Юрий Кувалдин "Заведомо" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ЗАВЕДОМО

рассказ

 
Когда-то виделись, а ныне давно утрачен в памяти тот образ, лишь остаются смутные наброски на полях задуманной им книги, но не написанной, хотя был страстный огонёк со мною посоревноваться, с присказкой, мол, «и я так смогу», хватает же ума подобное глаголить, хотя порыва устного вполне довольно, но недостаточно для того, чтобы перевести устную речь в письменную, дабы обретать писательские черты наяву, а не в мечтах, в мечтах все гении, способные Толстого переплюнуть, но вот конкретных людей, способных рисковать всею жизнью ради написанья книги, вовсе не отыщешь, внушая  же себе, что ты такой же человек, как Толстой, помимо того, что живёшь в компьютерную эпоху, преимуществ перед ним нет никаких, он с утра до утра не разгибался над рукописями, строчил пером, как из пулемёта, вгоняя в текст все страсти мира, таилось в этом инобытие, писатель не живёт в реальной жизни, писатель в тексте вечен и живой, и в каждом человеке, открывшим его книгу, постоянно проявлялся.
Писать нужно сразу, только увидел перед глазами текст, а мыслю я словами, а не картинками, только побежал перед внутренним взором текст, так сразу схватил, поймал, написал, то есть из воздуха сделал текст, постоянно убегающий, и пригвоздил его к бумаге, к файлу, а если отказывался, то впечатление улетучивалось безвозвратно, несогласный с промедлением овладевает вдохновением, определенно не зная, что из-под пера выскочит, но рука сама пишет, забывая о голове, в которой бегущая строка текста течёт рекой, рука напрямую связана с бегущими словами, не зевай, а ведь моментами зевал, что бывало уже много раз, а без письма места себе не находишь, прочие соображения об отвлечении и успокоении ненавистны, только соблюдение движения текста в любом случае выявляет в тебе самое лучшее, в неменьшей степени даже в категорическом отказе от избитой фразы, хорошенькая работа для писательского глаза.
Знал регулярное занятие по конструированию из азбуки доселе не существующее в области не ограниченных воображением произведений, находящихся постоянно в стадии возведения, в этом есть даже некоторое смирение с постоянным строительством как бы из ничего таких зданий, что дух захватывает, мне молодым сложно было понять уходящую в бесконечность азбуку и, листая в полгода от рождества букварь, у которого вполне самостоятельная трансценденция, которая тотчас под моим ясельным взглядом расслаблялась, слегка иногда намекая на ученую сущность добродушных букв, придуманных для беспрерывного совершенствования хомосапиенса, воспроизводящегося во веки веков регулярно.
Отойди на расстояние, не обращая внимания на взрыв чувств, положительных или отрицательных, потому что с расстояния они могут поменять знаки с плюса на минус и в обратном направлении, особенно, если это расстояние растянуто во времени, на два или три поколения, вот тогда возникнет на твоих губах улыбка всепрощения от жизненных приключений со взлётами и падениями, с усвоением знаков препинания для усердного написания книги воспоминаний для последующих страданий новых поколений, как правило, вынырнувших из небытия в жизнь по недоразумению, по воле случайной встречи, но чтобы не противоречить родословной Создателя, взял себе за правило глаголить повелительно и нравоучительно, что именно он призван быть постоянным руководителем, но ему простительно, а для других поучительно, что случайные родители были у всех небожителей.
Две ноты Метерлинка, два слова между строчек, я понял, промолчал, сначала был я нотой, потом родился буквой, стеклянно лёд крошится, весна веснит красу, роса замёрзла почкой, «Где сонм больных на зимний сад // Глядит, в дверях цветы срывая!», - тревожит флейта молодая, лаская нежных наугад, рассвет подкрасил губы, глаза небесной сини, едва вступили трубы, засеребрился иней, и так с утра до ночи звенят капелью строчки, как будто бы нарочно, запали в сердце прочно: «Коснись лица в заветный час! // Твоя рука - как ангел снежный! // Омой росой усталость глаз, // Траву сухую этих глаз, // Где овцы дремлют безмятежно!», - на цыпочках за птицей, губами ищем лица, смываются страницы весеннею водицей.
