Рада Полищук “Угол для бездомной собаки” повесть о женщине в монологах, монолог "Именительный падеж"
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Рада Полищук первый рассказ написала в 1984 году, первая публикация была в 1985-м, первая книга вышла в 1991-м. Позже вышли еще несколько книг. Автор многих публикаций в различных журналах, альманахах, антологиях прозы ХХ века, сборниках в России и за рубежом (Франция, США, Израиль, Финляндия), а также множества журналистских публикаций в центральных российских и иностранных изданиях: очерков, эссе, бесед с известными деятелями культуры, литературных портретов друзей – известных поэтов, писателей, артистов. Член Союза Российских писателей, Союза писателей Москвы, Союза журналистов России, Международной федерации журналистов. Издатель и главный редактор российско-израильского русскоязычного альманаха еврейской культуры «ДИАЛОГ» (издается в Москве с 1996 года). Родилась и живет в Москве. В "Нашей улице! публикуется с № 9-2001.

вернуться
на главную страницу

Рада Полищук

УГОЛ ДЛЯ БЕЗДОМНОЙ СОБАКИ

повесть о женщине в монологах, монолог "Именительный падеж"

К Юбилею Моей Первой Книги

 "Юбилей, юбилей... опять нервы, опять суета..." Это я о себе, в канун надвигающейся даты написала в феврале 2020 - многие помнят, читала при всех в переполненном Малом зале ЦДЛ.
Но сейчас я о другом - 30 лет исполняется моей первой книжке "Угол для бездомной собаки. Повесть о женщине в монологах", изд. Советский писатель. Ошеломительное событие. Прижимала ее к себе и руки дрожали. Не могла поверить: книжка? настоящая? МОЯ? Все в жизни перевернулось... Я не шла к ЭТОМУ, ЭТО со мной случилось. Как болезнь, как сон, как наваждение... Упала, провалилась и до сих пор не вынырнула, в прошлом году вышла 16 книга, я ее тоже люблю.
Но первая - мое спасение, начало новой жизни... После смерти моей мамы... Мамы нет 39 лет, а я слышу ее голос: " я всегда буду с тобой, даже когда меня не будет..." Спасибо, мама…
Художник Сергей Олиференко, он и другие мои книжки оформлял, но это первый наш опыт. Эта разорванная пополам женщина в шляпке с дурацкими гордыми крылышками, потому что хочет взлететь, - она ярче и красноречивее любой аннотации. Это МОЯ женщина, монологов в книге восемь - она многолика, моя несмиренная, переполненная мукой ожидания женщина.

P. S. Я с радостью подарила бы эту мою книгу сегодняшнему читателю, живую, в обложке. Но их нет у меня. Посмотрела в «Озоне» и c изумлением обнаружила - продается один последний экземпляр за 370 рублей (на обложке цена 4 р. /так/). Решила купить, но буквально с кончиков пальцев она сорвалась...
Такая мистическая история!

ИМЕНИТЕЛЬНЫЙ ПАДЕЖ

Именительный: кто? что?
Родительный: кого? чего?
Дательный: кому? чему?
Тридцать шесть раз - кто? что? Тридцать шесть раз - кого? чего?
Свихнуться можно!
И хоть бы кто ошибся для разнообразия. Куда там - поголов­ная грамотность. Пора трубить победу.
Впрочем, я не учительница и всенародная грамотность - вопрос не моей компетенции. Я просто помогаю подруге - прове­ряю за нее тетрадки, в то время как она пытается подправить свою в который уж раз покосившуюся семейную жизнь.
Мне ее жалко до ужаса. Она такая розовощекая, быстрая, не ходит - бегает рысцой, не говорит - строчит из пулемета, одной рукой одно делает, другой - другое, причем и то и это успешно, глазами при этом читает, ушами слушает и все абсолютно запоминает - и глазами, и ушами. Не женщина - вечный двигатель. Феномен. Но это все снаружи. Внутри же трепыхается и бьется в бессилии, как попавший в клетку воробей, ее бедное, израненное сердце. Хочется вынуть и отогреть у себя за пазухой, залечить все раны, успокоить и пусть себе стучит бесперебойно со скоростью шестьдесят ударов в минуту.
