Мадина Тлостанова "Хикикамори во время мора" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

Мадина Владимировна Тлостанова родилась 11 апреля 1970 года в Москве. Окончила романо-германское отделение филологического факультета МГУ, аспирантуру ИМЛИ им. Горького РАН, доктор филологических наук, литературовед, эссеист, прозаик, профессор кафедры гендерных исследований Университета Линчёпинга (Швеция). Работала старшим и ведущим научным сотрудником отдела литератур Европы и Америки Новейшего времени ИМЛИ РАН (1997-2003), профессором кафедр истории и теории культуры и истории философии РУДН (2003-2012), профессором кафедры философии РАНХиГС (2012-2015). С 2015 года живёт и работает в Швеции. Автор нескольких монографий и множества статей по современным литературе, искусстве и культуре, в том числе «Постсоветская литература и эстетика транскультурации» (2004, УРСС), «Постколониализм и постсоциализм в литературе и искусстве» (2017, Пэлгрейв Макмилан), «Что значит быть пост-советским?» (Издательство университета Дьюк, 2018), «Деколониальность бытия, знания и ощущения» (Центр Современной Культуры Целинный, 2020), «Новое политическое воображение» (в соавторстве с Тони Фраем, 2020, Раутледж). Опубликовала несколько художественных произведений в России и за рубежом: новеллистический роман «В вашем мире я прохожий» (2006, УРСС), роман «Залумма Агра» (2011, «Спутник+»), рассказы публиковались в израильском альманахе «Артикль» и в журнале «Полилингвиальность и транскультурные практики» в Москве.

вернуться
на главную
страницу

Мадина Тлостанова

ХИКИКАМОРИ ВО ВРЕМЯ МОРА

рассказ

«Теперь каждый счастлив».
Олдос Хаксли.
«О дивный новый мир».

Вода постепенно прибывает. Она светлая, прозрачная, с янтарным оттенком, и почти не соленая, хотя это и море. Волны уже лижут мои колени и бедра, а через час я погружусь в воду по грудь. Но к тому времени я уже буду спать. Чуть поодаль виднеется дурацкая металлическая клетка на пятиметровой ножке, для зазевавшихся любителей полюбоваться отливом. И невольно, сквозь тяжелеющие веки, я наблюдаю за тем, как постепенно уходит в море ее узкая вертикальная лесенка, выкрашенная в тревожный желтый цвет. Она отмеряет оставшееся время, моё. Остальные живые существа, которым подвластны иные стихии, вовсе не обращают внимания на прилив, занимаясь своими привычными делами. И только я торчу чужеродным элементом этого почти идеального, почти оставленного человеком места.
Как раз накануне мора я была в зоопарке. Впрочем, мор, как выясняется, был уже в полном разгаре, но об этом еще не было официально объявлено и мир продолжал жить в своей привычной яростной инерции. Как я оказалась в зоопарке - отдельная история. Какому нормальному человеку придет в голову пойти в зоопарк? Но тут всё получилось само собой. Международная конференция, бессмысленные людские толпы, коктейли, скучные выступления, зависть и вялое соперничество. В какой-то момент я пообещала одним коллегам, что встречу их в баре гостиницы «Мариотт», а другим - что присоединюсь к ним в ресторане отеля «Софитель», а сама ушла в противоположном направлении куда глаза глядят. Я всегда так делаю в каждом новом незнакомом городе, если у меня выдается хотя бы три часа свободного времени. После часа блужданий по старому городу, в очередном узком переулке, резко уходившем крутыми ступенями вверх, к средневековому крепостному валу, я наткнулась на котообразного человека с рыжими усами в клетчатом галстуке-бабочке и вспомнила, что уже видела его утром за завтраком, возле ужасного шведского стола, над которым витал слабый, но отчетливый запах помоев. Помните, были раньше такие шведские столы, где заветренная еда выставлялась на всеобщее обозрение, обоняние, осязание и последующее коллективное поедание. Мне всегда мерещились следы грязных пальцев, капельки пота и мокроты, оседавшие на этих общественных тарелках, следы мух на покрывшихся неаппетитной корочкой порошковых омлетах и склизлых соевых сосисках. Это теперь вся еда стала индивидуально завернутой и многократно продизенфицированной и понятие шведского стола ушло в прошлое вместе с деревянными ложками в семейной суповой миске и поеданием риса руками с общего блюда. Во всех ресторанах построили кабинки на одного или в крайнем случае на двоих. Официанты туда не заходят, а передают еду в специальное узкое раздаточное окошко, неизбывно напоминающее тюремную «кормушку», но герметично закрывающееся вакуумным замком с приятным скандинавским дизайном.