Все предшествовавшие истинные серьёзные, интеллектуальные писатели способствовали пробуждению новых талантов, которым суждено создавать свою вселенную текста под приглядом мастеров, отбросив бесплодные доморощенные попытки быть самостоятельными при изобретении велосипеда, но, чтобы пробуждать себя к обучению в подмастерьях у классиков, нужно понять, что текст независим от мнений современников, поскольку они сами, не властные над собой, тонут в бытовых проблемах, только о которых и советуют писать, но мастера, таившие в себе загадочную проницательность, словами, скажем, Мандельштама, говорят: «Нет никогда ничей я не был современник…» - возвышаясь в удовольствиях постижения словесного мастерства, предпочитающие насыщение текста беспрерывно накатывающими авангардными художественными открытиями, одним своим присутствием совершают то, что я определяю формулой: писатель пишет для писателя.
Ощущаю себя в качестве приглашенного в жизнь, ведь просил же не беспокоить меня, так нет же, не просто пригласили, а втащили в жизнь, вы к кому, к Достоевскому, сиди на пеньке под солнышком пока день не закончен, ты же в гостях, поэтому помалкивай, мысль, что всё делается в этой стихии без твоего согласия, укрепила в сознании положение приглашённого на праздник, ну, разумеется, будни жизни, воодушевляя не отставать от других приглашённых по поднятию рюмок и работой в три смены у станка, и как всё это радостное чувство переполнило сердце, к коему примешивался привкус ожидания ещё большего праздника, который своей невероятной свежестью воодушевит на невиданные свершения, с которыми появятся удивительные наблюдения, дабы пойти в дело колесу вечности, которой всех нас суждено понять, и принять в гости.
Увиденные, услышанные, в общем и целом, прочувствованные впечатления, держатся в памяти несколько часов, может быть, дней, но исчезают, накрываемые новыми чувственными реакциями, ибо человек есть существо пульсирующее, и даже отчасти запоминающее почти всё, что с ним происходит в течение жизни, но каждый впечатлительный момент лишь предварительно готовит к чему-то, о чём человек не может догадаться, предварительные значения, предварительный вопрос, который, кажется, задаёт сама земля, всегда оказывающаяся неподалеку в качестве напоминания, что она тебя примет в то время, когда надо будет, все промахи простит, во всяком случае, предварительно, самыми обычными способами - отключит свет и воду, и из-за этого сама собою перекроется подача кислорода в лёгкие, всё в этом мире предварительно, но вдолгую до написания книги.
От Курского вокзала по сухому асфальту перешёл подземным переходом на Воронцово поле, и сразу свернул в Подсосенский переулок, с хорошем настроением не спеша, останавливаясь, разглядывая карнизы и наличники, миновал особняк с атлантами, тут развилка, в Лялин переулок не пошёл, а из Подсосенского свернул налево во дворы, где кое-где ещё лежал снег, но земля оглушала прелостью начала жизни, весенним духом, постоял среди старых разновысоких домов, затем под аркой подворотни вышел в Казарменный переулок, зашёл в маленький магазинчик, купил на кассе пару пачек «винстона», пересёк Покровский бульвар, прошел через детский парк, и двором к Хохловскому переулку, из которого вышел через Подкопаевский к Малому Трёхсвятительскому переулку, и спустился по Хитровскому переулку к обновлённой Хитровской площади, сел на скамейку, закурил, здравствуй, Хитровка, и стало хорошо под весенним солнышком.
Люди слушают друг друга повсеместно, преграждают тебе путь, и говорят вместе, но не слышат друг друга, и я, проходя дугою по газону, слушая, и не слыша их, говорю про себя сам с собою, потому что с собою я хорошо знаком, слышу себя, даже вижу речь свою в письменном виде, для того, чтобы слышать другого человека, необходимо знакомство с ним, привыкание к нему, понимание, вообще, стоило бы вспомнить времена, которые едва заметно мерцают на линии горизонта, когда интересно было поговорить с каждым встречным-поперечным, ныне же продвигаемся к замкнутости, позади эпоха, которая всегда, как поёт Бачурин, «к закату клонится», всё идёт к концу, но для каждого вновь, ведь довелось побывать и там и тут, другие мнения раздосадовали, и я подумал, времена прямо-таки не изменились, о переменах можно говорить только для красного словца, люди всё те же.
