Ефим Гаммер “Засланцы, или Тайна последнего СКАДа" сатирический роман обстоятельств. Предисловие Беллы Верниковой
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

вернуться
на главную
страницу

Ефим Гаммер

ЗАСЛАНЦЫ, или ТАЙНАПОСЛЕДНЕГО СКАДа

ОБЫДЕННАЯ  ФАНТАСТИКА  ИЗРАИЛЬСКОЙ  ЖИЗНИ
ОНА   ЖЕ
   САТИРИЧЕСКИЙ  РОМАН  ОБСТОЯТЕЛЬСТВ

ОБ АВТОРЕ
Ефим Аронович Гаммер - член правления международного союза писателей Иерусалима, главный редактор литературного радиожурнала «Вечерний калейдоскоп» - радио «Голос Израиля» - «РЭКА», член редколлегии израильских и российских  журналов «Литературный Иерусалим», «ИСРАГЕО», «Приокские зори». Член израильских и международных Союзов писателей, журналистов, художников - обладатель Гран При и 13 медалей международных выставок в США, Франции, Австралии. Живет в Иерусалиме. Родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге (Россия), закончил отделение журналистики ЛГУ в Риге, автор 28 книг стихов, прозы, очерков, эссе, лауреат ряда международных премий  по литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них - Бунинская,  серебряная медаль, Москва, 2008, «Добрая лира», Санкт-Петербург, 2007, «Золотое  перо Руси», золотой знак, Москва, 2005 и золотая медаль на постаменте, 2010, «Петербург. Возрождение мечты, 2003». В 2012 году стал лауреатом (золотая медаль) 3-го Международного конкурса имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков и дипломантом 4-го международного конкурса имени Алексея Толстого. 2015 год - дипломант Германского международного конкурса «Лучшая книга года». Диплома удостоена документальная повесть «В прицеле - свастика», выпущенная в свет рижским издательством «Лиесма» в далеком 1974 году. Выходит, не только рукописи не горят, но и некоторые старые книги. Печатается  в журналах России, США, Израиля, Германии, Франции, Бельгии, Канады, Латвии, Дании, Финляндии, Украины  «Литературный Иерусалим»,  «Арион», «Нева», «Дружба народов», «Кольцо А», «Белый ворон», «Новый журнал», «Встречи», «Побережье», «Слово\Word», «Русская мысль», «Литературная газета», «Мастерская», «Российский писатель», «Вестник Европы», «Время и место», «Стрелец», «Венский литератор», «LiteraruS - Литературное слово», «Эмигрантская лира», «Дети Ра», «Урал», «Человек на Земле»», «Сибирские огни», «Сура», «Приокские зори»,  «Гостиная», «Плавучий мост», «Подъем», «Квадрига Аполлона», «День и ночь», «Север»,  «Литературные кубики», «Дон», «Ковчег», «Настоящее время», «Новый берег», «Эмигрантская лира», «Дерибасовская - Ришельевская», «Мория», «Наша Канада», «Новая реальность», «Под небом единым», «Меценат и мир», «Дальний Восток», «Экумена», «Наше поколение»,   «Белый ворон»,  «Русское литературное эхо», «Новый свет», «Флорида», «Студия», «Кругозор» и т.д.

Ефим Гаммер
©Yefim Gammer, 2020

Белла Верникова,
историк литературы,
доктор философии Еврейского университета в Иерусалиме

О САТИРИЧЕСКОМ РОМАНЕ «ЗАСЛАНЦЫ» И ЕГО АВТОРЕ

Персонажи этой гротескной комической эпопеи – израильские полицейские из новых репатриантов Фоня Непутево-Русский, Гулик Птичкин-Кошкин, лейтенант Шмулик Дарвин, бывшие кадровые офицеры Советской Армии подполковник Васенька и майор Сухопутов, еврейский долгожитель дедушка Ципоркин и другие, не менее колоритные фигуры. Блестяще написанный и вызывающий смех в самых неожиданных обстоятельствах роман Ефима Гаммера “Засланцы” стоит в одном ряду с книгами Ярослава Гашека и Владимира Войновича, а его герои являются своеобразными продолжателями литературных подвигов Швейка и солдата Чонкина.
Сатирический роман “Засланцы” повествует о том, как усилиями служащих в израильской полиции репатриантов из бывшего Советского Союза и штатских израильтян обоего пола, а также их русских родственников подполковника Васеньки и майора Сухопутова, тоже сегодня граждан Израиля, во время войны в Персидском заливе 1991 г. был спасен от уничтожения СКАДами Саддама Хусейна “атомный потенциал Израиля, если он, этот потенциал, имеет быть у нас в наличии”. Как отмечает автор, “фактологический материал данного литературного произведения высосан, к нашему сожалению, не из пальца, а из реалий израильской и российской  действительности”.
Роман Ефима Гаммера “Засланцы” многопланово связан с русской литературной традицией. Русско-еврейское начало романа восходит к творчеству Семена Юшкевича и Исаака Бабеля; одесское прошлое его героев и восприятие их израильского настоящего, в том числе пародийные мотивы русскоязычной литературной жизни Израиля – к сатирическим романам и фельетонным страницам Ильфа и Петрова, Булгакова, Зощенко; бесшабашный боевой дух подполковника Васеньки и майора Сухопутова - к героической поэме Твардовского “Василий Теркин”; рифмованные опусы Фони, “певца протокольной лирики” - к досугам Козьмы Пруткова. Текст романа насыщен запоминающимися словесными перлами, которые пополнят разговорный обиход, например: “Он располагал подходящей под национальный вопрос фамилией - Кацавейко, по матери Бородино-Кутузов. Подловить его, правда, могли на бабушке Рохе, вернее на дореволюционной ее вывеске “Композитор Бородин и сын /дочка/”.
Ефим Гаммер родился в Оренбурге, на Урале, 16 апреля 1945 г. Вырос в Риге, окончил русское отделение факультета журналистики Латвийского госуниверситета, работал в газетах “Латвийский моряк” (Рига) и “Ленские зори” (г. Киренск, Восточная Сибирь). С 1978 г. живет в Израиле, в Иерусалиме. Известен как писатель, автор ряда книг и многих газетно-журнальных публикаций, и как радиожурналист русской редакции радио “Голос Израиля”. В 1980-90-е годы произведения Ефима Гаммера были неоднократно отмечены премиями Тель-Авивского фонда по развитию литературы и искусства.
В 2003 г. Ефим Гаммер стал лауреатом международного литературно-журналистского конкурса, организованного к трехсотлетию Санкт-Петербурга российским “Медиасоюзом” совместно с информационным управлением президента России, - в номинации “зарубежные средства массовой информации, выходящие на русском языке”. В 2005 г. был включен в Лонг-лист Бунинской премии и стал лауреатом российской национальной литературной премии “Золотое перо Руси” в номинации “проза”. В 2008 г. стал лауреатом Бунинской премии - серебряная медаль. В 2012  году его роман “Приемные дети войны” был удостоен золотой медали международной премии имени С. Михалкова. В 2015 году его документально-художественная  повесть  “В прицеле - свастика”, изданная в Риге в 1974-ом, была отмечена Дипломом победителя на международном конкурсе “Лучшая книга года” в Германии.
У художника Ефима Гаммера состоялось 4 персональные выставки: в иерусалимской галерее «Нора», в Латвийском обществе еврейской культуры в Риге, в Иерусалимском Доме художников и в муниципалитете Иерусалима.  Ефим Гаммер участвовал в более чем 100 международных выставках в разных странах мира от США, Канады, Франции до Австралии и Тасмании, 20 раз становился лауреатом; среди его художественных наград диплом лауреата Ведущего международного конкурса профессиональных художников в Нью-Йорке (1988) в номинации «Рисунок (графика)», 2-е место на международной выставке миниатюр в США (1993), 1-е место на Всемирном конкурсе художников-миниатюристов в Австралии (1994). Шесть раз был удостоен “Премьер-приза”, а также десяти золотых и серебряных медалей на международных выставках во Франции, проходивших в Виши, Лионе, Дижоне, Арле, Ницце с 1993 по 2004 гг. Участник Второй международной Биеннале графики в Санкт-Петербурге 2004 г.

ОТ АВТОРА
     После вторжения  Ирака в Кувейт мировое сообщество тщетно пыталось убедить Саддама Хусейна вывести свои войска из оккупированной страны. Его категорический отказ побудил Совет безопасности ООН, при полной поддержке со стороны СССР, дать согласие на проведение вооруженными силами США и стран Международной коалиции операции «Буря в пустыне», которая началась 17 января 1991 года.
     В результате «Бури в пустыне» были разгромлены  42 дивизии Ирака и захвачено в плен более 71 тысячи военнослужащих.
     Не имея возможности полноценно ответить реальному противнику, Ирак стал осыпать ракетами СКАД Израиль, не имеющий отношения к этой войне.
     Если сегодня во время пандемии, вызванной коронавирусом, люди ходят с защитными масками, то тогда  мы ходили с противогазами. Психологически ситуация была похожей: не знаешь, где и когда ожидает опасность, и надо быть готовым каким-то образом её отразить.
     Тогда я и написал роман «Засланцы, или Тайна последнего СКАДа», который рассказывает о том, как новые репатрианты, люди разных национальностей, из Советского Союза, благодаря отваге, смекалке и находчивости разрушили планы иракской военщины по уничтожению обвальным ракетным огнём Израиля вместе с его ядерным центром в Димоне. 
     Не получилось. А роман получился. И слово «Засланцы», перескочило из заголовка в народ, и стало нарицательным. Оно и по сей день «украшает» прессу России, как я уже неоднократно видел.  Думаю, и роману  пристало последовать за ним на страницы современного журнала.
     Итак… «Засланцы, или Тайна последнего СКАДа».

Ефим Гаммер
©Yefim Gammer, 2020

                       Засланцы,
       или Тайна последнего скада

  ОБЫДЕННАЯ  ФАНТАСТИКА  ИЗРАИЛЬСКОЙ  ЖИЗНИ
ОНА   ЖЕ
САТИРИЧЕСКИЙ  РОМАН  ОБСТОЯТЕЛЬСТВ

Посвящается моему отцу Арону Гаммеру, неистощимо талантливому во всем одесситу 1913 года рождения, перешагнувшему в Израиле в XXI век, - родоначальнику династии музыкантов, литераторов, художников и педагогов.
                        
                          Пояснительная записка к роману
     Самая загадочная история, связанная с войной в Персидском заливе, заключается в том, что последний СКАД, направленный Саддамом Хусейном в Израиль, был начинен не взрывчатым веществом, а обыкновенным песком. Упал он на дюны Негевской пустыни, не долетев самую малость до нашего ядерного центра в Димоне. Тем самым атомный потенциал Израиля, если он, этот потенциал, имеет быть у нас в наличии, был спасен от уничтожения. И, следовательно, пригодится нам в будущем, если он действительно  присутствует  в  закромах  нашей  стратегической мысли  и  тайных бункерах - “ТССС!”.  Будет чем грозить аллегорическому шведу в надежде на Нобелевскую премию.
     Спрашивается, зачем Саддаму понадобилось унавоживать нашу пустыню, в обход таможни, контрабандным песком собственного производства? Казалось бы, задача неразрешимая. Но за ее отгадку взялся Ефим Гаммер, автор поразительных, сбывшихся в срок “Предсказаний пророка Игнатия” и фантастического детектива “Загон обреченных”. И перед нами открылась удивительная картина. Картина феноменального по своей сути подвига новых репатриантов из бывшего Советского Союза, которые, благодаря своей совковой изворотливости, недюженности ума и душевному благородству, выступили против коварных происков Багдадского Воителя и чудесным  образом спасли Израиль от неминуемой погибели в химических и радиоактивных миазмах иракской военщины.
     В результате писательского расследования родился этот, невероятный по достоверности, совершенно правдивый детектив, он же сатирический роман обстоятельств, который наполнит каждого, кто еще не полон или же полон не до краев, - гордостью и другими крепкими чувствами за олим хадашим ми Русия. За АЛИЮ! Лехаим!
                                                                                     Эфраим Рон,
                                                         редактор радио “Голос Израиля” - “РЭКА”

     Совершенно секретно!  Хранить вечно!!
До прочтения сжечь!!!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ  СЛЕДСТВЕННОЙ  КОМИССИИ
КОМПЕТЕНТНЫХ  ОРГАНОВ
“Весь фактологический материал данного литературного произведения высосан, к нашему сожалению, не из пальца, а из реалий израильской и российской  действительности.”

ГРАФОЛОГИЧЕСКАЯ ЭКСПЕРТИЗА
“Писано с юмористическим отступлением от действительности, в пору войны в Персидском заливе, под скадами, в противогазе -
носителе бацилл нервно-паралитического смеха.”
Шин-Бет -  ЦРУ - ГРУ - Скотленд Ярд - Сохнут -
Министерство Абсорбции.


1

В полицейское управление - Иерусалим, Русское подворье - вошла миловидная, зеленоглазая, с привлекательной рыжизной женщина. Зон'а Ибрагимовна Иванова (Зон'а - в переводе с иврита - проститутка. В приведенных далее ивритских словах ударение падает на последний слог за редким, специально отмеченным исключением. - Примечания по всему тексту - автора.)
На проходной у пернатого на вид служащего - ястребиный нос, пегасовы крылышки над залысинами, очки-кроссворды - потребовала конфиденциальной встречи с начальником отдела по борьбе со шпионажем. Полицейский близоруко разглядывал стати заморской кобылки. В шальном  воображении представлял себя отважным ковбоем, укротителем своенравной царицы прерий. А что касаемо шпионажа, то пожалте в кино, на вечерний сеанс - культурное сопровождение золотых сержантских нашивок гарантировано.
Пернатый полицейский, в прошлом гуманитатор одесского филфака, прокладывал жизненную стезю в обход незримого фронта. Он боролся, когда не торчал в будке дежурного, с другим сатанинским злом, не менее опасным - с проституцией. Потому и завелись у него кое-какие связи, взаимополезные по форме и содержанию, с массажными кабинетами. И при случайном знакомстве с подходящей по габаритам красулей, готов был оказать ей протекцию. Но не предложишь ведь ни с того ни с сего назойливой этой просительнице сутенера в подручные. Ей шпиона подавай. А как же иначе?  - не подзаборная девушка, замашки светской львицы московского, почитай, разлива. Да и настырная. Донесение, видите ли, у нее по разоблачению.
Пернатый полицейский отказался без распоряжения свыше выправить непрошенной гостье пропуск во внутренние, полные уголовных и аморальных тайн помещения. Позвонил по вертушке вышестоящему начальству с погонами лейтенанта. Шмулику, своему собутыльнику, а временами и должнику.
- Алло! Алло! На проводе вахта. Ты меня слышишь? Да или нет?
Соединившись со Шмуликом, автоматически переключился на иврит. И осторожность проявил, и полиглотом себя представил: “Майн хер, командир!  - упражнялся на базарном эквиваленте языка Соломона Мудрого. - Явилась к нам, в приличное это заведение, одна достойная блядь и курва впридачу! С чертиками в кошачьих глазках. Вчера из твоей матери-Москвы. И уже шпионов ловит, будто СПИДА ей не хватает. Вызывать неотложку?”
Лейтенант Шмулик шикнул в трубку. Трубка не смолчала, не поперхнулась в горле.
- Понял. Выполню. Что я, тю-тю с потрохами?
Сидя в кресле, по ту сторону провода, Шмулик думал тяжкую думу. Взгляд его скользил по разложенным на столе фотографиям заморских проституток, канающих в Израиль из России. С загсовыми свидетельствами о приобретении дефицитных фамилий - Цукерман и Гастронович, Элцин и Бланк, Каганович и Шекельгрубер. Какая-то светлая мысль сверкнула в Шмуликовой голове. И телепатически передалась пернатому. “Женщину не отпускай”, - донеслось до Фони через разряды работающего неподалеку, должно быть в церквушке, радиопередатчика.
- Я ее уже задержал!
- Хвалю за службу, Фоня. А теперь заполни анкету.
- Есть такое дело, майн хер.
Лейтенант Шмулик любил расторопных подчиненных. Еще он любил баб и деньги. А кто их не любит?
- Значит так, - сказал он, подумав тяжкую думу свою. - Выясни подноготную ЭЙДСа... тьфу! дурочки этой, шпиономанки. Имя? Фамилия? Честь... тьфу! Национальность? Партийность - не существенно. Все они сегодня - “не состояли”.
- Я-то состоявшийся!
- Имя? Козел! - рявкнул Шмулик.
- Зон'а.
- Как душой чувствовал. Вот и говори, что нет интуиции.
- Шмулик! У тебя не интуиция. Бери выше. Шестое чувство! Недоступна штука сия для простых смертных. Божий ты человек, майн хер!
- Молчи! Молчи! - Шмулик поморщился от комплиментов. Комплименты он не любил. Не бабы, не деньги, а пахнет от них - не отмоешься: мадмуазельными нимфетками, разносчицами французской болезни и триппера.  
- Фамилия? - спросил Шмулик, справившись с размышлениями на вольную тему.
- Иванова!  Отчество - Ибрагимовна! Про честь не спросил. Хрен с ней, с ее честью. А по национальности наша. Хотя кому тут нужна наша национальность?
- Помолчи, балабол необрезанный! - Шмулик был патриот, и не только по должности. - Проведи ко мне... эту блядь... Тьфу на тебя, шлемазл!.. Национальность!.. Черт! Ты меня совсем с ума свел! Эту Зону!..
- Ибрагимовну?
- Иванову по паспорту, бен-зон'а Фоня! (бен-зон'а - сын проститутки, главное ругательное оружие израильтян до начала репатриации из бывшего Советского Союза - в то время, по статистике, располагающего самым высокообразованным населением в мире и самым читающим произведения Брежнева.)
- С конвоем?
- Где женщина?
- Уже крехцает в твои пенаты. Я ее отправил с нарочным. Он, этот Гулик, тут нарочно появился, и глазками шлеп-шлеп. Вдоль по питерской ее заднице. Вот я его и отправил к тебе. С ней. Натяни ему глазки на жопу, майн хер. Радивым - польза. Нам маленькое удовольствие, без прибавки к жалованью. А вечером выпьем.
- Если будет на что.
- Шмулик, я угощаю.
Лейтенант довольно хмыкнул.
- Что ж, дареной лошади под хвост не смотрят...
Полицейский Фоня, непризнанный писатель стихов, по кликухе - Непутево-Русский, положил трубку на рычаг аппарата, пододвинул к себе лист писчей бумаги с грифом “Совершенно секретно. Для служебного пользования”. “Опять не напечатают”, - подумал он. И все равно, стервец, воспарил в сферы. Искусство, помнил из учебника по криминалистике, - сродни пуле: к сердцу прокладывает самый короткий и верный путь. 
Вдохновение, эта шаловливая бабенка, ласково ерошила его волосы, морща лоб во славу рифмы, и справа налево, ивритскими буквами усеевало бумагу для служебного пользования русским текстом. Фоня писал стихи...
Нет, я не Пушкин, не Твардовский,
Не Лермонтов, не Маяковский.
Я рядовой поэт страны.
Я цурес* видел очень много.
Не шел индрейт**, а рвался к Богу.
Сегодня вдруг купил штаны...
(* цурес - на идиш - неприятности. ** ин дрейт - на идиш - в могилу.)

Фоня задумался: при чем здесь штаны? Но выдержал искус и написал-таки следующую строку... Тоже честную и правдивую, словно из протокола свидетельских показаний.

2

Зон'а Ибрагимовна Иванова считалась, и не без оснований, женщиной представительной и красивой. Все было при ней: грудь, разворот плечей, осанка, которую не портила даже желтая коробка от противогаза. О таких Некрасов писал: “Коня на скаку остановит“. Понятное дело, и жеребцы в полицейской форме при виде Зоны Ибрагимовны останавливались в коридоре на полном скаку. И не мчались уже снимать показания, допрашивать с пристрастием и без оного. Они поворачивали головы вслед ее упитанному задку и сладострастно чмокали воздух, пропахший канцелярскими товарами и едким потом преступников.
Нарочный, он же Гулик Птичкин-Кошкин, властно оттеснял загипнотизированных товарищей по оружию, брит миле и бармицве ближе к стене, покрытой масляной краской неизвестной расцветки. Рукой он демонстрировал спутнице, прибегая всем телом к галантности, правильное направление в искомый кабинет. Галантности было у Гулика хоть отбавляй. Тела с недомером, как у главы правительства Шамира. Однако неурядицу с ростом перевешивало внутреннее уважение к полученному заданию: сопроводить в целости и сохранности! и без щипков в задницу со стороны несознательных элементов!
Какие щипки? Полицейские немели от зависти к Гулику. От его галантности и шарма. От изысканных манер ручкой, указывающей направление.
Наблюдая за Гуликом, старшина Лапидарис (усики, животик, мятые брюки) делился у окна внезапно возникшими мыслями с майором Достоевским (кипа, цицот, офицерская выправка). (кипа, цицот - иврит - опознавательные знаки религиозного еврея.)
- Объясни, за этими выкрутасами мы посылали Гулика на переподготовку во Францию? Европа! Все у них новшества! Сначала - отменяй гильотину. Потом ухаживай за арестанткой, как за невестой. А дальше? Дальше что, спрашиваю? Жениться на них?
- Их вейс? (их вейс? - в переводе с еврейского языка - Я знаю?) - майор Достоевский пожал плечами. Его мало интересовала некошерная страна Франция вместе с ее развратным Парижем. Гораздо больше интересовало его заковыристое несовпадение в имени, фамилии и отчестве Зоны Ибрагимовны Ивановой.
Догадываюсь, приученный к детективному жанру читатель подловит меня на авторской неточности: не успела красивая женщина пройтись от проходной до КПЗ, как сотрудники полицейского управления уже осведомлены о всех ее отличительных особенностях.
Авторской небрежности, тем более своеволия в данной прозе жизни не присутствует. Поясняю. Земля слухами кормится. Поэтому, в полном соответствии с вышеназванной аксиомой, держат на проходной в образе и подобии Неслуха высококвалифицированного Слухача, разносчика новостей и созвучных им предположений.
Интерес майора Достоевского к личности Зоны Ибрагимовны Ивановой был не его интимной прихотью. Точно такой же интерес к этой забавной личности питал бы любой другой еврей без исключения. Нарочный, он же сопровожатый Гулик Птичкин-Кошкин, ни в коем случае не считал себя исключением. Он тоже был от природы отмечен недюжинным любопытством. Поэтому использовал случай и, укрывась за галантными манерами, самым наглым способом выпытывал из Зоны Ибрагимовны ее подноготную.
Подноготная оказалась прелестной вещицей, но отнюдь не таила в себе ни Кремлевских тайн, ни новых проявлений загадочной русской души.
Все выглядело очень просто и доходчиво, как центурии Нострадамуса под пером доморощенного истолкователя кодированных текстов. Начнем с имени. Зоной эту миловидную женщину нарекли в Москве, когда она, по совету мужа, подполковника КГБ, бросилась в еврейское освободительное движение и вся погрязла в изучении иврита. Преподаватель Зоны сам мало петрил в языке предков. Знал его с перебоями, как и положено сердечнику из тюремного инкубатора. Между отсидками он смотрел по подпольному видику израильские кинофильмы, известные для учредителей Оскара тем, что на каждый квадратный метр экрана в них напичкано по пятку раздевающихся красоток. По этим картинам преподаватель осваивал разговорный иврит. По ним и допетрил психолог-сексолог, слогом Соломона Мудрого озвученный, что самое популярное в Израиле женское имя - Зона. Войдем в его положение: что ни кадр - бабенка! что ни бабенка - Зон(а! Ну и окрестил этим именем - мода такая была на исконные еврейские имена - гражданку Иванову, прежде - Зою.
Вот и вся история с именем.
Перейдем к отчеству.
Отчество Зона приобрела с рождения. В Ташкенте. В городе, где якобы воевали евреи до поголовного переезда в Израиль, поближе к вражеским окопам. Все бы им воевать, как неуемному отцу Зоны Ибрагимовны, на гражданке - кларнетисту-клейзмеру, на фронте - старшему сержанту, командиру разведотделения гвардейского полка. Как его звали? Наивный вопрос. Приличное имя было у человека - Абрам. Под этим именем он ходил в атаку от Москвы до Минска, потом и за границей без выправления визы, пока не потерял ногу при штурме Рейхстага. “Догулялся!” - шутили, чокаясь, однополчане, обмывая в медсамбате последний его орден. И еще шутили, что ногу его в прогорклой портянке закопали в одной яме с оскаленным черепом Гитлера. Пусть нюхает на том свете, чем пахнет окончательное решение еврейского вопроса.
Из Берлина Абрам Черноссыльский выехал гвардии старшим сержантом. В Ташкент, к жене своей Саре, приехал мужем законным, жданным и любым. В военкомате, при обмене военного билета на паспорт, ощутил себя вновь клейзмером. Выдали ему паспорт на имя Ибрагим. (Наверное, так было удобнее для  зачинателей узбекской военной статистики).
Итак, на очереди фамилия. Иванова...
И тут забот никаких.
Какой нормальный человек не слышал марша Мендельсона? Какой нормальный человек не ходил в ЗАГС хоть раз в жизни? А два? А три? Пора выучить назубок: после прослушивания красивой музыки Мендельсона женщине делают маленькую бескровную операцию. Прямо на письменном столе. Переписывают ее фамилию по мужу. Чаще на русский лад. Реже... Впрочем, в текущем десятилетии эта тенденция в России изменилась. А почему бы и нет? Вспомните об упомянутой уже в нашей прозе израильской жизни загадочной русской душе. Если раньше она, вопреки законам природы, поворачивала реки вспять, толкала малообразованную в области физики Жучку в космос, воспринимала Лазаря Мойсеевича Кагановича как верного сына украинского народа, а товарища Сталина за его отца, то почему бы ей не попытать счастья и в еврейском обличии. Еврейская душа не менее загадочна. Какую уже тысячу лет вгоняют ее в землю, подпирают ею пирамиды, топят  в воде, гноят в концлагерных бараках. А она жива-живехонька, загадочная эта еврейская душа, вечная как аидыше моме.