Хозяин топорщившихся усов встретился мне и позже, уже на самой конференции, где он задал какой-то не относящийся к делу вопрос после моего пленарного доклада. Так, пока он меня не узнал, нужно срочно уходить, а то будет неудобно и придется возвращаться на этот нуднейший международный форум. Благо очки у меня на солнце затемнились и совершенно не понятно, куда я смотрю. Как ни в чем ни бывало проплыв мимо этого кота с бантиком и не дав ему опомниться, я нырнула в первый же поворот налево и пробежав целую улицу быстрым шагом, вдруг оказалась на ярком свету, в неожиданно расступившемся свободном и разряжённом пространстве. Поодаль виднелся ажурный вход, охраняемый двумя старыми, но крепкими каштанами, и надпись, которую я без труда расшифровала как «Сад зверей». Банально говорить, что звери в тюрьме это ужасно. Но в тот момент, сидя на скамеечке, поедая малиновое мороженое и глядя на волка в небольшом вольере, я думала совсем о другом, а может быть, и не совсем. Мне всё чаще казалось, что профессиональная суета бессмысленна и отвлекает от чего-то главного, что очень трудно ухватить. Поездки, выступления, лица людей, дедлайны, страх не успеть, необходимость преуспеть -- всё сливалось в один нескончаемый гудящий фон, за которым было не различить этого главного. Ритмичной трусцой волк совершал свой извечный моцион от одного угла вольера к другому, а потом назад, и снова, без остановки. Он периодически косил на меня отсутствующим желтым глазом и слегка прихрамывал. Надпись на вольере извинялась, что у бедняги артрит и он страдает стереотипным поведением, потому что раньше сидел в маленькой клетке.
Почему я вспоминаю об этом теперь, когда в стереонаушниках, из которых льется то Бетховен, то «Аквариум», то Брубек, и с килограммовыми грузами на щиколотках шагаю каждый вечер по балкону взад вперед, взад вперед, и снова, из одного конца в другой и назад, пока мой телефон прилежно подсчитывает шаги - триста, пятьсот, тысяча, две тысячи, три, четыре. И яркая звезда между двумя домами напротив мерцает, пока БГ повторяет, что его имя - пыль. Так прошли весна, лето, осень, зима, весна, еще одно лето и осень. Но возможно, я что-то путаю, и времен года было на самом деле больше, потому что дни и недели теперь сливаются в один сплошной и нескончаемый апофеоз ожидания того, чего не было и не будет.
У волка, страдавшего пейсингом, был стресс от неволи, а у меня - совсем наоборот, радость от балконной безмасочной свободы движения - двенадцать шагов туда, двенадцать обратно, поворот и снова. Это мой выход в реальность, глоток живого воздуха, имитация прогулки. Но самое главное, я могу так гулять, не встречаясь с людьми и не чувствуя этого липкого страха от чужого дыхания рядом. Люди окончательно превратились в тени на экране или фигурки на тротуаре внизу. Мне чудится, что я парю над городом, потому что ночью стеклянные стены балкона не видны и кажется, что ты шагаешь прямо в воздухе над перекрестком, освещаемым многочисленными огнями окон и витрин. И только грузики на ногах заставляют вспомнить о земном притяжении. Впрочем, когда я двигаюсь на запад, неизвестная мне яркая звезда мерцает прямо над головой и временами я уже почти лечу к ней, но утяжелители всякий раз удерживают меня в надоевшем теле.
Вот уже много месяцев я ежедневно смотрю на стену дома напротив и на ряды окон, плотно завешенных светонепроницаемыми шторами. На моей улице нет деревьев и травы. И умру я, вероятно, как Бартльби, уставившись в кирпичную стену и предпочтя не продолжать жизнь. В конце концов, меня всегда привлекала эта слабая форма самобуийства, когда без излишней тетральности и насилия над своей животной природой, ты просто отдаешься смерти, как бы не сопротивляешься ей. Я только не уверена, что можно так легко отключить инстинкт самосохранения и уговорить тело не бороться за жизнь.
Однажды чудаковатый японский коллега Юки, специалист по Набокову, назвал меня неправильной хиккой.
-У нас хикикомори - это тунеядцы. Они живут c родителями до пенсии. А ты всё же не то. Ты работаешь даже больше, чем другие. И отлично себя обеспечиваешь сама. И живешь ты не в подвале, как американские basement dwellers, и учиться ты любишь. Вот только люди тебя раздражают.
Он прав, мне никогда не нравилось человеческое общество. И теперь оно мне нравится еще меньше. Я не вижу смысла в контактах и социальных связях. А ставшая нормой удаленная работа узаконила мой образ жизни почти для всех. Впрочем, хотя так живут и многие, но не всем это состояние приятно и привычно, как мне. Вынужденное затворничество обострило мои чувства, но как-то неравномерно. И без того плохое зрение еще ухудшилось, а слух и обоняние, напротив, обострились. Вот вчера, расхаживая по балкону под Девятую Симфонию, я вдыхала еле слышный запах цветущей липы, доносившийся из соседнего парка, и старалась не принюхиваться к запахам чего-то жареного с соседнего балкона, но нос упорно сообщал мне химический состав дешевого растительного масла и уцененных овощей. А чуть позднее «Баста Раста» сопровождалась доносившимся снизу запахом псины от нечесанных дредов собаки моей приятельницы Елены.
-How are you, Madeline? - кричит она мне снизу.
-All is well, Lena, still alive and kicking! And how are you and Mango?