Только клетка закрыта наглухо и руку не просунуть, не достать, и пальцем не дотянуться. И потому я оказываю не радикальную, хирургическую, а посильную, первую помощь: проверяю тетрадки, меняю пеленки близнецам Витюшке и Андрюшке, накрыв одеяльцем вечно простуженную Танюшку и тихо и убедительно говорю: «Да, да, я здесь, спи, маленький» - всякий раз, когда старший сын подруги Гошка тревожно вскидывается во сне и зо­вет: «Мама, мамочка».
Своих детей у меня нет. Слишком многое надо успеть.
У меня гигантские планы и, хоть большая часть их не осуществлена, постоянно прибывают все новые и новые. Это мой допинг. Мне нужно знать - для чего я живу, что буду делать завтра и после-после-послезавтра. Если бы вдруг неожиданно выяснилось, что из намеченного мною уже все-все выполнено, я бы, наверное, умерла или, в лучшем случае, сошла с ума: один на один с собою и со своими личными неотложными заботами.
Нет, нет, нет.
Увольте, избавьте, отстаньте.
Не насовсем, конечно. И до себя время дойдет. Но нельзя же только о себе.
Тем более меня просто распирает от жалости. На кого ни посмотрю - жалко. Я буквально истекаю жалостью, исхожу ею, зажимая кровоточащую страшную рану в своей душе, я все ползу.
Мне нужно знать, что я кому-то нужно.
Про рану, может быть, слишком сильно, но доля истины в этом есть.
Иначе, отчего я ношусь, как угорелая, из конца в конец города, улаживая, навещая, увещевая, миря, разводя, доставая, за­щищая и прочая, порой голодная, продрогшая, больная, и падаю на чужой кушетке в чьей-нибудь детской или на кухне, или, на худой конец, прямо на полу. Отчего?
Что у меня своего дома нет?
Есть, конечно. Но мои собственные заботы никого не интересуют.
Все висит на мне одной – и мое, и не мое, все, что валю на себя без разбора, не могу остановиться.
А где много, там еще чуть-чуть незаметно вовсе. Он ничего ровным счетом не меняет - маленький довесочек к огромной глыбе. А глыбу эту я непрерывно таскаю на спине, подобно улитке. С той лишь разницей, что улитки все такие, это у них от рождения и таскают они свой дом, а я - добровольный урод. Сама все это придумала и валю на себя все что ни попадя, все, что плохо лежит. Как крохобор - подбираю и на себя. И остановиться не могу. Мо­жет, мне давно лечиться пора, только я точно знаю, что без этой глыбы мне хана. Я без нее растаю в тумане дымкою, как будто меня никогда и нигде не было. Сгину бесследно и бесслав­но.
А слава, меж тем, обо мне идет не бог весть какая. В том смысле, что меня передают из рук в руки как нечто ну, не знаю, даже слово сразу не могу подыскать - как нечто не­определимое. Возможно, это выглядит так: ты знаешь, есть у ме­ня одна, ей можно сказать (заметьте - не попросить; примечание мое), она все сделает, да нет же, удобно, и это удобно, и это тоже, да все, что угодно удобно, я тебе говорю: ни о чем не беспокойся (главное, заметили? - чтобы они не беспокоились; примечание мое).
Ну, как вам рекламочка? Небось, тоже клюнули? Захотелось что-нибудь сказать (не попросить, а с к а з а т ь), чтобы было непременно исполнено? Валяйте - говорите. Она постарает­ся.
Она - это, сами понимаете, я.
Не могу понять, почему, но я все время чувствую себя в долгу перед всеми. Это какой-то парадокс, честное слово. Для меня в жизни никто палец о палец не ударил. Лично для меня, без корысти какой-нибудь и дальнего прицела, из любви ко мне.
А ведь меня любят, любят, о, я это знаю. Это вам показалось, что ко мне, как к вьючному ослу, нет, что вы.
Муж мой меня любит, бывший, и тот, который до него был, и до сих пор ходит, тоже любит. И тот, который после них обоих появился и теперь, естественно, приходит, любит. Причем, гово­рит, что больше их обоих вместе взятых. Это они, когда втроем соберутся, страсть как обожают обсуждать, кто из них меня боль­ше любит. Хлебом не корми - дай поговорить о любви ко мне. Нет, кормить-то корми, это само собой, это им всегда обеспечено, и они этого просто не замечают. Иногда я уйду, приду, а они все о том же. Другие бы мужики о футболе да о хоккее или, на худой конец, о политике, слава Богу, сейчас есть о чем поговорить. А эти все о любви. Тоже своего рода чемпионат, только чемпион что-то никак не определится.
