Мадина Тлостанова "Башня на горе Симург" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

Мадина Владимировна Тлостанова родилась 11 апреля 1970 года в Москве. Окончила романо-германское отделение филологического факультета МГУ, аспирантуру ИМЛИ им. Горького РАН, доктор филологических наук, литературовед, эссеист, прозаик, профессор кафедры гендерных исследований Университета Линчёпинга (Швеция). Работала старшим и ведущим научным сотрудником отдела литератур Европы и Америки Новейшего времени ИМЛИ РАН (1997-2003), профессором кафедр истории и теории культуры и истории философии РУДН (2003-2012), профессором кафедры философии РАНХиГС (2012-2015). С 2015 года живёт и работает в Швеции. Автор нескольких монографий и множества статей по современным литературе, искусстве и культуре, в том числе «Постсоветская литература и эстетика транскультурации» (2004, УРСС), «Постколониализм и постсоциализм в литературе и искусстве» (2017, Пэлгрейв Макмилан), «Что значит быть пост-советским?» (Издательство университета Дьюк, 2018), «Деколониальность бытия, знания и ощущения» (Центр Современной Культуры Целинный, 2020), «Новое политическое воображение» (в соавторстве с Тони Фраем, 2020, Раутледж). Опубликовала несколько художественных произведений в России и за рубежом: новеллистический роман «В вашем мире я прохожий» (2006, УРСС), роман «Залумма Агра» (2011, «Спутник+»), рассказы публиковались в израильском альманахе «Артикль» и в журнале «Полилингвиальность и транскультурные практики» в Москве.

вернуться
на главную
страницу

Мадина Тлостанова

БАШНЯ НА ГОРЕ СИМУРГ

рассказ

“My heart's in the Highlands, wherever I go”.
Robert Burns

Тим в последний раз посмотрел сверху на Груовало, вернее то, что от него осталось, и пошел к вертолету, недовольно стрекотавшему на плоской площадке ближней к комбинату горы. Замерший в своей глубокой чаше, город был местами затоплен и покрыт толстым слоем глины, каменной крошки и мусора. Гигантский сель в очередной раз похоронил его - теперь уже навсегда. Не помогла даже помпезная противоселевая плотина, построенная по негодному проекту из центра вопреки увещеваниям местных ученых. Они-то знали как легко можно было нарушить хрупкое равновесие  окрестных ледников, горных озер, узких ущелий  и многочисленных рек и прежде всего той, коварной речки, чье название на обоих языках живших здесь издавна коренных народов, свидетельствовало о ее бурном и неукротимом нраве: пенящаяся, затопляющая - так называли реку люди. Не помог на сей раз и бетонный канал, честно направлявший сель по контролируемому руслу вот уже несколько десятилетий. Мощные потоки мутной воды, камней и земли  за считанные минуты перелились через его края и залили улицы и скверы,  ветхие пятиэтажки и на вид более прочные новые «небоскребы», которые так же легко и быстро осели и растворились во всепобеждающей первобытной жиже, из которой мы все вышли и в которую все уйдем.
Горстка испуганных жителей зябко жалась друг к другу на ветру в ожидании скорой эвакуации. А из вертолета что-то кричал и махал руками бывший одноклассник Тима - Кеш. Оставшиеся жители были последней группой переселенцев. В основном, она состояла из детей и стариков. Все остальные давно покинули город или работали вахтенным методом, проводя большую часть времени в оставшихся еще немногочисленных горнолыжных гостиницах и ресторанчиках, обслуживая туристов и возвращаясь к родным только на выходные и в праздники. Впрочем, туристов теперь было все меньше, тем более в конце августовского безвременья, когда летний сезон уже закончился, а зимний еще не начался. Так продолжалось уже много лет. Сначала туристы боялись ехать из-за неспокойной политической ситуации, конфликтов, локальных военных стычек и участившихся случаев похищения людей.  Но вскоре появились гораздо более серьезные причины, в свете которых человеческая геополитика стала казаться всего лишь лишь безответственным подростковым хвастовством. Молодые горы показали свой нрав. И как ни отрицали сторонники статуса-кво изменение климата, резко ускорившееся таяние мощных ледников ближних четырех- и пятитысячников говорило об обратном. Вроде бы надолго уснувший шестикилометровой высоты вулкан стал потихоньку просыпаться и откашливаться сероводородом. На его ледяных склонах запестрели незамерзающие клочки земли на огромной высоте. Эти прежде голые и бедные красками скалы вдруг покрылись не только мхом, но даже  травой и цветами. Ученые скрывали, что магма вплотную подобралась к поверхности Священной Горы, что она была уже не только под конусом вулкана, но и на расстоянии до шестидесяти километров от вершины, буквально под ногами ничего не подозревавших жителей окрестных поселков и городков, туристов и отдыхающих. Извержение могло произойти в любой момент и тогда огромные массы воды, оползней, грязи и камней устремились бы по узким ущельям вниз, на равнину и от города не осталось бы ни следа. Теперь все это стало в одночасье реальностью. К тому же, не в пример последним годам, когда эту местность регулярно, но несильно потряхивало, на днях произошло серьезное землетрясение и плотины хвостохранилища злополучного комбината разрушились, а ядовитая вода устремилась по быстрым горным потокам в сторону моря.