Но Елена уже ушла вперед и не слышит моего ответа и вопроса. Остался только тяжелый дух не любящего купаться лохматого Манго.
За все время мора я только раз прикоснулась к живому существу. И это был не человек, а кот. Самый настоящий, а вовсе не робот, как наш кафедральный роботюлень Паро, что закрывает глаза, урчит и подрагивает, если его погладить. Я бы ни за что не стала трогать неизвестного кота, ведь у меня аллергия на кошачью шерсть, но всё получилось как-то спонтанно. Еженощное рискованное приключение выбрасывания мусора, пустынный двор, и вдруг, почти у самого запирающегося на элегантный сейфовый замок мусорного ящика, что-то мягкое и пушистое ткнулось мне в ноги. И даже шелковистая ткань брюк не смогла уменьшить шок от этой почти забытой близости живого и теплого существа с другим ритмом сердца и током крови. Странно, что я не отскочила, как от людей. А пушистое и невидимое прильнуло к ноге и мурлыкнуло. Ну и что, что аллергия? Всё одно умирать. И потом мы на улице. Есть шанс не расчихаться и не начать задыхаться. Наклонившись, я ожидала увидеть парадигматически черного «Бегемота» или красавца голубого сибиряка. Но вместо этого передо мной сидело мармеладное пушистое существо с круглыми зелеными глазами. Прямо из Диккенса.
-Ты потерялся?
Но кот только снова доверчиво потерся о мои ноги. Позже я узнала, что хозяйку забрали в больницу и она больше не вернулась. Квартиру сдали другим жильцам. А кот убежал и его не смогли отправить в приют. Он прятался в дворовых кустах боярышника и выходил ночью, чтобы поохотиться на мышей или еще бог знает на кого здесь можно охотиться коту. Мне было решительно нечем его угостить, хотя я понимала, что он погибнет в этом мире закрывающихся на кодовые замки мусорных ящиков. А может мои невидимые соседи давно и регулярно его подкармливают?
-Подожди, я сейчас тебе что-нибудь принесу, хотя не уверена, что тебе это можно. Молока у меня точно нет кроме миндального. Хотя не исключено, что найдется куриное крылышко.
Голос мой колебался, но было уже поздно, рука предательски потянулась к оранжевой шкурке и погладила круглую голову с крупными темными ушками. Кот потерся лбом о мою голую руку возле локтя. И бежевые тонкие волоски на ней встали дыбом. Я это прямо физически ощутила. И верно, я тоже зверь. Я всё еще реагирую на прикосновение. И меня это пугает.
Реклама итальянского ресторана и кафе-пекарни напротив моего дома ярко сверкает и переливается по вечерам, хотя если присмотреться, видно, что людей там нет. Но днем особенно заметно, что всё изменилось. На добротной летней веранде, выстроенной еще до мора, нет клиентов, нет официантов, но зато присели две девушки, весело поедающие домашний ланч из пластмассовых коробочек, а в глубине отдыхает пожилая женщина с еще более пожилым спаниелем, читает книгу студент и даже парочка уличных попрошаек в павловопосадских платках с искрой пересчитывают дневную выручку. Такое вот продолжение улицы, коммерческое пространство, внезапно и стихийно ставшее общественным. Вы помните, как еще несколько лет назад мы жаловались, что общественных пространств не стало, что всё превратилось в один нескончаемый торговый центр с имитацией старорежимного парка или городской площади внутри? Все эти фонтанчики, пластмассовые пальмы, фигурные скамеечки, записи птичьих голосов, поддерживающие хорошее настроение потребителя. Но все это существовало внутри огромного ангара, помещенного где-то в пригороде, посреди нескончаемой пустоши, расчерченной на одинаковые прямоугольники парковочных мест. Мор вбил последний гвоздь в крышку гроба мегаполиса как сплошной зоны ритейла и общепита, но странным образом возродил ощущение города как спонтанного, естественного сообщества. Все эти разношерстные врéменные оккупанты веранды пришли не купить или потребить что-то, а просто передохнуть, поболтать, позаниматься, подвести итоги еще одного дня. Но они всё равно сидят на безопасном расстоянии друг от друга, строго следя за тем, чтобы никто чужой не посягнул на их воздух.
Для меня это всегда было нормой, сколько себя помню. Пространство дома, квартиры, комнаты - наиболее комфортная обстановка моего существования. Однако теперь оно вдруг перестало быть личным, только моим. Вернее, приходится переоборудовать его по нескольку раз в день, чтобы создать видимость публичной среды. Улица, площадь, аудитория, книжный магазин, актовый зал - всё теперь переселилось в мою комнату. Но странно, без своей материальной составляющей оно не кажется таким уж назойливым и бесцеремонным. Отчего-то это напоминает мне устройство жизни давней знакомой старушки Серафимы Матвеевны из московской коммуналки семидесятых. Когда родителей репрессировали, ее уплотнили и вместо прежних восьми комнат Симочка оказалась в одной большой бестолковой зале с эркером, поделенной всевозможными пыльными ширмочками и шаткими этажерками на несколько отсеков. «Вот здесь, голубчик, у меня столовая, тут гостинная, а тут кухня, а там смотровая площадка на Москву», - приговаривала Серафима, угощая меня своим фирменным холодным свекольником. Так и я живу вот уже много месяцев. И уже почти перестала воспринимать это положение как ожидание, сродни жизни в миграционном центре. Оно незаметно переросло в норму. Я даже подумываю заказать себе парочку прозрачных ширм от дизайнера Маттео Чибика из серии COV. Так сказать, в честь пандемии. Еженедельно я машинально подсчитываю разницу во времени с тем далеким местом на земле, где назначено мое очередное выступление, надеваю свежую рубашку пастельного оттенка, завязываю шелковый галстук бабочку - мое пандемийное развлечение, и выбираю место, освещение и фон, чтобы поставить стол и компьютер и найти удачный угол подсветки. Зум всем надоел. А вот возможность регулировать степень человеческой близости в самом простом, материально-телесном смысле мне очень нравится.