3

Шмулик был Шмулик, и этим все сказано. Прибавить нечего, разве что репатриировался из Москвы. Правда, в возрасте маловразумительном. Потому и сохранил в памяти не пророческие высказывания Князя-Основателя о граде сияющем, а только дворовое, болезненно осязаемое - “мы тебе покажем Москву за уши!”
В начале семидесятых родители вывезли его из столицы-матери на израильский солнцепек. И как были - в дубленках и ушанках - кинулись в мутные воды абсорбции, которые их успешно и поглотили. Отец - великий специалист по вечной мерзлоте - благодаря научной степени добился права ремонтировать холодильники. Права он добился, но рабочих рук не приобрел. Посему приставили к нему двух помощников. Они и крутили гайки, запаивали медные трубки. А он ораторствовал у морозильной камеры о преимуществах высшего образования, способствующего превращению снега в пар, пара в воду, а воды в лед.
Не выдержали мужики. “Уберите его куда подальше.” И убрали, в отдел по исследованию перманентных колебаний в холодной войне между СССР и США. В институт советологии.
Мать Шмулика, до выпадения в отказ, работала в МУРе. Подсадной уткой. Однажды ее подложили, будто мину замедленного действия, на больничную койку. В родилку. Якобы на аборт. Аборт ей таки сделали: очень уж натурально она вошла в сценический образ, прибегнув к системе Станиславского и забеременев перед выполнением задания.
В чем же состояло задание?  Задание состояло в следующем: разоблачить преступные намерения отъезжантки Розы Исаковны Баренбойн по вывозу золотого запаса России за рубежи родины слонов и Тунгусского метеорита.
Гражданка Баренбойн находилась на девятом месяце. По предположениям гинеколога у нее намечалась двойня. По подозрению МУРа никакой двойней у нее там и не пахло. Просто к развивающемуся младенцу она исхитрилась привязать пуповиной слиток золота - точную копию ребенка, рентгеном не отличишь.
Основанием для подозрений послужила неосторожная фраза Розы Исаковны. Отдавая партийный билет первому секретарю орденоносного комбината “ЛЕНЗОЛОТО”, она с вызовом погладила свой, несоразмерный с личными ее соцобязательствами живот. “А вот Это, золотко мое, вы у меня не отберете! Мое золотко - для Израиля!” Тут ей и подстроили во чреве преждевременную подвижку плода. Затем укатали Сивку-Бурку в родилку и стали готовить рапорт товарищу Брежневу о добыче на Бодайбинских приисках рекордного по величине самородка. Правда, с этим самородком выходила незадача. Он прибавлял в весе.
Шмуликова мама подкатывала к Розе Исаковне с наводящими вопросами. А та смотрела на МУРовскую женщину как на больную неизлечимой девственностью: будто не сперматозоид в ней развился до уровня экстренного операционного вмешательства. Словом, мама провалила ответственное задание. А после брит-милы и рапорт о небывалом самородке пришлось сжечь: обрезанная плоть, тайно взятая на экспертизу, явно намекнула научным сотрудникам в погонах - хер вам, а не золото!
Конфуз? Конфуз! Однако он имел добрые последствия. И для всего еврейского кагала Советского Союза, и для Шмуликовой мамы  - персонально.
На экстренном заседании Политбюро было постановлено: решительно свернуть муссирование затейливых слухов о вывозе в Израиль драгоценностей, упрятанных в кишечник кремированной тещи артистом т. Аркадием Райкиным. И еврейский кагал за всю историю взаимоубойных постановлений вздохнул с облегчением. А затем, облегчившись, рванул налегке, и драгоценности вывозил в бигуди или в куклах.
Шмуликова мама драгоценностей не имела. Все ее достояние - честно исполняемый долг перед социалистической отчизной... и самоотверженный бросок в гинекологическое кресло. Упоминание об этом кресле трансформировалось в мозгах израильских чиновников от абсорбции как определенный медицинский опыт. И - вот тебе, душечка, направление на курсы акушерок, а о чаевых сама позаботишься.
Резюме. Нет сомнений, родители Шмулика вполне обустроились на исторической родине и поэтому могли отдать себя без остатка правильному воспитанию своего отпрыска. Из безразмерного страха перед антисемитизмом они выкроили в Израиле, для частного употребления, страх перед русофобией. Вытравить неистребимый акцент оказалось превыше их сил, и они последовали примеру великих сионистов мира сего - укоротили кончик фамилии. Стали из Дарвиновичей Дарвинами. Удобно в употреблении и попахивает на первый, непрофессиональный взгляд вполне вероятной протекцией.
Под фамилией этой Шмулик поступил в Еврейский университет Иерусалима, получив стипендию Министерства абсорбции и отсрочку от армии. Уже тогда, учась на юридическом, он усвоил одну непреложную истину: в Израиле при ловле шпионов необходимо располагать долей одесского, с дореволюционным знаком качества, юмора. Иначе папу на маме поймаешь, православного дедушку в известной КГБешной церквушке, тетушку Хайку в иностранном посольстве при подписании документов о неразглашении секретов ее нержавеющей девственности, а себя самого, необрезанного, в туалете, под смех и колючие замечания одноклассников. “Эх и Дарвин! Ну и эволюция животного мира! Шасть от писсуара! Бананы на дереве”.
Университетская жизнь провела со Шмуликом коварный эксперимент, и он надежно усвоил эту непреложную истину. Было так...
В студенческой кафеюшке, за чашечкой ароматного шоколада, завел он разговор с сокурсником, читающим в подлиннике Гоголя. С неприятием тыча пальцем в картинку на развороте книги, где Тарас Бульба убивает сына Андрия, Шмулик выговаривал малознакомому студенту за недостойное еврея пристрастие к антисемитским писаниям.
- Ты бы еще в Еврейский университет приволок “Протоколы сионских мудрецов”.
Тарас Бульба, убивающий на картинке собственного сына, покраснел от слов нечестивого потомка Янкеля. Отвлекся от занятия, спровоцировавшего его на бессмертие, и готов был рвануть в сабельную рубку. Но студент, недавний сержант из бригады “Голани”, с солдатской решительностью захлопнул книгу, прищемив, непреднамеренно конечно, ус пузатому задире.
- Что тебе не нравится в русской литературе? - спросил он Шмулика, отхлебывая из высокого бокала орденоносное пиво “Маккаби”.
- То не нравится, что она не еврейская.
- А Жаботинский? А Бабель?
- Галут! Да и фамилии выбрали под русских, лишь бы печататься. Жаба - тина - ски. Ски! - будто заодно и хоккеист. А Бабель? Словно нарочно придумано для фельдфебельского смеха Буденого.      - Ты думаешь, у нас тут с фамилиями лучше? Моя, например, Достоевский...
     - Но ты ведь, надеюсь, не писатель?
     - Из-за фамилии - не писатель. Мне без псевдонима никак. А псевдонимов тут! Вот бы поломали головы сталинские ищейки над их разоблачением. - И смеясь, бывший сержант бригады “Голани” положил перед Шмуликом на стол толстый журнал. - Посмотри!
     Сначала Шмулик покрылся испариной. Потом оборзел от озноба. Нераскрытые псевдонимы пялились на него с журнальных страниц, делали шмайс и показывали рожки. В какой-то момент ему показалось, что он попал в мир Капричос Гойи. Сон разума стал и в нем порождать чудовищ.
     - Ворон Эль, - читал он по слогам, безумно вращая глазами. - Хендель Ев... Гам Мэр... Нудель Ман...
     - А еще.. - подсказал ему по памяти Достоевский: - Френк Ель, Голем Шток.
     - Что это? Что это? Почему ни одного Рабиновича? Ни одного Гольдмана. А где Залкинды? Палкинды?
     - Не доехали. Америка краше.
     - Не морочь ты мне голову Америкой! Поясни с Израилем. Зачем - псевдонимы? Какой в них смысл? Что представляют из себя эти засекреченные от читателя люди?
     Достоевский пододвинул к себе журнал, начал его листать и доходчиво, с неторопливостью психиатра, обходящего в палате малость чокнутых пациентов, приступил к объяснениям.
     - Ворон Эль... Популярный поэт... драматург... знаток английского. На заре туманной юности перевел “Ворона” Эдгара По. Перевод удался. Вот он и зациклился на своей удаче. И .... /поэты суеверны до чертиков!/ - перевел себя с человеческого имени на птичье. Ворон - он теперь, и ни в зуб ногой!
     - А фамилия? Фамилия? Она тоже птичья?
     - Ну и познания у тебя, Шмулик, - усмехнулся наивности сокурсника бывший сержант “Голани”. - Фамилия? По хмельному питию. Эль! Так что, фамилия автора сама за него говорит о недоливе квасного патриотизма. Чем хуже, согласись, величать себя не на английский манер, а в честь нашего пива? “Маккаби”. “Гольдстар”. На худой конец, ”Нешер”. Звучит ведь, а? Ворон Маккаби. Ворон Гольдстар. Ворон Нешер, в переводе - Ворон-Орел!
     - Наше пиво с медалями, - согласился Шмулик, раз его попросили об этом.
     - Переходим к следующей кандидатуре, - продолжил свой экскурс по местной литературе толкователь экзотических псевдонимов. - Кто у нас на очереди?
     - Хендель Ев! - подсказал Шмулик. И, запнувшись, спросил: - Он что? - тоже с недоливом?
     - Э, нет! Пусть и рекламирует ради тугриков импортные сковородки и поварешки, пиво наше уважает - до отключки! Он известный среди лириков и эпиков кулинар. Готовит изысканные блюда. По бабушкиному рецепту. Себе с медом. Сожителям по Парнасу с английской солью. А с нашим пивом просто чудеса творит. Не поверишь, на базе этого ценного напитка изобрел нечто сногсшибательное. “Ерш” - называется.
     - Ершей не перевариваю, - поморщился Шмулик. - Колючие, пакостники. А вот Хендель - Евского ерша, наверное бы, я отведал.
     - Если стихи не пишешь, то не подохнешь, - благоразумно заметил Достоевский. - Впрочем, обратимся от кулинарии к родословной нашего героя.
     - Да-Да! Почему он Хендель? Почему он Ев? А не Шнеерзон, скажем?
     - Тут такая история... Правда, она покрыта мраком вековечной тайны. И связана с реинкарнацией. В прошлой жизни он блистал в костюме и напудренном парике композитора.
     - Хенделя?  - перебил торопыга Шмулик.
     - Не спеши поперек батьки в пекло!.. В костюме и напудренном парике композитора Сальери. И щеголял при дворе австрийского императора перстнем с алмазом “Елена Прекрасная”.
     - Но Сальери отравил Моцарта. Об этом Пушкин писал.
     - Вот потому-то, чтобы Пушкин не писал о Сальери напраслину, он был не Он. И не в себе...
     - Но ты ведь только что сказал...
     - Я сказал, что он блистал в костюме и парике Сальери. Но не сказал: “На маскараде”.
     - Так он - маскарадный Сальери?
     - Хендель он!
     - Маскарадный?
     - Настоящий. Имя у человека такое - Хендель. Заруби на носу - Хендель! Хендель! Хендель Ев! Всех Ев  - разъединственный Хендель!
     - Всех Ев съев... Я уже запутался, Достоевский.
     - “Не трожь поэтов - не запутаешься”. Так сказал о причине твоей болезни другой Орфей, кстати известный путанник, - Гам Мэр. И на неистребимом камне гробницы Адама и Евы высек полезный и для твоих извилин афоризм: “Не стройте гаражей в краю воздушных замков”.
     - И..?
     - Я-то с ним распутался. Другие не могут. Разбираются с ним как с поэтом, а он уже прозаик. Принимают к разборке прозаика - он художник. Кидаются на художника, глядь, журналист перед ними. С хлесткими розгами. Хотят стегнуть и его, ан он спиной не поворачивается - боксер, и в каждом кулаке по нокауту. Крутанешь псевдоним, выясняется: кроме всего прочего, Гам  уже  т а к ж е  и Мэр. “Гам” в переводе с иврита - “также”. Мэр в переводах не нуждается, разве что в денежных. На издание, положим, собраний сочинений и альбомов живописи.
     - И Хендель! Нуждается... Не в переводах, а в деньгах, - интуитивно подметил Шмулик. - Поэт - как много в этом звуке! Да и кулинар-деликатесник... от Вешних Вод, Земляничной поляны, Шагреневой  кожи и Четвертого позвонка.
     Достоевский осознал: пора прекращать обход извилин будущего юриста. Не то он завалится на экзамене по методам Божественного Дознания. (Уголовное дело №001 о братоубийстве “Каин - Авель”). Но удержаться от соблазна не смог и вновь проявил недюжинные познания в  дедуктивном мышлении.
     - И последняя, самая блестящая фигура в нашем разоблачении подозрительных и таинственных псевдонимов - Нудель Ман! Главный редактор! Главного толстого журнала! Посуди сам, Шмулик, столь ответственный человек должен был вполне ответственно подойти и к выбору литературного имени. Он, полагаю, обратился в анналы еврейской революционной мысли. Периода не Второго Храма, а недавнего нашего прошлого. И обнаружил героическое как Бар Кохба имя Нудель. В честь Иды Нудель, Несгибаемой еврейской Пассионарии и Жанны д’Арк вместе взятых, и принял на свои плечи груз этого имени. Или же, но это уже мои домыслы, - мог он назваться и в честь Нудель, лучшей парикмахерши в Гило, у которой, должно быть, иногда стригся. Кстати, парикмахершу Нудель зовут Жанна. Так что увязывается все. Как считаешь? Пора на костер?
     - Наш костер в тумане тлеет, - поморщился Шмулик от мозговой перегрузки. - А причем тогда фамилия Ман?
     Студент Достоевский чуть ли не в крик:
     - Разве Нудель не человек? Человек! И Ида Нудель - человек! И Жанна Нудель - человек! А человек, вспомни, - это звучит гордо. На это наш редактор гордо указал пальцам Ке-Ге-Бешным притеснителям еврейского достоинства,  когда под носом у них с вызовом взял этот псевдоним.
     - Значит только с ним все в порядке? - вывел умозаключение Шмулик. Остальные - что? Разоблачить их надо. Агенты какие-то...
     - Не трожь поэтов, Шмулик. Поэты друг друга сами разоблачают почище любого Шин-Бета. В бездарности. И в графоманстве. В прислужничестве власть имущим. В тайном ношении нательного креста. Или в притворном возвращении к Моисееву Закону. Так и живут до инфаркта. А потом и с инфарктом так живут. Помнишь: поэзия - езда в незнаемое. А тот свет, Шмулик? Такое же незнаемое. Правда, туда билеты продаются только в одну сторону. Закомпостировать билетик?
     Шмулик не принял шутки. Но про билетик вспоминал иногда с суеверным ознобом, в особенности во время войны с умопомрачительным названием ”Мир Галилее”, когда штурмовал Бейрут. Достоевский тоже штурмовал Бейрут, будучи командиром взвода. А с бывшим сокурсником встретился вновь спустя годы, но уже в качестве его непосредственного начальника.
     Эта встреча так поразила произведенного в лейтенанты полиции Шмулика, что тот закаялся кого-либо разоблачать. Интересное положеньеце избрал себе чин в мундире - не правда ли? И тут на тебе! Зона Ибрагимовна! Сваливается вдруг Зона на его удрученную бесперспективной борьбой с проститутками голову. С разоблачением шпиона, еди его мухи!
     Несложно теперь представить себе настроение лейтенанта Шмулика. Кошки скреблись в офицерской душе с лошадиной силой. Улыбка, обязательная для его гостеприимного учреждения, не клеилась к физиономии. Ни согласно инструкции. Ни согласно устным рекомендациям майора Достоевского.
     Хотелось, и без просьбы Фони Непутево-Русского, натянуть коротышке Гулику, застрявшему где-то с Зоной, глазки на какой-то одушевленный предмет. Лучше всего - на жопу, как и подсказал сметливый подчиненный.

      

4  
                          
Гулик, вернее, Гулливер Птичкин-Кошкин, не подозревал о грядущих неприятностях. Не Шерлок Холмс. Разве мог он предполагать, что те самые кошки, честь имени которых одесский столоначальник доверил нести еще бабушке Двойре, скребутся в душе лейтенанта Шмулика? Что там птички гнездо свили? Это он, Гулливер Птичкин-Кошкин свил уже гнездышко в груди Зоны Ибрагимовны.
С женским сердцем, как мнилось ему, он играл в кошки-мышки, обласкивая этот объект вожделений страстными птичьими трелями. По представлениям Гулика, каждая новая репатриантка спит и видит его в своей постели. Крепыша-полиглота - русский, украинский, идиш, иврит и на две слезы французский - с мужественной волосатостью на торсе, с пистолетом под подушкой и ножевым шрамом на том отрезке кожи, где режут аппендицит. Этим шрамом Гулик пользовался как шармом. Непременно показывал женщине при первом знакомстве. И намекал на засекреченную, расписанную по всем газетам ловкачами-журналистами операцию “Шахар-Шухер”. Суть операции, по задумке военных людей, сводилась к проникновению в Южный Ливан, на террористическую базу. И под видом прогона по вражеской территории, поросшей куцей травкой, отары овец, выкрасть ненавистника алии и абсорбции шейха Битон аль Кувейти. Гулику, естественно, досталась самая опасная роль. Загримированного под племенного барана его поставили во главе стада. И он, с риском для жизни, повел товарищей по оружию в палестинский лагерь. Повел и привел, как по компасу. Короче говоря, вся отара просочилась на вооруженную до блеска в зубах базу, и кротко, по примеру Гулика, щиплет себе травку да сторожко посматривает в сторону виллы Битон аль Кувейти. Когда же он выйдет из дома - покакать, пописать, подышать свежим воздухом? А он не идет, подлец. Молится!
Все предугадало баранье воинство, лишь не учло одного: только что закончился Раммадан, праздник да месячный пост... Но как высыпали первые звезды на небе, вслед за ними высыпала из блокированного особняка тройка-другая усатеньких арабских моэлей, резчиков - на языке Пушкина. Резчиками они были не по дереву. Резали по живому. И это с ужасом понял Гулик Птичкин-Кошкин, исполнитель роли племенного барана-производителя.
Хваткие моэли цап-царап Гулика за стройные его ножки, украшение холодца, и копытами - вверх.  И ножиком острым по брюху.  Блеять не моги - акцент! Звать на помощь по-русски - наемник! дипломатические осложнения! Остается одно: погибать смертью храбрых в мусульманских чугунках, завезенных в Ливан из Союза по случаю, в связи с переходом на рыночные отношения советской оборонки. Спасло Гулика непредвиденное обстоятельство. Никогда не догадаетесь, хоть обсыпь вас кокаиновым порошком для развития фантазии. Спасло Гулика неугомонное умение закройщика из Црифина подворовывать по привычке - пусть по крохам, пусть на одну-разъединственную мотню, но обязательно подворовывать при раскрое пошивочного материала  из отреза заказчика.
Арабские моэли, необразованные в хитростях израильской разведки, различили вдруг возле ножевого разреза, на бараньем животе, не созвучный ситуации половой орган, да к тому же обрезанный самым бессовестным образом. Различили орган Гулика и опешили. Опешили и впали от органа Гулика в панику. Бери их голыми руками. И взяли их голыми руками. Под микитки. И махнули на виллу. Уже не в обличьи баранов. С автоматами наперевес. С гранатометами навскидку. Раскатали дом шейха Битон аль Кувейти по камешку.  А его самого, хотя он и не хотел - грозился кляузную писулю состряпать в ООН, утащили в Израиль. На побывку, до лучших времен, скажем, мирного соглашения, когда и на свободу можно с чистой совестью.
Увлечение героическими воспоминаниями чревато для израильтянина желанием подтвердить свои байки каким-то предметным доказательством. У Гулика, как было замечено выше, предметное доказательство имелось. Правда, располагалось на его мужественном теле в этаком укромном уголке, куда туриста не увлечешь. Разве что под предлогом показа святых мест Иерусалима.
Одно такое святое место присутствовало и в полицейском управлении. Святым оно стало с началом войны в Персидском заливе, после первых воздушных тревог.  Называлось “Хедер Атум” - загерметизированная комната. В ней при появлении скадов укрывались младшие полицейские чины от ядовитых газов иракской военщины. И отнюдь их не смущало, что прежде комната эта была камерой предварительного заключения, исторические корни которой прослеживались в глубинах тысячелетий. Согласно кумранским свиткам, упрятанным от осведомителей Понтия Пилата пустынником Яковом Исааковичем Авраамовым, пророком в третьем поколении, здесь находилось прибежище Иисуса и его апостолов, на жаргоне сыщиков “малина”, разгромленная озверевшими менялами, изгнанными праведником из Храма.
Загерметизированная комната, в прошлом и настоящем забранная решетками, внешне ничем не отличалась от обычной камеры предварительного заключения. Однако содержала странную, не поддающуюся разумным объяснениям тайну. Всяк сюда входящий невольно тянул руку ко лбу, ощущая жар в мозгах от внезапно вспыхнувшего над головой нимба. Но поспешно натягивал противогаз на сконфуженную рожу, чтобы не заподозрили  в передозировке алкогольных напитков.
Гулик Птичкин-Кошкин походя соблазнил Зону Ибрагимовну местной достопримечательностью, пропитанной, по версии криминалистов, аурой Иисуса. И ловко вел ее коридорами, придерживая сзади за коробку от резинового намордника. Таким образом не ронял женского достоинства и выгадывал уважение и зависть у пробегающих мимо на поиски преступников коллег.
Мысли его, намагниченные гражданкой Ивановой, витали вдали от лейтенанта Шмулика и полученного задания. У Староконного рынка. В Одессе. Он и не заметил, как под воздействием своего излучаемого на спутницу обаяния перенесся из одного святого место в другое, лично для него более примечательное.
- Вы ничего не имеете знать за Староконный рынок, уважаемая, - чуть ли не пел. - Я еще не родился, а бабушка Двойра имела уже там торговую точку. Ее котят - не поверите - расхватывали, как свежие пончики...
На самом деле Гулик завирался. Бабушка Двойра - а было ей тогда семнадцать лет - еле сводила концы с концами. Никто ее котят не расхватывал. И они превращались в свирепых животных, готовых с голодухи растерзать и самого столоначальника, любителя потрепать лошадь за холку и заглянуть ей в рот. Но столоначальника оберегали жандармы, эти сторожевые псы. А вот птичек дедушки Герцля, в ту пору робкого юноши с музыкальными задатками, забавляющего базарный люд игрой на аккордеоне, оберегали лишь мелкие, на червячка, клювы.
В результате коты бабушки Двойры учинили дикую экспансию против птичек дедушки Герцля. Дедушка подал на бабушку в суд. На суде выяснилась пренеприятная история. Ни виновная сторона, ни потерпевшая не располагали документом, удостоверяющим личность. Как их тут судить? Пришлось обращаться к стряпчему за составлением бумаги с прошением о присвоении достойных фамилий. Столоначальник и присвоил им фамилии, бабушке - Кошкина, дедушке - Птичкин. Все эти хлопоты заняли массу времени и негативно отразились на кошельках просителей. А тут еще и суд на носу. Дешевле, как подсчитали барыги на Староконном рынке, справить свадьбу. И свадьбу справили - вся  Одесса пела и плясала. Под музыку все еще робкого Герцля. А ровно через девять месяцев у Самого Синего моря появился первый Птичкин-Кошкин. Какое имя выискал ему дедушка Герцль - нетрудно догадаться. Сионизм. Поэтому Гулик, правильнее сказать Гулливер Птичкин-Кошкин, носил отчество Сионизмович и выдавал себя на толчке за поляка. Полякам это не нравилось. Евреям не нравились поляки. Советской власти не нравилось отчество Гулика. И его посадили за сионизм, а срок впаяли за валютные махинации. Честно говоря, никаких валютных махинаций у Гулика и в голове не было. В его голову, после прочтения письма от старого Герцля из Израиля, внезапно закралась шальная идейка. Не политического, разумеется, свойства. Дед писал, что американские евреи стали уже такие патриоты Израиля, что по стоимости доллара покупают в своих Бруклинах израильские шекели. Не затем, чтобы перепродать и сделать копейку на черный день. А затем, чтобы вставить их в рамочку и повесить на стену. Гулик враз и смекнул свою выгоду. Украшения патриотизма можно печатать и на копировальных машинах прямо в Одессе, на исторической родине Бруклина. Смекнул и напечатал - долго ли? И начал понемногу сбывать печатную продукцию за кордон, с отъезжантами.
- Где же здесь валютные махинации, граждане-судьи - с неистощимым недоумением восклицал весь процесс адвокат Кацавейко. - Действительно, где? Чтобы ими заниматься здесь, надо быть клиническим идиотом! А таких уроженцев Одессы топят в молоке их собственной матери! Взгляните теперь незамутненными обвинителем глазами на подзащитного Гулика, и согласитесь - он так похож на утопленника, как шкура неубитого медведя на право первой ночи. А вторая его половина - в зоопарке ее что ли держать? Взгляните на нее, на незарегистрированную еще официально с ним Шурку. Кровь с молоком, а не безутешная вдова! Русалка Самого Синего моря, а не дохлая нищенка с кладбища!
Убийственные аргументы подействовали однозначно. Да и как они могли не подействовать, если Гулик и впрямь не напоминал покойника: чесучевый костюмчик от Версаче, распахнутый ворот белоснежной рубашки с янтарными запонками, золотая цепь на волосатой груди. А Шурка? Шелковая с искрой блузка, заправленная в кожаные, доступные только киношникам брюки, шестимесячная завивка, перстни, браслеты от ювелирной фабрики “Котовский всегда  впереди” и пышная  грудь - от  Моны  Лизы.
Увидев во Дворце ежедневного правосудия живых людей, а не закостеневших  в  своих  прокуренных  скелетах  жмуриков  сивушного  цвета, вершители судеб перевели взор на моложавого защитника, круглого и прыткого  как  колобок, который и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, чтобы наконец-то добраться до Народного суда. 
Адвокат был из рыбьего приплода: голыми руками его не возьмешь - разве что за жабры. Он располагал подходящей под национальный вопрос фамилией - Кацавейко, по матери Бородино-Кутузов. Подловить его, правда, могли на бабушке Рохе, вернее на дореволюционной ее вывеске “Композитор Бородин и сын /дочка/”. Или на вероисповедании дедушки - николаевского солдата Кутузкина. Обладая столь запутанной родословной, Лазарь Измайлович Кацавейко строил защитную речь в соответствии с ней. Строил ее таким образом, чтобы ни прокурор Огай Кимерсенович Роздых, ни председатель судейской коллегии Попердыло Остапович Полторапузо, ни Раскольник-Маузер - личный рекетер Герцля Птичкина и его пернатых сообщников с благословенных царских времен, ни вечно партийный, какая власть не свались на голову, Иван Держимордович Копченых, ни общественные представители Первого Одесского артиллерийского училища имени памятника Ришелье майор Сухопутов, любящий кидать крючок с червячком лиманским бычкам в томатном соусе, ни подполковник Васенька, будущий тесть Гулика, устроивший по великому блату дочку Шурку в надзирательницы Одесской образцовой тюрьмы с повышенными соцобязательствами, ни делегаты от Староконного рынка и Толчка  Барыга Абрамович Файтер и Транзистор Джинсович Мидий, ни... ни... Короче “ни-ни...”.
И тут грянуло в небеса правосудия победным салютом неоспоримых доказательств.
- Гулик  -  не Бруммель, - сказал адвокат. - Он не способен прыгнуть через  свою голову и копировальный аппарат, печатающий понарошку совсем не валютные деньги, а скорее картинки для букваря еврейской религиозной школы. (Есть! есть такие в Бруклине! А у нас нет, и правильно! Иначе любой учитель начнет подражать Гулику и станет штамповать для своих двоечников по политэкономии всякие соблазнительные бумажки). Итак, граждане судьи, - что мы имеем? Проблему - на больную нашу голову.  Все деньги, отпечатанные нашим местным художником областного значения, деньгами в полном понимании этого слова не являются, даже призови их на Высший Суд ...  э-э... партийной совести и порядка в танковых войсках. Это - настенные картинки. Как, например, почитаемые всеми “Лебеди на озере”, композитор Чайковский, или “Мишки косолапые на завалинке”, художник Шишкин из десятой квартиры дома номер три-три-три по улице “Старый тупик коммунизма”. Что мы имеем из всего вышесказанного в этот базарный день? А имеем мы - ноль-ноль, пять десятых преступных намерений у подзащитного. Гулик - человек честный! Честный он, честный! Совесть - (проверьте, если хотите ) - в ломбард еще не заложил!
После такого громогласного, на всю Одессу заверения - поймите меня правильно - Птичкина-Кошкина могли убить не только прямо в суде и на Староконном рынке или Толчке. Но и на Привозе могли его убить. И на Приморском бульваре. И на Потемкинской лестнице, трупами уже воспетой самим Эйзенштейном. Но хуже всего его могли убить на улице Средней, где, как говорит мой папа Арон, одессит 1913 г. рождения, сын Фроима и Сойбы, - проживали люди со средним умом, средним образованием, средним достатком и средним развитием многосторонней их личности - поклонники Мишки Япончика, Утесова, Фаины Гаммер, знаменитой цирковым номером ”человек-оркестр”,  “Гамбринуса”,  Уточкина  и  Бендера.
Но не будем отвлекаться. Пойдем дальше по путеводной нити, проложенной красноречивым бойцом словесного фронта. Он, фальсификатор этот, доказал-таки другим евреям, что Гулик - человек хрустальной чистоты - даже зубы чистить ему не надо! А почему он такой кристальный? Да потому - ликовал Кацавейко, будто выгораживал самого себя, что - не воровал! Не воровал он вовсе! Не воровал и точка! А? Выкусили, граждане судьи? Напрягите с устатку мозги и полистайте уголовное дело на нужной странице.  И что? Обнаружили? Обнаружили, где он приобретал бумагу для сионистских денег? А теперь подчеркните в уме: приобретал! То есть, не воровал, как какой-нибудь подзаборный урка. Покупал за наличные! За свои кровные! Не на Толчке, где можно достать все, вплоть до карманного устроителя оргазмов. В орденоносной типографии имени Двадцатого и Двадцать второго съездов КПСС покупал он бумагу. В той типографии, где в ночь с субботы на воскресенье неверующие евреи и христиане печатают портреты Ильича. С погонами маршала. И в цивильном костюме с четырьмя звездочками над грудным карманом, где деньги лежат за Ленинскую премию насчет Мира. Эти красочные шедевры заслуженных дятелей партийных искусств вывозятся за рубеж контрабандой, как прежде юбилейные рубли. И там, в их Бруклине, на местном Привозе толкают ностальгирующим соотечественникам. С погонами - за пять зеленых, со звездочками - аж за десять долларов. И там, видите, в городе Желтого  дьявола  отечественное  золото  в  цене.
Пойдем дальше по лабиринту данного криминала и докажем предметно любому Фоме Неверующему, что Гулик - противник наемного и принудительного труда. Деньги, точнее не деньги, а картинки, как мы уже договорились, он печатал самостоятельно. Никого, ни одного “мусора” не допускал до копировальной установки. Разве он не наш человкек после этого? Наш! И это лишний раз доказал тем, что сбывал продукцию не за доллары. За советские рубли, мечтая о неделимой денежной единице самостийной Украины - карбованцах. Он напечатал бы их сам, но полагал, что Монетный двор москалей не поддержит патриотическую инициативу и упечет за решетку, где дневальной поставлена будущая его жена. Шурочка по фамилии Васенька.  Подполковничья дочка. Так что? Посадим мы его после всего этого? Чтоб нам было стыдно? Чтоб Шурочка в каждые девять месяцев выкидывала из безразмерной утробы по одному кацапу? Одумайтесь! Отпустите сегодня одного Гулика. Через пять лет вам выпускать на свободу заодно с ним целый выводок птенчиков и котиков. И убеждаться на практике, что Шурка не дура: под видом увеличения народонаселения Русалка эта нарожает не детей - нет! - а живые алименты. И Гулику потом не расплатиться. Как миленький потащит он на своем горбу собственную тюремщицу в цветущую апельсинами заграницу. А Гулиху нельзя выпускать на Обетованные земли! Там она перевоплотится в кошерную дамочку, станет святее Папы Римского и начнет проверять на предмет обрезания всех приезжантов. И нам с вами, дорогие блюстители Права, закроет дорогу к корзине абсорбции и в пенсионные фонды. Подумайте о себе! Пощадите Гулика! Спасите его от алиментов! Но твердолобые радетели гойской (гой - не еврей по национальности) законности о себе не подумали. Да и Гулика не пощадили. Срок впаяли с пристрастием, чем и воспользовалась необъезженная еще властями кобылица.
...Вот такую забавную историю, во благо соблазнения столичной жительницы, навалил Гулик Птичкин-Кошкин на приплюснутые уже мозги Зоны Ибрагимовны, вводя ее в камеру предварительного заключения, в достопримечательное по его представлениям место.

5

Лейтенант Шмулик полагал себя ясновидцем. Ему представлялось: он с легкостью читает мысли арестантов, и без всякого напряжения заглядывает в их будущее. Мысли, как правило, были у них примитивные, приблизительно такого содержания: “Отпусти ты нас, дяденька”.
Будущее тоже было у них типовое, и выражалось в сроках. Так что, при несомненных природных данных, Шмулик на людях соблюдал толику скромности, не величал себя доктором ясновидящих наук. А хотелось! и все основания для этого имелись! Положим, протоколы допросов. К делу пришиты. Завизированы. Все в них чистая правда, хотя написаны им, Шмуликом, загодя, до психологического поединка с подозреваемым. Это ли не живые свидетельства? Живые... Документы... Предназначенные, к сожалению, только для суда и архива.
В размышлениях о себе Шмулик ходил по кабинету и мысленно готовился к приему Зоны Ибрагимовны. Достойный израильского офицера экспромт родился с третьей попытки: “Ба! Вот кто ко мне желает в арестанты!” - воскликнул Шмулик и поспешил к столу. Записать бы скорей! Записал. Но не успел очнуться, как тут же на другом листе бумаги машинально вывел  - “Протокол”.
И по воле Шмуликова вдохновения Зона Ибрагимовна соткалась в прокуренном воздухе.
- Я в вашем распоряжении, - сказала, не произнеся ни звука, на расстоянии, пронизанном телепатическим мозгом следователя.
- Спасибо за откровенность, - ответил он с улыбкой. В уме тоскливо подумал: “Нечего женщине предложить. Только чай в кондомовских пакетиках”. И все же предложил чай, предназначенный для отпаивания проституток от наркотического опьянения.
Зона Ибрагимовна присела на краешек нумерованного стула, напротив нумерованного стола, за которым выпячивал Шмулик - тоже нумерованный. На его офицерской бляшке, золотого отлива, чеканно значились цифры 1984. Под ними какая-то страшная каббалистическая надпись “Ташмад”, в переводе с иврита “уничтожение”, а проще говоря, буквенное соответствие числовому номеру. Бляху эту, намекающую грамотеям с ивритом на уничтожение, выбили Шмулику во имя психологической обработки свирепых мегер и стерв, обходительных лишь со своими клиентами и быстрыми на расправу сутенерами.
Сотканная из прокуренного воздуха Зона Ибрагимовна мало чем отличалась от своей одухотворенной копии. Разве что волосы потеряли былую рыжизну, приобретя взамен ничуть не портящий здорового цвета лица пепельный оттенок.  Да грудь, может быть, колыхало от сквозняка излишне резко, и платье на коленках от того же сквозняка изменяло приличиям, непристойно оголяя серые, советского еще производства подштанники, выдавливающие рельефные желобки на ляжках и ягодицах. Зона Ибрагимовна, колыхаясь грудью от дуновений ветерка и придерживая футляром противогаза совсем обнаглевшее платье, отхлебывала понемножку чай и внимательно изучала молодцеватого офицера с тщательно приглаженными, на косой пробор, волосами, с ухоженными гусарскими усиками и пытливым взором кареглазого красавца, много повидавшего на своем блудливом веку.
Трезвон телефона выдернул Шмулика из ясновидческого транса. Он дернулся к трубке и чуть было не уронил авторучку на исписанный в сомнамбулическом состоянии лист бумаги. Звонил майор Достоевский. Его любознательность требовала Шмуликова доклада.
- Что показала гражданка Иванова? - спросил он.
Сотканная из прокуренного воздуха Зона Ибрагимовна показала Шмулику расползающийся от негодования зад и растворилась в кабинете, не выходя за двери.
Шмулик почесал трубкой за ухом, размышляя: “Какие показания без наличия матушки Зоны?”  Вслух однако сказал майору Достоевскому:
- Это не телефонный разговор.
Соблюл дистанцию и честь мундира. А в начальнике, на свою беду, вызвал прилив профессионального интереса.
- Что? Подтвердилось? Дело серьезное?
- При встрече. Тет-на-тет, майор.
- Принято. Раскручивай дальше. А я позвоню полковнику Шостаковичу. Намекну. Это по его, видать, ведомству.
Шмулик дал отбой. И тяжело опустился в нумерованное кресло. “Вот влип!”
Расшифровать случившееся с ним душевное состояние не представляет труда, если знать, что полковник Шостакович был ас шпионажа. Шмулик  смотрел на заполненный по всей форме протокол допроса Зоны Ибрагимовны Ивановой. С натугой вспоминал, что такое наясновиделось ему, когда он увлеченно колдовал над бумагой. Колдовал, задокументированно пророчествовал, а время, которое по совместительству и деньги, шлеп-шлеп себе  -  под ручку с Зоной Ибрагимовной и Гуликом-нарочным, и все в сторону от Шмулика. Ему, этому Гулику, если взглянуть на будильник, час назад приспело натянуть глазки на задницу по заблаговременному совету Фони.
“Фоня! Да я тебя!”
Фоня не состоял на учете в парапсихологическом обществе. Мыслей на расстоянии не читал, с представителями внеземных цивилизаций не общался. Даже по пьянке все это было ему до лампочки. “Солдат спит, служба идет” - неказистая народная мудрость согревала душу его, когда там не ночевала муза-сожительница, бездомная покровительница поэтов и их собутыльников.
Фоня мучился рифмой. Плутал в сравнениях. С ненавистью думал о метафорах. Всеми силами недюжинного своего дарования он стремился доказать высоколобым  хулителям правдивого его слова, что он не Пушкин, не Твардовский, не Лермонтов, не Маяковский. А просто скромный певец протокольной лирики из полицейской  будки.
Нет, я не Верник, не Добрович,
Я не Бараш и не Капович.
Их вейс - кто я? Но до утра
Одним пером пишу мимозы,
Другим - гвоздики, третьим - розы.
В благоуханье Три-Пера!

