носить.
– Так точно! – поспешно согласился старый моряк.
– Что ж, будь и дальше при исполнении! На кухню шагом марш! Мне уже давно хочется поговорить с тобой по душам.
Разумеется, дядя Эдмунд не подхватил крупногабаритную женушку на руки, и не унес на кухню, чтобы за звуконепроницаемой дверью выяснять отношения. Он тяжело поднялся со стула, прошел к буфету, налил себе рюмку водки, выпил, протер покрасневший нос костяшкой большого пальца. 
Затем, сутулясь, валко двинулся туда, где его ожидали не только кулинарные изыски.
Как только  дверь на кухню закрылась, я тотчас накинул на плечи пальто и выскочил во двор.
Больно нужны мне чужие проблемы, у меня теперь своих прибавилось на вагон и маленькую тележку.
Переживай отныне за боцмана Эдмунда, вот ведь достанется ему на орехи неизвестно за чьи грехи.
Думай о причудах девичьего характера, благодаря которым я попал в столь глупое положение.
И понимай на все сто, что Женский день для меня безвозвратно испорчен.

15

– Я актриса! Актриса я! – разорялась Милка, размазывая по щекам слезы. Нет, на ладонью, а веточками  вербы, надерганными мной в Болдераи. Вернее, ватными почками, набухающими от влаги. Зрелище дикое. А точнее, нервное. Посторонним, просьба, не смотреть. Но, как на беду, именно посторонние клюют на это безобразие, происходящее у Домского собора, где собираются добрые люди, по прозванью «меломаны», чтобы послушать органную музыку. Музыку!  А не визгливые всхлипы и причитания.
– Ты зачем девочку обижаешь? – подошел ко мне Язеп Мартынович, старшина милиции преклонного возраста, часто бывающий во хмелю  на Шкюню, 17, в гостях у моих бывших соседей с нижнего этажа Петьки и Степки.
– Я ее не обижаю.
– Она сама себя, да? –  и… полный убийственной иронии взгляд.
– Дядя Язеп! Вы не слышали? Она актриса. Роль играет.
– Не забивай мне баки! Все роли сыграны и распределены по зарплате. А она не притворяется, ухи  –  свидетели на этой очной ставке.
– Вот видишь! Вот видишь! И он поверил! – радостно взвизгнула Милка и, толкнув меня в плечо, показала язык.
Язеп Мартынович посуровел, выразительно дыхнул в кулак, что обычно делал перед тем, как поднести рюмку ко рту.
–  Милиция не  верит, а ведет дознание. Во что я поверил?
– Не в Бога! – утешила его Милка, полагая, не без оснований, что за обналиченную религиозность его попрут со службы. – Вы поверили в образ плачущей девочки, в который я вошла.
– Без разрешения?
– Как?
– Если вошла куда-то без разрешения, то тебя надо арестовать.
– Так арестуйте, чтобы этот… – с драматической выразительностью выразительно указала на меня, будто я  какой-то сволочной Яго из бессмертной трагедии Шекспира «Отелло». – Не доводил молоденьких актрис до слез.
– Без доказательства вины я арестовывать не имею возможности.
– Войти еще раз?
– Куда? Я запамятовал
– В образ.
– Войди, но сразу выйди…
Глазки у Милки округлились?
– Как это?
– Чтобы я не успел застать тебя на месте преступления.
– Тогда ничего не получится.
– Получится.
И Милка, демонстрируя умение перевоплощаться, выдала такой сногшибательный артистический фокус, что запутанная ситуация с ее вхождением в сценический образ,  разъяснилась без промедления. Она точь-в-точь повторила недавний наш диалог у кинотеатра «Рига».
Моим, или похожим голосом, произнесла:
– Твоего папу никто не видел. Но ты веришь, что он у тебя есть?
Затем веточками вербы смахнула мелкие снежинки с ресниц, и уже своим голосом сказала
– Ты его видел!  В кино.
Мой голос:
– Что, он из летчиков «Нормандии – Неман»?
Ее голос:
– Он из подводников. Дядя Эдмунд!
Мой голос:
– Разошлись?
Ее:
– Хуже. Даже пожениться не имели права. Мама с ним на войне сосваталась. Это называется ВПЖ – военно-полевая жена. А война кончилась, вышел приказ для мужиков: возвращайтесь насовсем к своим законным женам! Вот он и вернулся. К своей.  А я родилась уже без него. Он даже не догадывается о моем существовании.
Пьяные  слезы, как и артистические, набегают по первому зову.
– Адрес, девочка. Адрес! – Язеп Мартынович протер глаза рукавом синей шинели. – Мы подадим на алименты. Не отвертится, мерзавец! Будет платить из заначки до твоего совершеннолетия.
Даровитая артистка повернулась ко мне, подмигнула с хитрой улыбкой:
– Видишь? И он поверил.
– Еще побежит к дяде Эдмунду, как я давеча.
– Ну, побежит. Ну, выпьют. Что тебе?
– Мне – ничего. А Варе Яковлевне – жене дядя Эдмунда?
– Ой, о ней я не подумала, входя в образ.
– Подумай хоть на выходе.
– Ладно тебе… Искусство требует жертв.
– Но вряд ли кто-либо хочет быть жертвой искусства.
Язеп Мартынович сунулся в карман, с грустью посмотрел на трояк.
– Эх, – махнул рукой. – Где наше не пропадало? Хотите сходить  в Домский собор? У меня контрамарки на случай ареста имеется. Посидите на концерте, послушаете орган, пока я вас здесь охраняю.
Намек я уловил мгновенно.
И без слов было ясно: в форме соваться во время дежурства в магазин за бутылкой неприлично, а то и возбраняется. Но если какой прыткий гонец прошвырнется туда-сюда, то управится за пяток минут. И никто ни в чем не уличит милицию. А «крепыш» с красочной этикеткой «Солнцедар» придаст бодрости и веселья. Не здесь, конечно, в людном месте, где старшина числится на посту, а на узкой улочке, за Собором, у небольшой типографии.
Я и махнул в ближайший магазин с вывеской «PARTIKA», к тете Эльзе – постоянной поставщице выпивки для мерзнувшего неподалеку постового.

Ассоциация пятая
Домский собор

Домская площадь находится в самом центре Старой Риги. И поэтому неудивительно, что все туристические маршруты приводят сюда, чтобы полюбоваться древними сооружениями, главным из которых считается Домский собор. Свою историю он  ведет с 1211 года,  когда основатель Риги – епископ Альберт принял решение о возведении нового храма, не уступающего по значительности, строящейся на средства горожан церкви Святого Петра.
Закладка прошла на территории бывшего рыболовецкого поселка ливов. Затем здание многократно перестраивалось, при этом вместо известняка начали использовать кирпич. Современный облик оно обрело в конце восемнадцатого века, став конгломератом различных архитектурных стилей.
Первый орган возводили в Домском соборе специалисты из Германии.
Происходило это с 1594 по 1603 год. Впоследствии немецкие мастера переделывали его неоднократно. А в 1881 году было решено построить новый инструмент, который сохранился до наших лет. В свое время он считался самым большим в Европе. Его габариты впечатляющи и поныне: высота  25 метров, большие трубы размером в 10-13 метров, а самые маленькие в один-два сантиметра.
Орган состоит из 6700 металлических и деревянных труб, 6 мехов для подачи воздуха, 4 клавиатур, 1 педали и множества других механизмов. Он и поныне соперничает со многими музыкальными инструментами и способен передавать такие звуки, которые неподвластны им: морской прибой, завывания вьюги, порывы ветра, шелест ветвей.
В концертном зале Домского собора были озвучены произведения знаменитых  композиторов минувших веков, специально написанных для рижского органа. Среди них и хорал Ференца Листа «Восхваляя Господа».