Вопреки теориям думают люди привычными названиями, но само слово «теория» возвращается к истокам языка, если мы сократим огласовку: тора, а расширив «тору», получим «теорию», как осмысленный путь, движение интеллекта под мышкой с книгой, вот это сказано от души, чтобы вспоминали люди своё безъязыкое состояния в момент явления на свет, но во всех отношениях свет окниженный, устно передаваемый любыми родителями, которые даже книг «ни в жисть» не читали, но слышали устный звон слов, для инстинктивного пребывания в роде человеческом, а не с млекопитащими, в конечном счете, людям теоретические познания не обязательны, они и так  считают себя вправе передавать опыт другим, и бесполезно навязывать им ценности теорий, способными сыграть с ними шутку в сугубо отрицательном смысле.
Взглянул на себя в зеркале, и тотчас подумал, всё такой же, свидетельствовало настроение глаз пятилетнего ребёнка, читающего по складам Иммануила Канта, дистанция от обеда до забора, как говаривал разводящий «на губе», когда я копал в армии траншею, бесстрашие по отношению к азбуке, действительно, научило меня понимать жизнь как бесконечный текст, бегущий в зеркале перед моими глазами, потому что ничего не вижу в жизни кроме умных строчек, это к лучшему, частенько вспоминаю о правдивом восприятии отражения тех людей, считавших себя исключительными, но мыслящих предметами, перескакивая, вернее, не замечая слов, то есть картинками, почти глухо-немо, уверений в обратном в их взглядах не наблюдалось, а несогласия оставляли в покое их возвышенное суждение о собственном облике.
Открыл глаза и стал новее нового, так каждым утром появляюсь снова, без всякого там прошлого, какого как будто не было, пока не внял рассудком, что слишком много протянул я жутких подобных утр, легко до Пастернака достать с его архивом, который заводить себе не хило, как, впрочем это делал Пастернак, но уверял, что диво сидеть над накопившимся архивом, не надо заводить ни так, ни эдак, а может быть, вопрос поставить следом за этой фразой, как Краснова Нина, Гомера прочитав до середина в бессонницу, стараясь посчитать все корабли, её архив богат, как море злат, Кувалдин тут откликнулся по-детски: «Не надо заводить архива...», // Архив твой выглядит красиво, // Иным не может у Красновой, // Она всю жизнь архивна снова! - такие вот архивные дела, когда архивы вотчина вола, вернее, чтоб были вы целы - литературу делают волы.
Призывы вперёд обращены вспять, это несложно понять на примере кругового вращения в пределах своего местоположения, вокруг Кремля, подкова, почти круг, бульваров, Садовое кольцо, Третье кольцо, МКАД, циферблат, стадион 400 метров круг, обручальное кольцо, в общем, всё и везде вокруг, с концентрической, лепестковой планировки Парижа скопированная Москва, этот писатель с направлением, Толстой, Достоевский, Замятин Евгений, добавьте любого гения, умершего и воскресшего, с пятёркой по поведению, парами по кругу на большой перемене, попавший в него по недоразумению, изменилось что-то, утро повторило утро, направление перемещения тел среди поколений заключено в повторении, ты идёшь, он идет, обнаруживал столь разное значение себя и другого, развитие отношений в смешении, вспышка внимания с новым значением, взгляд ретроспективно, избыток смысла, случалось в изменившемся найти себя прошлого, в котором признал направление, как бы нарочно.
Вот облик человека вообще, не ты, не я, но все в одном бокале, глаза и уши, и тэдэ тэпэ, сообразно составленному органому другими зодчими, которым несть числа, одно и то же, лепится толпа, и там и тут живут, и в ус не дуют, но имя прилепили, стал узнаваем лик с приложенным к нему словесным штампом, мир многоликий падает в бескрайность, реальностью заковывая в миг, который исчезает по определению в тот же миг, а кажется жизнь индивида бесконечным полем, и он идёт, других не узнавая, в какой-то мере сам себе Сократ, взгляд полон скорби, нет пути назад, за чистую монету жизнь приняв.