Смех с ними.
Я однажды в больнице лежала, оперировалась по женской ча­сти, так они все между собой по телефону перезванивались, вы­ясняли, что да как, да кому первому в больницу идти, да где узнать, чего мне можно есть, чего нельзя. Так и не выбрались. Ко всем мужья приходили. Только я одна все три недели сиротой казанской у всех на виду пролежала. При трех-то живых мужиках. Я женщинам в палате про них все уши прожужжала, даже ночью не могла остановиться - так ведь не поверил никто. Так врушкой и выписалась. 
А пришла домой - они тут как тут. Сидят, о любви рассужда­ют.
Я бы их выгнала всех троих, честное слово. У меня от них, кроме хлопот, никаких почти удовольствий нет. А после операции особенно. Только и знаю, что изловчаюсь обед сготовить по пол­ной форме: первое, второе, третье, закусочка, а иногда даже и выпивка, ну, это, правда, от случая к случаю. Но тоже, заметь­те - не они, а я обеспечиваю. Кому чего постирать, кому чего починить, один с женой поссорился, а мы с ней в школе вместе учились, у другого ребенок заикается, а я врача хорошего знаю, то то, то это, непрерывка с продленкой.
А недавно муж мой, единственный из всех бывший официально зарегистрированным со мной, совсем сдурев, по-видимому, упек свою мать в богадельню. Так теперь я раз в неделю, а то и чаще тащусь с полными сумками через весь город к этой несчастной женщине. Каждый раз я думаю, что это последняя моя поездка, и я возьму-таки ее к себе, не в силах выдержать ее с трудом сдерживаемую мольбу. У нее пока еще пересиливает гордость, а у ме­ня иссякают остатки здравого смысла.
Умом понимаю - я идиотка, сердцем - нет, мне жалко ее до потери сознания.  
А ведь расстались мы с ним, как водится, из-за нее, ниче­го нового, ничего самобытного мы тут не изобрели. Собственно, я вообще ничего не изобретала - я терпеливо старалась угодить, а он: мама, мамочка, мамулечка. Мама сидела у него на голове, маму он держал на руках, мама была везде и всюду, мне просто не было места рядом с ними. И я ушла, чтоб не мешать им. Я никому, да, никому не хотела мешать, только помогать. И потому я, навер­ное, возьму ее к себе.
Когда я сказала об этом бывшему мужу, отозвав его на кухню для приватного разговора, он сначала страшно обрадовался, чуть в ладоши не захлопал, потом почему-то ужасно расстроился, за­сопел, зашмыгал носом, будто собирался заплакать, затем поделился моим сообщением со своими единолюбцами (так я их окрестила), и они все трое непривычно рано и понуро покинули мой дом.
После чего я вдруг испытала невероятное облегчение и всплеск лучезарной надежды: уж не финита ли это ля наша комедия? Сколько, в конце концов, можно дурака валять.
У меня и без них забот полон рот. Едва-едва успеваю. С ног валюсь, зато в своей стихии.
Впрочем, стихии-то как раз бушуют вокруг: извержения всякие, камнепады и звездопады. В моей жизни ничего этого нет, несмотря на то, что я постоянно пребываю в эпицентре каких-нибудь событий. Но именно в эпицентре, в строгом смысле этого слова: не в центре, а над центром. А это, согласитесь, не од­но и то же. Для тех, кто понимает суть явлений, конечно.
Так что вообще-то я навроде того котла, который сам внут­ри себя бурлит и сам же внутри себя и выкипает. Только знаете что: это мое кипение - совершенно и абсолютно мое личное дело и никого оно не касаемо.
У каждого на этом свете свое предназначение. И у меня оно есть, я в это твердо и свято верую.
Вот у Нельки, например, за которую я проверяю тетрадки, вы, наверное, думаете предназначение - педагогика. Воспитание нового человека нашего нового светлого завтра. Как бы не так. Ее предназначение, я бы даже сказала - призвание: унижаться, подчиняться и рожать. Это ей только кажется, что она своего шибздика в ежовых рукавицах держит. Беглым каторжником зовет, а сама за ним по всему свету, как полоумная, носится, стыд, совесть, детей - все позабыв. Пока на место не водворит - не успокоится. А тут как раз и начинается ее каторга, ее, конечно же, ее, как и положено - от зари до зари, непосильная и беспросветная. Другой бы давно загнулся, я, к примеру. А она - ничуть не бывало, рожает и цветет, цветет и рожает.