В детстве у меня было два мира, которые совершенно не пересекались и не совмещались нигде, кроме как в моей голове. Один мир был связан с городской жизнью в красивом двухэтажном малоквартирном доме с эркерами и фигурными балкончиками. Наш балкон был угловой, с него открывался отличный вид, а дедушка установил на балконе подзорную трубу, специально для меня. Он часто рассказывал, что дом этот построили военнопленные и политические заключенные, которые работали на нашем горнообогатительном комбинате по добыче и переработке переходных металлов. В общем, ничего особенного, конечно, дом походил на такие же дома в сотнях других городов тогда еще огромной страны. Но с балкона была видна бурлящая река, над которой низко летали журавлиные стаи, когда на Груовало опускался туман, а случалось это очень часто, и из окна моей спальни виднелись мрачные скалистые вершины, близко обступавшие это с боем отвоеванное у гор пространство.
Моему деду - горному инженеру дали прекрасную, по тем временам, просторную и тенистую квартиру. Но бабушка отказалась туда переезжать. Она осталась в сельском доме неподалеку от города, на границе с древним, почти разрушенным селением, где когда-то жили наши предки. Странно, но я не помню ни одного моего приезда к бабушке, когда шел бы дождь или тем более снег. Почему-то здесь всегда светило солнце и туман, вечно покрывавший город, так высоко не забирался. А еще выше, на альпийских лугах, где паслись козы и овцы, иногда удавалось потрогать рукой небольшое облачко. Бабушка не хотела уезжать далеко не только от родового кладбища, где сохранились конусовидные каменные склепы ее собственного деда, прадеда, прабабки, но и от возделанных ими узких и крутых террасных полей. А дед отказывался приезжать в сельцо, как он презрительно называл родовое Зимнее Поднебесье. Он был убежден, что модернизация, индустриализация и развитие - единственно верный путь. Мой дорогой упрямец и идеалист дедушка…Он умер от инфаркта через неделю после того, как закрылся злополучный комбинат. Вся его жизнь оказалась разрушенной. А я стал старшим мужчиной в роду.
Вот там, где сейчас медленно движется серая селевая масса среди остатков разрушенных зданий, был наш бульвар, усаженный пирамидальными тополями. Уже не различить на нем стекляшки кафе мороженого, где мы с Кешем объедались пломбиром. А в конце бульвара, вот там, где теперь образовалась запруда, был стадион - любимое место наших футбольных баталий. А вон Горная улица, она  чуть в стороне и уходит резко вверх, к ближним вершинам. Потому и сохранилась. Даже виден кинотеатрик, прилепившийся к Собачьей Горке. Его закрыли уже много лет назад. Но как любили мы смотреть боевики и фильмы про индейцев, сидя в его крошечном малом зале.
Там, на другом берегу реки - мой второй мир, которого мне жаль еще больше. По субботам и воскресеньям я всегда уезжал к бабушке, туда, на левый берег, где жужжали пчелы и одуряюще пахло чабрецом. Сам дом бабушки был вполне современный, кирпичный, но она водила меня смотреть на остатки прежних домов, где жила когда-то ее семья. Узкие проходы вместо улиц, плотно пригнанные один к другому отшлифованные камни, террасные строения - крыша одного - это пол другого, маленькие оконца и крутые лестницы без перил, со ступеньками в полступни, резные рассохшиеся ставни с непонятными знаками. Бабушка Айя говорила: «Камни - наши книги. Мы не можем их оставить. В них наша душа. На них записана наша судьба».
Маленькой девочкой, вместе с родителями и односельчанами ее депортировали в степи и пустыни Центральной Азии, где каждый встреченный булыжник воспринимался как дорогой гость, напоминавший о родине. Вернувшись через полтора десятка лет, они нашли селения разрушенными и заброшенными. Их вынудили поселиться на правом берегу в городе горняков и стать шахтерами или вовсе уехать в другие места. Айя рассказывала снова и снова, как приходилось начинать все сначала, и как переселенцы были все равно счастливы воссоединиться с родными горами, реками, скалами и травами. «Наши камни нам помогут», - говорили старики, - «Лучше умереть всем вместе на родной земле».  Айя, моя любимая бабушка. Она осталась верна своим камням и умерла во сне примерно за год до того большого селя, который всё окончательно изменил.
