Александр Кирнос “Соловей мой, соловей" рассказ

Александр Кирнос “Соловей мой, соловей" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

 

Александр Ефимович Кирнос родился 7 августа 1941 года в городе Козловка Чувашской СССР. Окончил Ленинградскую Военно-Медицинскую Академию в 1964 году. В армии и после демобилизации до 2000 года работал врачом-хирургом. Печатался в журналах и альманахах России и Израиля, в 1993 году вышел сборник стихов "Дорога к Храму". Автор «Нашей улицы». В 2012 году в издательстве «Зебра Е» вышла книга повестей и рассказов «Тыча». В "Нашей улице" публикуется с № 98 (1) январь 2008

 

 

 

 

 

 

 

 

вернуться
на главную страницу

Александр Кирнос

СОЛОВЕЙ МОЙ, СОЛОВЕЙ

рассказ

 

- Так, раздолбаи, сколько я буду вас ждать? Становись! - круглый, маленький, подвижный, как ртуть, подполковник Росляков перекатывался на коротких ножках перед неровным строем парашютистов, закончивших укладку парашютов и терпеливо приготовившихся выслушать нудный, набивший оскомину, инструктаж.
Проничев слушал вполуха, за долгие десять лет работы врачом авиационного полка он наизусть знал всё, что говорил начальник ПДС (парашютно-десантная служба), и ждал только его завершающей команды: по лодкам!
Росляков был из поморской семьи и до службы в армии промышлял рыбной ловлей.
- Нас с Севера, - обычно говорил он после первого стакана, уставив в свежего собеседника пронзительно синие бусинки глаз, сияющие сапфирами на кирпично-красном, похожем на бугристую своевольную картофелину лице, - нас с Севера, без блата только двое за всю историю Расеи в Москву попало, Михайло Васильич и я. И пока озадаченный собеседник пытался сообразить, кто же это такой Михайло Васильич, он наливал второй стакан и, наклонившись к слушателю, продолжал: «Ну, так Ломоносову легче было, увязался за обозом с рыбой и прямо в Первопрестольную и дотяпал, а меня помотало по гарнизонам, будь здоров, помотало, как лодку в моряну».
Но сегодня ухо Проничева уловило нечто необычное.
– А с вертолёта прыгать сложно. Дверь по широте узка, внизу яма трёхметровая торчит, а земля не пух - …ешься и … здравия желаю, - с нажимом инструктировал Росляков.
– Савватий Иванович, ну, как вам не стыдно, - ведь здесь девушки, - звонкий голос Кати Орловой оборвал песню Рослякова на самом взлёте.
– Это кто это здесь девушка, кто, я тебя спрашиваю? - Росляков подкатился к Кате и, привстав на цыпочки, чуть ли не подпрыгивая, пытался заглянуть ей в глаза, но стройная, худенькая Катя, которая была на голову выше Рослякова, встала по стойке смирно и смотрела поверх его головы.
- Что это с ним? - шепотом спросил Проничев стоящего впереди него, щедро обсыпанного веснушками увальня Сизова. Смешно переваливающийся при ходьбе, с вечно полусонным, похожим на тюленье лицом, (сходство довершали редкие смешные рыжие усы), в воздухе он преображался. Легко и изящно входил в вираж; сальто, что переднее, что заднее - крутил просто бесподобно; полный комплект безукоризненно отрабатывал меньше, чем за девять секунд, но на земле постоянно дремал и все привыкли к тому, что его желтоватые глаза были прикрыты подрагивающими белесыми ресницами, и никто никогда в жизни не мог бы предположить, что Лёшка Сизов - лучший акробат сборной.
- Да Катька опять вернулась в полтретьего ночи, вот он и бесится, - почти не разжимая губ, ответил Сизов.
- Можа, некоторые, особливо, девушки, думают, что земля – пух, вот и прохлаждаются до третьих петухов, водку пьянствуют, а кто прыжки прыгать будет, кто я вас спрашиваю, Алябьев?
Вопрос был явно риторическим. Алябьев в строю не просматривался и где он был, не знала даже Катя, поджидавшая его до утра.
Алябьев – летчик, списанный из истребителей за неоднократные нарушения дисциплины, плотно сбитый, похожий на стоящий в кабинете начфина сейф, - полтора в кубе, - так, с опаской, зная вспыльчивый нрав и тяжёлую руку, поддразнивали его друзья, исчез с вечера и так и не появился до начала прыжков.