Из зачумленного озарения Фоню Непутево-Русского вывел, причем самым решительным образом, старшина Лапидарис. Не способный докричаться до поэта, витающего в неподсудных уголовному кодексу небесах, он вырвал из-под его ястребиного носа бумагу с грифом ”совершенно секретно, для служебного пользования” и разорвал ее на клочки вместе со стихами.
- Ты что? - опешил Фоня, хватаясь за кобуру револьвера.
- Смирно! - рявкнул на него старшина Лапидарис, успев, чтобы не надорваться от крика, придержать в ладонях живот. - Где тебя черти носят, Пегас Менструальный?
Фоня протер очки замшевой тряпочкой.
- Я тут, на месте, как покойник в пирамиде.
- А почему до тебя не может дозвониться Шмулик?
- Мне бы его заботы... - начал было Фоня качать права, но вспомнил, что трубку снял с телефонного аппарата за минуту до подъема творческой активности: служебные разговоры обезжиривают Музу, и без того костлявую.
Трубку по настоянию старшины Лапидариса он все же положил на рычаг, хотя, как и полагал, снять ее придется тотчас. И угадал.
- Это  ты-ы? - взревело в Фонином ухе.
- Нет, я не Пушкин, не Твардовский, - промямлил от неожиданности покоритель Парнаса.
- Дурак, может быть ты Достоевский?
- Не имею чести.
- Ничего, дружок. Майор Достоевский отыщет у тебя эту честь. А потом и лишит ее. Прилюдно... Понял?
- Майн хер, Шмулик, - опомнился Фоня от неразумных криков командира. - В чем дело?
- К нам едет Шостакович!
- Полковник?
- Болван! - взвился Шмулик по ту сторону провода. - Ты вникаешь? Шостакович!!!
- Я не Моцарт и не Сальери. Что мне этот Шостакович? Как будто ему больше других  надо.
- Ему надо... Уловил? Напомнить тебе, кто раздул эту историю со шпионажем?
- Не вешай на меня! Это Зона Ибрагимовна и раздула всю историю. Шпионов ей подавай в нашем полицейском управлении. Ты уже разоблачил ее один раз?
- Пропала она!
- Как так пропала? Может, похитили?
- Кому она нужна?
- Конкурирующая разведка не дремлет. Ты ее бюст видел?
- А ты?..  Ты точно помнишь, что направил ее ко мне в кабинет?
- Не в ЗАГС же! Покрехцала в твои пенаты. С нарочным. Он, Гулик этот, тут нарочно околачивался, глазки строил девушке.
- А назад она не проходила?
- Не было в наличии тут ее назад.
- Гулик?
- Ушел на задание и не вернулся. Может, эта бабенция натянула ему  бесстыжие глазки на жопу. И теперь шпионит во всю ивановскую по нашим кабинетам? Плюет на криминалистику. Отравленной в Ке-Ге-Бешных лабораториях слюной.
- Играй тревогу, - упавшим голосом сказал Шмулик.
Словно в корень смотрел он. Не успел слово молвить, как захлестнуло весь Израиль этой военной музычкой, вредной слабонервным и психам, - воздушной тревогой, упреждающей на три-четыре минуты появление в небе скадов, сноровистое вползание в резиновые намордники и уханье взрывов.

6

При первых, насквозь порочных звуках воздушной тревоги Гулик толкнул Зону Ибрагимовну в угол загерметизированной комнаты - от греха подальше. Прикрыл ее до половины телом недомерка, не успев натянуть форменные штаны на демонстрируемый шрам.
- Що вы скажете за добрые мои поползновения?
Зона Ибрагимовна под тяжестью прикрывающего ее от осколков и газов иракской военщины организма, сползала на корточки. Нервно напяливала противогаз. И возбужденно рычала в подвернувшееся по случаю ухо Птичкина-Кошкина:
- Они сейчас вам бабахнут. По Димоне! По ядерному реактору!
- Молчи!
Но вряд ли взвинченная гнусным скрежетом сирены женщина способна последовать разумным рекомендациям. Даже в противогазе.
- Сам молчи! У меня секретная информация - за разглашение смерть!
Гулик легонько стукнул оберегаемую гостью по голове. Спас от смерти. ”Еще разгласит!” И, справившись наконец с рыжекудрой дамой и непослушными шнурками пропахшего тальком намордника, стал поспешно натягивать штаны на приличное место. Обстоятельства, однако, складывались против него. Это он уловил по дикому гоготу полицейских гусаков, топчущих за его спиной невеликую квадратуру бывшей камеры предварительного заключения.
- Вел-вел, и довел девочку...
- До любовного обморока, - встрял старшина Лапидарис в пристойное по смыслу замечание Фони Непутево-Русского.
- Гинук! (хватит! - на языке Шолом Алейхема и Гете.) - Гулик расслышал командирские нотки над прикрытой уже от едких насмешек задницей. И оглянулся. А оглянувшись, зажмурился: адскими угольками светили в полумгле стеклянные глаза черных харь. Пропотевшие мундиры распухали от надрывного дыхания, а ниже, в неподцензурном пространстве человеческого естества оттопыривала сексуальная озабоченность верных присяге охотников на проституток, наркоманов, налетчиков и банковские беспроцентные ссуды.
Вся эта шобла людей без возраста, с закрытыми для опознания лицами, вела себя под затихающий вой сирены с редким для положительных героев произведения жлобством - будто вчера вылупилась из тухлых яиц на Привозе. Настоящие динозавры, выдающие себя на службе за безобидных  цыплят.
Вместо достоинства какие-то хамские намеки согнутым в крючок пальцем.
Вместо обходительных манер какие-то несерьезные реплики о потерянной с девственностью бдительности.
Вместо размышлений о жизни и смерти срамные эксперименты со стишками Фониного производства.
“Нет, он не Лева с Могилева,
Не Дон-Жуан, не Казанова,
Хоть влип в объятья Маты Хари.
Идет война. А он шпионке
Бормочет что-то в перепонки
В любовном, якобы, угаре”.

/Излишне напоминать, что баловство с экспромтом было проделано Фоней на иврите и никак не отразилось в омраченном кулачишком сознании Зоны Ибрагимовны./
Оно отразилость в сознании Гулика.
- Что ты несешь, морда нерусская? - обиделся он на поэта, которому было не привыкать к непризнанию. - Где ты видел тут перепонки?
- Там, где ты лежишь, - у шпионки! - вновь воспользовался Фоня доходчивой рифмой.
- Да я же грудью ее прикрыл!
- За то и сядешь! Война, дебил! - опять срифмовал гуманитатор с Одесского филфака.
Лучше бы уж Фоню печатали в каком-нибудь Вестнике еврейского народного творчества - для засылки на прежнюю его родину. Меньше бы вреда принес.
- Она шпионкой не называлась, - промямлил Гулик.
- А Мата Хари? И все ж попалась!
Тут Гулик и припомнил со страху последние до отключки слова Зоны Ибрагимовны.
- У ней приказ - “не  разглашать!”
- Пора Россию понимать! - добил его Фоня Непутево-Русский.
- Когда такое ты надыбил, я к  Шмулику  уже пойду! - рассвирипел Гулик.
- Тебя он ищет с понятыми, чтоб передать, дружок, суду.
В этот момент, ставя заключительную точку в поэтическом марафоне, шарахнуло скадом в отдалении от Иерусалима, на территории палестинского лагеря беженцев. С плоских крыш обветшалых домов ссыпались чумазые террористы и их пособники, за минуту до меткого попадания приветствовавшие иракскую ракету-освободительницу. То-то было потом хлопот с установлением их личностей, перемешанных с контрабандным товаром, марихуаной и листовками с призывом к очередному Джихаду.
Сразу же после того, как исламская ракета с советским знаком качества расправилась с разыскиваемыми по задворкам террористами, сионистская служба раннего оповещения дала сигнал отбоя воздушной тревоги. И все загерметизированные по разным каморкам граждане дружно бросились выполнять главную по завершении бомбардировки установку - быстрей на свежий воздух!
Эту  установку  активно  выполняли  и  представители  младшего  командного состава  Главного  полицейского  управления.
Гулик Птичкин-Кошкин хотел последовать их разумному примеру, но натолкнулся на Фонину рифму:
- Коль застукан на Козе, оставайся в КПЗ. За тобой придут ”савраски” (“савраски” - на местном жаргоне, создаваемом Фоней, - смершевцы.) и  натянут тебе глазки.
Затем Фоня четко повернулся на каблуках и запер охальника на ключ. И пошел в кабинет Шмулика. На доклад.
“Майн хер, - в уме рапортовал он своему собутыльнику, - Гулик пойман с поличным на Зоне. Проявлял при задержании надругательства над формой, как-то: штаны в присутствии людей и женщины спущены, ширинка не застегнута. Резюме: над полученным заданием надругался. Зону Ибрагимовну, вопреки приказу, затащил в уголок и вступил с нею в агентурную связь. Так что полковнику Шостаковичу больших забот не доставит:  расколется и бабу свою расколет”.
“Бабой” вдруг занозило Фоню Непутево-Русского. В его светлой голове мелькнула Гулиха - Шурочка Птичкина-Кошкина, бессовестная гойка, ставшая в Израиле пламенной сионисткой. Да еще и еврейкой по паспорту. Всех наделанных в одесской тюрьме детей - обрезала. Папу - подполковника Васеньку - тоже. Уговорила старика: “Теперь тебе это все равно без надобности, а в приличном обществе человеком выглядеть будешь”. На самом деле, не столько ее интересовал этот неодушевленный предмет гордости старого хрыча папаньки, сколько, по соображениям Фони, карьера Гулика. Без чистой анкеты не выбила бы для муженька командировку в Париж, на курсы повышения квалификации. Как раз туда, куда метил, запасаясь Шмуликовой протекцией, сам  Фоня Непутево-Русский. Причем ему, Фоне, эта поездка была более полезной. И даже не служебных выгод ради, не прибавки к окладу и повышения в звании. Ради святого служения чистому искусству. Париж - это же русские журналы и газеты, где он еще не демонстрировал свою творческую мускулатуру. Это же - средоточие интеллигенции, равной ему по образовательному цензу, не то что местные недоумки.  Париж...  Недосягаемая мечта...
Гулиха наказала его с Парижем. Он накажет ее секс-расхристанностью эмансипированного во Франции Птичкина-Кошкина. Уж кто-кто, а она натянет-таки глазки ему на поднадзорное место! Надо бы ей по-быстрому звякнуть, посвятить в распутные поползновения муженька. Схваченный неопалимым огнем справедливой мести, Фоня Непутево-Русский незаметно для себя свернул со столбовой дороги исполнения долга. Пошел к общественному телефону.
Если бы Гулик догадывался о новой его интриге...
Но он был поглощен другим. Он слушал исповедь запертой вместе с ним в каталажке Зоны Ибрагимовны. И постепенно, следом за ней, впадал в ужас. Хитростный ум реабилитированного валютчика не поспевал за коварными происками вражьих мозговых извилин, прошедших закалку на прочность в Советском Генштабе, не иначе.
- А не врешь? С нашей зеленой черты по нам и долбанут? - переспросил с изумлением во взоре.
- Честью  клянусь! - истово воскликнула Зона Ибрагимовна.
И Гулику стало ясно: не врет! нет, не брешет эта залетная птица! Ей ли кривить душою в почитаемом за Христову достопримечательность помещении Камеры предварительного заключения?
- Имей в виду, - раздумчиво сказал он, - если ты не врешь и не брешешь, тебе надо идти по другому адресу. К полковнику Шостаковичу. Он специалист. А здесь только проституток ловят. Чаще, правда, триппер от них.
- Как я пойду, когда все закрыто?
Гулик посмотрел на ручные часы.
- Да... закрыто - не то слово. У нас настукало уже на обеденный перерыв. Мясо - бесплатно. Выпивка - рубь. Это часа на два-три... Тревога уже была, всех застала на боевом посту...  это - может быть и до утра.
- Ты в своем уме? До утра они бабахнут по Димоне. И поминай вашу нейтринную бомбу!
- Ш-ша! Не поминай, - испугался Гулик.  -Ш-ша, мать моя родина, ты не на толчке. Мордехай Вануну помянул, и сидит теперь на государственном бюджете, как простой урка. Имей в виду, у нас этой бомбы нету - так писали газеты. Ее уже украли, всю целиком. Ни нейтрина не осталось, ни плутона. Евреи! Не соображаешь?
- Но спасатть ее надо? А то бабахнут - и ищи потом в поле остатки циклофазатрона.
- У нас пустыня, уважаемая Зона Ибрагимовна. Вечность у нас. Мы медленно запрягаем, но быстро едем. О! да у меня и машина стоит на причале. Тут рядом. А, Зона Ибрагимовна? Как вы насчет - “с ветерком”? Туда-сюда обернемся, пока обед. До Шостаковича всей ездки на один расплюй. Расписку о вас я оставлю им тут, в замочной скважине. И - вперед! Шостаковича к Достоевскому, Фоню - на  распыл.
- Но как мы отсюда выберемся? На окнах решетки.
- Э, Зона Ибрагимовна, что вы имеете знать? Сам я эти решетки ставил. Сам и сниму. Поехали... - и на радостях Гулик запел: “Я не сам на тетю лазил, меня дядя подсадил...”

7

Фоня Непутево-Русский застал в кабинете Шмулика майора Достоевского. Руку вскинул к козырьку фуражки.
- Явился с докладом.
- Докладывай, - нехотя ответил майор, с увлечением изучающий протокол допроса гражданки Ивановой, Зоны Ибрагимовны, написанный стремительной рукой бывшего сокурсника.
- Мой доклад для Шмулика.
- Насчет выпить?
- Выпить не грех. Но у меня другое.
- Тогда подожди. За дверью. Я его тоже жду. Исчез куда-то.
Фоня скорчил недовольную гримасу.
- Ждать и догонять..., - однако вышел в коридор, где и припомнил на досуге верное для любой армии присловье: “Солдат ждет, служба идет”.
Майор Достоевский вновь склонился над листом свежеисписанной бумаги.
Гр. Иванова: “Он шпион, стопроцентно!”
Лт. Шмулик: “Шпионов у нас ловят по другому ведомству. Сюда вас направили потому, что вы назвались Зоной”.
Гр. Иванова: ”Пока вы будете чесаться, он скроется”.
Лт. Шмулик: ”Хорошо. Давайте тогда по порядку. Кто? Где? Когда?”
Гр. Иванова: ”Начну с “когда”. В суперсоли “Гило”, покупая колбасу,  столкнулась с ним у прилавка. Лицом к лицу. Он сделал вид, что меня не узнал, хотя проводил некогда в моей квартире обыск. А потом, на основании изъятых у меня компрометирующих материалов - черновиков ивритского правописания - арестовал моего учителя по древнему нашему языку”.
Лт. Шмулик: ”Как он выглядит?”
Гр. Иванова: ”Подтянут. Военная выправка. Моложавый. Каштановые волосы с намечающейся на темячке лысиной. Хрящик носа немного разбит. Занимался, видимо, боксом. На левой щеке порез острым предметом. Во рту зубные протезы, внешне золото”.
Лт. Шмулик: ”Особые приметы?”
Гр. Иванова: ”Выяснила, выяснила, господин лейтенант! У колбасницы, как он ушел, все и выспросила. Выдает он себя за крупного спеца по техническим наукам. Инженер. Холостой. В Израиле не устроен. Подрабатывает ремонтом электропроводки, газовых плит, кондиционеров, побелкой, покраской - что подвернется. В Гило его каждая собака знает.  Найдете без затруднений”.
Лт. Шмулик: ”Случайно он еще и не сутенер?”
Гр. Иванова: ”Я без понятия”.
Лт. Шмулик: ”Жаль. Тогда и хлопот никаких. Взгляните, для очистки совести, на эти фотографии. Не признаете никого?”
Гр. Иванова: ”Нет. Не имела чести быть им представленной”.
Лт. Шмулик: ”А из ваших. Тоже москвичи. Столичные, так сказать, массажисты- затейники”.
Дойдя до массажистов-затейников, майор Достоевский потерял профессиональный интерес к протоколу. И вновь вернулся к строчкам о загадочном электрике, маляре, механике, а на языке сыска - о резиденте-многостаночнике, нашедшем непромокаемую крышу в обличье безработного репатрианта. Контакты у него при таком обилии халтур - самые разные: от лавочника до депутата Кнессета, и депутату иногда надо ввинтить перегоревшие пробки. Деньги же у агента при подобном образе жизни - неучтенные: отмывай себе черный капитал, покупай за наличные закрытые для огласки сведения, выходи на нужных людей, убирай ненужных.
Майор Достоевский еще немного подумал и упрочился в принятом решении.
- Фоня! - кликнул он пернатого полицейского, длинноногого, как заматерелый аист.
- Я на месте, как покойник в пирамиде! - распахнув дверь, Фоня снова козырнул с этакой заимствованной из советских фильмов щеголеватостью.
- Кончай субординацию!
- Тогда слушаю.
- А Шмулик неплохо поработал.
- Все проститутки говорят, что он хорошо работает. Его давно пора переводить в капитаны. Зарплату повысить. Он уже три года выпрашивает надбавку за вредность. У нас какая работа? Профилактическая. То триппер поймаешь. То сифилисом грозят эти суки. А нынче мода пошла на СПИД, он же ЭЙДС.  Шприцем бляди пугают. И не высовывайся, а то подколют. Вот как оно у нас. На трезвый взгляд. Выпить даже не на что.
Майор Достоевский вздохнул с сожалением. И ему не хватало денег до получки - ни на выплату квартиры, ни на поездки за границу, ни на покупку новой “тачки”.
- Эх, Фоня. Не береди душу. Сам знаешь, отделу по борьбе с проституцией дотаций не положено. Наш министр финансов радеет о кибуцах. Подавай ему передовую экономику, а на шлюх и прочих подзаборных девушек он плевал с высокой синагоги.
Ладно! - согласился с доводами командира Фоня. - Мы его переизберем в следующий раз. У меня есть на примете одна бабенка - акленгиле шикса, агройсер сехел. (акленгиле шикса, агройсер сехел - маленькая девка, большое соображение. Перевод с идиш.) Если мы ее выдвинем в министры, всю жизнь будет молиться на проституцию.
- О твоей кандидатуре поговорим потом, а сейчас - о деле. Ознакомься с протоколом Шмулика и жми в Гило. Пора там задержать одного подозрительного типа.  При  сопротивлении  стрелять.  В  воздух.  Или  еще куда...
- Чем? Этим? - Фоня вытащил из кобуры громоподобный по образу и подобию револьвер доисторической марки. - Этим хмырем, конечно, кого угодно убьешь, даже стреляй мимо. Будто мортира это какая швейцарская!
- Наган у тебя русский, тульского завода, - компетентно поправил новоявленного Вильгельма Теля в подслеповатых очках майор Достоевский.
- Конечно, русский. Девятьсот пятого года. С Красной Пресни. Нам ведь какое оружие выдают? Музейное. Из-под царских жандармов. Раз хлопнет - осечка. Два - толпу наповал. А у нас деликатная клиентура. Женщины все же. Мне бы, как в Ливане, пулемет...
- Иди к черту!
- Но у меня доклад к Шмулику.
- Доклад, сказано тебе, подождет. А шпион - себе на уме.
- О’кей! - согласился Фоня и повалил на оперативный простор.
Майор Достоевский набрал на телефонном диске засекреченный для посторонних номер. Дождался длинного гудка. Больше он ничего не дождался. И напрасно кричал в трубку взволнованным голосом:
- Кибуц?!  Кибуц?! “Холоймес аль Хамишмар”? (Холоймес - мечта на идиш. Аль Хамишмар - на страже, перевод с иврита.)
На проходной Фоня Непутево-Русский немножко побалакал со своим сменщиком старшиной Лапидарисом.
- Задание получил, - сказал по секрету в окошко. - От самого Достоевского. А ты стихи мне порвал.
- Новые напишешь, - невозмутимо ответил Лапидарис. - Нобелевку все одно по осени выдают. Время терпит.
- И напишу! Выполню задание. И напишу. Про тебя.
- Про меня не следует. Про себя я и сам все знаю. Нет, я не цимесx и не Перец, не Голда, не Даян, не Перес*, а старшина - слуга закона...
- Ну и прислуживай дальше. А я беру свою “Эмку” - и по кочкам.
- Вали,  вали...  
(* Перец - не перец вовсе, а бывший министр абсорбции Начала Большой Али'и, т.е. массовой репатриации в Израиль евреев из Советского Союза. Соответственно, выражение “за олим хадашим ми 'Русия” из “Пояснительной записки к роману” переводится с иврита - за новых репатриантов из России.)

8

Вышеназванная “Эмка” с верностью домашнего вьючного животного - ишака, например, служила внутренней гордости, вернее, самомнению Фони Непутево-Русского. Он любил при людях говорить “Беру свою “Эмку” - и...”
“Эмка” была реликвией полицейского управления. И - что упомянуть важнее - личным трофеем Фони, взятым без всякого мародерства на Ливанской войне. Среди первых он был брошен на штурм крепости Бофор, построенной еще крестоносцами. В составе отборного отряда  двинулся на нее, неприступную. И поштурмовал вслепую: ни черта не видел и при дневном свете, а тут ночь да пороховая гарь. Словом, очнулся от штурма в какой-то дурацкой степи - ковыль, перекати-поле, чахлая травка. И ни зги! Вынул из автомата последнюю пулю. Помнил: последняя - для себя, на память. И шагнул в неизвестность. Наощупь. Долго ходить ему не пришлось. Натолкнулся на легковую машину. Провел рукой по корпусу: буфер признал, в дверных ручках не ошибся, подножку отыскал. “Своя” - догадался - “родная”. Не подумайте лишнего, Фоня догадался правильно. “Эмку” он мог отличить от “Студебеккера”, “Шевролетта” и “Виллиса”. Некогда “Эмка” была у него заместо детской колясочки. На ней он разъезжал с папаней, инструктором Облисполкома по заготовкам выдержанного молдавского коньяка персонально для первого секретаря ЦК т. Брежнева Л.И. Папаня, как помнилось и потом несмышленышу Фоне, был всегда навеселе и распевал за баранкой сибирскую народную песню - “Бродяга к Байкалу подходит”.
Вот ее-то, народную, сибирскую и затянул тихонько Фоня Непутево-Русский, примостясь к теплому еще боку заночевавшей в степи “Эмки”.
- Земеля? - послышалось из кабины. - Каким ветром тебя занесло сюда?
- Северным, паря. Как тебя величать не понарошку?
- Филя.
- А по званию?
- Майор.
- А я, братишка, капитан, - солгал без зазрения совести. - Кличут меня Фоня.
- Почти тезка. Закурить не найдется?
Фоня вытащил из кармана мятую пачку ”Примы”, выстрелил ноготком сигарету. Но поостерегся сразу выходить из образа.
- Дружба дружбой, а табачок врозь, - выудил реплику из популярного фильма “На войне как на войне”.
- Не будь жадобой, - пахнуло в чужеземную непроглядь милым говорком. Из оконного проема, над креслом водителя, высунулась рука мастерового, с крепкими узловатыми пальцами.
- О, дерет! - раздалось довольное урчание через полминуты.
- “Прима!”
- Где  взял?
- У евреев.
- Богатый трофей. Нам тут всякую американскую “кентуху” подсовывают под видом курева.
- Детское баловство, - согласился Фоня.
- Можь, споем чо? родное?
- Чо?
- Да ничо, наше, ресторанного разлива. “Катюшу” - ношную.
- Могем и “Катюшу”. “Выходила на берег...”
- Да ты чо? Сказился, хлопец?
- А чо, братишка? - растерялся Фоня.
- Ты же поешь еще с той войны. А ты мне подай современное, в ширь души, и без слезы в голосе. Даешь  Хаву! - и завел: “Хава, нагила Хава! нагила Хава!”
- Ой, да ты же шпаришь на иврите. Еврейский душок разносишь окрест, до самых до окраин.
- Много ты знаешь! - офицер в “Эмке” прокашлялся. - Покорешили и будя!
“А-а, испугался”, - подумал Фоня. Вслух, однако, сказал:
- Мне некуда торопиться. Солдат сидит, служба идет.
- Да и мне. Арабчата мои слиняли. Меня позабыли здесь. Куда податься, хрен его знает!
- Хрен редьки не слаще. У меня та же ситуация. Да и очки - куриная слепота.
- Лепота, брат, лепота. А работать не с кем. Разбежались все мои козьи ножки.
- Ничего не попишешь. Назвался советником, полезай хоть в кузов.
- Да хоть куда! Но ни грамму!
- С этого бы и начал, земеля!
- Родной! - ахнуло из кабины.
- А то как же! - Фоня поспешно отвинчивал колпачок походной фляжки со спиртом. Довольно басил:  - Последнюю пулю берегу для себя, а белое вино - для товарища по оружию.
Знакомая по повадкам рука мастерового с крепкими узловатыми пальцами не оскользнулась на металлических  боках походной фляжки.
В кабине “Эмки” зачмокало с трудовым энтузиазмом. Там, как насосом, промывалось от пыли, копоти и песка человеческое горло.
- Теперь бы и червячка заморить не мешало.
- Червячок в обмен на фляжку, - пошутил Фоня: выпивка располагает к расслабухе. Он вытащил из другого кармана консервную банку с рижскими шпротами, ходовой товар в Израиле среди новых репатриантов. Открыл ее, закусил. И снова выпил, правда не столько, сколько перед рывком на приступ Бофора.
В кабине “Эмки” опять зачмокало с наслаждением. Из нее повалил приятный запах оливкового масла. В смеси с рыгом от спирта создалась атмосфера полного взаимопонимания, как в забегаловке на Русской площади, подле полицейского управления.
Голос чмокал, рождая на чужбине, кормленной ностальгией, близкий сердцу дых сивого мерина. В перерывах, перехватывая инициативу в образе фляжки, клюкал и Фоня. Потом чмокающий голос оказался не над ним, а рядом, на приступочке... Чуть позже - под подножкой. И отуда, снизу, поблевывая, выспрашивал с пьяной любознательностью:
- А отчего у тебя, корешок, вся грудь в медалях и орденах? Война только началась... Когда успел отличиться?
- Чепуха! - отмахнулся Фоня. - Нам не привыкать! Присмотрись, это значки бойца строительных отрядов. В студенческие годы надыбал. Я их нацепил для вида. Чтобы признали заслуженным.
- И признали? - присматриваясь, но видя только свет в конце тоннеля, допытывался голос.
- Филя! А как же иначе?
- Красиво говоришь. А мне вот “Красную Звезду” обещали кинуть... Жду...
Не дождался Филя ордена за спаивание израильского солдата при наступлении на вражескую цитадель. За такое нарушение устава, по меньшей мере, - трибунал в любой армии мира. Однако советскому офицеру повезло:  не к своим попал. К Фониным корешкам из бригады “Голани”. В результате, за находчивость и сметливость получил Фоня от командования благодарность: не растерялся, мерзавец, одолел русского советника Сухопутова Филимона Макаровича, в прошлом преподавателя Первого Одесского артиллерийского училища имени памятника Ришелье. Самоотверженно уломав его при распитии, взял в бесчувственном состоянии, с риском для жизни, в плен - всего одной фляжкой спирта и дружеским расположением к традициям русского застолья.
Майора Фоня взял в плен без приказа. Следовательно, без приказа мог себе позволить для личного употребления и трофейную “Эмку”. Позволил себе. И взял. Правда, потом судился из-за нее с майором Сухопутовым. Он, подлец, доказал в плену родственные связи с подполковником Васенькой, отцом Гулихи и дедушкой Птичко-Кошкиной шантрапы, нарожденной по случаю отсидки Гулливера Сионизмовича в одесском допре. (допр - в переводе с одесского - тюрьма, куда надо носить передачи.) Доказал кровную связь с другим гоемxvi, и стал гражданином Израиля: верни ему теперь его машину! Но Высший суд справедливости не удовлетворил его просьбу. И было за что. Он уже воспользовался, не думая о решении суда, своими льготами на приобретение за полцены японки ”Субару”. Отсюда и сказка сказывается: вторая тачка - роскошь, а не средство передвижения для инвалида алкогольного отравления.
Так что Фоня процесс выиграл. И с тех пор величал “Эмку” свою допотопную трофейной Россинантой, кобылой чистых кровей. Она и везла его на рандеву с матерым агентом, который согласно Шмуликову протоколу заховался в Гило и клепает себе денежку, притворяясь для налогового управления безработным, абы выщучивать социальную помощь из Министерства обеспечения, куда каплет и Фонина копейка для поддержки малообеспеченных  слоев  населения.