Отца я не помню. Он уехал на какую-то массовую молодежную стройку на Дальний Восток, когда мне было лет пять. И с тех пор никто его не видел. Мать моя служила экономистом на том же комбинате, и потеряла работу, когда он обанкротился. Пришлось ей открыть продуктовый магазинчик и заняться бизнесом. Впрочем, дела у нее шли хорошо, пока сель не растворил как кусок рафинада бетонную девятиэтажку, на первом этаже которой мама и вела свою торговлю. Мы с женой до сих пор не можем простить себе, что отправились в тот день на равнину в большой город и оставили нашего сына Сами с бабушкой. Ему было тогда всего семь лет.  В школу он еще не ходил, и мама посадила его играть прямо в магазине. Мы с Тамилой вернулись  на вертолете только через день. Никаких следов не осталось. Ничего. Только память и пустые могилы бабушки и внука на старом родовом кладбище в селе со странным названием Зимнее Поднебесье.
Тим все медлил, вглядывался в лица стариков и детей и видел в их глазах страх и надежду, упорство и отчаяние. Старики были крепкие, в основном, бывшие шахтеры, работавшие на злосчастном комбинате. Многие из них еще двадцать лет назад верили, что комбинат возродится и продолжит выпускать свою важную для обороны, космоса и автомобилестроения продукцию. Но все это внезапно стало не нужным, да и недра перестали так легко отдавать свой «плохой свинец». Хотя и выросшие в горах, переселенцы не выглядели здоровыми. Ведь все здесь было отравлено продукцией комбината - и вода, и земля, и трава, и молоко коров, и даже в волосах местных жителей содержание переходных металлов зашкаливало в сотни раз. 
Несколько лет назад, когда индустриальный миф поблек и ушел в небытие, а проекты экотуризма и этнических деревень провалились по причине отсутствия туристов, жителей охватило новое поветрие. Они решили перебраться на левый, как им казалось, безопасный берег реки, где и селились всегда их предки, поскольку левый берег был менее подвержен селям и оползням. Они стремились восстановить старые поселения, разрушенные когда-то ретивыми руководителями районного масштаба, получившими задание построить за несколько месяцев город шахтеров. Жители пустеющего Груовало даже создали социальное движение за возвращение к истокам, к священным камням и могилам предков. Его и возглавил школьный друг Тима Кеш.
Когда Тим впервые заговорил с согражданами о переезде, они встретили его слова в штыки.
- Как мы можем оставить наши горы? Они же родные!
- Наши деды пасли здесь скот на высокогорных лугах, растили овес, пшеницу и ячмень.
- А какая капуста была у моей бабушки! На весь район славилась. 
- А сможем ли мы там, на новом месте валять войлочные ковры и вязать носки, свитера и шапки из чудесной серебристой козьей пряжи?
- А мед? Можно ли будет завести там пасеку?
- Нам только придется переждать, пока все это закончится, - твердил один упрямый старик, переживший ребенком депортацию и возвращение.
- Нет, отец, теперь все будет иначе. Мы не сможем вернуться сюда никогда.
- Если б и вернулись, я уже не доживу, - вздыхал старик.
Прошлой ночью Тим заночевал в заброшенном альплагере, в соседнем ущелье, где было безопаснее. Но уснуть он так и не смог. Вспомнился жесткий спор с дедом, который не мог простить ему, что внук так и не стал горняком. «Тебе надо поступать в горный институт! - твердили все родные. Наше главное предприятие, флагман промышленности - горный комбинат. Он будет всегда и всегда даст тебе работу». Но изучать химические и физические свойства камней, для того чтобы отнимать их у земли, ему не понравилось. Вместо этого Тим любил говорить с камнями, внимать им, осторожно гладить их шершавые спины, любоваться их строгой красотой.  Камни - наша история, - повторяла тихонько Айя. У нас нет письменности, поэтому камни - наши документы, наши книги, наши архивы.
После первого курса он перевелся в институт ядерной физики и занялся гамма астрономией. Детская привычка разглядывать по ночам звезды переросла в профессию. Потом Тим начал работать в обсерватории, устроенной в недрах соседней с Груовало Барбарисовой Вершины.  Каждое утро вагонетка увозила его на несколько километров вглубь горы и оставляла до вечера среди неумолчно стрекотавших и гудевших приборов и счетчиков. Домой он возвращался только на ночь. А на выходные спускался в долину.
Шли годы. Разделилось на несколько частей когда-то грозное государство и наступило безвременье. Каждый выживал, как мог. Флагман промышленности обанкротился и вскоре все достижения индустриальной цивилизации, требовавшие колоссальных ресурсов для своего поддержания - дороги, рудники, противоселевые установки, плотины и подъемники - всё пришло в негодность. И как назло, в это же время стал напоминать о себе все чаще вулкан. К необратимым изменениям климата добавились нищета, заброшенность и отчаяние. Особенно ясно они читались в глазах детей, у которых не было будущего. Постепенно жители Груовало научились помогать друг другу и завели собственную милицию, скорую помощь, школу и все остальное, понимая, что ждать помощи просто неоткуда. После одного особенно страшного селя, катастрофы стали случаться гораздо чаще. Тогда Тим окончательно оставил обсерваторию и вернулся к людям.