Было уже шесть часов утра, техник звена Федя Губин на грязно зелёном Иже с коляской, завершив предполётный осмотр, скрылся за капониром, небо над аэродромом было нежно бирюзового цвета, только высоко - высоко медленно проплывали лёгкие перистые облака. Командир вертолёта уже сидел в кабине Ми-4 и готовился к запуску двигателя, а лётчик-штурман Сорокин, не торопясь, подошёл к Рослякову и передал метеопрогноз. Росляков, не глядя, сунул его в карман.
- Вы бы посмотрели для порядка, товарищ подполковник, - сказал Сорокин.
- Да что там смотреть и так понятно - штиль, видимость мильён на мильён, - бросил через плечо Росляков, но всё же достал листок, взглянул на него и удивлённо присвистнул.
- Командир, чего там? – спросил Сизов.
- Да вот, выше восьмисот метров метеобоги ветерок обещают.
- Свежий?
- Порывами до двадцати метров в секунду, - сказал Сорокин.
- А ниже?
- А ниже штиль.
- Ну и где будете выбрасывать?
- Тебя, - Сорокин посмотрел на Сизова, - в километре, а его, - Сорокин кивнул на Сеню Кантора, который стоял крайним справа и которого было едва видно из-под надетых на него основного и запасного парашютов, - километрах в полутора, а, может, и в двух.
Сеня Кантор, маленький белобрысый паренёк из Могилёва, ростом метр пять с кепкой и весом мухи, уже полгода возивший на газике Рослякова и мечтавший стать парашютистом, каким-то чудом сумел уговорить его, и грозный Савватий Иванович сжалился нал ним и разрешил совершить один прыжок. Для прыжка Сене выделилиПД-47 (парашют десантный, сорок седьмого года выпуска), десантный парашют с громадным куполом, который управлялся подтягиванием строп. Строп было много, но все они сходились в четыре пучка, два передних и два задних и, выбирая тот или иной пучок, можно было развернуться в воздухе и как-то противодействовать сносу. Но главной задачей этого парашюта было доставить тяжело экипированного бойца в целости и сохранности на землю. А куда? Это уж кому как повезёт.
Члены сборной прыгали на новых Т-4. Эти произведения искусства предназначались для прыжков на точность приземления, в куполах было несколько щелей, а стропы стягивались в два клеванта (узла, оснащённых деревянными бобышками), на которые легко ложились пальцы парашютиста. Легкое потягивание за клеванты изменяло геометрию купола, и парашютист то стремительно снижался, то плавно, как ястреб, кружил над аэродромом, по одному ему известным приметам определяя момент, необходимый для приземления. Проничев больше всего любил смотреть, как приземлялись парашютисты, стараясь попасть каблуком тяжёлых шнурованных ботинок в белый десятисантиметровый кружок посреди площадки приземления, трёхметровой ямы с песком.
- Ладно, - Росляков ещё раз осмотрел строй, подошёл к Кантору, проверил, как застёгнуты парашюты, - по лодкам, - скомандовал он, - а вы, товарищ капитан, - обернулся он к Проничеву, - выясните, где Алябьев.
У Алябьева с Росляковым отношения были непростые, прямо скажем, сложные были отношения. Росляков не сразу стал начальником ПДС полка. В юности он тоже, был истребителем, участвовал в братской помощи корейскому народу, был сбит, успел катапультироваться, по счастью приземлился севернее тридцать восьмой параллели и в плен не попал, но во время приземления повредил спину и был списан из лётного состава. После выздоровления он сумел зацепиться за должность начальника ПДС полка, а сейчас исполнял обязанности начальника ПДС округа.
Алябьева, отличавшегося нравом крутым и бесшабашным, списали в транспортную авиацию из истребителей после очередного загула, и всё бы ничего, но Алябьев оказался ещё и парашютистом со стажем, и Росляков, давно и безуспешно оказывающий недвусмысленные знаки внимания официантке лётной столовой и члену женской парашютной сборной команды округа Катюше Орловой, которая эти знаки внимания не отвергала, но и не поощряла явно, вдруг заметил, что Катюша как то по особенному относится к новому члену команды. Хотя Алябьев почти не обращал на Катю внимания, Росляков втайне подозревая соперника в успехе, ревниво отслеживал его перемещения в треугольнике – гарнизон, аэродром и посёлок Верхушки, где жила Катя.
