Юрий Кувалдин "Контекст" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

КОНТЕКСТ

рассказ

 
Мне нравятся люди, которые достаточно вежливо бросают на меня вопросительный взгляд, но не задают вопросов, в этом есть какая-то высшая форма общения, рот закрыт, какое в этом блаженство, особенно среди высоких деревьев в парке, когда одиноко сидишь со своими бегущими перед глазами строчками, рождающими мысль, и вдруг какой-то прохожий многозначительно посмотрел на тебя, и молча проследовал далее по аллее, потому что ты понял его, а он тебя, вот в чём сердцевина культуры, ничего не говори, дай отдохнуть себе и людям хотя бы несколько минут, немного кажется, но понемногу забудешь тех, кто без умолку говорят в трамвае и в метро, причем, говорят громко, не замечая или специально игнорируя других, пора  научиться всё говорить взглядом, посмотри, промолчи и забудь.
Вещество сохраняют века и перековывают в существо многочисленных существ, истиной которых становится поддержание массы и дальнейшее распространение существ, в сферу же инобытия устремлены только тексты, в которых живут единицы, те индивиды, для каждого из которых собственного процветания в связи с исчезновения тела не углядеть, в смысле не быть свидетелем установки памятника на берегах рек, намного больше стараний для памятников при жизни, для получения почётных грамот, орденов и медалей у смертных, прежде всего желающих еще раз пожить, все образы этого ряда в обычной жизни восприняты современниками как вещество, занимающегося собственным благополучием, нерасторжимо связанным с перетеканием вещества в вещество, отчётливо явленом фильмом Алексея Германа «Трудно быть Богом».
Вот я о чём думаю 5 мая, вспоминая, что в советское время, когда я работал в газетах, это был и мой праздник - День печати, поддавали мы славно в ЦДЛ и в ЦДЖ, а с Андреем Яхонтовым отмечали ещё День его рождения, на одном из которых, помню, выступал «телевизионный златоуст» Виталий Вульф, впрочем, приветствуя ныне Андрея Яхонтова уже с солидным 70-летним юбилеем, размышляю о том, что пирамиды - и те крошатся под молотом вечности, бессмертно лишь Слово, которым занимается Яхонтов, и стиль его повествования исключительно московский, фраза московская, слова московские, то есть его произведения написаны на художественном литературном языке, который и является основой, фундаментом русского литературного языка, и не напрасно в одной своей вещи Андрей называет себя белой вороной, потому что в нынешней столице носителей московского языка осталось очень немного. Старость подкралась, как обычно говорят люди в приличном возрасте, незаметно, но нас украшает с Андреем Яхонтовым не только седина, но и наши книги.
Себя вочеловечивая в тексте, преодолей животное в себе, как говорит нам Фихте, к тому же Иоганн, и даже Готлиб (родился 19 мая 1762 года). Вот образец вослед за Кантом переложения тела в текст: «Вникни в самого себя: отврати твой взор от всего, что тебя окружает и направь его внутрь себя - таково первое требование, которое ставит философия своему ученику». Такую цель с младых ногтей ставит себе всякий истинный художник, и высшая ступень его - в Слове, соединенным с вечностью, рождающим немыслимые развороты вселенских смыслов, бегущих безоглядно по просторам нетленных книг, отправленных другим телам для совершенства духа, как завещал его наставник Кант, и продвигал великий мастер Гёте.
Был виден берег тот в просветы обнажённых ветвей, образовывавших прозрачную вычурную сетку, немного размывающую пейзаж, и вот он на глазах угас от выступившей на передней план звонкой весенней зелени, которая безо всяких усилий съедает всё на свете, от Колизея до райсовета, дайте время, как говорят пророки, почерпнёте многое из вечного урока, зеленью затянет магистрали, чтобы тела по воздуху передвигались сами с того берега на этот берег, летающий человек в бессмертье верит, покуда не становится сам зелёным, ныне, присно и во времена оны, в котором существовали бессмертные человеки, но со временем и они сомкнули веки под благоухающей зеленью неба, в траве высокой, проросшей сквозь бетонные плиты монолитов.
И когда наступает торжественная минута молчания, в которой ощущается какая-то вечная непреклонность, я обретаю невероятное спокойствие, как будто вошел в роль ушедшего, не рассчитывая на многочисленные знаки внимания в эти молчаливые минуты прощания, потому что спокойные дни мои приговорены к безоговорочной победе над самим собою, вышедшим из строя, доверившись строчкам, начертанным срочно для встречи заочной последовательных прочтений новоявленных поколений, достаточно известного для каждого просвещённого человека, схожего по всем параметрам с собственным телом, которое сумело выскочить из самого себя для философии общего дела, когда возвышенная душа бы запела с последней надеждой сохранять то что мило.