Я всегда была такой и мне не пришлось себя ломать, как многим другим. Почему я такая, я не знаю. Но скорее всего потому, что первый месяц жизни мне пришлось провести в стерильном и теплом пространстве инкубатора для человеческих детенышей, где ко мне никто не прикасался, кроме как для кормежки и установки капельниц в едва заметную венку на лбу. И навещавшей меня маме разрешалось только смотреть через стекло. Конечно, когда меня выпустили на белый свет, она наверстала упущенное и в детстве я не испытывала тактильного голода. Но отстраненность от мира осталась, как и нежелание прикасаться и испытывать любые прикосновения. Долгое время меня считали странной и пытались перевоспитать, научить повседневной материальной близости с себе подобными, хотя я совершенно не страдала от отсутствия прикосновений и не стремилась их чем-то восполнить.
Уж и не помню, как и кто затащил меня однажды на кадл-вечеринку, убеждая, что хронические головные боли связаны с отсутствием прикосновений и нужно это срочно исправить. Вечеринка проходила в большом пыльном лофте с раскиданными по цементному полу лиловыми креслами-мешками. Публика собралась разношерстная. От кого-то пахло ванильными духами, а от другого потом, кто-то ел сырой чеснок на обед, а кто-то дышал ментоловой жвачкой. Бледный мужчина, норовивший вкрадчиво обнять сзади, был и вовсе подозрителен. Со стороны вся эта компания напоминала группу шимпанзе на отдыхе, что лежат или сидят вразвалку, периодически ища друг у друга блох. Но только то, что они были все же хомо сапиенсами придавало всему мероприятию какой-то циничный оттенок. В итоге кожа моя покрылась пупырышками и всякое новое прикосновение вызывало жуткую щекотку и желание отскочить подальше. Так что через полчаса мне пришлось тихо ретироваться и долго успокаивать себя пластмассовыми пальцами урчащего электрического массажёра, свернувшись под теплым и тяжелым верблюжьим одеялом.
Недавно, угощая во дворе все того же апельсинового кота, с которым мы молча договорились, что он не подходит близко и не заставляет меня пережить шок прикосновения, а я за это приношу ему еду, я случайно столкнулась с совсем молодым человеком в мешковатом фиолетовом спортивном костюме с капюшоном и в зеленоватой плексиглазовой маске. Теперь все, кто может это себе позволить, перешли на такие прозрачные маски, в которых видно лицо. Человек этот, как видно, собирался как и я покормить кота. Мы оба рефлекторно отскочили на безопасное расстояние, но потом, поздоровавшись, вдруг помедлили.
-Я вас знаю, - сказал незнакомец. Мы соседи. Из моего окна видно ваш балкон. Вы там всё время ходите как зверь в клетке.
Я смутилась, а потом все же сказала каким-то чужим, деревянным голосом: «Я, кажется, тоже видела вас с балкона. Вы приехали на зеленом самокате с красным фонариком».
Мой голос звучит так странно, как будто это говорю не я. Подумать только, это же первый человек так близко за два с половиной года. От него ничем не пахнет, и все же, я ощущаю какой-то поток. Энергии? Информации? Мыслей? Я не знаю, как это объяснить словами. Ещё до того, как он что-то скажет, я уже знаю, что именно это будет. У меня и раньше была такая способность. А теперь она обострилась и работает даже через иконки зума. Иногда мне кажется, что я превращаюсь в какой-то другой биологический вид, которому не нужен естественный язык, потому что общение и передача информации происходят на ином уровне. Впрочем, я читала, что когда-то такой вид человека уже существовал, но не выдержал конкуренции с хомо сапиенсом.
-Я Эрл, Эрлик, для краткости.
Я хотела тоже представиться, но новый знакомый меня прервал.
-Можно, я буду называть вас Мареной, или просто Марой. Вам подходит это имя. И я приняла предложенные правила игры.
Когда начался мор, один известный и весьма благополучный транс-теоретик и активист написал мрачное пророчество о том, что у нас теперь увеличится доступ ко всё более избыточным формам цифрового потребления, но наши тела, наши физические организмы будут лишены всех контактов и всяческой витальности, и мутация эта проявится в застывании всей органической жизни, в дигитализации работы и потребления и в дематериализации желания. Пророчество заканчивалось скорбным риторическим вопросом: Но кто же захочет жить такой жизнью и зачем?