В гарнизоне только Росляков и Алябьев были счастливыми обладателями последней модели Волги с оленем на капоте, а так как машины были одинакового молочного цвета, да и номера почти совпадали, у Рослякова 35-53, а у Алябьева 53-35, то зачастую радио ОБС (одна баба сказала - ироническое выражение) одновременно приносило вести о загулах мужей их женам, при этом каждое нарушение морального кодекса строителя коммунизма естественным образом удваивалось, а так как основным гулякой был Алябьев, но исключительно ревнивой была жена Рослякова, то и доставалось больше ему, благо поводов для ревности Алябьев предоставлял с лихвой, не то, что на двоих, на десятерых бы хватило.
При этом, устроив мужу дома такой скандал, после которого багрово-красный крепыш Росляков одну за другой высаживал полпачки сигарет и в буквальном смысле слова становился сизым, Лора Окаяевна (так за глаза звали в гарнизоне медоточивую, амбициозную, завистливую сплетницу Лору Николаевну, жену Рослякова, работавшую старшей медсестрой в гарнизонном госпитале), выходила на прогулку и со всеми встречными обстоятельно делилась своим сожалением о безнравственном поведении Алябьева.
- Ведь вы знаете, - понижая голос, почти шептала она, - Алябьев, собственно говоря, не так уж виноват в своих проступках, ведь то, как ведёт себя Ниночка, это ведь…, ну, кто это может выдержать.… Но ведь он постоянно подставляет моего Саввушку, а мой Саввушка просто святой, но и он ведь может сорваться, я с трудом его удерживаю, с таким трудом.
Жена Алябьева, Ниночка, не уступала мужу в лихости и незаурядности попыток насладиться эфемерными радостями жизни, то её заставали в кочегарке, где она задушевно пила портвешок с солдатами, то какие-то сомнительные типы вынимали её из коляски мотоцикла у ворот гарнизона и аккуратно посадив на бордюр около КПП уезжали, то она выпрыгивала из окна второго этажа кирпичного грязно жёлтого ДОСа (дома офицерского состава), где у них с Алябьевым была восемнадцатиметровая комната в коммуналке. Случалось это тогда, когда озверевший от художеств жены Алябьев запирал её в комнате на ключ, а ей надо было срочно опохмелиться.
В общем, Нинка была той ещё оторвой, притчей во языцех всех женщин гарнизона, независимо от их возраста и положения. Работала она продавщицей в гарнизонном магазине, за словом в карман не лезла и, когда однажды бледная, тонная, жеманная, претендующая на статус гранд-дамы, жена Рослякова покровительственно попросила её: «Ниночка, замените мне, пожалуйста, эту курочку на другую, нетоптаную», - сверкнув глазами, метнулась в подсобку и аккуратно выложила на прилавок истощенного, синего, как будто из концлагеря, курёнка.
– Что это, Ниночка? – тонкие выщипанные в ниточку бровки Лоры Окаяевны взметнулись вверх. – Как что? Вы же просили нетоптаную курочку, а кто же её такую, - и Нина пренебрежительно перевернула курёнка жалким тощим гузном кверху, - какой же петух её топтать будет?
После этого у Савватия Ивановича, наверное, действительно сорвало резьбу и, как решили на сходке у гаражей мужики, он однажды позвонил местным орудовцам, с которыми не единожды распивал массандру и попросил их внимательно проверить водителя Волги 53-35.
- Ну, бойцы и остановили Алябьева, возвращающегося из города субботней ночью, был он в плепорции, то-есть вести автомобиль мог, а выйти из-за руля - это уже нет, но когда его попытались насильно вытащить, кое-кого таки приложил, - с восторгом рассказывал Проничеву одессит Сеня Рудой, худенький старшина сверхсрочник, который был радистом в экипаже Алябьева.
Так это было или нет, то-есть, как разбирался Соловушка (это было второе прозвище Алябьева, большинство загулов которого кончались тем, что он брал в руки гитару и, подыгрывая себе, насвистывал арии из опер) с ментурой, точно установить, конечно, не удалось, но Алябьева задержали и дело докатилось аж до гарнизонной парткомиссии.