А сморчок-то какой, Господи, заморыш, не в коня корм, а уж как Нелька его кормит - я хорошо знаю, помогаю, чем мо­гу. Она, бедняга, все думает, что путь к его сердцу лежит через желудок, а он все в лес смотрит. И ко мне сколько раз подкатывался, да ему все равно, наверное. Он из себя богему изображает - свободный художник, свободные нравы и все такое прочее. Авангардист из арьергарда. Пустое место, по всем ста­тьям пустое. Хотя нет, детей-то у них уже четверо, значит, не во всем. Дурное, правда, говорят дело не хитрое, но все же в наш трудный век и на это не всякий способен. Так что хоть что-то, видно, Нельке моей перепало, не совсем зазря мается.
А все равно мне ее жалко. Он же над ней измывается по-черному за то, что на привязи держит. Я не представляю, как она терпит. У меня все по-другому: с кем хочу, с тем и: сплю, а с кем не желаю - уж извините, нет. Ну, не то чтобы, конеч­но, по-щучьему велению по моему хотению - с кем и когда захочу, нет, конечно. Я тоже не в сказке живу и от тоски дохну, и хотения больше, чем исполнения, несбывшегося навалом, а сбывшегося с малюсенький ноготок, а то и меньше. Да если честно - радостей этих женских по-настоящему у меня было раз-два и обчелся, а так все возня мышиная, от которой кроме горечи и недоумения ничего не остается. Лучше бы и не было.
И все равно - я свободная женщина, а Нелька рабыня. Напился ли муженек благоверный, злой ли, как бес, луку ли нажрался, не моги роптатъ, не смей сопротивляться - стели по­стельку и ублажай-услаждай, пока не прогонит прочь. Это ли не рабство? Да при том и добровольное. Я бы, мне кажется, убеги у меня т а к о е, пир на весь мир закатила бы, чтобы земля дрожала от моей радости.
Но я бы, я бы - у меня, слава Богу, таких проблем нет. Они есть у Нельки, и я жутко за нее переживаю всякий раз, когда у них начинается эта игра в догонялки. И что самое смешное - я не знаю, за кого больше болею: то ли за Нельку, чтоб догнала, вернула и, забеременев, успокоилась на время, то ли за него, горемычного, чтоб быстрей бежал и получше прятался. Ну, что ему, в самом деле, жизни что ли себя лишить, чтобы от Нельки избавиться? Другого, выходит, у него нет пути.
Вот и сейчас сижу и думаю - кто у них на сей раз победит? Наверное, как всегда, Нелька. Главное, поскорее бы, а то она ведь всю оставшуюся жизнь пробегает, не заметит, пока сокровище свое бесценное где-нибудь в неприглядном месте не отыщет. А что мне завтра на работу, а детей из-за соплей ни в сад, ни в ясли не пустят, а оставить их дома не с кем - это у нее из головы вон. Она за мной, как за каменной стеной - знает: нужно будет - отгул возьму, мало - отпуск оформлю, а и этого недостаточно окажется - уволюсь.

Кстати, однажды я так и сделала, правда, не из-за Нелъки, а из-за другой подруги, но знают об этом все-все. И считают, что это мне так, раз плюнуть: тьфу и все. Это у них там: карьера, престиж, непрерывный стаж, а у меня - сплошное само­пожертвование. Нет, если бы самопожертвование - то, наверное, восхищались бы или хоть презирали, нет, нет, у меня служение. Я - служанка, вот нашла, кажется.
Да именно так, по-видимому, меня и воспринимают.
В самом деле, ну что мне еще делать: я сирота, ни мужа, ни детей не имею. Какие могут быть проблемы?
Одна моя подруга, у которой в отличие от меня все есть, решительно все, ну, все, что возможно в нашей жизни, так мне и сказала однажды, высокомерно-презрительно, вся в упоении собою: «Понимаешь, твои проблемы они какие-то ... неконкрет­ные, что ли».
Это я имела глупость поделиться с ней своими переживани­ями, вообще-то я этого никогда не делаю, а тут не знаю - может быть, ее поддержать захотела: она вся в тоске и мелан­холии. Ну, и я мол - одиночество всего хуже, самое сокровен­ное выложила. Так-то я обычно хорохорюсь, вы это тоже, должно быть, заметили, а тут со свиным рылом, что называется, не туда встряла. И получила свое - н е к о н к р е т н о.