Сначала я удивилась такой зацикленности на физическом мире. И впрямь, состоит ли удовольствие от жизни в чрезмерно простых чувственных ощущениях и так уж ли много мы теряем без них? Меня всё это вполне устроило. И моего нового знакомого тоже. Мы стали встречаться во дворе, кормя кота, и постепенно я узнала, что он был системным администратором и уже давно привык к тому, что можно никуда не ходить, ни с кем не общаться, не дружить, не знакомиться, и даже сексуальные потребности, которые у него в отличие от меня, еще были, удовлетворять в интернете с помощью гаджетов. В конце концов, человек был раньше социальным существом во многом потому, что искал себе партнера. Мой сосед рассказал о том, что задолго до пандемии стало находиться все больше людей, которым нравилось такое положение вещей. Они не стремились к реальным встречам в материальном мире. Ужинали в скайпе, потом глядя друг на друга и разговаривая, подключались к различным симуляторам. После такого качественного цифрового удовольствия не хотелось пробовать непредсказуемого живого партнера, а теперь к тому же ещё и несущего возможную заразу и смерть.
Транс-теоретик, заигрывая с модной темой беженства и массовых миграций, ещё писал, что граница теперь проходит не на подступах к Европе, не в водах Средиземного моря, где гибнут тысячи беженцев, а на пороге твоей собственной квартиры, нет, границей теперь является твоя кожа или маска на лице. Это и впрямь так, хотя теоретика сразу же обвинили в том, что он слишком благополучный и просто не имеет права рассуждать о границах и миграциях и тем более сравнивать маску с миграционной тюрьмой или «смертью от воды» у берегов Лампедузы. Ведь ему не нужно никуда бежать, спасая свою жизнь, и он всего лишь временно лишился своих обычных удовольствий спикера на международной конференции или гостевого профессора в старом университете на юге Европы. Но меня занимает не риторика благополучия, присваивающего и эстетизирующего опасность неприкаянности, а совсем другое - то, что если вдуматься, эти по-новому проведенные границы резко сужают, но одновременно и расширяют наше жизненное пространство, меняют его логику и очертания. И мы пока этого до конца не понимаем. И возможно, никогда не поймем.
Моя работа преподавателя вроде бы и легко поддавалась дигитализации, хотя поначалу мне и казалось, что всё же нужно видеть реальных людей, а не плоские картинки на экране компьютера, слышать мириады посторонних звуков и запахов, ощущать под пальцами зернистую кожу кресла и холодок металлического письменного стола, мучиться духотой, чтобы потом открыть окно и обжечь легкие холодным, хрустящим воздухом с улицы. Постепенно всё это ушло даже как воспоминание о прежнем мире. Иконки зума превратились в нормальный вид обучения. И все же чего-то не хватало. Возможно, энергии, которая исходит от совместно размышляющих над чем-то людей, синергии коллективности, а это то, чего нет в зуме и быть не может.
-Вам надо попробовать что-то вместо зума. Сейчас появилось множество альтернатив и они почти воссоздают ощущение присутствия.
-Не знаю, право, я не большой любитель виртуальной реальности.
-Да нет, вы попробуйте, вам понравится. Я вам закажу шлем и установлю в ваш компьютер программу. Удаленно, не беспокойтесь! Вам не придется пускать меня в свой дом.
Шлем, очки, специальные перчатки, всё это и в самом деле первоклассно воссоздавало иллюзию реальной унверситетской аудитории. Я даже включила дополнительную опцию запахов и звуков - едкая нота красного маркера, пыльные жалюзи, нагретые весенним солнцем, легкий шлейф пережаренного кофе из соседнего буфета, поскрипывание стульев, утробный низкий гул вентиляции, покашливания и шуршание ног, птичий гомон из открытого окна. Но хотя мне удалось обмануть тело и заставить его поверить, что я нахожусь в поточной аудитории «Асклепий», в отместку через два часа такой лекции у меня разболелась голова и пришлось провести остаток дня в тёмной спальне с приступом мигрени. Все же я человек из другой эпохи. Мне всегда было непонятно, как можно часами играть в сетевые игры, посредством какого-то аватара, теряя связь с материальным миром, но не обретая при этом ничего кроме технологической пустышки. Нет, я не против технологий, я просто считаю, что старого доброго воображения вполне достаточно, чтобы перенестись в другую реальность. Хотя нет, нужно еще что-то трудно определимое, какая-то странная способность переключаться и настраиваться на чужие волны, даже если они передаются вайфаем, считывать эмоции и отношения без слов и эффекта присутствия. И эта способность крайне обострилась у меня за последние месяцы.
«Мигрень - это плохо, но я вас соединю с классным доктором по телемедицине и он вам пропишет что-нибудь от болей», - вынес вердикт Эрлик. Меня ставит в тупик эта простота решений -- для любой проблемы у него наготове или компьютерная программа или набор химических соединений.