- Галактика подождёт! - сказал он Кешу.
А нам надо думать, как спасти город. Друг молча кивнул.
Кеш все машет и машет, и что-то кричит, но ветер уносит его слова прочь. Так странно, теперь Кеш - единственный на этой земле, кто знает меня с самого детства. Он знает меня, кажется, лучше меня самого, знает, что мне нужна одержимость какой-то идеей, что я привык служить чему-то важному, общему будущему. Я без этого не могу. Тем более теперь, когда у самого меня будущего нет. Без Сами.
И вправду странно, как бывает в жизни. Мы были с Кешем не разлей вода в детстве, а потом наши пути разошлись, чтобы соединиться снова через тридцать лет. Кеш не поехал учиться в университет, как я, а остался здесь, в Груовало, окончил техникум и устроился горнорабочим на самом опасном и высоком руднике, где «плохой свинец» добывали открытым способом. Однажды он чуть не погиб, едва успев выпрыгнуть из кабины грузовика, сорвавшегося в трехкилометровую пропасть. Потом рудник закрыли, оборудование растащили и сдали на металлолом. Кеш стал пастухом, но жил все равно на два дома, зимой - в городской квартире, где, правда, приходилось разводить костер на паркете, потому что ни воды, ни центрального отопления давно уж не было, а летом в горах, с отарами овец. Выходит, у Кеша тоже два мира, как и у меня в детстве. Он ни разу не сказал ни слова о том, чего ему стоит решение уехать навсегда. Мне кажется, ему еще сложнее, чем мне. Он очень предан нашему городу и ему больно видеть запустение и руины. 
Молчаливый и угрюмый, Кеш всегда оживляется, когда речь заходит о Груовало. Дед его был горным рабочим и часто рассказывал мальчишкам, что во время войны, взорвав комбинат, преданные родине горняки, вынесли обогащенную руду буквально на своих плечах, перешли через перевал, и отправились дальше на юг, куда, как они надеялись,  враг не дойдет. Меня всегда коробил этот рассказ, даже в детстве, отвращала эта слепая преданность умозрительной безумной идее, это типично человеческое бесчувствие и потребительство по отношению к земле, к горам и недрам. Мне вся эта история виделась недоброй сказкой, в которой жадные до богатств люди должны были быть наказаны за свою гордыню и равнодушие к миру, к другим живым существам, к самой жизни. Собственно, именно это и происходило теперь.
Впрочем, мои сограждане не виноваты в том, что стали инструментами злой воли, которую было так трудно персонифицировать. На беду попали сюда в конце 1930-х годов одержимые прогрессом и развитием столичные геологи и встретились с доброжелательными местными жителями, а те охотно принесли этим странным приезжим любителям камней тот самый «плохой свинец», плохой - потому что совсем не плавился, и нельзя было отлить из него пули. Так и появились комбинат и город, как и всё в империи, на века. И как всё в империи, без малейшего учета грядущих опасностей  и перемен. И забылись, и стали стыдными пережитками уважение к миру и людям, к зверям и растениям, к камням и рекам.
Впрочем, я никогда не говорил Кешу об этом, а его дедушка просто обиделся бы, если бы я посмел поставить под сомнение его сказ о подвиге. От упрямого деда-горняка Кеш и почерпнул гордость за особый характер, свойственный жителям Груовало. «Мы никогда не сдаемся, - твердил он мне. Это комбинат вырастил из нас таких непоколебимых людей!» Но при чем здесь комбинат?  Дело ведь в том, что у горцев всегда был суровый характер. Это связано с веками складывавшимся сложным симбиозом с окружающей средой, в которой человек - далеко не главное звено. И дело не в работе на шахте и не в насильственном обирании недр. Напротив, всё это скорее разрушило хрупкий баланс и лишило нас связей с местом, которое мы считаем родным. Но считает ли оно нас родными, вот вопрос.
Как бы то ни было, скоро надежда на возвращение на левый берег и восстановление старых разрушенных селений растаяла на глазах. За прошедшее столетие человек обезобразил места своего обитания настолько, что теперь и в родовых селениях стало опасно жить. Несколько лет назад, Тим отправился в Зимнее Поднебесье хоронить бабушку Айю и задержался, чтобы побродить среди развалин и поклониться склепам предков. Тогда-то он и взобрался в последний раз на родовую башню. Она довольно хорошо сохранилась, несмотря на участившиеся землетрясения и оползни. Сложенная из плотно пригнанных, крупных, отполированных камней, скрепленных известковым раствором, башня и теперь спустя шестьсот лет высилась над окрестностями, радуя взор своими удивительно соразмерными очертаниями. Эта мудрая соразмерность отличала и жизненный уклад ее создателей, вынужденных постоянно обороняться от врагов и выживать в суровых условиях высокогорья. Поскольку балочные перекрытия и лестницы сгнили, Тиму пришлось использовать альпинистское снаряжение, чтобы забраться на самый верх башни. Там была плоская квадратная площадка, обнесенная довольно высокой оградой с местами сохранившимися узкими бойницами. Башня была внушительной высоты - метров двадцать, не меньше, да еще и стояла на холме, так что с нее открывался умопомрачительный вид. Тим с удовольствием разглядывал, как искусно была сложена башня, как плавно были наклонены внутрь ее толстые в основании и постепенно утончавшиеся кверху стены.