Взять и отдать, суть творчества, создать и объективировать, перенести себя к людям через текст, но для этого надобно прочесть Иммануила Канта и Иоганна Фихте, присовокупив к этому Мандельштама, Прошину и Элькина, перемешать в одном сосуде твоего чистого разума, которому устроить трансцендентную критику, после этого можно взять простой карандаш и написать одну хорошую фразу, причём сразу, не раздумывая, как это подобает писателям, которые пишут не содержание, а создают архитектурную форму, в этом и есть норма для вхождения в литературу, спору нет, мало кто это понимает, но ничто безудержным временем не берётся в расчёт, остаются лишь Кант, Фихте, Мандельштам, Прошина и Элькин, поверьте мне.
Не совершенство, но стремление, покуда всё есть повторение, и кстати будет претворение того, что зиждилось в забвении, в одно мгновение стремление к осуществлению гения не терпит промедления для откровения в стихотворении, в стремлении к вершинам духа, где не хватает воздуха для вдоха, но в выдохе сама эпоха преображается неплохо, поскольку в ней твоя судьба путь к совершенству обрела, и не отнять тебя от мира, как мир не отделить от слова, бумагой тишина квартиры осуществления основа, верши своё овеществление на нотном стане певчей птицы, из тьмы веков идёт свечение на оживающие лица.
Всему основа мир библиотеки, поскольку тот случай больше был похож на фарс, постепенно переходящий в трагедию, так считал я, и декламировал заслуживающим внимания публики голосом, чтобы привести её в состояние экзальтации, и гнул свою линию до последнего акта, так-то, и никак иначе, первыми попавшимися словами описываю тот случай, по своей невероятности могучий, когда на меня прямо из грозовой тучи явилась новая Венера, молнией пронзившая моё сердце, и я воодушевленный небесной стихией, не успев познакомиться, прекрасно был перенесён в иные времена, и даже в лютый холод, как показалось мне, когда невольно речь заходит о мехах, точнее о «Венере в мехах», исполненной Леопольдом фон Захером-Мазохом, и счастие моё оказалось делом решенным.
В отношении стихосложения выразил удовлетворение, не знал, что любое стихотворение начинается с повторения, как будто работает коленчатый вал, что же до молодого, то ему невдомёк, что нужно действовать не только вдоль, но и поперёк, особенно с друзьями, каждый из которых склонен убеждать тебя в том, что умён только он, конечно, в этом нет ничего такого, ведь вместе жизнь бестолкова, и в этом отношении не напишешь путного стихотворения, потому что непредсказуем путь того, кто будет гнуть свою линию до гробовой доски, чтобы убежать от тоски постоянного вращения в кругу прирождённых гениев, чтобы пройти, как положено, детский ликбез, дабы в конце концов от него отказаться наотрез.
На Садовом кольце, почти у Яузы, на улице Чкалова, 48 (ныне Земляной вал) был книжный магазин «Новелла» (сейчас там какой-то банк), в котором некоторое время (конец 80-х) был у меня офис, в этом же доме жил Андрей Дмитриевич Сахаров, и вот случилось, что я побывал у него в гостях, когда издавал его отдельной брошюрой 100-тысячным тиражом “Конституционные идеи”. В это трудно было поверить, поскольку в советский период подобное издание именовалось бы не иначе как «антисоветчина». Впрочем, и Таганка Любимова была антисоветской. И, в сущности, часто упоминалась в контексте: Солженицын, Сахаров. Официальная страна была местом цифр и аббревиатур. (Заметьте, империи, в том числе США, любят цифры и аббревиатуры: СССР, "Щ-854", в/ч 36795, карабин СКС, завод почтовый ящик два нуля двенадцать, Тула-50, Москва-100, Красноярск-8, КПСС, КГБ, ВЧК, НКВД...) И следом - стукачи, особисты, военпреды, собаководы, воронки, надзиратели, пересылки, каторга, зона... И нужен был тотальный протест против всего этого. Протест выразился одним словом: "Солженицын"; впоследствии с примкнувшим к нему словом "Сахаров". Фразы из газет: "Они подпевают Солженицыну и Сахарову". Я с конца 60-х до высылки Солженицына из СССР в 1974 году на самые мракобесные публикации о нем в газетах сочинял гневные ответы Генсеку, подписывая их всегда примерно так: "Шофер Иванов, токарь Петров и сантехник Сидоров". Призыв Андрея Дмитриевича Сахарова: «Человеческому обществу необходима интеллектуальная свобода - свобода получения и распространения информации, свобода непредвзятого и бесстрашного обсуждения, свобода от давления авторитета и предрассудков», - исполнялся мною с конспиративной страстью: фотопересъёмка, ротапринт, позже - ксерокс, распространение самиздата.