В один из уже почти летних светлых вечеров, тихо благоухавших сиренью и наполненных деловитым птичьим гомоном, мы снова кормили кота, который, к слову, уже научился отбегать на безопасное расстояние и смиренно ждать, пока мы отойдем подальше, а не бросаться нам в ноги с нежностями. И Эрлик вдруг предложил сходить в только что открывшийся иммерсивный клуб «Парагон».
-Там абсолютно все продумано, Мара, не бойтесь. Заразиться в принципе не возможно.
-А что за представление?
-С эффектом полного погружения. Мы сможем выбрать путешествие или приключение.
Не знаю, зачем я согласилась. Встретились мы у «Парагона». Метродотель в белом антивирусном костюме с голубой клетчатой бабочкой и в голубом элегантном респираторе провел нас в отдельную небольшую комнату, разделенную дополнительно плексиглазовой перегородкой. Таким образом, мы вроде бы сидели за одним столом, видели друг друга и говорили, но при этом у каждого был свой воздух и свое раздаточное окошко. На столе красовалась пара стерильно упакованных наушников, чтобы нам не приходилось кричать через прозрачную стену. Все это было очень хорошо продумано и действительно безопасно, но почему-то напомнило мне свидания в тюрьме из старых фильмов, где заключенные и посетители, разделенные такими же перегородками, разговаривали друг с другом по телефону. Еда оказалась отменной, но ощущения, что мы проводим время вместе, что вкусное блюдо и хорошее вино сочетаются с наслаждением от разговора, почему-то не было и кусок в горло не лез, во всяком случае у меня. Чудилось, что стерлядь, которую мы заказали, - это симулякр, сделанный на 3D принтере из дешевой биомассы, ароматизированной специальными вкусовыми добавками.
Наконец, на экране высветилось меню иммерсивного представления.

• Поездка в саванну и тесное общение с черными носорогами.
• Полет на параплане в Альпах (Интерлакен).
• Прогулка по дну Красного моря с аквалангом.

Ого, оказывается, тоскуем мы по реальным и в недавнем прошлом, вполне выполнимым вещам, а не по несбыточному. Но я решила, что этот очевидный выбор - не наш путь и предложила моему спутнику отправиться в оперу или на симфонический концерт. Выяснилось, что ни там, ни там он никогда не бывал в реальности и потому с интересом согласился. На экране послушно высветилась очередная тройка вариантов.

• «Кармен» в «Метрополитен» с Фьоренцей Коссотто.
• «Гамлет» в лондонском «Глобусе».
• Экскурсия по катакомбам и подземным ходам Неаполя.

Я бы определенно выбрала «Гамлета», но Эрлик предпочел «Кармен» и я ему уступила.
Однако и здесь меня ждало разочарование. Музыкальная запись была почти безупречна, хотя исполнители и были соединены из разных спектаклей, вероятно, чтобы дать нам насладиться лучшими голосами в одном, никогда не существовавшем в реальности представлении. Так что я не смогла бы найти такую же запись в сети. Разработчики сумели воссоздать характерный приглушенный гомон, звуки настраиваемых инструментов, смесь ароматов духов и едва уловимый запах устриц из ресторана, шипение шампанского, плеск апплодиментов, рябь увешанных с пола до потолка потртетами звезд стен, медленно гаснущий свет убегающих вверх хрустальных люстр, тусклую позолоту потолка, огромные полотна Шагала в темном фойе, ощущение простора и разряженного, словно взмывающего вверх пространства. И даже виртуальные люди рядом - в нашей ложе, в ресторане, на лестницах, в очереди в гардероб казались почти реальными. Они переговаривались, толкались, сопели, выключали телефоны, обмахивались веером и шуршали шоколадками. Только протяни руку и дотронься. Но когда Фьоренца Коссотто своим удивительным, легким и пластичным голосом запела «L'amore è un uccello ribelle», а во втором действии голос Руджеро Раймонди блистательно исполнил «Куплеты Эскамильо», весь тщательно создаваемый эффект присутствия мгновенно испарился. Я не ощутила, как замер и задержал дыханье весь зал, потому что его попросту не было. И услужливо предложенные мне крики «браво» и «бис» и убедительные, казалось бы, овации, уже не могли изменить стойкого чувства обмана. Все нужные ингредиенты существовали отдельно друг от друга, но не с кем было разделить совместный катарсис, ради которого и существует театр. А Эрлику всё понравилось. Жуя бутерброд с давно исчезнувшей из реальности черной икрой, он отбивал ногой ритм «Хабанеры» и вертел головой в виртуальном шлеме, стараясь получше рассмотреть здание театра и особенно устройство лифтов.