Значит, я вся, со всем, что во мне есть и чего у меня нет, - неконкретная, так, не пойми, что палочка-выручалочка, да и то какой-нибудь самой низкой пробы, не из тех, что хра­нят в футляре лаковом с бархатной подбивкой, а из тех, что рядом с сапожной щеткой где-нибудь под вешалкой в старой авоське на всякий случай болтаются.
Все правильно. Вообще-то они все именно так ко мне отно­сятся, как я того и заслуживаю. И я, действительно, болтаюсь, ну, не под вешалкой, конечно, а в бункере. Так я называю место, где работаю. Это когда я с нормальной работы уволилась из-за подруги, чтобы за ее парализованной мамой ухажи­вать, потому что ей диссертацию нужно было срочно защищать, у нее вся жизнь была на эту карту поставлена, так вот: мне тогда жутко повезло - я отхватила себе тепленькое местечко: дежурный в коллекторе. Сутки под землей, по трассе ходить, следить, чтоб неисправностей не было и так далее, ну, это неважно, главное - трое суток свободы. И мама подругина под присмотром, и я как-никак 90 рэ в месяц имею, иначе-то мне жить не на что было бы. Подруга, правда, попробовала как бы предложить мне некоторую денежную компенсацию, но как-то это у нее так ужасно неловко вышло, с натугой, вроде не от души. А у меня и в мыслях такого не было, чтоб я у родной подруги деньги брала, и я так яростно, так энергично замахала на нее руками, что она больше никогда об этом не заговаривала, и по­дарка, между прочим, ни разу не сделала, даже на день рождения. Ну, это я так, к слову, мне никакие подарки от нее не нужны были, не в том дело, она совершенно успокоилась тогда, как только все устроилось с моей работой, и зажила себе беззаботно, припеваючи. И уж диссертацию свою защитила, из-за которой весь сыр-бор и разгорелся, и на курорт с мужем съездила - восстановиться ей нужно было, потом в командировку загранич­ную отправилась. В общем, много чего успела за те четыре года, что ее бедная мама промучилась после инсульта. Только про маму, свою словно бы позабыла, даже заходить перестала в ее комнату, запах там тяжелый был и вообще приятного мало.
А мы с ее мамой очень даже привязались друг к другу, ей, бедняжке, хотелось тепла и участия, а я свою маму почти и не помню, и жалела ее, как родную. И рыдала на ее похоронах од­на единственная, на меня оглядывались, как на ненормальную, цыкали, шикали, а я все не могла остановиться. Пришлось уйти. Шла, помню, ревела и думала - Господи, какое счастье, что она умерла, не дождалась этого позора. Это я о нашем разго­воре с подругой, когда та решительно так и резко не попросила даже, а словно бы повелела мне забрать ее маму к себе: у них де сын женится, и я должна понимать, что им некуда, ну, про­сто некуда привести молодую жену - тут их спальня, здесь - гостиная, там - кабинет, а в четвертой комнате - мама, ну, куда, спрашивается, куда? Я, вы знаете, просто онемела, у ме­ня, конечно, прекрасная однокомнатная квартира и никаких та­ких сложностей нет, но нельзя же маму выгонять из дома. Нель­зя. Я так переживала тогда, даже язва желудка открылась на нервной почве.
А подруга моя, она, знаете ли, на меня обиделась и пере­стала со мной разговаривать. Один раз после похорон я зашла к ним и поняла, что мне здесь делать нечего. Надобность во мне отпала.
Зато с тех пор я застряла в своем «бункере». Сначала хотела снова на нормальную работу устроиться, а потом решила так: специальность моя (я - техник-конструктор по общему ма­шиностроению) все равно ни в коей мере не соответствует моему творческому потенциалу, оно, это творчество бурлит во мне, и я рано или поздно начну писать стихи или сочинять музыку, я уже давным-давно все это в себе слышу. Тогда уж лучше по­торчать еще немного в «бункере». Может, дождусь своего часа, а может, кому-нибудь еще моя помощь потребуется на длительное время, как в тот раз с подругиной мамой. Не увольняться же мне без конца. Так я решила тогда и вот уже пять лет дежурю: сутки в «бункере», трое - на подхвате, надомницей-подсобницей.