Как же здесь тихо. Гораздо тише, чем на земле, как будто в мире и нет других людей с их назойливыми звуками попмузыки, автомобильных двигателей и сигналов, бессмысленных и бесконечных слов. А здесь только шум ветра и жужжание пчел, да редкие крики парящих в разряженном воздухе птиц. Нужно непременно уезжать всем вместе. Нужно найти безопасное и свободное пространство, которое примет нас всех, впустит в себя и даст обустроить жизнь заново. Только тогда появится шанс сохранить наш язык, обычаи, традиционные промыслы, не растерять хрупких человеческих связей. Но как найти такое место?
Это произошло практически случайно, или так только казалось? Во время очередного селя года два назад спасатели-добровольцы сообщили, что на южном склоне Медвежьей Горы есть не обозначенное на карте человеческое поселение и жителей нужно срочно эвакуировать. Оказалось, что это были дауншифтеры, в прошлом экологи. Они переселились сюда несколькими семьями, завели хозяйство, посадили овощи и фруктовые деревья, построили домики по собственному проекту. Был среди них и неизменный искатель входа в Шамбалу, снабженный старыми нацистскими картами и эзотерической литературой. Он потом отправился к нехорошей Собачьей Горе, где всегда пахло серой, да так и сгинул в глубокой пещере навсегда.
Пока сходила вода и ремонтировали дорогу, дауншифтеры жили в полузаброшенном теперь доме Тима, где почти все квартиры стояли пустые и во многих даже поселилась лесная живность  - мелкие грызуны, змеи и ящерицы. Тим подружился с временными соседями за совместным ужином, у разведенного на том самом угловом балконе костра. От дауншифтеров он и узнал, что прежде чем приехать сюда, они долго выбирали между молодыми и старыми горами и в итоге совершили ошибку, обманувшись красотами местной природы и легендами о древних ариях и амазонках. Жили бывшие экологи обособленно, как секта, и были нелюбимы местными жителями, которые считали их помешанными на экологии в ущерб людям. Отчасти это было действительно так. В большинстве своем веганы, дауншифтеры еще и вели себя как новоявленные луддиты. Только разрушали они туристические базы и гостиницы, ломали канатные дороги, активно выступали против экстрактивизма и мешали, как могли, восстановлению комбината.
«Природа выживет и возродится, а люди нет, им здесь нет места. Людям теперь надо отсюда уходить», - говорил Яков, самый старый из дауншифтеров, в прошлом геолог, проведший всю жизнь в разъездах по стране. Слишком поздно мы спохватились, теперь уже не остановить катастрофу. А там, в старых горах тоже очень красиво. Нужно было ехать туда… Сразу нужно было…
И Тим решил отправиться в эти старые горы и посмотреть, нельзя ли им всем туда переселиться. Помог местный бизнесмен Иса. В отличие от многих других, он не уехал жить на искусственный остров или в стерильный закрытый город для избранных, а остался со всеми. Иса и отправил Тима на своем личном самолете в это странное заброшенное место. Когда-то оно тоже было обезображено копями и заводами, выбросами радиации, могильниками и гигантскими свалками. Но человек обобрал и забросил эти места уже давно и с тех пор природа успела немного прийти в себя.
Яков тогда полетел вместе со мной вглубь континента, к старым горам, и все рассказывал увлеченно, что здесь можно все создать с нуля и так, как нужно. Здесь мы не будем портить девственную природу, а наоборот, попытаемся мягко улучшить то, что было когда-то испорчено человеком. А я слушал и думал, нет ли в этой деятельной позиции следа того самого человекоцентризма, что и привел к сегодняшней катастрофе? Не сохраняется ли в ней пресловутое деление на природу и нас, из-за которого мы, собственно, и стали теперь бездомными? Бедняга Яков, он не дожил до этого дня. И его жизнь забрал Груовало.
Когда мы приземлились, я долго не мог заставить себя выйти наружу. Так жаль было священной Горы Мудрости наших предков, что не хотелось даже смотреть на ее суррогаты. Но как только мы оказались в горах и я вдохнул запах душицы и чабреца, я понял, что и старики согласятся переехать туда, где пахнет как дома. А когда увидел журавлиный клин, летевший низко над прозрачной и быстрой рекой, пусть и не такой бурливой и холодной, как дома, я и вовсе успокоился. Потом мы вместе с Яковом облазили окрестности, обнаружили несколько чудесных озер, затерявшихся среди лесов и топей, нашли даже сталактитовую пещеру. Совсем как дома.