9

На третьем этаже добротного еврейского дома, в гостиной, с живописными лебедями на стенах, напротив телевизора, показывающего из Останкино разбомбленный Багдад под видом Тель-Авива, за столом с белой скатеркой, украшенной бутылочкой “Столичной”, картошечкой, колбаской и селедочкой с луком, двое немолодых людей, подполковник Васенька и майор Сухопутов обмывали тревогу. Чокаясь стаканами, призывали Шурочку Птичкину-Кошкину присоединиться к ним из кухни на третьего. Но Шурочка к ним не присоединялась. Она плакала навзрыд, положив цветущую, в бигуди и кремовой маске голову на газовую плиту, роняя слезы на стоящий у ног на полу телефон.
“Похабник! - вырывалось из нее с визгом. - Честные люди натягивают противогаз, а он штаны стягивает”.
- Шурочка! - звал ее батька. - Да посмотри ты уже в телевизор! Хватит плакать!
- Не видела я твоего телевизора! - продолжала мычать от женской непритворной боли Шурочка Птичкина-Кошкина.
- Такого ты не видела, сирочка! Такое брешут, бля! Из Останкино.
- Правду от них ждешь? - не удержалась пламенная сионистка от ежедневного спора со старым козлом-коммунистом, выкравшим перед отъездом в Израиль из ОВИРа свой партийный билет.
- Смотря что называть правдой, сирочка, - донеслось из салона. - Но Багдад называть Тель-Авивом?
Майор Сухопутов, ненавистник идейных распрей в семье - “за ними водка согреется “ - гаркнул:
- На здравье Израиля!
- До ста двадцати!
И чокнулись. Переливчатый стекольный звон отразился на кухне боем курантов в мозгах Шурочки Птичкиной-Кошкиной. Она тайком, чтобы папаня не догадался о проступке, открыла нижнюю дверку газового агрегата, вытащила из тайника початую бутылку “Гольда” и отхлебнула. Малость полегчало на душе. Бутылку с той же осторожностью, без скрипа, она упрятала назад - подальше от шелапутных папиных глаз и неиссякаемой его жажды.
“Ох и жарко в этой Израиловке, - любил повторять он, откупоривая литровку. - Выпить хочется холодненького, как на Лимане”.
Упоминание о Лимане бросало вдовых мужиков к тетушке Ностальгии, безотказной, памятливой на все хорошее женщине, кормилице и поительнице. Вспоминался им одесский Дом офицеров на Пироговской с колоннами от Сталина, то ли еще от царя-батюшки. С ресторашкой-полубуфетом. С подавальщицей Валечкой: губки бантиком, белый шелковый бюст в прозрачной блузке, плиссированная юбчонка, коленки в ямочках - так и хотелось в эти ямочки граммульку залить на потом, для опохмелки. А еще вспоминалась Канатная дорога - тут же она, за углом, неподалеку от Дома офицеров. У Французского бульвара.
- Жарынь! - вспоминал подполковник Васенька, сгребая на груди под офицерским, на голубом подкладе мундиром биллиардные капли иерусалимского пота. - А втиснешься в кабинку, и как на рысаках. В Отраду. На пляж. На золотой песочек. И окунуться можно, и...
Майор Сухопутов давно уже порывался влезть в приятные воспоминания сослуживца. И влез, настырный человек, не удержался.
- И в яхт-клуб заглянуть можно. И добавить. А там и - в море. “Шаланды, полные кефали...”
- А Валечку жалко, - вдруг всплакнул невесть почему подполковник Васенька.
- Чего так?
- Была б у нас тут,  - показал на стол, - своя подавальщица. А то Шурка на эту роль не тянет. Не приоденется. В  халате выйдет. В бигудях к столу. Не уважает.
С кухни послышалось:
- Я тебя сейчас тряпкой по роже уважу. У меня горе, а ты!..
- С горя и пью, сирочка, - не замешкался подполковник Васенька.
- Ишь, не уважает, - поддел приятеля Сухопутов. - Чисто сабра! (сабра - такая развесистая пальма с кусачими плодами, в честь коих именуют израильтян.) Ордена при ней не надень. Портянки не суши на батареях. Пахнут нонече. Раньше, когда русской звалась, нюхала себе и не блеяла.
- Вот оно современное воспитание, - поддакнул подполковник Васенька, полагая, что однокашник убедил в чем-то баламутную Шурку.
Не убедил. Из кухни резануло прямо под дых:
- Еще раз ты у меня повесишь портянки на батарею, я их твоей рожей и выглажу!
- Вот, - сказал подполковник Васенька и разлил. - Что твои портянки, Филя? Знания наши не уважает. На кафедру нашу плюет. Звание профессора для нее - просто пшик.
Кухня не смолчала:
- Ты профессор кислых щей!
- Я профессор по баллистике! - озверел подполковник Васенька, хлопнул ладонью по столу, инстинктивно перехватил самоопрокидывающуюся бутылку “Столичной” и успокоился сразу. Невнятно, правда, добавил: - Без меня ни один снаряд в цель не попадет.
- А с тобой вместе - сначала в вытрезвитель, а потом - в комендатуру, - язвила ветерана кухня, всхлипывая между убийственными репликами.
- Это она, - подполковник Васенька подмигнул заговорщицки майору Сухопутову, - о Снарядове Якове Малафеевиче. Из политуправления округа. Он меня уговаривал в Израиль не ехать, не срывать им показатели по моральному уровню. Ну и уклюкались тогда мы у Валечки! Говорят, я у памятника, у Пушкина спрашивал, как  пройти  в  ОВИР.
- Брось свои глупости, старче! - расхохотался майор Сухопутов, показав два ряда золотых зубов, которые уберег от одесских дантистов-любителей с ножичком вместо щипцов. - Об этом ли толковала Одесса? Одесса бузила, что памятник Пушкину сам напросился сопровожатым к тебе. Думал под прикрытием твоих погон выбраться на историческую родину. Дедом Абрамом козырял. Бумажку с печатью показывал. А ты...
- А что я? что? Разе было?..
- Не боись. Ты ему сказал: потерпи еще немного, Абрамыч, в забронзовелой русской шкуре. А я на себе все эксперименты проведу там. За тебя. Не загнусь - вызову и билет оплачу в одну сторону.
- А что? Зря Одесса смеялась. Умно сказано. По делу. И вызову! Там ведь что? Приватизация! Приватизирую, и билет оплачу. И доставку. Валечку, жаль, - не приватизируешь. Такая подавальщица! Шурка ей в подметки не годится!
- Чего же не женился?
- Э, у меня так закрутилось. Бежал от них, как от Гитлера. Прямо до Иерусалима. Отступать дальше некуда, Филя. За нами Стена Плача народного.
- Ну и даешь, Владимир Григорьевич. Как тебя по-израильски? Зеев Цвийкович?
- Не бей в живые раны!
- Не боись, порастут живицей. Чешешь ты!.. Чисто  политрук  Клочков.
- Не срами, Филя! Я специалист по баллистике, не по словесным выкрутасам.
- Как бы ты в этом разе подставил Валюшку под еврейский вопрос?
- Подумаешь, премудрость! Валя - это Валентин, понимаешь? Валентин - это Валентинус по латыни. Доходит? Валентинус - это Хаим на иврите. Хаим - это жизнь по-русски. А женщина, то бишь Жизнь, на том же иврите Хая. Значит Валя для местных - Хая.
- Этого мало, профессор. Маму ее переведи на иврит, иначе по носу и запишут в паспорте.
- С мамой еще меньше проблем. Маму крестили по Библии. Руфь и для местных святое имя. Вот так - взятки гладки! И не надо Руфину Ивановну переводить ни на какой иврит!
- Да, от твоих умозаключений, подполковник, что-то стало холодать... Не мешало бы...
- Разольем... по маленькой...
Хлебосольный хозяин плеснул по чаркам и зажмурился от предвкушения нагоняя.
- Ужлекаетесь, черти! - садануло из кухни. Но с опозданием. Старички уже пригубили стакашки граненые и, чтоб не пропадать добру, опрокинули, конечно, не в мусорное ведро.
Мундиры на них пропотели. Давили в поясе, напоминая о прибавке вовсе не юных годов и калорийном приварке не из полевого бачка. Однако, были отглажены, блестели стройными рядами пуговиц, тешили неспокойное сердце наградными колодками и звездочками на погонах. Их противогазы, пылясь, висели на спинках стульев и всем своим видом демонстрировали неприязнь к враждебно настроенным против евреев иракским последышам сибирской язвы.
- Как думаешь, Саддам еще вжарит сегодня? - спросил майор Сухопутов, потирая рубчик шрама на левой щеке.
- Думаю, вжарит. Мы ему добра этого навалили, не разгребешь.
- А  мы?
- Что?
- Еще вжарим? У нас с этим... - показал на опустевшую посудину, - не  густо.
Владимир Григорьевич - палец к губам.
- Ша! Шурка прослышит - выгонит в общественный “хедер атум”. А там с тоски помрешь.
Майор Сухопутов покривился:
- Помирать нам рановато...
- Есть у нас еще дома дела...
Подполковник Васенька разлил остатки: накапало по крокодиловой слезинке, донышка не упрятало.
- Ну, так я мигом! В супер! Напротив, - заспешил с предложениями майор. - Как младший по званию обязан уважить, так сказать...
Подхалимаж его был поддельный, как некогда шекели Гулика Птичкина-Кошкина. Юморной подхалимаж, с пародией на чтимое прежде клеймо “Сделано в СССР”. После того, как иракские скады шарахались во хмелю в сторону от израильских объектов стратегического назначения, он уже не козырял в бюро по трудоустройству дипломом инженера по ракетным двигателям. Более того, в настоящий момент своей биографии предпочел бы видеть во всей наступательной Оборонке несокрушимой по праздникам и на параде Державы - сплошное дерьмо, иначе - каюк. И ему лично. И подполковнику Васеньке. И тому презрению к смерти, которое они, старые вояки, испытывали непритворно.
Подполковник Васенька при мысли о добавке заметно оживился. Сторожко кинул взгляд на кухню, быстро сдернул со спинки стула противогаз, с той же поспешностью отвинтил металлический очиститель воздуха и полез корявыми пальцами за заначкой.  Но выгреб всего пять “жуков”. (”жук” - прозвище металлического шекеля. Мелкий зверь, но когда его нет, кусается... как жизнь.)
- Бля!
Скорбная гримаса старшего по званию выпивохи наглядно подтвердила простую истину: банковский сейф надежнее для тайных сбережений.
Майор Сухопутов, наблюдая мелкие, вызванные растерянностью движения обманутого в собственных финансовых расчетах человека, предупредительно поднял  руку.
- Я угощаю.
- Тогда сними сапоги. Шурке скажу, что ты по большой нужде пошел в туалет покакать. Иначе допетрит, бестия. И - чтоб одна нога там!.. другая здесь, за столом!...
- Есть!
Майор Сухопутов в шлепанцах выскочил за дверь.

10

Лейтенант Шмулик разминулся на проходной с Фоней всего минут на пять. Переждав воздушную тревогу в офицерской загерметизированной комнате, все последующее время обеденного перерыва он посвятил поискам Гулика Птичкина-Кошкина и Зоны Ибрагимовны. Либо они затерялись в коридорах полицейского управления, либо похищены.
К сожалению, справку о их местонахождении не у кого навести.  Кабинеты обезлюдели, курилки пустовали.
Старшина Лапидарис, бдительный страж полицейской будки, маялся от скуки. Всей пятерней почесывал волосатый живот и размышлял о выгодах выхода на досрочную пенсию.
Запыхавшийся лейтенант впечатлил его:
- Шмулик! Ты часом не в догонялки играл со скадом? Горишь! Пар от тебя!
- Прею, как сам знаешь что...
Старшина успокоился. Отпил водицы из пожарного шланга, побрызгал с портняжьей сноровкой на офицера.
- Рехнулся?
- Война...
Шмулик махнул рукой.
- Ну тебя!..
- Я при исполнении.
- Ты при исполнении. Я при исполнении. А Гулик? Гулик?!!
- И он при исполнении.
- Где?
- В КПЗ. При исполнении любовного ража. Фоня его там запечатал... Понимаешь, - стал с одышкой растолковывать Шмулику ситуацию. - Тревога... Мы туда. А там Гулик с Зоной. При исполнении. Побеспокоили их в разгаре мероприятия. Вот Фоня и засовестился - ошпионил их и запечатал. Чтобы без свидетелей... Приличный молодой человек.
- Фоня!!! Убью!!!
- Он на задании.
- Убью после задания!
- Задание ответственное. С риском для жизни. Может и не вернуться.
- Ладно, - смилостивился лейтенант Шмулик: положение прояснилось, и до прибытия полковника Шостаковича показания будут сняты. - Пусть не возвращается, там ляжет, идиот! Я их ищу-ищу, а он крутит любовь.
- Не он, а Гулик. Приспичило человеку. Хуже - когда с животом. С животом - негде. КПЗ для этого не годится. Позаботься, начальник.
- Пошел ты со своим животом!
Шмулик с душевным облегчением оторвался от будки, энергично пересек двор и нырнул в парадную дверь.
“Легко на сердце от песни веселой” - представлялось ему, пока не приперся к загерметизированной для младшего комсостава камере предварительного заключения. Тихой, как кладбище в лунную ночь, когда у покойников наступает передышка от похорон.
Лейтенант кликнул виновника своих страданий.
- Гулик! На выход! - и добавил, чтобы не опростоволоситься:  - С вещами!
Внутри камеры никто не шелохнулся.
- Гулик! Гулливер - морда!!! Кончай там, мерин!!! Званья лишу!!! На выход, Бен-зона Сионизмович!!! Со штанами и яйцами!!!
Ни звука в ответ.
Шмулик припал к замочной скважине. В глаз ему уперлась свернутая в трубку бумажка.
Развернул - “Расписка”. Прочитал - обмяк. На листочке, вырванном из записной книжки, значилось: “С полного согласия Зоны Ибрагимовны беру ее судьбу в свои руки и под личную ответственность, в чем и расписываюсь. Птичкин-Кошкин”.

11

Не будем рисовать, представлять наяву израильский суперсоль. Скажем, что в нем есть и колбасный отдел. Тот самый, куда направился сержант полиции Фоня Непутево-Русский, серьезно придерживая у пояса кобуру с доисторическим револьвером с Красной Пресни - будто его украдут.
Колбасница Тонька - груди - во! бедра - во! шея - не наездишься! - приняла Фоню за обычного покупателя.
- Тебе сколько нарезать? И какой? Краковской?
- Я тебе сейчас накряковствую! - опсихел Фоня из-за неуважения к вполне приличной форме, бесплатной к тому же.
- Я не антисемитка, нет-нет!
- Кто тебя спрашивает? Ты мне нужна до Фени! Фоня! Непутево-Русский! - представился сыскарь, вспомнив об инструкции майора Достоевского по культурному обхождению с населением еврейской по смыслу, но многонациональной по духу приезжантов страны.
Колбасница Тонька не читала инструкций майора Достоевского. У нее были свои инструкции. От завмага Абрама Исааковича Засмулевича.
“Главное в нашей жизни, - говорил, наставляя Тоньку завмаг Абрам Исаакович, - это  что?”
“Удовлетворить клиента в его запросах. Желательно - непомерных” - как на пятерку отвечала Тонька. (Экзамен! мать его! Не сдашь, другие девки станут краше - и кольца у них на пальцах, и счет в банке, где деньги лежат).
“За прилавком не забывайте основное: Вы - женщина!.. Женщина - это Ева! Ева - это умная женщина! Бога обхитрила заради клиента. И что мы имеем на сегодняшний день от удовлетворенного ею клиента?”
“От удовлетворенного Евой клиента, Абрам Исаакович, мы имеем:   
а/ многочисленных потомков человека,  б/ от них достойную выручку,  в/ от нее - накопление основного капитала, пособляющего во имя конкуренции с непримиримым Исааком Абрамовичем повышать уровень обслуживания. А составные повышения уровня - это приобретение саморежущего колбасного агрегата, саморазвешивающего по сто грамм механизма, и к ним самокапельного устройства - аппарат с водочным заливом. Хитрое устройство. Развесил сто грамм колбасы - из аппарата накапает десять грамм. Развесил килограмм - из аппарата выливается все сто”.
“На том и стоять, товарищ Несвергаева! Вы держите экзамен! - это вам не хаханьки в МГУ с секретарем комсомольской организации. Вы держите экзамен на сехел (сехел - в переводе на русский - ум, и на еврейском - то же самое.) торгового человека нелюбимой вашим отцом национальности. А ваш отец - не секрет - был не мальчик для побегушек, а начальник Облпищеторга Московской, совсем большой для развития ума  области. Скажу вам по секрету, я его дочку, дуру набитую, - простите, это теперь не о вас, Тонечка, - устроил в МГУ... На химический факультет. Хрущев тогда хотел, чтобы все учились не по торговле, а на химическом. Ну, помогла вам, Тонечка, химия в этой жизни, хоть один раз? И не говорите вслух! Это уже не экзамен. Я сам скажу. Ваш папа был идиот, какого надо еще поискать, благословенна его память! Он говорил лично мне - не совру: “Избавимся от вас, евреев, и заживем”. Ну, я вас, Тонечка, спрашиваю? Зажили? Какая жизнь может быть у вашего папы, когда его уже расстреляли? И почему? По глупости! Попрошу вас диалектически смотреть на реальную ситуацию. Я, скажем словами вашего папы, идиота - благословенна его память! - воровал. Что воровал? Зачем воровал? Оставим... Воровал, - говорил ваш папа, когда я вкладывал хорошую вторую зарплату в его, спрятанный от вашей мамы, Тонечка, ба-а-льшой карман. И что я видел из этого ба-а-льшого кармана? Что я вор! Какой же я вор, позвольте у вас спросить старому человеку, Тонечка?  У меня на прилавке все было для народонаселения. И до войны. И после войны. (Замечу в скобках. В промежутке я, если и сидел, то в окопах, в ополчении. А ваш папа - благословенна его память, этого идиота! - бежал за товарищем Сталиным в Куйбышев.)  Но - зачем я так долго вам говорю, после того, как вы сдали успешно все у меня экзамены? Лучше чем в МГУ. Там я взяткой за вас все экзамены сдал досрочно, к чести моей малограмотной. Зачем говорю? Реабилитировать папу вашего в глазах своих хочу. Хочу, Тонечка! Но совесть никак на этот успех не поворачивается. Я для него - вор. Он для себя был честный. Кого расстреляли? Меня? Я оставил на него хорошее дело, прибыльное.  За это он потом оставил на меня дочку-сироту. Дочку я поднял до приличия. Сироту сделал начальником колбасного участка. Папе твоему, Тонечка, памятник в той жизни поставил на нашем кладбище, рядом со своей  женой Малкой. Скажи, что я не сделал для твоего папы, дочка? Сехел я ему не передал - не взятка. У меня  все было на прилавке. И под прилавком было. А у него - все под прилавком. Ну, и расстреляли. Взяли себе в начальники  ба-а-льшого человека, как его карман. Взяли и расстреляли. Поэтому я тебе и талдычу: клиент всегда - прав. Сегодня - он клиент. Завтра - ревизор.  Послезавтра - прокурор или расстрельщик. Тоня! помни мои слова!  Развешивай честно. Наливай. И еще наливай. Больше выпьют, помни - больше купят. И упаси тебя Боже хитрить с наливным аппаратом. Недолив русский человек воспринимает более чувствительно, чем недовес. Запомнила? С Богом! Иначе нам конкуренцию с Исааком Абрамовичем не выдержать! Обанкротимся! И у меня не хватит приличных денег на твое приданое”.
Такое напутствие было у Тоньки, прежде чем ее поставили в колбасный отдел суперсоля “Гило”. Так что Фоня не успел и опомниться, как самогонный аппарат отмерил ему полста граммулек чистой слезы, а разрезной чудо-механизм накуролесил колбасы - закусывай хоть до нового потопа!  Фоня, конечно, закусил. Но строгости при этом не потерял. И, закурив сигарету с шиком французского апаша, стал наводить справки о подозрительной личности, упомянутой в Шмуликовом протоколе.
- Я к вам имею вопрос. Не попадался ли вам, - говорил по-русски, поэтому на “вы”, - у сего деликатесного прилавка человек со шрамом на левой щеке, с золотыми зубами, с  лысинкой на темячке и маленько перебитым носом? а?
- Так это же вылитый Филимон Макарыч!
- Кто такой?
- Филя!
- Я - Фоня. Но это ничего не говорит. Никому, кроме знатоков литературы.
- Ха! на вашу голову, - сказала Тонька: груди - во! бедра - во! шея - не наездишься! - приемная дочка Абрама Исааковича. - Филю каждый знает! А вы? полиция...
- У него еще приметы имеются. Побелка. Покраска. Ремонт бытовых приборов. Но... он отнюдь не сутенер. Так что пусть не волнуется при аресте. Он нас интересует в другом совсем качестве.
- Он честный человек! - твердо произнесла Тонька: груди - во! бедра - во! шея - не наездишься!
- Нас он и интересует как честный человек, - на полном серьезе солгал Фоня Непутево-Русский.
- Интересует, так ходите к нему своими ножками. Или мне пройти к нему за вас?
- Что? - Фоня не ожидал такой удачи. Думал: проваландается в Гило до вечера, не поспеет к опекаемым им проституткам из инспектируемого Гуликом района под названием “Катамон”. Не поспеет им сообщить: свободны вы, шлюхи мои! Блядуйте на здоровье! хоть до утра! Гулика я запечатал в КПЗ! Он теперь для вас личность не вредная. Поднадзорная он личность теперь. Вместе со всем своим повышением квалификации.
Тонечка не ожидала такой радости на лице пернатого полицейского.
- Налить еще двадцать грамм?
- Валяй!
- Краковской?
- Хоть деревянной. Режь! Наливай! Укажи только пальцем интересующий меня предмет следствия.
- Да вон он там, у стойки с водкой. Если еще искать его придете, помните, он всегда там.
Филю Сухопутова, в погонах он или без, нередко раздражала в Израиле эта еврейская непредприимчивость. Особенно в магазине. У стойки с напитками. Все, казалось бы, напридумали! На этикетках пишут русскими буквами, будто он неграмотный, - ”ВОДКА”. Цену ставят по-русски, в цифрах, скажем, - 9,95. Все якобы делают по-русски, на потребу посетителей, но в душу его человеческую заглянуть не способны. И посему, даже не догадываясь, издеваются. Кто, допустим, купит водку “Абсолют”? 56 шекелей! Кто купит “Финляндскую”? 47 шекелей! Кому из мало-мальски смыслящих людей нужен “Горбачев”, “Распутин”, ”Казачок“? В кои веки кто-то, ради шимпанзе в локонах, и разбашляется - это доступно и сундуку. ("сундук" - на языке военных - старшина. Синонимы - “валенок”, “сапог”, "хомут", “козел”, “пешка”.)
Но три верхние полки занимать неходовым товаром? Это - по-еврейски? Чтобы постоянный покупатель наживал себе ишиас, нагибаясь к полу за ходовым? Это ли не зловредная психология - питье отпускать с радикулитом вдовесок?
Мысли - мыслями, но дело - делом. Майор Сухопутов не уронил своего достоинства, нагнувшись в очередной раз за бутылкой “Столичной”. Выудил самую на взгляд симпатичную, с этикетной подвеской на родном языке: “Кто меня десять раз выпьет, один раз съездит в Париж... Розыгрыш лотереи - ежедневно, сразу после удачного промаха скада по нашему торговому  заведению“.
Филя Сухопутов был схвачен у кассы, когда уже расплатился наличными. Схвачен под режущий вскрик колбасницы Тоньки: “А деньги?”
- Какие деньги? - не понял Филя. - Уплачено.
Фоня Непутево-Русский понял.
- Пойдем! Пойдем! - сказал он, придерживая майора за локоток. - Ты арестован!
- А деньги?
- У них много денег. Их арестует наш ОБХСС.
Но Фоне не удалось прикрыться строгой формой и служебной деловитостью. Перед ним опустилась автоматическая решетка, и уже не поднималась, пока он не выложил кассирше энное количество шекелей, пропитых, как выяснилось, невзначай, за разговором с такой простецкой по лицу и повадкам Тонькой.
Выйдя на свободу, Фоня Непутево-Русский вторично арестовал Филю Сухопутова, сказав:
- Ты арестован!
Майор сбросил его руку со своего локтя.
- За что?
- В участке и выяснишь. Это - секретно!
- Но мне-то можно знать?
- Там узнаешь.
- Пошел ты!
- Пожалте в “Эмку”!
- С бутылкой? Меня ждет подполковник Васенька.
- А меня майор Достоевский! А нас вместе полковник Шостакович!
- Не крути мне яйца! - обрезал по-еврейски майор Сухопутов. - Один раз ты уже брал меня в плен. И баста, господин хороший!
- А что? чем ты недоволен?
- Э, много ты понимаешь! Мне бы уже папаха* вышла - по выслуге. (* "папаха" - недостижимая мечта офицера - звание полковника.)
- Теперь тебе вышка выйдет! Будешь знать, как со мной судиться!
- Шел бы ты!
- Пожалте в “Эмку”!
- В таком виде? Окстись, человек нерусский! Я в шлепанцах на босу ногу - разуй глаза! Обут, докладываю, не по форме! Без сапог. В таком виде ты меня и на распыл не выведешь!
- Брось, какой распыл? У нас только одного Эйхмана кончили, и всех делов. Не нервничай, пошли в участок.
- Без сапог - ни в жисть! Я в демократической стране или в тоталитарном иге? Скажи, в тоталитарном, и пойду с тобой... без сапог, хоть на погибель свою.
Очень уж хотелось Фоне Непутево-Русскому солгать насчет тоталитарного государства, как он давеча солгал у прилавка с колбасой. Но полицейскому необходимо придерживаться конституционных законов Израиля, пусть Конституция эта еще не написана. Вот и крутись, как вошь на гребешке!
- У нас не тоталитария, Филя, но некоторые индивидуумы - на обязательном подозрении, - крутанулся поэт, и тотчас пожалел, что не уродился прозаиком-романистом. От душевной неловкости развел руками. - Война, старик...
- И во время войны ты арестовываешь военного человека? Офицера? Майора? Командира, годного для последнего, решительного!..
- Да ты же не нашей армии офицер! Наоборот! Той!..
Филя подышал напористым, прущим из Фониного возмущения воздухом.  Загадочно молвил ему, как некогда курсанту из неизвестной, но дружеской по разнарядке страны.
- Да ты пьян, дружок.
- Это ты пьян!
- Я пьян. Ну и что с этого? Не скрываю. А ты? При исполнении? А?
- Это Тонька, колбасница. Заместо колбасы водку льет.
- Ее дело - лить. Твое - при исполнении - отказаться. Или умным языком растолковать мне причины приставания с наручниками. Мы ведь не первый день знакомы, пора и уважить седины мои.
- Хорошо. По секрету только.
- Валяй по секрету.
- Приметы - твои... Вот причина. Я ведь раньше и не предполагал, что ты - это Он.
- Какие у меня приметы? Я даже не обрезан.
- Пожалте в “Эмку”!
-Постой-погоди! Агицен ты паровоз!
- Не ругайся. Это тебе не Молдаванка.
- Молчу. Выкладывай приметы.
- Нос перебит у тебя? Перебит!
- Кто из русских не любит?.. По морде мясорубкой кто не получал? Женились-то мы в дальних гарнизонах. На кухарках, крестьянских бабах, не в Париже деланных.
Фоня не слушал его оправданий. Продолжал донимать приметами из Шмуликова протокола.
- Зубы золотые?
- У меня же дантист в артучилище был вашей национальности. Он и посоветовал. Самое, говорил, надежное место для соцнакоплений - рот.  Придут описывать имущество - сами описаются: нет имущества. А вынуть его изо рта - кишка тонка. Иначе  - эсэсовцы. Идеология, дружок.
- Я тебе не идеология. Я - уличитель твоих примет! Пожалте в “Эмку”!!!
- Без сапог не пойду! И с бутылкой тоже! Ваши горазды сочинять из русских сплошных алкоголиков. Мне этого не нужно. Допьем. Тогда и пойду. Без бутылки.
Фоня почесал залысину. Рука его была не прочь поднять чарку на посошок, прежде чем напрягаться и волочь неуступчивого майора в кутузку. - Ты меня не уговорил, но... - он подыскивал разумное объяснение своего, подозрительного для еврея пристрастия к любимым напиткам майора Сухопутова.
Филимон выручил его. У него разумных объяснений по этому поводу скопилось в жизни с избытком.
- Фоня, не валяй Ваньку! Идет война! А мы с тобой не стреляем. По нам жарят, а мы - молчок! Помнишь? “Зубы стисни и умри стоя!”
- Ты же литровку взял! Мы с тобой вповалку лежать будем!
- Не боись. Ты при исполнении. Если что, я тебя доставлю по назначению. Сам себя арестую в вашей каталажке. И под замок себя посажу. Но учти - в сапогах. Чтобы  - по форме!
- А сапоги у тебя начищены? - вдруг спросил Фоня Непутево-Русский.  (Должно быть уже находился под влиянием чарующих Тонькиных капель.)
- Сапоги у меня - блеск! Не помнишь? Ты же на них наблевал, когда меня в плен хомутал.
- Когда это было...  Вот ордена тебя лишил - это помню.
- Я еще этот орден востребую. О! повод! Подполковнику Васеньке такой повод и присниться не мог, а? Пошли-пошли скорей! Орден - не пуговица. Орден - обмыть треба.
Воодушевление майора Сухопутова передалось на какой-то хмельной волне к Фоне Непутево-Русскому. И уже не понимая кто кого арестовал, он поскакал за старым знакомцем, по Шмуликовым приметам - шпионом, по собственным соображениям - вполне нормальным корешком-водколюбцем. Настроившись на хмельную волну, ощутил легкое покалывание под сердцем. Это отточенное гусиное перо пиита коснулось лиры его неиссякаемого вдохновения и подвигло на совершенно неожиданный для попутчика  экспромт:
“Не Жуков ты, не Рокоссовский,
Не Конев и не Малиновский,
а рядовой майор страны.
Еврейских цуресов* не знаешь.
Зато не меньше нас роптаешь,
как вспомнишь про папаху сны”.
(* цуресов - в Фонином контексте - напастей. Идиш - язык сплошных синонимов.)

Филимон Макарович недоуменно покосился на Фоню.
- Много ты, курилка, понимаешь в солдатских снах. Солдату снится жезл маршала. И генеральские звезды на бутылке выдержанного коньяка.
- В Израиле солдату снится другое.
- Отпуск? Дембель?
Фоня внезапно покраснел.
- Не скажу.
- Но мне-то можно знать? Или опять секреты?
- Там узнаешь.
- В участке?
- Точно! - нашелся Фоня, - посидишь с недельку, узнаешь.
- Неужто? - догадливо ухмыльнулся майор Сухопутов. - Ну и армия у вас! Даже сны предусмотрела. Добровольцем на такие сны не берут?
- Тебя не-а.
- Чего так?
- Ты их проспишь, Филя.
- Тогда давай уж лучше пропьем их, Фоня.