И ничего, все как будто бы по-прежнему. Только я стала замечать в себе кое-какие перемены. Например, раньше я совер­шенно не умела обижаться, ну не было у меня этого чувства на­чисто, отродясь не было. А теперь нет-нет да и почувствую что-то такое, вроде укола в мягкое место - больно и сердце тут же отзывается запоздалым испугом. И вот боль уже прошла, а память о ней осталась, так маленькие бисеринки на ниточку вя­жутся одна к одной и можно перебирать их, перекатывать пальцами туда-сюда, пересчитывать. Что я и делаю.
И так втянулась - не могу оторваться. Не знаю, наверное, это дурная привычка и с ней надо как-то бороться - искоренять, выкорчевыватъ. Но как в каждом пороке в ней есть что-то чер­товски привлекательное: сидишь, смакуешь свои обиды и не то что приятно, нет, а как бы щекотно - и раздражает, и смешит, и плакать хочется. Так побренчишь, побренчишь по нервишкам, как по струнам, и успокоишься на время, до следующего раза.
Горько признаваться, но материальца, подходящего для этих сеансов, у меня поднакопилось изрядно. Иногда даже страшно делается - неужели это все мое.
Взять хоть тех же единолюбцев. Поспешно слиняв после оше­ломившего их сообщения о предстоящем водворении в моей обите­ли бывшей свекрови, они явились через три дня, припомаженные, принаряженные, и такой закатили мне брифинг с обструкцией, что я потом, всю ночь валерианку пила. Они брызгали слюной, топали ногами и кричали, заходясь от собственного пафоса, что я - махровая эгоистка, что мне плевать на весь мир, что я всех близких готова предать ради своих сумасбродных идей. Я же весь вечер безуспешно тщилась встрять своим слабым голосом в их безупречно согласное трио и, наконец, когда перевалило за полночь, и они слегка подустали, я таки прорва­лась и сказала им всего несколько слов.
- Вот что, мои разлюбезные, - сказала я им, - здесь вам не кафе-бар на общественных началах и тем более не дом терпи­мости, как, быть может, вам по недоразумению показалось. Так что валите-ка вы отсюда раз и навсегда.
Наверное, это у меня здорово получилось, потому что они исполнили мою рекомендацию незамедлительно и в точности.
Таким образом, мне удалось избавиться от всех троих одним махом. И положа руку на сердце: я ни разу об этом не пожалела.
В одном они оказались правы - я всегда довожу свои су­масбродные идеи до полного воплощения. И потому я перевезла-таки к себе мать своего бывшего мужа, и мы с ней прекрасно живем и по сей день, просто душа в душу.
Я вообще-то ведь с кем угодно могу ужиться, хоть с чер­том, хоть с дьяволом. Это они со мной не могут, а я так запро­сто, и еще жалеть их буду, потому что ведь и им тоже нелегко козни всякие беспрерывно строить для того только, чтоб хоть как-то, хоть с грехом пополам оправдывать свое дьявольское или чертово прозвание. Это ведь тоже понимать надо.
И я всегда понимала. За что, быть может, частенько и получала, выражаясь по-иностранному, афронт, потому что по-русски это звучит гораздо менее благозвучно. Так вот - то, что я в большинстве случаев получала за свою никому не нужную понятливость, как-то подспудно, незамеченное мною и соответственно никак не окультуренное, зрело-зрело и неожиданно пробилось на свет дикими побегами слабого, почти нежизнеспособного, протеста. Но протеста.
Раньше, бывало, стоило кому-нибудь из подруг, взглянув на мою новый беретик (или шарфик, или свитер, или кофточку - не имеет значения), промолвить: «Ой, как я мечтаю о такой (таком, таких)! Просто с ума схожу» - я тут же снимала с себя названное. Потому что не сходила с ума и могла бы спокойно от­дать последнее, все, что угодно. Даже норковое манто, наверное, если бы оно у меня было. Но у меня его нет. Зато у меня есть квартира, которая тоже всегда являлась объектом пристального внимания необъятного круга моих знакомых, в результате чего я, то и дело вынуждена была скитаться по городу в поисках ночлега. И чаще всего меня выручал мой тесный, вонючий, родной мой Савеловский вокзал. Сидение на жесткой вокзальной скамье впритирочку с другими такими же безымянными, как и я, избавляло меня от унизительной и тяжкой процедуры объяснения на чужом пороге.