Наконец, принесли кофе и машинки для безконтактной дезинфекции рук. И надев наши прозрачные маски, мы вышли на яркий солнечный свет. Тут, на пустынной хопперовской улице к нам двинулся какой-то небритый человек средних лет. Эрлик и я оба инстинктивно остановились на довольно большом расстоянии от незнакомца и даже сделали знак рукой, показывая ему, что он не должен приближаться. На мужчине не было маски! Я почувствовала, что от него пахло плесенью. На руках он держал годовалого ребенка. Значит, малыш родился уже во время пандемии. Я всегда побаивалась маленьких детей и не знала, как с ними обращаться. И этот худенький, но вполне симпатичный мальчик поначалу не вызвал у меня никаких эмоций. Он сидел на руках у мужчины и сосал большой палец на руке. Отец порылся в кармане своего поношенного пиджака, извлек оттуда какой-то непонятный комок, дунул на него и на землю полетели шелуха и старые чеки, кусок туалетной бумаги и целлофановый пакетик. Наконец, показалась красная соска. Недолго думая, он ее облизал, да и сунул в рот ребенку и, наконец, сказал, обращаясь к нам: «Пожалуйста, немного денег, для сына».
Мы замялись, поскольку наличных денег не видели уже много лет, а пользовались приложениями. Наконец, я предложила: «Мы купим вам всё, что скажете. Говорите. Только стойте там, не подходите ближе».
Ребенок выплюнул соску и потянулся в мою сторону. Я невольно отступила назад.
«Понимаете, мы живем на пособие. У меня ещё двое. Жена умерла месяц назад. Работы нет. Нам выдали карточки, мы не голодаем, но в специальном магазине нет того, что любит Рэду. Ему нравится инжир. Он однажды попробовал. А это дорого. И еще, пожалуйста, развивающую игру «Блоки Монтессори».
-Мара, пойдемте, нечего его слушать. Это обычный попрошайка, он скорее всего взял ребенка на прокат и пытается нас разжалобить.
-Да, но малыш. Он не виноват.
-Мара, не позволяйте себе жалеть их. Это конченные люди. Путь доживают свои дни в подвале и радуются, что им платят пособие. Ну сами подумайте, кому они нужны в новом мире? На заводах теперь работают роботы. К творчеству эти люди не способны, образования не получили. Они только занимаются отвратительным мясным сексом для малоимущих и постоянно размножаются, как кролики, да клянчат деньги у прохожих.
На лице Эрлика отобразилась крайняя степень брезгливости.
-Мясным сексом? Это вы о чем, Эрлик?
-Ну мы вот давно перешли на виртуальный секс, чтобы не нужно было никого трогать и обмениваться микробами и вирусами. Но при этом у нас есть специальные, регулярно обновляемые программы и гаджеты, которые делают наши ощущения гораздо богаче и совершеннее. А производство новых людей - это вообще отдельная индустрия. А этот нищий и в ус не дует. И никаких компьютеров и гаджетов у него сроду не было. Еда с помойки, грязная соска у его ребенка, бессмысленная жизнь. Нужно их стерилизовать, как раньше. Я за это голосовал. А вы хотите ему купить то, что он любит! Это же практически другой вид. Они не могут ничего любить или не любить.
Подумать только, у моего компьютерного соседа, оказывается есть политические взгляды! Пока он произносил свою длмнную тираду, я смотрела на человека с ребенком. Он не уходил, но словно застыл на месте, съежился и стал меньше ростом, что вместе с седой щетиной на лице без маски придавало ему какой-то особенно жалкий и архаичный вид. А малыш вдруг расплакался и стал размазывать слезы по чумазому личику.
Вместо того, чтобы прямо сразу уйти, я почему-то достала из сумочки пачку дезинфицирующих салфеток и протянула одну его отцу. Он смотрел на меня в нерешительности и не двигался с места. И тогда я, о ужас, достала эту злосчастную салфетку и сделала три шага вперед, а потом разом выдохнув воздух, протянула руки к ребенку и он потянулся ко мне в ответ. Мгновение и мальчик уже сидел у меня на руках и обнимал меня за шею, а я осторожно протирала салфеткой его грязные щеки. Нет, конечно, я была в маске, но мальчик трогал ее своей маленькой грязной ручкой, он хлопал ладонью по прозрачному плексиглазу и смеялся грудным смехом. Ему было явно удобно сидеть у меня на руках. И снова, я слышала биение чужого маленького сердца совсем близко, и другой ток крови, резонирующий с моим. И что-то во мне сдвигулось, как будто кто-то открыл задвижки шлюзов и я почувствовала, что могу вот-вот выйти из берегов. Эрлик и отец малыша оба застыли и не знали, как реагировать. Потом мой технологически подкованный сосед повернулся и, ни слова не говоря, пошел быстрым шагом прочь, и уже на ближайшем перекрестке подхватил общественный лиловый самокат с желтым глазом и мгновенно исчез из поля зрения.
-Госпожа, понимаете, его забирают вместе с другими детьми, завтра утром. И я хотел на прощанье, чтобы он запомнил...
-Забирают? Почему? Куда? Кто забирает?
-Социальные службы. Меня тоже отправляют в специальное место для таких как я. Но детям там нельзя. Для них есть свой дом.
Дом для детей, которым нет места в нашем совершенном мире. Как рационально и эффективно. Это и есть новая нормальность?
-И вы его никогда не увидите? И остальных детей тоже?
-Я не знаю, нам об этом не сообщили.