16

В столовой завода №85 было пусто. Время – без десяти двенадцать. Гудок на обеденный перерыв еще не прозвучал, но я и Саня Юргис уже справились с заказами своих бригад. Незадолго до полудня мы мотали из цеха в столовку и закупали «что-нибудь похамкать». Я для папы Арона, дяди Вани Гребенщикова, Кости Голикова и себя. Саня для своих слесарей, обучающих его разговорному русскому языку рабочего класса – попутно с ремеслом. Мы управлялись с подносами, как жонглеры, бегая от кассы к столам. И с той же скоростью съедали первое и второе, чтобы не занимать лишнее место, когда подвалит народ.
Народ подвалил. Народ расселся, придвинул к себе тарелки.
А что там?
«Ага, гуляш с картофельным пюре».
«Азу по-татарски».
«Рыба в томатном соусе, с зеленым горошком и кислым огурчиком».
Народ забряцал ножами и вилками, захрумкал хрящами убитых животных, забренчал чайными ложками в стакане с компотом, вылавливая сморщенные сливы. А мы, сытые и благополучные, могли рвать когти дальше – либо в кино, либо в библиотеку, либо на каток. Такое раздолье со свободным временем скоро, при получении паспорта, для нас навсегда заканчивалось. С 16 лет полагалось работать не четыре часа, как теперь, а шесть,  следовательно, и уходить домой предстояло в три часа дня. Но это еще потом. Для Сани летом, для меня через месяц, 16 апреля.  А пока – раз-два, раз-два, ставь ноги,  чтобы успеть на троллейбус, да слушай «размышлизмы» говорливого приятеля, который по-прежнему щеголял в морском бушлате и фуражке с кокардой в виде якоря.
–  Что делает нас сильнее? – подступился Саня ко мне с неожиданным и, должно быть, коварным вопросом.
– Гантели? Штанга?
– Купился? То, что нас не убило прежде.
– Где вычитал? У Льва Толстого в «Войне и мире»?
– Оборзел! Милка сказала.
– Умная.
– Не то слово. Кроссворд помогла разгадать. Весь! Целиком! До последнего слова? Просто фантастика!
– Нет ни фантастики, ни мистики, все – реалии нашей жизни. А где это ты, интересно послушать, пристроился разгадывать с ней кроссворды?
– Милка пригласила к себе.
– Чего вдруг?
–  Отзывчивая – наша-раша. Я ей позвонил, мол, никак не могу решить кроссворд, а ты говорил, что она гроссмейстер по этой теме. Милка тут и сказала: «Приходи – это для меня, что лузгать семечки».
– Так и сказала?
– Так и сказала!
– Она не знает слова – «лузгать».
– Не выкобенивайся со своей грамотой! Она знает много такого, что мы не знаем.
– Например?
– Знает, что первый кроссворд был напечатан 7 января 1913 года.
– Мой папа родился в 1913-ом, но чуть позже – 12 мая.
– Твой папа родился, а Виктор Орвилл тогда сидел в тюрьме.
–  Мы не знакомы.
– Теперь не притворяйся, что все книжки прочитал. – Саня постукал согнутым пальцем по виску, чуть не скинув на мокрый асфальт мичманку. – Гений, каких поискать! Это тот человек, кто является родоначальником кроссвордов. Скучно, понимаешь, ему было на нарах, вот и придумал себе занятие.
– Сам загадывал – сам разгадывал?
– А ты в шахматы сам с собой не играешь?
– Не интересно.
– А мне интересно, я всегда побеждаю.
– На ринге для подобных побед придуман «бой с тенью».
– Нет, это сейчас не для меня. Мне нужен бой настоящий, при судьях.
– Тебе еще рано. Три-четыре боя не делают боксера.
– Не врубаешься? Милка мне сказала: «отобьешь меня, и я твоя вовеки».
– Стоп-стоп,  из какой это пьесы?
– Это из жизни.
– И ты в прямом смысле понял ее «отобьешь»?
– Как сказала, так и понял.
– Эх, ты, полудурак, полуневежда, полуэстонец и русак. Когда же станешь, наконец, правильно соображать по-русски?
– Ах, хочешь поиграть в русский язык? Тогда скажи: тут есть пить? – и с невозмутимым видом уставился на меня: выскользну  ли из ловушки?
– Пить есть, а есть нету, – смеясь, парировал я и топнул по луже, брызги –  вразлет. Затем добавил, старясь быть серьезным: – Милка говорила про «отобьешь» в переносном смысле.
– Не морочь мне голову! Грамотей! Буду отбивать не в переносном смысле, а в настоящем. Когда у нас «открытый ринг»?
– Через воскресенье, 19 марта.
– Вот и отобью у тебя Милку в это воскресенье, и на всю жизнь. С тренером уже договорился, слово за тобой. Согласен?
– Безумству храбрых поем мы славу.
– Не пой, а готовься к бою. Отбивать я буду серьезно.
– Только без ног.
– Я не осел.
– Я тоже. При этом русский – мой родной язык. Съел?
– Ринг покажет!
– Тогда подавишься!

17

12 марта 1961 года главной сенсацией газет стало следующее сообщение: «Американские геологи приступили к выполнению своего проекта глубинного бурения земной коры под океаном – так называемого «проекта Мохол». Пробное бурение проводилось со специальных судов в двух местах побережья Америки. В районе города Ла-Холья (штат Калифорния), где глубина океана составляет 842 метра, было пробурено пять скважин глубиной более 3000 метров. У острова Гвадалупа на глубине 3500 метров бур погрузился в дно на 180 метров. Последняя скважина принесла ученым большую неожиданность. До сих пор предполагалось, что под материками и поблизости от них в земной коре ниже осадочных пород залегает многокилометровый слой гранита. Однако когда с глубины 167 метров под дном был поднят образец породы, то оказалось, что он состоит из чистейшего базальта».
Я еще не был журналистом, но мне представляется, что, допустим, в нашей «Молодежке» могли бы на первую полосу поместить что-то более привлекательное и интересное для жителей Латвии. Допустим, информацию о том, что на республиканском конкурсе художественной самодеятельности школьников первое место заняла…
Догадываетесь?
Разумеется, догадываетесь! Милка! Да-да, Милка собственной персоной! Понятно, не по классу рояля. Выступала она в своей родной стихии, именуемой в Доме культуры завода ВЭФ «разговорный жанр». И наговорила такого, что ей поставили пятерку с плюсом  и возвели на пьедестал почета. Нет, не из классики наговорила, не из общедоступного  на библиотечных стендах в виде книжек «инженеров человеческих душ», а никогда прежде не звучащее со сцены.
Что?
По секрету доложу, не хвастаясь, мою, переделанную на женский лад придумку из «размышлений на вольную тему», которыми в последнее время, подступая к 16-летию и получению паспорта,  заполнял общую тетрадь.
Заинтриговал? Что ж, тогда приступим к чтению, лучше, конечно, вслух, но если голос не поставлен, то можно и про себя.
«Я расскажу вам правдивую историю. И каждый поверит, что так оно и было. Почему? Потому что это сон. Он привиделся мне 8 марта, поздней ночью, когда я спала в обнимку с веточкой вербы, подаренной мне любимым моим другом. Я хотела увидеть его во сне. А увидела себя, идущей к Бастионной горке. В парке –  огромное здание, притягивающее, как магнит. Я поднялась по мраморным лестницам в просторный зал, полный нарядных людей. На столах – угощение: яблоки, ананасы, пирожные, шоколад. Бери – не стесняйся. Я взяла пару сладких колбасок и двинулась к выходу. Но меня нагнал строгий мужчина с плакатной внешностью и попросил вернуться в парадный зал.
– Угощение ты уже взяла, значит надо тебе посидеть и на лекции, –  сказал он загадочно.
Но я его не послушалась и пошла к двери. Однако,  как долго ни шла, все время вновь оказывалась у стола с угощениями.
А мужчина с плакатным лицом, убедившись, что я никуда не уйду, начал лекцию. И заявил всем нам, стоящим у накрытого стола:
– Вы не люди, вы вещи. Чьи? Это я вам не скажу.
И не сказал.
Чья же я вещь?
А ты?
Он?
Мы все?
Тут меня осенило: так это же рай. С бесплатным угощением, с дозволением думать, что хочешь, например, что ты свободный человек, но с необременительной вроде бы повинностью: слушать заумные речи, от которых никуда не уйдешь. Сколько  ни рвись к выходу, вновь окажешься у стола с угощением.
Рай?
Нет, верните меня с неба на землю! На лучшую из планет! К моему «маленькому принцу».
Для него я не вещь.
И он для меня живой человек.
А вместе мы – люди.
А люди – не вещи».
– Браво! – рукоплескали слушатели. –  Люди – не вещи! Верните нас с неба на землю!
Это был не просто успех. Это был триумф. И Милка тешила себя иллюзией, что превзошла меня и Саню Юргиса в спортивных, так сказать, достижениях. Мы еще не помышляли о звании чемпиона республики, а она уже победительница первенства Латвии по художественной самодеятельности. И умалять ее заслуги нам, находящимся еще у подножья Олимпа, не гоже. На любое фырканье, типа – «подумаешь, это же художественная самодеятельность!» – следовало: «и вы не профессионалы, а любители! Я хоть стану потом профессиональной артисткой. Кстати о птичках! Мне сегодня предложили роль на Рижской киностудии, с выездом на съемки в Ленинград. А вы на всю жизнь останетесь любителями. В Советском Союзе нет профессионального бокса!»
Железная логика. И фыркай –  не фыркай, а в очередь на получение «фотки знаменитой актрисы с автографом» записывайся. Правда, кому как не мне эту фотку и печатать?
Забавно? Более того, смешно. А еще более, до коликов в животе.
По сценарию киноповести Милке полагалось принимать душ. Догадываетесь, в каком виде? Здесь не нужно быть семи пядей во лбу. И я сразу смекнул: тут пахнет керосином. Представляете, «вырядится» она в голопузика, поднимет руку над головой, чтобы разбивать водную струю на мелкие брызги, и все это «удовольствие» выльется на экран: глазейте пацаны и девчонки!
– Тебя засмеют сразу же после премьеры! – сказал я еще не заслуженной артистке Советского Союза.
– Не засмеют, а обзавидуются!
– Отчего? Ни сиськи, ни письки!
– Не болтай ерунды!
– Откажись от голопузой роли.
– Такой случай раз в жизни.
– Рассказывай сказки.
– Сказки будут впереди, а сейчас дело.
– Ну? – насупился я, чувствуя себя виноватым, хотя лучше Милки понимал, какими неприятностями обернется ее выход на экран. За границей ­– да, поаплодируют, а в Старой Риге наградят не золотым Оскаром, а дразнилками, вроде «примадонна из дурдома».
– Ассистент режиссера Руслан Сергеевич Обузов…
– Это тот, седоватый, с вьющимися волосами,  в усиках и галстуке бабаочкой, что хлопал тебе больше всех?
– Ага, портрет с натуры. Попросил у меня парочку фоток.
– В анфас? В профиль?
– В надлежащем виде.
– В голом?
– Чтобы утвердили на роль.
– Снимай себя сама. Сначала одежду, потом фотостопом.
– Не упрямься.
– У моей «Смены» нет вспышки.
– А у меня на Шкюню нет душевой.
– Ты хочешь, чтобы я тебя снимал у себя дома?
– Не в бане же. Туда нас вдвоем не пустят!
– Мама увидит, устроит головомойку.
– Я тебе подарю расческу, чтобы смог причесаться.
– Спасибочки!
– Договорились?
– Поищи себе другого охотника для голопузых девочек.
– Тогда мне придется пойти на поводу у Руслана Сергеевича.. Он предлагал свои услуги.
– Да ты рехнулась! Вдруг он?
– А вдруг нет?
– Бабушка надвое сказала.
– Да то бабушка.
– Брось, я своими глазами видел, как он слюни пускал, когда ты заговорила о «маленьком принце».
– Поэтому бери свою «Смену» и пошли в ванную.
– В голом виде я тебя снимать не стану, и точка!
– Смотри, какой стеснительный.
– Таким уродился.
– А я уродилась обидчивой.
– Обижайся себе на здоровье.
– Ты о моем здоровье не беспокойся. Подумай о своем.
– Мое – с кулаками, не заржавеет.
– Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.
Куда против подобных заверений даже с кулаками? А кулаками предстояло еще помахать.