Пятидесятые годы, после выноса тела, в разные стороны закипела жизнь, туда или сюда, в центре витрины, огни, пытался попасть всюду, смотреть, восхищаться, достать билет, и потом страстно обсуждать, не допуская мысли, что сам всю жизнь является потребителем, ничего сам не создав, стол на службе, правда, есть, вот именно стол за него и работает, редко приходил в плохом настроении, потому что оно после кино, театра, картинной галереи, ресторана было не просто приподнятым, а искрящимся, поэтому не просто  стал центром своей компании, а её восторженным предводителем, замечательной чертой которого была невероятная лёгкость исполнения желаний, верный, всегда говорил красиво, украсил жизнь, ведь и не уснешь с таким, уверяли, даже в могиле, простили, исчезли, с лёгкостью забыли.
Кто-то идёт за спиной, нет никого, но тот идёт, сзади постукивают каблуки, даже с металлическим пристуком, подковками, лошадки бегают за спиной, но оглянулся, никого, что-то стучит в голове само по себе, но не увидев никого сзади, почувствовал ветерок, посмотрел вперёд и передо мною цокала в сапогах на высоком каблуке, в джинсах и в дублёнке, миниатюрная женщина, я ещё раз оглянулся, никого, вернул взгляд перед собой, никого, слева хлопнула дверь металлического подъезда, а за спиной послышались тяжёлые шаги, откуда они, было понять невозможно, двое широкоплечих рабочих в оранжевых жилетах обошли меня и тут же исчезли, дом слева стукнул дверьми, снова наступила тишина, так живут птицы, из гнезда на дорожку, на ветку, за забор и след простыл, либо я шёл очень медленно, в раздумьях над бегущим перед глазами мысленным текстом, и опять сзади послышался торопливый стук каблуков, я уже не оглядывался, потому что прежде хлопнула стальная входная дверь.
Жизнь как вода сквозь решето струится, когда провозглашение высоких истин неуместно, да и старую мораль лить водою ни к чему, в каскаде принципов в своих моментах жизни, и действие, омытое водой, по накопленью счастья тщетно, поскольку деньги с умным видом как вода летят сквозь пальцы, шум воды и только, рад бесконечной водной перспективе, и впечатление такое, что сам с водою выплеснут на берег, чтоб испариться в небо без следа, но раздается в строчках благодарность за то, что воду в книгу превратил, сейчас все чувства силятся для выражения незамысловатого восхищения водой, и поклонения ей.
Слабеньким голосом тяжело больного человека говорит с укором, а ты всё пишешь, промолчав, я понял, что в который раз сталкиваюсь с человеком, живущим в жизни, а не в тексте, хотя учился в литинституте, у такого же вялого профессора, к себе путь не нашедшего, частенько старался писать правильно, по-советски, с проблемами парткома и профкома, дабы последовать к кассе за гонораром,  исповеди от него ожидать не приходилось по причине полной неосведомленности о состоянии самиздата, то есть настоящей литературы, в результате и он сам и его профессор были лишены понятия служения идеалу, о таких когда-то писал Осип Мандельштам: «А густопсовая сволочь всё пишет…», - о личностях же бесконечно гениальных, вы-то знаете, о Набокове, Андрее Платонове, Фёдоре Крюкове… - говорили настоящие писатели, которых не печатали, поэтому и профессор литинститута и этот умирающий посильней задачи, нежели удержать на плаву совок, не видели, были охвачены ненавистью к западу, к демократам, к антисоветчикам, и последним своим желанием считали восстановление падшего.