Это я все понимаю с полуслова, с полувзгляда, когда им от меня что-нибудь нужно, а то и вовсе, как локатор, ловлю сигналы на расстоянии и мчусь на всех парах, как оглашенная. А они все, как один, тупеют и глохнут, если вдруг я с просьбой, могли бы сделать вид, что не узнают меня - сделали бы. Да только это уж совсем ни в какие ворота.
Я вот как-то раньше над всем этим совершенно не задумывалась. А теперь вдруг захотелось понять - в чем тут причина. Но поскольку у меня нет ни малейшей склонности к аналитическому мышлению, я, дабы не иссушать свои мозги непосильными упражнениями, поспешила сделать вывод - причина таится во мне самой. Это довольно легко согласовывалось с моим прежним образом мышления и никогда не покидающим меня чувством долга и вместе с тем складывалось в некий тревожащий мой дух импе­ратив: надо заставить себя уважать.
Но если вы думаете, что я знаю, как это сделать, и жде­те, что поделюсь с вами готовым секретом, то будете глубочай­ше разочарованы. Ничуть не бывало - ничего я не знаю.
Мое теперь отличается от моего раньше не этим знанием, а обретением чего-то, что, может быть, зовется самосознанием, а может, как-нибудь еще, попроще.
Дело в том, что я вдруг осознала целесообразность своего бестолкового и суетного су­ществования. Не сегодня и не для себя, и может быть, даже не завтра, а совсем в ином. В космическом масштабе времени все мои хаотические телодвижения и непрерывно фонтанирующие душевные порывы обретут глубокий смысл. И все окажется не зря, не мартышкин труд, а огромная созидательная работа. И ведь главное, что по призванию, и я понапрасну грызу себя изнутри, глодаю, пытаюсь переломить, самобичуюсь, бегу туда, не знаю куда, ищу то, не знаю, что. На самом-то деле мне никуда не надо бежать, я давно уже нашла то, что искала.
Раньше ведь как было: торчу я в своем «бункере» или несу очередную или сверхурочную вахту у той же Нельки, к примеру, и себя не помню. Не в том смысле, что в беспамятстве, а в том, что моего сегодня или моего завтра для меня как бы не существовало, они тонули в неопределенности моего собст­венного и конкретности чужого бытия. Без конца справляя чужие надобности, я только лишь приноравливалась к своему будущему, впопыхах едва-едва успевая помечтать.
И мечтаю я теперь постоянно. И это, вы знаете, совсем другая жизнь.
Скептик скажет - ха-ха-ха, романтик поймет, а дурак разо­злится. На здоровье. Как говорится - каждому свое. Я ведь нико­го ни за что не агитирую. Многим покажется: как кипела впустую, так и киплю. Нет, не так. Раньше просто водичка выкипала и пре­вращалась в пар, пар снова в воду, а вода - в пар, обычное яв­ление: круговорот воды в природе. Теперь я кое-что в котел по­бросала и совсем другой компот получился. Попробовать, к сожа­лению, дать не могу: я уже говорила, что все, происходящее в кот­ле, - совершенно и абсолютно мое личное дело.
Так оно и есть.
И то, что я, после всего, что наговорила вам, снова сижу у Нельки и жду у моря погоды, пребывая в полном неведении от­носительно того, когда смогу вырваться на свободу - это тоже мое личное дело. Никого не касается и то, что если Нелька будет искать своего шибздика тридцать лет и три года, я, наступив на горло своей пропетой еще песне, буду пестовать ее сопливое потомство. Я посвящу им свою жизнь, и как бы трудно мне ни при­шлось, всех четверых выведу в люди. Да, вот так примитивно по­веду я себя, не боясь разочаровать какого-нибудь эстета. Пото­му что все это - мое личное дело. И благодарности ни от кого не жду, как и раньше не ждала.
Вон та же Нелька - хоть бы когда спасибо сказала или из­винилась за несвоевременное вторжение. Да что спасибо - хоть бы какое внимание проявила. Я ведь тоже человек. И мне, между прочим, вчера тридцать лет исполнилось, и я ей неделю назад об этом напомнила, в гости пригласила. Я многих пригласила, только никто не пришел - какой-то неудобный день оказался, хоть и суббота. Некоторые даже и позвонить не смогли. А она позвони­ла и завыла: «Ууууу, не могуууу, убежааал, приезжааай, уууу, не могуууу...»