Ассоциация шестая
Размышления на вольную тему

Шотландская писательница  Мюриэл Сара Спарк, автор знаменитого романа  «Memento mori» (1959), говорила: задача писателя показывать правду, даже если во имя этого приходится лгать.
Казалось бы все это так просто, что каждый купится. Но ведь известно: если хочешь, чтобы тебя надули, купи что-нибудь удивительно дешевое. А чтобы не надули, обрети то, что ни за какие деньги не купишь. Что? А то, что тебе присуще и без траты денег – оригинальность. Понятно, что оригинальный человек предпочел бы жить как другие, но это у него не получается, вот и живет, ориентируясь на надежду,  что все у него правильно.
Надежда умирает последней. Выходит, она всегда впереди и, значит, влечет за собой.
Что может быть лучше, чем догнать надежду и обретаться в ней – теперь уже воплощенной реальности?
Однако реальность ничего нам не дает, кроме жизненного опыта. Это то же самое, что ощипать павлина и убедиться: перед вами всего лишь большая по размеру курица.
Замкнутый круг? Что остается?  Не гнаться за надеждой? Или по достижении цели плодить новые? Но чем это отличается от предощущения чуда?
Что нам известно о чудесах?
Учителя говорят: они противоречат природе. Мне думается, чудеса противоречат только нашим недостоверным представлениям о природе. 
Обратимся к известной библейской истории о пророке Иеремии и его ученике Авимелихе, чье имя в переводе с иврита означает: «Мой папа (Ави) – царь (мелех)».
Иеремия попросил Авимелеха подняться на гору подле Иерусалима и принести ему фиги. Отрок исполнил просьбу пророка, набрал сочных плодов смоковницы и двинулся назад в город. Но тут налетел сильный ветер, и юноша потерял сознание. Под вечер, придя в себя, он все же спустился с горы. И с удивлением увидел на улицах Иерусалима чужеземных солдат – завоевателей. Тех же людей, с кем он общался еще сегодня утром, нигде не обнаружил, более того, их имен местные жители не могли упомнить. Тут и выяснился поразительный факт, не имеющий объяснения:  с утреннего часа, когда Авимелех по просьбе Иеремии поднялся за фигами на гору, прошло 63 года. Но сам он не состарился и плоды смоковницы оставались столь же свежи, как будто их только сейчас сорвал с дерева.
Что же получается? Если «думать по науке», то набегает мысль о космических пришельцах. Они загипнотизировали Авимелеха, взяли на корабль и со световой скоростью умчали в дальние миры, а после круиза вернули в неприкосновенности на место. При таком взгляде объяснимо, что путешествие, которое по космическим меркам заняло несколько часов, на самом деле длилось 63 земных года. Поэтому Авимелех не постарел, а собранный инжир не зачерствел.
Но, может быть, дело тут не в сложных теориях Эйнштейна, а в элементарном и простом, данном с рождения:  чудо в нас. Мы носим его внутри себя, хотя не умеем им управлять. Но иногда – по стечению странных обстоятельств – таинственный механизм самопроизвольно срабатывает, и случается невероятное.
Я подозреваю, что это происходит с каждым, но далеко не всякий способен сознаться себе в этом, либо рассказать взрослым – примут еще за чокнутого и отправят на обследование.
В первом классе, когда я свалился в обморок во время прививки от полиомиелита, мне в бессознательном состоянии привиделись такие чудеса, что  расскажи – прямая дорога в сумасшедший дом. Но чистый лист бумаги – не ухо словоохотливого собеседника, способного разнести услышанное по свету. А размышления – не научный трактат.
Итак?
Потеряв сознание, я почувствовал, что вошел в объемный луч яркого света, похожий внутри на тоннель, и устремился вверх, к родному дому. Нет, не тому, который в Риге. К другому, по-настоящему родному.
И тогда, и многие годы спустя я задумывался над этим понятием: «родной дом». Не рай, не ад – дом. Такое теплое человеческое понятие.
Постепенно до  меня доходило: там действительно родной дом, а здесь, на Земле, временное пристанище. Мы сотворены по Образу и Подобию, в нас Божий дух и вечная душа. Вполне возможно, это не душа в нашем примитивном понимании, а просто наша потусторонняя сущность, которая возвращается домой в ту минуту, когда погибает телесная оболочка.
Что к этому добавить, дабы мои размышления не выглядели слишком наивными? Какую-нибудь цитату из школьной программы старшеклассников?
Великий Платон нам не откажет в мудрых мыслях.
«Мы рождаемся, зная все, что должны знать, – утверждает философ. – Просто нам надо понять это».
Вот и пробуем понять.