Известно на каком основании стоит имя, на Гоголе, почти глаголе, вот он и безостановочно глаголил, накоротке с рекою слов, да ещё по Невскому проспекту, да постоянно и безостановочно, нет человека, идёт имя, тоже увесистое, Достоевский, на свете известное по памятникам на гранитном основании, знание текста не обязательно, даже привлекательно, когда речь шла о мёртвых, которые живее теперешних, и самое существенное здесь то, что Гоголь и Достоевский - имена, а у нынешних нет имён, хотя с паспортами и грамотами, но имён нет, а публике, полагавшей что и без имён можно сидеть в телевизоре круглосуточно, было известно, что их имя не говорило ничего, но с чистым сердцем читающая публика всегда уходила в сторонку, такова прижизненная суета современников, одной из примет которых есть непоколебимая уверенность, что они и есть венец творения, что они завершают историю, и что до них и после них ничего и никого не было.
Бесконечность должна была оказаться за седьмым знаком, и на самом деле она там в виде скрученного нуля оказалась, говоря, что счёт на этом закончен, после восьмёрки колеса идут сплошные повторы, эта сующая везде свой нос шестёрка, притворяющаяся девяткой, а там уж пошли в бесконечность сочетания, один с нулём, особенно любят нули теоретики, как говорил Мандельштам, чужой казны, как его следствие развелось этих теоретиков как мошкары вокруг ночной лампы, и потерянное время указывает не на вечность, а на бесследное исчезновение с лица земли, но, конечно, возможен от нуля через построение своей жизни только до семи, пока решения расти в обратную сторону не возникнет, для поиска  самого себя в простых числах, чтобы увидеть за явлением заведомо известный вариант с окончательной остановкой, окончательным завершением подсчета нулей.
Значение от слова «знак», не устно возглашённый, а написанный, вот этому я предавался с детства, чему последним доводом служила идея быть бессмертным, в этом месте все смертные не просто смеются, но хохочут, лишать себя такого удовольствия нет сил, ведь каждый день откладываю на завтра отдых, который, в общем-то, ко мне не имеет никакого отношения, исписываю знаками тетрадь, как завещал Волошин: «Исписываться тайно и украдкой, при жизни быть не книгой, а тетрадкой», - не помышлял, конечно, в младые годы я о том, что издам потом книгу за книгой, чем вызову ужас знакомых, ужели ты, зачем, ты кто, когда успел, недоуменье полное, зависть и ненависть в глазах товарищей светилась, да, из глубин памяти растет значение знака, и я рассматривал мгновение, с которым, кажется, не имел ничего общего, и в нём возникли вдруг другие люди, которых до явленья книг не знал, навстречу мне они раскрыли души.
Приятного общества желать, неприятного избегать, такова арифметика поначалу необходима для разбора публики, стремящейся тебя вовлечь в процесс её существования, и слава твоей воле, если ты не пошёл по течению, да и против течения не собирался идти, потому что при виде толпы разворачиваешься и одиноко исчезаешь в безлюдном переулке, выявление самого себя в пределах текущего дня, наподобие дождя, разглядывающего себя в лужах, ежедневно исполняя один и тот же урок по переложению души в текст, когда дни бессчетно мелькают, и никто не видит тебя со стороны, даже те, кто блистают эрудицией в постоянной болтовне, ты постоянно поддерживаешь форму, свет которой далеко уходит, к другим одиночкам, вот их-то внимание остается в памяти, честь совершенствуя до классических образцов.
Тишина висела в воздухе неподвижным мягким снегом, под которым все спали, укутанные одеялами сугробов, под которыми свои дела, свое время, свой монтаж эпизодов, так вот и спали, поскольку ничего не знали о происходящем наяву, а что значит это «наяву» для титулярного советника Поприщина, или для человекоубивца Раскольникова, стрекозиный шелест, маниакальный треск цикад, когда погремушка памяти, раскручиваемая воображением сна, рисовала самые инфернальные картины столкновения несчастий со счастьем, за два часа до рассвета шло уже другое, сопровождаемой звуком пилки дров, когда никого не встретишь, а пройтись в одиночку под взглядом Вия, листающего на Красной площади телефонную книгу, страшно, тем более, что Вий просит у тебя поднять ему веки, обычно и довольно часто такое случается, да ещё поужаснее, с каждым спящим, разве я мог прекратить движение вне меня, гораздо страшнее было плыть по течению сна в стороне от розовощёкой реальности, чувства свивались в клубок непостижимости настолько, насколько я был другим.