Это спустить уже было никак нельзя, отношения жён - это их дело, и по неписанному мужскому кодексу никак не должны были отражаться ни на служебных, ни на иных отношениях мужчин, каждый нёс свой крест сам, и Резо, (так друзья звали отчаянного бабника, высокого, гибкого, черноволосого красавца Гришу Резникова, близкого друга Алябьева), разработал изощрённый план мести. Зная ревнивый нрав Лоры Окаяевны, он примерно через месяц после описанных событий, подговорил Алябьева подъехать ранним утром по свежевыпавшему снегу к гаражу Рослякова и оставить там отпечатки протекторов. Лора, уходя на работу, всегда проверяла гараж, особенно, когда мужа не было дома, (а этой ночью он был дежурным по части) и вот у своего гаража она увидела свежие отпечатки шин.
Ей стало дурно, на работу она не пошла, сославшись на приступ мигрени, а мигрень Лоры Николаевны - это было нечто особенное, это была болезнь со строгим, неукоснительно соблюдавшимся ритуалом. Вера Николаевна надевала желто-синий китайский халат с драконами, натирала виски уксусом, накручивала на голову, как тюрбан, махровое китайское полотенце, расшитое райскими птицами, надевала тёмно - красные в мелкую поперечную полоску гетры, ложилась на диван в гостиной и ждала прихода Проничева, которого предварительно вызывала по телефону.
Проничев заставал её всегда в одной и той же позе, которую она, по-видимому, высмотрела в одном из эротических журналов, изредка завозимых в гарнизон экипажами, летавшими в командировку в Берлин или Легнице, что под Варшавой.
Она картинно лежала на диване, правая пола халата была полуоткинута и обнажала полоску кожи между гетрами и длинными шелковыми небесно-голубыми панталонами, правая рука с зажатым в ней кружевным платочком бессильно свешивалась вниз, подсинённые веки, с густо накрашенными тушью ресницами, подрагивали. Окна были закрыты плотными шторами, но пятирожковая люстра заливала комнату таким ярким беспощадным светом, что и у здорового человека могла бы разболеться голова.
- Ах, доктор, - говорила она слабым голосом, вы пришли, наконец-то вы пришли, только вы, вы один понимаете меня и только вы можете помочь мне. Простите меня за мой вид, но я так плохо себя чувствовала, всё случилось так внезапно, что я совсем…, я не сумела привести себя в порядок.
Проничев поднимал её руку и углублялся в подсчёт пульса, а Вера Николаевна говорила о том, как она одинока в этой дыре, что её никто не понимает, что она вынуждена жить среди людей малообразованных, что её муж, человек, несомненно, достойный, несомненно, а за недостойного она никогда бы не вышла замуж, её руки добивались такие люди, такие люди, и известный скрипач Н. и выдающийся хормейстер В. и многие другие, но она вышла замуж за Савватия Ивановича, потому что он настоящий мужчина и она сразу это поняла и вот теперь…
- Доктор, включите, пожалуйста, радиолу, там то, что спасает меня, - завершала она свою сольную партию.
Проничев опускал иглу на пластинку, пластинка была всегда одна и та же, этюды Шопена в исполнении Эмиля Гилельса, затем Проничев включал настольную лампу, выключал верхний свет, накапывал в мензурку двадцать капель валокордина, (ни в коем случае не корвалола), смачивал тёплой водой полотенце, клал его на лоб Лоре Николаевне и массировал ей биологически активные точки на руках и лице. Вся процедура вместе с излияниями Лоры Николаевны занимала от десяти до пятнадцати минут. Затем прибегал Савватий Иванович, Проничев уходил, и дальнейшее излечение происходило уже без него.
Но в этот раз, сказавшись больной, Вера Николаевна не вызвала Проничева, а надев халат и гетры, сделала макияж и дождавшись возвращения сменившегося с дежурства мужа, увлекла его в постель. Это Проничев узнал уже от Савватия Ивановича, который пришёл к нему не столько за советом, сколько от необходимости поделиться своими переживаниями. В то утро Савватий Иванович не был расположен к интиму, он устал и не выспался, но отказать жене не смог.
- Ещё, - шептала Лора, - люби меня еще, слышишь, я хочу, я требую.
Савватий Иванович рассказывал Проничеву, что впервые в жизни он по настоящему испугался. Когда его подбили американцы, он испугаться не успел, настолько быстро всё произошло. Он услышал хлопок, самолёт клюнул носом и потерял управление, а затем начал беспорядочно падать, в какой-то момент он увидел, или ему пригрезилось, что рядом с ним появился самолёт со звёздно-полосатым флагом на фюзеляже и лётчик в кабине, повернувшись к нему, опустил книзу большой палец правой руки. – Ах ты, римлянин грёбаный, - возмутился он и попытался восстановить управление самолётом, но это ему не удалось.