Глубоко задумался и не заметил как проскочил свою станцию, едва успел сообразить это, как двери и на другой станции закрылись, а третью станцию поезд проскочил без остановки, так как там подсоединяли новое кольцо, и пока поезд мчался, я нечаянно так глубоко задумался, что ещё пару остановок пролетел, но в то мгновение не мог сказать себе, что это рассеянность, хотя и она имела место, потому что я рассеялся на движение в метро и написанию новой вещи, сильнее, конечно, рассеянности представить себе трудно, хотя в разные времена по рассеянности путал переулки и дома, терял какие-то предметы, вроде зонта, забывал увиденные лица, а сейчас, как показалось, рассеянность приобрела исключительно писательское свойство, всё рассеивается, а строчки сами собой бегут перед глазами, других впечатлений при этом и звука не слышалось.
Вчера были голые ветки, сегодня всё зелено, и в этом представлении картины сменяются столь стремительно, что уже не ощущаешь своего возраста, и старики, помню, все время говорили, что мозги как у молодого, а вот ходить трудно, покачивает, как в лодке без вёсел, теперь сам качаюсь из детства в старость, малость непривычно, но ничего, говорят бывалые деды, привыкнешь, кажется, потихоньку-полегоньку привыкаю, но вот каждая весна всё равно является новой, хоть ты кол на голове тиши, ведь убеждаешь себя, что это всего лишь «навсего» повторение пройденного, но какое очаровательное вкусное повторение, как любовное озарение, насытился, а потом снова и снова, весна, будь здорова, в серёжках берёзы предчувствую первые майские грозы, которые люблю, не буду уж уточнять, что в начале мая.
Каждый день поглядывал на одну и ту же почку на кусте у подъезда, выявляя малейшие изменения на ней, поначалу она молчала, но потом заинтересовалась моим наблюдением за ней и прямо на глазах показала черточки светленькие на границах створок, но сами створки плотно прилегали друг к другу, не шевелились, испытывая мое терпение, которого у меня, конечно, предостаточно, не как у некоторых, которым сразу давай в двух-трёх словах готовый результат, а тут ведь, понимаете, не в результате дело, а в движении текста программы, которая записана в каждом живом и даже неживом веществе, потому что вещество превращается спокойно у нас в существо, которое в свою очередь из существа становится веществом, в общем, сегодня я, обалдевши, взирал на чудо исполнения программы, нежно-салатный лепесточек, прозрачный, как папиросная бумага, легко покачивался на осторожном ветерке.
Какое-то странное желание обнаруживаю у людей приспособить собеседника под свою точку зрения, и что бы не совпадающее с ним собеседник ни говорил, он будет гнуть свою точку зрения, упрекая собеседника в неправоте, в том, что он ничего не понимает, или что в его голове сплошной ералаш, а вот о своей мути в мозгах он никогда не задумается, потому что всегда и во всём считает себя правым - вот коренной вопрос взаимоотношений людей, и вот причина возникновения писательства как такового, не спорить с современниками, а погружать их в текст, пусть они там выясняют отношения, как выясняют отношения в «Божественной комедии», или как спорят до хрипоты в «Бесах».
Нарисовать мысленный портрет человека, который недоступен по причине исчезновения во времени, довольно просто, скажем, используя анатомическую карту со всеми физиологическими подробностями, но портрет у нас ассоциируется с лицом, а лица, говорят, разные, но это только на первый взгляд, если же внимательно присмотреться, то окажется, что все люди на одно лицо, имеющее пару глаз, нос рот, уши, так что память погружается в деталировку лица, которое восстанавливается, например, лицо пророка Моисея схоже с лицом Данте Алигьери, который в свою очередь очень похож на Осипа Мандельштама, напоминающего Франсуа Вийона, который, если приладить бородку, очень схож с Фёдором Достоевским.