Время знает человека, отсчитывает свой возраст, недавно был маленьким, а теперь стал старым, что произошло, что прошло, но он ныне нового вида, время ловит внешний признак, но когда люди всю жизнь вместе, то изменений друг в друге просто не замечают, никаких неожиданных открытий не совершают, другое дело, когда не видел человека лет тридцать, тут уж проявляло время такое, до чего прежде и додуматься не мог, последствия не исключали даже полнейшего перерождения того давнего в нынешнего сегодняшнего, тогда был светел и прогрессивен, теперь же злобен, которому ненавистен весь мир, всё пошло в его жизни шиворот-навыворот вместе со страной, в которую он был накрепко вписан, а ныне выписан и никому не нужен, он шагал вместе, не отклоняясь, но новое до неузнаваемости изменило правила игры, которые, известно, вызывают прочувствованное понимание своей ничтожности.
Ничего особенного в зимний день не происходило, под лёгким снегом шёл напрямую по натоптанной в снегу тропинке к реке в полнейшем одиночестве, просто хотел убедиться, что в этом месте река и в этом году не замёрзла, и это было так, совершенно чёрная вода окаймлялась пронзительно белой рамой берегов, впечатление оказалось столь сильным, что всё вокруг меня предстало выразительной гравюрой, естественно, в одном экземпляре, не сомневаюсь, и меня не узнал бы никто, окажись он здесь, потому что я тоже был нарисованным простым карандашом, пользуясь случаем, извлеченную идею записал буквами в продолжительной, как в прежние годы, фразой, требующей хорошего сравнения с чёрной рекой на гравюре, с которой заново рад познакомиться.
Разговор за разговором, и вдруг молчание, продолжительное, а длится как окончательное, не прошло и года, разговор серьезно повлиял на душевную погоду, жаждущую прояснения, какого-нибудь слабенького солнечного лучика для замолчавшего мученика, сосредоточенными воспоминаниями об окончании чего-то важного в разговоре, не скажешь, чего именно, но говорил складно и затейливо, понимая жизнь собственными изречениями, устными, в разговоре, как все прочие люди говорят без всякого сожаления о промедлении воплощения, поскольку в процессе разговора согласился бы с толкованием единственно возможного своего пребывания в этом конкретном месте, в этом времени и в этом действии, но вынужденная остановка отменила все установки случайными разговорами, заранее намечавшимися, но скончавшимися в молчании.
Мило сердцу то, что похоже, а если ново, то затрудняет восприятие, с кем бы сравнить, с Коровиным, нет, с Левитаном, нет, тут ни на что не похоже, а ведь замечательно бы смотрелись картины с намёками на Кустодиева, или на Фалька, тогда было бы похоже на живопись, его тоже как-то в переулке рисовал художник, но получилось не похоже, какой-то чужой человек на портрете, а тут композиции без лиц, ромбы с нимбами в проекции между профилями каких-то балок, не поймёшь, начнется вновь головная боль, предвосхищая полное разочарование, потому что ни на что не похоже, хоть бы на Малевича намекнул, так нет, делает всё не похоже на известное, вот зритель и недоумевает, не нарушать похожее, тогда и развивались бы новые потихоньку, не нарушая интеллектуальную атмосферу для выражения человеческой души, а тут ничего не выразить, никто не упоминался.
Зовёт меня всего торжественная апатия, в ней чувствуется сила непреклонности, но не сдаюсь под грозным взглядом меня другого, я сам в себе и подчинённый и командующий, весы качнутся к безмятежности, другая ж чаша тут же перетянет гирей долга, и так туда-сюда вся жизнь проходит, сажусь к клавиатуре, не рассчитывая на снисхождение себя к себе, блаженной натуральностью объятый, выскакиваю в сферы духа, боже мой, какое же блаженство я ощущаю в мире равновесий, да, я такой, и приводя к безоговорочной победе букв над телом, доверившись противоборству грозных «Я», в последовательных битвах апатии с делом, всегда располагал себя в пространстве воздушной книгой, чтобы дыхание сохранять в блаженстве, то есть с неким сдвигом.

"Наша улица” №258 (5) май 2021