Уже перед самой землёй он вспомнил про катапульту и нажал рычаг. Пока слетел фонарь, самолёт потерял ещё несколько спасительных десятков метров, хорошо хоть, что катапульта сработала не тогда, когда самолёт, уже вошедший в штопор, был в перевёрнутом положении, но высоты всё равно не хватило, и уже раскрывшийся парашют не успел полностью погасить скорость падения. Приземление было жёстким и закончилось компрессионным переломом позвоночника, хорошо хоть без неврологических последствий.
А сейчас он испугался, не за себя, за неё, она была мертвенно бледной с широкими бездонными зрачками, такой он не видел её никогда, даже в медовый месяц. Когда близость завершилась, она преобразилась, деловито подобрала с пола презерватив и ушла на кухню, а спустя несколько минут ворвалась в комнату разъярённой фурией и набросилась на Савватия Ивановича, пытаясь расцарапать ему лицо. Оказывается, она измерила количество спермы в презервативе и, сочтя его недостаточным, решила, что в её руках неопровержимое доказательство измены Николая Ивановича.
– Я всё знаю, - кричала она, - ты соврал мне, что был на дежурстве, а сам ездил к Катьке, я видела следы от твоей машины, подлец …
- Ну, в общем, что тут говорить, я ведь ни сном, ни духом, понять ничего не мог, - продолжал Савватий Иванович, - думал, всё, совсем моя Лорка сбрендила, руки ей полотенцем связал, а что делать не знаю, и такая тоска взяла, что хоть самому в петлю или в грузовой люк без парашюта. Потом насчёт машины дошло. Думаю, что за чёрт, какие могут быть следы от машины, когда ключи от гаража и от машины у Лорки. Выскочил посмотреть, действительно следы, только между ними и воротами сантиметров тридцать нетронутого снега, ну, тут я и дотумкал, вернулся домой, сгрёб Лорку в охапку, пальто на неё накинул и потащил её к гаражу, а у неё на визг сил уже нет, а всё одно, шипит, как кошка. Ну, приволок я её туда, разъясняю, что и как, а она мне: ну и что, что ключи у меня, ты другие сделал, а я ей: что - следы у ворот стёр и снег набросал тоже я? Опомнись, дурища! Ну, она и сомлела, несу я её домой, а ведь суббота и время уже около двенадцати и бабы разные, конечно, по пути попадаются и хоть люди у нас, конечно, деликатные, слов лишних не говорят, но ведь зыркают же. В общем, распотешили мы народ, - обречённо махнул он рукой.
Да, непростые отношения были у Рослякова и Аляьбева, но куда делся Алябьев, было непонятно. Проничев подошел к вертолёту, поднялся внутрь и протиснулся в кабину. Командир вертолёта, Григорий Резников обернулся к нему. - Летишь с нами, доктор? – спросил он, запуская двигатель. – Нет, не сейчас, - отмахнулся Проничев и, наклонившись к Резникову, спросил, - Резо, где Соловей? - Кто его знает, поищи в Старой Ситне, - ответил тот.
Отправиться на поиски Алябьева Проничев мог только после окончания прыжков, оставлять команду без поста дежурного санитарного транспорта он не имел права, а подменить себя было некем, его фельдшер, Боря Бутенко, уехал в отпуск, поэтому Проничев сегодня не мог сделать даже свои законные два прыжка, на которые он, как парашютист – инструктор и врач сборной, имел полное право.
Двигатель взревел, лопасти вертолёта раскручивались вначале медленно, нехотя, затем быстрей и быстрей, и вскоре слились в сплошной сверкающий серебристый круг, по траве вокруг стоянки побежали одна за другой волны. Проничев выскочил из вертолёта и, пригибаясь (знал, что лопасти высоко над головой и не заденут его, но поделать с собой ничего не мог), отбежал к санитарной машине, пытаясь вспомнить на какую из почитательниц исполнительского мастерства Алябьева намекнул ему Резо.