12

Гулик Птичкин-Кошкин, как и большинство малорослых евреев Израиля, предпочитал “Вольво-244” всем прочим, карликовым по отношению к этой марке машинам.  На сиденье он подкладывал подушку, чтобы не потеряться за рулем и дорасти до педалей. Гнал же ее, как стая борзых - зайца. И по шоссе. И по проселочным дорогам. И по пересеченной местности, в рытвинах и ухабах.
На полпути к Тель-Авиву, у автозаправочной станции, он свернул с Иерусалимского спуска влево, по направлению к Бейт-Шемешу, а затем, не доезжая до этого города,  круто взял вправо и пошел-пошел в сторону Кирьят Гата. Еще полчаса езды, и у бровки вынырнет указатель на “Холоймес аль Хамишмар”. Старцы-основатели видели в своей деревне осуществление их сионистской мечты, перекочевавшей из украинских местечек на Святую землю. Отсюда -  Холоймес. Но так как в Израиле даже во сне нужно бодрствовать и сжимать в руках винтовку, то сей местечковый сон они поставили на стражу рубежей родного поселения. И впрямь родного, если начать выкапывать семейные корни его обитателей. Не будем этим заниматься, иначе не доберемся до заключительной точки нашей прозы израильской жизни, она же сатирический роман обстоятельств. Но не упомянуть о дедушке Гулика Герцле Птичкине мы просто-напросто не имеем права. Дедушка Гулика унес ноги из Одессы, когда они еще хорошо ходили по базару. И не разу не пожалел о своем опрометчивом для перевоспитывающей его советской власти поступке. В кибуце у него был домик с палисадничком по соседству от племянника, известного нам уже заочно по фамилии. Не будем скрывать, дедушка Птичкин, переведенный на иврит как Ципоркин, имел племянником не кого-нибудь, а полковника Шостаковича. Следовательно, его же имел и Гулик Птичкин-Кошкин за собственного двоюродного дядю, и относился к нему соответственно, без чинопочитания и подобострастия. Однако родственная связь полковника Шостаковича со старшим сержантом Птичкиным-Кошкиным муссировалась постоянно в полицейском управлении и... зачастую толковалась превратно. Враки все! Хотя бы потому, что контактность между ними хромала. Полковник Шостакович был ярый маараховец, а Птичкин-Кошкин, в полную противоположность, лютый ликудовец. Соединяла их только неприязнь к общему врагу, гласному и негласному, да больные почки, легкие, сердце, печень неувядаемого дедушки Герцля, кибуцного кандидата в рекордсмены по долгожительству, у которого в последнее время стали ныть кости, слабеть глаза, колоть в пояснице и, в противовес хворобам, отрастать заново волосы, расширяться грудная клетка с явным уклоном к омоложению. Последние медицинские анализы показали постепенное исчезновение старческого маразма и надвигающееся на смену ему энергичное, с учетом, конечно, возраста, повышение потенции. Эта приятная новость стремительно обежала сельчан. А вскоре за ней последовала и другая. К медсестре, потчующей дедушкино пергаментное седалище уколами, приставили двух мордорезов-телохранителей, дабы их вид нейтрализовал воздействие женских чар на возрастающую в еврейском аксакале потребность к деторождению.
Такова вкратце ориентировка, полученная Зоной Ибрагимовной в салоне крейсерского автомобиля на полпути к месту назначения.
Ориентировка, полученная там же Гуликом Птичкиным-Кошкиным, зиждилась на более серьезной информации, чем дедушкины маразмы. На КГБешных разработках застойного периода, благодаря которым новые репатрианты, сами того не подозревая, превращались в Израиле  в  неких  загадочных  “засланцев”.
- Подробности! - потребовал Гулик, покрываясь от неаппетитной кликухи гусиной кожей.
“Подробности”, согласно версии Зоны Ибрагимовны, выглядели отвратительно. Но к их изложению она приступила, как любая другая женщина, несколько лирично, отталкиваясь от своей незадавшейся семейной жизни. Под воздействием красноречия спутницы перед Гуликом вырисовывалась картина житейской драмы, достойная пера Шекспира или кисти Репина.  Финал ее звучал приблизительно так: “Развода я тебе не дам, и не проси даже, - говорил Зоне Ибрагимовне перед расставанием ее муж, подполковник КГБ Ким Иванов.  - Узы Гименея  - штука прочная, как колючая проволока. Они за тобой, Зона ты моя, покатят и в Израиль. Но не надейся на помощь Авраама - Ицхака - Якова.  Поверь, их законы о браке и семье я выучил назубок. Нелиберальные эти законы. Ох, нелиберальные. Пока муж влачит ноги на белом свете, будь то за Кудыкиной горой, будь то в Патагонии или на Аляске, освобождения от него не получишь. Следовательно, доверься Органам и вникни: ты в кандалах, выкованных из уз Гименея. И не сама по себе уезжаешь, а только лишь из-за моего личного интереса. В чем же он состоит, мой интерес? В том, чтобы превратить тебя в засланку - “элементарную”, наподобие прочих новых репатриантов.
Не дергайся во гневе. Посуди рассудительно: у эмигрантов в России - родственники, друзья, приятели. Да-да, и те, кто руки им не подавал при прощании. И те, кто тайно сочувствовал их выбору Родины. И вот сегодня, когда у нас полный развал, большинство и тех и других из засидевшихся в нашей куче дерьма, рядится в шкуру еврея - лишь бы смотаться от навозных мух на обетованные их “засланцами” земли. И смотаются, помяни мое слово, наивная курочка. Даже я, подполковник упраздняемого учреждения, положим, питаю столь забавную думку. Поэтому и отрываю тебя от собственного сердца.  Отпускаю в чужие края. Мальвина моя... Становись там засланкой. Здесь - будущее проблематично. Представь, клюнет и меня петух в темячко. Что делать? Подам заявление на воссоединение с единственной женой и кровными отпрысками. Национальносить не та? О! не печалься! - к моей национальности и комар носа не подточит. Мои династические корни глубоко вошли в еврейское кладбище. Правда, папа мой их сознательно выдирал из матушки-земли. Комминтерном он назвался, учти, не ради моды. Выгодно было. Заодно и родимое пятнышко, библейское имячко Соломон вытравлялось из паспорта. Фамилмя? А на ком русская земля держится? На Ивановых, по Симонову. Не на Бронштейнах, конечно.
В нужный момент восстановлю я историческую справедливость, переиначусь в Бронштейна, и рвану за кордон. К тебе, засланка дней моих суровых. Не примешь? Не горячись заранее. Примешь. Хотя бы ради детей кровных, чтоб не дразнили их на безотцовщине - “мамзерами”. Ах, это слово ты еще у своего профессора иврита не проходила? Не страдай, там его выучишь - со слезами на глазах. Приеду я к тебе, а ты уже обустроенная и облатненная полезными связями. Вот и пристроишь меня. Желательно, по специальности.  Лучше меня,  рассуди по справедливости, никто не способен заглянуть в подноготную абсорбциантов-негоциантов. Договорились? Опротестуешь? Не хочешь быть дворовой засланкой? Дворовой и не будешь! Я подкину тебе такой “хомер”, материал - в переводе на русский, что ни один, пусть самый известный засланец, не будет стоить по сравнению с тобой и ломаного гроша. А ты... Ты будешь стоить миллионы. Такую я подкину тебе информацию, денежную...”
- Сколько зеленых? - переспросил, опешив, Гулик Птичкин-Кошкин.
- Миллионы.
- Поделись немедленно!
Информация Зоны Ибрагимовны была проста, как буква закона, и в той же мере надежна. Вот она.
Для прикрытия израильского неба американцы, по словам подполковника КГБ Кима Иванова, поставили своему союзнику пять самоходных установок “Патриот”, метких охотников за иракскими скадами. Под небывалое воодушевление от подарка, полученного на халяву, население Израиля, прежде бдительное, проглядело шестой “Патриот”, тихо  вкативший в пограничный с Негевом район. Эта ракетная установка - по обводам и габаритам - заокеанского производства, намерена была разделаться с ядерным реактором в Димоне. То бишь, на месте зарождения и прикончить все слухи об израильской нейтринной бомбе и невероятном по мощности ядерном потенциале ближневосточного Давидика, способного укокошить Голиафа. Для борьбы с вредными слухами Советы и выделили арабам заряд оглушительной силы. Экипаж шестого ”Патриота” состоял из патриотов противоположного лагеря, некогда посылаемых на учебу в Советский Союз.
Все они прошли полный курс высшего артиллерийского училища и затем специальную подготовку в особых, закрытых для газетчиков лагерях отдыха и санаториях. В курортной зоне Черноморья, по климату схожей с Израилем.  Сегодня они располагали не только Штатовским материальным снаряжением,  армейской формой, скорострельными винтовками “М-16”, но и достаточными военными знаниями, чтобы наконец устроить праздник на улице Саддама Хусейна, негласного, как с потугой на сенсацию писали журналисты, сына товарища Сталина. Они располагали всем для успеха. И, казалось, от провала были стопроцентно застрахованы. Арабские лазутчики и не представляли себе, что их страховой полис находится не в сейфе Генштаба, а в слабой от перегрева голове простой советской женщины, ныне столь же простой израильтянки Зоны Ибрагимовны Ивановой. Зона, секретный агент подполковника Кима Комминтерновича Иванова, личная его засланка, владела информацией о дислокации  этого, лишнего для ее новой Родины “Патриота”.  Адрес она держала в голове. Но голова ее не держала этот адрес. Он был по-еврейски настолько запутан, что затерялся в извилинах мозга. Однако при помощи Гулика Птичкина-Кошкина, засланка рассчитывала напасть на названную мужем деревню. И не ошиблась в расчетах. Деревня таки да,  возникла!  Сначала на горизонте  - с появлением дорожного указателя на кибуц  “Холоймес аль Хамишмар”. Потом и в памяти Зоны Ибрагимовны, закодированная по-русски: “Мечта на страже”.
Зона Ибрагимовна, обласканная памятью, бросилась с прилипчивыми поцелуями на шею водителю. От последующего смущения Гулик чуть было не врезался в столб.
- Имейте знать, уважаемая, - сказал с трудно дающейся невозмутимостью, - когда я за баранкой, прошу без этих босяцких глупостев.  Прошу учесть на будущее.
Зона Ибрагимовна учла замечание и больше уже не кидалась на Гулика. Какие поцелуи, когда приспело спасать ядерный щит Израиля?

13

Кибуц “Холоймес аль Хамишмар” обезлюдел из-за войны. Все боеспособное население находилось в военных лагерях и на базах, готовое в час Х долбануть по противнику. Но  час  Х  не  наступал - маята, безделие...
Правда, в самом кибуце некому было скучать. Не запретишь же доиться коровам. Икру метать карпам. Опыляться апельсиновым рощам. Плодиться ягнятам. А нержавеющим старичкам с парковой скамейки привычно роптать на правительство.
Дедушка Герцль Ципоркин был отключен от перемалывания косточек Ицхаку Шамиру, Арику Шарону, Давиду Леви, ведущим странное, без выстрелов с нашей стороны, сражение с Багдадским Воителем. Хоть и находился он неподалеку от лавочки со старичками-охранниками - в каменной коробчонке конторы, до него не доносились их разудалые возгласы. Дело в том, что пребывал он на боевом посту. Еще вернее, он просто-напросто дремал на своем боевом посту, положив для верности под голову пуховую подушечку.  Судя по всему, звуконепроницаемую. Прикрытый ею красный телефон, особой важности телефон, надрывался, надрывался от детсткого плача, и капризно замолкал, чтобы снова, минуту спустя, разразиться визгливыми нотками. Но что мог поделать телефон с дедушкой Ципоркиным, глохнущим, слепнущим, физически гаснущим и дающим последний решительный бой хворобам за счет отращивания волос и повышения потенции? Что? Ничего! Более того, издаваемыми звуками переводил дремоту уважаемого по всей стране перестарка на военные рельсы. По вине телефона снилась ему канонада, в ушах звенело от клацанья затворов, а перед глазами кумачево горели транспоранты с надписями на русском, идише и иврите - “Все как один станем на защиту Отечества!” Во сне его шла Война за независимость, и дедушка вновь испытывал горечь из-за обиды: его, единственного, оставили в кибуце и не взяли на фронт. Не взяли по той причине, что в схватке с врагами без него смогут обойтись, а на трудовом фронте - не смогут.
При зачислении в сельхозартель Герцля Ципоркина переквалифицировали из аккордеониста и продавца птичек в жестянщики и научили клепать ведра, необходимые в хозяйстве. Старательный ученик вскоре превзошел учителей, кое-что смекалисто рационализировал, и стал непревзойденным специалистом в области молотка и ножниц. Это и учло управленческое начальство, уходя на кровавую бойню. По возвращении домой, помнило оно, снова доить коров. Не будет ведер и бидонов - не жди выручки.  Словом, проводил Ципоркин односельчан за околицу и с душевной болью поволокся в жестяную мастерскую на перевыполнение взятых на себя обязательств. Но тут ему подфартило. Какой-то шальной арабский легиончик обошел на верблюдах с фланга кибуцные цепи, вооруженные трещотками и зубочистками, охотничьими ружьми и самопалами. Обошел  в  степи  и  напрямую рванул в “Холоймес аль Хамишмар”. Поднялась такая стрельба в воздух, что страшно подумать. А думать Герцлю Ципоркину надо было. В первую очередь дед подумал о том, что он коренной одессит, и его на мякине не проведешь. Это он кого угодно проведет на мякине. И следует отдать ему  должное, провел-таки...
Шальной арабский легион остановил своих верблюжих рысаков на подступах к кибуцу. Остановил в недоумении, пройдя уже вспаханные поля и прочие угодья. Шейхов и мулл, командиров басмаческого этого отряда, смущала странная тишина, не свойственная евреям даже в мирные дни, не то что на войне. По всей видимости, кибуцники затаились. Не отстреливаются, словно заманивают в западню, где и прихлопнут, отобрав  для  развода  жвачных животных.
Нерешительность вражьего войска дала Герцлю Ципоркину маленькую передышку. А она в одесские его мозги спровадила стоющую мыслишку. В мгновение ока, как пишут коллеги мои романисты, он оцепил шесть ведер плотной обечайкой из оцинкованного железа и потащился с ними на наблюдательную вышку. Там пристроил их к карнизу и стал крутить вокруг оси, будто из мортиры какой-то страшенной целится прямо в сердце шейхам, муллам и их многочисленным детям и внукам, усатым уже, конечно.
Жуткое зрелище представлял собой еще относительно молодой дедушка Ципоркин вместе с его артиллерией. Пули противника она принимала стоически, не рассыпаясь в прах. Наоборот, после каждого нового залпа, переваривая вражий свинец, набирала звуковой мощи, и в конце концов, подняла такой грохот по округе, что пришлось верблюдам затыкать уши пальцами. Какая же после этого прицельная стрельба по дедушке Ципоркину, если пальцы не на спусковом крючке, а в мохнатом ухе напуганного  животного?
Чем больше пуль попадало в ведра, тем с большим шумом мог отстреливаться одесский умелец со Староконного рынка, отец Гуликова папы Сионизма. Под шумок бескровной перестрелки на вышку к дедушке  Ципоркину забралась по винтовой лестнице его жена Двойра с полупустым мешком за спиной и зеленым попугаем на плече. В руке она держала кремневое ружье - трофей, взятый на русско-турецкой войне ее дедушкой Мойшей. Попугай, аккордеон да допотопное ружье - это было все, что удалось семье Ципоркиных-Хатулей вывезти от Советской власти на Землю Обетованную. На вышку к мужу Двойра приволокла с полпуда отборной картошки, которая, при необходимости, должна была изображать из себя гранаты. Гранаты же разрывные она предварительно посеяла на кибуцном поле, на случай отступления арабского легиона. ”Чтоб они уже побежали  назад и надорвались!”
Дедушка Герцль согласно кивнул Двойре, примостил длинноствольное ружье на парапет, прицелился в главного шейха и взвел курок. Кремня у ружья не было давно. Посему соавтором выстрела служил при Ципоркине попугай, по птичьему сертификату - Иосиф Виссарионович, чья грудка украшена была от природы похожим на орден медальоном с портретом Сталина.
- Иосиф Виссарионович, ты не спишь? - кликнул попугая боевито настроенный дедушка.
Попугай перелетел с плеча Двойры на ружейное ложе, чиркнул клювом по пороховой полке, высек искру. Громыхнуло с надеждой на точное попадание. Запахло паленым. Главный шейх сверзился с верблюда, свернул себе шею. Верблюд его, получив отборной картофелиной по брезгливо оттопыренной губе, развернулся панически, и повлек за собой сородичей в позорное отступление. На минное поле повлек их верблюд-предводитель,  абсолютно не сведущий в стратегических хитростях тетушки Двойры. Как тут стали рваться гранаты на картофельном поле! Как тут стали вопить и стонать некошерные животные и молодцеватые всадники - не описать! Разве что можно передать все это на языке попугая Иосифа Виссарионовича: - По-л-ный ра-з-гром! - кричал он с ужасной картавостью. - Ра-з-гром! Ра-з-гром!
Крики попугая, сидящего на жердочке у окна конторы, разбудили  дедушку Герцля на его боевом посту. Он испугано осмотрелся, но посторонних не обнаружил возле себя. Поправил помятую во сне соломенную шляпу украинского парубка, стряхнул иссохшей рукой слюни с вышитой на груди сорочки, поднял трубку трезвонящего телефона.
- Алло. Вас уже слушают. Кто на проводе будет? Кто? Какой Достоевский? Достоевский умер, невроко. Нет? вы еще живой? Почему же меня считают самым старым человеком? Я не хочу быть старым. А-а, это другой Достоевский? Не антисемит? Так что же вам нужно от служебного телефону? Шостаковича? Ареле? Зачем же по телефону? Если вам не трудно, сходите к нему своими ножками. Он тут  за углом, на ферме. Пришла уже и на него очерек доить коров. Что? Что? Вы имеете быть в Иерусалиме? А-а... С этого и начинали бы. А я в кибуце “Холоймес аль Хамишмар”. Знаете? Вы все знаете! Кто вы такой, на самом деле? Это служебный телефон, для срочных вызовов. На войну. На операцию “Энтебе”. На операцию “Моисей”. Что? Что вы сказали? Вы - майор? Как быстро летит время. Я с вами говорю одну минуту, а вы уже майор. Что? Вы не только майор, вы уже шпиона поймали?  Когда вы успели поймать шпиона, позвольте у вас допросить? За разговором со мной? Ах, не вы лично? Вы послали ловить шпиона Фоню Непутево-Русского? Позвольте спросить, зачем вы послали ловить шпиона непутевого гоя? Он же его так поймает, как я в свои годы - триппер. Что? Не крутить вам - что? Как вы говорите с Герцлем Ципоркиным? Когда вы сосали молоко своей матери, она вам уже читала книжки обо мне. Что? Повторите! Взять руки в ноги и бежать за Шостаковичем? Это Есенин бежал за комсомолом. Оставьте мои ноги в покое. Что? Передать Шостаковичу, чтобы он взял руки в ноги? Это можно. Так и передам: бери, Ареле, это самое в руки и срочно беги в Иерусалим. А то без тебя допросят русского шпиона. Правильно я ему передам? Что? Спасибо. Вы уже больше звонить сегодня не будете? А-а? А-а! Будьте добры, звоните после шести. В шесть у меня пересменка. Спасибо! А это действительно правда, Достоевский, что вы еще не умерли? На самом деле? И волосы у вас уже отрастают заново? Что? Куда пошел? Куда вы меня послали? А-а? К полковнику Шостаковичу? Но он ведь никуда не убежит. Он доит коров. Что? У вас нет времени на пустые разговоры? Зачем же вы у меня тогда отнимаете мое время? Что? Мне оно дороже. У меня его совсем не осталось. Я могу умереть не сегодня-завтра. Что? Когда лучше? Вчера? Вчера врачи у меня нашли спонтанное повышение потенции. Я не мог умереть вчера.  Потому что моя потенция - это наукой исследуемый факт. Я не мог подвести науку! Что? А вы действительно еще не умерли, Достоевский? Как ваша потенция? Научно доказуема? Что? Шел бы я на...? Куда? Так бы и сказали сразу, майор! Я уже иду. Ноги мои, правда, мало теперь ходят по надобности, только по большой нужде.
...Десять минут спустя из распахнутых ворот кибуца выскочил на бешеной скорости хищный шестицилиндровый “Ягуар” с полковником Шостаковичем на борту, одетым еще - из-за спешки - не по форме: брезентовый фартук, сандалии на босу ногу. (Костюм его висел в машине на вешалке, в ожидании выхода в свет.)                                 

14

Лейтенант Шмулик с тоской играл в русскую рулетку. Он крутил барабан револьвера, время от времени щелкал курком и думал о жизни, выпивая последнюю, должно быть, рюмку выдержанного в сейфе коньяка. И думал о смерти, пряча от нее в боковой карман мундира патроны. Он сидел на стуле. А перед ним на столе лежала стопка чистой, не исписанной бумаги. Протокола нигде не было. То ли его похитили, то ли подкололи уже наверху к делу.  Любой вариант, как следовало из умозаключений, таил для Шмулика большие неприятности. А если к ним приплюсовать похищение Гуликом Зоны, то досрочный выход на пенсию обеспечен уже в этом году, позор же - до гробовой доски.
Шмулик подумал-подумал, и без особой охоты воткнул в барабан патрон.  Подумал, и снова выпил последнюю, должно быть, рюмку коньяка. Пододвинул к себе лист бумаги, расписался внизу. Наверху вывел - “Завещание”. Опять вставил патрон в барабан револьвера, чтобы снизить шанс выигрыша в русской        рулетке. И вспомнил о последней, должно быть, рюмке в этой жизни. Вспомнил о рюмке и вновь сократил свои шансы на выигрыш.  “Вот и конец твоей эволюции, Дарвин!”
Мало-помалу вставил, с перерывом на закусон, все шесть патронов на законное место. И вдруг почувствовал - умирает: желудок, не принимающий разом фонины дозы спиртного, возвращал владельцу непрошенную подачку.
- До вас посетитель! - совсем некстати доложил ему по телефону с проходной старшина Лапидарис.
- Задержать!
- Его задержишь, здрасте.
- Арестовать его немедленно! И под надзор!
Дверь в кабинет Шмулика распахнулась с шумом и явила его расстроенному взгляду разъяренную Гулиху.
- Это меня под надзор? - бывшая надзирательница потянулась хваткими пальцами к горлу лейтенанта полиции. Но хваткие ее пальцы за секунду до рокового сжатия изменили намерениям хозяйки и обвились вокруг горлышка коньячной бутылки.
Хлюп-хлюп! Рот утерт рукавом блузки. Слезы ярости сброшены кистью руки с ресниц.
- Веди меня в КПЗ! Посмотреть на эту Зону. Я из нее сделаю кашу с подливкой, и заставлю ее это скушать. У меня интерес посмотреть, как выглядит человек перед смертью.
- Посмотри на меня, Шурочка, и увидишь.
- Что? Пьяная в стельку? И Гулик, наверное, нажрался. Проведи меня к нему, Шмулик! Я хочу видеть этого человека, Дарвин!
- Нету человека.
- Что? - Гулиха взяла Шмулика за грудки, приподняла над столом. - Я и без тебя знаю, что он не человек. Но тебе не позволю оскорблять моего мужа! Давай его сюда! Я ему сейчас этой бутылкой покажу любовь к блядям и проституткам!
- Гулик твой, - только не хватай меня, Шурочка, за одежду, - стал совсем не равнодушный к судьбе Зоны. Он взял судьбу этой женщины в свои руки. Вот, читай...
И Шмулик с брезгливой гримасой бросил на стол записку старшего сержанта Птичкина-Кошкина. Шурочка разгладила ее прямо на столе, прочитала, делая некрасивые глаза. Занозилась о какое-то слово.
- “Расписываюсь”. Ну и паскудник! - схватила со стола револьвер Шмулика. - При  живой  жене  он  у  меня  увидит  ЗАГС  как  небо  в  алмазах!  Едем!!!
- Отдай пистолет! Куда?
- Я знаю, где его черти носят! К дедушке Герцлю намылился, псих недоразвитый. Он мне все уши прожужжал дедушкиной потенцией. Зону бы дедушке, зону! - только и бормотал над подушкой. Нашел, обормот, научный эксперимент с дедушкой. Дедушке - три куба земли, а не баба! Помрет же под ней до рекорда!
- Оружие верни! Дедушка! Тьфу! Гулик! Черт тебя побери, баба!.. Ой, гражданка Птичкина-Кошкина!
- Едешь, в последний раз спрашиваю?
- Я Шостаковича жду.
- Твой Шостакович обойдется и без пальбы. А Гулику я погулькаю этой штуковиной. Здоровья у него поубавится. На весь дедушкин медовый месяц.
Дверь в кабинет Шмулика хлопнула. Стук каблуков копытным скоком прошелся по коридору и затих вдали, как и сердце лейтенанта полиции, машинально цепляющегося за пустую кобуру. Сердца Шмулик не слышал. Он обессиленно опустился на стул. Мозг, вытренированный в лучших криминалистических лабораториях, давал перебои. Протокол исчез - сто грамм. Судьба Зоны взята в руки Гулика - двести. Личное оружие похищено прямо на его Шмуликовых глазах - триста. (Оно же иногда стреляет, это оружие!) Вот и шей себе теперь, лейтенант, дело за соучастие, в не приведи Господи, убийстве - пятьсот! Сколько же получается? Поллитра? На душу населения? В Израиле? Этим же количеством у нас можно напоить целый полк. Выходит он, Шмулик, перепил целый полк еврейских солдат? От такой мысли можно застрелиться. Шмулик полез в карман за роковой пулей, чтобы снарядить ею, действительно роковой, жандармский, охочий до невинной крови наган, выданный ему под расписку о неразглашении исторической тайны оружия.
Пули не было. Нагана тоже не было. Но жизнь его все же была под сомнением. Она находилась в ревнивых руках Шурочки Птичкиной-Кошкиной, надзирательницы и чемпионки по сдаче норм ГТО, ворошиловской стрельчихи. Если ее не перехватить, она выльет вагон крови. А вагон этот наедет на него, Шмулика, будто он - Анна Каренина. Какой Толстой опишет его высокие мучения? внутреннюю дисгармонию? моральное неудовлетворение? Да и вообще, поганое его настроение? Нужно было бы кинуться вдогонку за вздорной Гуликовой половиной, но... Но как быть с Шостаковичем? Справиться хотя бы, когда он отвалил в Иерусалим. А вдруг... вдруг этот ас шпионажа затянул с дойкой коров? Вот бы подфартило! Лишний часок в такой пиковой ситуации равен выигрышу в лотерею. С нервным ознобом Шмулик прокрутил диск, набрал номер секретного телефона, оберегаемого от посягательств силами кибуцного батальона самообороны.
- Эй! Эй! Там на проводе! Давай “Холоймес”, шевелись, мать твою! Срочно мне на связь полковника Шостаковича. Хоть из-под земли!

15

Дедушка Ципоркин, поглаживая неразлучного с ним попугая по холке, отвечал в трубку на неурочный вызов:
- Але ... что? Что вам срочно так некогда? Кого? Полковника? Ареле? Зачем я буду так срочно звать к вам на провод Ареле, когда вы пьяная рвань! Что? А-а, это голос у вас не в порядке? А-а... А мозги? Что вы там о себе думаете, если Ареле поехал уже себе на променад. Куда? Кого вы из себя представляете, чтобы я вам докладывал секретные тайны для служебного пользования. Шмулик? Кто такой? почему я не знаю? Ах, лейтенант Шмулик. Вас что - уже разжаловали? Вы ведь были капитаном на Шестидневной войне, пока вас пули избегали. А потом - “смертью храбрых” - и вас разорвало в клочки. Ах, вы другой, неведомый избранник. С того свету? М-да... Не переживайте там всерьез за себя, я вам вышлю бутылочку кибуцной нашей наливочки личного изготовления. Не беспокойтесь, доставка у нас надежная, в срок и досрочно. В  “Холоймесе” доставщиков на тот свет навалом. Зингер, Решевский, Абрамкин, Срулик  Шемтов. Перестарки, переростки, одной ногой в земле по колено, другой в небесах. Что? Не отвлекаться? Да-да-да! А что? Опять полковник Шостакович? Уймитесь, лейтенант! Что он сдался вам на том свете? Он еще по возрасту мальчик, несмышленыш. Ну, коров подоил - на это его хватает. Ну, помчался в Иерусалим. Что он там не видел? Что? Никогда не догадаетесь, даже если вы за пазухой у Бога, лейтенант. Шпионов он не видел в Святом городе. Ума палата, а в черепушке пусто, как на прилавке в России. Что? Да-да! Поймает он этого шпиона, как я триппер. И кому, скажите на милость, лейтенант, нужны такие болячки?
Вот я ему и говорю: будешь в Иерусалиме, Ареле, пойди ножками, как религиозный, к Стене Плача, помолись за Двойру мою. Положи в камень записочку с приветом на тот свет, к тете своей. Нет-нет! машет руками, будто он голубь какой. Шпионов ловить важнее! Агицен паровоз, шпионы! Лови, не лови, все равно их отпускают потом в Москву, кушать икру с пельменями. Что еще? А-а, теперь еще и Гулик? Зачем вам Гулик понадобился? Гулик - совсем ребеночек, недотепа. У него даже ликудные мысли витают в голове, как будто они бабочки. Живите себе, лейтенант Шмулик, спокойненько на том своем свете. А приспичило поговорить, общайтесь по возможности с Богом, а не со всяким земным прахом. Что-что? Да, вы говорите правильно, по адресу. С дедушкой Ципоркиным. Вы уже получили, по небесным каналам последние мои анализы? По-тен-ция! - можете позавидовать на досуге. А за Гулика не волнуйтесь. Я сниму ремень с гвоздика и дам ему по голому месту пинка в задницу. За шалости. Что? Не надо? Почему? Он везет мне Зону? Мне? Шиксу с того свету? Еврейку, говорите? Кошерная? Рыженькая даже? И что? Задержать? Не страдайте вы там лишнее. Задержу! Как не задержать, когда моя потенция просыпается только под утро. С петухами. С кем-кем? С петухами. Петухи - это птички такие. Птички!  Птички!  Я сейчас вывожу новую партию. Нет-нет, не волнуйтесь за ваше сердце. Не партию для коалиции или оппозиции. Партию птичек. Кур называется. Нет, не гигант нашей кибуцной экономики - КУР. Партию птичек - кур. Что? Что? Бульончик кушаете? Или только водку? Бульончик, бульончик... Для бульончика нужно что? Курица? Курица! Вот я, как Мичурин, и вывожу новую партию. Курочек-долгожительниц. Да-да, скрещиваю с моим попугаем. Вы его знаете, да? Да! С Иосифом Виссарионовичем. Угадали! Приплод - надежный, проверенный, сознательный. Наш! У цыплят, скажу по секрету, усы отрастают. Хотите поговорить с Иосифом Виссарионовичем? Он в политике понимает. Крутой! От всяк входящего требует “Чек Да’Хуй”. (Чек Да’Хуй - дословный перевод с иврита - отложенный чек. Таким чеком, отложенным иногда и от платежей, новые репатрианты приобретали машины, холодильники, газовые плиты.) Шутка, понимаете. Доходчивая. Да-да! Я его выучил на старости лет не только мять кур. Что? Он так и говорит в два этапа: “А ты уже записался в добровольцы?” А потом бац и - “Чек Да’Хуй!” Смешно и доходчиво. Хотите с ним поговорить? Нет? Хорошо, в следующий раз. Вы еще будете мне звонить сегодня? Да? Нет? Помните, у меня пересменка в шесть. И у Виссарионыча тоже. Потом он пойдет мять кур на насесте. А мне Гулик уже Зону, наверное, подвезет, с ваших слов. Кстати, совсем забыл. А как у вас насчет потенции? Что показывают последние анализы? Что? В моче уже обнаружен алкоголь? Не шутите так со своей мочой! В России ее пьют для повышения здоровья. О, идея! Не послать ли вашу мочу туда, под видом бизнеса? Там из всего уже делают бизнес, чтоб они были мне здоровы! На вашей моче можно у них заработать. Они алкоголь пьют из политуры, дегенерата, одеколона. Моча дешевле и для здоровья полезнее. А? Только не продавайте никому мой патент, товарищ! Если не согласны, я Гулику предложу подработать. У него есть потенция к бизнесу, и моча ему в голову ударяет. Пять лет ни за что сидел в Допре. Знаете? Вы все знаете! Что? Зону задержать? Задержу, не волнуйтесь. Что мной сказано в одном поколении  трудящихся, я помню и во втором. Память у меня!.. Вы и придумать не сможете, что показали мои последние анализы! Что? Не надо об анализах? Вам плохо? Вам уже плохо? Да вы же блюете там у себя на проводе! Извините, но я вас отключаю от слушанья. Телефон секретный! Враг может подслушать! Всего вам доброго и помните - Арафат не дремлет! Что? А-а, так я вас, дорогой товарищ, уже отключил. Спите себе, отдыхайте спокойно...