И я, представляете, помчалась. В такой день все бросила и помчалась. Правда, бросать мне особенно нечего было - одинокий торжественный ужин при свечах. Но все же - тридцать лет, как это ни невесело, ведь не каждый день исполняется: какое-никакое событие, юбилей.
А я вот, юбилярша, сижу здесь у Нельки и мечтаю о герои­ческом, построенном на несчастии ближайшей подруги. Но эта Нелька, она не только совершить героическое, она и помечтать о нем всласть не даст.
Явилась. И шибздика своего приволокла. Слышу - в прихожей на стул грохнулся, как мешок, недовольство выражает, бедолага. Что-то мне его сегодня особенно жалко, опять плохо спрятался, рохля несчастный. Вот уж воистину несчастный.
Мне бы, наверное, на четвертом десятке не мешало бы укро­тить немного свою необузданную жалостливость и вообще кое-что в себе подкорректировать. Я еще этим займусь, надо ведь нести хоть какую-то ответственность перед своими летами, а то как-то странно получается: годы твои как бы сами по себе - откуда-то вытекают, куда-то утекают, а ты - сама по себе и вроде никако­го отношения к их течению не имеешь. Не умнеешь, не солиднеешь, ничего не приобретаешь. Нет, так не годится, конечно, какая-то согласованность все же нужна.
Я, кстати, вчера вечером, когда поняла, что ко мне никто не придет, убрала со стола в холодильник все салатики и по особому рецепту запеченную баранью ногу, и даже обрадовалась - в такой день не грех побыть наедине с собою. А то галдели бы, пили-ели, галиматью всякую несли или заумь - все ровным счетом не имело бы ко мне никакого отношения. Я бы потом полночи по­суду мыла, квартиру проветривала, и таблетки от головной боли глотала. А так посижу, подумаю немного о себе и пожелаю себе чего-нибудь важного и замечательного. От всей души пожелаю, чтобы исполнилось.
Не тут-то было. Встряла Нелька со своим звонком, и вот я здесь, и она передо мной, всклокоченная, с пылающим лицом, не остывшим еще от нездорового азарта погони.
- Ну, как? - спрашиваю.
Она молчит и глазом косит в сторону, недовольна чем-то, а муженек так в прихожей и затих, не подает признаков жизни. Нелька ходит вокруг меня кругами, бесполезно сучит руками. Странная какая-то она сегодня. Шмыгаю носом (опять от Нелькиных ребят заразилась) и пытаюсь понять, в чем дело. Но ничего не успеваю. Нелька хватает меня руками за шею, будто хочет заду­шить, и, вжавшись губами в мое ухо, шипит:
- Слушай, не обижайся, иди-ка ты домой, ладно, а то он сегодня не в духе, а когда ты здесь торчишь, у него совсем на­строение портится, и опять ты со своим насморком, ребят мне вечно заражаешь, а я его сегодня и так еле притащила...
Она бы, может, еще что-нибудь любопытное мне нашипела, но я вскочила, рывком сбросив с себя ее руки, пулей вылетела на кухню, выпила залпом стакан холодной воды и заорала что было мочи. Начало я еще помню, там было что-то членораздельное, вроде:
- Это я торчу?
- Это из-за меня твои дети сопливые ходят?!
- Это из-за меня у твоего сморчка настроение портится?!
- Это все из-за меня??!
Согласитесь, вполне логичное и справедливое начало. Даль­ше произошел какой-то странный эффект, не знаю, как это назвать: вижу себя со стороны, вижу, что ору, хватаю с полок чашки, блюдца, швыряю на пол, вижу груду черепков на полу, Нелькину полинявшую от виноватости физиономию, вижу Нелькиного шибздика, в потухших глазах которого занялась заря восхищения, слышу вдруг снова собственный голос, орущий сущую абракадабру: «Именительный: кто? что? Родительный: кого? чего? Дательный: кому? чему? Вот тебе - кто? Вот тебе - кого? А вот тебе - кому?»
Тут я хватаю большой красивый чайник, которого никогда у Нельки не видела, со всего маху бросаю его на пол и одновре­менно слышу Нелькин плачущий голос: «Ой, это я тебе на день рож­дения купила…ах».
Она опускается на корточки и начинает собирать то, что осталось от чайника. Я оседаю на пол рядом с ней, беру в руки осколки и, глотая слезы, говорю:
- Ой, Нелька… спасибо тебе... какой замечательный чай­ник ты мне подарила...

"Наша улица” №259 (6) июнь 2021