Алябьев, несомненно, был фигурой экзотической и выделялся даже среди прочих незаурядных личностей отдельного транспортного полка, куда сразу после окончания мединститута попал служить врачом Проничев. Были здесь и старые воздушные волки, прошедшие отечественную войну и долётывающие до пенсии на Дугласах (Двухмоторные грузопассажирские самолёты Ли-2, составлявшие основной парк транспортной авиации Советского Союза во время 2-й мировой войны), были и помоложе, такие, как Росляков, понюхавшие пороху в Корее, были и совсем молодые вертолётчики, окончившие Сызранское училище, но основу ведущей первой эскадрильи, составляли переучившиеся на турбовинтовые самолёты лётчики, пришедшие по разным причинам из истребительной авиации.
Проничев вспоминал, как преподаватель на курсе авиационной медицины полковник Грабчак, делясь своим опытом во время перекура, говорил: «Если лётчик курит, гуляет напропалую каждую свободную минуту, травит анекдоты, то с ним всё просто, следи, чтобы он не зарывался, воспитывай потихоньку, пойми его индивидуальную норму, проводи предполётный осмотр и пусть летает. А вот если он пить перестал, молчит, и взгляд у него стал задумчивым, то за ним глаз, да глаз нужен».
В общем, не нравились полковнику Грабчаку лётчики – интроверты, не ждал он от них ничего хорошего.
Но Алябьев не вписывался в привычную схему. Внешне битюг-битюгом, а играет на гитаре и насвистывает оперные арии; спирт может глушить стаканами, но анекдоты не травит и глаза всё время невесёлые; вроде бы гуляка, но Ниночку свою пальцем никогда не тронул, хотя напрашивалась она частенько. Пару раз Проничев на общих праздниках слышал, как пела Ниночка под гитару Алябьева, и видел, каким необычным взглядом смотрел он на неё. Голос у Ниночки был удивительный, концертное богатое обертонами контральто с характерной для много курящего и выпивающего человека хрипотцой.
Вертолёт вырулил на взлётную полосу, набычился, двигатели взревели, и с характерной только для Резо хищной повадкой взлетел, быстро набирая высоту, и через несколько минут превратился в тёмную точку, едва просматривающуюся далеко за поймой реки, а ещё через короткое время Проничев увидел, как намного ниже вертолёта над противоположным лесистым берегом реки один за другим в косых лучах восходящего солнца вспыхнули разноцветные купола парашютов. Тёмная точка скрылась за кромкой леса.
- Куда он потащил Кантора, это уже ведь не два, а все три километра, ведь Кантор не дотянет, плюхнется в реку, и как мне его оттуда вытаскивать, - пробормотал Проничев.
Но вот через некоторое время тёмная точка вновь возникла на горизонте и стала приближаться, и только белого купола ПД-47 видно не было.
- Наверное, ветер усилился и Росляков не разрешил Кантору прыгать, - подумал Проничев.
Вертолёт сделал коробочку над аэродромом и приземлился, из него выскочил Росляков, отбежал в сторону, поднял со стола укладки парашютов бинокль и стал всматриваться в небо. Купола парашютов приближались к аэродрому и вот уже Сизов, шедший с большой скоростью с наветренной стороны, над самой ямой лихо зажал клеванты, развернулся в воздухе и буквально обрушился на пятачок, сразу после приземления привычным кульбитом погасив скорость падения. Парашютисты приземлялись один за другим, но Росляков по-прежнему смотрел в небо, и все остальные сразу после приземления не собирая парашюты, тоже смотрели туда же. Только тогда Проничев отвлёкся от стола приземления, и, посмотрев вверх, увидел, как высоко в небе, казалось, что наравне с облаками, плыл белый купол парашюта.
Он подошёл к вышедшему из вертолёта экипажу и дёрнул за рукав Сорокина.
– А, это вы, доктор, - продолжая смотреть в небо, сказал Сорокин. - Понимаете, все прыгали как обычно с высоты две тысячи двести метров, чтобы успеть акробатику отработать, а ветер там, на высоте не двадцать, а все тридцать метров в секунду, ну, Росляков и командует Резе: «Снижаемся и домой», а Реза пальцем в солдатика ткнул и спрашивает, а этого, малохольного, когда? Не успел Росляков и рта раскрыть, а он, фьють и за борт. Шустрый оказался.
Проничеву всё стало ясно. У Сени был первый прыжок и волновался он, наверное, страшно, хоть и виду не показывал. И, конечно, обо всём на свете он забыл, кроме одного, чтобы не струсить, и когда все выпрыгнули, зажмурил глаза и сиганул. А поскольку прыжок у него первый, то и прыгал он со стягиванием чехла, то есть парашют раскрылся практически мгновенно.