16

Дедушка Ципоркин вытер пот со лба: “Ух-ма!”
Поправил на затылке парубкову шляпу из соломы - дань молодости. Поднялся со скрипом в костях. Приосанился. Поясок затянул потуже на расписной рубахе, исконно русской, подарочной, завезенной в кибуц ветеранами советского велоспорта, чемпионами Европы и Мира пятидесятых годов. И на свежий воздух шагнул из прожаренного солнцем убежища. Подышать пошел, побалакать о том, о сем. Со старичками-охранниками. На лавочке парковой, крашеной в несмываемый цвет - маскировочный. Над ходячими вешалками, приклеенными к скамейке, легче простого схохмить: между ног у них такое оружие, что давно не дееспособно. А винтовки у стариков - пристреляны. И лупят по мишеням без осечки, как и его личный, немецкой марки пулемет МГ. Приватизированный для семейных нужд. Для каких это семейных? Да на случай погрома. Махно. Петлюра. Котовский. Млада Украина. Добра Украина. Большевики. Анархисты. Хрен редьки не слаще. Добровольцы. Мусульманские братья. Исламские дяди. Насер. Кадаффи. Саддам. Арафат. Хизбалла. Хамас... Погромщиков не счесть. А на всех - пулемет один, старенький, но... тук-тук... Слава Богу, робит без промашки, режет погромщиков, на случай их жизни, с любовью к искусству. Породниться бы с ним на заре поганой юности... Или попозже, когда, как выяснилось в ЧК, мешал раздолбаям отстаивать советскую власть,  проветривая ее от угара НЭПа на Староконном рынке.
Что Герцль делал на рынке плохого? Он продавал птичек. Некоторые каркают иногда. Так это же - птички! Но какой русский доплывет до середины  Днепра, и какой еврей-комиссар стерпит потустороннее от птичек карканье?  Большевик Иванович Розенцвейг задержал дедушку Ципоркина, тогда Птичкина, прямо на Староконном рынке. Дедушка спросил у него серьезно:
- Почему ты меня задерживаешь здесь? Здесь меня совсем не надо задерживать. Здесь я всегда. Со своими птичками, чтоб они были здоровы, как ваши буревестники революции. И аккордеоном, на случай базарной маевки.
Комиссару Староконного рынка Большевику Ивановичу Розенцвейгу было наплевать на птичек и музыкальное сопровождение их здоровья. Это он и показал своими гойскими выходками: выхватил саблю, унаследованную от убитой в гражданскую войну жандармерии, и хотел отрубить голову маленькому попугаю. Почему не большому? Большого звали “Карл Маркс на все времена”. Маленького - да-да - того, с медальоном, впоследствии героя войны за Независимость, звали не столь именито по тем временам - Иосиф Виссарионович. /Ох, как потом посадили этого зануду Розенцвейга в такую еще каталажку, что пером не описать! Да и не хочется - скучно.../ При виде сабли разящей попугай дедушки Ципоркина стал выступать, будто он достаточно ответственный секретарь местного Трибунала:
- К вам уже пр-р-ришел товар-рищ. На сдачу головы, стеклотар-р-ры и всего пр-р-рочего, - сказал с еврейским акцентом, не в Париже ведь учился у бонн. В Одессе. У извозчиков, барыг и мелких жуликов - элитарной публики с берегов Самого Синего моря, помнящей еще шаланды, полные кефали, и дородных рыбачек, доступных из-за отсутствия партбилета. Попугай Иосиф Виссарионович был из Индии, порода чистая, как у немецкой овчарки, выученной японской борьбе джиу-джитсу. По паспорту он слыл сто двадцатым приплодом знаменитого Рамба Кукуя, создавшего свою философию разом на 666-ти птичьих языках и одном человеческом - зашифрован он под космический и напоминает шелест деревьев. По сей день философию эту люди не распознали, хотя уже горазды толковать Нострадамуса почем зря.
Через несколько минут после того, как базарный комиссар Розенцвейг добежал до гостеприимно распахнутых дверей ЧК, попугаю была выслана повестка на допрос. Он и явился, восседая по-королевски на плече личного переводчика Герцля Птичкина. Мелкую пташку приняли на допросе за крупного зверя. И спросили, поигрывая револьвером:
- Зачем вы, Пернатый, назвались Основоположником? Вы догадываетесь, пархатый репродуктор, чем пахнет Иосиф Виссарионович?
Попугайский ответ - “лех ибени мать!” - Герцль Птичкин перевел для кожаных тужурок с иврита на язык лжесвидетельских показаний:
- Из-за плохого самочувствия. Раньше, когда звался Попка-Дурак, тайно страдал геморроем, одышкой, сифилисом и особенно боязнью высунуться из клетки. Стал именовать себя Иосифом Виссарионовичем и оправился от всех недугов.
- Именем, даже самым высоким, ни от геморроя, ни от сифилиса не излечишься, - поправили Попку кожаные тужурки.
Герцль Птичкин, по наводке пернатого оратора, категорически возразил недоумкам:
- Чем рассуждать впустую, попробуйте на практике. Обзовитесь Зиновьевым, Каменевым, Троцким, и все болячки - побоку. Смерть - лучшее лекарство от всех болезней. Проверено на крейсере “Алмаз”.
Следователи нахмурились.
- Шутить изволите, попугай. Как  вас?..  Для протокола...
- Иосиф Вис-сар-рионович! Кар-р-кар-р! - самостоятельно откликнулся крылатый полиглот, уже не с еврейской, невразумительной, а с ленинской, доходчивой картавостью. - Ра-с-с-тре-лять! - за недоказанностью улик! Зар-разить трип-пе-ром! Выдать замуж за гор-р-р-батых пидер-р-р-ов из бр-р-р-атских  пар-р-р-тий!
Что стряслось под эти безумные крики в Одесском ЧК, сегодня не помнит никто. Попугай, однако, - Иосиф Виссарионович - помнит. И шаловливо подмигивает дедушке Ципоркину, намекая на конфуз, происшедший некогда с силовыми структурами приличных на первый взгляд Компетентных Органов. От силовых структур, как запомнилось Индийскому гостю, запахло при громовых угрозах намеком на крупное несварение желудка. Впрочем, по мнению дедушки Птичкина-Ципоркина, говном от них пахло и прежде - во все времена и на любом расстоянии.

17

Внезапно дедушка Герцль очнулся от телепатически переданных ему воспоминаний либо давнего друга - попугая, либо собственной молодости и осознал: недавно, не в прошлой жизни, не при зарождении государства, а всего минуту назад он разговаривал с Тем светом. Не пора ли выйти уже из каменной этой коробки? Пора, брат, пора: кибуцные однокашники, поди,  заждались новостей с красного телефона. И действительно, все приметы крайнего любопытства и соответствующего ему возбуждения были широко представлены на парковой скамеечке,  у  разбитой сельскими цветоводами клумбы. Тщедушный патриарх Абрамкин, трижды умерший, но вечно живой от неискоренимой жажды боевых подвигов, в нетерпении чуть ли не прыгал на своей нержавеющей винтовке. Красный телефон, на его памяти, звонил редко, но обязательно по серьезному поводу: то вызывали кибуцников на операцию “Энтебе”, то на войну в Ливане, то на вылазку за кордон, чтобы втайне отстрелять уцелевших после убийства наших спортсменов в Мюнхене террористов. Вот и сейчас, глядишь, выпадет какое-то смертельно опасное задание для них, ветеранов, умеющих погибать с песней на устах. А именно этого - этого! а не маразматического слабоумия! - и хотелось до колик в животе.
Напарник его по игре в “нарты”, древний, как мрамор Микеланджело, пальмаховец Зингер столь же яростно мечтал о выпадании из жизни на поле брани, отнюдь не от хронического гастрита. И теперь, в ожидании дедушки Герцля, торопливо пересчитывал в уме оставшиеся после всех былых схваток с врагом патроны в подсумке. Их  было, к сожалению, не густо. Всего-навсего - на самострел.
Гроссмейстер Решевский, непризнанный и обойденный в славе городскими завистниками - представителями центральных спортклубов, тоже таил думку о схватке не на черно-белых клетках, а на просторах сабельной рубки. Кстати, на тех просторах он побеждал чаще, чем за шахматной доской. В его активе, правда, была одна победа над чемпионом мира. Над Мишей Талем. Но, согласитесь, она не очень-то грела подмороженное возрастом честолюбие, ибо состоялась во время сеанса одновременной игры, который маэстро давал сотне отборных ветеранов Пальмаха.
Короче, вскоре после того, как Герцль Ципоркин утвердил свое исколотое шприцами седалище на жесткую скамейку, посреди ратных побрательников, те превратились лицом и телом в одно сплошное внимание.  И с нетерпением ждали первого слова, раскодирующего потайной смысл  услышанного по телефону.
Герцль приложил палец к губам и сказал:
- Ша... 
- Выступаем? Задание?
- Мне только что звонил - кто бы вы думали? Покойный Шмулик. Да-да, капитан Шмулик. С Того свету. Там его разжаловали в лейтенанты. Наверно, за пьянку. Пьет, мамзер, будто еще не умер.
Дедушка удовлетворил интерес других дедушек и затих. Но долго молчать ему не позволили. Ибо он не удовлетворил повышенный интерес слушателей.  Дело в том, что их интерес имел свойство повышаться с каждым новым словом Герцля. И к концу его тирады утроился.
- И что сказал Шмулик, позвольте узнать простому смертному? - спросил с утроенным интересом Абрамкин. - Он нас Туда вызывает? А какое там боевое задание? Собирать яблоки в раю? С этим мы успешно справляемся и здесь, на Земле. - Огорченный Абрамкин недоуменно пожал плечами, явно теряя молодецкий энтузиазм неискоренимого вояки.
В гнетущую тишину вполз со своим наводящим вопросом гроссмейстер Решевский, имеющий способность - еще с комсомольских ударных строек! - читать между строк и держать всегда наготове фигу в кармане:
- А как Там? Он не сказал? Ходить в синагогу обязательно? Питание трехразовое,  с  молоком на ужин?
- С голодухи Там не помрешь. - Зингер, мнящий о себе невесть что, сделал красивую мину,  будто он самый умный на лавочке, к тому же знающий наперед ход небесных светил. - Герцеле! Я уже иду к жене своей Сареле. И говорю ей пару пустяков: закажи, говорю, мне на всякий случай памятник.  Правильно я понял про задание  Шмулика?
- Ша, шлемазл! Ты ничего не понял. И ни о чем не догадываешься, хоть посыпь тебя  дустом.
- Но! Но как не понять, Герцеле? С такого задания не возвращаются. Или... ты уверен, что мы еще вернемся домой после субботника на Том свете?
- Ха-ха на тебя, Зингер! Задание Шмулика не потустороннее. Очень даже земное. Задание - на вырост сексуальных потребностей.
- Что? - разом вздрогнули старички, вспомнив о вышедших из гарантийного срока годности детородных машинках.
- Представьте себе это паскудное задание, - продолжал Герцль атаку на утраченные иллюзии перестарков. - Мне послали с Того света Зону! Я ее, матушку, должен!..
- А что, на самом деле, ты должен? - увлеченно воскликнул умный, как швейная машинка, Зингер. - Напомни мне, любезный. За давностью лет я малость запамятовал о капризах природы.
Все стали осторожно хихикакть, чтобы не надорвать сердце.
Зингер, похихикав, начал молодецки крутить свой казацкий ус.
- А что? Польска не згинела!
- Згинела или нет, не об этом вопрос на повестке дня, - высказал замечание непризнанный гроссмейстер Решевский. - Вопрос, по моим понятиям,  как у Шекспира: быть или не быть. Вдруг Там намечено зачатие нового Мессии, а?
- Намечено Там, а сделать  э т о   надо здесь,  - сказал дедушка Ципоркин. - Сделать не по анализам, а на практике. По анализам, да, моя потенция повышается. Без анализов - ни хрена! Но - ша!
Зингер задумчиво крутил второй ус.
- В красивую ситуацию т ы нас засватал.
- Молчи! - разозлился Абрамкин, положил винтовку на колени, стволом в живот Зингеру. - Почему ты говоришь - “нас”? Нам никто не поручал это веселенькое задание. Мы не долгожители. В мои восемьдесят мне это не доверяют. Но я вам клянусь, что...
- Ша! Зона уже на подходе. Что будем делать?
Решевский поднял руку, как на собрании.
- Позвольте. Я имею сказать. Когда я играл на двадцать третьей доске против Корчного, я помнил про него все: что он изменил идеалам социализма и ушел на Запад. У меня было побуждение сделать с ним  за этот перегиб совести то самое, что тебе, Герцль, поручили сделать с Зоной. И что? Думаешь, я с ним  э т о сделал?  Э т о   он сделал со мной. На двадцать третьей доске. В эндшпиле.
- Ну и что? Эта история поможет мне, как лавровый лист к заднице.
- Ты меня не понял, Герцеле. Я хотел  э т о  сделать с ним. Но в результате, в эндшпиле, он   э т о   сделал со мной. Вот тебе и выход из положения. Пусть она  э т о  сделает с тобой. Какая тебе разница, кто с кем сделает  э т о ?  Понял?
- Я уже понял, - ответил дедушка Ципоркин. - Но я могу забыть твой совет в самом интересном месте.
- Бери меня секундантом.
- На третьего? Я против коллективного...
- Нет-нет, секундантом. Ты делаешь  э т о,  а я стою рядом и подсказываю.
- У тебя, Решевский, хватит жизненных воспоминаний?
- Я в этом деле был грамотный. Сколько у меня душ детей? Сосчитай на пальцах. А? Не хватает пальцев? То-тось, Герцеле! Построгай с мое, джопник! (джопник - так в израильской армии называют умеющих устроиться на кайфовую должность.)
- Значит, идешь со мной? - дедушка Ципоркин оценивающе осмотрел непризнанного гроссмейстера Решевского: белая сорочка, черная бабочка, как у рефери, пиджак в серебряную искру, сандалии на босу ногу, брюки новенькие, как будто из ломбарда. Осмотром остался довольный. Решевский тоже был доволен. 
Но тут набежала на парковую скамейку жена его, Ципора, широкая в плечах и мускулатуре. Все-то она, оказывается, слышала, таясь неподалеку от близоруких старичков, в бассейне, вместе с внуками-сабрятами.
- Через мой труп ты пойдешь на это задание! - сказала она непризнанному гроссмейстеру.
Все тут же поняли: его кандидатура, действительно, отпадает.
- Зин-гер-р! - вдруг подал голос Иосиф Виссарионович, встрепетнув хохолком.
- Да! - Зингер вскочил машинально, прижав винтовку к бедру.
- Ты записался в добр-р-овольцы? Чек Да’Хуй!
Неловкую ситуацию со злорадным смешком разрядила старушка Ципора:
- Зингер! Теперь не отмажешься. Будешь знать, как блатовать моего  мужа!
- Я не блатовал его. Он сам...
- Он сам, без меня, ничего не может! Ясно? А теперь беги к Сареле - пусть она тебе уже таки закажет памятник.
Зингер оставил пост и потащился к жене. Сложно будет объяснить ей, женщине, цель ответственного поручения, но и остаться невзначай вовсе без памятника тоже нельзя. Неприлично быть похороненным в родном кибуце под плитой “неизвестному солдату”, когда тебя каждая собака знает...

18

Подполковник Васенька, майор Сухопутов и сержант Фоня Непутево-Русский обмывали воздушную тревогу. Были они в меру возбуждены. Но не от взрыва скада, донесшего до них лишь тоненькую струйку пороховой гари. Возбуждены были из-за некрасивого поведения Шурки Птичкиной-Кошкиной. Она побежала в полицейское управление - выяснять судьбу своего мужа, и бросила, можно сказать, старенького отца на произвол случая: а вдруг ракета долбанет по Гило? Кто будет вытаскивать из-под  развалин обломки костей Владимира Григорьевича?
- Младое поколение, незнакомое, - сетовал подполковник Васенька, принимая от Фони граненый стаканчик.
- Это потому, что она ликудница! - гнул свою партийную линию Фоня Непутево-Русский. У него была страсть - растолковывать приезжантам  преимущества жизни в Израиле при родной почти для них власти, Маараховской. По Фоне выходило, что  ликудники устроили в стране дикий шабаш алимовского бесправия, пляску цен на съемные квартиры, хулиганское наплевательство по трудоустройству врачей, музыкантов, инженеров и краскомов, да и вообще, развязали эту войну с Саддамом, как прежде - интифаду.
- Посмотрите своими глазами, и вы все увидите! - говорил он с горячностью негласного пропагандиста. - Посмотрите, сколько из ваших бедствуют. Ни работы! Ни угла! Кому это выгодно?
- Твоей партии, Фоня, - заметил майор Сухопутов, закусывая кислым огурчиком. - За кого нам голосовать теперь? На вас вся надежда.
- Правильно надеетесь, товарищи! Еще по одной.
Выпили еще по одной. Подполковник Васенька почувствовал себя как на экзаменационной сессии: оценки выставлять ему.
- Фоня! Предположим, я отдам свой голос за вас. Что вы дадите мне взамен голоса? Пенсию? Квартиру? Машину? У меня все это есть.
- Спокойствие. Мир.
Майор Сухопутов чокнулся с Фоней.
- За мир и я выпью, - сказал, подражая покойному лауреату Брежневу.
Подполковник Васенька тоже выпил за мир и спросил у Фони:
- За счет чего - мир?
- За счет территорий, - растолковывал Фоня. - Отдадим Газу арабам, и всех делов! Пусть сами себя убивают там. Без нашего участия, майн хер.
- Каким арабам вы отдадите Газу?
-  Тем, кому можно доверять.
- Кому из них можно доверять? Они все под Арафатом. Значит, Газу вы отдадите Арафату? Значит, ему можно доверять? Сегодня он, получается, с Саддамом? Против вас? А  завтра  с  вами, против  Саддама? Где логика, Фоня?
У Фони логики не было. Она в нем и не ночевала. В нем жила вера в правое дело.
Майор Сухопутов знал не понаслышке об ином правом деле. Со слов своих курсантов, палестинских арабов, властвующих в мечтах над всем регионом.
- Допустим ты, Фоня Непутево-Русский, подписываешь с арабцами соглашение: территории в обмен на мир. Территории отдаете. Мир вам - как от козла молока. Что им ваша бумажка? Их пророк Мухамед оформил бумажку со своими соплеменниками - куреншитами. Миру мир! А через два года их всех вырезал. Соплеменников, не двоюродных братцев. С вами цацкаться и вовсе не станут. Вы себе - шахсей-вахсей за допущенные глупости. Они вам - чирк-чирик - башку с плеч. И  весь договор! Босиком ходить будете, пеплом голову посыпать.
- Это  ты  босиком!  Это  ты!..  Сапоги  надел? Пожалте в “Эмку”! Майн  хер!
Майор Сухопутов вывел из себя сержанта полиции. И сержант полиции вспомнил о своих обязанностях. Грубо схватил майора Сухопутова, и к двери его тащить, даже не выпив на посошок. Но одному ему утащить майора Сухопутова от накрытого стола было не по силам. За помощью пришлось обращаться к подполковнику Васеньке. Подполковник не мог оставить его просьбу без внимания, как и не мог бросить товарища по оружию в беде. Вот и поволок вместе с Фоней майора Сухопутова в полицию, чтобы там, используя весь свой авторитет, выручить его. Кто-кто, а он лучше всего управления знал, что майор Сухопутов никакой не шпион, а законопослушный гражданин Израиля, любящий, правда, козырнуть логикой и обмыть это дело. А кто не любит козырнуть логикой? или умом? или смекалкой? С такими  подполковник Васенька еще не выпивал.

19

На въезде в кибуц “Халоймес аль Хамишмар”, у распахнутых ворот с будкой часового сгруппировалось несколько каменных болванов, изображающих памятник отцам-основателям. Каменные болваны были нацелены на атаку и щетинились острыми штыками винтовки Мосина образца 1895 года, в просторечии - трехлинейки. Лица их выражали самоубийственный восторг, в глазах закаменела решимость, а на отбитых их носах и покоребанных кепках сидели птички и дружно какали на идеалы.
Часовой, он же сторож, а в прошлом и кибуцный скульптор Израиль Шемтов пальнул в воздух из двустволки. Острастка на птичек мало подействовала. И они, дрогнув крыльями, стали гадить еще дружнее  - из-за нервного перенапряжения. Срулик Шемтов с тоской смотрел в их звериные немигающие глаза и снаряжал свою тулку второй порцией соли. Он с удовольствием бабахнул бы по этим неразумным младшим братьям и сестрам волчьей картечью. Но повредить и без того дошедший до капитального ремонта обелиск не хотел.  Дело его жизни погибало под едким пометом, и он ничего поделать не мог. Что от него останется внукам, если не это скульптурное произведение? Денег он не скопил. Имущества не приобрел.  Честное имя художника - вот и все, что есть у него, дояра. Не по заказу, по совести мастерил он этих истуканов, вдыхал в них жизнь. Жизнь в них вдохнул, вроде бы. А себя лишил жизни. Вернее, птички, выведенные дедушкой Герцлем от скрещивания зеленого Иосифа Виссарионовича с южноамериканскими колибри, лишили его жизни. Обнаружили на въезде в кибуц каменных первопроходцев и устроили на их головах ораторскую трибуну. Орут и какают. Орут и какают.  Орут:
- Рас-с-тре-лять!
- Каз-з-нить!
- Вышли  мы  все  из  пр-р-иплода!
- Йоська - мужик  боевой!
И  какают...
Однажды скульптор, он же сторож собственного монумента, вступил с ними в диалектический спор.
- Посмотрите на себя, - сказал им.  - Где у вас честь? Где достоинство?
Они посмотрели на себя. Посмотрели на него. И ничего, не покраснели. Какают.
- Вам хорошо по обе стороны от мушки, - донимал их Шемтов, помахивая бесполезной в словесных диспутах двустволкой. - Знаете, что дробью я в вас не пальну. Скушают меня на правлении за надругательство над исторической памятью. Но клянусь вам, я таки пальну! Это говорит вам старый пальмахник Шемтов Израиль! Израиль вам говорит! 
- Срулик! Срулик! - откликались дразнилкой птички, подготовленные к полемическим баталиям Иосифом Виссарионовичем. - Ра-с-с-тре-лять!  Каз-з-нить! Вышли мы все из пр-р-риплода!  В последний  р-р-решительный бой!
Птички орали и какали. Портили Израилю Шемтову настроение. Вся надежда на Гулика. Подъедет, привезет Герцлю Зону. Может, он уже и успокоится в Мичуринских исканиях, прекратит скрещивать козла любвеобильного с недоумками пернатого племени. Надежда была. Но уверенности не было.
Должно быть, поэтому у исстрадавшегося от наглости птичек Срулика Шемтова возникла в уме гениальная мысль. (Для справки необходимо сообщить: его мысли делились всего на две категории - на гениальные и стоющие. В данном случае мысль его была, бесспорно, гениальной.)
Не позаимствовать ли у американцев, подумал он, какого-то ядовитого дуста, более доходчивого, чем соль для митингующих засранцев с крылышками?
Дело в том, что в километре от кибуца, в поросшем сорной травой буераке, разгнездился заокеанский “Патриот” с доверху укомплектованной командой откормленных лоботрясов. У них наверняка имеется какое-то современное средство против всяких отвратных созданий пустыни. Ведь снаряжали их - а это хорошо видно по экипировке - не на пикник: для выживания в любых условиях. В кибуц они не наведывались. На местных “герлс” не засматривались. На довольствии стояли своем. И никого не подпускали к объекту.
Гениальная мысль захватила Срулика Шемтова своей простотой. Он запер ворота на амбарный замок, повесил табличку: “закрыто для посетителей по причине большой нужды охранника”, и побежал в буерак, отпугивая комаров и мошек длинными волосами художника, веющими на ветру, как знамя. В буераке напоролся на пост прикрытия, был обезоружен и слегка оглушен. И тут обнаружилось, что на языке союзников не кумекает вовсе.
- Их бин... Их бин кибуцник...  золдатн, -  мямлил он по-иностранному.
Откормленный детина в форме сержанта американской армии, с усиками, тщательно выбритый, с любопытством  крутил в руках Сруликину двустволку.
-О, Туля! Туля! - говорил столь же откормленным и усатеньким побрательникам, перемеживая “Тулю” с какими-то непонятными словами басурманского происхождения.  - Райтер, райтер. Лескоф. Лефша, лефша...
- Русит? - обнадежился догадкой Срулик Шемтов.
- Карашо.
- Идиш?
- Ноу, ноу.
- Иврит?
- О’кей.
- Их бин кибуцник... золдатник... Пальмах - пах-пах-ник! - Срулик-полиглот понесся вбок от иврита. Но опомнился вскорости и начал толково объяснять иностранцам, что в своем лице представляет им интеллигенцию “Холоймеса”. Его резцу и кувалде принадлежит монумент Роденовского взлета дарования. Идеологически выдержанный в традициях Мухиной. За осмотр денег не взимают. Руками можно трогать. Но без вульгарных надписей. Памятник охраняется им лично, Сруликом Шемтовом. Посему он предлагает союзникам культурный досуг у изваяния. Но чтобы все прошло без эксцессов и без предупредительных выстрелов в воздух, просит их запомнить пароль: Днепр - Волга.
- Гуд, гуд. Днепр - гуд. Водка - гуд.
- Волга! Волга!
- Волга - гуд! Водка - карашо!
Удача смотрела в глаза Срулика полнокровной физиономией американского сержанта, мало-мальски смыслящего и в иврите. Не воспользоваться таким случаем - это себя наказать. Себя наказывать было не под силу Срулику, и без того его наказывали птички дедушки Герцля. Вот птичек наказать - это самое то!
Ради этого Срулик включил на все обороты природные способности дипломата. И поведал американцам о той ответственности, с какой он воспринимает их визит в культурный очаг кибуца, немножко неприглядный из-за неразумного каканья птичек на произведение его гения. До их прихода он готов восстановить памятник в первозданной чистоте, соответствующей надписи “Охраняется государством”... Но чтобы избавиться от птичьего помета, надо прежде всего избавиться от самих птичек. Хуйвенбинов, мастеров по уничтожению воробьиного племени, в кибуце не водится, ядовитых порошков и газов тоже. Может быть, у американцев имеется какое-то  надежное средство против назойливых птичек?
- О’кей!
Из последующих заверений звездно-полосатого сержанта Срулик Шемтов уяснил: союзники располагают необходимыми ядами и газами для окончательного решения не только птичьего вопроса, но и тараканьего, змеиного, крысиного и т.д. Но до того, как заняться делами кибуца, они намерены шарахнуть ракетой по вражеской цели. И если шарахнут успешно, то - так и быть! - окажут поддержку евреям всеми средствами массового истребления вредного животного мира!
Срулик пожал руку американскому сержанту, вернувшему ему двустволку, и поскакал из буерака в “Холоймес”.
Ворота в кибуц были распахнуты. В оседающих клубах пыли виднелась Гуликова машина. Резво катилась она к зеленой парковой скамеечке, к старичкам-охламонам и дедушкке Герцлю, ждущему пересменки у бетонного  короба с красным телефоном.

20

Фоня припарковал машину на Русской площади, возле проходной, где его дожидался лейтенант Шмулик с пустой кобурой и испорченным с похмелюги настроением. Шмулик извлек слабого от недопития Фоню из-за руля, оттащил  на расстояние пистолетного выстрела от попутчиков. И жадно, с перегревом  задышал в лицо жаркими словами. Что он там говорил, смешалось в мозгах Фони. Но про Гулиху он запомнил точно: она похитила жандармский наган офицера израильской полиции и наделает с его помощью шуму в кибуце  “Холоймес аль Хамишмар”.  С ее  характером может перебить там всю живность, включая Гулика с его дедушкой и Зоной Ибрагимовной.
Против умерщвления Гулика Фоня ничего не имел. Поэтому он стал отбрыкиваться от предлагаемого ему по дружбе задания: перехватить Шурку на полпути в кибуц,  разоружить и доставить револьвер на законное его место  - в кобуру  лейтенанта  Шмулика.
- Майн хер, - хмельно разводил Фоня руками. - У меня приказ Достоевского по ловле шпиона. Приметы... нос... зубы... и всякая прочая  хреновина...
- Фоня! - трезво сказал лейтенант Шмулик,  удерживая его от падения. - В таком виде тебе только и попасть на глаза Достоевскому. Соскучился по “губе”?
Фоня не соскучился по “губе”. Последний раз попал туда перед самой войной, именно по распоряжению майора Достоевского. Они повздорили о путях развития русского искусства. Фоня доказывал, что пути эти исторические и сокрыты в словесности. Майор Достоевский считал, что пути эти - в производстве неконвенционального оружия и продаже его Ираку. Слово за слово, и разгорелся сыр-бор. Майор Достоевский упирал на русский национализм, Фоня - на извечную любовь к евреям. И доказательства у него были под стать тезису. Кто самые популярные писатели сегодняшней России?  Евреи! Поэзия - Иосиф Бродский. Проза - Анатолий Рыбаков. Фантастика - Братья Стругацкие. Детектив - Братья Вайнеры. Юмор - Михаил Жванецкий.  Действительно, чем это крыть? Майор Достоевский покрыл это единственным аргументом, но безотказным: лучше бы они репатриировались на историческую родину. Вот, допустим, Фоня Непутево-Русский репатриировался, и вся русская литература от этого не пострадала.  Антисемитов же там поубавилось: исчез с их горизонтов Фоня и им не в кого тыкать пальцем. От пернатой внешности до бездумного словоблудия он всего лишь находка для “памятников” и “молодогвардейцев”. И не тот он, и не этот, а лезет - лезет, будто сомнительное сходство с Пушкиным, придуманное у зеркала, дает ему право черпать пригоршнями живительную влагу из загадочной русской души. Только водки там накушается!
Впервые Фоню сравнили с Пушкиным, но столь унизительно, что Дантес прошел бы, не оборачиваясь, мимо его жены. И  топись  хоть  в  Иордане!
Но утопиться Фоне не позволили. Его засадили на “губу”. По распоряжению майора Достоевского. Распоряжение последовало сразу же за тем, как Фоня из-за унизительного сравнения с Пушкиным набрался на проходной горячительных напитков и стал требовать у проходящих на службу полицейских не пропуск, а доказательство их  принадлежности к еврейской нации. Рядовые полицейские, помня о чудачествах писателя стихов, предъявляли ему это доказательство без всякого стеснения. И со смешками волокли в каталажку всяких-разных взломщиков, барыг, наркоманов, располагающих тоже этим доказательством. На беду, случился на проходной православный священник Либерзон. Он пришел заявить о пропаже нательного креста. Черная сутана ввела Фоню в заблуждение, показалась ему полицейской формой. И он нарушил приличия, домогаясь доказательств, коих в наличии и быть не могло. Результат - известный. “Губа”! Более того, подтрунивания не  очень остроумной братии, с левым уклоном в гомосексуальные происки пиита:  “с ним в баню ходить опасно”. Такие насмешки, ясно и кролику, Фоне были нестерпимы. На “губе” он, мучаясь от содеянного, сочинил оправдательный документ. Но разве бумажка способна остановить молву? Пожалуйста, ознакомьтесь с ней. А выводы?  Это,  будьте  любезны, - самостоятельно.
Нет, я не гомик, я другой,
Никем не ведомый избранник.
Я в баню не хожу ногой.
Предпочитаю я предбанник.
Там пиво подают вразнос.
А к пиву раков и креветок.
И на еврейский гордый нос
Кладут “дришат шалом”* с приветом.
(* “дришат шалом” - иврит - привет родителям, тетям, дядям и даже чужим совсем людям.)