Остальное я помню смутно и какими-то клочками. Помню, как в старом парке отец с сыном прятались от смотрителей в каком-то тихом закоулке, пока я сидела на главной аллее и заказывала по телефону срочную доставку экзотических фруктов, конфет и детских игр. Помню, что Рэду собирал цветы медуницы на дальней лужайке у холма и гордо принес и протянул мне слегка помятый фиолетовый букетик. Потом я помогла им донести подарки до подвала, из оконца которого выглядывали две девочки постарше. Отец их все что-то рассказывал, не умолкая, и в какой-то момент я осознала, что он давно перешел на свой родной язык, но я почему-то продолжала его понимать. Голова кружилась и кровь стучала в висках. Давление, видимо, подскочило, не иначе.
Конечно, я понимаю, что мир Эрлика - стерильный мир виртуальной реальности, телемедицины и индивидуально завернутых в целлофан потребителей продукции 3D принтеров побеждает, уже победил, и ни обитателям подвала, живущим по старинке, ни мне с моей передачей мыслей и чувств на расстоянии без гаджетов и искусственнного интеллекта, нет места в этом дивном новом мире. Впрочем, я не уверена полностью в осуществимости моей версии, ведь не факт, что можно (вы)жить никогда и ни с кем не разговаривая. Возможно, от этого пострадает мышление, особенно символическое.
-Девочки, поблагодарите госпожу и подарите ей свою поделку.
Светловолосая девчушка лет пяти с плохо заплетенными косичками внезапно и как-то слишком близко подошла и вложила мне в руку большую, грубовато вырезанную деревянную ложку с неведомыми узорами. Она шероховатая и не очень ровная, но мне приятно проводить пальцем по ее поверхности. Вот как сейчас. Дерево хранит тепло жизни, даже когда её осталось совсем чуть-чуть. Вот и сухая лоза моей пляжной кабинки все еще помнит движение живительного сока в своих уже почти мертвых жилах. Помните такие старомодные плетеные кабинки с крышей и громоздкими полосатыми ящиками внизу? Человек в них сидел как будто в маленькой персональной комнатке, а крыша укрывала его от солнца. Таких кабинок было много на дагерротипах и в немых фильмах начала XX века, а потом они разом куда-то исчезли, сменившись более привычными и скучными лежаками и жезлонгами, а во время пандемии и вовсе странным висячим мешком с узким лазом, закрывающимся на герметичную заслонку, словно печь, защищая своего обитателя от миазмов чужого дыхания. Но приехав на этот совершенно зачахший курорт со смешным названием и с едва заметными уже следами былого имперского величия, я все же нашла потрепанную и слегка рассохшуюся ротанговую кабинку на колесах.
Сверившись с вывешенным на доске расписанием отливов и приливов, я мысленно подсчитала, сколько часов мне придется провести в этом последнем пристанище и откатила его как можно дальше в отступившее в этот час далеко от берега коричневое море. Это было несколько часов назад. Теперь же морская вода уже вовсю плещется у меня на коленях и понемногу забирается все выше. Вода теплая и мягкая. У нее есть свой ритм, своя баюкающая цикличность. Ее прикосновения ласкают кожу и почти не оставляют соляной пленки, но только едва слышный запах водорослей, свежего ветра и кругосветных плаваний. Подумать только, меня трогает море! И это ничуть не хуже человеческих прикосновений. Оно такое живое, мутное, пенящееся, грязное, крепко пахнущее, прекрасное и вероятно, ничуть не менее опасное, чем люди. Но почему-то с ним мне лучше и спокойнее. Море лижет и растворяет мое тело. Я чувствую себя почти кусочком рафинада, опустившимся в чашку горячего чая. Уже очень скоро желтая лесенка скроется под толщей воды, а еще через некоторое время я забуду крик чаек и бег волны, и моё уже ничего не чувствующее тело станет добычей рыб, крабов, моллюсков и бог знает кого ещё, кто живет в этом море, и я превращусь во что-то другое или в кого-то. Но это уже буду не я или все же я? Прилив в этих местах коварен и приходит исподволь, так что человек не ощущает опасности. Но это мне и на руку. Я совершенно не умею плавать. И снотворное вовсю действует, так что пошевелить ногой или рукой мне уже трудно и я все чаще пропускаю вдохи и выдохи. Я не стану звать на помощь, да и спасателей в этих местах давно уже нет. Эх, нужно было тогда, в «Парагоне» выбрать тесное общение с носорогами, но теперь уже поздно.
Итак, все же, Meursault, а не Бартльби. Не каменный мешок тюремного двора, но вольный ветер, соленые волны и солнце, пусть и не такое яркое и палящее. Оно не может заставить убить другого, да и убийство - не моя стихия. Вот слабое самоубийство - сколько угодно. И желательно при луне. Тогда я не Meursault, а Meurlune? Я, верно, всё же не отсюда, и потому так жду, что холодное море отнесет меня туда, где мне место. Мне кажется, это случится в свете Луны, потому что Луна, а не Солнце - мой поводырь, не зря ведь Луна управляет приливами и отливами. Кажется, ещё совсем немного, и я, наконец, смогу ощутить, прикосновение вселенной.

Швеция

"Наша улица” №260 (7) июль 2021