- Чуть хвостовой винт раскрывшимся куполом не захлестнул, - в пандан его мыслям процедил Резников, вечно жизнерадостное лицо которого было непривычно растерянным. – Вот бы тебе работёнки было, - повернулся он к Проничеву. – Если бы досталось, конечно.
Проничев только зябко поёжился, представив себе, как вертолёт, лишённый хвостового винта, вращаясь вокруг своей оси, падает на лес.
- Ну, что, раз все на месте, съезжу я посмотрю, куда Кантора унесло, - сказал он Рослякову, сел в УАЗ и поехал в направлении Старой Ситни. Пришлось делать крюк километров восемь, чтобы объехать старую узкоколейку, потом они нырнули в поле подсолнухов, узкая дорога вилась среди полутораметровой раскачивающейся стены, бесчисленные золотые солнышки вспыхивали над зелёными стеблями.
Они миновали поле, выехали на хорошо накатанную грунтовую дорогу, и Проничеву показалось, что вдалеке, почти на горизонте, странное белое облачко зацепилось за высоченную иву, растущую у поворота дороги на берегу речки Ситенки. Проничев хорошо знал это место, он не один раз с друзьями выезжал сюда на шашлыки и никогда ничего подобного не наблюдал.
Когда они подъехали, всё разъяснилось: громадный шестидесятиметровый купол ПД-47 почти полностью накрыл крону дерева, а под ним метрах в пяти от земли барахтался Сеня Кантор, пытаясь освободиться от лямок.
Сюрпризы на этом не закончились. На повороте дороги лежала корова с уткнувшейся в неё основательно помятой «Волгой», а под деревом в пяти метрах от машины и коровы лежал на спине Алябьев с неестественно вывернутой правой ногой.
После того, как Проничев справился с удивлением, всё дальнейшее было просто.
Вначале он занялся Алябьевым, у которого самой серьёзной травмой оказался перелом правого бедра. Сделав обезболивающий укол и наложив на бедро шину Дитерихса (Специальная транспортная шина, применяемая при переломах бедра), он обработал порезы на голове и руках и перевязал раны, потом они вместе с водителем уложили постанывающего Алябьева на носилки и погрузили в кузов автомобиля. После этого они подогнали машину под висящего на стропах Кантора, почти двухметровый водитель санитарного автомобиля забрался на кузов, обрезал стропы, поймал сомлевшего Сеню, они спустились на землю и закурили. Алябьев пришёл в себя, довольно внятно выругался и тоже попросил закурить. Проничев протянул ему сигарету и сел рядом.
- Понимаешь, доктор, - после глубокой затяжки, сказал Алябьев, - тороплюсь я утром на прыжки, тихо, пар над рекой, и над дорогой тоже туман, такой лёгкий, лёгкий. И вдруг на дороге что-то тёмное. А что это было доктор, а?
- Корова, ответил Проничев.
- А, - поморщившись, протянул Алябьев – погреться, дурища, разлеглась. Спирту не нальёшь? – не меняя интонации, спросил он.
Проничев налил ему мензурку ректификата, потянулся за водой, чтобы разбавить, но Алябьев покачал рукой, и Проничев влил содержимое мензурки ему в рот.
Алябьев выдохнул и, открыв глаза, продолжил – знаешь, доктор, что делает лётчик, когда видит на полосе препятствие? Правильно, штурвал на себя и по газам! Как машина? – чуть помедлив, спросил он. Проничев протянул ему фигурку оленя, которого он подобрал на дороге. – Ну, ладно, – Алябьев потрогал разбитые губы, – вышиб я башкой лобовое стекло, вылетел на дорогу, полежал немного, очухался малость, попробовал встать – не могу, перевернулся на спину и думаю, вот же б…, невезуха. Ребята прыгают, Савва матерится, а я тут лежу, отдыхаю. Вдруг смотрю, ангелочек сверху спускается и прямо на меня. Ну, тут я и отвинтился.
На следующий день после прыжков Проничев и Росляков зашли в госпиталь навестить Алябьева. Уже в коридоре они услышали гитару, заглянули в палату. Алябьев перебирал гитарные струны, рядом с ним сидела Нина.
- Са-а-лавей мой, са-а-ла-вей, - затопило палату бархатное контральто Нины.

 

 

 

"Наша улица” №261 (8) август 2021

 

 

 
 
kuvaldin-yuriy@mail.ru Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве
   
адрес в интернете (официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/