Поначалу я хотел, чтобы мы переселились к подножию самой высокой здешней вершины, но ее название - Злая Гора - на местном языке, который к тому же относился к той же группе, что и мой родной язык, не понравилось бы соотечественникам. Поэтому я выбрал пик поскромнее, но с прекрасным обзором окрестностей и с поэтичным названием - Пик Птицы Симург. Наверное, не спроста  у прежних жителей этих земель  были общие древние кочевые предки с моим народом. Осознание этого факта дает чувство защищенности и связи с местом, пусть и опосредованной. А потом мы нашли неолитические камни, совершенно такие же, как в родном селе бабушки Айи. Это были очень старые, намолённые многими поколениями камни. Так всё и решилось.
К тому времени огромная и, казалось бы, хорошо контролируемая страна, успела разделиться на отдаленные друг от друга и разобщенные осколки. Везде были свои правительства, порой совершенно номинальные. Иногда их было сразу несколько в одной местности. Возможно, именно это и позволило нам сравнительно легко провести переговоры в одной из таких ставших независимыми областей и получить разрешение на переселение. Официально программа называлась «Эксперимент по переселению города и воссозданию его на новом месте».  Благо, место было удалено отовсюду и практически пустынно. Поэтому желающих там обосноваться просто не было. В этой части материка плотность населения оставалась всегда минимальной и люди друг другу могли все ещё не мешать. Гигантские площади бесполезной, отравленной когда-то земли постепенно исцелялись и здесь стало значительно теплее, чем прежде. С подачи дауншифтеров отыскались и уютные невысокие горы, которые нам предстояло совместно сделать своими. Пусть они и были старыми и пологими, не выше полутора километров, но все же это были горы, а не степь или пустыня. Они давали ощущение вертикали бытия, связи с небом, которое так необходимо моим соотечественникам.
Вот так мы и переселились. Мы это сделали! И вид отсюда открывается, пожалуй, не хуже, чем в Зимнем Поднебесье, хотя вершина и невысокая, и слишком пологая на мой вкус. Да, это тоже горы, но они совсем другие. Просторные, с широкими долинами и плоскогорьями, уютные, старые горы, покрытые сплошной тайгой. У них все в прошлом - и извержения, и сели, и камнепады. Они уже не помнят тех времен, когда их вершины царапали небо. Это другие горы. Здесь деревья успели закрыть зеленым ковром живую голую плоть, покрытую шрамами давнего горообразования.  Все это так не похоже на бабушкино село, где как раз заканчивался буковый и пихтовый лес и начинались луга, а там, еще выше, виднелись вечные снега и льды. Как оказалось, не такие уж вечные.
То, что мы построили, конечно, нельзя назвать городом. Даже если бы захотели, мы бы не смогли воспроизвести бетонные девятиэтажки и кирпичные трехэтажные квартирные комплексы, по которым узнавался наш самый высокогорный в стране Груовало. Дело в том, что за исключением нескольких закрытых хайтек городов для избранных, где на самом деле эти избранные лишь готовились к переселению на другую планету, вся индустрия на Земле пришла в упадок, и негде было купить стройматериалы для большого строительства, даже если бы и нашлись еще сами строители, помнившие, как это делается. Само слово «купить» тоже потеряло смысл, потому что деньги исчезли из оборота и заменились простым бартером. Но мы наладили связи с соседями и как в старые времена, обмениваемся тем, что у нас лучше получается.
Наше поселение малоэтажно и энергоэффективно. В основном, это деревянные дома, иногда с каменной основой,  с высокими стропилами и воздушными крышами. Есть и несколько турлучных хижин, которые поначалу вызывали у привыкших к бетонным коробкам бывших городских жителей скепсис, но, как оказалось, вполне прижились в новом потеплевшем климате и были чрезвычайно дешевы и просты в исполнении, и к тому же легко поддавались ремонту. Плетеные из веток, вкопанных в землю и сверху обмазанные глиной, сделанные без всяких гвоздей и металлических скоб, турлучные домики - что-то среднее между кибиткой или юртой и обычным домом. Они очень точно выражают наше теперешнее состояние всегда готовых переселиться, нигде не обосновывающихся навсегда. Как оказалось, местные деревянные дома, строительству которых мы научились уже на месте, также создавались по принципу сборно-разборной архитектуры. А горы оказались гораздо более лесистыми, чем наши, так что древесина в избытке.