18

19 марта наступил звездный час Сани Юргиса. В этот воскресный день абориген острова Рухну намеривался «отбить» у меня Милку на ринге. Она же намеривалась посмотреть, как это у него получится. Пришла с нами на взвешивание, по дороге придирчиво посматривала то на меня, то на него. И делилась своими соображениями, у кого шансов больше.
– У Сани Юргиса мало боевого опыта, – говорила в мою строну, чтобы  ветер сносил слова и не допускал их до ушей соперника. –  И удар не поставлен. Ты его побьешь легко, но слишком не усердствуй.
А потом, повернув голову к Сане, говорила ему, не догадываясь, что  ветер играет в мою пользу и доносит сказанное:
–  У Фимы температура под тридцать восемь, вчера я его отпаивала горячим молоком с медом, чтобы пропотел. А это приводит к слабости. Значит, удар у него теперь не поставлен, в коленках дрожь и слабость в поджилках. Пойдешь на него с напором и разнесешь по  кочкам.
«Вот ведь вредная штучка», – подумал я, ознобло передергиваясь.
На взвешивание выяснилось: у меня веса чуть больше, чем требуется. Сказалось вчерашнее питье молока с медом и «малюсенький», по заверениям моей целительницы, «кексик с юзюмом».
Обычно проблема лишнего веса решалась просто: таблетка пургена или ложка английской соли на стакан теплой воды, и беги в туалет. 
Я просительно взглянул на Милку –  свою походную аптечку о двух ногах и одной дамской сумочки, перекинутой на кожаном ремешке через плечо. Она покопалась там, перебирая какие-то бумажки, медицинские коробочки, бинт, флакончик с нашатырным спиртом, вытянула склянку с йодом.
Я покачал головой: «не то!»
Она тоже покачала головой: «самое то!» И смазала мне царапину на подбородке.
«Что за чушь?» Вдруг вспомнилось: вчера я попробовал папиной самобрейкой снять пушок, пробивающийся на лиице. Видимо, тогда и поцарапался. 
– Кончай со своими медицинскими фокусами! – сказал Милке, видя, как пацаны в коридоре искоса подглядывают за ее манипуляциями. – Гони таблетку, а то в уборную набежит очередь.
Милка еще покопалась в сумочке, выщелкнула из коробочки белый кругляшок.
– Держи! Но не засидись там!
– Мы не прозаседавшиеся.
– Маяковского и мы проходили. Беги уже.
Не знаю, что мне помогло – лекарство или пробежка, но на весах я не осрамился: тютелька в тютельку, чтобы быть вровень с Саней Юргисом и лишить его надежд на отбивание первых красавиц с улицы Шкюню.
До начала соревнований оставалось более часа, и мы двинулись вкруговую по Стрелковому парку, чтобы вдоволь надышаться свежим воздухом, которого в схватке на ринге так не достает в последнем раунде.
– Присядем, – сказал я, чувствуя, что на меня от переизбытка кислорода нападает сонливость.
Мы пристроились на скамеечке. Я с шумом выдыхал усыпляющий воздух, а Милка принялась меня подзуживать, чтобы я завелся и не клевал носом.
– Не зевай! Не зевай! А то зазеваешься, и Саня тебе так вмажет, что домой на носилках придешь.
– Честь имею! – довольно пробасил Саня. – Оборзели вы с русским языком, грамотеи! На носилках не ходят, а лежат.
– О, наконец-то он постиг глубины нашей родной речи, Фима! – Милка  артистически развела руками и спугнула стайку воробьев, клюющих хлебные крошки на асфальтовой аллейке.
Мне было не до баловства. Я сделал несколько приседаний, разгоняя сонливость. И показал Милке кулак.
– Чего ты?
Я пожал плечами.
– Если бы знал чего, набил морду.
– Лучше проведи бой с тенью. Обойдешься без синяков.
Я последовал совету. Помахался пару минут, почувствовал, как тепло расползается по телу, а вместе с ним уверенность в исходе боя, чуть было не покинувшая меня из-за дремотного состояния.
– Пойдем! Пары уже, наверное, составили.
В спортклубе «Даугава» на Вингротаю, 1 шумливая публика толкалась у стенда со списком участников боксерских состязаний.
– Вы в третьей паре, – сказала Милка, которой культурные боксеры латвийской выпечки позволили, как представительнице прекрасного пола, протиснуться к листку с фамилиями.
– Время разогреваться, – сказал Саня Юргис.
Выступать в первых парах всегда сложнее, чем во второй-третьей десятке. Десятиунцовые перчатки еще не разбиты. По аналогии, это как неразношенные туфли. Но суть не в том, что натрешь мозоли, суть в ином: при каждом ударе нужно с усилием сжимать кулак, будто имеешь дело с пружинной гантелькой. Такова судьба мухачей, и от нее некуда не деться, если назвался бойцом кулачного фронта.
– На ринг вызываются…
Я и не заметил, что прикорнул в раздевалке на приступке у металлического шкафчика с вещами.
– Опоздаешь! Идем! – теребила меня за плечо Милка.
– А где Юргис?
– Он уже там. Пляшет на ринге и хвастается, что тебя побьет.
– Кто ему позволит?
– Побить?
– Хвастаться.
– Идем уже, умник! А то бой разыграют без тебя.
Разумеется, Саня Юргис не плясал на ринге, не хвастался. Стоял – руки на канатах – и всматривался в проход между стульев, выискивая меня. А то  ведь судья-информатор уже провозгласил:
– Если в течение трех минут противник не явится, то победа в связи с неявкой противника будет присуждена…
Но я появился. И фраза судьи осталась неоконченной.
Нас вызвали на центр серого квадрата, сказали: «работать технично, без нарушений правил, не бить ниже пояса и по затылку». Мы выслушали установку молча, кивнули в знак согласия и разошлись по углам.
Милка подбежала к моему секунданту Гарику Ехимсону, намочила губку и сунула ему.
–  Чего ты?
–  Я за него болею! –  и побежала к секунданту Сани Юргиса, чтобы и тому, скорей всего, сказать то же самое.
«Фигаро там, фигаро тут», –  мелькнуло в мозгах, и  поплыло по извилинам под звучание гонга: «фи-га там, фи-га тут». 
Я шагнул, как в пропасть. Ничего похожего со мной прежде не происходило. Какое-то ватное состояние, словно передвигаюсь не наяву, а во сне. Принимаемые удары тоже как во сне  – не чувствительны.
А мои?
Мои – мимо. Я бью и не попадаю.
Но не потому, что Саня ловко уклоняется, просто мажу.
Кто?
Я?
Быть такого не может! А вот может, и еще как!
– Ма-зи-ла! – ликуют болельщики. – Бей чемпионов!
Это кого же «бей!»?
Меня?
За что?
Нет, не за что! А почему?
Ох, и путаница в мозгах: «не за что» и «не почему». Бьют ради победы. Видите ли, слово «отбить» для них имеет  прямой смысл.
Для них?
Разве их уже двое?
Действительно, двое.
Что за наваждение? Саня двоится в глазах. Передо мной не один Юргис, а целых два, и кулаков, следовательно, четыре. Попробуй прорваться сквозь мельничную карусель.
Замаешься!
Но если не прорываться, а думать?
Думай –  думай! Для того и бокс, чтобы думать.
Итак… тот Саня, который бьет слева, вроде бы все время промахивается. Выходит, это не живой человек, а фантом. А тот Саня, что бомбит меня справа, весом и ощутим. Против него и надо применить особую тактику.
Какую?
Особую!
Ишь ты, у тебя и особая имеется?
А почему бы нет?
Как она называется?
Фи-га там, фи-га тут.
Что ж, начни с фиги, которая там.
Я и начал: шаг в сторону, вправо от реального Сани,  и кроссом через левую его руку – точно по скуле.
– Стоп! – крикнул рефери, и я понял: «нокдаун».
Пошел отсчет секунд. «Один, два, три».
Потом команда: «бокс!» и следом за ней: «стоп».
По новым правилам, утвержденным в 1960 году после XVII летней олимпиады в Риме, при нокдауне в первом раунде бой у юношей младшей возрастной группы считается не разыгранным. Так что  на поверку вышла боевая ничья, и отбивать у меня Милку придется в какой-нибудь другой раз. С этими мыслями я направился в раздевалку, еле волоча ноги и ощущая, что вот-вот  меня сморит глубокий сон.
Милка догнала меня уже на выходе из спортклуба: провозилась с Юргисом, давая ему нюхать нашатырный спирт.
– Зачем ты его так сильно ударил?
– А он?
– Что он? Чем он тебе не нравится?
– Не приставай. Он был не один, их было двое.
– Рехнулся?
– Думаю, с твоей помощью.
– Думай – думай! Индюк тоже думал, потом в суп попал.
– А ну дай сюда свою сумочку!
Милка не успела среагировать – не боксерша, и ее аптечка оказалась в моих руках. Щелкнул замочком, раскрыл: комок ваты, бинт, склянка с йодом. А где коробочка с пургеном? Нет коробочки с пургеном. Есть коробочка с люминалом.
– Ах ты, черт! Ты же  меня этим усыпила!
– Я не нарочно.
– Пошла ты!..
– Я вчера не могла уснуть, сама приняла и по забывчивости оставила в сумочке.
– Да пошла ты! Пусть тебя Саня забирает без всякого отбивания.
– Ты еще пожалеешь о своих словах!
Но я, не слушая угроз, двинулся прочь от  распсихованной  Милки. Вдоль канала, по парковой аллейке, выводящей к моему дому на Янки Купалы, 5.