Не отмылся Фоня этим признанием от молвы. Не расположил к себе и майора Достоевского, без рекомендации которого не поедешь в Париж - на курсы повышения квалификации. Но вот оперативным исполнением его приказа по ловле шпиона отмыться от кривотолков можно. Однако, поперек этой возможности встал лейтенант Шмулик с напоминанием о “губе” и намеком на новую порцию наказаний.
Из  двух  зол  выбирают  меньшее.  Гулиха - зло  меньшее,  спьяну  почудилось Фоне. Он не догадывался, что Шмулика, помимо украденного на службе револьвера, томило и появление на горизонте майора Сухопутова, задержанного по фантастическим представлениям о внешнем облике советского шпиона.
Майор Сухопутов не знал о томлениях  Шмулика. Он знал: слово - закон!  Слово он дал Фоне Непутево-Русскому. Сейчас приспело доказать этому шалопутному мальцу, что сказанное им - правда! Сказано было - “с бутылкой не пойду! Ваши горазды уличать нас в пьянстве!” Сказано было? Было сказано.  Бутылку допили. Было? Было. Теперь - без бутылки? Без! Пора идти? Пора! Сам себя арестую, как обещал. Слово - закон!
Майор Сухопутов шлепнул ладонью подполковника Васеньку по колену.
- Прощай, брат, пора!
- Потерпи немного. Вишь, спорят, - Владимир Григорьевич указал на Фоню со Шмуликом.
- Это они спорят, друже, в какую камеру меня засадить. Я сам себя посажу. Ну их!
- Майор!
- Ну их, Зеев Цвийкович! Мне главное, чтоб по форме! Как у нас.
- У нас шпионов - расстреливают, Филя.
- И правильно делают. А они?
- Молчи, Филя! Тебя - верняк - шлепнут!
- Я  солдат! Я не боюсь солдатской смерти! Без бутылки - пусть шлепнут! А с бутылкой не пойду. Они о нас сочиняют, что мы алкоголики! Можно подумать, пью не на свои!
- На свои, на свои. Подхалтуришь, и пьешь.
-Да, я честный человек! Не то, что он, Фоня этот, непутево-не наш. Давай угоним машину. А? (Ключ оставил, шлемазл.) И пропьем ее. Так будет по справедливости. Обмоем такое дело, подполковник?
- Я не могу. Я уже обрезан. Моя теперь справедливость: “не пропей!”
- Нет такой справедливости, даже в Торе, старшой! Не додумался Бог до наших российских потребностей, только об евреях думал. Даже сына своего Иисуса, и того родил евреем. Выпьем за помин его души по нашим потребностям, а?
- Ты же арестованный, Филя! Тебе не положено... Где у тебя?
- В сапоге, друг мой. Укромное место - за голенищем. Думаешь, я - уходя - свет гасил? А-а!..
Филя снял сапог. Подполковник Васенька подставил совком пригорошни.  После кряка, замуровав металлической змейкой краник на голенище, Филя относительно твердо вышел из “Эмки”.
- В шпионы принимаете? - качнувшись, двинулся на лейтенанта Шмулика. - Приметы есть. Задания нет. Совесть имеется в наличии. Честь к ней в придачу. Потому и не сдавался вам с бутылкой, сочтете пьяницей. Без бутылки пришел - не вешайте мне лапшу на уши! Мы свой, мы новый мир построим!..  До основанья, а затем!..
Майор Сухопутов чуть было не своротил сторожевую будку старшины Лапидариса. Старшина выскочил из своего прибежища, подхватил офицера родной когда-то армии под мышки и, упирающегося, восстановил-таки в вертикальном положении.
- Тихо ты! - сказал ему на ухо с угрозой. -  К нам едет Шостакович.
- Не пугай ты меня своим Шостаковичем! У меня есть свой.
- Так иди к нему, иди. Двигай ножками. Где он?
- В машине. Не слышишь - где музыка играет?
- Сейчас отведу.
- Не сметь! Как ты разговариваешь со старшим по званию?
- Пьяненький ты, дурак. 
- Я не дурак. Я шпион! У меня приметы! Меня надо засадить! расстрелять! обменять на доллары! Дашь на поллитру, согласен и на марки, даже финские. Не  гордый  - ых!..
- Иди спать.
Лейтенант Шмулик подбежал к майору Сухопутову, прихватил его с противоположной от старшины Лапидариса стороны и бережно повел к ”Эмке”. Боялся, беспутная душа, разоблачения в ясновидческих прогнозах на службе. Пальцем подозвал Фоню:
- Вези! Вези его скорей! Мне еще шпионов не хватало! Здесь!.. Сейчас!... С такой рожей!...
И впрямь, советский шпион в Израиле должен - хотя бы на копейку - выглядеть евреем.

21

Гулиха мчалась по Иерусалимскому спуску с сумасшедшей скоростью.
Полицейский пост определил скорость ее, вернее, подполковничьей “Субару”, именно в качестве - сумасшедшей. И снарядил погоню. С мигалкой и сиреной. Вагон неприятностей покатился с той же сумасшедшей скоростью за Шуркой Птичкиной-Кошкиной, сионисткой по призванию, матерью семи детей по семейному положению, бабой крутой. Шурка косо смотрела в зеркало заднего вида и гневно шептала “про себя” нехорошие слова о сыне Сионизма, этом валютчике, которого собственным телом откармливала в одесской тюрьме от полового голодания, называемого им по-еврейски - сексуальным.
“Цурес капают на мою голову!” - с дрожью думала она на всех европейских языках, укорененных вольным городом Утесова, Бабеля, Ойстраха, Паустовского, Ильфа-Петрова и прочего легиона завоевателей земного шара - Хаммера, Сикорского, Маркони. И еще она думала: “Чтоб так видели мои глаза, как вы увидите меня живой и здоровой!”
Гулиха вынула револьвер Шмулика из “бардачка”, прокрутила пальцем барабан. Удостоверилась: этот пещерный зверь еще может! И взвела курок. Наступила минута ужасного перенапряжения. Нервы были на отказе. Гулик мог полагать себя спасенным от самосуда. Но... Известное дело: неприятность всегда ходит под ручку с удачей, как уродина с красной девицей.
В зеркале заднего вида Гулиха различила гонящегося за ней полицейского. Это, на ее счастье, оказался Гиви Кобашвили, парижский сокурсник муженька, выбравший Францию для повышения квалификации по той причине, что там пьют вино с удовольствием и поют после этого песни. Кобашвили был единственный человек в Израиле, который целовал ей ручку, как француз. А почему? Не из-за ее красоты. Это важно подчеркнуть. Он целовал ей ручку из-за ее достойного ума. Она первая обратила внимание не на “швили”, на совсем другое место в его фамилии. “Коба - кличка Сталина”, - обратила она внимание в Париже, когда приехала туда проведать мужа на предмет его переквалификации по борьбе с проститутками.
- Коба - Сталин, да! - сказал тогда в полицейском общежитии Гиви. - А  вы умная женщина.
- Я еще надзиратель женского блока, в прошлом, - похвасталась Шурка, чтобы повысить себе цену в глазах грузинского товарища.
- Вы - декабристка, девушка! - восхитился тогда Кобашвили, зная уже от Птичкина-Кошкина следующее: Шурка пошла отдаваться ему, плюя на все заслоны и решетки. Через женский блок. Затем через КПЗ для алкашей-насильников, видящих в бабе поллитровку. Затем... Что было затем - это секрет! Но прорвалась. И отдалась! И беременела с тех пор бесперебойно,  даже без перерыва на обед.
После того, как Шурка Птичкина-Кошкина опознала в зеркале заднего вида красивое южное лицо сержанта Кобашвили с подстриженными усиками, она ощутила себя счастливой женщиной, вышедшей замуж правильно - за полицию. И надавила на тормоза, жандармский наган убрав назад - в  бардачок.
- Гиви! Я тебя люблю! - сказала она заглянувшему в окошко полицейскому. - Кто еще мог за мной гнаться как ненормальный? Только ты!
- Шурка! Ты даешь! - весело сказал ей Гиви, скаля зубы. - Я тебя не оштрафую. Но скажи: куда ты едешь?
- На свидание к мужу. - И не удержалась, открыла бардачок, вытащила большой по размеру револьвер, шестизарядный, и потрясла им.
Кто не был в Израиле, может всякое подумать. Гиви в Израиле с 1973 года. Для него невооруженная женщина вообще не существует в природе. 
Невооруженную женщину, как ему растолковывали на курсах повышения квалификации, могут: а/ изнасиловать, б/ ограбить, в/ снова попытаться изнасиловать и дать - из-за комплекса неполноценности - по морде.
- Хорошо едешь! - сказал Гиви. - Можно, провожу? А то наедешь на пешехода, плати, пожалуйста, штраф. Зачем штраф? Лучше в ресторантэ. Отметим праздник! Встречу отметим! Письмо отметим! Я письмо, Шурка, получил из Парижа! Я лучший, и Гулик лучший! - на всех их курсах во Франции. Американцы - не лучшие. Евреи - лучшие. Нас приглашают с Гуликом на Эйфелеву башню. В ресторантэ! Как отличников выпуска. За счет вертухаев Франции! Такой случай, Шурка, бывает раз в жизни! Нам еще прибавят в звании и в зарплате. Догадалась? Вперед! В ресторантэ! Но не гони, как сумасшедшая. А то полиция остановит. Хай-хай!
Шурка сказала: - Хай! - и надавила на педаль газа. Гиви, обогнавший ее на крутом спуске, показал черной фуражкой, куда заворачивать. И включил сирену, чтобы лишние люди убежали от выпивки и закуски до встречи с полицией... Честный он человек, Гиви. Никого не хотел задерживать: война... евреи...

22

В кибуце “Холоймес аль Хамишмар” - тоже евреи. И у них праздник. К ним приехал Гулик и привез дедушке Герцлю обещанную Зону. Как же их не обступить толпой? Как же не расспросить о житье-бытье?
- Что там говорят в Иерусалиме?
- Будет уже Саддам бросать на нас газы?
- Или мы ему один раз долбанем по чайнику, а?
- Гулик, наше дело правое, поэтому и молчим! А то - хрясть! И атомной бомбой, да?!
- Ша-ша! Будем как интеллигенты, у нас женщина заместо бомбы.
- Как красиво вы выглядите, уважаемая Зона.
- У вас - фигура! У вас - ноги! Вы моложе своих лет!
- У вас глаза - как у карпа - добрые, чувствительные. Обратите их уже на Герцля.
- У него превосходные анализы на сегодняшний день!
Гвалт любви ко всему хорошему, больше всего к продолжению рода человеческого, стоял в кибуце. Гулик ошалел из-за оплошки: подрулил к самому центру. Зона Ибрагимовна ошалела с непривычки. Иосиф Виссарионович ошалел поначалу тоже. Поджал ножки, сидя на плече у Герцля Ципоркина. Но очень скоро оправился от неловкости.
- Ка-а-а-р-р! - напугал всех, остановил ликование.
Евреи испугались. Евреи остановились. Евреи помолчали, как могли - секунд двадцать. И опять - в  галдеж и отсебятину.

23

В грузинском заведении, названном с французским шармом на итальянский манер “Ресторантэ Кабанус”, Гиви заказал чахомбили, ркацители, турецкий кофе с коньяком двух враждующих марок - “Арарат” и “Баку”.
- Чокнешься, сама услышишь, звон - исторический, - сказал бывшей тюремщице Гиви. И тут же перешел на мужа ее, с комплиментами, свойственными широкой его душе. - Ты не представляешь, да, Шурка-друг. Твой муж - человек! Ты понимаешь, было у нас на экзаменационной сессии задание. Умрешь, когда узнаешь. Но ты узнаешь, и не умрешь - я с тобой!  Задание - обнаружить в квартале Х десять проституток. Десять - не одну! И проверить их в борделе на предмет триппера. И что? Обнаружили! Поймали!  Но с поличным или нет? Триппер не говорит тебе - “здрасте!” Твой муж, Шурка, герой: полез в самое пекло! Как профессор Павлов: “Эксперимент ставлю на себе!”  Но... нет, нет! Я сказал: “Уваж, геноцвали. Ты женатый, тебе  опасно для жизни. Я молодой, красивый, неженатый. Я и с триппером буду  выглядеть как огурчик”. И что? Шурка-друг, никаких последствий! Вино пью. Девушек люблю. Письмо из Франции получил. Написано черным по белому:  экзамен от души сдал. На самом деле никакого триппера не было. На испуг брали. Экзамен - да! - был. Экзамен сдали. Я и Гулик! Лучше американцев. О, не  ревнуй,  Шурка - друг!  Гулик здесь ни при чем! Экзамен я сдал и за него, и за себя. А пить на Эйфелевой башне будем вместе! Проститутки были не бляди. Полицейские, бля, были - офицерши. Упьемся!
- С этими блядьми? - не удержалась от слез исстрадавшаяся и без того Гулиха.
- Шурка - друг! Блядей в ресторан не приглашают. Там будут сливки полицейского общества.
- А бляди? Эти?
- Шурка! Не смотри черными глазами на Эйфелеву башню. Какие бляди?  Сливки! Сливки! Слова их как сливки: “пардон”, “мерси”, “моветон”,  “бельмандо”,  “ниглиже”. А имена? Марлен. Дюшес. Жаннет. Ломбард. Эдит  Пиаф - ах, Париж!
- Гиви, может, ты сам покушаешь, а я поеду?..
- Шурка! Сначала ты успокоишься. И будешь думать про Эйфелеву башню, а не про пистолет. Потом покушаем и поедем вместе.
Кушать тут же было подано. Чахомбили. Ркацители. Лучок зеленый. Салатик. Коньячок. Травка грузинская. Перчик остренький. Капуста маринованная, в яблоках. Баржоми. Ешь. Пей. Веселись. Плодись и  размножайся!

24

- Фоня - не наш опять нас везет, - подсказал подполковнику Васеньке майор Сухопутов, проснувшись на  заднем  сиденьи “Эмки”.
- Везет и  везет. Тебе-то что?
- Я обещал: сам себя в тюрьму!
- Скажи ему спасибо, что везет. У них такой ширутим.
- Я хочу - сам себя. Я слово дал! У меня свой ширутим*. (* ширут - на иврите - обслуживанье, ширутим - туалет.)
- Ты со своим ширутимом нас всех разобьешь допьяна!
- А он? Он не пьяный?
- Он пьяный. Но на службе.
- А-а, на службе. Это мы уважаем. Он службу знает. Он меня на службе в плен взял. По пьяни.
- Вояка!
- Какой вояка, когда - тюремщик!
- Он не тюремщик. Он тебя на волю везет.
Майор Сухопутов попытался выйти из машины на свободу, но его удержали привязные ремни и все еще крепкая рука подполковника Васеньки.
- Какая воля? Выйти не дают!
- Куда тебе, Филя?
- Ноги размять хотца. Обувка жмет.
- Ну так сними сапоги.
- А выпьем?
- Если откроешь кранчик...
- Где наше не пропадало?

25

Полковник Шостакович - одухотворенное на сей раз лицо композитора, вьющиеся под Шопена волосы, цивильный костюм, темные очки, кепка в шахматную клетку, для маскировки, - допивал в кабинете Достоевского чашечку черного кофе. У стола. В кресле. Перекинув ногу за ногу. По-арабски причмокивал после каждого глотка, со снисходительной улыбкой - напускной, конечно, изучал протокол допроса Зоны Ибрагимовны.
Майор Достоевский, за спиной Шостаковича, мерил просторную комнату длинными нервными шагами.
- Шпиона сейчас доставят.
Полковник Шостакович вполоборота взглянул на расторопного коллегу с Русской площади.
- Зря ты Фоню потревожил.
- Приметы - верняк.
- Вчера.
- Что?
- В нашем деле существует такое понятие: вчера, сегодня, завтра. Приметы ваши - это вчерашний день. Сегодня  Он выглядит не по Шмуликовой писуле. Зубы американские, фарфоровые. Нос греческий. С еврейской горбинкой. Шрам стерт.
- Может, это - другой шпион?
- Другого еще не заслали. Рано. А  “нашего” ведут мои поводыри.
- Чего же ты примчался как на пожар?
- Чтобы вы дров не наломали, когда мы рубим лес.
- Прошу разъяснения, полковник!
- У разведки?
Майор Достоевский понял: не лезь поперек батьки в пекло со своей инициативой. О его внутреннем смущении догадался и полковник  Шостакович.
- С задержанным никаких игр в шпионы! - строго сказал он, чтобы из-за пустой жалости к коллеге не рассекретить государственную тайну.
- Что же с ним делать?
- Тебя учить? Передай его Шмулику. Вмиг ваш подследственный...
- Я сейчас вызову Шмулика.
- И прикажи ему!.. Чтоб “твой” шпион катился к  ...  !!! Хоть к черту на кулички! Хоть на какой курорт - в кибуц! Подальше... Подальше.... Шпиона поймали, посмотри на них, фантазеров от проституции. Мои подчиненные  ведут-ведут его, а вы? - жалости к коллеге полковник Шостакович уже не испытывал, поэтому рассекретил невзначай государственную тайну.  - У него с собой какой-то заряд адской мощности. Для ракеты. И он идет на связь. Но - с кем? Не с вашими проститутками, разумеется. А вы расшпионите тут историю на весь Израиль! Мы не в бирюльки играем, черт тебя подери!
Майор Достоевский тоже завелся.
- Прошу не чертыхаться! Я религиозный.
- Райской жизни захотел? Хорошо. Гони “вашего” шпиона вместе с Фоней к черту на рога. Хоть в пустыню! Хоть в Эйлат - за ваш счет! Хоть в тюрьму! Обоих! За сутенерство, скажем. Какая мне разница? На карту поставлено: быть или не быть. Может, всему Израилю. А вы - в самодеятельность. Шлепанцы вы на босу ногу - вот  кто  вы!
Полковник Шостакович допил чашечку кофе, поднялся, одернув  пиджак.
- Если что, я в “Холоймесе”, дою, для непосвященных, коров.
И хлопнул дверью, уходя, перед носом расстроенного майора.

26

Расстроенный Достоевский нажал кнопку переговорного устройства.
- Шмулик?
- Я!
- К нам прибыл Шостакович!
- И? Чтоб я так жил!
- Гони задержанного агента вместе с Фоней! Хоть в пустыню! Хоть в кибуц! С глаз долой! И никаких допросов. Приказ! От самого Мэтра!
- Слушаюсь! Я полагаю, приказ уже того...  задействован. Голубчики - на колесах.
- Полагаешь? Если не уверен, а только “полагаешь”, то катись за ними! И проследи за исполнением!
- Есть! Немедленно выезжаю по назначению! - радостно откликнулся Шмулик на том конце провода, а в глазах у него на том же конце светилось:  “Нет, я все-таки ясновидец, майн  гот!”
Майор Достоевский обессиленно упал в кресло. На служебном столе, у тронутой нервным тиком  руки, зазвонил телефон.
- Слушаю.
- Вам говорят по секретному проводу.
- Кто? Докладывайте! С вами на связи майор Достоевский.
- Достоевский? Вы опять живы? Вы еще не умерли за свои антисемитские писания? Для вас у меня секретов нет в наличии. Мой конфедициальный секрет для ушей полковника Шостаковича. Дайте его на трубку. Что? Он уже уехал в “Холоймес”? Обратным путем, говорите? В этом разе сообчу вам. Но уши на замок. Ничего не запоминать под копирку - секрет государственной важности! Что? Повторяю - секрет! Какой? Огромной разрушительной силы! Под “Холоймесом” заховался вражеский “Патриот”.  Да-да, вражеский, не еврейских корней даже по бабушке. И с минуты на минуту долбанет скадом по нашей нейтринной бомбе и ее потенциальным возможностям. Что? Враки? Какие могут быть враки, когда “Патриот” уже выцеливает Димону и наш ядерный потенциал. Откуда такие сведения? Отсюда! Что? Ваш отдел не по адресу? Он для борьбы с проститутками? У меня тоже есть теперь в наличии собственная Зона. Так что? - я должен с ней бороться, а не защищать от врагов интересы родного атомного центра? Да? Достоевский, вы много на себя берете по вине испорченного антисемитизмом сознания. Что? Приедете и заарестуете? Кого? Меня? Дедушку Ципоркина? За что? За разглашение? Ах, нет! За раст-ле-ние? За упадок морального уровня? Вы в полном уме? Что? Чем не нравится вам моя Зона? Рыженькая!  Сдобненькая!  Округлости  в норме, как было раньше, до бескормицы в период коллективизации. Помните: “люблю украинску природу и полну пазуху цицок!”? Нет, не помните? Что? Дело мне шьете? Ночные оргии? Ну и пакостник! Ваше дело ни один суд не примет к рассмотрению. По моим анализам моя потенция ночью спит, а просыпается только ранним утром - по-петушиному. Приедете и проверите анализы? Хорошо. Получите свое удовольствие! Но помните: качественное улучшение моего здоровья наблюдается на рассвете. И только под присмотром медицинского персонала.
Майор Достоевский расколол телефонную трубку о настольную, зеленую, как у Пушкина,  лампу.

27

Дедушка Ципоркин вышел из бетонного кубаря со строгой табличкой на двери: “Посторонним вход запрещен!”. Сказал Гулику:
- Я уже поговорил. Все в секрете. Это ж надо придумать: враги не дремлют, а мне - говори. Он ничего не понял.
- Кто?
- Есть у вас один шлемазл. Книжки пишет умные. А говорить не научился.
- Деду, я ведь просил: дай мне телефон.
- Тебе нельзя. Ты ликудник.
- Деду!
- Ареле едет к нам. И твой сумасшедший писатель тоже. Заарестовать меня вздумал. Советская власть меня выпустила, а он, этот писатель, меня задержит. Так?
- Деду! Я  просил  тебя  передать  Шостаковичу  секретное  донесение.
- Гулик! Шостакович шляется. Писатель занят мыслями о проститутках больше, чем о спасении Родины. Пусть приезжает заарестовывать меня. Я ему покажу новый сорт курочек, от Иосифа Виссарионовича. Синенькие - любо-дорого. Иосиф  Виссарионович смотрит на них и блюет от радости.
Зеленый попугай на плече у дедушки задумчиво почесал лапкой хохолок и встрял в семейные распри:
- Пр-р-раво пер-р-рвой ночи!

28

Теперь представим себе ситуацию на дороге... на междугородней трассе Иерусалим - Тель-Авив. Иначе не понять прозу израильской жизни, она же роман обстоятельств.
Идет война народная, священная война. По Израилю лупят скадами, причем с обещанием засадить и химической, бактериологической и черт его знает какой еще боеголовкой. Следовательно, если человек не на работе, то он дома, поблизости от загерметизированной комнаты. С противогазом. Валерьянкой. Снотворным. С коньяком или водкой, в зависимости от  сердечной недостаточности.
На шоссе, казалось бы, тишь и благодать. Но...  Присмотритесь. 
Змеевидно катит “Эмка”. За баранкой Фоня Непутево-Русский, сочиняющий  стихи на кибуцную тему: “Нет, не шофер я, не водитель, растить пардесы* я люблю. Нетрезвый люд! С тропы сойдите, я вас нечайно задавлю”. (* пар'десы - апельсиновые рощи, те самые, что позволили когда-то в Советском Союзе продавать “апельсины из Морокко” по довольно дешевой цене. Известно также, что на Московской Олимпиаде 1980 года там же продавались в большом количестве куры в целлофановой упаковке из Финляндии. На самом деле, они были израильские. И производили их в кибуце “Холоймес аль Хамишмар”. Правда, над ними еще не экспериментировал со своим попугаем Иосифом Виссарионовичем дедушка Ципоркин. Поэтому они, даже в целлофановой упаковке, светились розовым жирком и не синели при варке бульончика.)
Оставим его за рулем. А то он не допишет стихотворение и нас обвинят в очередном кавалерийском наскоке на изыски местного дарования.
Оставим его. Посмотрим в сторону, на десяток-другой километров. И что? Увидим “Ягуар” полковника Шостаковича. Летит как бешеный. В  “Холоймес”. Оставим и его. Пусть летит...
Но... Что это? За ним гонится на “Форде-эскорте” лейтенант Шмулик. Гонится. Потому что неведомый ему, полицейскому, “Ягуар” обогнал его. Шмулик не любил, чтобы его обгоняли, тем более, с превышением скорости. И он включил мигалку в своем дежурном фонаре. Чтобы на скоростях преследования не было расхождений со служебной совестью.
У майора Достоевского не было расхождений с совестью. Он не мчался как сумасшедший. Он ехал тихо, помятуя о том, что получил от дедушки Ципоркина сигнал. Проститутка, согласно сигналу, приехала на заработки в кибуц “Холоймес аль Хамишмар”. Если учесть, что ЭЙДС в Израиле начал интенсивно развиваться в кибуцах при помощи добровольцев до коммунистических субботников из США, Швеции, Франции, то появление новой жрицы любви грозит ниве еврейского социализма большими неприятностями. Отсюда - у него профилактическая проверка, он на работе, и может себе поэтому позволить отдохнуть от перенапряжения последних часов жизни. Он не спешил. Проституток он и без того повидал на своем веку. Пора чуть-чуть передохнуть, разобраться с визитом Шостаковича и с засекреченным звонком дедушки Ципоркина, идиотским по форме и содержанию.
К этой ситуации на дороге необходимо добавить автомобиль японской марки “Субару”. Шурка Птичкина-Кошкина еще не разогналась на виражах. Она, немножко пьяненькая от грузинского вина ”Ркацители”, косо вышла из ресторана, поддерживаемая под руку милым приятелем Гиви Кобашвили.
- Шурка-друг! Езди тихо, - сказал он, усаживая ее в водительское кресло. - Я за тобой. Помни, у меня дыхательный аппарат на алкоголь. Заедешь за превышение скорости - арестую. Спасение утопающих - это ты сама,  друг-Шурка!
Шурка включила зажигание и рванула с места. Ее можно понять при усилии ума: раньше она думала об одной Зоне, а теперь обо всей Эйфелевой башне.
Гиви вспомнил один неприличный анекдот и засмеялся. Но потом ему стало страшно за Шурку. И он тоже сел за руль. И тоже поехал. Но не сломя голову. Никого он не хотел арестовывать: война... евреи...
Вот и представьте себе теперь ситуацию на дороге... Жуткая, однако интересная для поклонников кино...