У нас есть ферма и на ней живут лошади, козы, овцы, коровы и буйволы. Нет, мы не обратились в хипстерскую веру веганов, исповедуемую нашими бывшими дауншифтерами. Ведь тяжелый физический труд требует белковой еды. Но это не мясо с мясокомбинатов, как было прежде. Комбинаты давно закрылись, а искусственная белковая еда, которой можно придать любой вкус, дорога и производится только для избранных. Здесь же забытые выживают, как могут. Мы ухаживаем за животными сами и крайне бережно относимся к их жизням. Но молоко и шерсть нам нужны, чтобы выжить. И мясу, конечно же, пропасть мы не дадим, хотя едим его не часто, только когда приходит естественный черед умирать коровам, овцам и козам.
Впрочем, есть у нас что-то и для души, а не только для выживания. Вместе с Кешем мы построили башню, самую настоящую башню, хотя и небольшую, больше похожую на маяк на вершине горы. В ней всего три этажа, а не шесть, как в моей родовой башне в Зимнем Поднебесье. Ее основание мы сложили из камней, а верхушка деревянная, непрочная. Поначалу, мы думали, что нужно сделать ее долговечной, на века. А потом решили, что это и было нашей главной ошибкой - строить всё на века, не думая, что завтра основательные постройки и жизни окажутся сметены стихией. Поэтому в нашей башне есть легкость деревянного кружева, опоясывающего каменный остов. Но по форме она полностью повторяет родовые башни предков, оставленные нами теперь на милость лавы и лахаров.
За месяц до полной эвакуации приехал Хосе. Вместе с Тимом они проверили датчики из тех, что еще продолжали работать, не смотря на то, что некому было финансировать программу мониторинга вулкана. Данные были не утешительны. Извержения следовало ожидать в ближайшие недели. Хосе все время повторял: «Вы должны успеть, не делайте как мы. Мы не успели». Его семья, друзья, коллеги погибли несколько лет назад в результате извержения похожего стратовулкана в Андах, пока он сам убеждал чиновников, что нужно спасти город в горах. Не успел.
Тим познакомился с Хосе на конгрессе гляциологов много лет назад - здесь, в Журавлином ущелье. Латиноамериканец уговорил показать ему не туристские места. И они отправились к заброшенному поселению с неолитическими камнями и склепами и к озеру с молибденовым дном, к поляне черных тюльпанов в дальнем ущелье и к рододендроновым зарослям на склоне вулкана. Хосе уже тогда тревожно заметил, что здесь есть все признаки грядущего извержения. И вот теперь приехал помогать.
- Когда мы переселимся, ты останешься с нами или вернешься в Анды?
- Мне не к кому возвращаться. Мне там тяжело. Луше я буду с вами, если вы позволите.
- Мы начнем сначала, как много раз начинали люди до нас.
- Мы не первые и не последние.
- Не последние.
Тим вздохнул и позвал тихо: Маринка! Пойдем, пора нам лететь. Тут же бесшумно появилась худенькая девочка лет десяти с охапкой горных трав в руках, и молча последовала за ним. После гибели Сами они с женой решили, что своих детей они  больше не хотят. Какое будущее они могут им дать? А потом оказалось, что после большого селя в умирающем городе много беспризорных детей и сирот. Они прятались по подвалам и коллекторам, побирались на свалках и жалких импровизированных базарах. Родители их отправились на заработки и многие пропали, бабушки и дедушки умерли. Но абсолютными сиротами многие стали именно в последнем катаклизме. Прочищая противоселевый канал, Тим и обнаружил однажды маленькую дрожащую фигурку, сидящую на корточках под мостом. Оказалось, что отец и мать девочки погибли в сели, а Маринка убежала и спряталась на чердаке дома на одной из верхних улиц, которые меньше пострадали от катаклизма.
Она была правнучкой репрессированного по политическим мотивам геолога. Его объявили, как водится, японским шпионом. После реабилитации  маринкин прадед еще много лет проработал на комбинате, а потом остался жить в городе, потому что ему было просто некуда ехать. Все его родственники погибли в репрессиях, а родную деревню затопили из-за строительства огромного водохранилища. Дед с бабкой, а потом и родители девочки прожили всю жизнь в Груовало и в итоге наш город забрал их жизни. Поначалу они жили там, в горах, потому что здесь, на правом берегу еще не было никаких построек, а шахтерский поселок был высоко, прямо возле самого рудника. Дети были обречены существовать на узком пространстве хозяйственных построек и бараков, окруженные тоннами шлака. Здесь не было школы и поликлиники, а умерших просто закапывали в землю на склоне горы, без всяких опознавательных знаков. Эти дети с рождения страдали от горной болезни, у них были всегда чуть синие ногти, и к тридцати годам - эмфизема. Эдакие неучтенные дети отпущенных на свободное поселение бывших зеков и местных жителей, которые с ними не должны были даже здороваться, а не что заводить детей. Но дети все равно рождались. Только в конце 1950-х их переселили вниз, в новый Груовало - символ оттепели и налаживавшейся жизни. Дети окончили школу, техникум, устроились на работу на комбинат, завели своих детей, тоже ставших горняками. Но им вскоре пришлось превратиться в обслугу отелей и мелких торговцев, а спустя несколько десятилетий прорванный селевой канал затопил их ветхое самостройное жилье, расположившееся слишком близко к воде. И маринкина семья стала еще одной жертвой индустриального прогресса.