19

Последняя декада марта прошла в сплошной нервотрепке. Обиды переполняли меня. Почти на всех, с кем я ни сталкивался. Были они осколочные, порожденные  главной и основной – на Милку.
«Видите ли, забыла, где у нее лежит пурген, а где люминал. Держи карман шире, так ей и поверил!»
Самое простое средство избавиться от гнетущего состояния, по версии не помню уже кого, должно быть, классика, это – «написать свою обиду на бумаге, сделать из нее кораблик, и пусть в реку. Обида и уплывет».
Бумажный кораблик – не проблема. Но как его запустить в воду с гранитной набережной? Надо сначала спуститься по каменным ступенькам к Даугаве, встать на колени и…
Подозрительное зрелище, не правда ли? Тут же прицепится милиционер: «Топиться собрался, парень?»
И прицепился. 
Пришлось разъясняться:
– Есть такое поверье, товарищ капитан….
Но милиционер оказался не из религиозных. Потребовал имя, фамилию, адрес.  Сказал, что он участковый нашего района капитан Лобов. И пообещал: придет ко мне  домой, проверит, живу ли я по указанному адресу, не нарушаю ли чего, не состою ли на учете в районном отделении милиции.
Тут меня и осенило:
– Приходите лучше 16 апреля в СКА. На чемпионат Рижского гарнизона. Я выступаю в первой паре.
Такое сообщение подняло меня – «мухача» – в глазах капитана в синей шинели.
– Приду, раз приглашаешь.
– Чтобы проверить, не нарушаю ли чего на ринге? – дерзнул я полюбопытствовать, измученный из-за Милки обидами на все человечество.
– И на ринге нарушают,  –  проворчал капитан Лобов. – Сам боксировал.
– У кого?
– У Рихарда Бертыньша. В Динамо.
– Классный тренер!
– И боксер.
– Говорят, до войны провел 60 боев, и ни в одном не проиграл.
– А ты?
– У меня в три раза меньше.
– И тоже ни в одном?
– Один бой не разыгранный.
– Уговорил, разыграй его победно. Будет и на твоей улице праздник! Я приду посмотреть.
Мое 16-летие выпадало на 16 апреля. Приятное совпадение.
Скажете: «закономерное»? Я соглашусь, но тут же подмечу: в день моего 16-летия  мне предстоит биться за звание чемпиона Рижского гарнизона. По взрослым. С Васей Голдвассером. Он старше меня, почитай, лет на десять. Офицер, военный переводчик, чемпион ПрибВО в прошлом.
Противников в «мухе» у него на сей раз не нашлось. Вот я и напросился. Шансов на победу не очень. Но почему не испытать судьбу сейчас, именно в тот момент жизни, когда нужно реабилитироваться перед судейской коллегией после несуразного поединка с Саней Юргисом?
Его  приглашу в секунданты, чтобы видел, как я боксирую, когда не в дремотном состоянии.
И Милку желательно позвать. Пусть посмотрит, что сделал бы с  ее разлюбезным кавалером, не подсунь мне люминал.
Но как позовешь, если разругались-разбежались «на всю оставшуюся жизнь»? Никак! Лишь будешь кукситься на всех без разбору, и считать, что причиной всего этого безобразия – она

20

Суббота 1 апреля 1961 года, когда у всех «спина белая», застала меня за письменным столом. В международный день смеха мне было отнюдь не весело. С Милкой я поругался круто, и ни в какую не шел на примирение.
Не мог меня развеселить и праздничный выпуск «Молодежки», источающий юмор из всех журналистских сил.
«Откуда пошла традиция подшучивать и дурачить друг друга в этот весенний день?» – задалась газета вопросом и тут же, на последней полосе, вывалила ворох малодоступной информации.
Почитаем? Впрочем, лучше попробуем написать изложение, как в школьные годы, когда учился в пятом классе.
Изначально 1 апреля праздновалось в нашем подлунном мире как день весеннего равноденствия и время Пасхи. Люди встречали весенний новый год с шутками, шалостями, прибаутками.   А побудительной причиной для рождения розыгрышей послужила сама природа, не скупящаяся на довольно неожиданные капризы погоды: вместо теплого дождичка иногда одаривала обвальным снегопадом.
В начале восемнадцатого века День смеха, или День дураков, как его нередко называли в России, добрался до Москвы. В 1703 году в белокаменной глашатаи призывали на улицах всех желающих сходить «за бесплатно» на «неслыханное представление». Почитателей Мельпомены набилось в театр, как сельдей в бочку. Но когда распахнулся занавес, зрителям вместо артистов предстало полотнище с надписью: «Первый апрель — никому не верь!» 
Так в народе родилась предпосылка для сочинения знаменитого присловья «Бесплатных бутербродов не бывает». Но и прославленные писатели не чурались первоапрельских розыгрышей, упоминали о них в своих произведениях.
Например, осенью 1825 года А. С. Пушкин писал в письме А.А. Дельвигу: 

«Брови царь нахмуря,
Говорил: «Вчера
Повалила буря
Памятник Петра».
Тот перепугался:
«Я не знал! Ужель?»
Царь расхохотался:
«Первый, брат, апрель!»

Ох, «первый, брат, апрель!» А на душе грустно и вспоминается, что 1 апреля, в позапрошлом году, у меня тоже случился сбой в настроении. В День смеха –  1959 у меня родилась двоюродная сестра Ася.
Я первым узнал об этом событии и, радостный, позвонил из роддома ее отцу Мише. А он принял мое сообщение за розыгрыш.
– Первого апреля никому не верю, – сказал  довольно сердито, полагаясь на заверения акушерки, что Софа – его жена и моя тетя – должна рожать «еще не скоро».
В это временное понятие «еще не скоро» он должен был уложиться: отладить колыбельку, приобретенную некогда для старшей дочки Розочки, купить коляску, запастись распашонками и всякой прочей мелочью. И вдруг вместо «еще не скоро»  выдают: «пять минут назад. Девочка! Вес три кило двести грамм!»
Каких усилий стоило мне убедить Мишу, что он вторично стал отцом и именно 1 апреля знает только телефонный аппарат, который мог взорваться от перегрева. Написать бы об этом? Но автоматическое мышление, возникшее спонтанно после того, как мне бросилось в глаза газетное объявление о проведении конкурса «Человек и природа», увело в сторону.  Набежали мысли, еще минуту назад, наверное, не догадывающиеся в своем космосе о моем существовании. В голове закрутился монолог, якобы на научную тему. И я стал его записывать, старательно вспоминая слова из книжек для старшеклассников.
«Поговорим про динозавров и прочих братьев наших меньших, – писал я, легко скользя по линованной бумаге общей тетради шариковой ручкой. –  Ах, скажете: «Что за вранье? Какие же они меньшие?» И правильно. Но не только я заврался. Думаю, и Чарльз Дарвин тоже, выстраивая концепцию превращения диких зверей в очень даже разумных, которых можно приглашать без опаски для жизни в кино или на танцы. Почему? Да потому, что динозавры жили 130 миллионов лет и не соблазнились теорией эволюции – не подались в  человеко-ящеры. А человек разумный вылупился из обезьяны почему-то за микроскопический по законам эволюции срок, и всего-то насчитывает своей истории несколько тысяч лет. Не согласовывается.
Добавим к набегающим в космический век представлениям о том,
 что нас просто поселили на Земле после долгого путешествия по другим звездным системам такие слова: «кто-то заодно облегчил новорожденному человечеству жизнь, «почистив» нашу планету от придурков с большими зубами». И тогда решается проблема динозавров, будто бы вымерших чуть ли не в одночасье. Повторю – они жили и развивались по Дарвину 130 миллионов лет.  А человек? Мгновение по сравнению с ними! Впрочем, и человек в нашем современном понятии (супертехнологический человек) живет не тысячи лет, а всего ничего. Возьмем для иллюстрации технического прогресса наш современный мир и представим: с начала прокладки железных дорог прошло всего чуть больше 150 лет. Что же вытекает из этих рассуждений? Всего за полтора века мы шагнули от  паровоза до космической ракеты. Диво! Правда, при этом успели загрязнить матушку-планету до такого состояния, что, глядишь, ей понадобится еще одна чистка.
И тут хорошо работает стихотворная присказка:

«Было у отца три сына,
Старший – умный был детина,
Средний был и так, и сяк,
Младший – вовсе был дурак».

Если этого отца представить не обязательно хитроумным деревенским мужичком, а, скажем, другим дедушкой с бородой, имеющим гораздо больше власти над земной жизнью, то вырисовывается очень интересная картина. Тогда…
Дальше додумать не удалось.
У меня, как в стихотворной сказке Чуковского, зазвонил телефон.
– Кто говорит?
Понятно, 1 апреля, непременно, слон.
Но… все гораздо запутанней. Не слон, а Милка. И розыгрыш – под завязку: хоть стой, хоть падай.
Представляете? Девушку похитили. Не тридцать первого марта, не второго апреля. Точно по дате, в День смеха, а иначе в День дураков.
Ищи дураков где подальше. Первого апреля никому не верю. И вешаю трубку.
Через минуту опять звонит.
Теперь уже, девушку не только похитили, но сейчас, если повешу еще раз трубку, изнасилуют.
Не знаю, кому как, но у меня от визгливого «изнасилуют» поползли мурашки по телу. Зачесались кулаки и захотелось дать кому-нибудь по физиономии. Вот ведь повезло мне с этой артисткой. Попробуй догадаться, говорит правду или репетирует роль.
– Где ты?
– У него.
– У кого – «у него»?
– У Руслана Сергеевича.
– Обузова?
– Да-да!
– Какого черта?
– Он меня изнасилует и убьет!
– Адрес?
– Рупницибас, 9, второй этаж.
– Это же рядом!
– Через квартал
– Ты откроешь?
– Он запер меня на ключ.
– Как же я попаду в квартиру?
– Тут ремонт, с улицы – строительные леса. Поднимешься, и в окно – я уже открыла.
– А он?
– Он пошел за пленкой. У него пленка кончилась.
– Что за пленка?
– Для фотоаппарата.
– Так ты сниматься пошла к нему? В голом  виде?
– Под душем. Сказал: «кинопробы».
– Дура! Ассистент режиссера этим не занимается.
– Откуда ты знаешь?
– Оттуда, где мозги растут!
Времени на разъяснения не было.

21

Приоткрытая форточка позволяла наблюдать за всем происходящим в ванной комнате. Под бьющими в лицо струями воды стояла Милка у кафельной стенки и мочалкой плавно снимала с груди пенные хлопья мыла.  Напротив, спиной ко мне, колдовал у треножника, увенчанного фотоаппаратом «Зенит» Руслан Сергеевич Обузов.
Отсюда, с деревянного мостка, хорошо была различима округлая пролысина на его макушке с посеребренными, как и шевелюра, капельками пота. Они сползали по шее и натекали на воротник замшевого пиджака голубого цвета. Сверкала вспышка, пугая Милку, и она поспешно прикрывалась руками, будто могла опередить одну тридцатую долю секунды, с которой щелкал затвор камеры.
– Знаете, – сказала, – мне надоело уже мыться.
– У тебя все хорошо получается.
– Какая из меня артистка?
– Не наговаривай на себя. Лучше вспомни, Энштейна исключили из школы за неуспеваемость. Бетховен был глухой. Летчик Мересьев без ног.
– Мне стыдно сниматься в таком виде! Лучше я пойду домой.
– Не спеши, деточка убегать от  своего призвания. Спешка нужна при ловле блох. А у нас – впереди вечность.
– О чем это вы?
– Искусство принадлежит народу, а народ вечен и всегда будет помнить о том, что «из всех искусств  для нас важнейшим является кино».
Оттолкнувшись от ленинской цитаты, ассистент режиссера Обузов понес настоящую околесицу – слушать тошно! Я вытащил незаменимый для прекращения пустой болтовни револьвер. Спущу курок, мудака парализует, и утащу Милку в безопасное место. «К черту, важнейшее из искусств! Целей будет. Пусть пишет стихи, как я, тоже неплохо, хотя это и не важнейшее из искусств».
И тут, когда я выцелил затылок фотографа, снизу, с булыжной мостовой, донеслось:
– Эй! Пацан! Что за воровские замашки? Слазь!
Я оглянулся. Боже, влип: милиционер! Примет меня за «форточника», и пиши «пропало!» – три года отсидки. Но присмотрелся, и от сердца отлегло: не какой-то «мусор» подловил меня, а самый что ни на есть замечательный страж порядка, какой только может встретиться в жизни! Валя Касятков, мой спаррингпартнер и друг моего кузена Гриши Гросмана, живущий здесь же, в доме напротив.
Я незаметно опустил оружие в карман и спустился на булыжную мостовую.
– Валя, беда! Надо вызывать милицию.
– Уже прибыла.
Ироническая ухмылка не сбила с меня напряжения.
– Милка…
– Кто?
– Девчонка, что была со мной на твоей свадьбе.
– Та, что напилась?
– Я не в вытрезвитель собрался звонить.
– Уголовка?
– Ее похитили, с угрозой изнасиловать. А сейчас фотографирует в голом виде, хотя ей нет шестнадцати лет.
– И в восемнадцать это возбраняется.
– Сам сказал!
– Откуда поступила информация?
– От Милки по телефону.
– Адрес?
– Здесь, – я указал на окно, – на втором этаже.
– Не ошибаешься?
– Не тяни резину! Он ее там соблазняет, а она голая.
– И не дается?
– Тебе смешно?
– Все – кролики и телки.
– Но от них почему-то рождаются люди.
– Я посмотрю…
Валя  – в дверь, я – на леса. И рванул по дощатым трапам наверх.
В теле невесомость, в сердце ярость, в мозгу лихорадочное биение: «Никогда не сдаваться, не просить поблажек и побеждать, оставаясь самим собой. Побеждать! Побеждать!».
Добрался до второго этажа.
Приоткрыл окошко.
И застыл, весь на взводе, готовый ринуться в драку.
Переливчатый звонок в дверь.
– Кого это несет? – недовольно проворчал Руслан Сергеевич, поправил галстук-бабочку, взглянул в настенное зеркало, пригладил растрепанные волосы и вышел из ванной комнаты.
– Милка! – позвал я.
Она тут же смахнула с себя комья мыльной пены, вытерлась махровым полотенцем, и бросилась к вешалке.
Я помог ей перебраться через подоконник, и стоило нам  оказаться  в безопасности, за стеной, как из гостинной послышалось:
– Соседи снизу жалуются, что у них протекает потолок.
– Не может быть! У меня нет утечки.
– А это сейчас проверим. Пройдемте в ванную.
– Зачем проверять, дорогой? Нет утечки.
– Пройдемте! Я должен убедиться – повысил голос Валя Косятков.
И они прошли.
И убедились.
Наверное, в душевой разыгралась финальная сцена  комедии Гоголя «Ревизор».
Но мы этого не  видели, бежали, хохоча, по улице Рупницибас – во всю прыть и куда подальше.
А в моей голове с той же скоростью крутилось какая-то отсебятина: «Искусство принадлежит народу. Из всех искусств  для нас важнейшим является кино. А лично для меня – Милка. Вот так, и только так, господа хорошие!»