29

Боевая обстановка в кибуце “Холоймес аль Хамишмар” складывалась не в пользу еврейского населения Израиля. В кибуце одни старички, плюс к ним Гулик и Зона Ибрагимовна. Неподалеку в буераке десяток головорезов, вооруженных до зубов, плюс к ним акульей прожорливости ракета, нацеленная на ядерный реактор.
Промедление смерти подобно! Такую резолюцию вынесли на парковой скамеечке старенькие защитники родных рубежей после того, как Гулик и Зона Ибрагимовна, поочередно, с перерывами на перебранку, обрисовали им реальное положение вещей. Ждать у моря погоды, вернее, прибытия полковника Шостаковича, обладающего правом вызова специальных штурмовых подразделений, они не могли, и более того, не хотели. Все как один были готовы ринуться в бой и не выходить из него до конца своей или вражьей жизни. У каждого из них имелась тайная лебединая песня. И не пропеть ее напоследок - это обмануть ожидания детей и внуков,  добровольцами уходящих на очередную войну, с 1948 года по сей  день.
Обрисовав обстановку, Гулливер Птичкин-Кошкин тихим голосом, чтобы не вызвать воинский азарт среди обитающих в бассейне женщин, начал отдавать распоряжения.
- Дедушка Ципоркин!
- Что? Есть! - дедушка встал по стойке смирно перед внуком, попугай на его плече замер тоже.
- Изыскать в кладовке трофейный пулемет МГ! С полным боезапасом! В расчете на жизнь и смерть.
- Не волнуйся, Гулик. Эта машина еще робит. Не знаю, как насчет жизни. Насчет смерти - все в нем справно, потенция - дай Бог мне!
- Разговорчики!
Дедушка козырнул с такой лихостью, что чуть было не скинул с головы соломенную парубкову шляпу.
Восьмидесятилетний Абрамкин прыгал от нетерпения на своей винтовке: скорей бы выхватить из-под носа соратников самое опасное задание. И оно последовало.
- Абрамкин!
- Честь имею! - вскочил он со скамейки, тряско наводя оружие на незримого противника.
- Рысью на разведку! В буерак!
- Будет исполнено, Гулик! Живым не дамся. У меня с собой граната.  Окружат, вырву чеку и подорву их вместе с собой посмертно. Как товарищ Крючков в кинофильме ”Звезда”.
- Ты сначала до них доползи. Без инфаркта, - ядовито заметил обидчивый Зингер.
- Зингер! Не выступать! - прикрикнул на гоношистого дружинника  Гулик.
- Я уже молчу один раз.
- Иди к своей жене Сареле. И скажи ей пару пустяков: пусть закажет памятник. Но не будь эгоистом. Не на тебя одного. На  всех. Ясно?
- А мне задание будет? - тяжело задышал от повышенного любопытства гроссмейстер Решевский. - И  какое, если не секрет?
- Составь шахматную композицию. На доске диспозиция такая: белые фигуры - три допотопные пешки, король и дама. Черные - король, дамы нет, два слона, два коня, две туры и рейдовые пешки плюс самоходная ракета. Белые, запомни, начинают.
- И выигрывают? - удрученно спросил непризнанный гроссмейстер.
- Я не шахматист.
- Тут и шахматистом не надо быть.
- Но у Миши Таля ты выиграл!
- Это было на пятнадцатой доске. Из ста. Пятнадцать - по нашему - это цифровое обозначение Бога. Миша тоже еврей. Не  хотел он  Бога обыгрывать.
- Бог за нас.
Решевский воспрянул духом.
- Значит, Бог - это наш ферзь? Гулик, я продумаю композицию. Гулик! Видит Бог, мы начинаем и выигрываем! В такой партии я еще не играл. Но я сыграю. Пусть мне позавидует один раз Фишер. А другой раз Корчной или Вайнштейн, который сегодня Каспаров. Положись на меня, будет композиция. По-божески все будет.
- Работай! А я пошел с Зоной Ибрагимовной на проверку диспозиции.
Не прошло и десяти минут, как старички стали мало-помалу скапливаться у въездных ворот в кибуц, у монумента Основателям с их бесполезными ныне винтовками. Сторожевая будка пустовала. Ветер шаловливо играл дверью, а птички, как вредные мехаблимы*, (* мехаблим - иврит - террористы.) безнаказанно пользовались моментом наибольшего благоприятствия, украшая крышу заведения абстрактной росписью, чуждой соцреализму, исповедуемому  Роденом местного калибра - Сруликом. Куда же запропастился этот виртуоз  воспевания в камне Основателей кибуца ?
Старички-охранники подумали поначалу: вот оно, ненасытные басмачи из буерака захватили Срулика Шемтова в заложники, и теперь потребуют за него выкуп - на полмиллиона шекелей, хотя красная цена ему... Но потом, близоруко осмотрев место халатного отношения к служебному долгу, убедились: Срулик взят в заложники, с отлучкой от поста, не наймитами вражеской разведки, а вполне доступной для общественного порицания Сарочкой, женой Зингера, мечтающей выполнить семейные обязательства по отношению к мужу и наконец-то поставить ему памятник. Ее седые волосы на металлических прутьях ворот, выпадающие обычно при нервном перенапряжении, служили вещественным доказательством похищения скульптора из охраняемой им будки. Остатки шестимесячной завивки, при внимательном рассмотрении, можно было различить и без бинокля: они пестрели на голове Сарочки, тащившей покорного Срулика с мощью бульдозера в собственный дом. Зингерша, как явствовало из ее упитанных телодвижений, склонялась время от времени к уху мастера, и гудела в его слуховой аппарат отборными словами. Наверняка, она гудела туда с предложением о закладке памятника, который необходимо в кратчайшие сроки воздвигнуть на кладбище “Холоймеса”.
Срулик, догадывались старички-охранники, купился на нежданный проект мгновенно. Оно и понятно: сорок лет без заказов, достойных его резца и кувалды. Впрочем, отсутствие одной боевой единицы, малокачественной притом, не беспокоило  искателей  приключений: на долю оставшихся в строю достанется больше торжественных ноток, если погибать с музыкой.  Пользы же от Срулика практически с гулькин нос. Человек, не способный перебить пернатую сволочь, засылаемую дедушкой Ципоркиным для проверки на меткость, в настоящей передряге окажется вовсе никчемным.
Утвердившись в этом, столь доступном для понимания мнении, старички-охранники приступили к планированию военной операции.
- Ну, Решевский, у тебя уже готова комбинация? Не забыл? Белые начинают и выигрывают.
- Не волнуйтесь! Помню до потери сознания, - ответил поэт шахматной мысли.
Как выяснилось через минуту, его шахматное умопомрачение выразилось в удивительно простой, но при этом гениальной композиции. И заключалось в следующем: если подсадить дедушку Ципоркина на памятник с пулеметом  МГ, то и дотошный художественный критик не обнаружит подмены соцреализма каким-нибудь кубизмом. Людям без разницы, сколько каменных болванов составляют скульптурную группу. Четыре? Пять? Трое, с винтовками, стоят, ощетинившись штыками. Четвертый, с пулеметом, возлежит на их пуленепробиваемых черепушках. Ну и что? Что тут противоречит искусству? Роден не перекрестится. Мухина не встанет из гроба! И ни один паразит - ни въедливый резидент, ни приблудный ценитель прекрасного - не отличит  правду искусства от правды жизни. Истинная правда совьет себе уютное гнездышко на спусковом крючке, под указательным пальцем Герцля, отца  Сионизма и дедушки Гулливера.
Идея гроссмейстера Решевского пришлась бы по душе и начальнику Генштаба. Тем паче, что сектор обстрела эта идея обеспечивала зубодробительный: враг не имел ни малейшего шанса выкарабкаться из буерака, какие бы преступные помыслы по раздолбежу ядерного потенциала ни вынашивал в мозгу.
А это - долбануть! по ядерному! потенциалу! - импортные бандиты очень серьезно имели в виду. Так или приблизительно так сообщил несгибаемый Абрамкин, вернувшийся из разведки живым и здоровым. Старый Абрамкин, в отличие от старого Срулика Шемтова, знал кроме идиша, русского и иврита еще арабский и чуть-чуть английский. Правда, английский даже на чуть-чуть ему не понадобился. Арабский пригодился. И он навострил ухо, когда, цепляясь стволом за кусты и колючки, дополз-таки без инфаркта до неприятельских позиций. Дальше он услышал такое, что чуть было не застрелил всех подряд. 
Короче, история с его слов вырисовывалась пренеприятная: арабцы, облицованные под американцев, посматривают в три глаза на ручные часы и ждут связника с оглушительным зарядом для их скада. С минуты на минуту  связник должен появиться. И тогда они бабахнут по Димоне. А потом, как смеясь говорили друг другу, откликнутся на приглашение Срулика Шемтова и отметятся в “Холоймесе” хорошей порцией салюта.
Старички переглянулись: очень им захотелось занести Срулика в список вражеских лазутчиков. Они ведь не догадывались, что он ходил к арабцам не на агентурную связь, а во имя борьбы с вредителями искусства. Старички переглянулись и опомнились. Кто им соорудит памятник, если не Срулик? И негласно, не ставя его кандидатуру на голосование, порешили внутри себя - не опускаться до шпиономании. Тут и подоспели к ним Гулик, Зона Ибрагимовна и дедушка Герцль Ципоркин, обмотанный пулеметными лентами, ручник МГ на груди.

30

У въезда в “Холоймес”, на виду у Сруликовой скульптурной банды, Фоня Непутево-Русский отчаянно вдавился в тормозную педаль. Поэтическая строчка, вкусная, ласкающая язык смысловыми приправами, застряла в горле, как копыто Пегаса. С недоумением висельника, приговоренного однажды к расстрелу, он осматривался по сторонам. Шестое чувство, парализованное предощущением неприятностей, подсказывало черт знает что! Не продохнуть! Подлому воображению пиита представилось: он на полной скорости вмазался во двор сумасшедшего дома. Приспел к самому разгару учений по исцелению старшин сверхсрочной службы, носящих в ранце жезл маршала рядом с памперсами. Кругом стволы допотопных самопалов, а над ними, выставленными наперевес, серьезные лица перестарков. Может быть, поблизости съемочная компания собутыльников из Голливуда или Би-Би-Си?  Но спасительная мысль, которая проклюнулась в потревоженный с похмелюги мозг Фони, была немедленно раздавлена громыхающими сапогами забетонированных истуканов. На кепках, венчающих болванов Сруликовой работы, возлежал с пулеметом дедушка Ципоркин. Тот самый, известный на всю страну Герцль, который все чахнет, чахнет, но никак не помрет своей смертью.
- Что тут происходит!? - заорал Фоня, выйдя на воздух.
Ципоркин, со страшным скрипом давно несмазанного металла,  передернул затвор убойной машины.
- Этот зверь еще робит.
- Дедушка! - оробел  Фоня. - Зачем оружие? Я вам стихи привез.
- Подотрись ими, малец.
Фоня не послушался совета. Вывел речитативом:
“Нет, я не дедушка Ципоркин. Я с долгой жизнью не в ладу. Меня  ругают  во все корки, а хвалят - разве что в бреду”.
- Подотрись.
За спиной у водилы, на заднем сидении, майор Сухопутов, с нелестным упоминанием добродетелей Фониной мамы, отвоевывал у подполковника  личный сапог. 
- Не слышал, старшой? Затвором клацнуло. Тут какая-то каша заваривается, а этот босяк стихи поет.
Сухопутов, одетый по всей форме, вывалился из “Эмки”. Не твердо, но верно - правильной рукой - отдал честь кибуцному воинству, разглядев, протерев зенки, среди вооруженного народа Гулика с Зоной Ибрагимовной.
С ленинских кепок ухнуло вниз:
- Майор? Достоевский?
- Майор! Но никак нет - не Достоевский! Честь имею представиться: старший преподаватель Первого Одесского артиллерийского училища имени памятника Ришелье!
- Земеля, стало быть? Гоголь?
- Специалист по ракетным двигателям!
- Что же ты тут торчишь, Достоевский? Застишь мне прицел. Там твои двигатели. В буераке. - Герцль повел стволом пулемета в нужном направлении. - Ходи туда Гоголем, Достоевский, и думку думай казацкую: если ты породил ракетные эти чудища, ты и убей их самостоятельно.
Подполковник Васенька, выталкиваясь из тесной кабины, пробормотал членораздельно:
- О чем он, этот хмырь из утильсырья? Кого ты породил, Филя? Ты ж не-  де-то-способный, почитай, с... Запамятовал. А помнишь? В офицерской столовой... с подносчицей Валечкой... За бархатным занавесом... У окна...  А? Было дело под Полтавой,  Филя! В каком году? В ка-ком году!!! Юбилейном, поди...
Подполковнику Васеньке внезапно, как по приказу, пришлось оставить свои дурацкие воспоминания, вносящие толику расслабухи в отлаженные ряды защитников “Холоймеса”. Перед ним появился - “ты что, с неба упал?” - родной по застольям зятек, старший сержант Гулливер Птичкин-Кошкин, играющий опасным для стрельбы револьвером на манер ковбоя с Дикого Запада.
- Дело есть до вас, Цвийкович. По вашей специализации, - сказал с непривычной серьезностью Гулик. - У вас в уме баллистика. А у них там - ракета. Нажмут вдруг кнопку в ихний час  Х, и?... Гагарин всем нам скажет - “Поехали”.
- Объяснись толком, сержант!
Подполковник Васенька, выдрессированный скитаниями по таежным точкам особого назначения и повышенной боеготовности, протрезвел сразу же, без всякого вытрезвителя.

31 

Командир ракетной установки, нацеленной на ядерный реактор в  Димоне, Ахмед аль Фариди - откормленный детина в форме сержанта американской армии с автоматом  М-16  на  взводе - не  верил своим глазам. В  буерак, к возглавляемому им патрулю, спускались по тропке подполковник Васенька и майор Сухопутов, бывшие его преподаватели, наставники в артиллерийском деле. При получении задания ему было сообщено, что боевой заряд доставят старые знакомые, люди проверенные, высококвалифицированные специалисты. Правда, имена их держались в тайне, чтобы никто, в случае пленения, не выдал их израильской контрразведке. И вот они перед ним. В самое ТО время, когда надо осуществить запуск. Промедление - и это не в переносном смысле - смерти подобно. Лично для него и для всех остальных боевиков. В ракетную установку вмонтировано  взрывное устройство с часовым механизмом, которое должно сработать и уничтожить “Патриот” через час и двадцать минут, если по каким-либо причинам не удастся выполнить секретное задание. Ахмед, как и другие смертники, готов был к такому печальному исходу превосходно задуманной акции, но предпочитал все же жизнь и обещанное вознаграждение. И жизнь, и обещанное вознаграждение в образе мешка долларов, виллы с бассейном и гарема упитанных девушек несли ему подполковник Васенька и майор Сухопутов. Несли в самом прямом значении этого слова. В руках у них, судя по всему, очень тяжелый цилиндрический предмет, напоминающий очертаниями фермерский бидон. Хитро придумано! Конечно, спецзаряд для ракеты,  путешествующий по дорогам Израиля, необходимо было замаскировать как можно лучше. Ничего лучше, чем бидон из-под молока, и не придумаешь для аграрной страны. Не придумаешь и связников лучше, чем профессор по баллистике и старший преподаватель по ракетным двигателям - профессионалы воинского искусства, загримированные под новых репатриантов.
Ахмед, преодолев лабиринт сложных умозаключений, вышел с распростертыми объятьями к дорогим гостям. И они тотчас обмыли с ним нежданную встречу, прибегнув к неистощимому на горячительное питье сапогу майора Сухопутова, наставника арабских курсантов по части выпивки, на переменках, между занятий.
За оживленным разговором и питьем Ахмед аль Фариди потерял чуть-чуть бдительности. Ровно настолько потерял он бдительности, чтобы не заметить крадущихся к армейской палатке двух полицейских - Гулика и Фоню, вооруженных револьверами. За питьем и оживленным разговором Ахмед аль Фариди не заметил также, что вскорости Филимон Макарыч напоил его  подручных, не забывая каждому из них напомнить, как обучал их азам употребления водки вовнутрь. Словом, в буераке создалась веселая обстановка, и арабцы, под влиянием матерых алкоголиков, превратились из угрюмых смертников в довольных жизнью людей. И с песней “широка страна моя родная” загрузили доставленную боеголовку по месту назначения, поправили, по указаниям профессора по баллистике, прицел, покрутив какие-то штуковины.
А затем прозвучала команда: “Пуск!”
Акулье тело ракеты, наделав страшного шума, выскользнуло в небо и, стремительно набирая скорость, легло на заданный курс.
Как такое дело не обмыть? Сапог майора Сухопутова вновь пошел по кругу. И ходил по этому кругу ровно столько времени, чтобы его хватило радиостанции “Голос Израиля” на подготовку и выдачу в эфир экстренного сообщения. Вот оно, памятное по смыслу и приблизительное по содержанию:
“Как мы все помним, совсем недавно очередной иракский скад упал на территорию Тель-Авивской мусорной свалки, что вызвало великое оживление муниципалитета. Он сэкономил при помощи Саддама Хусейна десятки тысяч шекелей на бесплатном уничтожении мусора - рассадника инфекции в сердце средиземноморской жемчужины. И сегодня, буквально в эти минуты,  произошел еще один пикантный случай. Не долетев до ядерного центра,  расположенного в Димоне, в барханы пустыни Негев, не взорвавшись, врезался иракский скад, нагруженный песком. Наверное, исследователям войны в Персидском заливе в последующие годы придется немало поломать голову над вопросом: зачем Саддаму понадобилось доставлять таким способом в израильскую пустыню добавочный песок? Во всяком случае, сейчас мы не возражаем против песка, так как маслом кашу не испортишь и выражаем  признательность Саддаму Хусейну от жителей Израиля за такой непонятный ни военным, ни мирным гражданам подарок. Надеемся, что он будет все же последним”.

32

Шурка, сытая от пуза некошерными раздумьями о гойской Эйфелевой башне и заморских выпускницах полицейских академий, торопливо гребла ногами по поросшему колючим кустарником спуску в буерак. По наводке старого болтуна Зингера, муженек ее разлюбезный, этот уголовный элемент Гулик, намылился в буерак, где дислоцирован американский ”Патриот”. В попутчики прихватил папаньку в потном мундире, Филю с нестиранными портянками, Фоню с рифмованными куплетами - целую труппу дрессированных маразмов. “Ох, и выдадут они цирковой номер  звездно-полосатым соратникам  по оружию, - подумала Шурка, - от стыда не  умоешься!” На подходе к биваку заокеанских гостей она упрочилась в самых худших предположениях. Из лагеря иноземцев рвались наружу дикие вопли и крики, замешанные на зубодробительном скрежете. Вопли неясного содержания, явно ”Made in USA”. А  ясного, матерного - с клеймом “Сделано в СССР”.
За частоколом деревьев, как представлялось Шурке, шло серьезное мордобитие. Буйные алкаши русского корня ломали в порыве страсти грудную клетку подвыпившим ковбоям. Сквозь хруст костей, звериный вой и поросячий визг прорывалась свирепая перебранка, пугающая лесных обитателей. Мимо Шурки скакнула лань, и прямиком - в обвалившийся окоп. Там, дрожа, притаилась. Шурке деваться было некуда. Все оттенки родной мовы она впитала с молоком матери. Словесными выкрутасами в три этажа ее не проймешь, но вот от открывшегося ей зрелища неистового рукоприкладства она пришла в состояние, близкое к помешательству.
Батальная сцена, разыгранная не по системе Станиславского, обладала такой силой воздействия на зрителя, что хотелось тут же схватиться за пистолет. Шурка и схватилась! И гипнотически прикованная к картине разыгравшегося международного скандала, сомнамбулически пошла в самую  гущу схватки со взведенным Шмуликовым револьвером.
Пьяный в усмерть Филя размахивал подкованным сапогом и мутозил союзников по  их  слабым от водочного подогрева головам. Папанька-подполковник кромсал логарифмической линейкой усатенькие, гладко выбритые физиономии. А Фоня? Фоня Непутево-Русский, природный психоаналитик, обличающе, как Пушкин на дуэли, направил указательный палец на мосластого сержанта, блюющего от последствий сотрясения мозга, и добивал его верным своим оружием - стихами. “Нет, ты не Янки, ты другой, совсем никчемный иностранец. Хоть и обрезан, все же - гой. Не суй свой жезл в солдатский ранец! А то ударю я ногой. И завершишь ты жизни танец”.
Мосластый сержант вынужденно, под влиянием приступов рвоты избравший для танца жизни неудобную позу прачки, крутился как волчок вокруг собственного пупка и загаживал окружающую местность извержениями желудка. Помышлял он, наверное, уже не о земных борделях и денежных подачках Саддама, а о небесных, выделенных ему муллой в качестве возмещения за смерть гуриях, каждая из них - самовосстанавливающаяся в девственности несовершеннолетняя нимфетка, Лолита восточных кровей.
Долговязый как жираф Фоня легонько попихивал поверженного противника, выправлял его на правильную дорогу - выход из буерака, под прицел дедушкиного, заждавшегося ударной работы пулемета, и с долей свойственного ему поэтического высокомерия посматривал на суетящегося неподалеку коротышку Гулика.
Гулик - оно и понятно! - выглядел в глазах Шурки, невольной свидетельницы этого праздника безобразия, краше всех. Мундир разорван. Рыло исцарапано. Фингал! - пудрой не присыплешь. А действия? Действия? Несуразные! Хамские! Не в облаве же на проституток участвует! А ведь отличник Парижской академии. Где хорошие манеры? Где - “бомонд”? - “променад”? -“бонжур”? -“мерси”?
Гуликовы познания во французском были на том же уровне, что и у его растрепанной, как мегера, половины. Он втыкал бельгийский наган в рот хмырю-джентльмену и, ломая ему зубы не хуже практиканта-дантиста, орал благим матом.
- Падло нерусское! Ты у меня еще по  Ф-е-н-е  поботаешь, мамзер!
- Что? - Непутево-Русский окрысился на оскорбление, не уловив в горячке лексическую разницу между “Феней” и “Фоней”. - Сам ты мамзер,  Гулик!
Шурка - уловила, и вмазала Непутевому по уху, чтобы чуток оглох и в запале схватки не высовывался со своими копеечными интересами насчет личных оскорблений.
Мосластый сержант воспользовался моментом межэтнических распрей русскоязычных евреев Израиля, вывернулся из-под назойливых пинков, вскочил во весь рост и с размаху добавил Фоне глухоты - на другое ухо.
Между тем Гулик засунул уже до отказа оружейный ствол вместе с мушкой в глотку своему “визави”, требуя сдачи в плен, на милость победителя.  Но арабский жеребец был не сведущ в рыцарском этикете: очевидно, не читал доступные и в сельской библиотеке романы Вальтера Скотта. Он изловчился и нанес обидчику удар ногой ниже пояса, будто в промежутках между диверсиями занимался кастрацией баранов.
- Мать твою, рожа нерусская! - осел Гулик, держсь за сокровенное,  оберегаемое как зеница ока.
Шурка инстинктивно, с присущей бабе реактивной вспышкой эмоций - мужа бьют!.. бьют мужа!.. - нажала на спусковой крючок. Запах жженого пороха защекотал в ноздрях ворошиловской стрельчихи. Ядовито-свинцовый налет ощутимо лег на язык. От яростного гомона заложило барабанные перепонки. Кровь папаньки, проливаемая из носа под вопли пьяных дебоширов, стучала в ее сердце. Фонины стихи призывали к каким-то необдуманным поступкам героического свойства. А нестиранные Филины  портянки...
Выстрел следовал за выстрелом. Шмуликин револьвер работал без осечки. Словом, относительно безобидное прежде кулачное игрище обернулось Ледовым побоищем. А жизненное пространство шестерых отдельно взятых на Тот свет варваров - превратилось в мертвое.
Зарубежные охальники, не догадываясь об израсходованном полностью боезапасе одесской налетчицы, бросились врассыпную - вверх по склону буерака, оставив в тылу кулачных бойцов из несгибаемого даже водкой и медовухой племени купца Калашникова, - подполковника Васеньку с искрошенной логарифмической линейкой, майора Сухопутова, натягивающего натруженный ратными деяниями сапог на обмотанную пахучей портянкой ногу, Фоню Непутево-Русского с недописанными стихами и Шурку - ворошиловскую стрельчиху,  только  сейчас  догадывающуюся  с  толикой  ужаса в глазах, что если и примут ее теперь в израильскую тюрьму, то уже не  на работу, конечно...

33

Попугай дедушки Ципоркина, занявший наблюдательную позицию на парубковой шляпе хозяина, предупредил его о беспорядочном нашествии погромщиков:
- Кар-р-раул!!!
- Сигнал принят, Йосик! - откликнулся гвардеец вымерших на бескормице пятилеток. И деловито поднял прицельную рамку “МГ” на соответствующую сектору обстрела высоту.
Бдительный попугай не позабыл и о нуждах старичков-охранников, окопавшихся у каменных истуканов.
- Чек Да’Хуй на алтарь отечества! - предупредил он их тоже.
Абрамкин высунулся над бруствером. Презрительно плюнул в сторону опушки леса, где вот-вот должны вырисоваться цепи атакующих ублюдков. И со чмоком беззубого рта поцеловал ложе винтовки. “Не подведи, старушка. А за меня не робей, я тебе ведро крови гарантирую”.
Решевский, внешне якобы отключенный от сеесекундных волнений, прокручивал в уме партию шахматного турнира по переписке. И пришел к выводу: у него есть несомненный шанс выиграть аж у самого Роберта Фишера, если тот, разумеется, пожелает вступить с ним в переписку.
Зингер томительно представлял себе, как будет выглядеть заказанный Сарочкой памятник и насколько это произведение неистощимого гения Срулика украсит захудалое, надо отметить, кладбище. Он удовлетворенно вздохнул, зная: верная подруга денег на установку добротного мемориального сооружения не пожалеет, тем  более, что числится председателем кассы  взаимопомощи.
В последний момент, когда фигурки головорезов, достойных наркомовской пайки в девять грамм свинца, выявились на мушке, в окоп свалился, как с Того света, Срулик Шемтов. С готовым уже вчерне эскизом монумента. Он был настолько доволен достигнутым на кухне у Сарочки взлетом своего дарования, что готов был заживо упокоиться под этим  грандиозным саркофагом.
Сверху, с ленинских кепок, резануло по барабанным перепонкам птичьей картавостью.
- Кто у нас снайпер-р-р на сегодняшний день?
- Абрамкин! - услужливо подсказал Срулик. Его подхалимаж понятен и курице: художник, не равнодушный к посмертной славе, хотел лежать в братской могиле плечом к плечу с этим матерым человечищем.
Абрамкин пропустил подхалимаж мимо ушей, отдавшись полностью справедливому делу уничтожения себе подобных. Сноровисто вскинул свое тщедушное тело на бруствер, снял винтовку с предохранителя и повел стволом. Неиссякаемый на указания Иосиф Виссарионович приглядел с верхотуры первую жертву. И вывел ружье бывшего конноармейца-буденовца на самого  рослого бугая - с кем, если дойдет до рукопашной, не справиться и всему батальону кибуцной самообороны.
Попугай выждал театральную паузу и прокаркал, из классики почитай:
- Казнить Нельзя Помиловать! Запятую вставить по убеждению!
Абрамкин был не силен на запятые. Он поставил точку в извечном Гамлетовом вопросе - быть или не быть.
“Не быть!” - громыхнуло под общий ажиотаж.
- Попадание! - прокричал дальнозоркий потомок Рамба Кукуя. - Не в  бр-р-ровь, а в глаз!
Абрамкин, достойно справившись с правом первого выстрела, передернул затвор, дослал вторую пулю в ствол трехлинейки. И уже не уповая на внезапность, стал бить по живой силе противника наперегонки с остальными участниками схватки за выживание сионизма в отдельно взятой -  “напрокат, что ли?” - стране.
Тут затарахтел и немецкий пулемет. Короткими очередями, экономя патроны, старый Герцль валил навзничь ретивых молодцев племени младого, незнакомого. “А все-таки я их переживу!” - бубнил под нос и вдумчиво, без юношеского азарта, лупил по площадяи - под аккомпанемент картавого  соратника.
- Пер-р-реживешь! Пер-р-реживешь! Количество мар-р-разма в нор-р-ме!
Непродолжительный бой местного значения завершился столь же внезапно, как и начался. В воздухе пахло грозой, коровьим пометом, гусиной печенкой, пригоревшим мазутом. Над трупами супротивников, уложенных метким огнем кибуцных ветеранов доисторических войн, стлался невесомый  дым забвенья. А к ноздрям старичков-охранников, чудом уцелевших на просторах Родины прекрасной, льнул неземной аромат свежеприготовленной фаршированной рыбы. Аромат был настолько густой и калорийный, что оголодавшим ветеранам представилось, что боевитая Зингерша, кудесница от кулинарии, угробила на праздничный ужин весь зимний, рекордный по тоннажу улов. А с какой, спрашивается, целью? И оставались бы старички,  попав ненароком в лабиринт женской души, в неведении долго, но шустрый  Срулик Шемтов вдруг воскликнул:
- Ба! Меня посетила Эврика!
- Не хвастай успехом у женщин, а открой уже рот по делу и говори!
Срулик открыл рот. И сказал:
- Памятник! - сказал Срулик. - Эта старая чертовка соорудила нам памятник из фаршированной рыбы. - И горделиво добавил: - По моим эскизам!
- Таки я их пережил! - с грустной улыбкой заметил главный кибуцный долгожитель. И непонятно было людям с оружием, к кому лично относится замечание еврейского аксакала: то ли к карпам, то ли к террористам, выкорчеванным из земли, текущей молоком и медом по руслу душевных  страданий.

34

На  запах фаршированной рыбы, принимая его за надежный ориентир, выбирались из буерака спасители ядерного щита Израиля: подполковник Васенька, майор Сухопутов, Шурка под ручку с Гуликом, Фоня. Они  рассуждали о жизни и смерти и пересчитывали в кармане - наощупь - металлические шекели, в расчете на добрую попойку.
Фоня не вклеивался в намеченную складчину. Затерявшись где-то позади от авангардной группы, он останавливался с поникшей головой около убитых террористов и нравоучительно говорил каждому: “Не суй свой жезл в солдатский ранец!.. ”
Складчина не понадобилась. По всему чувствовалось, на случай победы Сарочка соорудила не только памятник кулинарного искусства, но и наварила бадью самогона. Сладкое дуновение первача прибавило усталым ратникам бодрости. И они - в особенности Васенька и Сухопутов - прибавили шагу. Но тут, на подходе к Сруликовым болванам, их романтическая приподнятость внезапно разбилась о реалии обыденности. Тевтонским мечом навис над ними Закон. Навис в лице майора Достоевского, лейтенанта Шмулика, сержанта Кобашвили и примкнувшего к ним, чтобы не опоздать на дележ арестантов,  Фони Непутево-Русского.
Без лишних слов майор Достоевский стащил с ленинских кепок дедушку Ципоркина и арестовал его. “За использование проститутки в корыстных целях во имя проблематического повышения половой потенции!”
Лейтенант Шмулик арестовал Шурку. “За кражу служебного пистолета и незаконное хранение огнестрельного оружия!”
Сержант Кобашвили, желая спасти незапятнанную честь женщины от беспощадного военно-полевого суда, арестовал Шурку по встречному иску и  более легкой статье Уголовного Кодекса - “За превышение скорости в нетрезвом состоянии!”
Вступив в кучу сплошных арестов, Фоня Непутево-Русский не стал отлынивать от занятной работы. Он арестовал двух преступников разом: подполковника Васеньку и майора Сухопутова. “За преднамеренное воровство кибуцного имущества - ароматизированного удобрениями песка, который вынесен с подконтрольной территории в бидоне из-под молока!”
Полковник Шостакович ареста избежал. Избежал по причине отсутствия.  А отсутствовал потому, что на скрытом для посторонних повороте сошел с магистрали Иерусалим-Тель-Авив и заехал в разведуправление, чтобы проследить за последними шагами истинного связника Саддама.
Арестованные понуро переминались перед Буквой Закона, не зная, что сказать в свое оправдание. Вместо них спасительное слово произнесло радио “Голос Израиля”, выйдя в эфир из походного транзистора Фони Непутевого.
Послушаем? Это слово стоит того. Любой адвокат позавидует юридическому профессионализму радиостанции, имеющей большой исторический опыт по вытаскиванию в Израиль из дальних и близких мест  заключения Узников Сиона и отказников. Итак, подкрутите ручку  регулировки приемника, настройтесь на волну ”М-88”. И в путь!
“Несколько минут назад подле кибуца “Холоймес аль Хамишмар” произошел бой местного значения. Убито тринадцать террористов. С нашей стороны потерь нет. Следует подчеркнуть, шестерых бандитов, как показала баллистическая экспертиза, ухлопали из личного оружия лейтенанта Шмулика Дарвина. Ему - не оружию, а лейтенанту - досрочно присвоено звание  капитана.
В этой кровопролитной схватке с врагом покрыли себя неувядаемой славой бывшие советские офицеры - подполковник Васенька и майор Сухопутов, экспреподаватели Первого Одесского артиллерийского училища имени памятника Ришелье. За проявленный героизм и неистощимую веру в правое дело они удостоены звания ”Почетный полковник Армии обороны Израиля” - с вручением каракулевых папах российского производства.
Герцлю Ципоркину, нашему дорогому прародителю - (до 120!) - из фондов Главного полицейского управления бесплатно предоставлена личная сиделка для поддержания в научных целях нужной ему для укрепления здоровья потенции.
Сержантам Гулливеру Птичкину-Кошкину, Фоне Непутево-Русскому и Гиви Кобашвили выделены путевки в Париж, на праздничные мероприятия “Дня искоренения проституции”, которые пройдут на Эйфелевой башне - при активном участии ночных бабочек, коксинелей и политиков.
Александре Зеевне Птичкиной-Кошкиной, матери семи душ детей, - предоставлен декретный отпуск в Эйлате, в пятизвездочной гостинице “Аист и капуста”.
Ветеранам израильских войн, основателям кибуца Абрамкину, Решевскому, Зингеру, Шемтову объявить благодарность с занесением в учетную карточку и вручением именного оружия музейной ценности.
Майора Достоевского, продемонстрировавшего организационную хватку и стратегические познания в деле борьбы с терроризмом, произвести в подполковники и наградить именными часами с гравировкой работы несравненного Фаберже.”
Транзистор, столь подробно излагающий это сообщение, ни словом не обмолвился о полковнике Шостаковиче и перехваченном связнике Саддама. Впрочем, ни первому, ни второму не привыкать к подобной забывчивости. Разведка... Незримый фронт...
---------------------------------------
А сейчас минута прощания...
Упомянув о незримом фронте, мы тихо удаляемся от всех вышеперечисленных героев прозы израильской жизни, она же сатирический роман обстоятельств. И мало-помалу теряем их из виду. Только догадываемся, уходя: такое сообщение радио “Голос Израиля” требуется срочно обмыть. И обмыть серьезно. До потери сознания. А это... это и заставляет нас мало-помалу удаляться от наших героев, терять постепенно их из поля зрения. Иначе нам не дожить до следующего романа...

Ефим Гаммер,
время войны в Персидском заливе 1991 года и последующих за ней                              
радостей и цуресов сплошной израильской жизни,  она же неистощимый     
на выдумки роман обстоятельств.

"Наша улица” №260 (7) июль 2021

адрес
в интернете
(официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/