Девочка живет с нами уже почти год. Она долго не разговаривала, пугалась любых незнакомых людей. Но Тамила ее постепенно приманила вязанием. Жена моя перевязывает носки из старой шести. Она терпеливо распускает рваные свитера и шапки, распрямляет шерсть, смешивает с новой, полученной от бабушкиной козы-серебрянки Жужы, и потом вяжет заново. Так  делали её мать, и бабушка, и прабабушка. А уж Айя и вовсе была мастерицей и ее узорчатые свитера из козьей шерсти славились на всю округу. В традиционной культуре ведь ничего никогда не пропадает и не выбрасывается. Теперь вечерами вяжет и Маринка. Ей нравится наблюдать, как из старых дырявых вещей появляется красота, выплетается надежда.
Других сирот мы тоже распределили по семьям, вернее, по тем небольшим группам, на которые мы спонтанно разбились еще в процессе подготовки к эвакуации. Иногда ядро их составляют реальные семьи, а иногда это люди, приехавшие издалека и местные старики и дети, которых почему-то потянуло друг к другу. Но в новом поселении никогда не родится ребенок. Таким было наше осознанное решение. И дело не в том, что этого не позволил бы даже возраст жителей, а в том, что мы сообща постановили, что населять мир себе подобными  безответственно и по отношению к планете, и к самим этим детям, которых не ждет светлое будущее.
Впрочем, была еще одна причина, о которой знали не все. Тим не смог бы подобрать слов, чтобы объяснить ее жителям Груовало. За несколько лет до переселения, когда он еще работал в обсерватории, а горнолыжный курорт продолжал принимать редких туристов, Тим поехал покататься на склон Горы Мудрости, выбрав специально время, когда она была совершенно пустынна. Начинался снегопад, поэтому туристы остались в гостиницах пить глинтвейн. Солнце временами озаряло белоснежную, пологую у подножия гору, а пока еще легкий снежок припорашивал лыжню. И в этой сказочной белизне и тишине Тим сразу увидел второго одинокого лыжника. Это был Олав, генетик из Дании, случайно открывший для себя малоизвестный, но чрезвычайно интересный своими сложными трассами курорт. Олав приезжал надолго, снимал квартиру во  все более пустынном городе, и катался каждый день с ноября по март. Как-то незаметно они подружились и долгими вечерами, сидя в баре местной гостиницы, Тим стал рассказывать Олаву о нейтриночастицах, слушая его истории о человеческой эволюции. Они были увлекательны, хотя и мрачны. Олаву удалось доказать, что в человеческой популяции быстро накапливаются мутации, что уже привело к значительному снижению физических и умственных показателей. А будущее и вовсе сулит новое разделение на горстку привилегированных, кто сможет себе позволить исправлять генетические изменения посредством высоких технологий, и всех остальных, кто будет обречен на страдания и болезни. И стоит ли нам таким воспроизводить себя в потомстве, которое окажется ещё уязвимее, но в отличие от нас,  скорее всего, уже не будет способным даже это осознать?  
Вот и наша башня готова. Сколько она простоит? Кто знает? Как хорошо здесь пахнет стружками и вид открывается чудесный, пусть Пик Симург и не такой высокий как Гора Мудрости. Вот я уже и не говорю - наша гора. А прошло так мало времени. По сути человек бездомен. Он ведь всегда был кочевой. Не зря родное селение бабушки Айи то заселялось людьми, то заброшенным стояло веками. А потом снова находили его люди и восстанавливали. Предки наши кочевали не только по родным горам, но и по всему континенту. И много раз начинали все с нуля. Не зря наш язык похож на язык коренных жителей этих старых гор, хотя и разделяли нас тысячи километров. Но все мы откуда-то когда-то пришли. Это не их земля и не наша. Земля не бывает чьей-то. Она своя собственная. Никому она не принадлежит навечно. И, наверное, не стоит делать трагедии из этого переселения, а стоит начать с чистого листа, как это делали люди уже столько раз. И постараться сделать жизнь нашу сносной для нас самих и невредной для окружающего мира, а может и уменьшить тот вред, что мы уже нанесли этому миру? Только как научиться слышать мир? Перед нами нет счастливого будущего. Да и может ли оно быть? Есть лишь задача выживания. А оно, увы, будет сопряжено с постоянным самоограничением. Но как выяснилось, и нужно нам не так много. Вдохнуть аромат горного чабреца и душицы, увидеть стелящийся низко над холодной горной рекой туман, услышать печальный журавлиный крик над ущельем, что разрешило нам назвать его своим, хоть и не навсегда. Чего ещё нам требовать от жизни?

Швеция

"Наша улица” №259 (6) июнь 2021