Часть четвертая
Встреча

НАСТОЯЩЕЕ

Рига. Февраль 1992 года. Кафе-бар…
Что это? Нет, ничего, просто…
Познание мерцает и остается. В лабиринтах мозга? В памяти? А душевная боль? Где она остается? И кто укажет на ее присутствие, если внешне это присутствие никак не обнаружено?
Я улыбаюсь. Вернее, делаю  вид, что улыбаюсь. Но глубинное непонимание происходящего мучит сердце. Плюнуть бы на все происходящее! И исчезнуть! Однако как исчезнуть из бара? Не подозвав предварительно официантку? Не расплатившись? 
Подзываю. Расплачиваюсь.
Но… сидящий напротив человек – тот, именно тот, кто вызвал во мне эту мешанину чувств  –  заказал еще два коктейля «Кровавая Мэри» и сказал мне:
–  Угощаю…
Ну, как тут подняться с места? Как убежать от самого себя, когда и бежать некуда, да и бежать поздно?
Я не  оговорился – от самого себя.
Напротив меня в облюбованном нами, сотрудниками газеты «Латвийский моряк» баре, прозванном «Шкафом», за фужером с томатным соком, приправленном капелькой водки, сижу я сам. Но возраст… возраст… Мне, сидящему напротив, не более 24, как в конце шестидесятых, когда в Сигулде, выйдя из палатки, я повстречался на берегу Гауи с летающей тарелкой.

ПРЕДЫСТОРИЯ

Было это так, как и сказано в моем давнем очерке «Странности в небе Латвии», из которого и подверстываю отрывок.
Итак…
Мы раскинули палатку на берегу своенравной Гауи, разложили костерчик, открыли бутылочку. У нас в наличии все: и выпить, и закусить, и хорошее настроение. И поговорить было о чем – без «лишних» ушей. Представляю компанию: брат мой Боря, его Тамара, я и моя Галка Волошина, сокурсница и подруга Бориной жены.
Ближе к ночи, когда стало смеркаться, мы залезли в спальные мешки: по двое в один, соблюдая туристический принцип: пусть в тесноте, зато в тепле. Боря с Тамарой. Я, понятно, с Галкой.
– Извини, – пробормотал я через несколько минут, вылезая из мешка. – Я на минутку.
Реакция на сухое вино – известная. Требовалось опорожнить мочевой пузырь. Я выбрался из палатки, и первое, что бросилось в глаза: это раскаленные угли, ярко попыхивающие искрами. «Придется на обратном пути водой их залить, а то еще ветерком разнесет – и пожар, – подумал я и вышел на отвесный берег. Подо мной светилась Гауя. Внезапно речную гладь покрыло волнистой тенью. Я поднял глаза вверх, и увидел прямо перед собой, метрах в ста, летающую тарелку, попыхивающую изнутри жемчужным огнем, с иллюминаторами перламутрового свечения. Долго ли длилось мое удивление? И испытал ли я его вообще? Понятия не имею. Знаю лишь одно: в какой-то миг я почувствовал неловкость оттого, что меня заснимут космические фоторепортеры не в очень приличном виде, с расстегнутой ширинкой. Подумав о том, что «у советских собственная гордость», я опустил глаза долу, чтобы застегнуться. А потом, когда вновь устремился к небу, чтобы позировать в надлежащем для первой полосы виде, то, оказалось, не перед кем уже выставляться. Тарелки и след простыл. А вот там, где она была, небо посветлело, да и везде вокруг. Я обернулся к палатке, вспомнив, что так и не загасил искрящие угли. К моему недоумению, костер прогорел вовсе, угли превратились в серый порошок, будто и для них, как и для неба, время переключило коробку скоростей, и в те две-три минуты, необходимые мне для освобождения мочевого пузыря от излишков сухого вина, вместило несколько часов.
В палатке все спали крепким предутренним сном. Я не стал никого будить, пристроился на пеньке рядом, раскрыл походный блокнотик и стал эскизно по памяти набрасывать привидевшуюся небесную тарелку и описывать свои впечатления…

ВОЗВРАЩЕНИЕ В РИГУ 1992 ГОДА

Все мы помним слова Гераклита: «В одну реку нельзя войти дважды».
Из его книги «О природе» сохранилось всего несколько десятков фрагментов. Вот подлинная цитата: «Нельзя войти в одну и ту же реку дважды и нельзя тронуть дважды нечто смертное в том же состоянии, но, по причине неудержимости и быстроты изменения, все рассеивается и собирается, приходит и уходит».
Так писал древний греческий философ, который, как гласит легенда, отказался от царского трона, предпочитая и дальше жить в «умственных» представлениях о мире, нежели взваливать на себя груз земных проблем и забот.
О том, что в одну реку не войдешь дважды, мы усвоили с детских лет. Но с очевидностью осознаем это, когда после долгих лет отсутствия оказываемся в родных местах. Вокруг десятки лиц, и ни одного  узнаваемого. Нет, здесь не все – чужие люди, здесь те, с кем встречался прежде, общался, сидел в кафе или на редакционных летучках, но как они не похожи на самих себя. Встреть кого-либо на улице, не узнаешь, пройдешь мимо. 
11 февраля 1992 года в Латвийском обществе еврейского культуры открылась моя персональная выставка, которую я привез из Иерусалима, где живу с 1978 года. Графические работы были развешены по стенам, а в центре зала я, сидя за столом, рассказывал об Израиле, о службе в армии, творчестве, о своих повестях и романах, печатающихся в разных странах, том, как внезапно, словно по мановению свыше, стал в сорок лет художником. А в голове машинально крутилось: «о том, что все течет, все меняется мы знаем с детских лет. Для одних это сказал Гераклит. Для других это библейская мудрость: с незапамятных времен известна притча о  перстне царя Соломона, на котором была выгравирована  надпись: «все пройдет, пройдет и это».  А для меня? В данный момент – «скорей бы это прошло!»
Внезапно почудилось: я смотрюсь в зеркало более чем двадцатилетней давности – человек, стоящий у рояля, будто сошел с моего фотопортрета, сделанного на Гауе следующим утром после того, как я повстречался с НЛО. 
Я указал на странного посетителя выставки кинооператору, снимающему фильм о моем выступлении. Но он, то ли не понял значение моего жеста, то ли запоздало в нем разобрался, во всяком случае, когда повернул объектив к роялю, там уже никого не было. И я растерянно продолжил свою речь, направленную к бывшим соотечественникам:
– Недовольные евреи в семидесятых годах стали покидать Советский Союз. Люди, недовольные их отъездом, развалили впоследствии весь Советский Союз. Те, кто ныне живет в освободившихся от СССР странах, недовольны по-прежнему. Одни развалом Союза, другие прихлынувшей свободой, которая не деньги, чтобы наполнить карман. Французы говорят: «Се-ла-ви». В Израиле бывшие советские евреи говорят на иврите: «ие тов! – «будет хорошо». Может быть, поверим им?
– Мы тебе поверим! – раздался женский голос, будто не из глубины зала, а из глубины памяти.
Странная особенность человеческого голоса мне запомнилась с давних пор: сколько времени ни пройдет, а голос, вернее его звуковая окраска, не меняется. По телефону можно узнать человека, исчезнувшего с  твоих горизонтов пропасть лет назад. А при встрече с ним же… Это мы уже проходили. Даже, скажем так, сегодня, в первые минуты открытия выставки, когда пожимал руки, обменивался добрыми пожеланиями и не мог представиться, кто это скрывается за сединой,  выцветшими глазами и  возрастными морщинами.
– Как вы относитесь к женщине? – послышался тот же голос.
– Серьезно.
– А если шире?
– В организме женщины 206 костей, но любящий мужчина почему-то этого никогда не замечает – не рыбу ест.
– Фима! Значит, ты меня узнал?
– Мы были на ты?
– Ну, и закомпасило тебя! Невпроворот!
Что? Где? Да не может быть! Почему? Потому что такого быть не может вообще. Альяна? Здесь? После стольких лет разлуки? Нет, не она! Там, за роялем, в полутьме – не «ягодка опять» под пятьдесят, а какая-то девчонка, лет восемнадцати. Светлые волосы. Глаза? Не разглядеть! Росточка моего. Улыбка?
А черт его знает, кто это! Но поднимается со стула, приветливо взмахивает рукой… Стоп! Стоп! На внутренней стороне ладони, у большого пальца синеневатый отсвет татуировки. А если… если? ГЕМ? Не рассмотреть без бинокля. Приподнимаюсь со стула, однако девушка вместо того, чтобы направиться ко мне, идет к двери.
«Подожди!» –  задыхаюсь в немом крике.
Как поступить? Не бежать же на виду у всех за незнакомкой, когда в зале ждут от меня рассказов об Израиле и допытываются: «ехать –  не ехать», будто я представитель Сохнута, агитатор и пропагандист. А я не то и не другое, я  –  просто я, гость Риги, приехавший после тринадцати лет отлучки и не находящий здесь практически ничего родного, кроме выщербленного булыжника на мостовой. Каждая выемка мне знакома, а люди  –  лишь памятны.
Альяна? Я помню тебя тринадцатилетней. Той, ослепительно прекрасной русалкой Рижского залива, что поклялась любить меня до смерти. Как мне распознать тебя в этой улыбчивой девушке – не твоего истинного возраста? Какой-то оптический обман! Свихнуться можно. «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума». Альяна! Господи! Откройте окно! Воздуха, мне не хватает воздуха! Я беспомощно взглянул на проложенное  ватой окно и увидел на подоконнике двух нахохленных голубей. Мне не доставало воздуха, им тепла. Остановись мгновенье, позволь прикоснуться к вечности.
Если бы жизнь не бежала все время вперед, оставляя позади многое, а накапливалась со всеми подробностями и мелочами в каком-то доступном посещению складе, либо личном музее, то, наверное,  можно было бы пережить все заново и восстановить утраченное памятью. По моим предположениям, так и происходит, но люди не знают местонахождения этого склада, либо музея и плутают в потемках памяти, которая зачастую обманчива.
Альяна? Она ли? И не у кого спросить? Или есть у кого?
Рига была для меня пуста. Нет, на тротуарах пешеходы, на проезжей части машины. Но ни одного приветственного кивка за весь день блуждания по городу, это кого угодно выведет из себя. А если выведет, то назад в себя не сразу приведет. Поначалу поблуждаешь, как сомнамбула, в неведомом пространстве, в непонятном измерении, словом, куда ноги, лишенные логики, приведут. И будешь в уме, тоже лишенном логики, завидовать любой приблудной собаке. У нее чутье, возьмет след, и…
– Гав! Гав! Здравствуй, Альяна!
– Давно не виделись, тут так все изменилось.
– По тебе не скажешь.
– Эйнштейн был прав.
– Ты о скорости света?
– И времени.
– Замедляется?
– По мне не заметно?
– Мне бы твои скорости.
– Тогда иди за мной, и вернешься в свою молодость.
– Как это?
– А так! Иди за мной.
– Но где ты?
– Там, где твоя молодость.
В мозгах засело – «молодость». Почему «молодость», а не детство, когда я познакомился с русалкой Рижского залива?
Молодость... Газета «Латвийский моряк», поездки с палаткой на Гаую, посиделки в баре по прозванью «Шкаф».
Газеты уже нет, палатка тоже отсутствует.
Ноги сами собой привели в бар.