По порядку излагай, шаг за шагом, не спеша, пару строк сегодня, пару завтра, постепенно сложится нечто такое сокровенное, о котором ты и помыслить не мог, ибо, как сказано древними, не ты управляешь миром, а слово управляет тобой, в котором и отражается мир, представленный через текст, даже если он перелезает в картинку, вывернутую наизнанку, всё равно и она держится на слове, которое содержит такую основу, на которой зиждется вселенная, состоящая из букв, созидающих шарики, вращающиеся не в небе, а в твоей голове.
Ещё ни капли, небо сине, скворец печатает стихи на примитивнейшей машинке в моей «болящей» голове, привет, мой друг, стихослагатель, на небе солнце, ты «печатель», треща, предсказываешь дождь, который будет непременно, как утро завтрашнего дня, сейчас же с головою бренной ниц тянет падать, как с коня своих воображений детских, к подушке солнечной прильнуть, лучи дождя напомнят суть произрастания в природе, в которой ты не гость, а свой, такой же, как скворец бесшумный, шумящий трезвой головой перед дождём, который будет лишь через сутки, предсказать такое может только умный, свой в доску, твой пернатый брат.
Часто думаю о том, что моя память работает сама по себе без какого-либо моего участия, видимо, сказывается образ жизни человека, пишущего постоянно экспромтом, всецело отдаваясь потоку речи, в котором и существуешь, где действуют иные законы, а не воспоминания себя в каких-либо предлагаемых обстоятельствах, законы сцепки эшелонов лексики, бегущих перед глазами, как на современных электронных устройствах, и ощущаешь при этом себя покинутым там для них, кто смотрит и ничего не видит, или видит, но ничего не понимает, потому что опирается только на свою память, узконаправленную, так называемую «правдивую», семейную или бытовую, я же не только представляю себя инструментом текста, в котором поднимаются неизведанные пласты истории вечности, но и сам оказываюсь живущим в тексте с желанием, чтобы он никогда не кончался.
Крепло чувство уверенности в себе, и слабость исчезала рассеивавшейся пеленой, отвлекали вечно шумящие дети на новой площадке среди деревьев, миниатюрные собачки в роскошных одеждах на тоненьких ножках, но больше вызывало прилив сил погружение в себя, или же, напротив, активное впитывание внешнего во внутреннее, когда метафора воздуха как целостности бесконечности соответствовала «скворчонку в виске», возвращаясь к Булату, какое-то время, которое невидимым флёром исчезало за поворотом, находило в мимолетном моём состоянии некое успокоение, поскольку расстилалось на «Земляничной поляне» с огромными уличными часами без стрелок, и всё это объяснялось усиленным желанием отвлечься как бы от самого себя, почти по доктору Чехову, и это, в общем-то, удавалось, если учесть отклик моего сердца, стучавшего с ещё большей силой.
Ссылаясь на ту или иную наследственность, как правило резко негативную, или, наоборот, гениальную, объединяют в одно целое существо и загрузку, говоря современным языком, этого существа, как если бы объединить в одно целое автомобиль и шофера, так вот, роль существа в жизни определяется степенью и качеством загрузки, средство для этого придумано в глубокой древности - читать хорошие книги и писать самому существу, - метод, столь несвойственный животному (а человек есть животное), и эта нехитрая наука постепенно отделяла человека от животного, то есть он есть животное, становящееся человеком, а наследственность - это всего лишь устройство, которое в подавляющем большинстве отлично сделано, без изъянов и болезней, но дабы оно стало человеком, а не казаться им при помощи костюмирования, необходима безостановочная культурная обработка и, главное, укрощение в себе зверя.
Скажи другу, чтобы нашёл себе подругу, с которой будет вальсировать по кругу, сопротивляясь недугу в пургу и вьюгу, что одно и то же, и на что это похоже, на прохожего под весенним солнцем, на которого взираю с двенадцатого этажа в оконце, чтобы испить Москву-реку до донца, нельзя иначе, ведь обыкновенное дело - душа запела, не согласуясь с телом, обыкновенная метафора свободолюбивого аф-ф-ф-ф-тора в обыкновенный день, который подкатил обыкновенно, не интересуясь моим состоянием, поскольку я тоже не особо заинтересовался новым днём, который был продолжением предшествующих дней, когда как заведённый исполнял прилежно писательский урок в двадцать тысяч знаков, таким образом сам из себя представляя дни, крутящиеся в циферблатной жизни без устатку по кругу без страха под минорную фугу Баха.