«ШКАФ»

Настоящее время тем и тяжело для восприятия, что преходяще. Пользуйся им, радуйся моменту, но нет – строишь планы на завтра, думаешь о прошлом. Иногда страшно становится: это когда прошлое никак по логике вещей не втекает в настоящее и не имеет реального будущего. Слишком сложно? Не врубиться? Но все же попробуйте разобраться, попробуйте понять, как это могло случиться, что передо мной за столиком в баре сижу я сам, правда, в два раза моложе нынешнего, и с привычной охотой попиваю через трубочку коктейль «Кровавая Мэри».
В будущем, в феврале 1997 года, человечеству  доложат: в шотландском институте Рослина рождена путем клонирования овечка Доли, что произведет потрясающий эффект на умы наших современников, помышляющих о бессмертии.
В прошлом, в середине пятидесятых годов, появились наукообразные сообщения о получении при помощи генетического материала соматической клетки идентичного организма. Тогда ученые пересадили ядро клетки головастика в икринку лягушки, и на белый свет вылез новый головастик, знаменуя рождение эпохи клонирования.
В настоящем, в 1992 году, видится только Божественное решение возникшей проблемы. Помните, как Всевышний создал Еву? Из ребра Адама. Чистой воды клонирование, хотя этого слова не существовало ни в день Акта Творения, ни в день сегодняшний. Слова нет, а человек есть. Вот он, рядом, можно пощупать. Но лучше чокнуться.
Чок?
Чок!
Бокалы с густым томатным соком издают скорей глухой стон, чем певучий звон. Но если заменить их на рюмки, и заказать графинчик водки грамм на триста, то…
Впрочем, какое отношение звук имеет к происходящему?   Никакого! А что имеет? Водка! Да она, спасительная. Выпил рюмочку, выпил вторую, и полегчало. Чего не бывает в жизни? Близнецы? Бывают и близнецы, что внезапно встречаются через годы, через расстояния. И не беда, что одному сорок семь, а другому…
Ой, Боже, лишь бы не сойти с ума! Пусть будет так: он опоздал с развитием… задержался, так сказать… остался в моей молодости на второй год, как я некогда… или на третий, или на двадцать первый. Я из-за фильма «Два капитана». Он из-за меня. По причине подражательства. Все так просто, как дважды два. И никаких вопросов.
Чок?
Чок!
– Кто ты? – говорю я, не произнося ни слова.
– Ты! – отвечает он, и тоже молчком.
Странно это. Но факт. Мы говорим, не открывая рта. Как это может быть? Не знаю. Однако незнание не опровергает того, что происходит наяву.
– Откуда ты появился?
– Из тебя?
– Когда?
– В тот час, когда ты загляделся на летающую тарелку.
– На Гауе?
– На Гауе.
– Меня похитили?
– Временно.
– Но я не почувствовал этого.
– Никто не чувствует.
– Зачем?
– Что «зачем»?
– Зачем похитили?
– Это ты спроси у Альяны.
– Девочкой обещала любить меня до конца дней  своих.
– Она и любит.
– Старика?
– «Своего Фимку».
– Как так?
– А так! Посмотри на меня.
– Вот оно что…
– По ее просьбе и похитили тебя…
– Чтобы создать?
– Да, меня, «своего Фимку» для Альяны.
– Что же получается? Ты вроде живой игрушки?
– Нет, вполне живой человек. И все твое, что было от рождения до встречи с летающей тарелкой, во мне. И Альяна, и Милка-копилка, и Юргис – все! Но…
– Что еще?
– Хотелось бы знать, осуществились ли мои… наши…  мечты той поры?
– Много будешь знать,  скоро состаришься.
– Я никогда не состарюсь. В этом возрасте останусь навсегда. Так это устроено с воспроизведением человеков. В каком возрасте их взяли, в таком они и остаются
– Альяна?
– Альяна – не воспроизведение. На Земле и она состарится.
– А там?
– Не знаю.
– Ты ведь был там! Почему не знаешь?
– Как я ступаю на землю, воспоминания полностью отключаются.
– Чтобы не проболтался, где был, что видел?
– Так это устроено. На земле я земной человек, с твоим прошлым в памяти.
– А будущее?
– Его добиваться мне самостоятельно.
– Ну, так добивайся, а я пошел.
– Куда ты?
– От наших разговоров мне что-то…
– Это от водки. Паленая.
Я поднялся и, чуть пошатываясь, направился к туалету.
Рвало меня долго и противно, на лбу проступала испарина, в животе когтисто скреблась всякая сволочь.
Наконец стало легче, я сполоснул лицо, протер губы мокрой салфеткой и  вернулся  к «своему скелету в шкафу».
Но в баре уже не было «своего Фимки». Под бокалом с «Кровавой Мэри» лежала квитанция счета, поперек нее моим почерком было написано: «Мы еще встретимся».
Я подозвал официантку.
– Сколько вам должен?
– Все оплачено, – сказала она. И спросила: – Это ваш сын?
– Сын, – соврал я с тяжелым сердцем.
Правильнее было бы сказать: «отросток». Но правды подчас не скажешь, даже если очень хочется.
Такова жизнь – «се-ла-ви»...

"Наша улица” №258 (5) май 2021

адрес
в интернете
(официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/