И слышу вечно, он не может, но отчего же он не может, понять никак я не могу, всё объясняю, сделай это, потом вот это, а за ним не позабудь поставить это, тогда всё встанет на свои места, коль хочешь книгу свою издать, открой программу кварк, создай формат книги, из ворда переноси в кварк с новым шрифтовым хозяйством, сверстай, готовый файл запиши в формате пдф, по электронной почте отправь в типографию, накопи денег и оплати расходы, получи тираж книги и, если ты такой умный, сам продай её, или для интернета переведи весь ворд в программу макромедии, затем преобразуй весь текст, войди в рабочую мастерскую своего сайта на платформе провайдера, и загрузи в нужную папку, нет, не могу, кричит лениво, вот истина, он даже крикнуть по-мужски не может, в холодном теле хилый дух, рассчитанный на то, что по его желанью и за него всё сделают другие, научный коммунизм с историей КПСС и научным атеизмом, да и только.
Чтобы инструмент хорошо звучал и пианист, вроде Филиппа Копачевского, вдохновенно заиграл, необходима тщательная настройка, то же самое требуется писателю по настройке своего драгоценного инструмента - головы, и главное в этом отношении средство - безудержное чтение высокой литературы, чтобы отвлечься от окружающей натуры, для вдохновенного исполнения собственной партитуры, с легкостью барабанщика настукивающего по компьютерной клавиатуре, дабы земли соки воздушно перетекали в бегущие строки, и твоя жизнь в тексте не вспоминала сроки, отпущенные твоему телу для трансцендентного дела.
И действовать настойчиво в своей работе необходимо только потому, что сильнее твоего тела его взаимозаменяемость при отсутствии записи на чистом диске памяти нового тела, которое твоё, но ты об этом не знаешь, а особого приглашения к творчеству новому телу не последует, потому что оно является без спросу в других предлагаемых обстоятельствах, в действительности же это ты и есть, всегда и всюду, но знания приходят к тебе через слово, которым настойчиво нужно овладевать, не забывая известной идиомы «время шло», нечто подобное всегда подстегивает творцов к ежедневной работе, дабы настойчиво удовлетворить жажду создания своей вселенной, снова и снова.
Показалось, что с этим незнакомцем, шедшим мне навстречу, я был накоротке, за дальним витком памяти, однако, его не просматривалось, быть может, речь шла о чем-то таком, о чём я сам не мог догадаться, но изредка создаётся такое впечатление, что человека этого я когда-то знал, или он сильно похож на того, которого я знал, но тоже забыл, причём, самое существенное во всём этом то, что встретилось абсолютно знакомое лицо, ведь точно я его знаю, и не только я, оно было известно многим, и тут я подобрался к пониманию степени известности, навстречу мне шло известное лицо, хотя издали оно об этом не говорило, идёт себе довольно обычный, правда, сильно располневший человек, стало быть, мы знаем тех, которые нас не знают и не имеют понятия о нашем существовании, и в этот момент незнакомец остановил меня вопросом: «Вы Кувалдин?»..
Без всякого предостережения истинность создаётся твоими руками, а не кем-то сторонним из числа современников, почитающих слово «правда», которое спустя время становится «кривдой», впрочем, не нанося тебе большого вреда, поскольку ты опирался в своей истинности на фундамент мировой классики, вырабатывая свою истинность, и не сомневался никогда в правильности избранного пути, на котором средства используемые давно известны - работа со словом, рождающим мысль, в истинности этого метода увидел безграничные возможности интеллекта, зачастую прибегающего к очевидностям, не видным, однако, никому, кроме тебя, и чтобы к ним приспособиться, нужно было открыть в тексте собственную дорогу к трансцендентному истинному существованию.
Писателю не нужно долго ждать публикации новой вещи, написал - и дуешь дальше без остановки, не думая об изданиях, потому что они со временем приходят к каждому истинному писателю, для которого во главе угла стоит форма, которая и есть содержание, но слишком сильны для молодых начинающих соблазны жизни, и эти соблазны кажутся столь великолепными, а писательство столь трудным, что бросают это дело, отдаваясь полной грудью волнам счастливой жизни, так вот, у писателя счастливая жизнь идёт в более прекрасных координатах - тексте, который с годами становится всё более совершенным, вставая вровень с классиками, и целительно  уединение, силы появляются огромные, необходимо только каждый день писать, всерьез переходя из жизни в жизни - в жизнь бессмертную в тексте, тогда мы чувствуем такие изгибы души, до которых никогда не подняться «процветающим в смертной жизни».

"Наша улица” №260 (7) июль 2021